1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 
— Сэр? — откликнулся сей джентльмен.    

— Ничего нового не случилось со вчерашнего дня?    

— Особенного ничего, сэр, — отвечал Сэм, взглянув  на бакенбарды мистера Сменгля. — Избыток спертого воздуха в тюрьме помог  произрастанию сорной травы самого низкого сорта, но за исключением этого все  обстоит благополучно.    

— Я встану, — сказал мистер Пиквик. — Дайте  мне чистое белье.    

Какие бы враждебные замыслы ни лелеял мистер Сменгль, он  быстро от них отвлекся при распаковке чемодана, содержимое которого, казалось,  побудило его немедленно составить наилучшее мнение не только о мистере Пиквике,  но и о Сэме, каковой был самым чистокровным оригиналом, стало быть как раз ему  по душе, — об этом мистер Сменгль поспешил заявить достаточно громко,  чтобы этот эксцентрический субъект мог услышать. Что же касается мистера  Пиквика, то любовь, которой мистер Сменгль воспылал к нему, не знала границ.    

— Не могу ли я что-нибудь для вас сделать, дорогой  сэр? — осведомился Сменгль.    

— Ничего, насколько мне известно. Очень вам  признателен, — отвечал мистер Пиквик.    

— Нет ли у вас белья, которое нужно отдать в стирку? Я  знаю прекрасную прачку, которая два раза в неделю приходит за моим бельем, и… —  ей-богу, какая чертовская удача!.. — как раз сегодня она должна зайти. Не  уложить ли мне кое-что из этих вещей вместе с моим бельем? К чему упоминать о  беспокойстве? Черт побери! Если один джентльмен, попавший в беду, не  побеспокоится немного, чтобы помочь другому джентльмену, находящемуся в таком  же положении, чего стоит человеческая природа!    

Так говорил мистер Сменгль, бочком пробираясь как можно  ближе к чемодану и бросая взгляды, выражающие самую пламенную и бескорыстную  дружбу.    

— Может быть, вам, любезнейший, нужно выколотить  платье? — продолжал Сменгль.    

— Не нужно, приятель, — отозвался Сэм, беря ответ  на себя. — Если бы можно было кого-нибудь отколотить, не беспокоя слуг, это,  пожалуй, было бы приятнее обеим сторонам, как сказал учитель, когда молодой  джентльмен возражал против того, чтобы его высек дворецкий.    

— И не найдется ничего, что можно было бы отослать в  моей корзине в стирку? — спросил Сменгль, с обескураженным видом переводя  взгляд с Сэма на мистера Пиквика.    

— Решительно ничего, сэр, — отрезал Сэм. —  Боюсь, что ваша корзина и без того набита доверху вашим собственным бельем.    

Эта реплика сопровождалась таким выразительным взглядом,  устремленным на ту часть туалета мистера Сменгля, которая обычно  свидетельствует об искусстве прачек стирать джентльменское белье, что Сменглю  оставалось только повернуться на каблуках и хотя бы на время отказаться от  всяких притязаний на кошелек и гардероб мистера Пиквика. Поэтому он мрачно  удалился во двор для игры в мяч, где позавтракал достаточно легко, но с пользой  для здоровья парой сигар, купленных накануне вечером.    

Мистер Майвинс, который не курил и чей счет за мелкие  продукты также спустился до конца доски и «перебрался» на другую сторону,  остался в постели и, по его собственным словам, «решил закусить во сне».    

Позавтракав в маленьком чулане рядом со столовой, который  носил громкое название «кабинета» и временный обитатель коего пользовался,  принимая во внимание ничтожную доплату, великим преимуществом подслушивать все  разговоры в упомянутой столовой, мистер Пиквик послал мистера Уэллера с  неотложными поручениями и отправился в комнату дежурного посоветоваться с  мистером Рокером по вопросу о своем будущем помещении.    

— Помещение? — переспросил этот джентльмен,  заглянув в большую книгу. Сколько угодно, мистер Пиквик. Ваш сожительский  билетик будет в двадцать седьмом на третьем.    

— О! — отозвался мистер Пиквик. — Как вы  сказали, какой билетик?    

— Ваш сожительский билетик, — повторил мистер  Рокер. — Сообразили?    

— Не совсем, — улыбаясь, ответил мистер Пиквик.    

— Да ведь это ясно, как день, — сказал мистер  Рокер. — Вы получите сожительский билет в двадцать седьмой номер на  третьем этаже, и живущие в этой камере будут вашими сожителями.    

— А сколько их? — нерешительно осведомился мистер  Пиквик.    

— Трое, — сообщил мистер Рокер.    

Мистер Пиквик кашлянул.    

— Один из них священник, — продолжал мистер Рокер,  записывая что-то на клочке бумаги, — другой мясник.    

— Как? — переспросил мистер Пиквик.    

— Мясник, — повторил мистер Рокер, постукивая  кончиком пера но конторке, чтобы излечить его от нежелания писать. — Каким  он был когда-то молодчиной! Вы помните Тома Мартина, Недди? — добавил  Рокер, обращаясь к другому стражу, который соскабливал грязь со своих башмаков  складным ножом о двадцати пяти лезвиях.    

— Еще бы я не помнил! — отозвался тот, к кому был  обращен вопрос, делая ударение на личном местоимении.    

— О, господи! — сказал мистер Рокер, медленно  покачивая головой и рассеянно глядя прямо перед собой в зарешеченное окно;  казалось, будто он любовно припоминал какую-то мирную сцену из ранней  молодости. Кажется мне, не дальше чем вчера он огрел грузчика возле пристани, в  «Лисе под холмом». Я как сейчас его вижу: идет по Стренду между двух сторожей,  малость протрезвился от синяков, над правым глазом уксусный пластырь, а этот  миленький бульдог, который потом искусал мальчика, бежит за ним по пятам.  Занятная штука — время, правда, Недди?    

Джентльмен, к которому были обращены эти замечания,  принадлежал, казалось, к разряду молчаливых и задумчивых и только повторил  вопрос. Мистер Рокер, оборвав поэтически-меланхолическую нить размышлений,  которым он предавался, вернулся к повседневной жизни и снова взялся за перо.    

— Вам известно, кто третий джентльмен? —  полюбопытствовал мистер Пиквик, не слишком очарованный описанием своих будущих  сожителей.    

— Кто такой этот Симпсон, Недди? — спросил мистер  Рокер, обращаясь к своему приятелю.    

— Какой Симпсон? — сказал Недди.    

— Да тот, что в двадцать седьмом номере на третьем, с  которым будет жить этот джентльмен.    

— Ах, тот! — отозвался Недди. — Он,  собственно, никто. Был лошадиным барышником, теперь шулер.    

— Я так и думал! — подхватил мистер Рокер,  закрывая книгу и вручая мистеру Пиквику клочок бумаги. Вот билет, сэр.    

Весьма озадаченный таким быстрым разрешением вопроса о своей  особе, мистер Пиквик вернулся в тюрьму, размышляя о том, что ему делать.  Убедившись, однако, что разумнее будет не предпринимать дальнейших шагов до  встречи и беседы с тремя джентльменами — его предполагаемыми сожителями, он  отправился прямо на третий этаж.    

Проблуждав некоторое время по галерее и пытаясь разобрать  при тусклом свете цифры на дверях, он, наконец, обратился за помощью к слуге,  которого застал за его утренним занятием — собиранием оловянной посуды.    

— Где номер двадцать седьмой, любезный? — спросил  мистер Пиквик.    

— Дальше, шестая дверь, — ответил слуга. —  Там на двери нарисован мелом человек на виселице, с трубкой во рту.    

Руководствуясь этим указанием, мистер Пиквик медленно пошел  по галерее, пока не встретился с вышеупомянутым «портретом джентльмена», по  чьей физиономии он постучал согнутым указательным пальцем — сначала осторожно,  а потом громко. Повторив эту операцию несколько раз безуспешно, он решился  открыть дверь и заглянуть. В камере был всего один человек, да и тот высунулся  из окна ровно настолько, чтобы не потерять равновесия, и настойчиво старался  плюнуть на шляпу своего друга, стоявшего внизу по дворе. Так-так слова, кашель,  чиханье, стук и все прочие обычные способы привлечь внимание не подействовали  на этого субъекта, не замечавшего гостя, мистер Пиквик после некоторого  колебания подошел к окну и тихонько дернул обитателя камеры за фалду.    

Субъект с большим проворством отпрянул от окна — и, оглядев  мистера Пиквика с головы до пят, грубо спросил, какого… черта… ему здесь нужно.    

— Мне кажется, — сказал мистер Пиквик, взглянув на  свой билет, — мне кажется, это номер двадцать седьмой на третьем?    

— Ну так что же? — отозвался джентльмен.    

— Я пришел сюда, потому что получил этот клочок  бумаги, — сообщил мистер Пиквик.    

— Покажите, — сказал джентльмен.    

Мистер Пиквик повиновался.    

— Рокер мог бы поместить вас с кем-нибудь  другим, — сказал мистер Симпсон (он-то и был шулер) после паузы,  выражавшей большое неудовольствие.    

Мистер Пиквик думал то же самое, но при данных  обстоятельствах счел целесообразным промолчать.    

Мистер Симпсон размышлял несколько секунд, а затем,  высунувшись из окна, пронзительно свистнул и несколько раз выкрикнул какое-то  слово. Что это было за слово, мистер Пиквик не мог разобрать, но он предположил,  что это, должно быть, прозвище мистера Мартина, ибо несколько джентльменов  внизу на дворе немедленно начали кричать: «Мясник!» — имитируя возглас, которым  достойные представители этой полезной для общества профессии ежедневно  возвещают кухаркам о своем прибытии.    

Последующие события подтвердили догадку мистера Пиквика, ибо  через несколько секунд джентльмен, слишком полный для своих лет, в  профессиональной синей тиковой куртке и в сапогах с отворотами и круглыми  носками, ввалился, запыхавшись, в комнату в сопровождении другого джентльмена в  очень поношенном черном костюме и в котиковой шапке. У этого последнего  джентльмена, сюртук которого был застегнут до самого подбородка булавками и  пуговицами вперемежку, было грубое красное лицо, и походил он на спившегося  священника, каковым и был в действительности.    

Когда оба джентльмена по очереди взглянули на билет мистера  Пиквика, один высказал мнение, что это «плутня», а другой — убеждение, что это  «подвох». Изложив свою точку зрения в столь вразумительных выражениях, они  посмотрели на мистера Пиквика и друг на друга в неловком молчании.    

— Это неприятная история, и как раз когда мы устроили  себе такие уютные постели, — сказал священник, посматривая на три грязных  тюфяка, завернутых на день в одеяло и сложенных в углу комнаты в виде  своеобразной подставки для старого, надбитого таза, кувшина и мыльницы из  грубого желтого фаянса с синими цветами. — Очень неприятная!    

Мистер Мартин высказал такое же мнение в более энергических  выражениях; мистер Симпсон, выпалив ряд дополнительных прилагательных без  какого бы то ни было существительного, засучил рукава и начал мыть овощи к  обеду. Во время переговоров мистер Пиквик обозревал камеру, омерзительно  грязную и нестерпимо затхлую. В ней не было ни малейших признаков ковра,  занавесок или штор. Не было даже стенного шкафа. Правда, здесь нашлось бы мало  вещей, которые можно убрать в шкаф, но, как бы незначительны по размерам ни  были все эти остатки хлеба, корки сыра и все эти объедки, как бы мало ни было  мокрых полотенец, рваного платья, изувеченной посуды, раздувальных мехов без  сопла, сломанных вилок для поджаривания гренков, — они производят довольно  неприятное впечатление, когда разбросаны по полу маленькой комнаты, которая  служит общей гостиной и спальней трем бездельникам.    

— Мне кажется, это можно как-нибудь уладить, —  сказал мясник после довольно продолжительного молчания. — Сколько вы  возьмете отступного?    

— Простите, — отозвался мистер Пиквик. — Что  вы сказали? Я не совсем понимаю.    

— За сколько можно от вас откупиться? — повторил  мясник. — По правилам сожительства — два шиллинга шесть пенсов. Хотите три  боба?    

— И бендер, — добавил джентльмен духовного звания.    

— Ладно, не возражаю, это выйдет еще по два пенса на  брата, — сказал мистер Мартин. — Ну, что вы теперь скажете? Мы  откупаемся от вас за три шиллинга шесть пенсов в неделю. Согласны?    

— И ставьте галлон пива, — вмешался мистер  Симпсон. — Вот как!    

— И разопьем его немедленно! — подхватил  священник. — Ну?    

— Право же, я столь не сведущ в здешних  правилах, — отвечал мистер Пиквик, — что все еще не понимаю вас.  Разве я могу поселиться где-нибудь в другом месте? Я думал, что не могу.    

Услышав такой вопрос, мистер Мартин с крайним изумлением  посмотрел на обоих своих друзей, а затем каждый из этих джентльменов указал  большим пальцем правой руки через левое плечо. Этот жест, который весьма  неточно принято называть «понимай наоборот», производит очень приятное  впечатление, если его делают леди или джентльмены, привыкшие действовать  дружно: он выражает легкий и игривый сарказм.    

— Неужто не можете? — сказал мистер Мартин с  сострадательной улыбкой.    

— Ну, если бы я так мало знал жизнь, я бы взял да  утопился, — заметила духовная особа.    

— Я тоже, — торжественно добавил джентльмен  спортивного вида.    

После такого вступления три приятеля в один голос сообщили  мистеру Пиквику, что во Флите деньги играют точь-в-точь такую же роль, как и за  его стенами; что они немедленно доставят ему чуть ли не все, чего бы он ни  пожелал; и что если они у него имеются и он готов их истратить, — достаточно  ему выразить желание, и он может получить отдельную камеру, меблированную и в  полном порядке, через полчаса.    

После этого заинтересованные стороны расстались к обоюдному  удовольствию: мистер Пиквик снова направил свои стопы в дежурную комнату, а три  приятеля отбыли в столовую истратить пять шиллингов, которые духовная особа с  поразительным благоразумием и предусмотрительностью позаимствовала для этой  цели у мистера Пиквика.    

— Я так и знал, — усмехнувшись, заявил мистер  Рокер, когда мистер Пиквик сообщил о цели своего вторичного прихода. — Не  говорил ли я вам этого, Недди?    

Философический владелец универсального перочинного ножа  промычал утвердительный ответ.    

— Я знал, что вам понадобится отдельная камера, —  сказал мистер Рокер. — Но позвольте, вам нужна и мебель! Вы можете взять у  меня напрокат. Это уж так заведено.    

— С большим удовольствием, — отвечал мистер  Пиквик.    

— В столовом этаже есть чудесная камера, которая  принадлежит канцлерскому арестанту, — сказал мистер Рокер. — Она  будет стоить вам фунт в неделю. Думаю, вы против этого не возражаете?    

— Нимало, — отвечал мистер Пиквик.    

— Пойдемте-ка со мной, — сказал Рокер, с большим  проворством берясь за шляпу. — Дело будет сделано в пять минут. Ах, боже  мой, почему же вы сразу не сказали, что хотите устроиться со всеми удобствами?    

Дело было быстро улажено, как и предсказывал тюремщик.  Арестант Канцлерского суда пробыл здесь так долго, что лишился друзей,  состояния, семьи и счастья и получил право на отдельную камеру. Но так как он  частенько нуждался в куске хлеба, то с восторгом выслушал предложение мистера  Пиквика нанять помещение и с готовностью уступил ему полные и нерушимые права  на него за двадцать шиллингов в неделю, из каковой суммы обязался платить за  выселение всех и каждого, кто еще мог бы попасть сожителем в эту камеру.    

Когда заключали договор, мистер Пиквик с горестным  любопытством рассматривал арестанта. Это был высокий, худой, мертвенно-бледный  человек в старом пальто и туфлях, со впалыми щеками и лихорадочным взглядом.  Губы у него были бескровные, а пальцы тонкие и острые. Да поможет ему бог!  Железные клыки тюрьмы и нищеты медленно подтачивали его на протяжении двадцати  лет.    

— Где же вы будете жить теперь, сэр? — спросил  мистер Пикник, кладя на расшатанный стол деньги за первую неделю.    

Тот взял деньги дрожащей рукой и ответил, что он еще не  знает, ибо должен пойти и посмотреть, куда можно перенести кровать.    

— Боюсь, сэр, — сказал мистер Пиквик, ласково и  сочувственно положив руку ему на плечо, — боюсь, что вам придется жить в  каком-нибудь шумном, густо населенном помещении. Прошу вас, считайте эту камеру  своей собственной, когда вам нужен будет покой или кто-нибудь из ваших друзей  придет вас навестить.    

— Друзья! — хриплым голосом воскликнул  арестант. — Если бы я находился на дне глубочайшего колодца, лежал в завинченном  и запаянном гробу, гнил в темной и грязной канаве, которая тянется под  фундаментом этой тюрьмы, я бы не мог быть более заброшенным и забытым, чем  здесь. Я — мертвец! Я умер для общества, не увидев того сострадания, какое  даруется тем, чьи души предстали пред страшным судом. Друзья придут навестить  меня! Боже мой! Я пришел сюда в расцвете сил и состарился в этой тюрьме, и нет  ни одного человека, который воздел бы руку над моим ложем, когда я умру, и  сказал: «Слава богу, он успокоился».    

Возбуждение, которое залило непривычным румянцем лицо  человека, улеглось, когда он умолк; с тоской сжимая иссохшие руки и волоча  ноги, он вышел из комнаты.    

— Как его прорвало! — с улыбкой сказал мистер  Рокер. — Ах, они — как слоны. Иной раз заденет их за живое, и они приходят  в бешенство.    

Сделав это глубоко сочувственное замечание, мистер Рокер  принялся за работу с такой энергией, что скоро в камере появились ковер, шесть  стульев, стол, диван, служивший кроватью, чайник и разные необходимые вещи,  взятые напрокат за весьма умеренную плату — двадцать семь шиллингов шесть  пенсов в неделю.    

— Ну, что еще можем мы для вас сделать? —  осведомился мистер Рокер, с большим удовлетворением озираясь и весело  позвякивая зажатыми в руке монетами — платой за первую неделю.    

— Погодите… — отвечал мистер Пиквик, который а чем-то  сосредоточенно размышлял. — Нет ли здесь человека, которого можно было бы  посылать с поручениями?    

— То есть посылать в город? Вы говорите о тех, кто на  свободе? спросил Рокер.    

— Да. Я имею в виду тех, кто мог бы выходить из тюрьмы.  Не арестантов.    

— Да, такие найдутся, — отвечал Рокер. — Есть  один злополучный шут, у него друг сидит на «бедной стороне», он с радостью на  это согласится. Последние два месяца он исполняет разные поручения. Послать его  к вам?    

— Будьте так добры, — попросил мистер Пиквик.  Постойте, не надо. Вы говорите — «бедная сторона»? Я бы очень хотел заглянуть  туда. Я сам к нему пойду.    

«Бедная сторона» в долговой тюрьме, как показывает  название, — место заключения самых жалких и несчастных должников.  Заключенный, поступающий в отделение для бедняков, не платит ни за отдельную  камеру, ни за сожительство. Его взносы при вступлении в тюрьму и при выходе из  нее — самые ничтожные, и он получает только право на скудный тюремный паек; для  обеспечения им заключенных некоторые благотворители оставляли по завещанию  незначительные пожертвования. Еще свежо в памяти то время, когда в стену  Флитской тюрьмы была вделана железная клетка, в которой помещался голодный на  вид человек и, побрякивая время от времени кружкою с деньгами, заунывно  восклицал: «Не забывайте нищих должников, не забывайте нищих должников!» Сбор  из этой кружки, — если таковой был, — делился между нищими  заключенными, и заключенные «бедной стороны» исполняли по очереди эту  унизительную обязанность.    

Хотя этот обычай отменен и клетка убрана, но несчастные люди  по-прежнему влачат жалкое, нищенское существование. Мы больше не позволяем им  взывать у ворот тюрьмы к милосердию и состраданию прохожих, но, дабы заслужить  уважение и восхищение грядущих веков, оставляем в нашем своде законов тот  справедливый и благотворный закон, согласно которому закоренелого преступника  кормят и одевают, а неимущему должнику предоставляют умирать от голода и  холода. Это не выдумка. Не проходит недели, чтобы в любой из наших долговых  тюрем не погиб кто-нибудь из этих людей, умирающих медленной голодной смертью,  если им не придут на помощь их товарищи по тюрьме.    

Поднимаясь по узкой лестнице, на нижней площадке которой он  расстался с Рокером, мистер Пиквик размышлял об этих предметах и постепенно  довел себя до точки кипения; он был так взволнован своими размышлениями на эту  тему, что ворвался в указанную ему камеру, почти забыв о месте, где находится,  и о цели своего визита.    

Общий вид камеры тотчас же заставил его опомниться, но едва  его взгляд упал на фигуру человека, мрачно сидевшего перед запыленным камином,  как он уронил шляпу на пол и в изумлении остановился, неподвижный и безмолвный.    

Да, в лохмотьях и без куртки, в простой и изодранной желтой  коленкоровой рубашке сидел мистер Альфред Джингль; волосы спускались ему на  лоб, лицо изменилось от страданий и исказилось от голода; голову он подпирал  рукой, его взгляд был устремлен на камни, и весь его вид говорил о нищете и  унынии.    

Подле него, устало прислонившись к стене, стоял коренастый  помещик, похлопывая старым охотничьим хлыстом по сапогу с отворотом,  украшавшему его правую ногу; левая (он одевался в несколько приемов) была  засунута в старую туфлю. Лошади, собаки и вино — вот что привело его сюда. На  одиноком сапоге торчала заржавленная шпора, которою он изредка рассекал воздух,  ловко щелкая при этом хлыстом по сапогу и бормоча слова, какими наездник  понукает свою лошадь. В этот момент он воображал, будто участвует в скачках с  препятствиями. Бедняга! На самой быстрой лошади из своей прекрасной конюшни он  никогда не скакал с такой стремительностью, с какой промчался по дороге,  обрывающейся во Флите.    

У противоположной стены на маленьком деревянном ящике сидел  какой-то старик. Взгляд его был прикован к полу, а на лице застыло выражение  глубокого и безнадежного отчаяния. Маленькая девочка — его внучка — суетилась  около него, стараясь с помощью сотни детских уловок привлечь его внимание, но  старик не видел и не слышал ее. Голос, когда-то звучавший для него, как музыка,  и глаза, заменявшие ему свет, не пробуждали его сознания. Руки и ноги у него  тряслись от недуга, и паралич сковал его душу.    

В камере находились еще два-три человека, которые собрались  в кружок и громко разговаривали. Была здесь также женщина, худая и  изможденная, — жена заключенного. Она очень заботливо поливала жалкое,  засохшее, увядшее растение, которое — это было сразу видно — никогда не даст  зеленых побегов; это занятие было, пожалуй, символом тех обязанностей, какие  женщина выполняла здесь.    

Таковы были люди, представившиеся взорам мистера Пиквика,  когда он с изумлением осматривался вокруг. Шаги человека, поспешно вошедшего в  комнату, заставили его очнуться. Повернувшись к двери, он встретился глазами с  вновь прибывшим; и в нем, несмотря на его лохмотья, грязь и нищету, он узнал  знакомые черты мистера Джоба Троттера.    

— Мистер Пиквик! — громко воскликнул Джоб.    

— Как? — сказал Джингль, вскочив со стула. —  Мистер… Совершенно верно — диковинное место — странная история — поделом мне —  да!    

Мистер Джингль засунул руки в прорехи, где когда-то были  карманы его брюк, и, свесив голову на грудь, снова опустился на стул.    

Мистер Пиквик был растроган: эти двое казались такими  несчастными. Зоркий взгляд, невольно брошенный Джинглем на кусочек сырой  баранины, который принес Джоб, объяснил их бедственное положение красноречивее,  чем могли бы это сделать двухчасовые разговоры. Мистер Пиквик кротко посмотрел  на Джингля и сказал:    

— Мне бы хотелось поговорить с вами наедине. Не выйдите  ли вы на минутку?    

— Разумеется! — отвечал Джингль, поспешно вставая. —  Далеко не могу пойти — здесь не переутомишься от ходьбы — вокруг парка колючая  изгородь — место красивое — романтическое, но не обширное — открыто для публики  — семья всегда в городе — экономка весьма заботлива — весьма!    

— Вы забыли надеть куртку, — сказал мистер Пиквик,  когда они вышли на площадку лестницы и закрыли за собою дверь.    

— Как? — отозвался Джингль. — В закладе — у  дорогого родственника — дяди Тома — ничего не поделаешь — должен питаться —  потребность организма — и все такое прочее…    

— Что вы хотите этим сказать?    

— Пропала, мой дорогой сэр, — последняя куртка —  ничего не мог поделать. Питался парой башмаков — целых две недели. Шелковый  зонт — ручка из слоновой кости — неделя — факт — честное слово — Джоб  свидетель.    

— Питались в течение трех недель парой башмаков и  шелковым зонтом с ручкой из слоновой кости! — воскликнул мистер Пиквик,  который слышал о том, что бывают такие случаи при кораблекрушениях, или читал о  них в «Miscellanea» Констебля[140].    

— Вот-вот, — кивнув, сказал Джингль. — Все заложено  — квитанция здесь — ничтожная сумма — сущие пустяки — все мерзавцы.    

— О! — сказал мистер Пиквик, успокоенный таким  объяснением. — Я вас понимаю: вы заложили свой гардероб.    

— Все — свое и Джоба — до последней рубашки — неважно —  экономия на стирке — скоро ничего не останется — лечь в постель — голодать —  умереть — дознание — арестант — обычная вещь — замять дело — джентльмены  присяжные — тюремные поставщики — все улажено — естественная смерть —  заключение коронера[141] —  похороны за счет работного дома — поделом ему — все кончено — давайте занавес.    

Джингль подвел этот странный итог своих видов на будущее со  свойственной ему стремительностью и всевозможными гримасами, имитирующими  улыбку. Мистер Пиквик сразу понял, что его беспечность была напускной, и, ласково  посмотрев ему в лицо, заметил у него на глазах слезы.    

— Добрый человек! — сказал Джингль, пожимая ему  руку и отворачиваясь. Неблагодарный пес — ребячество плакать — ничего не могу  поделать — скверная лихорадка — слаб — болен — голоден. Все заслужил — но  страдал много — да.    

Не в силах дальше притворяться и, быть может, ослабев от  этой попытки, удрученный бродячий актер сел на ступеньку лестницы и, закрыв  лицо руками, разрыдался, как ребенок.    

— Перестаньте! Перестаньте! — сказал мистер  Пиквик, явно растроганный. — Мы подумаем, что можно сделать, когда я во  всем разберусь. Джоб! Где он?    

— Здесь, сэр, — отвечал Джоб, появляясь на  лестнице.    

Описывая выше его наружность, мы, между прочим, упомянули,  что даже в лучшие времена у него были глубоко запавшие глаза. Теперь — во дни  нужды и горя — у него был такой вид, как будто они провалились бог весть куда.    

— Здесь, сэр! — крикнул Джоб.    

— Пожалуйте сюда, сэр, — сказал мистер Пиквик,  стараясь принять суровый вид, в то время как четыре крупные слезы скатились на  его жилет. — Получите, сэр.    

Получить что? Обычно после этих слов должен последовать  удар. По всем правилам нужно было ждать здоровой, звонкой пощечины, ибо мистер  Пиквик был одурачен, обманут и оскорблен этим жалким отщепенцем, который  находился теперь всецело в его власти. Сказать ли правду? Из жилетного кармана  мистера Пиквика что-то извлечено; оно звякнуло, когда перешло в руку Джоба, и  это даяние почему-то зажгло свет в глазах и наполнило радостью сердце нашего  превосходного старого друга, когда он поспешно удалился.    

Вернувшись в свою камеру, мистер Пиквик застал там Сэма,  обозревавшего все сделанное для удобства его хозяина с мрачным удовлетворением,  которое очень забавно было наблюдать. Решительно возражая против того, чтобы  хозяин оставался здесь, мистер Уэллер, казалось, считал высоким моральным  долгом не обнаруживать слишком большого удовольствия по поводу того, что  делалось, говорилось, предлагалось или предполагалось.    

— Ну, как, Сэм? — сказал мистер Пиквик.    

— Ну, как, сэр? — отвечал мистер Уэллер.    

— Довольно комфортабельно теперь, Сэм?    

— Довольно хорошо, сэр, — отозвался Сэм,  презрительно осматриваясь вокруг.    

— Видели вы мистера Тапмена и остальных наших друзей?    

— Да, я их видел, сэр, и они придут завтра. Они очень  удивились, узнав, что сегодня им нельзя прийти, — ответил Сэм.    

— Вы принесли вещи, которые мне нужны?    

Мистер Уэллер вместо ответа указал на различные свертки,  которые уложил как можно аккуратнее в углу комнаты.    

— Прекрасно, Сэм, — сказал мистер Пиквик после  минутного колебания. Выслушайте то, что я хочу вам сказать, Сэм.    

— Выкладывайте, сэр, — отвечал мистер Уэллер.    

— С самого начала я чувствовал, Сэм, —  торжественно заговорил мистер Пиквик, — что здесь не подходящее место для  молодого человека.    

— Да и для старого, сэр, — заметил мистер Уэллер.    

— Вы совершенно правы, Сэм, — согласился мистер  Пиквик. — Но старики могут попасть сюда вследствие своей собственной  неосторожности и доверчивости, а молодых может привести сюда эгоизм тех, кому  они служат. Для молодых людей во всех отношениях лучше не оставаться здесь. Вы  меня понимаете, Сэм?    

— Нет, сэр, не понимаю, — упрямо ответил мистер  Уэллер.    

— Постарайтесь понять, Сэм, — сказал мистер  Пиквик.    

— Хорошо, сэр, — помолчав, начал Сэм. —  Кажется, я вижу, куда вы клоните; а если я вижу, куда вы клоните, то, по моему  мнению, что-то слишком закручено, как сказал кучер почтовой кареты, когда его  настигла метель.    

— Вижу, что вы меня поняли, Сэм, — сказал мистер  Пиквик. — Помимо моего нежелания, чтобы вы слонялись без дела в таком  месте в течение, может быть, нескольких лет, я считаю чудовищной нелепостью со  стороны должника, сидящего во Флите, держать при себе слугу, Сэм, — сказал  мистер Пиквик. — Вы должны расстаться со мною на время.    

— На время, сэр, вот как? — саркастически заметил  мистер Уэллер.    

— Да, на время, пока я останусь здесь, — отвечал  мистер Пиквик. — Жалованье вы будете получать по-прежнему. Любой из моих  друзей с радостью возьмет вас к себе, хотя бы только из уважения ко мне. А если  я когда-нибудь выйду отсюда, Сэм, — добавил мистер Пиквик с притворной  веселостью, — если это случится, даю вам слово, что вы немедленно  вернетесь ко мне.    

— Ну, а теперь я вам тоже кое-что скажу, сэр, —  произнес мистер Уэллер невозмутимым и торжественным тоном. — Это дело  такого сорта, что оно не пройдет совсем, а стало быть, нечего и толковать.    

— Я говорю серьезно, я твердо решил, Сэм, — сказал  мистер Пиквик.    

— Вы решили, сэр? — упрямо переспросил мистер  Уэллер. — Очень хорошо, сэр. Я тоже решил.    

С этими словами мистер Уэллер старательно надел шляпу и  быстро вышел из комнаты.    

— Сэм! — крикнул ему вслед мистер Пиквик. —  Сэм! Вернитесь!    

Но в длинной галерее уже не отдавалось эхо его шагов. Сэм  Уэллер ушел.    

 Глава XLIII,    

     

повествующая о том, как мистер Сэмюел Уэллер попал в  затруднительное положение     

     

В высокой комнате, плохо освещенной и еще хуже  проветриваемой, расположенной на Портюгел-стрит, Линкольнс-Инн-Филдс, заседают  почти круглый год один, два, три или — в зависимости от обстоятельств — четыре  джентльмена в париках за маленькими конторками, сооруженными наподобие тех,  какими пользуются во всех английских судах, но только не покрытыми французским  лаком. Справа от них находятся скамьи адвокатов, слева — отгороженное место для  несостоятельных должников. а прямо перед ними, пониже, — чрезвычайно  грязные физиономии. Названные джентльмены — уполномоченные Суда по делам о  несостоятельности, а место, где они заседают, и есть Суд по делам о  несостоятельности.    

Замечательна судьба этого суда, который в настоящее время и  с незапамятных времен считается и признан с общего согласия всех оборванцев  Лондона, скрывающих свою нищету, их приютом и ежедневным пристанищем. Он всегда  переполнен. Пивные и спиртные испарения постоянно поднимаются к потолку и,  коснувшись его, стекают струями по стенам; старого платья увидишь здесь за один  раз больше, чем выставляется на продажу на всем Хаундсдиче[142] в течение года, и больше немытых лиц и  седеющих бород, чем могут привести в порядок все насосы и цирюльники между  Тайбурном и Уайтчеплом от восхода до заката солнца.    

Не следует предполагать, что здесь у кого-нибудь из этих  людей есть хотя бы тень какого-то дела в том месте, которое он столь неутомимо  посещает. Будь это так, нечему было бы удивляться, и в этом не было бы ничего  странного. Одни из них спят почти все время, пока длится заседание, другие приносят  крохотный портативный обед, завернутый в носовой платок или торчащий из  потертого кармана, и жуют и слушают с одинаковым удовольствием, но никогда не  бывало среди них ни одного, кто был лично заинтересован в каком-нибудь деле,  которое когда-либо здесь разбиралось. Однако, чем бы они ни занимались, здесь  они сидят с первой минуты и до последней. В дождливую погоду они приходят  промокшие насквозь, и в такие дни в зале суда пахнет плесенью.    

Случайный посетитель может предположить, что это место  служит храмом, посвященным Духу Нищеты. Здесь нет ни одного служителя и ни  одного курьера, который бы носил одежду, сшитую по мерке; ни одного более или  менее свежего или здорового на вид человека во всем учреждении, если не считать  маленького седовласого констебля с лицом, как яблоко, да и тот, подобно  злополучной вишне, законсервированной в спирту, кажется высушенным благодаря  искусственному процессу, который не имеет никакого отношения к его природе.  Даже парики адвокатов плохо напудрены и букли плохо завиты.    

Но наиболее любопытный предмет для наблюдений — поверенные,  которые сидят за большим, ничем не покрытым столом ниже места для  уполномоченных. Профессиональное хозяйство самого богатого из этих джентльменов  ограничивается синим мешком и мальчиком — обычно юношей иудейского  вероисповедания.    

У них нет постоянных контор, свои юридические сделки они  совершают или в трактирах, или в тюремных дворах, куда отправляются толпой и  отбивают друг у друга клиентов на манер омнибусных кондукторов. Вид у них  засаленный и заплесневелый, а если можно заподозрить их в каких-нибудь пороках,  то, пожалуй, пьянство и мошенничество занимают самое видное место. Обычно они  проживают на окраине «тюремных границ»[143],  не дальше мили от обелиска на Сент-Джордж-Филдс. Их внешность непривлекательна,  их манеры своеобразны.    

Мистер Соломон Пелл, один из представителей этой ученой  корпорации, был толстый, дряблый, бледный человек в сюртуке, который казался то  зеленым, то коричневым, с бархатным воротником той же меняющейся окраски. Лоб у  него был узкий, лицо широкое, голова большая, а нос сворочен на сторону, словно  Природа, возмущенная наклонностями, подмеченными ею в момент его рождения, дала  ему сердитый щелчок, от которого нос так и не оправился. Однако наделенный  короткой шеей и астмой, мистер Пелл пользовался для дыхания преимущественно  этим органом, который, быть может, возмещал приносимой им пользой то, чего не  хватало ему как украшению.    

— Я уверен, что помогу ему выпутаться, — сказал  мистер Пелл.    

— В самом деле? — отозвался человек, которому было  дано такое заверение.    

— Совершенно уверен! — отвечал мистер Пелл. Но  заметьте, если бы он обратился к какому-нибудь сомнительному ходатаю по делам,  я бы не поручился за последствия.    

— Ну-у! — разинув рот, сказал собеседник.    

— Да, ни за что не поручился бы! — сказал мистер  Пелл, сжал губы, нахмурился и таинственно покачал головой.    

Беседа эта велась в трактире, как раз против Суда по делам о  несостоятельности, а человек, с которым ее вели, был не кто иной, как старший  Уэллер, явившийся сюда, чтобы утешить и поддержать друга, чье прошение о  признании его несостоятельным должно было сегодня слушаться и с чьим поверенным  он в данный момент совещался.    

— А где Джордж? — осведомился старый джентльмен.    

Мистер Пелл мотнул головой в сторону задней комнаты, где мистер  Уэллер, немедленно отправившийся туда, был тотчас же встречен самыми горячими и  лестными приветствиями полудюжины своих профессиональных собратьев, выражавших  удовольствие по поводу его прибытия. Несостоятельный джентльмен, заразившийся  спекулятивной, но неосторожной страстью поставлять лошадей на большие перегоны,  каковая страсть и довела его до беды, имел цветущий вид и успокаивал свои  чувства креветками и портером.    

Обмен приветствиями между мистером Уэллером и его друзьями  строго отвечал масонским правилам ремесла, предписывавшим выворачивать кисть  правой руки и в то же время подергивать мизинцем. Мы знавали двух знаменитых  кучеров (бедняги, их уже нет в живых), которые были близнецами и питали друг к  другу искреннюю и преданную любовь. Ежедневно на протяжении двадцати четырех  лет они встречались на Дуврской дороге, обмениваясь одним только этим  приветствием; и вот когда один из них умер, другой начал чахнуть и вскоре  последовал за первым.    

— Ну, Джордж, — сказал мистер Уэллер-старший,  снимая пальто и усаживаясь с присущей ему важностью, — как дела? Все в  порядке на крыше и полно внутри?    

— Все в порядке, старина, — отвечал джентльмен,  попавший в затруднительное положение.    

— Передана ли кому-нибудь серая кобыла? —  заботливо осведомился мистер Уэллер.    

Джордж кивнул утвердительно.    

— Ну вот и прекрасно, — сказал мистер Уэллер. О  карете тоже позаботились?    

— Препровождена в надежное место, — отвечал  Джордж, свертывая головы полудюжине креветок и проглатывая их без дальнейших  церемоний.    

— Очень хорошо! — сказал мистер Уэллер. —  Надо всегда смотреть за тормозом, когда едешь под гору. Список седоков  выправлен по всем правилам?    

— Опись, сэр? — спросил Пелл, угадывая мысль  мистера Уэллера. — Опись такова, что лучше не сделаешь пером и чернилами.    

Мистер Уэллер кивнул, выражая свое одобрение по поводу  принятых мер, а затем, повернувшись к мистеру Пеллу, спросил, указывая на  своего друга Джорджа:    

— И скоро вы снимете с него хомут?    

— Он стоит третьим в списке, — отвечал мистер  Пелл, — и я бы сказал, что до него очередь дойдет через полчаса. Я  распорядился, чтобы мой клерк пришел и предупредил нас вовремя.    

Мистер Уэллер с нескрываемым восхищением осмотрел законоведа  с головы до ног и выразительно сказал:    

— А что вы будете пить, сэр?    

— Право же, вы очень… — отозвался мистер Пелл. Клянусь  честью, я не имею обыкновения… Сейчас так рано, что в сущности я почти…  Пожалуй, принесите мне на три пенса рому, моя милая.    

Прислуживающая девица, которая угадала требование раньше,  чем оно было высказано, поставила перед Пеллом стакан рому и удалилась.    

— Джентльмены! — сказал мистер Пелл, окидывая  взглядом присутствующих. — За успех вашего друга! Я не люблю хвастаться,  джентльмены, у меня нет этой привычки, но я не могу не сказать, что если бы  вашему другу не посчастливилось попасть в руки, которые… но я не скажу того,  что собирался сказать. За ваше здоровье!    

Мигом осушив стакан, мистер Пелл причмокнул и самодовольно  обвел глазами собравшихся кучеров, которые, очевидно, относились к нему, как к  некоему божеству.    

— Позвольте-ка, — сказал юридический  авторитет, — о чем я говорил, джентльмены?    

— Кажется, вы заметили, что не стали бы возражать  против второго стакана, сэр, — сказал мистер Уэллер с шутливой  серьезностью.    

— Ха-ха! — засмеялся мистер Пелл. — Недурно,  недурно. Ведь вы тоже деловой человек! В такой ранний час это было бы, пожалуй,  слишком… Право, не знаю, моя милая… ну, да уж повторите, будьте так добры. Кхе!    

Этот последний звук был важным и внушительным покашливанием,  каковое мистер Пелл счел должным себе позволить, заметив неподобающую  склонность к смеху у некоторых своих слушателей.    

— Покойный лорд-канцлер, джентльмены, очень меня  любил, — сообщил мистер Пелл.    

— И это делает ему честь, — вставил мистер Уэллер.    

— Правильно! — воскликнул клиент мистера Пелла. А  почему бы ему вас не любить?    

— В самом деле, почему? — повторил весьма  краснолицый человек, который до сей поры не проронил ни слова и, казалось, вряд  ли мог еще что-нибудь сказать. Почему бы нет, хотел бы я знать?    

Шепот, выражающий одобрение, пробежал по собранию.    

— Помню, джентльмены, — начал мистер Пелл, —  обедал я однажды вместе с ним — нас было только двое, но все так шикарно, как  будто ждали двадцать человек к обеду: государственная печать на столике справа  от него, и человек в парике с кошельком и в латах охраняет жезл, сабля наголо и  шелковые чулки… Так всегда делается, джентльмены, и днем и ночью… как вдруг он  мне говорит: «Пелл, говорит, без ложной скромности, Пелл. Вы человек  талантливый. Вы любого можете протащить через Суд по делам о несостоятельности,  Пелл, и наша страна должна гордиться вами». Таковы были его подлинные слова.  «Милорд, — сказал я, — вы мне льстите». — «Пелл, сказал  он, — будь я проклят, если вам льщу».    

— Он так и сказал? — осведомился мистер Уэллер.    

— Так и сказал, — отвечал Пелл.    

— Ну, коли так, — заявил мистер Уэллер, — то  парламент должен был бы приструнить его за это, и, будь он бедняком, они бы его  приструнили.    

— Но, дорогой мой друг, — возразил мистер  Пелл, — это было сказано конфиденциально.    

— Как? — переспросил мистер Уэллер.    

— Конфиденциально.    

— Ну, тогда… — подумав, сказал мистер Уэллер, —  если он выругал самого себя конфиденциально, то, конечно, это совсем другое  дело.    

— Конечно! — подтвердил мистер Пелл. —  Разница, как вы замечаете, бросается в глаза.    

— Меняет все дело, — согласился мистер Уэллер.  Продолжайте, сэр.    

— Нет, я не буду продолжать, сэр, — сказал мистер  Пелл тихо и серьезно. — Вы мне напомнили, сэр, что это был частный  разговор — частный и конфиденциальный, джентльмены. Джентльмены, я юрист… Быть  может, как юрист я пользуюсь большим уважением; быть может, не пользуюсь. Очень  многим это известно. Я уже не скажу ни слова. Здесь, в этой комнате, уже были  сделаны замечания, порочащие репутацию моего благородного друга. Вы должны  простить меня, джентльмены, — я был неосторожен. Я чувствую, что никакого  права не имею упоминать об этом случае без его согласия. Благодарю вас, сэр.    

Произнося такую речь, мистер Пелл засунул руки в карманы,  нахмурился, мрачно озираясь, и звякнул тремя пенсами.    

Только-только стало известно столь благородное решение, как  в комнату неистово ворвались мальчик и синий мешок — два неразлучных товарища —  и доложили (собственно говоря, доложил мальчик, ибо синий мешок не принимал  никакого участия в докладе), что дело сейчас будет разбираться. Услышав это,  вся компания перебежала через улицу и стала пробивать себе дорогу в суд:  подготовительная церемония, которая, по расчетам, должна была занять в обычных  условиях от двадцати пяти до тридцати минут.    

Мистер Уэллер, человек тучный, бросился сразу в толпу в  отчаянной надежде пробиться в каком-нибудь удобном месте. Успех не вполне  оправдал его ожидания, ибо шляпа, которую он забыл сиять, была нахлобучена ему  на глаза каким-то субъектом, на чью ногу он наступил довольно тяжело.  По-видимому, этот индивид немедленно раскаялся в своей горячности, ибо,  пробормотав какие-то невнятные слова, выражающие изумление, он увлек старика в  вестибюль и после энергической борьбы стащил с него нахлобученную шляпу.    

— Сэмивел! — воскликнул мистер Уэллер, когда  получил возможность лицезреть своего спасителя.    

Сэм кивнул головой.    

— Ты почтительный и любящий сынок, что и  говорить, — заметил мистер Уэллер. — Нахлобучиваешь шапку старику  отцу!    

— Как я мог знать, что это вы? — возразил сын. Или  вы думаете, что я должен был угадать, кто вы такой, по тяжести вашей ноги?    

— Пожалуй, это верно, Сэмми, — отвечал мистер  Уэллер, тотчас же смягчившись. — Но что ты тут делаешь? Твой хозяин ничего  тут не добьется, Сэмми. Они не вынесут такого вредика, ни за что не вынесут,  Сэмми.    

И мистер Уэллер с торжественной миной законоведа покачал  головой.    

— Ну и вздорный старик! — воскликнул Сэм. —  Вечно толкует о вредиках и алиби и всякой всячине. Кто вам говорил о вредике?    

Мистер Уэллер ни слова не ответил, но еще раз покачал  головой с весьма ученым видом.    

— Бросьте вы трясти башкой, если не хотите, чтобы  пружины лопнули, нетерпеливо сказал Сэм, — ведите себя благоразумно. Вчера  вечером я таскался к «Маркизу Гренби», разыскивая вас.    

— А маркизу Гренби видал, Сэмми? — со вздохом  осведомился мистер Уэллер.    

— Видал, — отвечал Сэм.    

— Как поживает милое создание?    

— Подозрительно, — сказал Сэм. — Мне кажется,  она помаленьку себя разрушает, злоупотребляет этим-вот ананасным ромом и  подобными сильно действующими лекарствами.    

— Ты это всерьез говоришь, Сэмми? —  глубокомысленно осведомился старший.    

— О да, всерьез, — отвечал младший.    

Мистер Уэллер схватил сына за руку, пожал ее и выпустил. При  этом физиономия его выражала не уныние или опасение, а скорее сладкую и робкую  надежду. Луч примиренности и даже довольства осветил его лицо, когда он  медленно проговорил:    

— Я не совсем уверен, Сэмми, я не говорю, что  окончательно убедился ну, как придется разочароваться? — но мне кажется,  мой мальчик, мне кажется, что у пастыря печень не в порядке.    

— Разве у него скверный вид? — полюбопытствовал  Сэм.    

— Он на редкость бледен, — отвечал отец, —  вот только нос стал краснее. Аппетит у него неважный, а ром сосет здорово.    

Казалось, воспоминание о роме вторглось в голову мистера  Уэллера, когда он произнес эти слова, ибо он стал мрачен и задумчив, но очень  быстро оправился, о чем свидетельствовала целая азбука подмигиваний, которыми  он имел обыкновение услаждать себя, когда бывал особенно доволен.    

— Ну, а теперь поговорим о моем деле, — начал  Сэм. — Навострите уши и молчите до тех пор, пока я не кончу.    

После такого краткого предисловия Сэм передал, по  возможности сжато, последний знаменательный разговор с мистером Пиквиком.    

— Остался там один, бедняга! — воскликнул старший  мистер Уэллер. — И никто за него не заступится, Сэмивел! Этак не годится.    

— Конечно, не годится, — согласился Сэм. — Я  это знал раньше, чем пришел сюда.    

— Да ведь они его живьем съедят, Сэмми! — возопил  мистер Уэллер.    

Сэм кивнул в знак того, что разделяет эту точку зрения.    

— Он вошел туда совсем сырой, Сэмми, — сказал  мистер Уэллер, выражаясь метафорически, — а там его так поджарят, что  самые близкие друзья не узнают. Жареный голубь — ничто по сравнению с этим,  Сэмми!    

Сэм Уэллер еще раз кивнул.    

— Этого не должно быть, Сэмивел, — торжественно  сказал мистер Уэллер.    

— Этого не будет, — сказал Сэм.    

— Разумеется, — подтвердил мистер Уэллер.    

— Ну, ладно! — сказал Сэм. —  Напророчествовали вы очень хорошо, совсем как красноносый Никсон[144] в шестипенсовых книжках с  его портретом.    

— А кто он такой, Сэмми? — полюбопытствовал мистер  Уэллер.    

— Не все ли вам равно? — отрезал Сэм. —  Хватит с вас того, что он не был кучером.    

— Я знал одного конюха с такой фамилией, —  задумчиво сказал мистер Уэллер.    

— Не тот, — возразил Сэм. — Мой джентльмен  был пророк.    

— Какой пророк? — осведомился мистер Уэллер,  строго взглянув на сына.    

— Человек, который предсказывает, что случится, —  объяснил Сэм.    

— Хотел бы я познакомиться с ним, Сэмми, — сказал  мистер Уэллер. — Может быть, он бросил бы луч света на ту самую болезнь, о  которой мы только что говорили. Ну, что поделать, а если он умер и никому не  передал своей лавочки, стало быть и толковать не о чем. Продолжай,  Сэмми, — со вздохом добавил мистер Уэллер.    

— Так вот, вы тут пророчествовали, что случится с  хозяином, если он там останется, — продолжал Сэм. — Не придумаете ли  вы какого-нибудь этакого-подходящего способа о нем позаботиться?    

— Нет, не придумаю, Сэмми, — с глубокомысленным  видом ответил мистер Уэллер.    

— Так-таки ни единого способа? — осведомился Сэм.    

— Ни единого, — отвечал мистер Уэллер, — вот  разве… — И луч прозрения осветил его физиономию, когда он понизил голос до  шепота и приложил губы к уху сына. — Вот разве вынести его в складной  кровати потихоньку от тюремщиков, Сэмми, или нарядить старухой под зеленой  вуалью.    

Сэм Уэллер неожиданно принял с презрением оба предложения и  повторил свой вопрос.    

— Нет! — сказал старый джентльмен. — Если он  не хочет, чтобы ты там остался, я никакого выхода не вижу. Нет проезда, Сэмми,  нет проезда.    

— Ну, так я вам скажу, как проехать, — объявил  Сэм. — Я вас попрошу ссудить мне двадцать пять фунтов.    

— А какой от этого будет прок? — полюбопытствовал  мистер Уэллер.    

— Что будет, то будет, — отозвался Сэм. —  Может быть, вы их потребуете обратно через пять минут; может быть, я скажу, что  не хочу отдавать, и выругаюсь. Не придет ли вам в голову арестовать родного  сына из-за этих-вот денег и отправить его во Флит? Что скажете, бессердечный  бродяга?    

После ответа Сэма отец и сын обменялись полным  телеграфическим кодом кивков и знаков, а затем старший мистер Уэллер сел. на  каменную ступеньку и принялся хохотать так, что побагровел.    

— Что за старая образина! — воскликнул Сэм,  возмущенный такой потерей времени. — Ну, ради чего вы сидите здесь и  превращаете свою физиономию в дверной молоток, когда впереди столько дела? Где  у вас деньги?    

— Под козлами, Сэмми, под козлами, — отвечал  мистер Уэллер, расправляя морщины. — Подержи мою шляпу, Сэмми.    

Освободившись от этого бремени, мистер Уэллер резко вывернул  туловище на одну сторону и, ловко изогнувшись, ухитрился запустить правую руку  в чрезвычайно поместительный карман, откуда после долгих усилий и пыхтенья  извлек бумажник in octavo[145],  перетянутый широким ремешком. Из этого хранилища он вытащил пару ремешков для  кнута, три-четыре пряжки, мешочек с образчиками овса и, наконец, небольшую  пачку очень грязных банковых билетов, из которой отсчитал требуемую сумму и  вручил ее Сэму.    

— А теперь, Сэмми, — сказал старый джентльмен,  когда ремешки, пряжки и образчики снова были спрятаны и бумажник опущен в недра  того же кармана, — а теперь, Сэмми, я тут знаю одного джентльмена, который  обделает для нас это дело в одну секунду, — блюститель закона, Сэмми, а  мозги у него, как у лягушки, разбросаны по всему телу до самых кончиков  пальцев; друг лорд-канцлера, Сэмивел, так что стоит ему только сказать, чего он  хочет, и тот посадит тебя под замок на всю жизнь.    

— Ну нет, этого ничего не нужно, — сказал Сэм.    

— Чего не нужно? — осведомился мистер Уэллер.    

— Ничего такого против конституции, — отрезал  Сэм. — После перпетум мобиле — хабис корпус — самая расчудесная выдумка. Я  частенько читал об этом в газетах.    

— Да какое же она имеет отношение к делу? —  спросил мистер Уэллер.    

— А такое, — сказал Сэм, — что я буду стоять  горой за это изобретение и соответственно поступать. Нечего там шептать  лорд-канцлеру, мне это не нравится! А вдруг это повредит делу, когда нужно  будет выйти из тюрьмы!    

Уступив по этому пункту желаниям своего сына, мистер Уэллер  тотчас же отыскал высокоученого Соломона Пелла и сообщил ему о своем намерении  немедленно получить приказ о взыскании двадцати пяти фунтов и судебных  издержек, с тем чтобы приказ был направлен против «личности» некоего Сэмюела  Уэллера. Связанные с этим расходы выплачиваются Соломону Пеллу авансом.    

Поверенный был в прекраснейшем расположении духа, ибо  попавший в беду поставщик лошадей был освобожден от ответственности по  приговору суда. Он весьма одобрил привязанность Сэма к своему хозяину, заявил,  что она очень напоминает ему его собственное чувство преданности к его другу  канцлеру, и немедленно повел старшего мистера Уэллера в Темпль скрепить присягой  показание о долге, которое мальчик с помощью синего мешка написал тут же на  месте.    

Тем временем Сэм, будучи официально представлен обеленному  джентльмену и его друзьям как отпрыск мистера Уэллера из «Прекрасной Дикарки»,  был встречен с подчеркнутым уважением и любезно приглашен участвовать в пирушке  в ознаменование упомянутого события, каковое приглашение он не замедлил  принять.    

Увеселения джентльменов этой профессии обычно носят  торжественный и мирный характер, но в. данном случае празднество было из ряда вон  выходящее, и они соответственно этому дали себе волю. После довольно бурных  тостов в честь главного уполномоченного и мистера Соломона Пелла, который  проявил в тот день такие несравненные способности, джентльмен с пятнистым лицом  и в синем шарфе предложил кому-нибудь спеть. Сам собой напрашивался вывод, что  пятнистый джентльмен, жаждавший пения, должен сам спеть, но пятнистый  джентльмен упрямо и слегка обиженно уклонился; за этим, как бывает нередко в  подобных случаях, последовали довольно сердитые препирательства.    

— Джентльмены, — сказал, наконец, поставщик  лошадей, — чтобы не нарушать гармонии этого чудесного празднества, быть  может, мистер Сэмюел Уэллер согласится усладить общество?    

— Право же, джентльмены, у меня нет привычки петь без  инструмента, отвечал Сэм, — но все за спокойную жизнь, как сказал человек,  заняв место смотрителя на маяке.    

После такой прелюдии мистер Сэмюел Уэллер сразу запел  следующую неистовую и прекрасную песню, которую мы позволяем себе привести,  предполагая, что она не всем известна. Мы попросили бы обратить особое внимание  на междометия в конце вторых и четвертых строк, которые не только дают  возможность певцу перевести дух в этом месте, но я чрезвычайно благоприятствуют  размеру.    

Романс     

     

Наш Терпин вскачь по Хаунсло-Хит    

Погнал кобылу Бесе — эх!    

Вдруг видит он — епископ мчит    

Ему наперерез — эх!    

Он догоняет лошадей,    

В карету он глядит.    

«Ведь это Терпин, ей-ясе-ей!»    

Епископ говорит.    

Хор     

«Ведь это Терпин, ей-ясе-ей!»    

Епископ говорит.    

     

А Терпин: «Свой лихой привет    

Ты с соусом глотай-ай!»    

И прямо в глотку-пистолет,    

И отправляет в рай-ай!    

А кучер был не очень рад,    

Погнал что было сил.    

Но Дик, влепив в башку заряд,    

Его остановил.    

Хор (саркастически)     

Но Дик[146], влепив в башку заряд,    

Его остановил.    

     

— Я утверждаю, что эта песня задевает профессию, —  перебил пятнистый джентльмен. — Я спрашиваю: как звали кучера?    

— Никто не знает, — отвечал Сэм. — У него не  было визитной карточки в кармане.    

— Я возражаю против политики, — продолжал  пятнистый джентльмен. — Я заявляю, что в нашем обществе эта песня —  политическая и, что почти то же самое, лживая! Я заявляю, что тот кучер не  удрал, он умер храбро — храбро, как герой, и я не потерплю никаких возражений!    

Так как пятнистый джентльмен говорил с большой энергией и  решимостью и так как мнения по этому вопросу, казалось, разделились, то грозили  возникнуть новые препирательства, но тут весьма кстати появились мистер Уэллер  и мистер Пелл.    

— Все в порядке, Сэмми! — сказал мистер Уэллер.    

— Исполнитель придет сюда в четыре часа, — добавил  мистер Пелл. — полагаю, вы за это время не убежите, а? Ха-ха!    

— Может быть, мой жестокий папаша к тому времени  смягчится, — улыбаясь во весь рот, сказал Сэм.    

— Э, нет! — возразил мистер Уэллер-старший.    

— Прошу вас! — настаивал Сэм.    

— Ни за что на свете! — заявил неумолимый кредитор.    

— Я дам расписки на эту сумму, по шести пенсов в  месяц, — сказал Сэм.    

— Я их не возьму, — ответил мистер Уэллер.    

— Ха-ха-ха! Прекрасно, прекрасно! — одобрил мистер  Соломон Пелл, выписывая свой счетец. — Очень забавный случай! Бенджемин,  перепишите.    

И мистер Пелл, улыбаясь, показал итог мистеру Уэллеру.    

— Благодарю вас, — продолжал джентльмен юрист,  принимая засаленные банковые билеты, извлеченные мистером Уэллером из  бумажника. — Три фунта десять шиллингов и один фунт десять шиллингов —  итого пять фунтов. Очень вам признателен, мистер Уэллер. Ваш сын — достойный  молодой человек, весьма достойный, сэр. Это очень приятная черта в характере  молодого человека, весьма приятная, — добавил мистер Пелл, озираясь с  любезной улыбкой и пряча деньги.    

— Вот так потеха! — усмехнувшись, сказал старший  мистер Уэллер. — Регулярно, блудящий сын!    

— Блудный, блудный сын, сэр, — мягко подсказал  мистер Пелл.    

— Не беспокойтесь, сэр, — с достоинством возразил  мистер Уэллер. — Я знаю, который час, сэр. Когда не буду знать, спрошу  вас, сэр.    

К приходу исполнителя Сэм завоевал такую популярность, что  присутствующие джентльмены решили проводить его всей компанией в тюрьму. Они  тронулись в путь в таком порядке: истец и ответчик шли рука об руку;  исполнитель впереди, а восемь дюжих кучеров замыкали шествие. У кофейни  Сарджентс-Инна все остановились, чтобы освежиться, и когда было покончено с  юридическими формальностями, процессия двинулась дальше.    

Затея восьми джентльменов, продолжавших идти по четыре  человека в ряд, вызвала на Флит-стрит легкое смятение; затем пришлось покинуть  пятнистого джентльмена, вступившего в драку с носильщиком. Было условлено, что  его друзья зайдут за ним на обратном пути. Кроме этих маленьких инцидентов,  ничего не случилось в пути. Дойдя до ворот Флита, компания по знаку истца  трижды прокричала оглушительно «ура» в честь ответчика и, обменявшись  рукопожатиями, рассталась с ним.    

Когда Сэм был официально доставлен в дежурную  комнату, — к крайнему изумлению Рокера и явному недоумению самого  флегматического Недди, — и тотчас же отведен в тюрьму, он направился прямо  к камере своего хозяина и постучался к нему в дверь.    

— Войдите, — отозвался мистер Пиквик.    

Сэм вошел, снял шляпу и улыбнулся.    

— А, это вы, милый Сэм! — воскликнул мистер  Пиквик, явно обрадовавшись при виде своего скромного друга. — Вчера я  отнюдь не хотел оскорбить ваши чувства, мой верный друг. Положите шляпу, Сэм, и  я вам подробно растолкую, что я имел в виду.    

— Нельзя ли немного позже, сэр? — спросил Сэм.    

— Конечно, — сказал мистер Пиквик, — но  почему не сейчас?    

— Лучше бы потом, сэр, — отвечал Сэм.    

— Почему? — осведомился мистер Пиквик.    

— Потому что… — запинаясь, начал Сэм.    

— Потому что… — повторил мистер Пиквик, встревоженный  поведением своего слуги.    

— Потому что, — продолжал Сэм, — есть у меня  одно дельце, с которым я бы хотел покончить.    

— Какое дело? — полюбопытствовал мистер Пиквик,  удивленный смущенным видом Сэма.    

— Так, ничего особенного, сэр, — отвечал Сэм.    

— Ну, если ничего особенного, то сначала вы можете  поговорить со мной, — улыбаясь, сказал мистер Пиквик.    

— Пожалуй, следовало бы мне позаботиться об этом сейчас  же, — отозвался Сэм, все еще колеблясь.    

Мистер Пиквик был удивлен, но ничего не сказал.    

— Дело в том… — начал Сэм и запнулся.    

— Ну, — воскликнул мистер Пиквик, — говорите,  Сэм!    

— Дело в том, — сказал Сэм, выжимая из себя  слова, — что, пожалуй, следовало бы мне прежде всего позаботиться о своей  постели.    

— О постели? — с изумлением воскликнул мистер  Пиквик.    

— Да, о моей постели, сэр, — отвечал Сэм. — Я  арестант. Сегодня после полудня меня арестовали за долги.    

— Вы арестованы за долги? — вскричал мистер  Пиквик, откидываясь на спинку кресла.    

— Да, за долги, сэр, — подтвердил Сэм. — А  человек, который меня засадил, ни за что меня отсюда не выпустит, пока вы сами  не выйдете.    

— Боже мой! — воскликнул мистер Пиквик. — Что  вы хотите этим сказать?    

— То, что я говорю, сэр, — ответил Сэм. — Я  буду сидеть хоть сорок лет, и очень этому рад, и будь это Ньюгет, было бы то же  самое. Ну, черт возьми, секрет раскрыт, и конец делу!    

С этими словами, которые он повторил очень энергически и  выразительно, Сэм Уэллер, находясь в необычайно возбужденном состоянии, швырнул  шляпу на пол, а затем, скрестив руки, посмотрел решительно и твердо в лицо  своему хозяину.    

 Глава XLIV    

     

повествует о разных мелких событиях, происшедших во  Флите, и о таинственном поведении мистера Уинкля и рассказывает о том, как  бедный арестант Канцлерского суда был, наконец, освобожден     

     

Мистер Пиквик был так глубоко растроган горячей  привязанностью Сэма, что не проявил никаких признаков гнева или неудовольствия  по поводу той стремительности, с какой Сэм добровольно попал в долговую тюрьму  на неопределенный срок. Единственным пунктом, по которому он упорно требовал  объяснения, была фамилия кредитора, но ее мистер Уэллер не менее упорно  скрывал.    

— От нее никакого толку не будет, сэр, — снова и  снова повторял Сэм. Это существо злобное, недоброжелательное, неуступчивое,  коварное и мстительное, с жестоким сердцем, которого ничем не смягчить, как  заметил добродетельный священник об одном старом джентльмене, страдавшем  водянкой, когда тот сказал, что, поразмыслив, он предпочитает оставить деньги  своей жене, а не на сооружение церкви.    

— Но подумайте, Сэм, — убеждал мистер  Пиквик, — сумма так невелика, что ее легко можно уплатить; а теперь, когда  я решил оставить вас у себя, не забывайте, что вы гораздо больше принесете  пользы, имея возможность выходить из тюрьмы.    

— Очень вам признателен, сэр, — серьезно ответил  мистер Уэллер, — но мне бы не хотелось.    

— Чего не хотелось бы, Сэм?    

— Не хотелось бы унижаться и просить милости у такого  бессовестного врага.    

— Но вы никакой милости не просите, отдавая ему его  деньги, Сэм, доказывал мистер Пиквик.    

— Прошу прощенья, сэр, — возразил Сэм, — но  это была бы очень большая милость — заплатить ему деньги, а он ее не заслуживает.  Вот в чем тут дело, сэр.    

Заметив, что мистер Пиквик с некоторым раздражением потирает  нос, мистер Уэллер счел благоразумным переменить тему разговора.    

— Я принимаю свое решение из принципа, сэр, —  заметил Сэм, — так же, как вы принимаете свое, и тут мне приходит на ум  человек, который покончил с собой из принципа. О нем вы, конечно, слыхали, сэр.    

Мистер Уэллер умолк и искоса бросил лукавый взгляд на своего  хозяина.    

— Никакого «конечно» тут быть не может, Сэм, —  сказал мистер Пиквик, начиная улыбаться, несмотря на тревогу, вызванную  упрямством Сэма. — Молва о вышеупомянутом джентльмене не дошла до моих  ушей.    

— Неужели, сэр? — воскликнул мистер Уэллер. —  Вы меня удивляете, сэр. Он был государственный чиновник.    

— Вот как? — сказал мистер Пиквик.    

— Да, сэр, — подтвердил мистер Уэллер, — и  был очень приятный джентльмен — один из тех точных и аккуратных людей, которые  засовывают ноги в маленькие пожарные ведра из резины, если погода дождливая, и  прижимают к сердцу только одного друга — нагрудник из заячьих шкурок; он копил  деньги из принципа, менял сорочку каждый день из принципа; никогда не  разговаривал с родственниками из принципа, опасаясь, как бы они не попросили у  него взаймы, и вообще был на редкость приятный тип. Он стригся из принципа раз  в две недели и договорился покупать костюмы из экономического принципа — три  костюма в год, с тем чтобы старые принимали назад. Как очень регулярный  джентльмен, он обедал всегда в одном и том же месте, где брали шиллинг девять  пенсов с человека, и, бывало, съедал на добрый шиллинг девять пенсов, как  частенько замечал хозяин, заливаясь слезами, не говоря уже о том, что он  раздувал зимой огонь в камине, а это обходилось ровно в четыре с половиной  пенса ежедневно, и досадно было смотреть на него при этом. А держал он себя на  редкость важно! «Дайте Пост, когда прочтет этот джентльмен, — покрикивал  он ежедневно, входя в комнату. — Позаботьтесь о Таймсе, Томас, дайте мне  посмотреть Морнинг Геральд, когда он освободится, не забудьте занять очередь на  Кроникл и принесите-ка Адвертайзер». А потом он сидел, не сводя глаз с часов, и  выбегал ровно за четверть минуты, чтобы подкараулить мальчика, приносившего  вечернюю газету, которую он читал с таким интересом и упорством, что все прочие  посетители доходили до отчаяния и сумасшествия, в особенности один  раздражительный старый джентльмен; в таких случаях лакею всегда приходилось за  джентльменом присматривать, чтобы он не поддался искушению и не пустил в дело  нож для разрезания жаркого. Ну-с, так вот, сэр, приходил он сюда и занимал лучшее  место в течение трех часов, и после обеда никогда ничего не пил, а только спал,  и потом шел в кофейню на одной из ближайших улиц и выпивал маленький кофейник  кофе с четырьмя сдобными пышками, после этого он шел домой в Кенсингтон[147] и ложился спать. Как-то  вечером он очень заболел; посылает за доктором. Доктор приезжает в зеленой  карете с приставной лестницей на манер изделий Робинзона Крузо, которую он сам  мог опускать, вылезая из кареты, убирать за собой, чтобы кучеру не нужно было  слезать с козел; таким образом, кучер дурачил публику, показывал ей только свою  ливрею, а штаны на нем были не под стать ей. «В чем дело?» спрашивает доктор.  «Очень болен», — говорит пациент. «Что вы сегодня ели?» спрашивает доктор.  «Жареную телятину», — отвечает пациент. «А самое последнее что вы съели?»  — говорит доктор. «Сдобные пышки», — говорит пациент. «А, вот оно  что! — говорит доктор. — Я вам сейчас же пришлю коробку пилюль, и  больше вы к ним никогда, говорит, не прикасайтесь». — «К чему не прикасаться? —  спрашивает пациент. — К пилюлям?» — «Нет, к сдобным пышкам», —  говорит доктор. «Как! — говорит пациент, подпрыгнув в постели. —  Каждый вечер в течение пятнадцати лет я съедал из принципа четыре сдобных  пышки!» «Ну, так вы откажитесь от них из принципа», — говорит доктор.  «Сдобные пышки очень полезны, сэр», — говорит пациент. «Сдобные пышки  очень вредны, сэр», сердито говорит доктор. «Но они так дешевы, — говорит  пациент, сбавляя тон, — и очень сытны, если принять во внимание  цену». — «Вам они обойдутся во всяком случае слишком дорого, даже если вам  будут платить за то, чтобы вы их ели, — говорит доктор. — Четыре  пышки каждый вечер убьют, говорит, вас в полгода». Пациент смотрит ему прямо в  лицо, долго думает и, наконец, говорит: «Вы уверены в этом, сэр?» — «Могу  поставить на карту свою репутацию врача», — говорит доктор. «Как вы  думаете, сколько сдобных пышек прикончили бы меня сразу?» — спрашивает пациент.  «Не знаю», — говорит доктор. «Как вы думаете, если купить на полкроны,  этого хватит?» — спрашивает пациент. «Пожалуй, хватит», — говорит доктор.  «А на три шиллинга наверняка хватит?» говорит пациент. «Несомненно», —  говорит доктор. «Очень хорошо, — говорит пациент, — спокойной ночи».  Утром он встает, растапливает камин, велит принести на три шиллинга пышек,  поджаривает их, съедает все и пускает себе пулю в лоб.    

— Зачем же он это сделал? — быстро спросил мистер  Пиквик, ибо был весьма потрясен трагической развязкой этой истории.    

— Зачем он это сделал? — повторил Сэм. — Да  хотел подкрепить свой великий принцип, будто пышки полезны, и доказать, что он  никому не позволит вмешиваться в его дела!    

Такого рода уловками и увертками отвечал мистер Уэллер на  вопросы своего хозяина в тот вечер, когда водворился во Флите. Убедившись,  наконец, что все уговоры бесполезны, мистер Пиквик скрепя сердце разрешил ему  снять угол у лысого сапожника, который арендовал маленькую камеру в одной из  верхних галерей. В это скромное помещение мистер Уэллер перенес тюфяк и  подушку, взятые напрокат у мистера Рокера, и, расположившись здесь на ночь,  почувствовал себя, как дома, словно родился в тюрьме и вся его семья прозябала  в ней на протяжении трех поколений.    

— Вы всегда курите перед сном, старый петух? —  осведомился мистер Уэллер у своего квартирохозяина, когда они оба расположились  на ночь.    

— Да, курю, молодой бентамский петушок[148], — ответил сапожник.    

— Разрешите полюбопытствовать, почему вы стелете себе  постель под этим-вот еловым столом? — спросил Сэм.    

— Потому что я привык к кровати с четырьмя столбиками  для балдахина раньше, чем попал сюда, а потом убедился, что ножки стола ничуть  не хуже, ответил сапожник.    

— У вас чудной характер, сэр, — сказал Сэм.    

— Такого добра у меня нет, — возразил сапожник,  покачав головой, — и если вам оно понадобилось, боюсь, что вы не так-то  легко найдете себе что-нибудь в здешней канцелярии.    

Вышеприведенный короткий диалог начался, когда мистер Уэллер  лежал, растянувшись, на своем тюфяке в одном конце камеры, а сапожник — на  своем в другом конце. Камера освещалась тростниковой свечой и трубкой  сапожника, которая вспыхивала под столом, как раскаленный уголек.    

Разговор, как ни был он краток, чрезвычайно расположил  мистера Уэллера в пользу квартирохозяина, и, приподнявшись на локте, он начал  внимательно его разглядывать, на что у него до сей поры не было ни времени, ни  охоты.    

Это был человек с землистым цветом лица, как у всех  сапожников, и с жесткой взъерошенной бородой, тоже как у всех сапожников. Его  лицо странная, добродушная, уродливая маска — украшалось парой глаз, должно  быть очень веселых в прежние времена, ибо они все еще блестели. Ему было  шестьдесят лет, и одному богу известно, на сколько лет он состарился от  пребывания в тюрьме, а потому странным казалось, что вид у него довольный и  лицо почти веселое. Он был маленького роста, и теперь, скрючившись в постели,  производил такое впечатление, будто у него нет ног. Во рту у него торчала  большая красная трубка; он курил и смотрел на свечу с завидным благодушием.    

— Давно вы здесь? — спросил Сэм, нарушая молчание,  длившееся довольно долго.    

— Двенадцать лет, — ответил сапожник, покусывая  конец трубки.    

— Неуважение к суду? — осведомился Сэм.    

Сапожник кивнул головой.    

— Ну, так зачем же вы продолжаете упрямиться, —  сказал Сэм сурово, — и губите свою драгоценную жизнь в этом-вот загоне для  скота? Почему не уступите и не попросите прощения у лорд-канцлера, что из-за  вас его суд покрыл себя позором, не скажете ему, что вы теперь очень  раскаиваетесь и больше не будете так делать?    

Сапожник засунул трубку в угол рта, улыбнулся, опять  передвинул ее на старое место, но ничего не сказал.    

— Почему вы так не поступите? — настойчиво  повторил Сэм.    

— Что? — откликнулся сапожник. — Вы плохо  понимаете эти дела. Ну что, по-вашему, меня погубило?    

— По-моему, — сказал Сэм, снимая нагар со  свечи, — началось с того, что вы залезли в долги, да?    

— Никогда не был должен ни единого фартинга, —  отозвался сапожник. Придумайте еще что-нибудь.    

— Ну, может быть, — сказал Сэм, — вы скупали  дома, что, выражаясь деликатно, значит свихнуться, или вздумали их строить,  что, выражаясь по-медицинскому, значит потерять надежду на выздоровление.    

Сапожник покачал головой и сказал:    

— Придумайте еще что-нибудь.    

— Надеюсь, вы не затевали тяжбы? — подозрительно  спросил Сэм.    

— Никогда в жизни, — отвечал сапожник. — Дело  в том, что меня погубили деньги, оставленные мне по завещанию.    

— Бросьте! — сказал Сэм. — Кто этому поверит!  Хотел бы я, чтобы какой-нибудь богатый враг вздумал погубить меня этим-вот  способом. Я бы ему не помешал.    

— О, я вижу, вы мне не верите, — сказал сапожник,  мирно покуривая трубку. — На вашем месте я бы и сам не поверил. А все-таки  это правда.    

— Как это случилось? — спросил Сэм, склоняясь к  тому, чтобы поверить, такое сильное впечатление произвел на него сапожник.    

— А вот как, — отвечал сапожник. — С одним  старым джентльменом — я на него работал в провинции и был женат на его бедной  родственнице (она умерла, да благословит ее бог, и возблагодарим его за это) —  случился удар, и он отошел.    

— Куда? — осведомился Сэм, которого клонило ко сну  после многочисленных событий этого дня.    

— Как я могу знать куда? — возразил сапожник,  который, наслаждаясь своей трубкой, говорил в нос. — Отошел к усопшим.    

— А, понимаю! — сказал Сэм. — Что же дальше?    

— Ну, так вот, — продолжал сапожник, — он  оставил пять тысяч фунтов.    

— Очень благородно с его стороны, — вставил Сэм.    

— Одну из них, — сообщил сапожник, — он  оставил мне, потому что я был, понимаете ли, женат на его родственнице.    

— Очень хорошо, — пробормотал Сэм.    

— А так как он был окружен множеством племянниц и  племянников, которые вечно ссорились и дрались между собой из-за денег, то меня  он назначил своим душеприказчиком и оставил мне остальные тысячи по доверию[149], чтобы разделить между  ними, как сказано в завещании.    

— Что значит — по доверию? — осведомился Сэм,  очнувшись от дремоты. Если это не наличные, то какой от них прок?    

— Это юридический термин, вот и все, — пояснил  сапожник.    

— Не думаю, — сказал Сэм, покачав головой. —  Какое уж там доверие в этой лавочке? А впрочем, продолжайте.    

— Так вот, — сказал сапожник, — когда я хотел  утвердить завещание, племянницы и племянники, которые были ужасно огорчены, что  не все деньги достались им, вошли с caveat[150].    

— Что такое? — переспросил Сэм.    

— Юридическая штука — все равно что сказать:  «Стоп!», — ответил сапожник.    

— Понимаю, — сказал Сэм, — зять хабис корпус.  Ну?    

— Но, убедившись, что они не могут между собой  договориться, продолжал сапожник, — и, стало быть, не могут оспорить  завещание, они взяли назад свое caveat, и я распределил наследство. Едва я  успел это сделать, как один племянник возбуждает дело об отмене завещания.  Спустя несколько месяцев дело разбирается у старого, глупого джентльмена в  задней комнате где-то в переулке собора св. Павла; четыре адвоката взяли себе  каждый по одному дню, чтобы надоедать ему по очереди, а потом он недели две  размышляет и читает показания в шести томах и, наконец, выносит решение, что  завещатель был не в своем уме и, стало быть, я должен вернуть все деньги и  уплатить издержки. Я обжаловал решение; дело переходит к трем или четырем очень  сонным джентльменам, которые уже слушали его в первом суде, при котором они  состоят законниками, но определенной работы у них нет, — разница только в  том, что там их называли докторами, а здесь — делегатами, — не знаю,  понятно ли вам это; и они очень вежливо утвердили решение старого джентльмена.  После этого мы перешли в Канцлерский суд, где дело находится и по сей день и  где навсегда останется. Вся моя тысяча фунтов давным-давно перешла к моим  адвокатам, а имущество, как они это называют, и издержки оцениваются в десять  тысяч фунтов, и вот из-за них я здесь сижу и буду сидеть до самой смерти и  чинить сапоги. Кое-кто из джентльменов поговаривал о том; чтобы поднять вопрос  в парламенте, и, вероятно, так бы они и сделали, да только у них не было  времени приходить ко мне, а я не мог идти к ним; мои длинные письма им надоели,  и они бросили это дело. Вот вам святая истина, без всяких недомолвок или  преувеличений, и ее прекрасно знают пятьдесят человек как в этой тюрьме, так и  за ее стенами.    

Сапожник приостановился, чтобы удостовериться, какое  впечатление произвел его рассказ на Сэма, но убедившись, что тот погрузился в  сон, вытряхнул пепел из трубки, вздохнул, положил трубку, натянул на голову  одеяло и заснул.    

На следующее утро мистер Пиквик в одиночестве сидел за  завтраком (Сэм в комнате сапожника усердно занимался приведением в порядок  башмаков и черных гетр своего хозяина), когда раздался стук в дверь, и не успел  мистер Пиквик крикнуть: «Войдите!» — как появилась голова, украшенная шевелюрой  и вельветовой шапочкой, каковые головные уборы мистер Пиквик без труда признал  личной собственностью мистера Сменгля.    

— Как поживаете? — осведомилась эта достойная  личность, сопровождая вопрос несколькими десятками кивков. — Послушайте,  вы никого не ждете сегодня утром? Трое каких-то дьявольски элегантных  джентльменов спрашивали вас внизу и стучались во все двери нижнего этажа. За  это им чертовски влетело от постояльцев, потрудившихся открыть дверь.    

— Ах, боже мой! Как глупо! — вставая, воскликнул  мистер Пиквик. — Да, не сомневаюсь, что это кое-кто из моих друзей,  которых я ждал вчера.    

— Ваши друзья! — вскричал Сменгль, схватив мистера  Пиквика за руку. Больше ни слова! Будь я проклят, но с этой минуты они — мои  друзья, а также друзья Майвинса. Чертовски симпатичный джентльмен эта скотина  Майвинс, не правда ли? — добавил Сменгль с большим чувством.    

— Я так мало знаю этого джентльмена, —  нерешительно начал мистер Пиквик, — что я…    

— Понимаю, понимаю! — перебил Сменгль, схватив  мистера Пиквика за плечо. — Вы познакомитесь с ним ближе. Вы будете в  восторге от него. Этот человек, сэр, — с торжественной миной присовокупил  Сменгль, — наделен комическим талантом, который сделал бы честь  Друрилейнскому театру[151].    

— В самом деле? — сказал мистер Пиквик.    

— Ей-богу правда! — воскликнул Сменгль. — Вы  бы послушали, как он изображает четырех котов в тачке — четырех котов, сэр,  клянусь честью! Вы понимаете, как это чертовски остроумно? Будь я проклят, если  вы не полюбите этого человека, когда узнаете его качества! У него один только  недостаток, маленькая слабость, о которой я, знаете ли, уже упоминал.    

Так как мистер Сменгль покачал при этом головой  конфиденциально и сочувственно, мистер Пиквик понял, что должен что-то сказать,  и посему сказал: «А!» — и с нетерпением взглянул на дверь.    

— А! — подхватил мистер Сменгль, с важным видом  вздохнув. — Это чудесный товарищ, вот кто он такой, сэр. Лучшего товарища  не найти. Но есть у него один недостаток. Если бы явилась ему сию минуту тень  его деда, сэр, он взял бы у нее деньги под вексель.    

— Неужели? — воскликнул мистер Пиквик.    

— Да, — подтвердил мистер Сменгль. — И будь в  его власти вызвать ее еще раз, он бы это сделал через два месяца и три дня,  чтобы переписать вексель.    

— Это весьма замечательные черты, — сказал мистер  Пиквик, — но боюсь, что, пока мы тут беседуем, мои друзья разыскивают меня  и не знают, что делать.    

— Я их провожу, — предложил Сменгль, направляясь к  двери. — Всего хорошего. Я, знаете ли, не потревожу вас, пока они будут  здесь. До свиданья…    

Произнеся последние два слова, Сменгль вдруг остановился,  снова закрыл дверь, которую успел открыть, и, потихоньку приближаясь к мистеру  Пиквику, на цыпочках подошел к нему вплотную и спросил чуть слышным шепотом:    

— Не могли бы вы мне ссудить полкроны до конца будущей  недели?    

Мистер Пиквик, едва удерживаясь от улыбки, но тем не менее  храня серьезный вид, достал монету и положил ее в руку мистеру Сменглю, после  чего этот джентльмен с многочисленными кивками и подмигиваниями, намекающими на  великую тайну, отправился на поиски трех посетителей, которых вскоре и привел.  Кашлянув трижды и столько же раз кивнув, чтобы заверить мистера Пиквика в том,  что не забудет заплатить, он очень любезно пожал всем руки и, наконец,  удалился.    

— Дорогие мои друзья! — сказал мистер Пиквик,  пожимая по очереди руку мистеру Танмену, мистеру Уинклю и мистеру Снодграссу,  ибо это были именно они. Как я рад вас видеть!    

Триумвират был очень растроган. Мистер Тапмен скорбно  покачал головой, мистер Снодграсс с нескрываемым волнением извлек носовой  платок, а мистер Уинкль отошел к окну и громко засопел.    

— С добрым утром, джентльмены! — провозгласил Сэм,  появляясь в этот момент с башмаками и гетрами. Долой меланхолию, как сказал  малыш, когда его учительница умерла. Добро пожаловать в колледж, джентльмены!    

— Этот безумный человек, — сообщил мистер Пиквик,  похлопывая Сэма по голове, когда тот опустился на колени, чтобы застегнуть  своему хозяину гетры, — этот безумный человек, чтобы остаться со мной,  заставил арестовать себя.    

— Что такое? — воскликнули трое друзей.    

— Да, джентльмены, — подтвердил Сэм, — я…  пожалуйста, стойте смирно, сэр… я — арестант, джентльмены. Схватило, как  сказала леди, собираясь рожать.    

— Арестант! — с непонятным волнением воскликнул  мистер Уинкль.    

— Что такое, сэр! — отозвался Сэм, поднимая  голову. — В чем дело, сэр?    

— Я надеялся, Сэм, что… ничего, ничего, —  стремительно сорвалось с языка у мистера Уинкля.    

Было нечто столь резкое и беспокойное в манерах мистера  Уинкля, что мистер Пиквик невольно взглянул на своих двух друзей, ожидая  объяснения.    

— Мы не знаем, — ответил вслух мистер Тапмен на  этот немой вопрос. Последние два дня он был очень возбужден и сам на себя не  похож. Мы опасались, не случилось ли чего-нибудь, но он категорически это  отрицает.    

— Нет, нет, — вмешался мистер Уинкль, краснея под  взглядом мистера Пиквика, — право же, ничего не случилось. Уверяю вас,  ничего не случилось, дорогой сэр. Мне придется уехать ненадолго из города по  личному делу, и я надеялся упросить вас, чтобы вы разрешили Сэму меня  сопровождать.    

Физиономия мистера Пиквика выразила еще большее удивление.    

— Я… я… думаю, — запинаясь, продолжал мистер  Уинкль, — что Сэм не стал бы возражать, по теперь, конечно, это  невозможно, раз он арестован. Придется ехать мне одному.    

Когда мистер Уинкль произнес эти слова, мистер Пиквик с  некоторым изумлением почувствовал, что пальцы Сэма, застегивавшего гетры,  задрожали, словно он был удивлен или испуган. Сэм посмотрел на мистера Уинкля,  когда тот умолк, и хотя они обменялись только мимолетным взглядом, но,  по-видимому, поняли друг друга.    

— Сэм, вы что-нибудь об этом знаете? — быстро  спросил мистер Пиквик.    

— Нет, не знаю, сэр, — отозвался мистер Уэллер,  начиная с большим усердием застегивать гетры.    

— Вы уверены, Сэм? — настаивал мистер Пиквик.    

— Видите ли, сэр, — отвечал мистер Уэллер, —  я уверен в том, что раньше ни разу об этом не слышал. Если у меня есть какие-то  догадки, — добавил Сэм, взглянув на мистера Уинкля, — я не имею  никакого права о них говорить, потому что боюсь, знаете ли, ошибиться.    

— А я не имею никакого права вмешиваться в личные дела  друга, как бы он ни был мне близок, — помолчав, сказал мистер  Пиквик. — Разрешите только сказать, что я ровно ничего во всем этом не  понимаю. Довольно! Больше мы к этому возвращаться не будем.    

Выразив таким образом свою мысль, мистер Пиквик перевел  разговор на другие темы, а мистер Уинкль начал постепенно приходить в себя,  хотя все еще был очень далек от полного спокойствия. Столько вопросов нужно  было им обсудить, что утро пролетело быстро. В три часа, когда Сэм водрузил на  маленький обеденный стол жареную баранью ногу и огромный паштет, а блюдо с  овощами и кувшины с портером разместил на стульях, на диване и где придется,  все почувствовали, что могут отдать должное обеду, хотя мясо было куплено и  зажарено, а паштет приготовлен и испечен по соседству, в тюремной кухне.    

После этого выпили одну-две бутылки очень хорошего вина, за  которым мистер Пиквик послал в кофейню «Кубок» близ Докторс-Коммонс. Пожалуй,  вместо «одну-две» правильнее было бы сказать «полдюжины», ибо к тому времени,  когда вино было выпито, а чай убран, зазвонил колокол, возвещавший, что настало  время расходиться по домам.    

Если днем поведение мистера Уинкля казалось необъяснимым, то  сейчас, когда под наплывом чувств и своей доли вина — одной из шести бутылок —  он начал прощаться с другом, оно стало романтическим и торжественным. Он  выждал, пока удалились мистер Тапмен и мистер Снодграсс, схватил руку мистера  Пиквика и горячо пожал, выражая всей своей физиономией твердую и непреложную  решимость, зловеще сочетавшуюся с глубоким унынием.    

— Спокойной ночи, дорогой сэр, — сквозь стиснутые  зубы проговорил мистер Уинкль.    

— Да благословит вас бог, дорогой мой! — промолвил  мягкосердечный мистер Пиквик, отвечая на рукопожатие молодого друга.    

— Пора! — крикнул мистер Тапмен из галереи.    

— Да, да, сию минуту, — отозвался мистер Уинкль.  Спокойной ночи!    

— Спокойной ночи, — сказал мистер Пиквик.    

Затем последовала еще одна «спокойная ночь», и еще одна, и  еще с полдюжины, а мистер Уинкль продолжал пожимать руку своему другу и с тем  же странным выражением смотреть ему в лицо.    

— Что случилось? — спросил, наконец, мистер  Пиквик, когда рука у него заныла от рукопожатий.    

— Ничего, — отвечал мистер Уинкль.    

— Ну, спокойной ночи, — сказал мистер Пиквик,  пытаясь выдернуть руку.    

— Мой друг, мой благодетель, мой высокоуважаемый  спутник! — пробормотал мистер Уинкль, уцепившись за его руку. — Не  судите меня строго, не судите, когда узнаете, что я, доведенный до крайности  непреодолимыми препятствиями…    

— Ну, что же вы! — воскликнул мистер Тапмен,  появляясь в дверях. — Идите, а не то нас тут запрут!    

— Да, да, иду! — ответил мистер Уинкль.    

И, собравшись с силами, он выбежал из камеры.    

В то время как мистер Пиквик с немым удивлением смотрел им  вслед, пока они шли по коридору, на площадке лестницы появился Сэм и шепнул  что-то на ухо мистеру Уинклю.    

— О, разумеется, положитесь на меня! — громко  ответил этот джентльмен.    

— Благодарю вас! Вы не забудете, сэр? —  осведомился Сэм.    

— Конечно, не забуду, — отозвался мистер Уинкль.    

— Желаю вам удачи, сэр, — сказал Сэм,  притронувшись к шляпе. — Мне бы очень хотелось отправиться с вами, сэр,  но, конечно, хозяин — прежде всего.    

— Вы остаетесь, и этот поступок делает вам  честь, — сказал мистер Уинкль.    

С этими словами они расстались внизу лестницы.    

— Чрезвычайно странно, — заметил мистер Пиквик,  возвращаясь в камеру и задумчиво присаживаясь к столу. — Что мог затеять  этот молодой человек?    

Он сидел, обдумывая этот вопрос, как вдруг раздался голос  тюремщика Рокера, осведомлявшегося, можно ли войти.    

— Войдите, — отвечал мистер Пиквик.    

— Я вам принес подушку помягче, сэр, — сообщил  Рокер, — вместо той временной, какая была у вас прошлой ночью.    

— Благодарю вас, — сказал мистер Пиквик. — Не  хотите ли стаканчик вина?    

— Вы очень добры, сэр, — отвечал мистер Рокер,  принимая предложенный стакан. — За ваше здоровье, сэр.    

— Благодарю вас, — отозвался мистер Пиквик.    

— С сожаленьем должен вам сообщить, сэр, что вашему  квартирохозяину сделалось очень худо этой ночью, — сказал Рокер, поставил  стакан и стал разглядывать подкладку своей шляпы, приготовляясь вновь ее  надеть.    

— Как? Арестант Канцлерского суда? — воскликнул  мистер Пиквик.    

— Ему недолго оставаться арестантом Канцлерского суда,  сэр, — отвечал Рокер, поворачивая свою шляпу так, чтобы можно было  прочесть имя мастера.    

— Вы меня пугаете! — промолвил мистер Пиквик. Что  вы хотите сказать?    

— У него уже давно чахотка, — пояснил мистер  Рокер, — а с ночи он стал задыхаться. Доктор уже полгода назад сказал, что  спасти его может только перемена климата.    

— Ах, боже мой! — воскликнул мистер Пиквик.  Неужели закон в течение полугода медленно убивал этого человека?    

— Насчет этого я ничего не знаю, — отвечал Рокер,  обеими руками приподнимая шляпу за поля. — Вероятно, с ним случилось бы то  же самое, где бы он ни был. Сегодня утром его перевели в больницу; доктор  говорит, что нужно во что бы то ни стало поддерживать его силы, и начальник  прислал ему со своего стола вина, бульону и всякой всячины. Начальник в этом не  виноват, сэр.    

— Да, конечно, — поспешил согласиться мистер  Пиквик.    

— А все-таки боюсь, что его песенка спета, —  продолжал Рокер, покачивая годовой. — Я только что предлагал Недди держать  пари на два шестипенсовика против одного, но он не согласился и был прав.  Покорнейше благодарю, сэр. Спокойной ночи, сэр.    

— Постойте, — с волнением сказал мистер Пиквик.  Где больница?    

— Как раз над вашей камерой, сэр, — отвечал  Рокер. — Если хотите, я вас провожу.    

Мистер Пиквик, не говоря ни слова, схватил шляпу и тотчас же  вышел.    

Тюремщик молча шел впереди; осторожно приподняв щеколду, он  знаком предложил мистеру Пиквику войти. Эта была большая унылая палата с  несколькими железными кроватями; на одной из них, вытянувшись, лежал человек,  похожий на тень: иссохший, бледный, страшный. У изголовья его сидел старичок в  сапожничьем переднике и, вооружившись роговыми очками, читал вслух библию. Это  был счастливый наследник.    

Больной опустил руку на плечо своему товарищу, прося прекратить  чтение. Тот послушно закрыл книгу и положил ее на кровать.    

— Откройте окно, — сказал больной.    

Сапожник повиновался. Стук экипажей и повозок, дребезжание  колес, крики взрослых и детей — все звуки большого города, возвещавшие о жизни  и деятельности, сливаясь в глухой шум, ворвались в комнату. Из этого хриплого  гула выделялся время от времени неудержимый смех или обрывок какой-то звонкой  песни, распеваемой кем-то в беспокойной толпе, на секунду задевал слух, а потом  тонул в реве голосов и топоте ног, — разбивались волны бурного житейского  моря, тяжело катившего свои воды за окном. Печальны эти звуки для задумчивого  слушателя в любое время. Какими же печальными кажутся они тому, кто бодрствует  у смертного одра!    

— Здесь нет воздуха, — прошептал больной. —  Эти стены отравляют его. За ними, когда я бродил там много лет назад, воздух  был свежий; проникая в тюрьму, он делается горячим и тяжелым. Я не могу им  дышать.    

— Мы оба дышали им долгие годы, — сказал  старик. — Ободритесь!    

Наступило короткое молчание, и оба посетителя приблизились к  кровати. Больной притянул к себе руку старого товарища по тюрьме и, ласково  сжав ее обеими руками, не выпускал.    

— Надеюсь, — прошептал он немного спустя так тихо,  что они должны были наклониться к кровати, чтобы расслышать невнятные звуки,  срывавшиеся с его бледных губ, — надеюсь, милосердный судья вспомнит о  моем тяжелом наказании на земле. Двадцать лет, мой друг, двадцать лет в этой  отвратительной могиле! У меня разрывалось сердце, когда умер мой ребенок, а я  не мог даже поцеловать его в гробике. С тех пор среди этого шума и разгула мое  одиночество стало ужасным. Да простит меня бог! Он видел мою одинокую,  томительную смерть.    

Он сложил руки и, прошептав еще что-то, чего никто не  расслышал, погрузился в сон — сперва это был только сон, потому что они видели,  как он улыбался.