1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 
   
— Пап, дай конфеточку!
   
Сережа отпихнул мальчишку, возникшего так некстати. Легкий Митька кубарем полетел в кустарник.
   
Соня прижала кулаки к вискам, завыла в небо. Стоящая рядом Малашкина Валька заразилась чужим отчаяньем и тоже заголосила, запричитала, как кликуша. Всхлипнула старая Костючиха, непонятно отчего, сдуру или со страху.
   
Во дворе крайней избы завыла собака, ей отозвалась другая. И вдруг какое-то мгновение вся деревня наполнилась разноголосым пестрым воем.
   
Сережа подхватил с земли гармонь, переломил, пошел наяривать поверх человеческих голосов.
   
Варвара выплясывала, поводя руками, подзадоривая себя: и-их! их!
   
Деревня выла.
   
Варвара плясала.
   
Над оврагом стояла луна. Та же самая, что и сегодня.
   
Церковь была заперта. На паперти сидели две старухи нищенки, чесали языки. Одеты они были в самое распоследнее рванье: может, нарочно, чтобы вызвать состраданье, а может, они окончательно прожили свою совесть и им было все равно, как они выглядят на посторонний взгляд.
   
— А когда отпирают? — спросила Варвара Тимофеевна.
   
— Посмотри. У них расписание, — сказала нищенка понаряднее.
   
Возле церковных дверей действительно висело расписание, отпечатанное на машинке, как меню в столовых.
   
Варвара Тимофеевна прочитала расписание от начала до конца. Программа у попа была обширная. Подумала: хоть бы записочку оставил на дверях, а так не знаешь, то ли ждать, то ли нет.
   
Варвара Тимофеевна присела на паперть, покосилась на старух. Одна поставила возле себя блюдце, другая консервную банку. Они спокойно сидели, дожидаясь начала своего рабочего дня.
   
Варвара Тимофеевна с удовлетворением подумала, что никогда в своей жизни не протягивала руку за даровым куском. Бог это знает и должен учесть и сделать снисхождение.
   
Варвара Тимофеевна еще раз тщательно по десятилетиям стала просматривать свою жизнь.
   
…Тогда Сережа бросил Соню и перешел к Варваре. Вся деревня придерживала усмешку ладонью.
   
Однажды утром Соня пришла бить Варвару, но драки не вышло.
   
— Ты что ж, мужа от живой жены увела? — спросила Соня. Она стояла в белой кофточке с короткими рукавами и нравилась Варваре.
   
— В Советском Союзе десять миллионов одиноких, — грамотно ответила Варвара. — Две Москвы можно поставить. Ты пожила, а теперь моя очередь.
   
— Так у него ж ребенок, — сказала Соня. — Он же переживает. Плачет.
   
— Привыкнет, — ответила Варвара.
   
— Ну погоди, — предупредила Соня. — С тебя бог спросит.
   
И все-таки они разодрались.
   
В доме Малашкиных шел какой-то праздник. Варвара зашла, и в этот момент ее деликатно постучали по спине. Обернулась. Перед ней стояла Соня.
   
— Это ктой-то к нам пришел? — змеясь губами и глазами, ласково спросила Соня.
   
Варвара стала думать, что ответить, но Соня кинула ее оземь, потом села сверху и стала драть за волосы. Бабы обрадовались дополнительному веселью. А Сережа вышел на крыльцо, стоял, курил, будто все происходящее не имело к нему ни малейшего отношения. Поглядывал на горизонт, где к небу прилепилась темная полоска леса.
   
От тоски и обиды, в темном мстительном чувстве Соня тайно желала ему смерти. Это было весной сорок первого года. А через два года Сережа сгорел живой в танке. Принял адские мученья.
   
После войны Варвара переехала к сестре в Москву, поселилась в деревянном домике с палисадником. Такой домик стоял в самом центре Москвы, и получалось, что Варвара живет и в городе и в деревне.
   
Работала в прачечной на гладильной машине. Гладь не гладь, все равно помнется. Варвара жила будто по привычке. Никого не любила, и ее никто не любил.
   
Варвара жила без любви и привыкла к этому состоянию. Человек не собака. Ко всему привыкает.
   
По ночам, перед тем как заснуть, Варвара закрывала глаза и бежала, бежала, бежала…
   
Она бежала по полю, а посреди поля горел танк.
   
Варвара выдергивала оттуда Сережку, охлопывала с него огонь, потом ложилась на него, загораживая снизу землей, а сверху собой. Загораживала от войны, от Сони, от судьбы.
   
А прошлым летом Сережа повадился приходить к ней во сне. Придет, сядет на стул, как ни в чем не бывало разговаривает, шутит.
   
Варвара сначала ничего, а потом осторожно сказала:
   
«Сережа, а ведь ты умер». А он ей: «Так ведь и ты умерла».
   
…Возле Варвары Тимофеевны остановилась женщина, положила двадцать копеек. Приняла за нищенку.
   
Варвара Тимофеевна смутилась, встала с паперти, отошла к двери. Поп все не шел.
   
В нише над дверью была изображена богородица. Дева Мария.
   
Варвара Тимофеевна постояла возле девы Марии, потом оглянулась тихонечко и, чтобы никто не видел, нежно погладила ее по круглой детской щеке.
   
Соня жила в Ленинграде на улице Александра Матросова.
   
Варвара Тимофеевна приехала в Ленинград рано утром и тут же с вокзала пошла искать нужную улицу.
   
Она знала, что Соня жила в няньках, воспитывала чужих детей. Потом дети повырастали, Соня состарилась и теперь жила одна. У нее была своя комната и пенсия сорок пять рублей. Сын Митька еще в пятидесятом году попал в неподходящую компанию и куда-то сгинул.
   
Варвара Тимофеевна доехала на метро до Финляндского вокзала, потом пересела на девятый номер трамвая.
   
Сошла на остановке «Александра Матросова» и двинулась вдоль длинного корпуса, крашенного в какой-то неестественный розовый цвет.
   
Она шла и невольно вспоминала Сюхино: свой дом, чуть в стороне от других дворов, запах старого хлеба и воска. Овраг. За оврагом дуб. Ему пятьсот лет… Лес просматривается будто сквозь дымку, потому что много сухих стволов. Вокруг тишина, раздолье для глаза. Как красива ее родина. Но человеку мало одной только красоты. Ему нужно применение своим силам.
   
Варвара Тимофеевна поднялась на второй этаж и позвонила в дверь. Открыла сама Соня. Она была в телогрейке, надетой поверх халата. На ногах шерстяные носки и галоши.
   
Она глядела на Варвару с безразличным выражением, и было непонятно: узнает или нет.
   
— Узнаешь? — спросила Варвара.
   
— Узнаю, — спокойно ответила Соня.
   
Долго молчали. Соня придерживала дверь рукой, будто боялась, что Варвара прорвется.
   
— Дело у меня к тебе, — сказала Варвара.
   
— Ну, проходи…
   
Пошли коридором.
   
Коридор был длинный, полутемный, по сторонам много дверей. Раньше в этом доме размещалась гостиница.
   
Дверь в ванную комнату оказалась открыта. Стены отсырели, потрескались, и было похоже, что по углам живут ящерицы.
   
Комната у Сони оказалась маленькая, в ней помещались только стол и диван. Под столом стояла кастрюля.
   
— Тесно у тебя, — сказала Варвара.
   
— Тут раньше кладовка была, — пояснила Соня.
   
Варвара Тимофеевна села на стул. Соня — на диван. На середине стола в качестве украшения стояли в вазочке крашеные метелки.
   
— Чего пришла? — спросила Соня.
   
— Совесть пригнала, — ответила Варвара.
   
— А раньше где твоя совесть была? Тридцать лет назад?
   
— Так там любовь была, — сказала Варвара. — А поперек любви какая совесть устоит?
   
Соня глядела на Варвару, сравнивала ее с прежней и была довольна, что время так расправилось с ее соперницей.
   
— А чего ты от меня хочешь? — спросила Соня.
   
— Не знаю.
   
— А чего пришла?
   
— Да вот… Пришла. Прощения просить.
   
— Чего там. Старухи уже…
   
Говорить вроде было больше не о чем.
   
Возле двери затрезвонил телефон. Соня вышла и сказала: «Его нету дома». Потом вернулась, бранясь.
   
В квартире жил студент, который собирал магнитофонные записи, и к нему звонил весь город. Телефон находился возле Сониных дверей и звонил беспрестанно, будто испортился контакт. Соня существовала, как в справочном бюро.
   
— Пойдем ко мне жить, — вдруг сказала Варвара Тимофеевна.
   
Когда ехала к Соне, она точно не могла бы ответить, зачем едет и что скажет. Но сейчас это решение явилось как-то само собой.
   
— А что я у тебя забыла? — удивилась Соня.
   
— У меня квартира отдельная. Без телефона. Дом возле леса стоит. Там раньше зона отдыха была. Пруд с лодками. У меня пенсия шестьдесят рублей.
   
— И у меня пенсия, — самолюбиво сказала Соня.
   
Зазвонил телефон.
   
Соня опять вышла, сказала: «Его нету дома». И опять вернулась.
   
— А Сережа тебя жалел, — сказала Варвара. — Мне простить тебя не мог. Не было у меня с ним счастья. Лучше бы он у тебя остался.
   
— А у меня б остался, меня б ненавидел, что к тебе не отпустила. Он по тебе прямо трясся, как тигра в клетке.
   
— Электричество, — сказала Варвара.
   
— Чего?
   
— Любовь, она от людей не зависит. Это электричество.
   
Соня позадумалась. У нее было овечье выражение лица.
   
— Никого у него, кроме нас с тобой, не было, — сказала Варвара. — Молодой совсем пропал.
   
— Со мной не пропал бы, — сказала Соня. — Это у него душа разошлась.
   
Соня заплакала.
   
Варвара подумала и тоже заплакала.
   
— Я после него никого не любила, — созналась Соня.
   
Они замолчали, вспоминая прошлую жизнь, Сережу, и он представлялся им идеальным, а не таким, каким был на самом деле. Память отбросила все тягостное, обыденное и явила им прошлое очищенным и возвышенным. Они любили это прошлое и себя в нем, и это мирило их с сегодняшним одиночеством, скудостью существования.
   
— Все же мы не чужие, — определила Варвара. — У нас общая память. Будем помогать друг дружке в старости. Мало ли чего… Ты заболеешь — я в аптеку сбегаю.
   
— Я подумаю, — сухо сказала Соня и самолюбиво поджала губы.
   
— Подумай, подумай, — обрадовалась Варвара. — А я тебе подробный адрес запишу.
   
Зазвонил телефон.
   
— Да отлай ты их! — посоветовала Варвара. — А хочешь, я отлаю?
   
— Хочу, — согласилась Соня.
   
Ей нравилось подчиняться, а Варваре нравилось опекать.
   
Варвара отвела косынку от уха, взяла трубку. Послушала и сказала:
   
— Его нету дома.
   
Должно быть, на другом конце сказали «Извините», потому что Варвара ответила «Пожалуйста».
   
На другое утро Варвара Тимофеевна вернулась в Москву поездом, который прибыл в пять двадцать.
   
Когда она вошла в квартиру, стены молчали.
   
Было спокойно и после обеда, и на другое утро.
   
Варвара Тимофеевна ходила по квартире на цыпочках, боялась даже набрать в чайник воду, чтобы не спугнуть хрупкую, ненадежную тишину. Но было тихо, и Варвара Тимофеевна поняла, что богородица договорилась насчет нее с богом, и теперь все в порядке.
   
Первым делом Варвара Тимофеевна расставила всю мебель по своим местам.
   
Собрала на совок осколки люстры и спустила в мусоропровод. Потом взяла стул и, приспособив его на плечо, понесла обратно на помойку.
   
Весна была холодной. Дети бегали и в летнем и в зимнем. Две пары двойняшек из третьего подъезда играли посреди двора: две одинаковые девочки крутили веревку, а две одинаковые прыгали, Варвара Тимофеевна приостановилась и подивилась прихоти природы, создавшей по два абсолютно тождественных экземпляра.
   
Молодой профессор Виля, одетый в распоследнее рванье, как нищий на паперти, мыл из шланга свою темнокрасную машину. Асфальт вокруг был темный, а машина сверкала на солнце, как переспелая вишня.
   
Ромка-татарчонок выволок самокат на тяжелых колесах и проехался по нежно-зеленой молодой рассаде. Проехался, оглянулся на дело рук своих, потом со шкодливым видом глянул наверх, на окна Варвары Тимофеевны. Но Варвара Тимофеевна стояла прямо перед ним со стулом наперевес. Ромка втянул голову в плечи, стал шить глазами.
   
— Играй, играй, сыночек… — проговорила Варвара Тимофеевна и пошла своей дорогой.
   
Ромка с удивлением посмотрел ей вслед и поволок свой самокат на соседнюю улицу. Жить без сопротивления ему было неинтересно.
   
В районе свалки Варвара Тимофеевна встретила управдома Шуру. Она шла из магазина, из ее сумки торчал парниковый огурец ровного темно-зеленого цвета, будто выкрашенный масляной краской.
   
— А у меня больше не стучит, — осторожно похвасталась Варвара Тимофеевна и постучала свободной рукой по деревянной ножке стула.
   
— А у меня пятьдесят шестую квартиру сверху затопило, — пожаловалась Шура. — Ремонта требуют, паразиты… Дай им маляров.
   
— Ну и дай, — сказала Варвара Тимофеевна.
   
— Кому? — прищурилась Шура.
   
— А паразитам.
   
— А чего это ты про них беспокоишься?
   
— Я не об них. Я об тебе. Про старость твою думаю.
   
— А чего об ней думать? — удивилась Шура.
   
— Старость смолоду готовить надо. А потом поздно будет.
   
Варвара Тимофеевна взялась за стул поудобнее и метнула его в середину свалки.
   
— Лифты, ремонты… — вдруг с тоской сказала Шура.
   
Она хотела что-то добавить, но передумала. Повернулась и пошла, не глядя по сторонам, как бы утратив всякий интерес к целому и к частностям.
   
В дверь позвонили.
   
Варвара Тимофеевна отомкнула все замки и задвижки и увидела на пороге милиционера Костю.
   
— А як вам, — улыбнулся Костя.
   
Варвара Тимофеевна хотела спросить: «Зачем?», но это было невежливо.
   
— А у меня не стучит, — предупредила она.
   
— Я знаю, — ответил Костя. — Я все выяснил.
   
— Что выяснил? — насторожилась Варвара Тимофеевна. Она решила, что Костя тоже ездил к Соне.
   
— В километре от вашего дома строили АТС, телефонную станцию, — пояснил Костя. — И ваша квартира явилась экраном вибрации этой стройки.
   
Варвара Тимофеевна не поняла ни одного слова. Она попятилась от двери, как бы пропуская и одновременно приглашая Костю.
   
Костя правильно прочитал это движение и вошел в дом.
   
— Чего ты сказал? Какая еще вибрация? — встревожилась Варвара Тимофеевна.
   
— Стройка и ваша квартира находились на одной звуковой волне, — медленно растолковывал Костя. — Поэтому, когда там вбивали под фундамент сваи, у вас все падало со стен.
   
— Почему?
   
— По физическим законам. Явление резонанса.
   
— А почему именно моя квартира?
   
— Случайность, — сказал Костя. — Совпадение.
   
— Какое совпадение? — снова не поняла Варвара Тимофеевна.
   
— Ну… как любовь.
   
— А при чем тут любовь?
   
— Когда душа одного человека — экран вибрации другого. Когда их души на одной звуковой волне. Это тоже очень редкое совпадение и совершенная случайность, — грустно сказал Костя.
   
— А больше стучать не будет? — спросила Варвара Тимофеевна. Любовь ее не интересовала.
   
— Больше не будет. Позавчера был последний день строительных работ.
   
— А вдруг опять строить начнут?
   
— На этом месте уже не начнут, — успокоил Костя.
   
Костя ушел, а Варвара Тимофеевна села на табуретку и стала размышлять насчет экрана и вибрации.
   
С одной стороны, находиться на одной звуковой волне с целой телефонной станцией — безусловное неудобство. А с другой стороны, по физическим ли законам или по чистейшим совпадениям, но она связана с миром и ее слышат люди.
   
За стеной плакал грудной ребенок, и получалось, что он тоже кричит на весь свет.
   
В мае отключают центральное отопление, и под утро бывает холодно.
   
Варвара Тимофеевна проснулась от холода и бросила поверх одеяла свое зимнее пальто.
   
На улице зашуршали шины.
   
Варвара Тимофеевна подошла к окну и увидела внизу «Волгу»-такси салатного цвета с шашечками по бокам.
   
Из такси тяжело вылезла Соня в коричневом плаще «болонья». Следом за ней вышел шофер и стал составлять вокруг Сони узлы и узелочки. Соня возвышалась над своими узлами, как труба над заводскими корпусами.
   
Было еще совсем рано, серый рассвет устанавливался над городом.
   
Где-то мирно спала несчастная от счастья девушка. А человек с обратными реакциями, должно быть, выспался днем, а сейчас сидел и читал книгу.
   
А где был тот, с новой памятью? В потомках? В предках?
   
Бегал с копьем в набедренной повязке из тугих листьев или бродил по Луне? Чертил щеточкой имена на лунной пыли и не помнил, что они значат…
  
  
   
    
ОДИН КУБИК НАДЕЖДЫ
   
   
Очереди были небольшие, состояли преимущественно из старух. Старухам казалось: витамины обрадуют кровь и она шибко побежит по уставшим сосудам. Стекловидное тело рассосет все воспаления и размоет все отложения солей. Уйдет боль, а вместе с ней уйдут разъедающие мысли о смерти. И, проснувшись, можно будет не думать о своем здоровье, а жить по привычке.
   
Самое главное — это, встав поутру, не думать о своем здоровье. А все остальное, что имеет человек, — это счастье. У молодых — свое счастье. А у старух — свое.
   
В процедурном кабинете работали две медицинские сестры: Лора и Таня. Одна — утром. Другая — после обеда.
   
Лора была тихая и доверчивая. Она верила в какую-то общую разумность. Если бы, к примеру, на нее сверху свалился кирпич и она успела бы о чем-то подумать, она бы подумала: «Значит, так надо…»
   
Лора верила людям. Словам. Лекарствам. Каждая инъекция для нее была кубик надежды.
   
Для медсестры Тани каждая инъекция — это старый зад.
   
Таня была замужем, но в глубине души считала, что это не окончательный вариант ее счастья, и под большим секретом для окружающих и даже для себя самой она ждала Другого.
   
Искать этого Другого было некогда и негде, поэтому она ждала, что он сам ее найдет. В один прекрасный день откроется дверь и войдет Он, возьмет за руку и уведет в интересную жизнь.
   
А вместо этого открывалась дверь, входила очередная старуха и поднимала платье. И так изо дня в день. Из месяца в месяц. Из года в год.
   
Ей надоели старые лица и трикотажные штаны до колен.
   
Больные это чувствовали, робели и напрягались. Игла плохо входила в напряженную мышцу и, бывало, гнулась, и тогда приходилось ее менять.
   
Старухи выскакивали из процедурного кабинета розовые, помолодевшие от смятения и страха, и только неистребимое желание жить заставляло их прийти в другой раз.
   
Таня обижалась на свою жизнь, как обижаются на продавца, который кладет на весы неподходящий товар и при этом еще старается обвесить. Выражение обиды и недоверия прочно застыло на Танином лице. И если бы Другой действительно открыл и явился, то не разглядел бы ее лица под этим выражением.
   
Он сказал бы: «Извините…» — и закрыл дверь.
   
Таня жила с одним, а ждала другого, и двойственное существование развинтило ее нервную систему. Человек расстраивается, как музыкальный инструмент. Как, например, гитара. А что можно сыграть на такой гитаре? А если и сыграешь: что это будет за песня?
   
Народу в автобусе было примерно на пятьдесят человек больше, чем он мог вместить. И на тридцать человек больше, чем можно себе представить.
   
Лора стояла, спрессованная телами. От спины, в которую было вжато ее лицо, пахло чем-то копченым, очень приятным.
   
Лора ехала в магазин «Лейпциг», там часто выкидывали немецкие лифчики по шесть пятьдесят, и ей казалось почему-то, что все пассажиры, включая детей и мужчин, тоже едут в «Лейпциг» за лифчиками.
   
Автобус резко затормозил, — видимо, дорогу перебегала кошка или собака, и водитель не захотел брать грех на душу.
   
Все пассажиры дружно упали вперед, и те, кто стояли первыми, испытали, должно быть, неприятные минуты, потому что могли оказаться расплющенными о кабину водителя. А те, кто стоял сзади, оказались в самом выгодном положении.
   
Потом автобус резко дернуло перед тем, как ехать дальше, все качнулись назад, и последние поменялись местами с первыми. Последним стало плохо, а первым хорошо. Сработал закон высшего равновесия. Не может быть человеку все время плохо или все время хорошо.
   
А те, кто, как Лора, стояли посредине, испытали примерно одно и то же в первом и во втором случае. Им было не очень хорошо и не очень плохо.
   
Далее автобус свернул на нужную ему улицу, все пассажиры накренились вбок.
   
Лора изогнулась, пытаясь устоять, но у нее не получилось, и она рухнула на колени сидящего человека.
   
Колени были острые, жесткие и, судя по этим признакам, — мужские.
   
Автобус все заворачивал, и Лора все никак не могла подняться с колен. Наоборот, ее заносило человеку на грудь, и это уже не лезло ни в какие ворота.
   
— Простите… — пролепетала Лора, глядя в никуда. — Я не могу встать…
   
— А вы сидите, — разрешил человек.
   
Лора подняла глаза и увидела, что человек — действительно мужчина.
   
Иногда по телевизору показывают научные экспедиции, которые плавают по морю на корабликах, произошедших скорее от плота, чем от парохода, и изучают подводный мир. По палубе ходят полуголые золотисто-загорелые блондины, с волосами и бородами, выгоревшими до платины. Они пропитаны морем, солнцем и заботой о большой науке. Они скромны и прекрасны. И, глядя на таких людей, понимаешь, что женщина создана для любви, а человек для счастья.
   
Этот человек был из тех, с корабля.
   
Лора посмотрела в его глаза. Они были голубые, чистые и честные, как у лжесвидетеля.
   
Лора почувствовала, как будто кто взял ее за плечи руками в мягких варежках и тихо толкнул к этим глазам. На самом деле ее, конечно, никто не брал за плечи, тем более в варежках, — какие варежки в июне месяце. И никто не толкал — кому было это надо? Но есть выражение: потянуло. Лору потянуло в прямом смысле, и если бы не было посторонних людей и если бы такое поведение не считалось неприличным, не осуждалось бы общественным мнением, — она положила бы голову ему на грудь, прикрыла глаза и сказала:
   
— Я счастлива.
   
Счастье — это когда спокойно и больше ничего не хочешь, кроме того, что имеешь в данный момент.
   
А он бы обнял ее и сказал:
   
— И я.
   
Пора было вставать с колен.
   
— Я сейчас встану, а вы садитесь на мое место, — предложил он.
   
— Да нет, — смутилась Лора. — Зачем?
   
Она так смутилась, будто автобусное место было его личным, а не общественным.
   
— Мне все равно выходить.
   
Лора покорно кивнула. Счастье никогда не задерживалось возле нее надолго. Либо его забирали другие люди, либо оно уходило само по себе.
   
— Я должен идти. Меня ждут.
   
Он почему-то счел нужным объяснять свое поведение, хотя имел право уйти без объяснения.
   
— Меня ждут люди, которые от меня зависят.
   
Не все ли равно, по какой причине уходит счастье, если оно уходит. А может быть — не все равно. Причина будет иметь значение в воспоминаниях. А воспоминания — это тоже часть жизни.
   
Лора переместила всю свою силу в ноги и, пружиня икрами, поднялась с колен.
   
Лжесвидетель тоже поднялся, и их тела в ту же секунду прибило друг к другу.
   
— Давайте встретимся, — вдруг сказал Он.
   
— Сегодня, — торопливо сказала Лора.
   
— Время и место?
   
— «Казахстан». Пять часов вечера.
   
— А почему «Казахстан»?
   
Было бы правильнее, если бы он спросил: «А почему пять часов?» Был нечетный день, и Лора работала с трех до семи. В пять часов ее должны были ждать ее старушки.
   
— Я там работаю.
   
— В «Казахстане»?
   
— Нет. В поликлинике. Возле кинотеатра «Казахстан».
   
Автобус остановился и разомкнул дверцы.
   
Лжесвидетель прорезал собой людскую толпу, как ледокол «Ермак». С его рубашки дождем посыпались пуговицы.
   
Он выскочил из автобуса в последнюю секунду, даже на секунду позже.
   
Кроме него, больше не сошел ни один человек. Все остались в автобусе. И так было всегда в ее жизни. Всегда оставались необязательные люди. А тот, кто был нужен, — уходил.
   
Лора ткнулась лицом к окошку. Лжесвидетель стоял один на тротуаре, запахнув рубашку, придерживая ее руками. Крутил головой в разные стороны. Как птица.
   
Лоре показалось, что он не ледокол «Ермак», а скорее всего мальчик-сиротина, тот самый, что позабыт-позаброшен с молодых-юных лет.
   
Лора вдруг потеряла всякий интерес к магазину «Лейпциг» вместе с его лифчиками. Сошла на следующей остановке. Пересекла улицу через подземный переход и села на автобус, который повез ее в противоположную сторону. К кинотеатру «Казахстан».
   
— Да не придет он, — сказала Таня и посмотрела на Лору с брезгливым сожалением.
   
Больных в очереди не было. Таня сидела на диванчике, вязала шапку модной изнаночной вязкой.
   
Половина диванчика была покрыта простыней, а другая половина клеенкой. Клеенку клали в ноги, чтобы больной мог лечь в обуви, а не снимать ее и, следовательно, не терять времени.
   
— Почему это не придет? — спросила Лора.
   
— Или не придет. Или подонок. Одно из двух.
   
— Почему?
   
— Все такие.
   
— Он хороший, — не поверила Лора. — И он обязательно придет. Я уверена.
   
— Почему это ты так уверена?
   
— Я видела его глаза.
   
— Что ты там могла разглядеть?
   
— Я близко видела. Я у него на коленях сидела.
   
— Как это? — не поняла Таня. — Познакомилась и сразу на колени?
   
— Нет. Сначала на колени, а потом познакомилась.
   
Таня опустила вязанье и посмотрела на Лору с возросшим интересом.
   
Лора отвернулась к окну. Из окна был виден «Дом мебели» и кинотеатр «Казахстан».
   
Надо было объяснить: почему Лора не может выйти на работу и почему Таня должна здесь околачиваться вторую смену, в общей сложности четырнадцать часов. Но как расскажешь про кораблик, произошедший от плота, про мальчика-сиротину. Слова — неединственная и не лучшая форма выражения. Можно, например, выразить жестом или музыкой. Но ни петь, ни танцевать Лора не умела, да и с чего бы она начала танцевать в процедурном кабинете?
   
Лора и Таня были разные, как, например, собака и коза. Они чем-то похожи: примерно одинаковой высоты, обе на четырех ногах и с хвостом. Но все-таки собака — это собака. А коза — это коза. И то, что очевидно одной, совершенно непонятно другой.
   
И Лора стояла тихая и тупая от сознания своей зависимости.
   
В пять часов придут старушки, которые сядут перед кабинетом смирно, как дети, зажав в кулаке кубик надежды. Уколы пропускать не рекомендуется, потому что организм нельзя обманывать. Он поймет и обидится и не станет размывать соли, и снова появятся боли и разъедающие мысли о смерти. И все оттого, что Лора хочет быть счастливой. Обязательно счастливой, несмотря ни на что.
   
— Я за тебя завтра отработаю, — пообещала Лора. — А хочешь, два дня подряд.
   
— Да не придет он.
   
В дверь постучали, и в кабинет вошла женщина среднего возраста. Не молодая и не старая. Вернее, и молодая и старая, — смотря с чьей точки зрения смотреть. С точки зрения старух — молодая.
   
— Фамилия? — строго спросила Таня и неловко полезла с дивана.
   
Подошла к столу, на котором лежала толстая раскрытая тетрадь, в черном переплете.
   
— Почему не придет? — спросила Лора.
   
— Посмотри на себя в зеркало, — предложила Таня.
   
Зеркала поблизости не было, но Лора и так хорошо знала свою внешность. У нее был часто встречающийся в среднерусской полосе тип лица. Она всегда всем кого-то напоминала.
   
— Ну кому мы нужны за то, что мы — это мы? — произнесла Таня.
   
Женщина подобострастно улыбнулась, как бы деля беседу, но Таня строго на нее посмотрела, будто одернула, и женщина снова стала серьезной.
   
…Как сверкала река. Будто по воде бежали крошечные солнечные человечки, их было несметное количество. Как китайцев. Они все бежали и бежали, и не было им ни конца ни края.
   
Законный муж Сережа вышел из реки в дрожащих каплях и произнес, постукивая зубами:
   
— Счастье, вот оно…
   
Потом они пошли по берегу. У Лоры тогда, в девятнадцать лет, была длинная коса. Сережа вел ее не за руку, а за косу.
   
А через неделю кто-то постучал в дверь.
   
Лора отворила и увидела женщину с плоским свертком под мышкой.
   
— Сережа дома? — строго спросила женщина.
   
— Он на работе, — объяснила Лора, робея строгого тона.
   
— Передайте ему. Он забыл у меня свои тапки.
   
Женщина протянула сверток. Это были тапки, завернутые в газету.
   
Забытые тапки и солнечные человечки были настолько несовместимы, что Лора и не совместила. Она просто не поняла.
   
— Зачем вы беспокоились? Он сам бы заехал и забрал…
   
Лора честно посмотрела на женщину, но та почему-то взяла и стукнула Лору тапками по щеке. Что было совсем уже странно.
   
Сережа не отрицал, что это действительно его тапки. Но его возмущало нетоварищеское поведение женщины: ворваться в сердце семьи с прямой уликой предательства… Так друзья не поступают.
   
Сережа говорил, что если бы в нашем обществе можно было иметь двух жен, то он женился бы на обеих, кормил их и развлекал, потому что ему нравилась и та и эта. Каждая за свое.
   
Но в нашем обществе можно иметь только одну жену. Надо было выбирать. Сережа не знал — на ком ему остановиться. А та женщина знала. Она была сильным человеком и умела постоять за свое счастье.
   
После того как он ушел, Лора стала худеть по одному килограмму в день. Тело стекало с нее, и в конце концов она легла на диван, чтобы не вставать. Она умирала, потому что ее жизнь — Сережа. А если нет Сережи нет и жизни.
   
Таня носила ей еду, отрывая кусок от семьи. Заставляла есть и разговаривать. Но больше разговаривала сама.
   
…Большие городские часы показывали половину седьмого.
   
Маленькие часы на Лориной руке показывали столько же.
   
Лжесвидетель опаздывал на полтора часа, и самое неприятное заключалось в том, что отсюда, с этой точки, было видно окно процедурного кабинета. В окне время от времени маячило Танино лицо. Выражения отсюда было не разобрать, но Лора и так его угадывала. Таня как бы говорила: «Стоишь? Ну, стой, стой…»
   
Может быть, Ему встретилась та самая сильная женщина, с сережками в ушах. Взяла его за руку и приказала: «Иди за мной».
   
Но Он вежливо освободит руку и вежливо скажет: «Сильные женщины — для слабых мужчин. А я сам сильный человек. Поэтому я пойду к Лоре».
   
Лора еще раз внимательно огляделась по сторонам.
   
Дядька в рабочей одежде устанавливал афишу к новому фильму. Вдвинул большой фанерный щит, на котором было нарисовано лицо артиста Ульянова без края щеки и без уха. Но ульяновские глаза с честно-требовательным, чуть раздраженным мужским прищуром уже взирали на этот мир. Рабочий вдвинул еще одно звено и подогнал ухо к щеке.
   
По левую руку стоял «Дом мебели». К магазину все время подъезжали машины.
   
Чуть в стороне от входа стояли плотные, коренастые мужчины — по виду хозяева жизни. У них были деньги, была цель и была уверенность в достижении своей цели.
   
Если бы у них не было цели, они бы ее выдумали.
   
А если бы не было уверенности, они бы ее купили.
   
Хозяева жизни помногу едят и отъедают животы. Живот поднимает диафрагму на два-три сантиметра. Диафрагма давит на сердце. У них затрудненное дыхание и ищущие глаза. Они все время прошаривают глазами мир: что бы еще купить.
   
Однажды Лора стояла на кладбище. Мимо нее прошли парни-могильщики в ватниках, с заступами через плечо.
   
Ватники на них болтались по-студенчески элегантно, и они так молодо топтали землю. А сзади в дубленках шли — эти.
   
Они приготовили могилу для одного из своих. Проходя мимо Лоры, успели обежать ее глазами. А когда она вышла с кладбища — поджидали ее у ворот. Они никогда и ни при каких условиях не хотели ничего упустить. И сейчас Лора почти чувствовала их оценивающий взгляд на своей высокой груди, нежно-розовом лице и крепких ногах.
   
Придет Он, возьмет Лору за руку и уведет из-под этих хозяйских глаз. А хозяева будут смотреть им вслед, озлобленные ненадолго своей нищетой.
   
…Сережа ушел летом, а через два года, тоже летом, в Лору влюбился главврач поликлиники. Ему было сорок, а ей двадцать два. Он был главный, а значит, достойный, и Лора им гордилась.
   
Главврач говорил, что Лора — мечта его жизни, но он не может предать глаза сына. Пусть сын окончит школу, получит среднее образование, тогда Главврач женится на Лоре и будет обречен на счастье всю дальнейшую жизнь.
   
Через три года сын окончил школу и поступил в институт.
   
Главврач сказал: «Маленькие дети — маленькие беды. А большие дети большие беды». Если он уйдет из семьи, оставит сына без отца, то мальчик может попасть под дурное влияние, стать преступником или наркоманом. Пусть он окончит институт, встанет на ноги, и после этого Главврач почтет, что исполнен долг, завещанный от бога ему, грешному. Потянулись долгие четыре года.
   
Лора сидела одна по вечерам и в праздники, и в Новый год. Когда били куранты, Лора торопливо писала на бумажке желание, а потом съедала эту бумажку, запивала бокалом шампанского и ложилась спать. А по бокам дрожали стены, орала музыка. Люди встречали Новый год.
   
Главврач запрещал Лоре ходить одной по гостям и по театрам. Он был очень ревнивый и просил войти в его положение. Лора была включена в его радости, но выключена из его обязательств. Время шло. Сын уже заканчивал институт, ему остался последний курс, но в это время какое-то маленькое африканское государство обрело независимость, и Главврачу предложили поехать в Африку, возглавить клинику и оказать дружественную поддержку.
   
Главврач попросил Лору войти в положение маленького государства.
   
Сильные были сильны своей силой.
   
А слабые — своей слабостью.
   
Что оставалось Лоре? Верить во всеобщую разумность и ждать: придет Хороший Человек и включит ее в орбиту своих радостей и своих обязательств. И никому не надо будет входить в положение другого, потому что у них будет общая судьба и общее положение.
   
У Лоры — часто встречающийся тип лица. Таких, как она, — тринадцать на дюжину. Он придет к ней только за то, что она — это она. И ни за что больше.
   
Начался восьмичасовой сеанс. Перед кинотеатром стало пусто.
   
«Дом мебели» закрылся. Хозяева жизни уехали.
   
Таня закончила работу и ушла из процедурного кабинета.
   
Ждать было бессмысленно, но Лора стояла и ждала. Сработала инерция преданности.
   
К кинотеатру подошла няня с ребенком. Няне было лет восемнадцать. Округлая, с прямыми льняными волосами, она походила на кокосовый орех.
   
Девушка стояла, задумчиво глядя над ребенком, как бы всматриваясь в неясные контуры своего будущего.
   
Постояла и ушла. Вокруг снова стало пусто. И в Лоре — пусто.
   
А есть ли ты, всеобщая разумность? Или все — пустое нагромождение случайных случайностей. И если сверху упадет кирпич — тоже случайность. Он мог бы и не падать. А мог бы упасть на кого-то другого. Почему именно на нее? За что?
   
— Я так и знал, что вы подождете…
   
Лора сильно вздрогнула и обернулась.
   
Он стоял перед ней — молодой и бородатый. Князь Гвидон в джинсах. Откуда он появился? Может быть, прятался за афишей…
   
— А вы что, нарочно прятались?
   
— Нет. Я опоздал.
   
— А почему вы опоздали? — спросила Лора, еще не понимая, но предчувствуя, что случилось счастье.
   
— Я забыл, что Казахстан. Я только помнил, что Средняя Азия. Где жарко…
   
— А как же вы нашли?
   
— Я списал все кинотеатры с подходящими названиями: «Киргизия», «Тбилиси», «Алма-Ата», «Армения», «Ташкент», — он загибал пальцы правой руки, а когда пальцы кончились, перешел на левую руку, — «Ереван», «Баку», «Узбекистан»…
   
— «Узбекистан» — это ресторан.
   
— И кинотеатр тоже есть. В Лианозове. «Ашхабад» в Чертанове. «Тбилиси» — на Профсоюзной. Я уже четыре часа езжу.
   
— Но Тбилиси — это же не Азия.
   
— Все равно там жарко…
   
Он замолчал. Смотрел на Лору. У него было выражение, как у князя Гвидона, когда он, проснувшись, увидел вдруг город с теремами и церквами.
   
— Я так и знал, что вы подождете…
   
— Почему вы знали?
   
— Я видел ваши глаза.
  
  
   
    
СЧАСТЛИВЫЙ КОНЕЦ
   
   
Я умерла на рассвете, между четырьмя и пятью утра.
   
Сначала стало холодно рукам и ногам, будто натягивали мокрые чулки и перчатки. Потом холод пошел выше и достал сердце. Сердце остановилось, и я будто погрузилась на дно глубокого колодца. Правда, я никогда не лежала на дне колодца, но и мертвой я тоже никогда раньше не была.
   
Мое лицо стянуло маской, и я уже не могла им управлять. Мне было не больно и ничего не жалко. Я лежала себе и лежала, и даже не думала, как я выгляжу.
   
В восемь часов в коридоре зашлепали шаги. Это из детской комнаты вышел мой сын Юраня.
   
«Босой», — подумала я. Он всегда ходил босиком, как лесной полудикий мальчик, и я всегда ему говорила: «Ноги».
   
Юраня прошлепал по коридору и остановился возле комнаты отца. Муж кашлянул и перевернулся.
   
Дверь скрипнула, — должно быть, Юраня приотворил ее и спросил заискивающим шепотом:
   
— Ты уже встал?
   
— Ну, что тебе? — спросил муж оскорбленным голосом. Он не любил, когда его беспокоили в выходной день.
   
— Мне надо в кино. У меня абонемент. В девять часов начало, — так же шепотом просвистал Юраня.
   
Ему казалось, что если он шепчет, то почти не будит отца, и тот может беседовать с ним не просыпаясь.
   
— Буди маму, — распорядился муж.
   
Он не любил, когда на него перекладывали чужие обязанности. Свои, кстати, он тоже нес с отвращением.
   
Дверь в мою комнату заскрипела.
   
Юраня помолчал, потом сказал:
   
— Она спит.
   
— Ничего. Встанет, — сказал муж.
   
— Она спит, — повторил Юраня. — И очень бледная.
   
В двенадцать часов меня забрали в больницу, а на другой день выдали обратно.
   
На меня надели платье макси. Это платье мне привезли год назад из Парижа, и у меня тогда появилась еще одна проблема: проблема шикарного платья. Оно было совершенно неприменимо и висело в шкафу, шуршащее и сверкающее, как бесполезное напоминание о том, что человек создан для счастья.
   
Соседка с шестого этажа сказала:
   
— Ее на том свете и не примут. Молодая совсем.
   
— Мальчишечку оставила, — вздохнула другая соседка. Она довела своего сына до пенсии, а я даже не довела до третьего класса. Соседка прочертила в уме всю не пройденную мною дорогу и покачала головой.
   
Юраня приходил и уходил, гордый. Все его ласкали, и ему льстило всеобщее поклонение. Настроение у него было неплохое. Накануне я его предупредила:
   
— Если меня не будет и все скажут, что я умерла, ты не верь.
   
— А где ты будешь?
   
— Я поселюсь на облачке и буду смотреть на тебя сверху.
   
— Ладно, — согласился Юраня.
   
Дворничиха Нюра удивлялась с претензией: еще вчера она меня видела на улице с авоськой и даже слышала, как я разговаривала с соседом. Я спросила:
   
— Ефим, на кого ты похож?
   
— А что? — удивился Ефим.
   
— Да уж больно нарядный. Как барышня.
   
— А я всегда так одеваюсь, — обиделся Ефим.
   
— Мужчина должен быть свиреп и неряшлив, — сказала я и побежала в подъезд.
   
Еще вчера я была здесь, со всеми, а сегодня — неизвестно где. И если это перемещение произошло со мной, значит, оно существует вообще и может произойти с кем угодно, в частности, с ней, с Нюрой.
   
Мой муж никогда раньше не верил в мои болезни и сейчас не поверил в мою смерть. Ему в глубине души казалось, что это — мои штучки.
   
Квартира была полна народу. Я почему-то думала, что придет меньше людей. Откровенно говоря, я подозревала, что меня и похоронить будет некому. Я привыкла всегда все делать сама и одна, привыкла ни на кого не рассчитывать. И если бы я могла сама себя похоронить, я именно так бы и поступила.
   
Но, как ни странно, все обошлось и без меня. И место на кладбище выбили, и документы оформили.
   
Работник загса, женщина в серой кофте, выдала моему мужу справку, а взамен потребовала мой паспорт. Муж протянул ей паспорт, она заглянула в него безо всякого интереса, а потом порвала на две части и бросила в плетеную корзину для бумаг.
   
Когда муж увидел, как рвут мой паспорт, он понял, что я действительно уволена из жизни и уже ничего нельзя переменить. Теперь он был свободен, но что делать со свободой — еще не ясно. И нужна ли она ему. Как ни говори, а пользы от меня было гораздо больше, чем неудобств.
   
Когда муж вернулся из загса домой, вид у него был приторможенный, будто он тоже объелся снотворным.
   
В обеденный перерыв прибежали мои подруги Аля и Зля. Они обе были красивые, но красоту Али видела я одна, а красоту Зли — все без исключения.
   
Аля жила одна, без любви и без семьи. Она считала меня благополучной и не понимала — как можно было поменять то состояние на это. Что бы ни было в жизни, но разве лучше лежать такой… так…
   
Зля была так же благополучна, как я, у нее была та же проблема вечернего платья. И она так же устала от вариантов. Даже не устала, а была разграблена ими и пуста. Но сейчас она понимала, что никогда не уйдет из жизни по собственному желанию и ей придется испить всю чашу до дна.
   
Они глядели в мое лицо-маску и удрученно молчали. Моя смерть была поучительна для обеих.
   
Я дружила с каждой порознь, а они между собой нет У них были друг к другу какие-то нравственные претензии, но сейчас, возле моего гроба, эти претензии казались несущественными.
   
— Мы все перед ней виноваты, — сказала Аля. — Никто не хотел знать, что с ней происходит. Никто не хотел помочь.
   
— А как можно было помочь, когда ей никто не был нужен?
   
Телефон звонил довольно часто. Муж брал трубку и говорил, что я не могу подойти, потому что я умерла.
   
Там, видимо, наступала глубокая пауза. Люди ошеломленно молчали и не знали, как себя вести: то ли расспрашивать, то ли не расспрашивать. Тот, кто звонил, — молчал. Муж тоже молчал, потом прощался и клал трубку.
   
А звонил ли Он? Скорее всего, нет. Ждал, когда я позвоню. В последний раз мы с ними решили: любовь — это еще не повод, чтобы ломать жизнь своим детям, и стали искать варианты, при которых бы всем было хорошо.
   
Мы бились, как мухи о стекло, и даже слышали собственный стук, но ничего не могли придумать.
   
— Давай расстанемся, — предложила я.
   
— А как жить? — спросил он.
   
Этого я не знала. И он не знал.
   
— Ну, давай так, — сказала я.
   
— Это не жизнь.
   
— А какой выход.
   
— Если бы я разбился на самолете, это был бы самый счастливый конец.
   
— А как же дети? — спросила я.
   
— Они будут любить мою память.
   
…Интересно, звонил ли Он? Или позвонит через два дня, как обычно.
   
— А она умерла, — скажет муж.
   
Он замолчит. И муж замолчит. А потом муж попрощается и положит трубку. Вот и все. Без вариантов.
   
Смерть скучна тем, что не предполагает вариантов.
   
К вечеру из другого города приехала моя мама.
   
Она сказала мужу, что не оставит ему ни одной тарелки и ни одной наволочки. Лучше все перебьет и порвет, чем ему оставит.
   
Он обиделся и сказал:
   
— Перестаньте городить чепуху.
   
Мама ответила, что это он виноват в моей смерти и лучше бы умер он, а не я.
   
Муж ответил, что это с ее точки зрения. А с точки зрения его матери лучше так, как сейчас.
   
Часам к десяти все разошлись. Квартира опустела.
   
Надо мной где-то высоко и далеко тикали часы. Потом послышался гул, будто открутили кран с водой. Я догадалась, что муж смотрит по телевизору футбол.
   
Мать вошла и спросила:
   
— Ты что, смотришь футбол?
   
Он ответил:
   
— А что мне делать?
   
И в самом деле…
   
Хоронили меня через два дня.
   
Снег почти сошел, бежали ручьи. Земля была влажная, тяжелая, и это производило удручающее впечатление на живых.
   
Рядом было несколько свежих могил, украшенных искусственными венками, а сверху покрытых целлофаном.
   
Сойдут дожди и грязь, целлофан снимут, и могилы будут иметь нарядный вид.
   
Земля застучала о мой гроб.
   
Холмик получился маленький едва, заметный над землей. Его засыпали живыми цветами, и это было лучше, чем венки, хотя венки практичнее.
   
А потом я увидела Бога.
   
Он был молодой и красивый.
   
Я подошла к Нему в длинном блестящем платье и посмотрела в Его глаза.
   
— Прости меня, — сказала я.
   
— Люди просят, чтобы я оставил их на земле подольше, а ты взяла и ушла сама. Зачем?
   
— Я не видела выхода.
   
— А это выход?
   
— Здесь нет вариантов. Я устала от вариантов.
   
— А потерпеть не могла?
   
— Я не могла смириться и не могла ничего изменить.
   
Что-то тревожащее достало меня из прежнего существования, и я заплакала.
   
Он погладил меня по волосам:
   
— Не плачь, я жалею тебя. Видишь, я тебя жалею.
   
— Я тебя звала. Я ждала, что ты нас рассудишь. Почему ты меня не слышал?
   
— Я тебя слышал. Я тебе отвечал: потерпи, все пройдет.
   
— А прошло бы?
   
— Ну конечно. И все еще было бы.
   
— Неужели было бы?
   
— И еще лучше, чем прежде.
   
— Но почему же я тебя не слышала?
   
— Потому что Любовь в тебе была сильнее, чем Бог. Ты ее слышала.
   
Бог провел ладонью по моей щеке, стирая слезу. Он был высокий, длинноволосый, похожий на современных молодых людей. Только глаза другие.
   
Над нами, как блестки на моем платье, искрилась звездная пыль.
   
— Что ты хочешь? — спросил Бог.
   
— Я хочу увидеть Его.
   
Бог повел меня по Млечному Пути. Потом остановился и, взмахнув рукой, выпустил мою душу.
   
Моя душа долго летела во мраке, потом окунулась в свет.
   
Покружилась над его домом и влетела в раскрытую форточку. Присела на подоконнике.
   
Он сидел за столом и играл с дочерью в подкидного дурака.
   
Я осторожно подошла к нему и заглянула в карты. Он проигрывал. А я не могла ему подсказать.
   
Он позвонил через два дня. Как обычно.
   
Я подняла трубку.
   
Он молчал. Но я его узнала. Я сказала:
   
— Вот я умру, и ты проиграешь свою жизнь.
   
— Ты помрешь, как же… — отозвался он. — Только обещаешь…
   
Мы снова замолчали. Мы умели вот так молчать подолгу, и нам не было скучно. Мы стояли по разные концы города и слушали дыхание друг друга.
  
  
   
    
ЕХАЛ ГРЕКА
   
   
Ночью мне приснился мой умерший отец. Он сказал странную фразу: «Отдай ботинки Петру».
   
Я, наверное, спросил бы у него: «Почему?» Поинтересовался бы, с какой стати я должен отдать Петру свои новые английские ботинки, но в этот момент в мою дверь постучали. Негромкий настойчивый стук будто выманил меня из сна.
   
Я открыл глаза, не соображая, утро сейчас или вечер, или глубокая ночь.
   
— Вас к телефону, — объявила соседка Шурочка.
   
Шурочка подходила к каждому телефонному звонку в надежде, что звонят ей, но ей никто не звонил. И каждый раз в ее «Вас к телефону» я различал еще один грамм подтаявшей надежды.
   
— От меня ушла жена, — сказал в трубку Вячик.
   
— А который час? — спросил я.
   
— Восемь.
   
— А когда она ушла?
   
— Не знаю. Я проснулся, ее нет. Позвони ей, пожалуйста, и скажи: «Галя, ты сломала Вячику крылья. Он сдался. Делай с ним что хочешь, он на все согласен. Только вернись». Запомнил?
   
— Запомнил, — сказал я.
   
— Повтори, — не поверил Вячик.
   
— «Галя, ты сломала Вячику крылья. Он на все согласен. Только вернись».
   
— Ты пропустил: «Он сдался, делай с ним что хочешь».
   
— Это лишнее, — сказал я.
   
— Почему?
   
— «Делай с ним что хочешь» и «он на все согласен» одно и то же.
   
— Да? Ну, ладно, — сказал Вячик. — Ты позвони ей, потом сразу мне.
   
Вячик — руководитель нашего ансамбля. Он композитор. Творец. Первоисточник.
   
Талантливые люди бывают двух видов:
   
1. С чувством выхода — это творцы. Это Вячик.
   
2. Без чувства выхода. Это я.
   
Я слышу музыку, понимаю, но не могу выразить, и все остается в моей душе. Поэтому в моей душе бывает тесно и мутно.
   
Я положил трубку и пошел на кухню.
   
Шурочка стояла над кастрюлей с супом и выжидала, когда на его поверхность всплывет серая пена, чтобы тут же ее выловить и выбросить.
   
У Шурочки был тот тип внешности, которому идет возраст. Сейчас она была молода, а потому незначительна.
   
У Шурочки был муж-аспирант и сын — младший школьник. Все они жили в одной шестнадцатиметровой комнате и существовали посменно: когда отец писал диссертацию, мальчик носился по коридору, как дикий зверь в прериях. А когда он делал уроки, отец, в свою очередь, выходил в коридор, садился на сундуке возле телефона и просматривал периодику.
   
Я поздоровался с Шурочкой и рассказал ей свой сон.
   
— А отец тебя обнимал? — спросила она.
   
— Не помню. А какое это имеет значение?
   
Шурочка попробовала свой суп и некоторое время бессмысленно глядела в сторону, определяя, чего в нем не хватает.
   
Зазвонил телефон.
   
— Ну? — спросил Вячик.
   
— Что «ну»?
   
— Звонил?
   
— Нет.
   
— Понятно, — догадался Вячик.
   
Я деликатно промолчал.
   
— Она еще хуже, чем ты о ней думаешь, — сказал Вячик. — Ты даже представить себе не можешь, что это за человек. Она успокоится только тогда, когда втопчет меня в землю… Ну ладно. Извини. Я сам позвоню.
   
— И ты не звони, — попросил я.
   
— Почему?
   
— Ты себе цены не знаешь. Ты делаешь счастливее все человечество.