1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 
— Мы  надеемся, что вы передумаете, мистер Джордж, — сказала я, — и когда  снова придем повидаться с вами, найдем вас более благоразумным.    

— Более  благодарным вы меня не найдете, мисс Саммерсон, — отозвался он.    

— Но  надеюсь — более сговорчивым, — сказала я. — И прошу вас подумать о  том, что необходимо раскрыть тайну и обнаружить преступника, — это дело  первостепенной важности не только для вас, но, может быть, и для других лиц.    

Он  выслушал меня почтительно, но не обратил большого внимания на мои слова,  которые я произнесла, слегка отвернувшись от него, — уже на пути к выходу.  Он всматривался (как мне после сказали) в мое лицо и фигуру, которые почему-то  вдруг привлекли его внимание.    

— Любопытно, —  проговорил он. — И ведь в тот раз я тоже так подумал!    

Опекун  спросил, что он имеет в виду.    

— Видите  ли, сэр, — ответил он, — когда в ночь преступления моя злосчастная  судьба привела меня в дом убитого, по лестнице мимо меня прошла женщина, и хоть  было темно, она показалась мне до того похожей на мисс Саммерсон, что я даже  чуть было не заговорил с нею.    

Я  содрогнулась; такого ужаса я ни до, ни после этого не испытывала и, надеюсь, не  испытаю и впредь.    

— Она  спускалась по лестнице, а я поднимался, — сказал кавалерист, — и  когда она прошла мимо окошка, — в ту ночь светила луна, — я заметил,  что на плечи у нее накинута широкая черная мантилья с длинной бахромой.  Впрочем, это совершенно не относится к нашему делу, но сейчас мисс Саммерсон  показалась мне до того похожей на ту женщину, что я сразу о ней вспомнил.    

Я не  могу определить и отделить одно от другого все те чувства, какие я испытала  после его слов. Достаточно сказать, что если с самого начала мною владело  смутное убеждение, что долг требует от меня наблюдать за ходом следствия по  этому делу, — хоть я и не смела задавать себе никаких вопросов, — то  сейчас это убеждение стало твердым; однако я с возмущением говорила себе, что у  меня нет ни малейших оснований чего-то опасаться.    

Мы  втроем вышли из тюрьмы и стали прохаживаться неподалеку от ворот, расположенных  в уединенном месте. Долго ждать нам не пришлось, — мистер и миссис Бегнет  тоже вышли из ворот и быстро подошли к нам.    

На  глазах у миссис Бегнет выступили слезы, ее пылающее лицо было взволновано.    

— Вы  знаете, мисс, я и виду не показала Джорджу, какого я мнения о его деле, —  призналась она, как только подошла к нам, — но он попал в скверною  историю, бедняга!    

— Нет,  не думаю, если о нем позаботиться, если действовать осторожно и оказать ему  помощь, — сказал опекун.    

— Такому  джентльмену, как вы, лучше знать, сэр. — заметила миссис Бегнет, поспешно  вытирая глаза краем серой накидки, — но я за него беспокоюсь. Очень уж он  неосторожный — говорил много такого, чего у него и на уме не было. Джентльмены  присяжные, может, и не поймут его так, как понимаем мы с Дубом. К тому же  собрали столько улик и столько свидетелей будут показывать против него, а  Баккет такой хитрый.    

— Подержанная  виолончель. Говорил, что играл на флейте. В детстве, — добавил мистер  Бегнет очень многозначительным тоном.    

— Теперь  вот что я вам скажу, мисс, — начала миссис Бегнет, — а когда я говорю  «мисс», я говорю «все вы». Пойдемте-ка вон туда в уголок у стены, и я вам  кое-что скажу.    

И миссис  Бегнет торопливо потащила нас в еще более уединенное место, но она так тяжело  дышала от волнения, что сначала не могла вымолвить ни слова, и мистеру Бегнету  пришлось понукать ее:    

— Скажи  им, старуха!    

— Так  вот, мисс, — проговорила «старуха», развязывая ленты своей шляпы, чтобы  свободнее было дышать, — легче сдвинуть с места Дуврский замок[176], чем  сдвинуть Джорджа, когда он упрется на своем, если только не удастся найти  какую-то новую силу, которая его сдвинет. И я эту силу нашла!    

— Вы  прямо сокровище, а не женщина! — сказал опекун. — Рассказывайте!    

— Так  вот что я вам скажу, мисс, — торопливо продолжала она, волнуясь и то и  дело всплескивая руками. — Хоть он и говорит, что у него нет родных, но  это сущая чепуха. Они ничего про него не знают, но зато он знает о них. Он  кое-когда рассказывал мне о себе и — гораздо больше, чем другим, и не зря он  как-то раз говорил моему Вулиджу, как это, мол, хорошо, если у матери не  прибавилось ни одной морщинки, ни одного седого волоса по вине сына. Бьюсь об  заклад на пятьдесят фунтов, что в тот день Джордж увидел свою мать. Она жива, и  ее нужно привезти прямо сюда!    

Тут миссис  Бегнет, немедленно взяв в рот несколько булавок, принялась подкалывать подолы  своих юбок, так чтобы они стали чуть короче серой накидки, и сделала она это  изумительно быстро и ловко.    

— Дуб, —  сказала миссис Бегнет, — приглядывай за детьми, старик, и подай мне зонт!  Я еду в Линкольншир, чтобы доставить сюда старушку!    

— Что  она выдумала, эта женщина! — воскликнул опекун, сунув руку в  карман. — Как же она поедет? Да хватит ли у нее денег?    

Миссис  Бегнет снова повозилась со своими юбками, вытащила кожаный кошелек, торопливо  пересчитала лежавшие в нем несколько шиллингов, потом закрыла его с чувством  полного удовлетворения.    

— Не  беспокойтесь обо мне, мисс. Я жена солдата и привыкла путешествовать одна. Ну,  Дуб, — и миссис Бегнет расцеловалась с мужем, — один поцелуй тебе,  старик, три детям. А теперь я отправилась в Линкольншир за матушкой Джорджа!    

И она  действительно уже тронулась в путь, в то время как мы трое только  переглядывались, не помня себя от удивления. Она зашагала прочь твердым шагом,  завернула за угол, и ее серая накидка скрылась из виду.    

— Мистер  Бегнет, — сказал опекун, — неужели вы так и отпустите ее?    

— Ничего  не поделаешь, — ответил тот. — Однажды приехала домой. Из другой  части света. Вот в этой серой накидке. И с тем же зонтом. Что старуха скажет,  то и делайте. Делайте! Когда старуха говорит: «Я сама сделаю». Она сама и  сделает.    

— Значит,  она действительно такая добрая и честная, какой кажется, — заметил  опекун, — а это очень много, — большего и не скажешь.    

— Она  знаменосец Несравненного батальона, — сказал мистер Бегнет и, уже уходя,  еще раз оглянулся на нас. — И другой такой во всем свете не сыщешь. Но при  ней я этого не говорю. Надо соблюдать дисциплину.    

 Глава LIII    

След    

     

Обстоятельства  сложились так, что мистеру Баккету теперь частенько приходится совещаться со  своим толстым указательным пальцем. Когда мистер Баккет обдумывает дела столь  же важные, как то, которым он занят теперь, его толстый указательный палец как  бы возвышается до положения демона-друга. Мистер Баккет прикладывает его к уху,  и палец нашептывает ему нужные сведения; прикладывает к губам, и палец  приказывает ему молчать; трет им нос, и палец обостряет его нюх; грозит им  преступнику, и тот, как завороженный, выбалтывает гибельное признание. Авгуры[177] из  Храма Уголовного Розыска неизменно предсказывают, что, если уж мистер Баккет  начал длительно совещаться со своим пальцем, значит скоро можно ожидать  грозного возмездия кому-то.    

Мистер  Баккет в общем — снисходительный философ, несклонный строго осуждать людские  безрассудства, и обычно он изучает человеческую натуру не слишком ревностно; но  теперь он заходит в десятки домов и без устали рыщет по бесчисленным улицам,  хотя вид у него такой, словно он слоняется от нечего делать. С ближними своими  он поддерживает самые дружеские отношения, а со многими даже не прочь выпить за  компанию. Деньгами он сорит не стесняясь, в обращении любезен, в беседе  бесхитростен; однако в глубинах тихой реки его жизни струится подводное  течение, которое направляется указательным пальцем.    

Мистера  Баккета не связывают ни пространство, ни время. Как и любой смертный, сегодня  он здесь, а завтра его уже нет; но, не в пример простому смертному, послезавтра  он опять тут как тут. Нынче вечером он, как будто из простого любопытства,  осматривает железные гасители факелов у подъезда лондонского дома сэра Лестера  Дедлока; а завтра утром будет в Чесни-Уолде ходить по террасе с полом, обитым  свинцом, — той самой террасе, до которой некогда прохаживался старик, чей  дух хотят умилостивить сотней гиней, обещанных за поимку убийцы. Мистер Баккет  осматривает все вещи покойного — ящики, письменные столы, карманы — словом,  все, что тому при надлежало. Несколько часов спустя он останется вдвоем с  римлянином, и один будет по-прежнему указывать перстом вниз, а другой —  поднимать указательный палец вверх.    

Подобные  занятия вряд ли совместимы с семейными радостями; во всяком случае, мистер  Баккет теперь не бывает дома. А ведь он очень высоко ценит общество миссис  Баккет — особы с врожденным сыскным нюхом, которая могла бы творить чудеса, если  бы развила свой талант профессиональной практикой, но, не получив этой  возможности, осталась просто любительницей, хотя и одаренной; однако мистер  Баккет избегает ее, лишая себя столь милого сердцу отдохновения. Миссис Баккет  довольствуется общением и разговорами со своей жилицей (к счастью, женщиной  приятной), в судьбе которой принимает участие.    

В день  похорон на Линкольновых полях собирается огромная толпа, и сэр Лестер Дедлок  лично присутствует на церемонии. Строго говоря, кроме него, провожающих только  трое: лорд Дудл, Уильям Баффи да изнемогающий кузен (которого прихватили с  собой, чтобы составить две пары, но скорбных карет тьма тьмущая. Аристократия  соизволила выразить столько соболезнования на четырех колесах, сколько этому  околотку в жизни не доводилось видывать. И так велико скопище гербов на дверцах  карет, что кажется, будто вся Геральдическая палата[178] сразу потеряла  родителей. Герцог Фудл выслал роскошную карету — ни дать ни взять погребальный  костер, осыпанный прахом и пеплом, — карету с серебряными втулками,  патентованными осями, всеми новейшими усовершенствованиями и тремя осиротевшими  лакеями шести футов ростом, торчащими на запятках, словно траурный султан. Все  высокопоставленные кучера, сколько их есть в Лондоне, облачились в черные ливреи,  и если покойный старик в поношенном одеянии питал некоторое пристрастие к  породистым лошадям (что мало вероятно), сегодня он может вдосталь налюбоваться  ими.    

Незаметный  среди убитых горем факельщиков, экипажей я лошадиных ног, мистер Баккет сидит,  притаившись, в одной из скорбных карет и с удобством наблюдает за толпой сквозь  решетчатые ставни ее окон. Он великий мастер следить за толпой, — как и за  всем на свете, — и когда посматривает туда-сюда то в правое окно кареты,  то в левое, то поднимает глаза вверх на окна домов, то пробегает взглядом по  головам людей, он ничего не упускает из виду.    

«А, и ты  здесь, мой дружок? — говорит себе мистер Баккет, подразумевая миссис  Баккет, которая по его протекции получила место на крыльце дома, где жил  покойный. — Вот как! Так, так! И ты, право же, выглядишь очень мило,  миссис Баккет!»    

Процессия  еще не тронулась с места, — она ждет, чтобы из дому вынесли то, из-за чего  все собрались. Мистер Баккет, расположившись в передней карете, украшенной  гербами, чуть-чуть раздвигает ставни толстыми указательными пальцами обеих рук  и наблюдает.    

До чего  нежна его супружеская любовь, — он прямо глаз не сводит с миссис Баккет.  «Так вот ты где, мой дружок, а? — бормочет он себе под нос. — И ты  взяла с собой нашу жилицу. Я за тобой присматриваю, миссис Банкет; надеюсь, ты  чувствуешь себя прекрасно, дорогая?»    

Ни слова  больше не произносит мистер Банкет, но смотрит вокруг внимательнейшими глазами,  пока не выносят завернутого в саван хранителя благородных тайн (Где теперь все  эти тайны? По-прежнему ли он хранит их? Или они вместе с ним отбыли в это  неожиданное путешествие?), — смотрит, пока процессия не трогается с места  и картина перед его глазами не изменяется. После этого он усаживается  поудобнее, словно тоже собирается куда-то ехать, и на всякий случай запоминает,  как оборудована карета внутри — авось когда-нибудь пригодится.    

Велико  различие между мистером Талкингхорном, спрятанным в темном катафалке, и  мистером Банкетом, спрятавшимся в темной карете. Неизмеримо пространство,  окружающее маленькую ранку, которая повергла первого в непробудный сон, не  тревожимый даже тряской по мостовым, и велико различие между этим пространством  и тонкой нитью кровавого следа, которая держит второго в неусыпном и бдительном  напряжении, заметном чуть не в каждом волосе на его голове! Но им обоим нет  дела до этого различия; ни тот, ни другой ничуть этим не интересуются.    

Мистер  Баккет сидит в карете, как у себя дома, дожидаясь, пока вся процессия не  пройдет мимо, затем выскальзывает на улицу, когда наступает момент, который он  заранее наметил. И вот он направляет свои стопы в почти родной для него дом  сэра Лестера Дедлока — дом, куда он вхож в любой час дня и ночи, где его всегда  встречают гостеприимно и очень за ним ухаживают, где он знаком со всей челядью  и окружен атмосферой таинственного величия.    

Мистеру  Баккету нет нужды стучать или звонить. Он запасся ключом от двери и может  войти, когда ему заблагорассудится. В то время как он проходит по вестибюлю,  Меркурий докладывает:    

— Вот  для вас еще одно письмо, мистер Баккет; получено по почте, — и подает ему  письмо.    

— Неужели  еще одно? — отзывается мистер Баккет.    

Кто  знает, быть может, Меркурий и томится любознательностью, возбужденной  корреспонденцией мистера Банкета, но осторожный адресат вовсе не собирается ее  удовлетворить. Мистер Баккет смотрит в лицо Меркурию с таким видом, словно это  не лицо, но аллея в несколько миль длиной, которую он неторопливо просматривает  из конца в конец.    

— Скажите,  у вас нет с собой табакерки? — осведомляется мистер Баккет.    

К  сожалению, Меркурий не нюхает табака.    

— Достали  бы мне щепотку, а? — просит мистер Баккет. — Вот спасибо. Все равно  какого; насчет сорта я не разборчив. Вот уж спасибо так спасибо!    

Не спеша  взяв шепотку из табакерки, позаимствованной у кого-то из слуг, мистер Баккет  долго и необычайно внимательно принюхивается к ней сперва одной ноздрей, потом  другой, уверенным тоном объявляет, что табак как раз такой, какой ему нравится,  и уходит с письмом в руках.    

И вот  мистер Баккет поднимается наверх в маленькую библиотеку, устроенную внутри  большой, и хотя идет с таким видом, словно привык получать десятки писем в  день, но, сказать правду, он никогда не вел обширной корреспонденции. Писать он  не мастер — перо держит, как маленькую карманную дубинку, которую всегда носит  при себе, чтобы иметь ее под рукой, — и не поощряет других писать ему  письма, поясняя, что это слишком безыскусственный и прямолинейный способ  ведения щекотливых дел. Вдобавок ему нередко приходится наблюдать, как письма,  компрометирующие репутации, представляются на рассмотрение суда в качестве  вещественных доказательств, и он не без оснований полагает, что писать их было  весьма неразумно. По этим причинам он почти никогда не пишет и не получает  писем. Однако за последние двадцать четыре часа он получил их ровно полдюжины.    

— И  это тоже, — говорит мистер Баккет, развертывая только что полученное  письмо, — это тоже написано тем же почерком и состоит из тех же двух слов.    

Каких  двух слов?    

Он  запирает дверь на ключ, снимает ремешок со своей черной записной книжки («книги  судеб» для многих людей), вынимает из нее другое письмо и, положив его рядом с  первым, читает в обоих разборчиво написанные слова: «Леди Дедлок».    

— Да,  да, — говорит мистер Банкет. — Но я мог бы заработать обещанную  награду и без этой анонимной информации.    

Положив  письма в свою «книгу судеб» и снова затянув ее ремешком, он отпирает дверь как  раз вовремя, чтобы принять обед, который ему приносят на роскошном подносе  вместе с графином хереса. В дружеском кругу, где не нужно стесняться, мистер  Баккет нередко признает, что его ничем не корми, только дай ему выпить капельку  хорошего, старого ост-индского хереса. Вот и теперь он наполнил и осушил рюмку,  причмокнув от наслаждения, по не успел он приступить к еде, как его осеняет  какая-то новая мысль.    

Мистер  Банкет бесшумно отворяет дверь и заглядывает в соседнюю комнату. В библиотеке  никого нет, огонь в камине чуть теплится. Голубем облетев комнату, взгляд  мистера Баккета опускается на тот стол, куда обычно кладут полученные письма.  Там лежит несколько писем на имя сэра Лестера. Мистер Баккет подходит к столу и  рассматривает адреса.    

— Нет, —  говорит он, — ни одного, написанного тем почерком нету. Значит, так пишут  только мне. Завтра можно открыть все сэру Лестеру Дедлоку, баронету.    

Затем он  возвращается и с аппетитом обедает; а после того как он успел немного  подремать, его приглашают в гостиную. В последние дни сэр Лестер вызывал его к  себе туда каждый вечер и спрашивал, не может ли он сообщить что-нибудь новое.  Изнемогающий кузен (чуть совсем не изнемогший на похоронах) и Волюмния тоже  сидят в гостиной.    

Мистер  Баккет кланяется всем троим поочередно, но — по-разному. Сэру Лестеру — поклон  почтительный; Волюмнии — поклон галантный; изнемогающему кузену — поклон  старого знакомого, небрежно дающий понять, что «ты, мол, братец, известный  повеса, из золотой молодежи; ты меня знаешь, и я тебя знаю». Продемонстрировав  этими тонкими оттенками свой такт, мистер Баккет потирает руки.    

— Нет  ли у вас чего-нибудь нового, инспектор? — спрашивает сэр Лестер. — Вы  бы не хотели побеседовать со мною наедине?    

— Побеседовать…  нет, не сегодня, сэр Лестер Дедлок, баронет.    

— Не  забудьте, — продолжает сэр Лестер, — что мое время целиком в вашем  распоряжении, ибо я стремлюсь восстановить попранное величие закона.    

Мистер  Баккет, кашлянув, устремляет взор на Волюмнию, нарумяненную и в жемчужном  ожерелье, словно желая почтительно заметить: «А ты еще очень недурна собой. В  твоем возрасте многие дамочки, право же, выглядят гораздо хуже».    

Очаровательная  Волюмния, возможно, подозревает о смягчающем влиянии своих прелестей и,  перестав писать какие-то треугольные записки, мечтательно поправляет жемчужное  ожерелье. Мистер Баккет мысленно подсчитывает, сколько может стоить это  драгоценное украшение, и решает, что Волюмния сейчас, вероятно, сочиняет стихи.    

— Если  я еще не просил вас, инспектор, — продолжает сэр Лестер, — не просил  самым настоятельным образом проявить все ваше мастерство при расследовании  этого зверского преступления, то я немедленно воспользуюсь случаем исправить  оплошность, которую я, быть может, сделал. Не думайте о затратах. Я готов взять  на себя все расходы. Только добейтесь цели, а тратить можете сколько  угодно, — я без колебаний оплачу все ваши издержки.    

В ответ  на эту щедрость мистер Баккет снова отвесил сэру Лестеру почтительный поклон.    

— Как  и следовало ожидать, — добавляет сэр Лестер с горячностью возмущенного  человека, — ко мне еще не вернулось душевное спокойствие, нарушенное в тот  день, когда произошло это страшное событие. Да и вряд ли я когда-нибудь  успокоюсь. Но сегодня, после того как мне пришлось подвергнуться тяжкому  испытанию — предать земле останки верного, усердного и приверженного мне  человека, — я негодую.    

Голос у  сэра Лестера дрожит, его седые волосы топорщатся на голове. На глазах у него  слезы; лучшая часть его существа в смятении.    

— Я  заявляю, — продолжает он, — я торжественно заявляю, что, пока  преступника не найдут и не покарают по закону, я буду считать, что имя мое  запятнано. Джентльмен, посвятивший мне значительную часть своей жизни,  джентльмен, посвятивший мне последний день своей жизни, джентльмен, постоянно  сидевший за моим столом и спавший под моим кровом, уходит из моего дома к себе,  и спустя час после того, как он покинул мой дом, его убивают. Быть может, за  ним шли по пятам от самого моего дома, следили, пока он был в моем доме, и даже  наметили его жертвой именно потому, что он был связан с моим домом, — кто  знает, а вдруг его связь с моим домом как раз и вызвала предположение, что он  владеет более крупным состоянием и вообще более важное лицо, чем могло бы показаться  по его скромному образу жизни. Если я, с моими средствами, моим влиянием, моим  общественным положением, не смогу обнаружить и уличить виновников столь  страшного злодеяния, я погрешу против уважения к памяти этого джентльмена и  моей верности тому, кто был всегда верен мне.    

Пока он  с глубоким волнением и искренностью произносит эту декларацию, оглядывая  комнату с таким видом, словно обращается к большому обществу, мистер Баккет  смотрит на него внимательно и серьезно, и в этом взгляде, — как ни дерзко  подобное предположение, — быть может, есть доля сострадания.    

— Сегодняшняя  погребальная церемония, — продолжает сэр Лестер, — наглядно показала,  каким уважением пользовался мой покойный друг, — он делает ударение на  последнем слове, ибо смерть уравнивает сильных мира сего и малых сих, —  каким уважением пользовался мой покойный друг среди цвета наших  соотечественников, а мое присутствие на этой церемонии, как я уже говорил,  растравило рану, нанесенную мне этим тягчайшим и дерзновенным преступлением.  Если бы его совершил даже мой родной брат, я бы его не пощадил.    

Вид у  мистера Баккета очень серьезный. Волюмния говорит, что покойный был таким  преданным, таким обаятельным человеком!    

— Надо  думать, вам его очень недостает, мисс, — произносит мистер Баккет успокоительным  тоном. — Можно было заранее предвидеть, что вам его будет недоставать; мне  это яснее ясного.    

В ответ  Волюмния дает понять мистеру Баккету, что ее чувствительная душа не оправится  от этого удара до самой смерти, что нервы ее расстроены навсегда и больше уж  она не питает ни малейшей надежды на то, что когда-нибудь будет в силах  улыбнуться. Тем временем она складывает треугольником письмо, адресованное  грозному старому генералу в Бат и рисующее меланхолическое состояние ее духа.    

— Потрясение  для деликатной особы женского пола, — сочувственно говорит мистер  Баккет, — но со временем все это пройдет.    

Волюмнии  больше всего на свете хочется знать, что происходит. Признают ли виновным — или  как это там называется — этого ужасного солдата? Были ли у него сообщники — или  как их там называют в суде? И она множество таких же простодушных вопросов.    

Видите  ли, мисс, — отвечает мистер Баккет, убедительно покачав указательным  пальцем (и так он галантен от природы, что чуть было не добавил «душечка  моя!»), — в настоящее время ответить на эти вопросы нелегко. Именно в  настоящее время. Изволите видеть, сэр Лестер Дедлок, баронет, — вовлекая в  разговор баронета, мистер Баккет отдает дань его знатности, — этим делом я  занимаюсь день и ночь. Если б не рюмка-другая хересу, мне, пожалуй, не удалось  бы выдержать такое умственное напряжение. Я мог бы  ответить на ваши  вопросы, мисс, но это запрещает служебный долг. Сэр Лестер Дедлок, баронет, в  самом скором времени будет осведомлен обо всем, что уже удалось выяснить. И я  надеюсь, — мистер Баккет снова принимает серьезный вид, — что он  получит удовлетворение.    

Изнемогающий  кузен надеется только, что кого-нибудь казнят… в назидание пгочим. Полагает,  что в нынешние вгемена… повесить челаэка тгудней… чем достать челаэку место…  хотя бы на десять тыщ в год. Не сомневается… что в пгимег пгочим… гогаздо лучше  повесить не того, кого надо… чем никого.    

— Видите  ли, сэр, вы знаете жизнь, — говорит мистер Баккет, одобрительно подмигивая  и сгибая палец, — и можете подтвердить то, что я сказал этой леди. Не к  чему говорить вам, что, получив информацию, я взялся за работу. Вы знаете такие  вещи, о каких леди и понятия не имеют, да этого от них и ждать нельзя. Бог мой!  Особенно когда леди занимают столь высокое положение в обществе, как вы, мисс, —  объясняет мистер Баккет, даже покраснев от того, что опять чуть было не сказал  «душечка».    

— Волюмния, —  внушает сэр Лестер, — инспектор верен своему долгу и совершенно прав.  Мистер Баккет бормочет:    

— Я  рад, что удостоился вашего одобрения, сэр Лестер Дедлок, баронет.    

— В  самом деле, Волюмния, — продолжает сэр Лестер, — вы не подаете  примера, достойного подражания, задавая инспектору подобные вопросы. Он сам  наилучший судья во всем, что касается его ответственности; он отвечает за свои  действия. И нам, помогающим издавать законы, не подобает препятствовать и  мешать тем, кто приводит их в исполнение. Или, — сэр Лестер теперь говорит  довольно суровым тоном, ибо Волюмния пыталась перебить его раньше, чем он успел  закончить фразу, — или тем, кто восстанавливает их поруганное величие.    

Волюмния  смиренно объясняет, что ею движет не простое любопытство (вообще столь  свойственное юным и ветреным представительницам ее пола), но что она  положительно умирает от жалости и участия к милейшему человеку, утрату которого  оплакивают все.    

— Прекрасно,  Волюмния, — говорит сэр Лестер. — В таком случае, вам надлежит быть  как можно более осмотрительной.    

Мистер  Баккет пользуется паузой, чтобы снова заговорить.    

— Сэр  Лестер Дедлок, баронет, с вашего позволения и между нами, я не прочь сообщить  этой леди, что считаю расследование дела почти законченным. Это великолепное  дело… великолепное… а то немногое, чего не хватает, чтобы его закончить, я  надеюсь раздобыть через несколько часов.    

— Я  от души рад слышать об этом, — отзывается сэр Лестер. — Это можно  поставить вам в большую заслугу.    

— Сэр  Лестер Дедлок, баронет, — продолжает мистер Баккет очень серьезным  тоном, — надеюсь, это будет поставлено мне в заслугу и одновременно  принесет удовлетворение всем. Видите ли, мисс, — объясняет мистер Баккет,  устремляя серьезный взгляд на сэра Лестера, — когда я говорю, что это  великолепное дело, надо понимать — великолепное с моей точки зрения. С точки  зрения других лиц такие дела всегда более или менее неприятны. Бывает, что мы  узнаем о весьма странных происшествиях в семейных домах, мисс, — таких  происшествиях, верьте мне, что вы бы сказали: да это просто чудеса в решете.    

Волюмния  соглашается с ним, издав легкое взвизгивание невинного младенца.    

— Да,  мисс, и даже — в благороднейших семействах, знатнейших семействах,  высокопоставленных семействах, — говорит мистер Баккет и снова искоса  бросает на сэра Лестера серьезный взгляд. — Я и раньше имел честь  оказывать услуги высокопоставленным семействам; и вы представить себе не можете  — ну, пойду дальше, скажу, что даже вы не можете себе представить, сэр, —  обращается он к изнемогающему кузену, — какие порой случаются истории!    

Кузен,  который от неизбывной скуки то и дело нахлобучивал себе на голову диванные  подушки, зевает и произносит: «Весь-а-ятно», — что означает: «Весьма  вероятно».    

Рассудив,  что теперь как раз настала пора отпустить инспектора, сэр Лестер властно  прекращает разговор словами: «Очень хорошо. Благодарю вас!», а мановением руки  объявляет, что беседа кончена, и если высокопоставленные семейства предаются  низким порокам, то пусть они сами и расхлебывают все последствия.    

— Не  забудьте, инспектор, — снисходительно добавляет он, — что я в вашем  распоряжении во всякое время, когда вам будет угодно.    

Мистер  Баккет (все с тем же серьезным видом) спрашивает, удобно ли будет сэру Лестеру  принять его завтра утром, в случае, если, как и надо ожидать, дело подвинется  вперед? Сэр Лестер отвечает: «В любое время!» Мистер Баккет, отвесив свои три  поклона, направляется к выходу, но вдруг вспоминает нечто, о чем совсем было  позабыл.    

— Кстати,  могу я спросить, — осведомляется он вполголоса, из осторожности вернувшись  на прежнее место, — кто повесил на лестнице объявление о награде?    

— Это  я велел повесить его туда, — отвечает сэр Лестер.    

— Вы  не сочтете меня дерзким, сэр Лестер Дедлок, баронет, если я спрошу вас — зачем?    

— Вовсе  нет. Я выбрал это место как одно из самых заметных в доме. Мне кажется, что чем  чаще объявление будет бросаться в глаза людям, тем лучше. Я хочу внушить всем в  моем доме мысль о том, как тяжко это преступление, как твердо я решил покарать  виновника и как безнадежны любые попытки избежать возмездия. Впрочем,  инспектор, вы знаете дело лучше меня, и если вы имеете какие-либо возражения…    

Мистер  Баккет пока не имеет никаких возражений; раз уж объявление есть, лучше его не  снимать. Снова отвесив каждому из троих по поклону, он удаляется и закрывает  дверь, а Волюмния слабо взвизгивает перед тем, как сказать, что этот  восхитительно ужасный человек — просто какое-то вместилище страшных тайн.    

Любя  общество и умея приноравливаться ко всем его слоям, мистер Баккет  останавливается в вестибюле перед камином, где в этот ранний зимний вечер  пылает яркий, пышущий жаром огонь, и восторгается Меркурием.    

— Ну  и рост у вас, — шесть футов и два дюйма будет, а? — говорит мистер  Баккет.    

— И  три дюйма, — отвечает Меркурий.    

— Не  может быть! До чего вы широки в плечах! — на первый взгляд и не угадаешь,  что такой рослый. Вы не из тонконогих, э нет! Скажите, вас никогда не лепил  скульптор, натурщиком быть не доводилось?    

Задавая  этот вопрос, мистер Баккет слегка повернул и наклонил голову, придав такое  выражение своим глазам, что его можно принять за ценителя искусств.    

Меркурию  никогда не доводилось быть натурщиком.    

— А  жаль; надо бы вам попробовать, — говорит мистер Баккет. — Один мой  приятель-скульптор, — вы скоро услышите, что он попал в Королевскую  академию[179], —  дорого бы дал за то, чтобы сделать с вас набросок, а потом изваять вашу статую  из мрамора. Миледи, кажется, нет дома?    

— Уехала  на званый обед.    

— Выезжает  чуть не каждый день, а?    

— Да.    

— И  немудрено! — говорит мистер Баккет. — Такая роскошная женщина, такая  красавица, такая изящная, такая шикарная, да она прямо украшение для любого  дома, куда бы ни поехала, ни дать ни взять — свежий лимон на обеденном столе. А  ваш папаша служил по той же части, что и вы?    

Следует  отрицательный ответ.    

— Мой  служил по этой самой, — говорит мистер Баккет. — Сначала он был  мальчиком на побегушках, потом ливрейным лакеем, потом дворецким, потом  управляющим, а потом уж завел свой собственный трактир. При жизни пользовался  всеобщим уважением, а когда умер — все по нем плакали. Лежа на смертном одре,  говорил, что считает годы, проведенные в услужении, самым почетным временем  своей жизни; да так оно и было. У меня родной брат в услужении и брат жены  тоже. А что, у миледи хороший характер?    

— Обыкновенный, —  ответствует Меркурий. — Какой у всех леди, такой и у нее.    

— Так! —  отзывается мистер Баккет. — Значит, немножко избалована? Немножко  капризна? Бог мой! Чего еще можно ожидать от женщин, если они такие красотки?  За это-то самое они нам и нравятся, правда?    

Засунув  руки в карманы своих коротких атласных штанов персикового цвета и вытянув  стройные ноги в шелковых чулках, Меркурий тоном заправского ловеласа говорит,  что не может этого отрицать.    

Слышен  стук колес и неистовый звон колокольчика.    

— Легка  на помине! — говорит мистер Баккет. — Приехала!    

Распахивается  дверь, и миледи проходит по вестибюлю. Как всегда, очень бледная, она одета в  полутраур, и на руках у нее два великолепных браслета. Красота этих браслетов,  а может, и красота ее рук привлекает внимание мистера Баккета. Жадным взором он  смотрит на них и чем-то бренчит у себя в кармане… быть может, медяками.    

Заметив  его издали, миледи устремляет вопросительный взгляд на другого Меркурия, того,  что привез ее домой.    

— Это  мистер Баккет, миледи.    

Шаркнув  ножкой, мистер Баккет приближается к миледи, водя перед губами своим  демоном-другом.    

— Вы  дожидаетесь сэра Лестера?    

— Нет,  миледи; я его уже видел.    

— Вам  нужно что-нибудь сказать мне?    

— Не  сейчас, миледи.    

— Узнали  что-нибудь новое?    

— Кое-что,  миледи.    

Разговор  ведется на ходу. Она даже не остановилась и плавно поднимается по лестнице  одна. Подойдя ближе, мистер Баккет смотрит, как она поднимается по тем  ступеням, по которым старик спустился в могилу, проходит мимо грозной  скульптурной группы вооруженных воинов и их теней на стене, проходит мимо  печатного объявления, на которое бросает взгляд, и скрывается из виду.    

— Обольстительная  женщина, прямо обольстительная, — говорит мистер Баккет, вернувшись к  Меркурию. — Вот только вид у нее не особенно здоровый.    

Она и  впрямь не особенно здорова, поясняет Меркурий. Мигрень замучила.    

Неужели?  Какая жалость! Так надо побольше гулять, советует мистер Баккет. Да она уже  пробовала лечиться прогулками, говорит Меркурий. Иной раз гуляет часа по два,  если чувствует себя скверно. И даже по ночам.    

— А  вы уверены, что рост у вас целых шесть футов и три роима? — спрашивает  мистер Баккет. — Простите, что перебил.    

В этом  нет ни малейших сомнений.    

— А  я бы не подумал — до того вы хорошо сложены. И наоборот — взять к примеру хоть  лейб-гвардейцев: считаются красавцами, а сложены препаршиво… Так, значит,  гуляет даже по ночам? Однако только при лунном свете, конечно?    

Ну,  конечно. При лунном свете! Конечно. Разумеется! Собеседники что-то уж очень  разговорчивы и охотно поддакивают друг другу.    

— А  сами вы, должно быть, не имеете привычки гулять? — продолжает мистер  Баккет. — Не хватает времени, надо думать?    

А хоть  бы и хватало, так Меркурий не любит гулять. Предпочитает делать моцион на запятках.    

— Оно  и понятно, — соглашается мистер Баккет. — Разве можно сравнить  гулянье с катаньем? Помнится, — продолжает мистер Баккет, грея себе руки и  с приятностью поглядывая на пламя, — она ходила гулять в тот самый вечер,  когда все это произошло.    

— А  как же, конечно ходила! Я же сам и провел ее в сад, что через дорогу от нас.    

— И  оставили ее там, а сами ушли. Ну да, конечно, ушли. Я видел, как вы уходили.    

— А  я не видел вас, — говорит Меркурий.    

— Да  я, по правде сказать, торопился, — объясняет мистер Баккет, — пошел,  знаете, навестить свою тетку — она живет в Челси, через два дома от старого  Бан-Хауса; девяносто лет стукнуло старухе, одинокая, имеет небольшое состояние.  Ну вот, я случайно и проходил мимо сада, в то время как вы отошли. Позвольте. В  котором часу это было? Кажется, десяти еще не было.    

— В  половине десятого.    

— Правильно.  В половине десятого. И, если не ошибаюсь, миледи была в широкой черной мантилье  с длинной бахромой?    

— Ну  да, в мантилье.    

Ну да,  конечно. Мистер Баккет должен вернуться наверх, потому что у него есть там  небольшое дельце, но сначала он хочет пожать руку Меркурию в благодарность за  приятную беседу и спросить, не согласится ли Меркурий — мистер Баккет больше ни  о чем не попросит, — не согласится ли он, когда у него выпадет полчасика  свободного времени, уделить его скульптору Королевской академии к обоюдному  удовольствию?    

 Глава LIV    

Взрыв мины    

     

Бодрый и  свежий после сна, мистер Баккет встает спозаранку и готовится к боевому дню.  Облачившись в чистую рубашку и вооружившись мокрой головной щеткой, каковым  орудием он в торжественных случаях приглаживает те скудные остатки  растительности, которые еще уцелели у него на черепе после суровой жизни,  посвященной всякого рода расследованиям, мистер Баккет приводит себя в парадный  вид, после чего начинает запасаться пищей и, первым делом заложив основу  завтрака двумя бараньими отбивными, добавляет к ним в соответствующей пропорции  чай, крутые яйца, гренки и варенье. Насладившись этими питательными яствами и  закончив хитроумное совещание со своим демоном-другом, он конфиденциально  поручает Меркурию негласно «доложить сэру Лестеру, баронету, что в любое время,  когда он будет готов принять меня, я буду готов явиться». Милостивый ответ  гласит, что сэр Лестер поторопится закончить свой туалет и через десять минут  выйдет к мистеру Банкету в библиотеку, а мистер Баккет, направив свои стопы в  эту комнату, становится перед камином и, приложив палец к подбородку, смотрит  на рдеющие угли. Мистер Баккет задумчив, как человек, которому предстоит  трудная работа, но спокоен, тверд и уверен в себе. Глядя на него, можно  подумать, что он знаменитый игрок в вист на большие ставки, — скажем, от  ста гиней и выше, — который уже уверен в выигрыше, но, стремясь поддержать  свою блестящую репутацию, хочет вплоть до самой последней взятки разыгрывать  игру мастерски. Ни тени тревоги или смущения не обнаруживает мистер Баккет,  когда появляется сэр Лестер, но, в то время как баронет медленно идет к креслу,  сыщик по-вчерашнему искоса поглядывает на него, внимательно и серьезно; а вчера  в этом взгляде, сколь ни дерзка подобная мысль, пожалуй была и доля  сострадания.    

— Простите,  что я заставил вас ждать, инспектор, но сегодня утром я встал немного позже  обычного. Я не особенно хорошо себя чувствую. Чувства негодования и волнения,  которые я испытал в последние дни, отозвались на моем здоровье. Я подвержен…  подагре, — сэр Лестер хотел было сказать «недомоганиям», да так и сказал  бы всякому другому, но мистер Баккет явно все знает про его подагру, — а  последние события вызвали новый приступ.    

Он  садится с трудом и, видимо, превозмогая боль, а мистер Баккет подвигается  поближе к нему и кладет на стол свою большую руку.    

— Я  не знаю, инспектор, — говорит сэр Лестер, поднимая на него глаза, —  хотите ли вы, чтобы мы остались одни, но всецело предоставляю это на ваше  усмотрение. Если вы хотите побеседовать со мной наедине, пожалуйста. Если нет,  мисс Дедлок было бы интересно…    

— Изволите  видеть, сэр Лестер Дедлок, баронет. — объясняет мистер Баккет, вкрадчиво  склонив голову набок и приложив указательный палец к уху, как серьгу, —  сейчас нам необходимо остаться вдвоем. Нам прямо-таки необходимо остаться  вдвоем, и вы это вскоре поймете. В любой обстановке присутствие леди, и  особенно столь высокопоставленной, как мисс Дедлок, для меня только приятно, но  дело не во мне, и в данном случае, осмелюсь вас заверить, нам необходимо  остаться вдвоем.    

— Пусть  так.    

— Больше  того, сэр Лестер Дедлок, баронет, — продолжает мистер Баккет, — я как  раз хотел попросить у вас разрешения запереть дверь на ключ.    

— Пожалуйста.    

Ловко и  бесшумно принимая эту предосторожность, мистер Баккет по привычке становится на  одно колено и старается так повернуть ключ в скважине, чтобы и одним глазком  нельзя было заглянуть в эту комнату из соседней.    

— Сэр  Лестер Дедлок, баронет, я говорил вчера вечером, что мне лишь очень немногого  недостает, чтобы закончить расследование. Теперь я его закончил и собрал все  необходимые и достаточные улики против лица, совершившего преступление.    

— Против  солдата?    

— Нет,  сэр Лестер Дедлок; не против солдата. Удивленно глядя на него, сэр Лестер  осведомляется:    

— Преступник  заключен в тюрьму?    

Мистер  Баккет отвечает ему после небольшой паузы:    

— Преступление  совершила женщина. Сэр Лестер откидывается на спинку кресла и, едва переводя  дух, восклицает:    

— Праведное  небо!    

— Теперь,  сэр Лестер Дедлок, баронет, — начинает мистер Баккет, стоя перед сидящим  баронетом, и, упершись ладонью одной руки в библиотечный стол, выразительно  поводит указательным пальцем другой, — теперь я обязан подготовить вас к  некоторым известиям, которые могут нанести и, скажу больше, безусловно нанесут  вам удар. Но, сэр Лестер Дедлок, баронет, вы джентльмен, а я знаю, что такое  джентльмен и на что джентльмен способен. Джентльмен может перенести удар, когда  это неизбежно, перенести твердо и стойко. Джентльмен может заставить себя  перенести почти что любой удар. Да вот, взять к примеру хоть вас самих, сэр  Лестер Дедлок, баронет. Если вам наносят удар, вы, натурально, думаете о своем  роде. Вы спрашиваете себя, как перенесли бы все ваши предки, вплоть до Юлия  Цезаря, — пока что дальше не пойдем, — как все они перенесли бы  подобный удар; вы вспоминаете, что десятки ваших предков способны были  перенести удар мужественно, и сами вы переносите его мужественно в память о них  и для поддержания родовой чести. Вот как вы рассуждаете и вот как вы  действуете, сэр Лестер Дедлок, баронет.    

Сэр  Лестер сидит, откинувшись назад с каменным лицом, и, вцепившись в ручки кресла,  смотрит на мистера Банкета.    

— Теперь,  сэр Лестер Дедлок, — продолжает мистер Баккет, — подготовив вас таким  образом, я буду просить вас ни минутки не огорчаться тем, что кое-какие  обстоятельства стали известны мне . Я знаю так много о стольких людях, и  знатных и простых, что одним фактом больше, одним — меньше, роли не играет. Как  бы ни передвигались фигуры на шахматной доске, кого-кого, а меня  это не  удивит, и если мне стало известно, каким образом они передвинулись, так это не  имеет ровно никакого значения, так как я знаю по опыту, что любая их  перестановка (особенно, если она сделана не по правилам) вполне возможна.  Следовательно, вот что я вам скажу, сэр Лестер Дедлок, баронет: не огорчайтесь  только потому, что мне стали известны кое-какие ваши семейные дела.    

— Благодарю  вас за старание подготовить меня, — говорит после небольшой паузы сэр Лестер,  не шевельнув ни рукой, ни ногой и не меняясь в лице, — хочу верить, что в  этом не было нужды, но, впрочем, отдаю должное вашим добрым побуждениям.  Продолжайте, пожалуйста. А также, — сэр Лестер как-то съеживается, явно  тяготясь тем, что перед глазами у него маячит фигура сыщика, — прошу вас,  присядьте, если ничего не имеете против.    

Вовсе  нет. Мистер Баккет приносит себе стул и, усевшись, тем самым несколько  укорачивает свою фигуру.    

— Теперь,  сэр Лестер Дедлок, баронет, после этого короткого предисловия я приступаю к  делу. Леди Дедлок…    

Выпрямившись  в кресле, сэр Лестер бросает на сыщика гневный взор. Мистер Баккет делает  успокоительное движение пальцем.    

— Леди  Дедлок, как вам известно, вызывает всеобщее восхищение. Да, всеобщее  восхищение, — вот какая она, ее милость, — отмечает мистер Баккет.    

— Я  безусловно предпочел бы, инспектор, — холодно внушает ему сэр  Лестер, — чтобы в нашей беседе имя миледи совершенно не упоминалось.    

— И  я предпочел бы, сэр Лестер Дедлок, баронет, но… Это невозможно.    

— Невозможно?    

Мистер  Баккет неумолимо качает головой.    

— Сэр  Лестер Дедлок, баронет, это никак не возможно. То, что я обязан вам сказать,  относится к ее милости. Она — ось, вокруг которой вертится все.    

— Инспектор, —  возражает сэр Лестер с яростью во взоре и дрожью в губах, — вы знаете, в  чем заключается ваш долг. Исполняйте свой долг, но берегитесь выходить за его  пределы. Этого я не потерплю. Этого я не вынесу. Если вы припутаете к этому  делу имя миледи, вы за это ответите… вы за это ответите… Имя миледи не такое  имя, которое могут трепать все и каждый!    

— Сэр  Лестер Дедлок, баронет, я скажу только то, что обязан сказать, не больше.    

— Надеюсь,  что так оно и будет. Отлично. Продолжайте. Продолжайте, сэр!    

Глядя в  эти гневные глаза, которые теперь избегают его, глядя на этого разгневанного  человека, что дрожит с головы до ног, но тщится сохранить спокойствие, мистер  Баккет. нащупывая себе путь указательным пальцем, продолжает вполголоса:    

— Сэр  Лестер Дедлок, баронет, мой долг сказать вам, что покойный мистер Талкингхорн с  давних пор относился к леди Дедлок недоверчиво и подозрительно.    

— Если  б он только посмел намекнуть мне на это, сэр, — но он не посмел, — я  бы убил его своими руками! — кричит сэр Лестер, стукнув кулаком по столу.    

Но в  самом разгаре вспыхнувшей ярости он умолкает, скованный проницательным взглядом  мистера Баккета, а тот, твердо уверенный в себе, медленно поводит указательным  пальцем, терпеливо покачивая головой.    

— Сэр  Лестер Дедлок, баронет, покойный мистер Талкингхорн был человек замкнутый,  скрытный, и я не знаю наверное, что именно было у него на уме в первую пору  вашего брака. Но, как я слышал от него самого, он давно уже подозревал, что  леди Дедлок — в этом доме и в вашем присутствии, сэр Лестер Дедлок, —  догадалась, взглянув на какую-то рукопись, что некий человек еще жив и живет в  нищете — человек, который любил ее, прежде чем вы начали за ней ухаживать, и  обязан был на ней жениться, — мистер Баккет делает паузу и повторяет  решительным тоном: — обязан был на ней жениться… бесспорно обязан. Я слышал от  самого мистера Талкингхорна, что спустя короткое время этот человек умер, а  после его смерти мистер Талкингхорн заподозрил леди Дедлок в том, что она  посетила, одна и тайком, убогое жилище и убогую могилу покойного. Я узнал —  после того как навел справки и кое-что увидел и услышал, — что леди Дедлок  действительно ходила туда в платье своей горничной, а узнал потому, что  покойный мистер Талкингхорн поручил мне следить за ее милостью, —  простите, что употребляю выражение, которое у нас в ходу, — и я ее  выследил. В его конторе, на Линкольновых полях, я устроил очную ставку этой  горничной со свидетелем, который служил проводником леди Дедлок, и тут уж не  осталось сомнений в том, что ее милость без ведома этой девицы надевала ее  платье. Сэр Лестер Дедлок, баронет, я вчера сделал попытку подготовить вас к  столь неприятным разоблачениям, подчеркнув, что даже в высокопоставленных  семействах порой случаются очень странные происшествия. Все, о чем я говорил  сейчас, и еще кое-что произошло в вашем собственном семействе, с вашей  собственной супругой и через нее. Я думаю, что покойный мистер Талкингхорн  продолжал расследование до своего смертного часа и что в тот роковой вечер у  него с леди Дедлок был по этому поводу крупный разговор. Теперь вы только  передайте все это леди Дедлок, сэр Лестер Дедлок, баронет, и спросите ее  милость, что произошло вскоре после того, как он ушел отсюда, — не ходила  ли она к нему домой, чтобы сказать ему еще что-то, и не надела ли она тогда  широкой черной мантильи с длинной бахромой?    

Сэр  Лестер Дедлок сидит как статуя, устремив взор на беспощадный палец, вонзающийся  в святая святых его сердца.    

— Передайте  все это ее милости, сэр Лестер Дедлок, баронет, от моего имени, от имени  Банкета, инспектора сыскного отделения. И если ее милость будет отпираться,  скажите ей, что — напрасно… ибо инспектор Баккет знает все — знает, что она  проходила мимо солдата, как вы его называете (хотя теперь он в отставке), и  знает, что она видела этого солдата, когда разминулась с ним на лестнице.  Теперь, сэр Лестер Дедлок, баронет, зачем я все это говорю?    

Закрыв  лицо руками, сэр Лестер со стоном просит мистера Баккета немного помолчать. Но  вскоре он отнимает руки от лица, так хорошо сохраняя достойный вид и внешнее  спокойствие, — хотя его лицо так же бело, как волосы, — что мистеру  Баккету становится даже немного страшно. Сэр Лестер всегда замкнут в раковине  своей надменности, но сейчас его оледенило и сковало еще что-то, и мистер  Баккет вскоре замечает, что речь его становится необычно медлительной, а  начиная говорить, он иногда с трудом произносит какие-то нечленораздельные  звуки. Подобными звуками он сейчас и нарушает молчание; однако вскоре  овладевает собой и заставляет себя выговорить, что не может постичь, каким  образом столь преданный и усердный джентльмен, каким был покойный мистер  Талкингхорн, ничего не сказал ему об этих прискорбных, печальных,  непредвиденных, потрясающих, невероятных обстоятельствах.    

— Повторяю,  сэр Лестер Дедлок, баронет, — продолжает мистер Баккет, — передайте  мои слова ее милости, и пусть она сама все объяснит. Расскажите об этом ее  милости, если найдете нужным, от имени Баккета, инспектора сыскного отделения.  Или я ничего не понимаю в людях, или вы узнаете, что покойный мистер  Талкингхорн сам бы сообщил все это вам, как только решил бы, что настало время;  узнаете даже, что он дал это понять ее милости. Более того, он, возможно,  рассказал бы вам обо всем в то самое утро, когда я осматривал его тело! Ведь вы  не знаете, что именно я собираюсь сказать и сделать через пять минут, сэр  Лестер Дедлок, баронет; допустим, что меня сейчас пристукнут, вы тогда, чего  доброго, станете удивляться, почему я не сделал того, что собирался сделать, не  так ли?    

Правильно.  Сэр Лестер делает огромное усилие, стараясь не испускать нечленораздельных  звуков, и ему удается выдавить из себя слово: «Правильно».    

Но вдруг  из вестибюля доносятся чьи-то громкие голоса. Прислушавшись к ним, мистер  Баккет идет к двери и, бесшумно повернув ключ, открывает ее, а затем снова  прислушивается. Немного погодя он оглядывается и говорит торопливым, но  спокойным шепотом:    

— Сэр  Лестер Дедлок, баронет, эта прискорбная семейная история разглашена, чего я и  ожидал, после того, как покойный мистер Талкингхорн скончался так внезапно.  Единственный шанс замять ее — это впустить сюда людей, которые сейчас  препираются внизу с вашими лакеями. Может, вы посидите спокойно — ради чести  вашего рода, — пока я разделаюсь с ними? И будьте так любезны, кивните мне  головой, когда вам покажется, что я прошу кивнуть.    

Сэр  Лестер отвечает заплетающимся языком: «Как знаете, инспектор, как знаете!», а  мистер Баккет, кивнув ему и с проницательным видом согнув указательный палец,  шмыгает вниз в вестибюль, после чего голоса быстро умолкают. Вскоре он  возвращается, а в нескольких шагах за ним шествует Меркурий, который вместе с  другим родственным ему божеством в пудреном парике и персиковых штанах несет в  кресле расслабленного старика. За ними идут мужчина и две женщины. Приветливо и  непринужденно указав, куда поставить кресло, мистер Баккет отпускает обоих  Меркуриев и снова запирает дверь на ключ. Сэр Лестер смотрит ледяным взором на  это вторжение в его святилище.    

— Ну-с,  вы, может, знаете меня, леди и джентльмены, — начинает мистер Баккет  конфиденциальным тоном. — Я Баккет, инспектор сыскного отделения, вот кто  я такой, а вот это, — говорит он, высунув из внутреннего кармана кончик  своей дубинки, которая всегда у него под рукой, — это знак моей власти.  Значит, вы хотите видеть сэра Лестера Дедлока, баронета? Прекрасно! Вы его  видите, и заметьте себе, что не всякий может удостоиться такой чести. Ваша  фамилия Смоллуид, дедушка, вот какая у вас фамилия, и мне она хорошо известна.    

— Ну  и что же? Вы ведь о ней ничего дурного не слышали! — визжит мистер  Смоллуид громко и пронзительно.    

— А  вы случайно не знаете, за что зарезали одну свинью, а? — спрашивает мистер  Баккет, глядя ему прямо в глаза, но ничуть не раздражаясь.    

— Нет!    

— Так  вот, ее зарезали за то, что она вела себя чересчур нахально, — говорит  мистер Баккет. — Смотрите, как бы и вам не подвергнуться той же  участи, — это вам совсем ни к чему. Может, вы привыкли разговаривать с  глухими, а?    

— Да, —  рычит мистер Смоллуид, — у меня жена глухая.    

— Вот  почему вы так пронзительно визжите. Но раз ее здесь нет, визжите, пожалуйста,  на одну-две октавы ниже — так и мне будет приятнее и для вас приличнее, —  говорит мистер Баккет. — А этот джентльмен, он из проповедников, сдается  мне.    

— Это  мистер Чедбенд, — отвечает Смоллуид, резко сбавив тон.    

— Я  когда-то знавал одного вашего однофамильца — приятель мой был, тоже  сержант, — говорит мистер Баккет, протянув руку Чедбенду, — так что  мне ваша фамилия нравится. А это, наверное, миссис Чедбенд?    

— И  миссис. Снегсби, — представляет мистер Смоллуид вторую свою спутницу.    

— Ее  муж держит писчебумажную лавку, и он мой закадычный друг, — говорит мистер  Баккет. — Люблю его, как брата родного!.. Ну, в чем дело?    

— То  есть вы спрашиваете, по какому делу мы пришли? — осведомляется мистер  Смоллуид, немного озадаченный столь неожиданным поворотом.    

— Ага!  Вы прекрасно понимаете, о чем я спрашиваю. Выкладывайте, а мы послушаем в  присутствии сэра Лестера Дедлока, баронета. Ну! Валяйте.    

Подозвав  к себе мистера Чедбенда, мистер Смоллуид кратко совещается с ним шепотом.  Мистер Чедбенд, выделяя из пор своего лба и ладоней значительное количество  пота, произносит громко: «Да, вы первый!» — и возвращается на прежнее место.    

— Я  был клиентом и другом мистера Талкингхорна, — верещит дедушка  Смоллуид, — я вел с ним дела. Я был полезен ему, а он был полезен мне.  Покойный Крук был моим шурином. Он был родным братом зловредной сороки… то бишь  миссис Смоллуид. Я унаследовал имущество Крука. Я осмотрел все его бумаги и  веши. Все они были перерыты на моих глазах. Среди них нашлась пачка писем,  которая осталась от его покойного жильца и была запрятана на полке рядом с  подстилкой Леди Джейн — Круковой кошки. Старик повсюду рассовывал всякую  всячину. Мистер Талкингхорн пожелал иметь эти письма и получил их; но сначала я  сам их прочитал. Я деловой человек, ну, я в них и заглянул. Это были письма от  любовницы его жильца, а подписывалась она «Гонория». Но ведь Гонория — это,  черт побери, довольно редкое имя, а? Нет ли случайно в этом доме какой-нибудь  леди, которая подписывается «Гонория», а? Да нет; не думаю, что есть! Нет, нет,  не думаю? А может, подпись у нее похожа на ту? Нет, нет, не думаю, что похожа!    

Но тут,  на вершине своего торжества, мистер Смоллуид обрывает речь, задыхаясь от кашля,  и только охает:    

— Ох,  боже мой! О господи! Меня совсем растрясло!    

— Ну-с, —  говорит мистер Банкет, подождав, пока он откашляется, — когда вы соберетесь  сказать то, что касается сэра Лестера Дедлока, баронета, имейте в виду, что  этот джентльмен сидит здесь.    

— А  разве я этого еще не сказал, мистер Баккет? — визжит дедушка  Смоллуид. — Неужто я не сказал того, что касается этого джентльмена?  Может, его не касается капитан Хоудон со своей «навеки любящей Гонорией» и их  младенцем в придачу? В таком случае, я желаю знать, где находятся эти письма.  Это касается меня, если даже не касается сэра Лестера Дедлока. И я узнаю, где  они! Я не потерплю, чтоб они улетучились под шумок. Я вручил их моему другу и  поверенному мистеру Талкингхорну, а не кому-то другому.    

— Да  ведь он заплатил вам за них… заплатил щедро, — говорит мистер Баккет.    

— Не  в плате дело. Я хочу знать, кому они достались. И я скажу вам, чего мы хотим… чего  мы все здесь требуем, мистер Баккет. Мы требуем, чтобы это убийство  расследовали тщательно и досконально. Мы знаем, кому оно на пользу и по каким  причинам, а вы сделали еще далеко не все. Если Джордж, бродячий драгун, и  приложил к этому руку, так он был только сообщником, а подстрекал его кто-то  другой. Вы не хуже прочих понимаете, на что я намекаю.    

— Так  вот что я вам скажу, — говорит мистер Баккет, мгновенно изменив тон,  подойдя вплотную к старику и придав чуть ли не колдовскую силу своему  указательному пальцу. — Будь я проклят, если допущу, чтобы хоть один  человек на свете испортил мое дело, или вмешался в него, или опередил меня хоть  на полсекунды. Вы требуете тщательного и досконального расследования! Вы этого  требуете! А вы видите эту руку? По-вашему, я не знаю, в какое время нужно ее  протянуть и схватить за руку того, кто стрелял?    

Так  страшна сила этого человека и такая угроза звучит в его словах, которых никак  не назовешь праздной похвальбой, что мистер Смоллуид начинает извиняться.  Сдержав внезапно вспыхнувший гнев, мистер Баккет обрывает старика:    

— Вот  что я вам посоветую — не забивайте себе головы этим убийством. Это мое дело.  Следите за газетами, и я не удивлюсь, если вы скоро прочтете в них что-нибудь  насчет него, только читайте повнимательней. Я знаю, что мне надо делать, и вот  все, что я хотел вам сказать по этому поводу. Теперь насчет писем. Вы хотите  знать, кому они достались? Охотно отвечу вам. Мне  достались. Та самая  пачка, а?    

Мистер  Смоллуид смотрит жадными глазами на маленький сверток, который мистер Баккет  вынул из каких-то загадочных недр своего сюртука, и подтверждает, что это та  самая пачка.    

— Ну-с,  что же вы еще скажете? — спрашивает мистер Баккет. — Только не больно  широко разевайте пасть — вам это не идет, не очень красиво получается.    

— Я  желаю получить пятьсот фунтов.    

— Нет,  не желаете, — вы хотели сказать пятьдесят, — издевается над ним  мистер Баккет.    

Тем не  менее выясняется, что мистер Смоллуид все-таки желает получить пятьсот.    

— Имейте  в виду, что сэр Лестер Дедлок, баронет, уполномочил меня рассмотреть эту вашу  претензию (однако ничего не признавая и не обещая), — говорит мистер  Баккет. Сэр Лестер машинально наклоняет голову. — А вы требуете, чтобы я  уплатил вам пятьсот фунтов. Но ведь это нелепое требование! Двести пятьдесят и  то много, но все-таки разумнее. Не лучше ли вам попросить двести пятьдесят?    

Мистер  Смоллуид совершенно уверен, что лучше ему этого не делать.    

— В  таком случае, — говорит мистер Баккет, — давайте выслушаем мистера  Чедбенда. Бог мой! Сколько раз я, бывало, слушал болтовню своего старого  товарища-сержанта, вашего однофамильца, и до чего ж он был умеренный человек во  всех отношениях — другого такого я в жизни не видывал!    

Получив  приглашение высказаться, мистер Чедбенд выступает вперед, источая пот из  ладоней и расплываясь в елейной улыбке, а высказывается он в следующих словах:    

— Друзья  мои, ныне пребываем мы — Рейчел, супруга моя, и я сам — в палатах богачей и  сильных мира сего. Почему пребываем мы ныне в палатах богачей и сильных мира  сего, друзья мои? Потому ли, что мы приглашены, потому ли, что мы призваны  пировать с ними, потому ли, что мы призваны ликовать с ними, потому ли, что мы  призваны играть с ними на лютне, потому ли, что мы призваны плясать с ними?  Нет! Тал почему же пребываем мы здесь, друзья мои? Знаем ли мы некую греховную  тайну и требуем ли мы зерна, и вина, и елея, или — что примерно одно и то же —  денег за сохранение сей тайны? Пожалуй, так и есть, друзья мои.    

— Вы  деловой человек, вот вы кто такой, — говорит мистер Баккет, выслушав его  очень внимательно, — а стало быть, собираетесь объяснить, какую именно  тайну вы знаете. Правильно. Так и надо поступать.    

— Давайте  же, брат мой, в духе любви, углубимся в сие, — продолжает мистер Чедбенд,  бросив на него хитрый взгляд. — Рейчел, супруга моя, выступи вперед!    

Миссис  Чедбенд, которой только того и надо было, выступает вперед, отпихнув своего  супруга на задний план, и, подойдя к мистеру Баккету, усмехается жестко и  хмуро.    

— Раз  уж вы желаете знать то, что знаем мы, — говорит она, — пожалуйста,  могу рассказать. Я воспитала мисс Хоудон, дочь ее милости. Я служила у сестры  ее милости, а сестра эта очень тяжело переживала позор, который ей довелось  испытать по вине ее милости, и даже сказала ее милости, что девочка  умерла, — да она и впрямь чуть не умерла, как только родилась. Но она  все-таки осталась в живых, и я ее знаю.    

Произнося  эту речь, миссис Чедбенд всякий раз со смехом делает язвительное ударение на  словах «ее милость», а кончив, складывает руки и неумолимо смотрит на мистера  Банкета.    

— Надо  так понимать, — говорит сыщик, — что вы ожидаете двадцатифунтовой  бумажки или подарка примерно на эту сумму?    

Миссис  Чедбенд только посмеивается и презрительно заявляет ему, что он может  «предложить» и двадцать пенсов.    

— Супруга  моего приятеля, владельца писчебумажной лавки, прошу вас, — говорит мистер  Баккет, подзывая указательным пальцем миссис Снегсби. — Ну, а вы в какую  игру играете, сударыня?    

Вначале  слезы и стенания мешают миссис Снегсби объяснить, в какую игру она играет, но  мало-помалу смутно выясняется, что миссис Снегсби — женщина, истерзанная  обидами и оскорблениями, женщина, которую мистер Снегсби походя обмарывал,  покидал, пытался держать в черном теле; а в этих горестях величайшим утешением  ей служило сочувствие покойного мистера Талкингхорна, который однажды, зайдя в  Кукс-Корт в отсутствие ее неверного мужа, выразил ей такое участливое  соболезнование, что она с тех пор привыкла обращаться к нему со всеми своими  невзгодами. Оказывается, что все — не говоря о присутствующих — сговорились  нарушать душевное спокойствие миссис Снегсби. Например, мистер Гаппи, клерк от  Кенджа и Карбоя, вначале был открытая душа, ясный, как солнце в полдень, а  потом вдруг замкнулся, и теперь душа его — потемки, мрак полночный, а все,  безусловно, под влиянием подкупа и давления со стороны мистера Снегсби. Опять  же мистер Уивл, приятель мистера Гаппи, — этот вел в переулке таинственную  жизнь по все тем же понятным причинам. А еще покойный Крук, и покойный Нимрод,  и покойный Джо — все они были «замешаны в этом». В чем именно, миссис Снегсби  подробно не объясняет, но она знает, что Джо «был сыном мистера Снегсби», так  верно знает, как если б об этом «в трубы трубили», и она шла по пятам за  мистером Снегсби, когда тот ходил прощаться с мальчишкой, который был при  смерти; а не будь мальчишка его сыном, на что бы мистеру Снегсби с ним  прощаться? С некоторых пор она только и делала, что выслеживала мистера Снегсби  да сопоставляла всякие подозрительные обстоятельства, а они все до единого были  одно подозрительней другого; словом, она день и ночь добивалась своей цели —  изобличить и уличить своего изменщика-мужа. Так вот и вышло, что она свела  Чедбендов с мистером Талкингхорном, выяснила вместе с мистером Талкингхорном,  почему так переменился мистер Гаппи, и тем самым помогла вытащить на свет божий  обстоятельства, которые интересуют всех присутствующих, хоть это все и вышло  случайно, так сказать попутно; сама же она идет и будет идти своим прямым  широким путем, который завершится полным разоблачением мистера Снегсби и  разрывом супружеских уз. Все это миссис Снегсби, как оскорбленная женщина,  приятельница миссис Чедбенд и последовательница мистера Чедбенда, оплакивающая  покойного мистера Талкингхорна, заявляет здесь в доверительном порядке со всей  возможной неясностью в мыслях и со всей возможной и невозможной бессвязностью  речи, но зато она не предъявляет никаких денежных претензий, не строит никаких  планов и проектов, кроме упомянутого, и лишь привносит сюда, как и повсюду,  густые тучи пыли, которые поднимаются от непрестанно работающей мельницы ее  ревности.    

Пока она  произносит этот монолог, отнимающий немало времени, мистер Банкет, мгновенно  разглядев, что она собой представляет, ибо кислые ее слова прозрачны, как  уксус, советуется со своим демоном-другом и устремляет острые внимательные глаза  на Чедбендов и мистера Смоллуида. Сэр Лестер недвижим, и лицо у него такое же  ледяное, как и раньше, но он все-таки раза два бросает взгляд на мистера  Баккета, как будто из всех людей на свете только один человек, этот сыщик,  внушает ему доверие.    

— Прекрасно, —  говорит мистер Баккет, — теперь я вас понимаю, заметьте себе, и, будучи  уполномочен сэром Лестером Дедлоком, баронетом, рассмотреть ваши  претензии, — сэр Лестер снова машинально наклоняет голову в подтверждение  его слов, — я могу уделить этому делу полное и беспристрастное внимание.  Ну что ж, не буду называть ваше поведение «сговором», «вымогательством» или  как-нибудь в этом роде, так как все мы тут люди, умудренные житейским опытом, и  желаем уладить дело полюбовно. Но скажу вам, чему я действительно   удивляюсь: я изумлен, что вы рискнули шуметь внизу, в вестибюле. Это было не в  ваших интересах. Вот как я на это смотрю.    

— Мы  требовали, чтобы нас впустили, — оправдывается мистер Смоллуид.    

— Ну  да, конечно, вы требовали, чтобы вас впустили, — весело соглашается мистер  Баккет, — но очень странно для пожилого джентльмена в вашем  возрасте, — что называется, поистине почтенном возрасте, имейте в  виду! — притом джентльмена, который уже не владеет своими конечностями,  отчего ум у него обострился, ибо вся жизненная сила бросилась ему в  голову, — повторяю, очень странно не понимать, что если он не будет  помалкивать о подобном деле, так оно не принесет ему ни гроша! Вот видите, вы  дали волю своему вспыльчивому нраву; тут-то вы и потеряли почву под ногами, —  объясняет мистер Баккет убедительным и дружеским тоном.    

— Я  только сказал, что не уйду, пока кто-нибудь из слуг не пойдет доложить сэру  Лестеру Дедлоку. — возражает мистер Смоллуид.    

— Именно!  Вот когда вы дали волю своему вспыльчивому нраву. Ну, в другой раз держите его  в руках — деньжонок подзаработаете. Позвонить, чтобы вас снесли вниз?    

— Когда  же мы опять займемся этим делом? — строго спрашивает миссис Чедбенд.    

— Что  за прелесть — настоящая женщина! Ваш очаровательный пол всегда отличался  любопытством! — отвечает мистер Баккет не без галантности. — Буду  иметь удовольствие сделать вам визит завтра или послезавтра… причем, конечно,  не забуду о мистере Смоллуиде и его желании получить двести пятьдесят фунтов.    

— Пятьсот! —  восклицает мистер Смоллуид.    

— Пусть  так! Номинально пятьсот. — Мистер Баккет берется за шнурок от  звонка. — А пока могу  я пожелать вам всего хорошего от своего  имени и от имени хозяина дома? — осведомляется он вкрадчивым тоном.    

Ни у  кого не хватает дерзости отказать ему в этом, и вся компания удаляется тем же  порядком, каким явилась сюда. Мистер Баккет провожает гостей до двери, а  вернувшись, говорит серьезным, деловым тоном:    

— Сэр  Лестер Дедлок, баронет, вам решать, нужно ли от них откупиться, или нет. Я бы  посоветовал откупиться при моем посредстве; и думаю, что откупиться можно будет  по дешевке. Миссис Снегсби — это не женщина, а соленый огурец какой-то — была  орудием в руках всех этих мошенников и, пытаясь связать концы с концами,  принесла гораздо больше вреда, чем сама того желала. Покойный мистер  Талкингхорн твердой рукой правил всеми этими клячами и, бесспорно, угнал бы их  туда, куда хотел, но его самого стащили с козел головой вниз, а теперь клячи  запутались ногами в постромках, и каждая тянет и тащит в свою сторону. Вот что  происходит, и такова жизнь. Кошки нет — мышам раздолье; тронулся лед — водичка  течет. Теперь насчет особы, которую придется арестовать.    

Сэр  Лестер как будто только сейчас проснутся, — хотя глаза у него все время  были широко открыты, — и напряженно смотрит на мистера Баккета, в то время  как тот бросает взгляд на свои часы.    

— Особа,  которую придется арестовать, находится сейчас здесь, в доме, — продолжает  мистер Баккет, твердой рукой пряча часы и воодушевляясь, — и я собираюсь  взять ее под стражу в вашем присутствии. Сэр Лестер Дедлок, баронет, вы только  молчите и сидите смирно. Ни шума, ни суматохи не будет. Вечером я вернусь, если  вам угодно, и постараюсь выполнить ваши пожелания, то есть получше замять эту  несчастную семейную историю. А теперь, сэр Лестер Дедлок, баронет, пусть вас не  волнует этот арест. Вы ясно увидите, как было дело с начала и до конца.    

Мистер  Баккет звонит, идет к двери, шепотом отдает какое-то краткое приказание  Меркурию, потом закрывает дверь и стоит перед нею, скрестив руки. Спустя  одну-две минуты напряженного ожидания дверь медленно открывается и входит  француженка — мадемуазель Ортанз.    

Как  только она входит в комнату, мистер Баккет, захлопнув дверь, загораживает ее  спиной. Вздрогнув от неожиданного шума, француженка озирается и только тогда  видит сэра Лестера Дедлока, сидящего в кресле.    

— Простите,  пожалуйста, — торопливо бормочет она. — Мне сказали, что здесь никого  нет.    

Она  делает шаг к двери и видит перед собой мистера Баккета. И вдруг судорога  искажает ее лицо, и по нему разливается мертвенная бледность.    

— Это  моя жилица, сэр Лестер Дедлок, — говорит мистер Баккет, кивая на  нее. — Вот уже несколько недель как эта молодая иностранка сняла у меня  комнату.    

— Какое  до этого дело сэру Лестеру, ангел мой? — насмешливо спрашивает  мадемуазель.    

— А  вот увидим, ангел мой, — отвечает мистер Баккет.    

Мадемуазель  Ортанз смотрит на него, и хмурая гримаса на ее напряженном лице мало-помалу  превращается в презрительную улыбку.    

— Вы  очень таинственны. А вы случайно не пьяны?    

— В  меру трезв, ангел мой, — отвечает мистер Баккет.    

— Я  только что пришла в этот омерзительный дом вместе с вашей женой. Несколько  минут назад ваша жена куда-то ушла. Внизу мне сказали, что она здесь. Я  поднимаюсь сюда, но ее здесь нет. Вы что, смеяться надо мной удумали? —  спрашивает мадемуазель, спокойно сложив руки; но на ее смуглой щеке что-то  дергается, как пружинка в часах.    

Мистер  Баккет только грозит ей пальцем.    

— Ах,  боже мой, идиот несчастный! — кричит мадемуазель, рассмеявшись и тряхнув  головой. — Я ухожу, пустите меня, толстая свинья.    

Она  угрожающе топает ногой.    

— А  теперь, мадемуазель, — говорит мистер Баккет холодным и решительным  тоном, — подите-ка сядьте на тот диванчик.    

— Ни  на что я не сяду, — упирается она, быстро качая головой.    

— А  теперь, мадемуазель, — повторяет мистер Баккет, который стоит столбом и  только грозит ей пальцем, — сядьте-ка на тот диванчик.    

— Зачем?    

— Затем,  что я арестую вас по обвинению в убийстве, и вы это сами прекрасно понимаете.  Вы — женщина и вдобавок иностранка, а потому, заметьте, я хочу обойтись с вами  вежливо, если только удастся быть вежливым. Если же не удастся, придется мне  быть грубым; а за стеной находятся люди погрубее меня. Каким я буду с вами —  это всецело зависит от вас самой. Поэтому советую вам, как друг, пойти и, не  медля ни секунды, сесть на тот диванчик.    

Мадемуазель  повинуется, хотя что-то быстро и резко дергается на ее щеке, и произносит  сдавленным голосом:    

— Вы  дьявол!    

— Вот  видите, — удовлетворенно внушает ей мистер Баккет, — теперь вам  удобно, и ведете вы себя так, как я того ожидал от неглупой молодой иностранки.  Поэтому я хочу дать вам один совет, а именно: не говорите лишнего. Здесь никто  не ждет от вас никаких показаний, и самое лучшее вам — не болтать языком. Одним  словом, чем меньше вы будете «парлэ»[180],  тем лучше, заметьте себе. — Мистер Баккет очень гордится тем, что  употребил французское слово.    

Растянув  рот по-тигриному, мадемуазель недвижно сидит на диване, вытянувшись в струнку и  стиснув руки — а может быть, и колени, — и ее черные глаза мечут пламя на  сыщика.    

— О,  вы, Баккет, вы сущий дьявол! — бормочет она.    

— Итак,  сэр Лестер Дедлок, баронет, — начинает мистер Баккет, и теперь его  указательный палец не знает ни минуты покоя, — эта молодая особа, моя  жилица, служила горничной у ее милости в тот период, о котором я вам говорил, и  она не только возненавидела ее милость самой лютой и страстной ненавистью,  после того как была уволена…    

— Ложь! —  кричит мадемуазель. — Я сама уволилась.    

— Почему  же вы не слушаетесь моего совета? — спрашивает мистер Баккет весьма  выразительным и чуть ли не умоляющим тоном. — Удивляюсь вашей  несдержанности. Этак вы, чего доброго, проболтаетесь и скажете что-нибудь  такое, что потом могут истолковать вам во вред, заметьте себе. Обязательно  проболтаетесь. Не обращайте внимания на мои слова, пока я не даю показаний на  суде. Я не с вами говорю.    

— Уволена,  тоже скажет! — в ярости кричит мадемуазель. — Ее милостью!  Хорошенькая «ее милости», нечего сказать! Да я опозор-р-рила бы себя, останься  я у такой гнусной леди!    

— Ну,  знаете, я вам удивляюсь! — увещает ее мистер Баккет. — А я-то думал,  французы — вежливая нация, вот что я думал, право. И вдруг приходится слышать,  как особа женского пола выражается подобным образом в присутствии сэра Лестера  Дедлока, баронета!    

— Олух  несчастный! Его одурачили! — кричит мадемуазель. — Плевать я хотела  на его дом, на его имя, на его глупость, — и она плюет на ковер. —  Подумаешь, какой великий человек! Подумаешь, какой знатный! О господи! Тьфу!    

— Так  вот, сэр Лестер Дедлок, — продолжает мистер Баккет, — эта  необузданная иностранка обозлилась на покойного мистера Талкингхорна и вбила  себе в голову, что он у нее в долгу потому-де, что он однажды вызвал ее к себе  в контору на очную ставку, о чем я вам уже рассказал; а ведь ей щедро заплатили  за беспокойство.    

— Ложь! —  кричит мадемуазель. — Я отказалась от его денег… наотрррез!    

— Если  вы будете упорно продолжать свое «парлэ», — бросает ей мистер Баккет как  бы между прочим, — вам придется за это поплатиться, заметьте себе… Далее,  не могу вам сказать, сэр Лестер Дедлок, потому ли она поселилась у меня с  заранее обдуманным намерением совершить убийство, что сначала хотела замазать  мне глаза: но так или иначе, она жила у меня уже в то время, когда шлялась  вокруг да около конторы покойного мистера Талкингхорна, ища с ним ссоры, и в то  же время изводила одного несчастного торговца, который ее до смерти боялся.    

— Ложь! —  кричит мадемуазель. — Все ложь!    

— Убийство  было совершено, сэр Лестер Дедлок, баронет, и вы знаете — при каких  обстоятельствах. Теперь я прошу вас минуты две слушать меня внимательно. Меня  вызвали, и дело это поручили мне. Я обследовал место преступления, мертвое  тело, бумаги и вообще все, что нужно. Получив некоторые сведения (от одного  клерка из того же дома), я забрал Джорджа, потому что его видели у дома  покойного в ночь и даже чуть ли не в самый час преступления, а кроме того,  слышали, как он раньше не раз пререкался с покойным и даже угрожал ему,  насколько понял свидетель. Если вы спросите меня, сэр Лестер Дедлок, верил ли я  с самого начала в то, что мистера Талкингхорна убил Джордж, я искренне отвечу  вам: нет. А все-таки он мог быть убийцей, и против него скопилось столько улик,  что я считал своим долгом забрать его и посадить под замок до конца следствия.  Теперь слушайте дальше!    

Мистер  Баккет наклоняется вперед слегка взволнованный, — что для него  необычно, — и подготавливает слушателя к рассказу о дальнейших событиях,  угрожающе взметнув указательный палец, а мадемуазель Ортанз, хмуро насупившись  и впившись в него своими черными глазами, с решительным видом сжимает  пересохшие губы.    

— Вечером  я вернулся домой, сэр Лестер Дедлок, баронет, и застал эту девицу за ужином с  моей женой, миссис Баккет. С того дня как она впервые напросилась к нам в  жилицы, она всячески подлизывалась к миссис Баккет, но в тот вечер лебезила  больше обыкновенного; пожалуй, даже пересаливала. Точно так же она  пересаливала, выражая свое глубокое уважение и прочее к незабвенной памяти  покойного мистера Талкингхорна. Я сел за стол против нее; поглядел, как она  орудует ножом, и, клянусь богом, вдруг меня осенило: понял — ее работа!    

Мадемуазель  едва слышно шепчет сквозь сжатые зубы и губы:    

— Вы  дьявол.    

— Но  где же находилась она в ночь убийства? — продолжает мистер Баккет. —  В театре. (Как я впоследствии узнал, она действительно была в театре, —  была и до того, как совершила убийство, и после.) Я понял, что мне придется  иметь дело с очень хитрой преступницей и что собрать улики против нее будет  очень трудно, и вот я устроил ей западню, да такую, какой еще никогда не  устраивал, и с таким риском, на какой еще ни разу не шел. Все это я успел  обдумать, пока разговаривал с нею за ужином. Когда же мы с женой ушли наверх и  легли спать (надо сказать, что дом у нас маленький, а слух у этой особы очень  острый), я на всякий случай заткнул простынею рот миссис Баккет, — а вдруг  она ахнет от удивленья? — и рассказал ей обо всем, что мне пришло в  голову… Не вздумайте попытаться еще раз, душечка, а не то я вас стреножу.    

Оборвав  свою речь, мистер Баккет бесшумно ринулся на мадемуазель и придавил ей плечо  тяжелой рукой.    

— С  чего это вы вдруг? — осведомляется она.    

— Не  вздумайте выброситься из окна. Вот с чего это я вдруг, — отвечает мистер  Баккет, грозя ей пальцем. — Ну-ка, возьмите меня под руку. И незачем вам  вставать; я сам сяду рядом с вами. Почему бы вам не взять меня под руку, а? Я  человек женатый, с женой моей вы знакомы. Вот и берите меня под руку.    

Тщетно  пытаясь облизнуть сухие губы, она издает болезненный стон, сдерживает себя и  повинуется.    

— Прекрасно,  теперь мы опять все наладили. Сэр Лестер Дедлок, баронет, это дело никогда бы  не удалось расследовать досконально, как удалось теперь, не будь миссис Баккет;  а она такая женщина, что отберите пятьдесят тысяч женщин… нет, сто пятьдесят  тысяч, другой такой не найдете! Я хотел, чтобы эта девица перестала держаться  начеку, и потому с той самой ночи ни разу не заходил домой, однако по мере  надобности клал записки для миссис Баккет то в молоко, то в булки, которые  посылал ей. А что я шепнул миссис Баккет, когда заткнул ей рот простыней, так  это следующие слова: «Можешь ты, милая моя, постоянно втирать ей очки,  рассказывая, что я подозреваю Джорджа, того, другого, третьего? Можешь ты  следить за ней день и ночь, не смыкая глаз? — Можешь ты мне сказать: „Она  шагу не ступит без моего ведома; она будет моей пленницей, сама того не подозревая;  она не уйдет от меня, как не уйдет от смерти; жизнь ее будет моей жизнью, а  душа — моей душой, пока я не уличу ее, если убийство совершила она?“ А миссис  Баккет ответила мне, хоть и не очень внятно — простыня мешала, — „Могу,  Баккет!“ И блестяще выполнила свое обещание!    

— Ложь! —  перебивает его мадемуазель. — Сплошная ложь, друг мой!    

— Сэр  Лестер Дедлок, баронет, правильно ли я все рассчитал? Когда я рассчитывал, что  эта пылкая девица обязательно будет пересаливать и в других отношениях, был я  прав или нет? Был прав. Что она задумала сделать? Не пугайтесь! Задумала  свалить вину на ее милость.    

Сэр  Лестер поднимается, но, пошатнувшись, снова падает в кресло.    

— И  ее поощряли слухи о том, что я постоянно торчу у вас в доме; а торчал я здесь  как раз в расчете на то, чтоб она это знала. Теперь откройте вот эту мою  записную книжку, сэр Лестер Дедлок, когда я, с вашего позволения, переброшу ее  вам, и просмотрите полученные мною письма; вы в каждом увидите два слова! «Леди  Дедлок». Разверните письмо, адресованное вам и перехваченное мною сегодня  утром, и вы прочтете в нем три слова: «Леди Дедлок — убийца». Эти письма  сыпались на меня, словно божьи коровки. Что же вы теперь скажете про миссис  Банкет, если она видела из засады, как эта особа писала все свои письма? Что вы  скажете про миссис Баккет, если она полчаса назад достала чернила, которыми  были написаны эти письма, и почтовую бумагу и даже оторванные чистые полулисты  и прочее? Что вы скажете, сэр Лестер Дедлок, баронет, про миссис Баккет, если  она следила за этой девицей, когда та сдавала письма на почту одно за  другим? — с торжеством осведомляется мистер Баккет, восторгаясь  гениальностью своей супруги.    

Два  обстоятельства все больше бросаются в глаза по мере того, как мистер Баккет  подходит к концу своего рассказа. Во-первых, чудится, будто он неуловимо  получил какое-то грозное право собственности на мадемуазель. Во-вторых,  чудится, будто самый воздух, которым она дышит, сжимается и замыкается вокруг  нее, словно ее с трудом дышащее тело все тесней и тесней опутывают сетью или  пеленают гробовыми пеленами.    

— Известно,  что ее милость была на месте преступления в тот знаменательный час, —  говорит мистер Баккет, — и что вот эта моя приятельница-иностранка увидела  ее там, вероятно с верхней площадки лестницы. Ее милость, Джордж и моя  приятельница-иностранка, все они, можно сказать, тогда шли по пятам друг за  другом. Но теперь это уже не имеет никакого значения, и я не буду  распространяться на эту тему. Я нашел пыж от пистолета, из которого стреляли в  покойного мистера Талкингхорна. Пыж был сделан из клочка бумаги, оторванного от  печатной статьи с описанием вашего дома в Чесни-Уолде. Ну, это улика не очень  веская, скажете вы, сэр Лестер Дедлок, баронет. Да! Но если вот эта моя  приятельница-иностранка настолько позабыла об осторожности, что не побоялась  просто изорвать на куски и бросить остаток печатной страницы, а миссис Баккет  сложила обрывки и увидела, что не хватает как раз того клочка, который пошел на  пыж, дело начинает принимать скверный оборот.    

— Все  это наглая ложь, — перебивает его мадемуазель. — Очень уж много вы  разглагольствуете. Вы кончили или будете говорить вечно?    

— Сэр  Лестер Дедлок, баронет, — продолжает мистер Баккет, который всегда с  удовольствием произносит полный титул своего собеседника, не желая опускать ни  единого слова, — последний пункт, к которому я теперь перехожу,  доказывает, как важно в нашей работе быть терпеливым и ничего не делать  второпях. Вчера я следил за этой особой без ее ведома, когда она была на  похоронах вместе с моей женой, решившей взять ее с собою, а я уже тогда собрал  столько улик, подметил такое выражение на ее лице, был так возмущен ее подкопом  под миледи, да и час похорон показался мне настолько подходящим часом для так  называемого возмездия, что, будь я более молодым и менее опытным работником, я,  не колеблясь, арестовал бы ее тогда. Опять же в прошлый вечер, когда ее  милость, которая вызывает всеобщее восхищение, вернулась домой с видом, —  бог мой! — можно сказать, с видом Венеры, выходящей из волн морских[181],  было так неприятно и просто дико думать об обвинении ее в убийстве, которого  она не совершила, что мне положительно не терпелось покончить с этим делом. Но  допустим, что я покончил бы с ним; что бы я в этом случае потерял? Сэр Лестер  Дедлок, баронет, я потерял бы тогда орудие преступления. После того как  похоронная процессия тронулась в путь, вот эта моя пленница предложила миссис  Баккет проехаться на омнибусе за город и попить чайку в одном очень приличном  ресторанчике. Надо сказать, что неподалеку оттуда находится пруд. За чаем эта  девица встала и пошла взять носовой платок из комнаты, где обе наши дамы  оставили свои шляпки. Ходила она довольно долго и вернулась немного  запыхавшись. Как-только они приехали домой, миссис Баккет доложила мне об этом,  а также о прочих своих наблюдениях и подозрениях. Ночь была лунная, я приказал  обшарить дно пруда в присутствии двух наших сыщиков, и вскоре нашли карманный  пистолет, который не успел пролежать там и шести часов… А теперь, душечка,  просуньте ручку чуть подальше и держите ее попрямей — тогда я не сделаю вам  больно!    

Мистер  Баккет во мгновение ока защелкивает наручник на запястье француженки.    

— Один  есть, — говорит мистер Баккет. — Теперь протяните другую,  душечка. — Два… и дело с концом!    

Он  встает, она поднимается тоже.    

— Где, —  спрашивает она, опустив веки, так что они почти закрывают ее большие глаза,  которые, как ни странно, все-таки смотрят на него пристальным взглядом, —  где ваша лживая, ваша проклятая жена-предательница?    

— Отправилась  в полицейский участок, — отвечает мистер Баккет. — Там вы ее и  увидите, душечка.    

— Хотелось  бы мне ее поцеловать! — восклицает мадемуазель Ортанз, фыркнув  по-тигриному.    

— А  я опасаюсь, как бы вы ее не укусили, — говорит мистер Баккет.    

— Уж  я бы ее укусила! — кричит она, широко раскрыв глаза. — Я бы ее на  куски растерзала с восторгом!    

— Ну,  конечно, душечка, — говорит мистер Баккет, сохраняя полнейшее  спокойствие, — ничего другого я и не мог ожидать, зная, до чего ненавидят  друга друга особы вашего пола, когда ссорятся. А на меня ведь вы сердитесь гораздо  меньше, не так ли?    

— Да.  Но все-таки вы дьявол.    

— То  ангел, то дьявол, — вот как нас честят, а? — восклицает мистер  Баккет. — Но, подумайте хорошенько, ведь я только действую по долгу  службы. Позвольте мне накинуть на вас шаль поаккуратней. Мне и раньше не раз  приходилось заменять камеристку многим дамам. Шляпку поправить не требуется?  Кэб стоит у подъезда.    

Бросив  негодующий взгляд на зеркало, мадемуазель Ортанз одним резким движением  приводит свой туалет в полный порядок, и, надо отдать ей должное, вид у нее  сейчас точь-в-точь как у настоящей светской дамы.    

— Так  выслушайте меня, ангел мой, — язвительно говорит она, кивая  головой. — Вы очень остроумны. Но можете вы возвратить к жизни того  человека?    

— Пожалуй,  что нет, — отвечает мистер Банкет.    

— Забавно!  Послушайте меня еще немножко. Вы очень остроумны. Но можете вы вернуть женскую  честь ей?    

— Не  злобствуйте, — говорит мистер Банкет.    

— Или  мужскую гордость ему? — кричит мадемуазель, с неизъяснимым презрением  указывая на сэра Лестера. — Ага! Так посмотрите же на него. Бедный  младенец! Ха-ха-ха!    

— Пойдемте-ка,  пойдемте; это «парлэ» еще хуже прежнего, — говорит мистер Баккет. —  Пойдемте!    

— Значит,  не можете. Ну, так делайте со мной что хотите. Придет смерть — только и всего;  а мне наплевать. Пойдемте, ангел мой. Прощайте вы, седой старик. Я вас жалею и  пре-зи-раю! — И она так стиснула зубы, что кажется, будто рот ее замкнулся  при помощи пружины.    

Нет слов  описать, с каким видом выводит ее мистер Баккет, но этот подвиг он совершает  каким-то ему одному известным способом, окружая и обволакивая ее, точно  облаком, и улетая вместе с нею, — ни дать ни взять доморощенный Юпитер,  который похищает предмет своей нежной страсти[182].    

Оставшись  один, сэр Лестер сидит недвижно, словно все еще прислушиваясь к чему-то, словно  внимание его все еще чем-то поглощено. Но вот, наконец, он обводит глазами  опустевшую комнату и, поняв, что в ней никого нет, пошатываясь встает,  отодвигает кресло и делает несколько шагов, хватаясь рукой за стол. Потом  останавливается и, снова бормоча что-то невнятное, поднимает глаза, точно  присматриваясь к чему-то.    

Бог его  знает, что он такое видит. То ли — зеленые-зеленые леса Чесни-Уолда,  великолепный дом, портреты своих предков; то ли — чужих людей, оскверняющих все  это, полицейских, запустивших грубые руки в самое драгоценное его наследие,  тысячи пальцев, указывающих на него, тысячи рож, злорадно смеющихся над ним. Но  если подобные тени и мелькают перед ним, к его великому ужасу, то есть еще  одна, совсем иная тень, имя которой он даже сейчас может произнести почти  отчетливо; и, глядя лишь на нее одну, он рвет свои белые волосы и только к ней  одной он простирает руки.    

Это она  — та, которой он дорожил без малейшего себялюбия, разве что много лет видел в  ней главный источник своего достоинства и гордости. Она, которую он любил,  боготворил, почитал и вознес так высоко, что ее уважал весь свет. Она, к  которой он, скованный этикетом и условностями своей жизни, испытывал живую  любовь и нежность, сейчас терзаемые, как никакие другие его чувства,  невыносимой пыткой. Он смотрит на нее, почти не думая о себе, и не может  вынести мысли, что ее низвергли с тех высот, которые она так украшала.    

Но, даже  рухнув на пол, он, забывая о своих муках, все еще находит в себе силы вырвать  ее имя из хаоса непроизвольных звуков и почти внятно вымолвить его, скорее со  скорбью и состраданием, чем с упреком.    

 Глава LV    

Бегство    

     

Баккет,  инспектор сыскного отделения, еще не нанес своего сокрушительного удара, о  котором рассказывалось только что, он пока еще освежается сном, готовясь к  боевому дню, а тем временем ночью двухместная почтовая карета, запряженная  парой лошадей, выезжает из Линкольншира и по промерзшим зимним дорогам несется  в Лондон.    

Вскоре  всю эту местность пересекут железные рельсы, и поезда будут метеорами  проноситься по широким ночным просторам, грохоча и сверкая огнями, затмевающими  лунный свет; но пока что их нет в этих краях, хоть и можно надеяться, что они  когда-нибудь появятся. Ведутся подготовительные работы, производятся изыскания,  ставятся вехи. Уже строят мосты, устои которых, еще не перекрытые фермами, в  тоске переглядываются через дороги и реки, и можно подумать, что это каменные  влюбленные, которым что-то препятствует соединиться; кое-где возведены  отдельные участки насыпей, но, недоконченные, они сейчас похожи на обрывы,  залитые потоками брошенных повозок и тачек, успевших покрыться ржавчиной;  высокие треножники из жердей возникают на вершинах холмов, под которыми, по  слухам, будут прорыты туннели; все имеет хаотический вид, все кажется  покинутым, безнадежно опустошенным. Но почтовая карета несется во тьме ночной  по промерзшим дорогам и не помышляя о дороге железной.    

В этой  карете едет миссис Раунсуэлл, столько лет прослужившая домоправительницей в  Чесни-Уолде, а рядом с нею сидит миссис Бегнет в серой накидке и с зонтом в  руках. «Старухе» хотелось бы примоститься на передней скамейке, снаружи, так  как это сиденье устроено на открытом воздухе и представляет собой что-то вроде  насеста, а она как раз привыкла путешествовать сидя на торчке, но миссис  Раунсуэлл так заботится об удобствах своей спутницы, что не пускает ее туда.  Миссис Раунсуэлл не в силах выразить свою благодарность миссис Бегнет. Она  сидит как всегда величавая, держа спутницу за руку, и как ни шероховата эта  рука, уже не раз подносила ее к губам.    

— Вы  — сами мать, душа моя, — то и дело повторяет она, — и вы нашли мать  моего Джорджа!    

— А  вот как дело было, — отзывается миссис Бегнет. — Джордж, он всегда  говорил со мной откровенно, сударыня; и вот он раз у нас дома говорит моему  Вулиджу, что придется, мол, тебе, Вулидж, о многом подумать, когда вырастешь, и  приятней всего тебе будет думать о том, что у мамы твоей ни морщинки на лице,  ни седого волоса на голове не прибавилось по твоей вине; и так трогательно он  это сказал, что я сразу же догадалась: значит, недавно он что-то услышал про  свою родную мать, вот и вспомнил о ней. В молодости он не раз мне говорил, что  был плохим сыном.    

— Никогда,  дорогая! — возражает миссис Раунсуэлл, заливаясь слезами. —  Благословляю его от всей души, никогда! Он всегда меня любил, всегда был такой  ласковый со мной, мой Джордж! Но он был смелый мальчик, немножко сбился с пути,  ну и завербовался в солдаты. И я понимаю, что вначале он не хотел нам писать,  пока не выйдет в офицеры; а когда увидел, что офицером ему не быть, решил, что,  значит, он теперь ниже нас, и нечего ему нас позорить. Он всегда был гордый,  мой Джордж, — чуть не с пеленок!    

Всплеснув  руками, словно в давно минувшие дни молодости, почтенная старуха, вся дрожа,  вспоминает о том, какой он был хороший мальчик, какой красивый мальчик, какой  веселый, добродушный и умный мальчик; как все в Чесни-Уолде его любили; как  любил его сэр Лестер, когда еще был молодым джентльменом; как любили его  собаки; как даже те люди, которые на него сердились, простили его, когда он,  бедный мальчик, ушел из дому. И теперь, после такой долгой разлуки, увидеть его  снова, но… в тюрьме! И широкий корсаж тяжело вздымается, а по-старинному  подтянутый прямой стан горбится под бременем материнской любви и горя.    

С  врожденной чуткостью доброго, отзывчивого сердца миссис Бегнет позволяет старой  домоправительнице ненадолго отдаться нахлынувшим на нее чувствам, — да и  сама она вынуждена отереть рукой свои материнские глаза, но вскоре снова  начинает тараторить, как всегда, бодрым голосом:    

— Вот  я и говорю Джорджу, когда отправилась позвать его чай пить (а он тогда вышел на  улицу под тем предлогом, что хочется, мол, трубочку выкурить на воздухе): «Что  это вас нынче так тревожит, Джордж, скажите ради всего святого? Я всякое видела  на своем веку, да и вас частенько видела и в хорошее время и в плохое, и дома и  за границей, но в жизни не видывала, чтобы вы так загрустили, — ведь можно  подумать, будто вы в чем-то каетесь!» — «Эх, миссис Бегнет, — говорит  Джордж, — мне нынче и вправду грустно и настроение у меня покаянное, вот  почему я сейчас такой, каким вы меня видите». — «Да что же вы наделали,  старый друг?» — спрашиваю я. «Эх, миссис Бегнет, — говорит Джордж, а сам  головой качает, — что я делал сегодня, то делал и многие годы, а  переделывать это — лучше и не пытаться. Если мне и доведется попасть в рай, то  уж, конечно, не за то, что я был хорошим сыном своей матери-вдове. А больше я  вам ничего говорить не буду». И вот, сударыня, как сказал мне Джордж, что  теперь, мол, «переделывать — лучше и не пытаться», я вдруг и вспомнила кое-что,  о чем и раньше не раз думала, и тут же принялась допытываться, отчего ему  именно сегодня пришли в голову такие мысли. Ну, Джордж и говорит мне, что он,  мол, случайно встретил в конторе Талкингхорна одну приятную старушку, которая  очень напомнила ему мать, да так увлекся разговором про эту самую старушку, что  совсем забылся и принялся мне расписывать, какой она была раньше, много лет  назад. Но вот, наконец, он замолчал; тут я у него и спрашиваю: а кто ж она  такая, эта старушка, которую он нынче видел? А Джордж отвечает, что это, мол,  миссис Раунсуэлл, которая вот уже лет пятьдесят с лишком служит  домоправительницей в семействе Дедлоков, в Чесни-Уолде, где-то в Линкольншире.  А надо вам сказать, Джордж не раз говорил мне и раньше, что он родом из  Линкольншира; ну я в тот вечер и сказала своему старику Дубу: «Дуб, это его  мать — бьюсь об заклад на сорок пять фунтов!»    

За  последние четыре часа миссис Бегнет рассказывала все это по меньшей мере раз  двадцать, щебеча, словно птица, но как можно громче, чтобы старушка могла  расслышать ее слова, несмотря на стук колес.    

— Спасибо  вам, и дай вам бог счастья, — говорит миссис Раунсуэлл. — Дай вам бог  счастья, добрая вы душа, а я вас благодарю от всего сердца!    

— Бог  с вами! — восклицает миссис Бегнет совершенно искренне. — За что же  меня благодарить? Не за что! Вам спасибо, сударыня, за то, что вы так  благодарите меня! И еще раз не забудьте, сударыня, когда увидите, что Джордж —  и вправду ваш сын, непременно заставьте его, ради вашего же блага, заручиться  всей помощью, какая ему нужна, чтобы оправдаться и снять с себя  обвинение, — ведь он так же не виноват, как мы с вами. Этого мало, что  правда и справедливость на его стороне; за него должны стоять суд и  судейские, — восклицает миссис Бегнет, видимо уверенная, что «суд и  судейские» стоят особняком и навеки расторгли свой союз с правдой и  справедливостью.    

— Он  получит всю помощь, какую только можно получить, дорогая моя, — говорит  миссис Раунсуэлл. Я с радостью отдам все свое добро, лишь бы помочь ему. Сэр  Лестер сделает все, что можно, да и вся его родня тоже. Я… я знаю кое-что,  дорогая моя, и буду сама просить, как мать, которая не видела его столько лет  и, наконец, отыскала в тюрьме.    

Старая  домоправительница так волнуется, говорит так несвязно, так горестно ломает  руки, что все это производит сильное впечатление на миссис Бегнет, и, пожалуй,  даже удивило бы ее, если б она не видела, как страстно жалеет старушка своего  несчастного сына. И все-таки миссис Бегнет недоумевает, почему миссис Раунсуэлл  так рассеянно и непрерывно бормочет: «Миледи, миледи, миледи!»    

Морозная  ночь подходит к концу, брезжит рассвет, а почтовая карета все мчится вперед в  утреннем тумане, похожая на призрак какой-то погибшей кареты. Ее окружает  огромное общество других призраков — изгородей, и деревьев, которые медленно  исчезают, уступая дневной действительности. По приезде в Лондон путешественницы  выходят из кареты; старая домоправительница — очень взволнованная и  встревоженная, миссис Бегнет — совсем свежая и собранная, какой она, впрочем,  осталась бы и в том случае, если бы ей немедленно пришлось отбыть дальше, в том  же экипаже и опять без багажа, и ехать в какой-нибудь гарнизон на мысе Доброй  Надежды, острове Вознесения или в Гонконге.    

Но пока  они идут в тюрьму, где содержится кавалерист, старой домоправительнице удается  не только оправить свое светло-лиловое платье, но и принять всегда свойственный  ей спокойный и сдержанный вид. Сейчас она словно прекрасная статуэтка из  старинного фарфора удивительно чистой и правильной формы; а ведь ни разу еще за  все эти годы — и даже тогда, когда она вспоминала о своем блудном сыне, —  сердце ее не билось так быстро, а корсаж не вздымался так судорожно, как  сейчас.    

Подойдя  к камере, они видят, что дверь открывается и выходит надзиратель. Миссис Бегнет  немедленно делает ему знак не говорить ни слова. Кивнув в знак согласия, он  впускает их и закрывает дверь.    

Поэтому  Джордж, который что-то пишет за столом, сосредоточившись на своей работе и не  подозревая, что он здесь уже не один, даже не поднимает глаз. Старая  домоправительница смотрит на него, и одни лишь ее трепетные руки могли бы  рассеять все сомнения миссис Бегнет, даже если б, увидев мать и сына вместе и  зная все, что она знает, она все-таки усомнилась в их родстве.    

Старая  домоправительница не выдает себя ни шорохом платья, ни движением, ни словом. В  то время как сын ее что-то пишет, ни о чем не подозревая, она стоит и смотрит  на него, борясь с волнением, и только руки ее трепещут. Но они очень  красноречивы… очень, очень красноречивы. Миссис Бегнет понимает их язык. Они  говорят о благодарности, о радости, о горе, о надежде; говорят о неугасимой  любви, пылавшей безответно с той поры, как этот рослый человек стал юношей, и о  том, что более внимательного сына мать любит меньше, а этого сына любит с  великой нежностью и гордостью; они, эти руки, говорят таким трогательным  языком, что на глазах у миссис Бегнет появляются слезы и, поблескивая, текут по  ее загорелому лицу.    

— Джордж  Раунсуэлл! Милое мое дитя, обернись и взгляни на меня!    

Выскочив  из-за стола, сын обнимает мать и падает перед ней на колени. То ли в порыве  позднего раскаяния, то ли отдавшись ранним воспоминаниям детства, он складывает  руки, как ребенок на молитве, и, простирая их к материнской груди, опускает  голову и плачет.    

— Мой  Джордж, мой милый, милый сын! Ты всегда был моим любимым сыном, ты и до сих пор  любимый; где же ты был в эти горькие долгие годы?.. И как он вырос, как  возмужал, каким стал красивым, сильным мужчиной! Я всегда думала, что он будет  точь-в-точь таким, если, по милости божьей, останется в живых.    

Некоторое  время она не в силах спрашивать, а он не в силах отвечать связно. И все это  время «старуха», то есть миссис Бегнет, стоит, отвернувшись, лицом к выбеленной  стене, опираясь на нее рукой и прильнув к ней честным, открытым лбом, стоит,  вытирая глаза своей видавшей виды серой накидкой и ликует, — самая лучшая  из «старух» на всем белом свете.    

— Матушка, —  начинает кавалерист, после того как все трое немного успокоились, — прежде  всего простите меня, потому что я понял, как нужно мне ваше прощение.    

Простить!  Она прощает его всем сердцем и всей душой. Она всегда его прощала. Она  рассказывает ему, как, много лет назад, назвала его в своем завещании своим  возлюбленным сыном Джорджем. Она никогда не верила в то, что он плохой, нет,  никогда. Если б она умирала, не изведав счастья этой встречи, — а ведь она  уже старая женщина и долго не проживет, — и если б она не потеряла  сознания перед смертью, то, испуская последнее дыхание, она благословила бы  его, как своего возлюбленного сына Джорджа.    

— Матушка,  я не выполнил своего сыновнего долга, я огорчил вас и вот поплатился за это; но  в последние годы и во мне зародилось что-то вроде добрых чувств. Когда я убежал  из дому, я не очень тосковал о нем, матушка, — не очень, как это ни стыдно,  а когда уехал далеко и очертя голову завербовался в солдаты, стал обманывать  себя и думать, что ни о ком я не тоскую — уж, конечно, нет! — и что никто  не тоскует обо мне.    

Отерев  глаза и спрятав носовой платок, кавалерист продолжает свою исповедь; но как  разительно отличается его обычная манера говорить и держать себя от той  мягкости, с какой он говорит теперь, изредка обрывая речь полуподавленным  всхлипываньем.    

— И  вот я написал домой лишь несколько строк, в которых рассказал, как вам хорошо  известно, матушка, что завербовался в солдаты под чужим именем; а потом я уехал  за границу. Там я сначала думал, что напишу домой на будущий год, когда выйду в  люди; а когда этот год прошел, стал думать, что напишу на следующий —  опять-таки, когда выйду в люди; когда же прошел и этот год, я уже почти никогда  не думал о том, что пора, мол, написать домой. Так вот год за годом и прошли  все десять лет моей службы, а тут я стал стареть и спрашивать себя: да стоит ли  вообще писать?    

— Я  не виню тебя, дитя мое… Но, Джордж, как мог ты не успокоить меня? Как мог не  написать ни словечка своей любящей матери, которая все стареет и стареет?    

Эти  слова вновь переворачивают всю его душу, но он берет себя в руки и громко, с  силой откашливается.    

— Да  простит меня бог, матушка, но я думал, что мои письма для вас плохое утешение.  Вот вы — вас уважают и ценят. А мой брат — он все богатеет, становится вес  более известным человеком, как мне приходится иногда читать в наших северных  газетах. А я — простой драгун… бродяга, я не сумел устроить свою жизнь, не умел  сам себе пробить дорогу, как брат, и, хуже того, потерял ее, потому что забыл,  в каких прекрасных правилах был воспитан, забыл то немногое, что знал в юности,  а если чему и научился, так это не годилось для тех занятий, которые мне по  душе. Так какое право я имел писать о себе? Что хорошего могло выйти из моих  писем после стольких лет? Ведь вы, матушка, тогда уже пережили самое худшее. В  то время (то есть когда я уже стал зрелым) я понял, как вы обо мне горевали и  плакали, как молились за меня; но со временем ваша боль прошла или притупилась,  и, ничего обо мне не зная, вы думали обо мне лучше, чем я того заслуживал.    

Старая  мать скорбно качает головой и, взяв его сильную руку, с любовью кладет ее себе  на плечо.    

— Нет,  матушка, я не говорю, что так оно действительно было, но так я себе это  представлял. Повторяю, ну что хорошего могло из этого выйти? Правда, милая моя  матушка, кое-что хорошее могло бы получиться для меня самого… но мне это  показалось бы подлостью. Вы бы меня разыскали; выкупили бы меня из военной  службы; увезли бы меня в Чесни-Уолд; свели бы меня с братом и его семьей; и все  вы всячески старались бы как-нибудь мне помочь и превратить меня в степенного  штатского. Но как могли бы вы верить в меня, когда я сам не мог в себя верить?  Как могли бы вы не считать меня позорной обузой, — меня,  бездельника-драгуна, который сам себе был позорной обузой, если не считать того  времени, когда его сдерживала дисциплина? Как мог бы я смотреть в глаза детям  брата и служить им примером — я, бродяга, который еще мальчишкой убежал из дому  и принес горе и несчастье родной матери? «Нет, Джордж, — говорил я себе,  матушка, когда перебирал все это в уме, — ты сам себе постелил постель, ну  и лежи в ней!»    

Величаво  выпрямившись, миссис Раунсуэлл со все возрастающей гордостью качает головой в  сторону миссис Бегнет, как бы желая сказать: «Я вам говорила!» А «старуха»,  стремясь дать выход своим чувствам и выразить интерес к разговору, с силой  тычет Джорджа зонтом в спину, между лопатками. И в дальнейшем она время от  времени точно так же орудует зонтом, словно в припадке безумия, вспыхнувшего на  почве дружеских чувств, но не забывает после каждого из этих увещаний  повернуться к выбеленной стене и вытереть глаза серой накидкой.    

— Вот  я и убедил себя, матушка, что уж если я теперь раскаялся, то лучше всего  искуплю свою вину тем, что буду лежать в постели, которую сам себе постелил, да  и умру в ней. Так я и поступил бы (однако я не раз приезжал в Чесни-Уолд, чтобы  хоть одним глазком поглядеть на вас без вашего ведома) — так я и поступил бы,  если бы не вот эта жена моего старого товарища, — ведь как я теперь вижу,  она меня перехитрила. Но за это я благодарен ей… спасибо вам за это, миссис  Бегнет, от всего сердца, от всей души.    

На что  миссис Бегнет ответствует двумя тычками.    

И вот старуха  мать начинает упрашивать своего сына Джорджа, своего милого, вновь обретенного  мальчика, свою радость и гордость, свет своих очей, утеху своей старости, и,  называя его всеми ласковыми именами, какие только может вспомнить, уговаривает  его воспользоваться самой лучшей консультацией, какую только можно получить при  деньгах и связях; она говорит, что ему необходимо поручить ведение своего дела  самым знаменитым адвокатам, каких только удастся пригласить; говорит, что, раз  он попал в такую беду, ему надо поступать так, как ему посоветуют, и, хоть он и  чист, как стеклышко, он не должен упрямиться; нет, он должен обещать, что  станет думать только о тревогах и страданиях своей бедной старухи матери, а  тревожиться и страдать она будет, пока его не отпустят с миром; если же он не  послушается, он разобьет ей сердце.    

— Матушка,  вы просите так мало, что я должен уступить, — отвечает кавалерист, прервав  ее поцелуем, — скажите, что мне нужно делать, и так я и буду делать —  лучше поздно, чем никогда. Миссис Бегнет, вы, конечно, позаботитесь о матушке?    

Вместо  ответа «старуха» изо всей силы тычет его зонтом.    

— Познакомьте  ее с мистером Джарндисом и мисс Саммерсон, — она узнает, что они тоже  уговаривали меня защищаться; а они посоветуют, как быть, и помогут нам.    

— И  еще, Джордж, — говорит ему мать, — мы должны как можно скорее послать  за твоим братом. Он умный, рассудительный человек, — так мне говорили,  хотя сама я, дорогой мой, почти ничего не знаю о том, что делается за оградой  Чесни-Уолда, — и он может многое сделать для тебя.    

— Матушка, —  спрашивает кавалерист, — не рано ли мне просить вас об одной милости?    

— Конечно,  нет, дорогой мой.    

— Тогда  окажите мне только одну великую милость — не пишите об этом брату.    

— О  чем не писать, дорогой?    

— Не  пишите обо мне. Сознаюсь, матушка, что я просто не могу вынести этой мысли… не  могу свыкнуться с нею. Он так не похож на меня, мой брат, он столько сделал,  чтобы выйти в люди, пока я прозябал в солдатах, что у меня духу не хватит  встретиться с ним в тюрьме и вдобавок — когда меня обвиняют в тяжком  преступлении. Можно ли ожидать от такого человека, как он, что подобная новость  будет ему приятна? Нельзя. Нет, скройте от него мою тайну, матушка, окажите мне  эту незаслуженную милость и кого-кого, а брата не посвящайте в мою тайну.    

— Но  не всегда же скрывать, милый Джордж?    

— Может  быть, и не всегда, матушка, — хотя, возможно, я когда-нибудь попрошу и об  этом; а пока скрывайте, умоляю вас. Если же ему суждено узнать, что его  бродяга-брат вернулся, — говорит кавалерист, с сомнением покачивая головой, —  то лучше уж я сам скажу ему об этом и посмотрю, как он примет мои слова, а  тогда решу, наступать мне или отступать.    

Он  горячо настаивает, глубоко убежденный в своей правоте, а по лицу миссис Бегнет  видно, что она понимает и одобряет его; поэтому мать сдается и, умолкнув, всем  своим видом обещает исполнить его просьбу. За Это он ласково благодарит ее.    

— Во  всем остальном, милая моя матушка, я буду самым сговорчивым и послушным сыном;  только в этом одном не уступлю. Теперь я готов принять даже адвокатов. Я тут  сидел и писал кое-что, — он бросает взгляд на исписанную бумагу, лежащую  на столе, — рассказывал совершенно точно обо всем, что знаю насчет  покойного, и как вышло, что меня припутали к этому злополучному делу. Написано  просто и по всем правилам, не хуже, чем книга приказов по полку, — ни  слова лишнего, только то, что относится к делу. Я надумал прочесть это с начала  и до конца, как только получу разрешение говорить в свою защиту. Надеюсь, мне и  теперь можно будет прочесть это; а впрочем, я сейчас отказываюсь от своей воли  и, что бы там ни говорили, что бы ни делали, обещаю не своевольничать.    

Итак,  переговоры благополучно закончились соглашением, а время, отведенное для  свидания, уже подходит к концу, поэтому миссис Бегнет объявляет, что пора уходить.  Старуха мать снова и снова обнимает сына, а сын вновь и вновь прижимает ее к  своей широкой груди.    

— Куда  вы отведете матушку, миссис Бегнет?    

— Я  поеду в городской дом, милый мой, то есть в дом моих господ. У меня там срочное  дело, — отвечает миссис Раунсуэлл.    

— Вы  наймете карету и проводите туда матушку, миссис Бегнет? Да я и так знаю, что  проводите. И спрашивать не к чему.    

Действительно,  «не к чему», соглашается миссис Бегнет при помощи зонта.    

— Возьмите  ее с собой, старинная моя приятельница, и примите мою благодарность. Поцелуйте  от меня Квебек и Мальту, передайте привет крестнику, крепко пожмите руку Дубу,  а вот это вам, дорогая моя, — жаль только, что это не десять тысяч фунтов  золотом!    

Кавалерист  касается губами загорелого лба «старухи», и дверь его камеры закрывается.    

Добрая  старая домоправительница хочет отправить миссис Бегнет домой в той же карете,  но тщетны все ее мольбы. Живо соскочив на мостовую у подъезда дедлоковского  дома и поднявшись вместе с миссис Раунсуэлл на крыльцо, «старуха» пожимает ей  руку, удаляется с деловым видом и вскоре, вернувшись в лоно бегнетовского  семейства, как ни в чем не бывало снова принимается за мытье овощей.    

Мидеди  сидит в той комнате, где вела свой последний разговор с покойным, и смотрит на  то место, где он стоял у камина, так неторопливо изучая ее на досуге, как вдруг  слышит стук в дверь. Кто это? Миссис Раунсуэлл. Что привело миссис Раунсуэлл в  город так неожиданно?    

— Горе,  миледи. Тяжкое горе. Ах, миледи, можно мне сказать вам несколько слов?    

Что еще  случилось и почему эта всегда спокойная старуха так дрожит? Она гораздо  счастливее своей госпожи, как часто думала сама госпожа, так почему же она так  трепещет и смотрит на миледи с таким странным недоверием?    

— Что  случилось? Сядьте и отдышитесь.    

— Ах,  миледи, миледи! Я нашла своего сына… младшего, того, что так давно ушел в  солдаты. И он сидит в тюрьме.    

— За  долги?    

— Нет,  нет, миледи. Я с радостью заплатила бы за него, сколько бы он ни задолжал.    

— За  что же он попал в тюрьму?    

— По  обвинению в убийстве, миледи, — убийстве, в котором он так же не виновен,  как… как я. Его обвиняют в убийстве мистера Талкингхорна.    

Что  значит ее взгляд и этот жест мольбы? Почему она подходит так близко? Что за  письмо держит она в руках?    

— Леди  Дедлок, дорогая моя госпожа, милостивая госпожа, добрая моя госпожа! Вы должны  пожалеть меня, вы должны простить меня. Я служила своим господам еще до вашего  рождения. Я предана им. Но подумайте о моем дорогом сыне, — ведь на него  напраслину взвели.    

— Я  его не обвиняю.    

— Нет,  миледи, нет. Но другие обвиняют, и он в тюрьме, в опасности. Ах, леди Дедлок,  если вы можете сказать хоть слово в его оправдание, скажите это слово!    

Что она  такое вообразила, эта старуха? Почему она думает, что женщина, к которой она  обращается с подобной просьбой, может опровергнуть несправедливое подозрение,  если оно действительно несправедливо? Прекрасные глаза миледи смотрят на  домоправительницу с удивлением, чуть ли не с ужасом.    

— Миледи,  вчера вечером я выехала из Чесни-Уолда, чтобы на старости лет найти своего  пропавшего сына, а в последние дни шаги на Дорожке призрака слышались так часто  и такие они были зловещие, каких я ни разу не слыхивала за все эти годы. Ночь  за ночью, чуть, бывало, стемнеет, их топот отдавался в ваших покоях, но вчера  вечером они звучали так страшно, как никогда. И вот, миледи, вчера, как  стемнело, я получила это письмо.    

— Какое  письмо?    

— Тише!  Тише! — Оглянувшись кругом, домоправительница отвечает испуганным шепотом:  — Миледи, я никому о нем ни слова не сказала, я не верю тому, что в нем  написано, я знаю, что этого не может быть, я твердо уверена, что это неправда.  Но мой сын в опасности, и вы должны меня пожалеть. Если вы знаете что-нибудь  такое, что неизвестно другим, если вы кого-нибудь подозреваете, если вы можете  разгадать эту загадку, но по какой-то причине молчите, то подумайте обо мне,  дорогая моя госпожа, и, несмотря ни на что, расскажите обо всем, что вам  известно. Это моя единственная просьба. Я знаю, вы не жестокая, но вы всегда  поступаете по-своему, без чужой помощи, ни с кем не водите дружбы, и каждый,  кто восхищается вами, как изящной и прекрасной леди, — а восхищаются  все, — каждый знает, что вы очень далеки от него, и к вам нельзя подойти  близко. Миледи, может быть, гордость или гнев заставляют вас молчать о том, что  вам известно, а если так, умоляю вас, подумайте о своей верной служанке, —  ведь вся моя жизнь прошла в вашем семействе, и я к нему глубоко  привязана, — смягчитесь и помогите оправдать моего сына! Миледи, моя  добрая госпожа, — умоляет старая домоправительница с непритворным простодушием, —  я такая ничтожная и скромная, а вы от природы такая гордая я далекая ото всех,  что, пожалуй, и представить себе не можете, как я страдаю за свое детище; но я  так страдаю, что вот даже пришла сюда к вам и осмелилась просить и умолять вас  не отвергнуть нас в это ужасное время, если вы можете помочь нам добиться  правды!    

Не  говоря ни слова, миледи поднимается и берет письмо из ее рук.    

— Вы  хотите, чтобы я его прочла?    

— Пожалуйста,  прочтите, миледи, но лишь после того, как я уйду, и не забудьте о моей  единственной просьбе.    

— Не  знаю, чем я могу помочь. Я не скрываю ничего такого, что касается вашего сына.  Я никогда его не обвиняла.    

— Миледи,  прочитайте это письмо, и, может быть, вы больше пожалеете моего сына за то, что  на него взвели поклеп.    

Старая  домоправительница уходит, а миледи стоит с письмом в руках. Она действительно  не жестокая, и было время, когда лицо этой почтенной женщины, умоляющей ее с  такой страстной искренностью, пробудило бы в ней глубокое сострадание. Но  миледи так давно привыкла подавлять свои чувства и скрывать истину, столько лет  сознательно перевоспитывала себя в той пагубной школе, которая учит людей  заглушать свои естественные душевные побуждения, хоронить их в своем  сердце, — подобно тому, как мухи далеких эпох погребены в янтаре, —  наводить однообразный и тусклый глянец на всех хороших и дурных, глубоко  чувствующих и бесчувственных, разумных и неразумных, — так давно привыкла  к этому, что, слушая миссис Раунсуэлл, до сих пор подавляла в себе даже  удивление.    

Она  развертывает письмо. В него вложена печатная заметка о том, как нашли труп  человека с пулей в сердце, лежавший ничком на полу; а внизу написано ее имя и  слово «убийца».    

Письмо  выпало из ее рук. Как долго оно пролежало на полу, она не знает; оно лежит, где  упало, но вдруг она отдает себе отчет в том, что перед нею стоит лакей и  докладывает о приходе молодого человека, некоего Гаппи. Лакей, должно быть,  несколько раз повторил свои слова. — они звенели в ее ушах еще до того,  как она начала понимать их смысл.    

— Проводите  его сюда.    

Он  входит. Подняв письмо, она держит его в руках и старается сосредоточиться. Для  мистера Гаппи она все та же леди Дедлок, по-прежнему сдержанная, гордая и  холодная.    

— Ваша  милость, может быть, мой приход сначала покажется вам непростительной дерзостью,  но ведь вы, ваша милость, ни разу не были рады меня видеть, на что я, впрочем,  не жалуюсь, так как, принимая во внимание все обстоятельства, радоваться  действительно было нечему; но когда я объясню вашей милости, с какой целью  явился сейчас, вы, надеюсь, меня не осудите, — говорит мистер Гаппи.    

— Объясняйте.    

— Очень  благодарен, ваша милость. Я должен прежде всего сказать вашей милости, —  начинает мистер Гаппи, присев на краешек стула и поставив цилиндр на ковер у  своих ног, — что мисс Саммерсон, чей образ, как я однажды сказал вашей  милости, был в течение одного периода моей жизни запечатлен в моем сердце, пока  его не стерли не зависящие от меня обстоятельства, — мисс Саммерсон  говорила со мной после того, как я в последний раз имел удовольствие нанести  визит вашей милости, и настоятельно просила меня не делать никаких шагов ни в  какой области, которая может ее касаться. А поскольку желания мисс Саммерсон  для меня закон (исключая желаний, связанных с не зависящими от меня  обстоятельствами), я, следовательно, никак не думал, что удостоюсь высокой  чести снова нанести визит вашей милости.    

Тем не  менее он пришел, угрюмо напоминает ему миледи.    

— Тем  не менее я пришел, — признает мистер Гаппи. — Вот я и хочу разъяснить  вашей милости, почему я пришел.    

Она просит  разъяснить это как можно яснее и короче.    

— А  я, — говорит мистер Гаппи обиженным тоном, — настоятельно прошу вашу  милость обратить особенное внимание на то, что я пришел сюда не ради себя.  Направляясь к вам, я заботился не о своих интересах. Не дай я мисс Саммерсон  обещания, которое почитаю священным, ноги бы моей больше не было в этом доме;  напротив, я бы держался от него подальше.    

Мистер  Гаппи находит, что сейчас ему самая пора запустить обе руки себе в шевелюру.    

— Вы,  может, припомните, ваша милость, что, когда я пришел сюда в прошлый раз, я  столкнулся с одним человеком, который пользовался большой известностью среди  нас, юристов, и чью потерю все мы оплакиваем. С тех пор этот человек принялся  вредить мне всюду и везде, можно сказать, весьма некрасивым образом, так что я  уж начал побаиваться не на шутку, а не сделал ли я, сам того не ведая,  чего-нибудь против желания мисс Саммерсон. Но ведь я, — хвалить себя не  годится, однако должен это сказать в свою защиту, — ведь я тоже не плохо  знаю свое дело.    

Леди  Дедлок устремляет на него строгий, вопросительный взгляд. Мистер Гаппи  мгновенно отводит от нее глаза и смотрит куда-то в сторону.    

— Скажу  больше, — продолжает он, — было так трудно понять, чего, собственно,  добивается этот человек совместно с другими лицами, что, пока мы не понесли  утраты, которую оплакиваем, я, можно сказать, увязал в песке, — вы, ваша  милость, возможно этого не поняли, ибо вращаетесь в высших кругах, так  благоволите считать, что это все равно что «зашел в тупик». Опять же Смолл —  это мой приятель, с которым ваша милость незнакомы, — Смолл сделался таким  замкнутым и двуличным, что временами было довольно трудно удержаться и не  стукнуть его по башке. Так или иначе, но я напряг свои скромные силы и  способности, да еще мне помог один наш общий друг, некий мистер Тони Уивл  (человек аристократических склонностей — у него в комнате всегда висит портрет  вашей милости), и вот теперь у меня появилась причина кое-чего опасаться,  почему я и явился предупредить, что вашей милости надо держаться начеку. Прежде  всего позвольте спросить, ваша милость: не приходили к вам нынче утром  какие-нибудь необычные гости? Я хочу сказать — не светские визитеры, а такие,  как, например, бывшая служанка мисс Барбери или один человек, который не  владеет своими нижними конечностями, так что его приходится таскать, словно  чучело Гая Фокса.    

— Нет.    

— Ну,  а я могу заверить вашу милость, что эти посетители сюда явились и их приняли.  Надо вам сказать, что я увидел их у подъезда и подождал на углу площади, пока  они отсюда не вышли, а тогда отошел и целых полчаса кружил по улицам, чтобы с  ними не встретиться.    

— Какое  мне дело до всего этого и какое вам дело? Я вас не понимаю. Что вы хотите этим  сказать?    

— Ваша  милость, я пришел просить вас держаться начеку. Может, в этом нет надобности.  Пусть так. В таком случае, я только сделал все возможное, чтобы выполнить  обещание, которое дал мисс Саммерсон. Я сильно подозреваю (кое-что Смолл сам  выболтал, а кое-что мы выпытали у него), я сильно подозреваю, что те письма,  которые я когда-то брался принести вашей милости, а потом считал погибшими, на  самом деле вовсе не погибли. Еще я подозреваю, что если в них есть что  разглашать, так это разглашают  сейчас. И еще — что гости, о которых я  упоминал, явились сюда нынче утром, чтобы сорвать на этом хороший куш. И,  должно быть, уже сорвали, а нет, так вот-вот сорвут.    

Мистер  Гаппи поднимает свой цилиндр и встает.    

— Ваша  милость, вам лучше знать, имеет все это хоть какое-нибудь значение или не  имеет. Так ли, этак ли, но я старался исполнить желание мисс Саммерсон в том  смысле, чтобы ничего больше не затевать и насколько возможно замять то, что я  уже успел сделать; с меня этого довольно. Возможно, что не было никакой  надобности предостерегать вашу милость и, придя сюда с этой целью, я позволил  себе вольность; если так, надеюсь, вы постараетесь забыть мой дерзкий поступок,  а я попытаюсь забыть ваше неодобрение. Теперь я распрощаюсь с вашей милостью,  и, заверяю вас, нечего бояться, что я опять явлюсь к вам.    

В ответ  на эти прощальные заверения она лишь едва поднимает глаза, но вскоре после его  ухода звонит в колокольчик.    

— Где  сейчас сэр Лестер?    

Меркурий  докладывает, что он сидит один в библиотеке, запершись.    

— Приходил  ли кто-нибудь к сэру Лестеру сегодня утром?    

Несколько  человек по делу. Меркурий описывает их так, как до него описал мистер Гаппи.  Довольно; он может идти.    

Так! Все  кончено. Имя ее на устах у толпы; муж ее узнал о своем несчастье, позор ее  получит огласку, — быть может, слух разносится уже сейчас, пока она это  думает, — и вдобавок к громовому удару, которого так долго ждала она, но  никак не ждал ее муж, какие-то невидимые доносчики обвиняют ее в убийстве ее  врага.    

А врагом  ее он действительно был, и она часто, часто, часто желала его смерти. Он враг и  теперь, даже в могиле. Тяжкое обвинение свалилось на нее как новая пытка,  которой ее подвергает его безжизненная рука. И, вспомнив о том, что в тот вечер  она тайком подходила к его дверям, вспомнив, что незадолго перед убийством она  уволила свою любимую служанку, — а это могут объяснить ее желанием  избавиться от лишних глаз, — вспомнив все это, она трепещет, словно рука  палача касается ее шеи.    

Она  бросилась на пол и лежит, зарывшись лицом в диванные подушки, а волосы ее  разметались в беспорядке. Но вдруг она вскакивает, носится по комнате, снова  бросается на пол, мечется, стонет. Она охвачена невыразимым ужасом. Будь она и  вправду убийцей, ужас ее не мог бы быть сильнее.    

Ведь  если б она действительно задумала совершить убийство и приняла хитроумнейшие  предосторожности, ненавистный образ, несмотря на это, разросся бы в ее глазах  до гигантских размеров и помешал бы ей предугадать неизбежные последствия  преступления — но не успел бы он пасть ниц, как эти последствия хлынули бы на  нее нежданным потоком, — как всегда бывает после убийства; и вот теперь  она понимает, что когда он ее выслеживал, а она думала: «О, если бы смертельный  удар поразил этого старика и убрал с моего пути!» — то эти мысли ей внушало  желание уничтожить бесследно — развеять по всем ветрам — улики, собранные им  против нее. Недаром она испытала недоброе облегчение, когда узнала о его  смерти. Чем была его смерть, как не извлечением камня, замыкавшего гнетущий ее  свод, а теперь свод рушится, рассыпаясь на тысячи обломков, и каждый из них  давит и ранит ее!    

И вот  страшное наваждение охватывает и омрачает ее душу: от этого преследователя —  живого или мертвого, окостенелого и бесчувственного при жизни, каким она хорошо  его помнит, или столь же окостенелого и бесчувственного теперь, на гробовом  ложе, — от этого преследователя нельзя спастись иначе как смертью.  Затравленная, она бежит. Смятение чувств — стыда, страха, угрызений совести,  отчаяния, — достигнув своего апогея, берет над нею верх; и даже ее  непоколебимая уверенность в себе теперь сорвана и унесена прочь, как древесный  лист неистовым ураганом.    

Она  торопливо пишет несколько строк мужу и, запечатав письмо, оставляет его на  столе:    

     

«Если  меня будут разыскивать, обвинив в его убийстве, верьте, что в этом я совершенно  не виновна. Во всем остальном не верьте ничему хорошему обо мне, ибо я виновна  во всех других проступках, какие мне приписывают, как Вы уже слышали или  услышите. В тот роковой вечер он предупредил меня, что расскажет Вам о моем  падении. После того как он расстался со мной, я вышла из дому, сказав, что хочу  погулять в саду, где иногда гуляю, но на самом деле я решила пойти к нему,  чтобы в последний раз попросить его сжалиться надо мной: прекратить муки  ожидания — эту ужасную пытку, которой он мучил меня так давно — Вы не знаете,  как давно, — и сострадательно нанести удар завтра же утром.    

В  доме у него было темно и тихо. Я звонила два раза, но никто не откликнулся, и я  вернулась домой.    

Теперь  у меня уже нет дома. Я больше не буду обременять Вас. Забудьте в своем  справедливом негодовании недостойную женщину, на которую Вы напрасно потратили  столько великодушной преданности, — эта женщина покидает Вас с глубоким  стыдом, — еще более глубоким, чем стыд, с которым она бежит от самой себя  — и прощается с Вами навсегда!»    

     

Она  быстро одевается, прячет лицо под вуалью, прислушивается к чему-то и, не взяв с  собой ни драгоценностей, ни денег, спускается по лестнице и, улучив минуту,  когда в вестибюле никого нет, открывает, потом закрывает за собой огромную  дверь и быстро исчезает из виду, словно ее подхватил и унес резкий морозный  ветер.    

 Глава LVI    

Погоня    

     

Бесстрастно,  как и подобает знатным, городской дом Деддоков взирает на другие дома  величаво-унылой улицы и ничем не выдает, что внутри его что-то неладно.  Тарахтят кареты, раздается стук в двери, высший свет обменивается визитами;  пожилые прелестницы с костлявыми шейками и персиковыми щечками, румянец которых  приобретает довольно-таки замогильный оттенок при дневном свете, когда эти  очаровательные создания смахивают на какой-то сплав из Женщины и Смерти,  изображенных на популярной картинке, — пожилые прелестницы ослепляют  мужчин. Из холодных конюшен, мягко покачиваясь на рессорах, выезжают кареты, и  на их козлах, глубоко погрузившись в пуховые подушки, восседают коротконогие  кучера в белокурых париках, а на запятках торчат расфранченные Меркурии с булавами  в руках и в треуголках набекрень — зрелище, поистине достойное небожителей.    

Внешне  городской дом Дедлоков ничуть не меняется, и проходит много часов, прежде чем  внутри его рушится чинное однообразие его жизни. Но вот обворожительная  Волюмния, замученная великосветской болезнью — скукой, и находя, что сегодня  этот недуг слишком сильно портит ей настроение, решается, наконец, перейти в  библиотеку для перемены обстановки. Однако ее осторожный стук не вызывает  отклика, и тогда она открывает дверь, заглядывает внутрь и, увидев, что в  комнате никого нет, входит.    

В Бате,  этом городке, заросшем травой и заселенном стариками, бойкая Дедлок слывет  донельзя любопытной девицей, которая пользуется всяким удобным и неудобным  случаем шмыгать туда-сюда с золотым лорнетом в руках и совать свой нос во что  только можно. И на сей раз она, конечно, не упускает случая попорхать, как  птичка, над письмами и бумагами своего родича — быстро клюнуть один документ,  заглянуть, склонив головку набок, в другой и, приложив к глазам лорнет, с  любознательным и беспокойным видом попрыгать от стола к столу. Увлекшись  поисками, она обо что-то спотыкается и, направив лорнет в эту сторону, видит  своего родича, — он распростерт на полу, словно поваленное дерево.    

Столь  неожиданное открытие придает любимому слабому взвизгиванию Волюмнии изрядную  долю искренности, и в доме мгновенно поднимается переполох. Слуги мчатся вверх  и вниз по лестницам, яростно звонят звонки, посылают за докторами, леди Дедлок  ищут повсюду, но не находят. О ней нет ни слуху ни духу с тех пор, как она  позвонила в последний раз. Ее письмо к сэру Лестеру найдено на ее столе; но кто  знает, может быть он уже получил другую весть из другого мира — весть,  требующую личного ответа, — и теперь все языки человечества, живые и мертвые,  ему одинаково чужды.    

Его  укладывают в постель, согревают, растирают, обмахивают, прикладывают ему лед к  голове и всячески стараются привести его в чувство. Однако день угас и ночь  наступила в спальне, прежде чем хриплое его дыхание стало ровным, а в устремленных  в одну точку невидящих глазах, перед которыми время от времени водили свечой,  впервые мелькнули проблески сознания. Но, с тех пор как он пришел в себя,  состояние его непрерывно улучшается — мало-помалу он начинает поворачивать  голову, переводить глаза с одного предмета на другой и даже шевелить пальцами в  знак того, что слышит и понимает все, что ему говорят.    

Сегодня  утром, когда он рухнул на пол, он был красивым осанистым джентльменом, немножко  припадающим на ногу, но все же представительным и с упитанным лицом. Теперь он  лежит в постели — старик со впалыми щеками, дряхлая тень самого себя. Раньше  голос у него был густой и сочный и сэр Лестер так долго был убежден в огромном  весе и значении каждого своего слова Для всего человечества, что слова его и  вправду звучали так, словно в них был какой-то важный смысл. Но теперь он может  только шептать, а все, что он шепчет, звучит так, как и должно звучать, —  это бессмысленный лепет, не слова, а звук пустой.    

Его  любимая служанка — преданная домоправительница — стоит у его ложа. Это первое,  что он осознает, и это явно доставляет ему удовольствие. Сделав несколько  тщетных попыток заставить окружающих понять его речь, он делает знак, чтобы ему  подали карандаш, но — еле заметный знак, так что его понимают не сразу. Только  старая домоправительница догадывается, чего он хочет, и приносит ему аспидную  доску.    

Немного  погодя он медленно, не своим почерком, царапает на ней слова: «Чесни-Уолд?»    

Нет,  отвечает ему домоправительница; он в Лондоне. Ему сделалось дурно сегодня  утром, в библиотеке. Как она рада, что случайно оказалась в Лондоне и может  теперь ухаживать за ним.    

— Болезнь  у вас не тяжелая, сэр Лестер. Завтра вам будет гораздо лучше, сэр Лестер. Так и  сказали все эти джентльмены.    

Она  говорит это, а слезы текут по ее красивому старческому лицу.    

Окинув  глазами всю комнату, больной очень внимательно всматривается в докторов,  обступивших кровать, и пишет: «Миледи».    

— Миледи  нет дома, сэр Лестер; она вышла до того, как вам сделалось дурно, и еще не  знает о вашей болезни.    

Очень  волнуясь, он указывает на слово, которое написал. Все стараются его успокоить,  но он опять указывает на это слово, а волнение его возрастает. Он видит, как  люди переглядываются, не зная, что сказать, и, снова взяв аспидную доску,  пишет: «Миледи. Ради бога, где?» Потом испускает стон, в котором звучит мольба.    

Врачи  решают, что старуха домоправительница должна отдать ему письмо миледи,  содержания которого никто не знает и даже не может предугадать. Она  распечатывает и отдает ему письмо, чтобы он сам прочел его. С великим трудом  прочитав его два раза, он кладет письмо исписанной страницей вниз, так, чтобы  никто не мог ее увидеть, и стонет. Но вот он снова теряет сознание или впадает  в забытье, и только спустя час открывает глаза и склоняет голову на руку своей  верной и преданной старой служанки. Врачи понимают, что ему легче быть с нею  одной и отходят в сторону, возвращаясь лишь тогда, когда нужна их помощь.    

Он снова  просит аспидную доску, но не может вспомнить слово, которое хочет написать.  Смотреть жалко на его тревогу, его волнение и страдания. Кажется, будто он  вот-вот помешается — так остро он чувствует, что необходимо спешить, и так  беспомощно силится объяснить, что именно нужно сделать, за кем надо послать. Он  написал букву Б и остановился. Но вдруг, когда отчаяние его уже дошло до  предела, он начинает писать слово «мистер» перед Б. Старуха домоправительница  подсказывает: «Баккет?» Слава богу! Это он и хотел написать.    

Мистера  Баккета находят внизу, — он обещал вернуться и уже явился. Позвать его?    

Нельзя  не понять, как страстно жаждет сэр Лестер его увидеть, — нельзя не понять,  как хочет он, чтобы комнату покинули все, кроме домоправительницы. Его желание  исполняют быстро, и мистер Баккет приходит. Из всех людей на земле только он  один подает надежду и внушает доверие сэру Лестеру, упавшему с высоты своего  величия.    

— Сэр  Лестер Дедлок, баронет, очень грустно видеть вас в таком состоянии. Надеюсь, вы  поправитесь. Обязательно поправитесь, на благо своему роду.    

Сэр  Лестер, передав мистеру Баккету письмо, пристально следит за его лицом, пока  тот читает. А мистеру Баккету приходят в голову какие-то новые мысли, —  это видно по его глазам, — и, согнув свой указательный палец, но не  отрывая глаз от письма, он, наконец, говорит:    

— Сэр  Лестер Дедлок, баронет, я вас понимаю. Сэр Лестер пишет на аспидной доске:  «Полное прощение. Найдите…» Мистер Баккет останавливает его.    

— Сэр  Лестер Дедлок, баронет, я ее найду. Но поиски надо начать немедленно. Нельзя  терять ни минуты.    

С  быстротою мысли повернувшись в ту сторону, куда посмотрел сэр Лестер Дедлок, он  видит на столе небольшую шкатулку.    

— Принести  ее сюда, сэр Лестер Дедлок, баронет? Понятно. Открыть одним из этих ключей?  Понятно. Самым маленьким ключом? Разумеется. Вынуть деньги? Вынимаю.  Пересчитать? За этим дело не станет. Двадцать и тридцать — пятьдесят, еще  двадцать — семьдесят, еще пятьдесят — сто двадцать, да еще сорок — сто  шестьдесят. Взять их на расходы? Возьму и, конечно, дам отчет. Денег не жалеть?  Не буду.    

Быстрота,  с какой мистер Баккет безошибочно понимает все молчаливые приказания сэра  Лестера, кажется почти сказочной. Миссис Раунсуэлл взяла свечу, чтобы посветить  ему, и у нее даже голова закружилась — так стремительно бегают его глаза и  летают руки, когда он вскакивает, уже готовый к отъезду.    

— А  вы Джорджу матерью доводитесь, бабушка; вот вы кто такая, правда? —  обращается к ней мистер Баккет, уже нахлобучив шляпу на голову и застегивая  пальто.    

— Да,  сэр, я его мать, и до чего я по нем горюю!    

— Так  я и думал, судя по тому, что он давеча мне говорил. Ну что ж, тогда я вам  кое-что скажу. Можете больше не горевать. С вашим сыном все обстоит прекрасно.  Нет, плакать не надо, потому что сейчас вы должны ухаживать за сэром Лестером  Дедлоком, баронетом, а будете плакать — ему лучше не станет. Что до вашего сына,  повторяю: у него все прекрасно, и он с сыновней любовью велел пожелать вам того  же и поклониться. Обвинение с него сняли, — вот как обстоит дело; честь  его ничуть не пострадала и репутация не запятнана, — она не хуже вашей, а  ваша чиста, как стеклышко, держу пари на один фунт. Можете мне верить — ведь  это я забрал вашего сынка. Он тогда вел себя молодцом, да и вообще он человек  расчудесный, а вы расчудесная старушка, и вы с ним такие мать и сын, что вас  можно за деньги показывать как образцовых… Сэр Лестер Дедлок, баронет, ваше  поручение я выполню. Не бойтесь, что я сверну с дороги вправо или влево, что я  засну, умоюсь или побреюсь раньше, чем найду то, что пошел искать. Передать от  вашего имени прощение и вообще всякие добрые слова? Сэр Лестер Дедлок, баронет,  передам. Вам желаю поправиться, а вашим семейным делам — уладиться, как они  улаживались — бог мой! — и будут улаживаться во многих семействах до  скончания веков!    

Кончив  свою речь и застегнувшись на все пуговицы, мистер Баккет бесшумно выходит из  комнаты, глядя перед собой и словно уже пронизывая глазами ночную тьму в  поисках беглянки…    

Прежде  всего он направляется в покои миледи и осматривает их, стараясь найти хоть  какую-нибудь мелочь, которая могла бы ему помочь. Теперь в ее комнатах совсем  темно, и было бы очень любопытно понаблюдать, как мистер Баккет, подняв над  головой восковую свечу, мысленно составляет инвентарь хрупких безделушек,  которые столь разительно не вяжутся с его обликом; но никто его не видит,  потому что он позаботился запереть дверь.    

— Шикарный  будуар, — говорит мистер Баккет, чувствуя, что он как будто понаторел во  французском языке после своей недавней стычки с француженкой. — Должно  быть, стоил кучу денег. Нелегко, верно, было расстаться с такой роскошью; очень  уж туго ей пришлось, надо думать!    

Он  открывает и закрывает ящики в столах, заглядывает в шкатулки и футляры с  драгоценностями, видит свое отражение в бесчисленных зеркалах и принимается  философствовать по этому поводу.    

— Можно  подумать, что я вращаюсь в великосветских кругах и сейчас собираюсь  расфрантиться, чтобы ехать на бал в Олмэк[183], —  бормочет мистер Баккет. — Того и гляди окажется, что я — какой-нибудь  гвардейский щеголь, а мне-то и невдомек.    

По-прежнему  обегая глазами комнату, он находит в ящике комода дорогой ларчик и открывает  его. Широкая его рука роется в перчатках, почти не ощущая их, — слишком  они легки и нежны для его огрубевших пальцев, — и вдруг нащупывает белый  носовой платок.    

— Хм!  Надо осмотреть тебя, — говорит мистер Баккет, ставя на комод свечу. —  С какой это стати тебя хранили не с другими платками, а припрятали отдельно?    

С какой  целью? Ты чей платок — ее милости или еще чей-то? Где-нибудь на тебе должна  быть метка.    

Отыскав  метку, он читает вслух: «Эстер Саммерсон».    

— Так! —  говорит мистер Баккет и стоит, приложив палец к уху. — Пойдем-ка: тебя   я прихвачу с собой.    

Он  заканчивает свои наблюдения так же бесшумно и тщательно, как начал и вел их:  наводит порядок, оставляя все вещи, кроме платка, на тех самых местах, где они  были раньше, и, пробыв в этих комнатах всего минут пять, покидает их и выходит  на улицу. Бросив взгляд вверх, на тускло освещенные окна в спальне сэра  Лестера, он мчится во весь дух к ближайшей стоянке наемных карет и, выбрав  лошадь, за которую не жаль заплатить хорошие деньги, велит ехать в «Галерею-Тир  Джорджа». Мистер Баккет не считает себя ученым знатоком лошадей, но, привыкнув  посещать главнейшие конские состязания и тратить там малую толику денег, обычно  любит подводить итоги своим знаниям в этой области, утверждая, что, если лошадь  резва, он это сразу видит.    

Вот и  сегодня он тоже не ошибся. Тарахтя по булыжникам со скоростью, опасной для  жизни, и, однако, внимательно глядя острыми глазами на всех крадущихся  прохожих, мимо которых карета несется по полночным улицам, и даже на свет в  верхних окнах, за которыми люди уже легли или ложатся спать, и на углы улиц,  которые с грохотом объезжает карета, и на пасмурное небо, и на землю, покрытую  тонкой пеленой снега, — ибо след может найтись где угодно, — он во  весь опор мчится к месту своего назначения, да так стремительно, что, приехав и  соскочив на землю, чуть не задыхается в клубах пара, который валит от лошади.    

— Отпусти-ка  ей удила на минутку, пускай остынет; а я мигом вернусь.