1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 
– Только  минутку, когда она была в обмороке, – мягко ответил я.    

Мы  прошли еще немного, и он сказал:    

– А  как вы думаете, вы ее увидите?    

– Мне  кажется, это будет ей слишком тяжело, – ответил я.    

– Я  об этом думал… Пожалуй, сэр… Пожалуй, – проговорил он.    

– Но,  может быть, Хэм, вам хочется, чтобы я ей что-то написал от вашего имени, если я  не смогу сказать ей это сам. Быть может, вы захотите через меня что-нибудь ей  передать. Ваше доверие будет для меня священным, – мягко сказал я,    

– Я  в этом уверен. Благодарю вас, сэр, от всей души! Да, я хотел бы, чтобы ей кой о  чем сказали или написали.    

– Что  именно?    

Молча мы  шли еще некоторое время. Он снова заговорил:    

– Не  о том, что я ей прощаю. Это не так важно. Важнее другое – я прошу ее простить  мне, что я навязывал ей свою любовь. Иногда я думал, сэр, что, если бы не ее  обещание выйти за меня замуж, она доверилась бы мне, как другу, и могла  рассказать о той борьбе, какая у нее в душе, а я мог помочь ей советом и,  пожалуй, спас бы ее…    

Я сжал  ему руку.    

– Это  все?    

– Есть  еще кое-что, мистер Дэви… Как бы это сказать…    

Мы долго  шли, прежде чем он заговорил снова. Он не плакал в тех паузах, которые я  отметил многоточиями, он только пытался собой овладеть, чтобы говорить как  можно яснее.    

– Я  любил ее… И до сих пор люблю память о ней… Но слишком глубоко, чтобы… чтобы я  мог ее уверить будто я счастлив. Я был бы счастлив только тогда, когда мне  удалось бы забыть ее… но, боюсь, я не смог бы вынести, если бы она узнала, что  я ее забыл… Но вот если бы вы, человек ученый, мистер Дэви, могли бы как-нибудь  ее убедить, что она меня не оскорбила, что… я все еще ее люблю и жалею ее…  как-нибудь убедить, что жизнь мне не надоела и я надеюсь увидеть ее там, где  никто ее не осудит, где злые уже никого не мучают, а усталые находят, наконец,  покой… как-нибудь облегчить ее печаль, и чтобы она не думала, что я  когда-нибудь женюсь и кто-нибудь заменит мне ее… Если бы я мог попросить вас,  чтобы вы это ей сказали… и что я молюсь за нее… которая так мне дорога…    

Снова я  сжал его сильную руку и ответил, что постараюсь это сделать.    

– Благодарю  вас, сэр, – сказал он. – Вы были так добры, что встретились со мной.  Вы были так добры, что приехали сюда вместе с дядей. Мистер Дэви! Я хорошо  знаю, что моя тетка побывает в Лондоне до их отъезда и все они снова  встретятся, но мне лучше не видаться с ним больше. Я это чувствую. Об этом мы  не говорили, но так и будет, и оно к лучшему. Когда вы увидите его в последний  раз… в самый последний раз… вам нетрудно будет сказать, что сирота, для  которого он был больше, чем отец, благодарен ему на всю жизнь и вечно будет его  любить?    

Я обещал  ему также и это.    

– Еще  раз благодарю вас, сэр, – от всей души пожимая мне руку, сказал он. –  Я знаю, куда вы идете. До свиданья.    

Помахав  мне рукой, словно желая сказать, что он не в силах войти в старый баркас, он  повернул назад. Я видел, как он, идя в лунном свете по пустоши, повернул голову  к серебряной полоске света над морем; он шел и, не отрываясь, смотрел на нее,  пока, наконец, не превратился в неясную тень.    

Когда я  подошел к баркасу, дверь была открыта, и там уже не было никакой обстановки,  кроме старого сундучка, на котором сидела, с корзиной на коленях, миссис  Гаммидж и глядела на мистера Пегготи. Опершись на грубую каминную доску, он  пристально смотрел на тускневшую золу за решеткой. Но когда я вошел, он поднял  глаза и приветливо заговорил:    

– Пришли,  мистер Дэви, как обещали, попрощаться со всем этим? – спросил он, беря  свечку. – Пустовато теперь?    

– Да,  вы времени не теряли, – сказал я.    

– Мы  не лентяи, сэр! Миссис Гаммидж работала, как… Не знаю, что и сказать, как  работала миссис Гаммидж, – продолжал мистер Пегготи, глядя на нее и  затрудняясь найти подходящее сравнение.    

Миссис  Гаммидж, все еще склоненная над своей корзинкой, молчала.    

– Это  тот самый сундучок, на котором вы всегда сидели рядом с Эмли, – прошептал  мистер Пегготи. – Его я хочу взять с собою и увезу под самый конец. А вот  ваша прежняя маленькая спальня, поглядите, мистер Дэви! Теперь в ней гуляет  ветер как ему вздумается.    

И в  самом деле, ветер, хоть и слабый, словно торжествовал, и рыскал вокруг  покинутого дома с тихими жалобами, такими печальными-печальными… Исчезло все  вплоть до зеркальца в рамке из устричных раковин. Я думал о том, как я лежал  здесь, когда у меня дома произошла первая великая перемена. Я думал о  голубоглазой девочке, очаровавшей меня. Я думал о Стирфорте, и внезапно меня  охватил глупый страх: а вдруг он здесь, совсем близко, и вот-вот я его увижу…    

– Похоже  на то, что в баркасе еще не скоро будут новые жильцы, – тихо сказал мистер  Пегготи. – Здесь считают теперь, что это несчастливый дом.    

– Он  принадлежит кому-нибудь из местных жителей? – спросил я.    

– Мачтовому  мастеру, он живет в городе. Сегодня вечером я отдам ему ключ, – сказал  мистер Пегготи.    

Мы  заглянули в другую комнатку, потом вернулись к сидевшей на сундучке миссис  Гаммидж; поставив свечу на каминную доску, мистер Пегготи попросил миссис  Гаммидж встать, чтобы дать ему возможность вынести сундучок, покуда свеча не  погасла.    

– Дэниел!  Мой дорогой Дэниел! – воскликнула миссис Гаммидж, внезапно оставляя в  покое корзинку и цепляясь за руку мистера Пегготи. – Вот что я скажу  напоследок: не бросай меня! Не бросай меня, Дэниел! Не делай этого!    

Пораженный  мистер Пегготи переводил взгляд с миссис Гаммидж на меня, а с меня на миссис  Гаммидж, как будто его только что разбудили.    

– Не  делай этого, дорогой Дэниел, не делай! – горько плакала миссис  Гаммидж. – Возьми меня с собой, возьми меня вместе с Эмли! Я буду вам  служить верой и правдой. Если там, куда вы едете, есть рабы, я заменю вам  одного из них и буду счастлива, но только не бросай меня, Дэниел, умоляю тебя!    

– Добрая  моя душа, ты понятия не имеешь, как долго туда ехать и какая там трудная  жизнь! – сказал, покачивая головой, мистер Пегготи.    

– Имею  понятие, Дэниел! Догадываюсь! Но вот что я скажу напоследок: если ты не  возьмешь меня, я вернусь в этот дом и здесь умру. Я могу копать землю, Дэниел.  Я могу работать. Я согласна выносить решительно все. Теперь я хорошая,  терпеливая, ты даже не знаешь, какая я теперь, Дэниел! Испытай меня. Я не  прикоснусь к пенсии, Дэниел Пегготи, даже если буду помирать с голоду! Позволь  мне только идти с тобой – и я пойду хоть на край света! Я знаю, в чем дело. Я  знаю, ты думаешь, будто я одинокая, покинутая, но, мой дорогой, теперь это не  так! Не зря я сидела здесь и ждала, ждала и думала без конца о твоей беде, это  пошло мне на пользу. Мистер Дэви! Замолвите за меня слово! Я знаю ихние  привычки – и его и Эмли, я знаю об их несчастье, и я смогу иной раз их утешить  и буду на них работать. Дэниел, дорогой мой Дэниел, позволь мне ехать с тобой!    

И миссис  Гаммидж схватила его руку и поцеловала, поцеловала, охваченная нежностью и любовью,  которых он так заслуживал.    

Мы  вынесли сундучок, потушили свечу, затворили дверь, крепко заперли ее, н остался  старый баркас темным пятном на фоне вечерних облаков. А на следующий день,  когда мы возвращались в Лондон на крыше кареты, на задней скамье сидела со  своей корзинкой миссис Гаммидж, счастливая миссис Гаммидж.    

 Глава LII    

Я присутствую при  взрыве    

     

Когда до  срока, столь таинственно назначенного мистером Микобером, осталось менее суток,  мы с бабушкой посоветовались о том, что ей делать, так как она очень не хотела  надолго покидать Дору. Ах! Какая легкая была теперь Дора, когда я нес ее но  лестнице!    

Несмотря  на желание мистера Микобера, чтобы бабушка присутствовала при встрече, мы решили,  что она останется дома, а ее представителем буду я с мистером Диком. Но Дора  все расстроила, сказав, что никогда не простит себе и никогда не простит своему  скверному мальчику, если бабушка, под каким бы то ни было предлогом, останется  с ней.    

– Я  не произнесу ни слова. Я буду ужасно неприветлива! – сказала Дора бабушке,  тряхнув локонами. – Я заставлю Джипа целый день лаять на вас. Если вы не  поедете с ними, значит вы старая ворчунья!    

– Вот  те на, Цветочек! – засмеялась бабушка. – Ты же знаешь, что без меня  тебе не обойтись.    

– Нет,  обойдусь! – сказала Дора. – Ваше присутствие мне совсем не нужно.  Ради меня вы ведь не бегаете целый день по лестнице вверх и вниз. Вы ведь не  сидите около меня и не рассказываете мне о том времени, когда у Доди были  рваные башмаки и он был весь в пыли, с ног до головы, бедный, милый мальчуган!  Вы никогда не делаете то, что мне нравится, не правда ли, дорогая? – Дора  быстро поцеловала бабушку и воскликнула: «Я пошутила!» – чтобы бабушка не  подумала, что она говорит серьезно.    

– Нет,  бабушка, вы должны идти, – ласково продолжала Дора, – я от вас не  отстану, пока этого не добьюсь. Моему негодному мальчику не поздоровится, если  он не возьмет вас с собой! И я буду невыносима, и Джип тоже! Если вы не  поедете, вы будете жалеть об этом до конца жизни. Почему, собственно говоря,  вам обоим не поехать? – Тут Дора откинула назад кудри и испытующе посмотрела  на бабушку и на меня. – Разве я так больна?    

– Что  это тебе пришло в голову? – воскликнула бабушка.    

– Какой  вздор! – сказал я.    

– Вот  видите! Я глупенькая, я это знаю, – сказала Дора, медленно переводя взгляд  с бабушки на меня, а затем, не поднимаясь, вытянула губки, чтобы нас  поцеловать. – Прекрасно! Значит вы оба и должны идти, а не то я вам не  поверю и буду плакать!    

По лицу  бабушки я увидел, что она готова уступить. Увидела это и Дора и просияла.    

– Когда  вы вернетесь, у вас столько будет всяких рассказов, что мне потребуется по  крайней мере неделя чтобы все понять, – сказала Дора. – Ведь я знаю –  я долго не могу понять, если рассказывают что-нибудь деловое! А тут, конечно,  какое-нибудь дело. И если что-нибудь насчет арифметики, – прямо не знаю,  когда я с этим справлюсь, а мой скверный мальчик будет так огорчаться! Ну вот,  вы должны ехать. Вас не будет дома только одну ночь, а это время обо мне  позаботится Джип. Перед отъездом Доди отнесет меня наверх, и, пока вы не  вернетесь, я не буду спускаться. И вы передайте от меня Агнес письмо, уж я ее  побраню за то, что она к нам не приезжает.    

Больше  мы этого вопроса не обсуждали и решили ехать; решили мы также, что Дора – маленькая  плутовка, которой приятно болеть, так как ей нравится, чтобы за ней ухаживали.  Дора пришла от этого в восторг, очень развеселилась, и мы вчетвером – бабушка,  мистер Дик, Трэдлс и я – в тот же вечер отправились в Кентербери с дуврской  каретой.    

В гостинице,  где мистер Микобер назначил нам свидание и куда мы добрались, не без труда,  лишь поздно ночью, я нашел письмо с извещением, что мистер Микобер прибудет  утром, ровно в половине десятого. Потом, содрогаясь от холода, мы отправились в  отведенные нам номера, причем должны были проходить по каким-то узким  коридорам, пахнувшим так, словно их долгое время вымачивали в растворе,  пропитанном запахами супа и конюшни.    

Рано  утром я побродил по милым моему сердцу, знакомым, тихим уличкам, снова  погружаясь в тень, отбрасываемую старинными арками и церквами. Вокруг башен  собора летали грачи, а эти башни, возвышаясь над многомильными просторами  плодородных полей и прелестными речушками, как и раньше, рассекали прозрачный  утренний воздух, словно все остается неизменным на этой земле. Но гудевшие  колокола грустно напоминали, что ничто не остается неизменным; напоминали они и  о собственной своей старости, и о молодости Доры, и о тех бесчисленных людях,  которые жили, любили и умирали молодыми и терялись в воздухе, – песчинки в  бездне Времени, – словно круги, что расходятся на воде, а этот колокольный  звон все гудел и гудел, отдаваясь в ржавых доспехах Черного принца,[109]  висевших в соборе.    

Остановившись  на углу улицы, я взглянул на знакомый старый дом, но не подошел к нему поближе,  так как меня могли заметить и я невольно расстроил бы все дело, ради которого  приехал. Утреннее солнце позлащало коньки крыши и окна с частым переплетом, и  знакомый мне мир и покой словно коснулись своими лучами моего сердца.    

Я вышел  за город и побродил около часа, а потом вернулся в гостиницу по главной улице,  которая уже пробудилась от ночного сна. В лавках копошились люди, и среди них я  узнал старого своего врага – мясника, который преуспел в жизни: носил сапоги с  отворотами, имел младенца и собственную лавку. Он нянчил своего младенца и,  по-видимому, стал примерным членом общества.    

Приступая  к завтраку, мы были в беспокойном, нервическом состоянии. По мере того как приближалась  половина десятого, наше желание увидеть мистера Микобера все возрастало. В  конце концов, за исключением мистера Дика, мы махнули рукой на завтрак, который  заказали только для виду. Бабушка ходила взад и вперед по комнате. Трэдлс сел  на диван и притворился, будто читает газету, а сам устремил глаза в потолок, я  же глядел в окно, чтобы дать знак, как только увижу мистера Микобера. Ждать  пришлось недолго – пробило половина десятого, и он показался на улице.    

– Он  идет! – воскликнул я. – И на нем неслужебный костюм.    

Бабушка  завязала ленты чепца (она явилась к завтраку в чепце) и набросила на плечи  шаль, словно готовясь призвать на помощь всю свою твердость и непреклонность.  Трэдлс с решительным видом застегнул сюртук. Мистер Дик, сбитый с толку этими  грозными приготовлениями, все же счел необходимым подражать им и, надев шляпу,  нахлобучил ее на самые уши. Но тут же ее сдернул, чтобы приветствовать мистера  Микобера.    

– С  добрым утром, джентльмены и сударыня! – произнес мистер Микобер. –  Дорогой сэр, как вы любезны! (Это относилось к мистеру Дику, который с жаром  пожимал ему руку.)    

– Вы  завтракали? Хотите котлетку? – спросил мистер Дик.    

– Ни  за что на свете, сэр! – воскликнул мистер Микобер, удерживая его руку,  которая уже протянулась к колокольчику. – Я и аппетит – мы уже давно друг  с другом незнакомы, мистер Диксон!    

Эта  фамилия очень понравилась новоявленному мистеру Диксону, и, кажется, он был так  признателен мистеру Микоберу за это пожалование, что снова потряс ему руку и  захохотал, как ребенок.    

– Дик,  тише! – вмешалась бабушка. Мистер Дик опомнился и покраснел.    

– А  теперь, сэр, – надевая перчатки, продолжала бабушка, – мы готовы к  извержению Везувия, а если вы предпочтете что-нибудь другое – милости просим!    

– Сударыня!  Я уверен, вы скоро будете свидетельницей извержения, – сказал мистер Микобер. –  Простите, мистер Трэдлс, могу ли я сообщить присутствующим, что мы с вами уже  беседовали?    

– Совершенно  верно, Копперфилд, – сказал мне Трэдлс в ответ на мой удивленный  взгляд. – Мистер Микобер советовался со мной о своем намерении, и,  поскольку это было в моих силах, я дал ему совет.    

– Значит,  я не обманываюсь, мистер Трэдлс, что разоблачение, которое я намерен сделать,  крайне важно? – спросил мистер Микобер.    

– Чрезвычайно! –  сказал Трэдлс.    

– В  таком случае, сударыня и джентльмены, – продолжал мистер Микобер, –  может быть, вы окажете мне честь и предоставите себя в распоряжение человека,  который заслужил, чтобы его считали заблудшим на стезе жизни, но все же  является вашим ближним, хоть и потерявшим первоначальный свой образ по своей  вине, а также в силу злосчастного стечения обстоятельств?    

– Мы  вам вполне доверяем, мистер Микобер, и выполним вашу просьбу, – ответил я.    

– Вам  не придется, мистер Копперфилд, пожалеть в данном случае о доверии, которое вы  мне милостиво оказываете, – отозвался мистер Микобер. – Разрешите мне  удалиться ровно на пять минут и, навестив мисс Уикфилд, принять вас всех в  конторе «Уикфилд и Хип», где я числюсь служащим.    

Мы с  бабушкой поглядели на Трэдлса, а тот кивнул головой.    

– В  настоящее время я не имею больше ничего добавить, – заявил мистер Микобер.    

С этими  словами, к моему величайшему удивлению, он отвесил нам общий поклон и исчез.  Держал он себя чрезвычайно церемонно и был чрезвычайно бледен.    

Когда я  взглядом попросил Трэдлса объяснений, тот только улыбнулся и кивнул головой  (волосы стояли у него торчком). Мне ничего не оставалось делать, как вытащить  из кармана часы и следить за стрелкой, отсчитывая пять минут. Бабушка следила  по своим часам. Когда время истекло, Трэдлс предложил ей руку, и все вместе мы  отправились в старый знакомый дом, а по дороге не произнесли ни звука.    

Мистер  Микобер был за своей конторкой в нижнем этаже конторы, помещавшейся в башенке;  он с усердием писал или делал вид, будто пишет. Большая канцелярская линейка  засунута была под жилетку, но он так плохо ее припрятал, что она выступала  примерно на фут, словно какое-нибудь новомодное украшение для сорочки.    

Мне  показалось, что я должен что-то сказать, и я сказал:    

– Как  поживаете, мистер Микобер?    

– Превосходно.  Надеюсь, и вы в полном здравии? – мрачно ответил мистер Микобер.    

– Мисс  Уикфилд дома? – спросил я.    

– Мистер  Уикфилд лежит, у него приступ ревматизма, – ответил он, – но мисс  Уикфилд, не сомневаюсь, будет очень рада повидаться со старыми друзьями. Может  быть, пожалуете, сэр?    

Он ввел  нас в столовую, – это была первая комната, куда я вошел, когда много лет  назад появился в этом доме, – и, распахнув дверь прежнего кабинета мистера  Уикфилда, звучно провозгласил:    

– Мисс  Тротвуд, мистер Дэвид Копперфилд, мистер Томас Трэдлс и мистер Диксон!    

Я не  видел Урию Хипа с того дня, когда ударил его. Наш визит был для него  неожиданностью – не меньшей, смею думать, неожиданностью, нежели для нас самих.  Бровей он не поднял, ибо поднимать было нечего, но нахмурился так, что почти  закрыл глаза, а его ужасная рука, стремительно поднятая им к подбородку,  свидетельствовала о его изумлении или беспокойстве. Но это произошло в тот  момент, когда мы входили в комнату и я бросил на него взгляд из-за спины  бабушки. В следующий момент вид у него был, как всегда, раболепный и смиренный.    

– Вот  неожиданная радость! – воскликнул он. – Прямо скажу, не ждал – сразу  столько друзей! Надеюсь, вы в добром здравии, мистер Копперфилд? И смею  выразить смиренную надежду – благосклонны к старым своим друзьям? Надеюсь,  миссис Копперфилд поправляется? Поверьте, мы очень беспокоились, когда узнали о  ее нездоровье!    

Мне  стало стыдно, когда я позволил ему завладеть моей рукой, но что было делать!    

– С  той поры, как я был здесь жалким клерком и сторожил вашего пони, мисс Тротвуд,  многое изменилось в этой конторе, – сказал Урия с тошнотворной улыбкой. –  Но сам я не изменился, мисс Тротвуд.    

– Могу  сказать, сэр, – если это вам по вкусу, – вы целиком оправдали  надежды, которые возлагались на вас в юности.    

– Благодарю  вас, мисс Тротвуд! – как всегда, неуклюже извиваясь, поблагодарил  Урия. – Микобер, сообщите мисс Агнес и матушке… Матушка сумеет принять  таких гостей, как подобает, – сказал Урия, приглашая нас сесть.    

– У  вас много дел, мистер Хип? – спросил Трэдлс, поймав случайно взгляд Урии,  который одновременно и ощупывал нас хитрыми красными глазками, и старательно  избегал на нас смотреть.    

– Нет,  мистер Трэдлс, – ответил Урия, усаживаясь за свою конторку и стискивая  костлявые руки между костлявых колен. – Не так много, как бы хотелось. Но  юристы, знаете ли, подобны акулам и лекарям – они никогда не бывают довольны.  Впрочем, что касается меня и Микобера, сэр, мы-то заняты по горло, потому что  мистер Уикфилд не совсем пригоден для работы. Но какое это удовольствие, –  я сказал бы – какой священный долг, – работать для него! Вы, кажется,  мистер Трэдлс, не очень близко знакомы с мистером Уикфилдом? Если не ошибаюсь,  я имел честь вас видеть только один раз?    

– Да,  я не очень близко знаком с мистером Уикфилдом, мистер Хип. Если бы не это обстоятельство,  я, возможно, давно бы вас посетил, – ответил Трэдлс.    

В тоне  ответа было нечто такое, что заставило Урию поглядеть на Трэдлса мрачно и  подозрительно. Но лицо Трэдлса было такое добродушное, волосы его так  топорщились, а манеры были так бесхитростны, что Урия решил не обращать  внимания и, дернувшись всем телом и как-то особенно изогнув шею, ответил:    

– Жалею,  мистер Трэдлс. Вы восхищались бы им так же, как и все мы. Благодаря своим маленьким  недостаткам он был бы вам еще дороже. Но если вам вздумается послушать, с каким  красноречием можно говорить о моем компаньоне, советую вам обратиться к  Копперфилду. Если вы никогда его не слышали – послушайте. Вот кто стоит горой  за эту семью.    

Отклонить  этот комплимент (даже если бы я хотел) у меня не было времени, так как в сопровождении  мистера Микобера появилась Агнес. Мне показалось, что на этот раз она не  владеет собой так безукоризненно, как обычно, вид у нее был утомленный, и,  должно быть, она перенесла немало волнений. Но ее серьезность и сердечность, ее  умиротворяющая красота излучали благодаря этому еще более мягкий свет.    

Я видел,  как следил за ней Урия, пока она с нами здоровалась, и он напомнил мне  уродливого злого духа, подстерегающего доброго ангела. В этот момент я уловил,  что мистер Микобер и Трэдлс переглянулись, после чего Трэдлс, никем не  замеченный, вышел из комнаты.    

– Можете  идти, Микобер, – сказал Урия.    

Но тут  мистер Микобер, положив руку на линейку, торчавшую из-за жилета, застыл перед  дверью; ошибиться было нельзя: он смотрел в упор на одного из своих ближних, и  этим ближним был его хозяин.    

– Вы  чего ждете? – спросил Урия. – Микобер! Разве вы не слышали, что вы  можете идти?    

– Слышал, –  был ответ.    

– Так  почему же вы не идете?    

– Потому  что… потому что мне так хочется! – взорвался мистер Микобер.    

Краска  схлынула с лица Урии. Оно покрылось нездоровой бледностью, резко оттенявшейся  рыжим цветом волос. Он впился взглядом в мистера Микобера, и, казалось, каждая  складка на его лице вздрагивала.    

– Вы  – развязный субъект, это всем известно, и мне придется от вас  отделаться! – выдавливая улыбку, сказал Урия. – Уходите! Я сейчас с  вами поговорю.    

– Если  на земле есть негодяй, с которым я говорил больше чем достаточно, то этот  негодяй – Хип! – снова взорвался мистер Микобер, на этот раз с невероятной  силой.    

Урия  подался назад, словно кто-то его ударил или ужалил. Лицо его выражало неописуемую  злобу, он медленно обвел всех нас взглядом и приглушенно сказал:    

– Ого!  Да это заговор! Вы сговорились здесь сойтись. Это вы, Копперфилд, одурачили  моего клерка? Берегитесь! Ничего вы этим не добьетесь. Мы-то хорошо понимаем  друг друга, вы и я. С того дня, как вы здесь появились, вы всегда были  заносчивым щенком. И вы завидовали моему возвышению. Но предупреждаю: никаких  заговоров против меня! Я сумею с вами справиться. Убирайтесь вон, Микобер! Я  сейчас с вами поговорю.    

– Мистер  Микобер, – сказал я, – с этим субъектом произошла внезапная перемена,  и перемена удивительная; тут дело не только в том, что он один раз сказал  правду. Я уверен – он приперт к стене. Воздайте ему по заслугам!    

– Недурная  компания, нечего сказать! – так же приглушенно выговорил Урия, вытирая  длинной тощей рукой липкий пот со лба. – Подкупить моего клерка, чтобы он  меня оболгал! А ведь он из тех же подонков общества, что и вы,  Копперфилд, – вы тоже были подонком, пока кой-кого не разжалобили. Вам,  мисс Тротвуд, лучше уйти, или я так ухожу вашего муженька, что вам от этого не  поздоровится. Не понапрасну я интересовался, как юрист, вашей биографией,  старушка! А вам, мисс Уикфилд, я советую не присоединяться к этой шайке, если  вы любите отца. Если вы не послушаетесь меня, я его прикончу. Ну что ж,  валяйте! Кой-кому из вас угрожает беда. Подумайте хорошенько, прежде чем  навлекать ее на себя. И вы, Микобер, подумайте хорошенько, если не хотите  погибнуть. Советую вам убраться, я с вами, дурак вы этакий, сейчас поговорю!  Убирайтесь, пока еще есть время! А где моя мать? – Тут он с тревогой  заметил, что Трэдлса нет в комнате, и дернул шнурок колокольчика. –  Хорошие дела делаются в доме!    

– Миссис  Хип здесь, сэр, – ответил Трэдлс, возвращаясь с достойной матерью  достойного сына. – Я взял на себя смелость с ней познакомиться.    

– А  вы кто такой, чтобы с ней знакомиться? И что вам здесь нужно? – грубо  спросил Урия.    

– Я  – друг мистера Уикфилда и его представитель, – спокойно, официальным тоном  сообщил Трэдлс. – У меня есть его доверенность на ведение всех его дел.    

– Старый  осел допился до белой горячки, и вы получили доверенность обманом! –  отозвался Урия, который становился все омерзительней.    

– Да,  у него немало было получено обманом, но все получали вы, мистер Хип, –  спокойно ответил Трэдлс. – Об этом нам расскажет, если позволите, мистер  Микобер.    

– Ури… –  с тревогой начала миссис Хип.    

– Придержите  язык, мать! Сказанное слово – воробей, вылетит – не поймаешь, – оборвал ее  Урия.    

– Но  как же так? Ури…    

– Придержите  язык, мать, и предоставьте говорить мне!    

Я знал,  что раболепие его фальшиво, а все его поведение – гнусное притворство, но все  же до того момента, когда с него слетела маска, я не представлял себе в полной  мере, насколько он лицемерен. Быстрота, с которой он сбросил ее, почувствовав,  что она для него бесполезна, злоба, наглость и ненависть, которые в нем  обнаружились, скрытая радость от сознания содеянного им зла – даже теперь,  когда он метался в поисках выхода из тупика, не зная, как от нас  отделаться, – все это, правда, соответствовало моему мнению о нем, но в  первый момент поразило даже меня, который так давно его знал и питал к нему  искреннее отвращение.    

О его  взгляде, которым он меня наградил, озирая по очереди всех нас, я не скажу  ничего; я всегда знал, что он меня ненавидит, да и к тому же помнит след на  щеке от моей пощечины. Но когда он перевел взгляд на Агнес и бешенство  сверкнуло в его глазах от сознания, что власть над нею ускользает от него,  когда я увидел во всей наготе гнусную страсть, толкнувшую его добиваться той,  чьи драгоценные качества он не мог ни оценить, ни оберечь, – я пришел в  ужас от одной только мысли, что ей пришлось жить в обществе такого человека.    

Почесав  рукой подбородок и бросив на нас несколько злобных взоров поверх своих ужасных  пальцев, он обратился ко мне грубым и вместе с тем каким-то хнычущим тоном:    

– А  вы-то, Копперфилд, вы, который столь заботитесь о своей чести и обо всем таком  прочем, неужто вы считаете позволительным прокрадываться сюда и шпионить через  моего клерка? Я – это другое дело, в этом ничего нет удивительного… Ведь я не  корчу из себя джентльмена, хоть и не был уличным мальчишкой, как вы, о чем мне  рассказал Микобер. Но вы-то! И вы не боитесь этак поступать? Не боитесь попасть  в беду, участвуя в заговоре? Ну что ж, прекрасно! Мы еще посмотрим! А вы,  мистер… не знаю, как вас звать, вы предложили Микоберу говорить. Он, так  сказать, ваше орудие! Ну что ж, почему же он не говорит? Он, кажется, выучил  свой урок.    

Увидев,  что его слова не произвели никакого впечатления ни на меня, ни на остальных, он  сунул руки в карманы; усевшись на край своего стола, он заложил одну длинную  ногу за другую, переплел их и мрачно стал ждать.    

Мне  стоило большого труда удерживать мистера Микобера, который то и дело повторял:  «Под…», но так и не договаривал второго слога: «лец». Тут он рванулся вперед,  выхватил из-за жилета линейку (по-видимому, орудие оборонительное) и вытащил из  кармана исписанный лист большого формата, сложенный в виде письма. С хорошо мне  знакомым напыщенным видом он развернул лист, бросил на него довольный взгляд,  свидетельствовавший о его восхищении собственным стилем, и начал читать:    

– "Дорогая  мисс Тротвуд и джентльмены…"    

– Господи  помилуй! Если кто совершит тяжелое преступление, этому человеку для его писем  нужна будет целая стопа бумаги! – прошептала бабушка.    

Но  мистер Микобер не слышал ее и читал:    

– "Представ  перед вами, дабы разоблачить самого законченного Негодяя, который когда-либо  существовал…"    

Тут  мистер Микобер, не отрывая глаз от послания, указал линейкой, словно привидение  – жезлом, на Урию Хипа.    

– "…я  не прошу для себя награды. С колыбели жертва денежных обязательств, которые мне  было не по силам удовлетворять, я был игралищем унизительных случайностей.  Бесчестье, Нищета, Отчаяние и Безумие – совместно или последовательно –  сопутствовали моей карьере".    

Упоминая  о себе как о жертве сих страшных бедствий, мистер Микобер делал это с таким смаком,  который можно было сравнить только с выразительностью его чтения и восхищением  самим собой, проявлявшимся в том, что он крутил головой всякий раз, когда, по  его мнению, попадалось особенно сильное выражение.    

– "Вынуждаемый  Бесчестьем, Нищетой, Отчаянием и Безумием, я поступил в контору – или бюро, как  сказали бы наши любезные соседи, французы – фирмы, номинально возглавляемой Уикфилдом  и Хипом, но коей фактически управляет один Хип. Хип и только Хип – пружина  этого механизма. Хип и только Хип – плут и мошенник".    

При этих  словах Урия, скорее посиневший, чем побелевший, бросился к письму, чтобы разорвать  его. Но мистер Микобер с чудесной ловкостью так удачно хлопнул его линейкой по  суставам пальцев, что правая рука Урии вышла из строя. Кисть руки повисла,  словно ее сломали. Удар прозвучал так, будто хлопнули по куску дерева.    

– Черт  возьми! Я вам это попомню! – воскликнул Урия, извиваясь на этот раз от  боли.    

– Только  приблизьтесь еще раз, и я проломлю вам голову, гнусный Хип! – задыхаясь,  вскричал мистер Микобер. – А ну, суньтесь!    

Я  никогда не видел, мне кажется, такой смешной сцены – даже в те минуты я  подмечал смешное. Мистер Микобер фехтует своей линейкой, как саблей, и вопит:  «А ну, суньтесь!» – а мы с Трэдлсом оттаскиваем его в угол, откуда он отчаянно  пытается вырваться.    

Его враг  повертел пострадавшей рукой и, бормоча что-то себе под нос, вытащил из кармана  платок, которым и замотал руку; потом, поддерживая ее другой рукой, он уселся  на стол и с мрачным видом полузакрыл глаза.    

Немного  успокоившись, мистер Микобер продолжал чтение своего послания:    

– "Жалованье,  ради коего я поступил на службу к… Хипу (перед этим словом мистер Микобер  запинался, а затем произносил его с удивительной выразительностью), было  ничтожным и не превышало двадцати двух шиллингов шести пенсов в неделю.  Остальной заработок зависел от моей служебной расторопности, или, говоря более  ясно, от собственной моей низости и корыстолюбия, от нищеты моего семейства, от  нравственного (вернее, безнравственного) сходства между мной и… Хипом. Нужно ли  говорить, что скоро я вынужден был домогаться у… Хипа… денежного вспомоществования  для пропитания миссис Микобер и нашего злосчастного, но подрастающего  семейства. Нужно ли говорить, что эти домогательства с моей стороны входили в  расчеты… Хипа? И что такие вспомоществования были даны под долговые расписки и  другие денежные обязательства, известные нашему законодательству? И что посему  я попал в паутину, которую он соткал, чтобы меня туда заманить?"    

Восхищение  мистера Микобера своим эпистолярным мастерством при описании собственных  невзгод, несомненно, перевешивало тревогу или тяготы, которые могли угрожать  ему в действительности. Он читал дальше:    

– "А  засим… Хип начал покровительствовать мне, оказывая доверие в той мере, в какой  это было необходимо для успеха его адских дел. А засим я стал чахнуть, бледнеть  и увядать, если я осмелюсь выразиться о себе словами Шекспира.[110] Мне было предъявлено  требование принимать участие в подделке документов и в надувательстве одного  лица, которого я обозначу как мистер У. Этого мистера У. одурачивали, его  держали в полном неведении и всеми возможными способами обманывали, хотя этот  негодяй… Хип все время прикидывался первейшим его другом, питающим к нему  великую благодарность. Это само по себе было низко, но, как сказал  философический принц Датский, – знаменитейшее украшение елизаветинской  эры, слова которого могут быть применены решительно ко всему, – «остальное  еще хуже».    

Мистер  Микобер так был потрясен удачно приведенной цитатой, что побаловал себя, а  заодно и нас, вторично прочитав сентенцию под тем предлогом, будто ищет место,  на котором остановился.    

– "В  мои намерения не входит, – продолжал он читать, – в рамках этого  послания подробно перечислять более мелкие преступления (список их у меня  имеется), направленные против упомянутого лица, обозначенного мною как мистер  У., – преступления, в которых я был безгласным соучастником. Когда, после  внутренней борьбы, я решил вопрос о выборе между получением жалованья и отказом  от него, между уплатой булочнику и неуплатой, между бытием и небытием, я  положил своей задачей употребить все свои способности на раскрытие и  обнаружение великих преступлений, совершенных во зло сему джентльмену и в его  поношение… Хипом. Подвигнутый на это дело безгласным советчиком внутри себя, а  равно тронутый призывами советчика вовне, – я обозначу его как мисс  У., – я произвел, не без труда, тайное расследование, продолжавшееся, по  моим данным и насколько мне известно, свыше двенадцати календарных  месяцев".    

Он  прочитал этот отрывок, словно то была выписка из парламентского акта, и,  казалось, звуки этих торжественных слов придали ему новые силы.    

– "Я  обвиняю… Хипа, – читал он, глядя на Урию и подхватывая линейку поудобней  под левую руку, чтобы, в случае нужды, она была наготове, – в  следующем…"    

Кажется,  мы затаили дыхание. И Урия также – в этом я уверен.    

– "Первое.  Когда деловые способности мистера У. и его память, по причинам, коих я не  считаю возможным касаться, ослабели и пришли в расстройство… Хип… умышленно  перемешал и перепутал все официальные бумаги. Когда мистер У. приходил в такое  состояние, что не мог заниматься делами… Хип всегда был тут как тут и заставлял  его ими заниматься. Он вынуждал мистера У. подписывать важные документы именно  в этих условиях, выдавая их за документы, не имеющие никакого значения. Таким  порядком он вынудил мистера У. дать ему полномочия на получение из доверенного  им имущества суммы в двенадцать тысяч шестьсот четырнадцать фунтов два шиллинга  девять пенсов, а также право употребить эту сумму якобы для возмещения деловых  издержек и недостач, которые либо уже были возмещены, либо совсем не имели  места. Это деяние он приписал преступному замыслу самого мистера У.,  совершившего якобы сей бесчестный поступок, и с той поры стал мучить его к  приневоливать".    

– Вы  это должны будете доказать, – вы, Копперфилд! – угрожающе тряхнул  головой Урия. – Мы еще посмотрим!    

– Мистер  Трэдлс, спросите… Хипа, кто жил в его доме после него? – воскликнул мистер  Микобер, отрываясь от послания.    

– Жил  болван и живет сейчас, – презрительно отозвался Урия.    

– Спросите…  Хипа, была ли у него дома записная книжка? – задал еще вопрос мистер Микобер.    

Тощая  рука Урии, которой он поскребывал подбородок, застыла.    

– Или  спросите так: не сжег ли он ее? – продолжал мистер Микобер. – Если он  ответит утвердительно и спросит вас, где пепел, направьте его к мистеру  Микоберу, который сообщит ему нечто для него неприятное!    

Торжествующий  тон мистера Микобера до крайности встревожил мать Урии; с большим волнением она  вскричала:    

– Ури,  Ури! Будь смиренным! Лучше поладить с ними, мой дорогой!    

– Замолчите,  матушка! – отозвался тот. – Вы напуганы и сами не знаете, что  говорите. Смиренным! – злобно глядя на меня, повторил он. – В прошлом  я был смиренным с некоторыми из них, слишком смиренным!    

Погрузив  подбородок в воротник сорочки, мистер Микобер обратился снова к своему сочинению.    

– "Второе.  В ряде случаев… Хип, по имеющимся у меня данным, насколько мне известно…"    

– Как  это убедительно! – с облегчением пробормотал Урия. – Матушка,  спокойней!    

– Мы  постараемся сообщить вкратце нечто такое, что будет, сэр, даже и для вас  убедительно! – откликнулся мистер Микобер.    

– "Второе.  В ряде случаев… Хип, по имеющимся у меня данным, насколько мне известно, систематически  подделывал на исходящих бумагах, в книгах и в документах подпись мистера У.; в  частности, в одном случае, я могу это доказать. А именно, например, следующим  образом…"    

И снова  мистер Микобер, нагромождая эти слова, испытывал несомненное удовольствие, что,  должен сказать, свойственно не только ему. В течение своей жизни я проверил это  наблюдение на многих людях. Мне кажется, это общее правило. Принимая, скажем,  присягу, свидетели получают большое наслаждение, дойдя до произнесения нескольких  слов, следующих одно за другим, но выражающих одну и ту же мысль, и  провозглашая, что они гнушаются, презирают, ненавидят и т. д.; на том же  основании люди смакуют старинные проклятья. Мы говорим о тирании слов, но нам  нравится также тиранствовать над ними; мы любим, чтобы, по важным поводам, нам  служил слишком большой штат слов, мы считаем, что это придает нам  значительность и звучит прекрасно. И подобно тому, как нас не занимает в  торжественных случаях качество ливрей на наших лакеях, – лишь бы они были  красивы и было их много, – так и качество, а равно и уместность наших слов  – дело второстепенное, лишь бы парад их был внушителен. Подобно тому также, как  большое количество ливрейной прислуги приносит человеку много хлопот, а большое  количество рабов восстает против своего хозяина, так, мне думается, некий народ  испытывает великие затруднения, а испытает еще больше, сохраняя слишком  многочисленную свиту слов.    

С  каким-то причмокиванием мистер Микобер продолжал читать:    

– "А  именно, например, следующим образом: когда мистер У. заболел и не исключена  была возможность, что его смерть приведет к некоторым разоблачениям и власть…  Хипа над семейством упомянутого У. рухнет (что я, нижеподписавшийся, Уилкинс  Микобер, удостоверяю), если только, взывая к дочерней любви, не удастся  воспрепятствовать расследованию деятельности фирмы, упомянутый… Хип почел  целесообразным заготовить от имени мистера У. обязательство на вышеупомянутую  сумму в двенадцать тысяч шестьсот четырнадцать фунтов два шиллинга девять  пенсов, совокупно с процентами, каковой суммой… Хип якобы кредитовал мистера  У., чтобы спасти мистера У. от бесчестья, тогда как в действительности сей  суммой он никогда не кредитовал мистера У. и она давно была возмещена  последним. Подписи на этом документе – мистера У. как лица, учинившего оный, и  Уилкинса Микобера как лица, засвидетельствовавшего, – были подделаны…  Хипом. В моем распоряжении находится его записная книжка с собственноручными  его имитациями подписи мистера У., хотя эти имитации и попорчены огнем, но  удобочитаемы. Никогда я не свидетельствовал этого документа! А самый этот  документ находится в моем распоряжении".    

Вздрогнув,  Урия выхватил из кармана связку ключей и отпер один из ящиков, потом вдруг  опомнился и снова повернулся к нам, но на нас не взглянул.    

– "А  самый этот документ находится в моем распоряжении, – читал мистер Микобер,  взирая на нас так, будто читает проповедь, – вернее сказать, находился  рано утром, когда я это писал, но засим был вручен мною мистеру Трэдлсу".    

– Совершенно  правильно, – подтвердил Трэдлс.    

– Ури!  Ури! – вскричала мать Урии. – Будь смиренным, надо с ними поладить!  О, я знаю, джентльмены, мой сын будет смиренным, если вы дадите ему время  подумать. Мистер Копперфилд! Вы ведь знаете, что он всегда был смиренным, сэр!    

Странно  было видеть, что мать все еще не хочет расстаться со своими старыми плутнями,  тогда как сын уже счел их бесполезными.    

– Лучше  возьмите, матушка, ружье и застрелите меня! – сказал он, раздраженно  покусывая платок, которым обвязана была его рука.    

– Но  я люблю тебя, Ури! – вскричала миссис Хип. (Думаю, так оно и было, да и он  любил ее, как это ни покажется странным; это была достойная друг друга  парочка.) – Я не могу слышать, как ты злишь этих джентльменов и этим еще больше  себе вредишь. Когда этот джентльмен сказал мне наверху, что все открылось, я  ему сразу сказала, что могу за тебя поручиться, – ты будешь смиренным и  исправишься. О, взгляните, джентльмены, какая я смиренная, а на него не  обращайте внимания!    

– А  вы, матушка, лучше посмотрите на Копперфилда! Копперфилд дал бы вам сотню  фунтов за такую болтовню! – яростно воскликнул Урия, показывая тощим  пальцем на меня, которого он ненавидел больше всех, считая меня главным  виновником разоблачения, в чем я его не разубеждал.    

– Урия,  я не могу этого выносить, я не могу видеть, как ты задираешь голову и губишь  себя. О, лучше будь таким же смиренным, как был всегда!    

Некоторое  время он молчал и кусал платок, потом мрачно мне сказал:    

– Ну,  что еще у вас там есть? Если есть, валяйте! Чего вы ждете?    

Мистер  Микобер снова принялся читать, весьма довольный тем, что снова может играть  роль, которая ему очень нравилась:    

– "Третье  и последнее. Я теперь в силах доказать на основании поддельных записей в книгах  и подлинных заметок… Хипа начиная с обгоревшей записной книжки (в которой я  сперва не смог разобраться, когда, переехав в наше теперешнее жилище, миссис  Микобер случайно нашла ее в ящике или в ларе, куда ссыпалась зола из нашего  домашнего очага), что в течение многих лет… Хип использовал для своих гнусных  замыслов слабости, ошибки, даже добродетели несчастного мистера У., его  родительскую любовь и чувство чести. Могу доказать, что в течение многих лет  жадный и лживый… Хип в корыстных целях обманывал и грабил мистера У.; что… Хип  ставил своей главной целью, которой почти достиг, целиком подчинить себе  мистера и мисс У. (о его низменных видах на последнюю я умолчу); что последним  его деянием, совершенным только несколько месяцев назад, было принуждение  мистера У. к отказу от своей доли участия в фирме и к продаже всей обстановки  своего дома в обмен на ренту, уплачиваемую ему… Хипом каждые три месяца. Могу  доказать, что сети, которые он сплетал, становились крепче и крепче, покуда  несчастный мистер У. невзвидел света; могу доказать наличие подозрительных и  поддельных отчетов по имуществу, сданному мистеру У. в тот период, когда он,  будучи вовлечен в рискованные и неуместные спекуляции, мог не иметь в  наличности денег, за которые нес моральную и законную ответственность; следует  также упомянуть о фальшивых ссудах, полученных мистером У. под неслыханные  проценты, а на самом деле данных ему… Хипом или полученных через… Хипа из  денег, мошенническим образом вытянутых им у мистера У. на предмет упомянутых  спекуляций либо иным путем; этот перечень можно было бы увенчать списком самых  бессовестных злоупотреблений. Мистер У. считал, что он лишился имущества, чести  и всякой надежды, и свои упования возлагал только на это чудовище в  человеческом обличье, – любуясь удачным выражением, мистер Микобер  подчеркнул эти слова, – которое, добившись того, что стало незаменимым,  привело мистера У. к гибели. Все это я могу доказать. Быть может, и многое  другое".    

Я шепнул  несколько слов сидевшей рядом со мной Агнес, которая и плакала и улыбалась; все  мы зашевелились, как будто мистер Микобер уже закончил чтение. Но он важно  сказал: «Прошу прощения!» – и продолжал читать заключительную часть послания,  удрученный и вместе с тем восхищенный своим произведением:    

– "Я  кончаю. Теперь мне остается только привести доказательства этих преступлений, а  потом вместе с моим злополучным семейством исчезнуть из тех мест, для коих мы  являемся тяжким бременем. Скоро это и произойдет. С большой долей вероятности  можно предвидеть, что наше младшее дитя, самый хрупкий член нашего семейства,  первым испустит дух, а за ним последуют, в порядке очереди, наши близнецы. Но  будь что будет! Лично мне мое кентерберийское паломничество[111] дорого стоило;  заключение в тюрьму по постановлению гражданского суда и нужда скоро довершат  дело. Я верю, что усердие и риск, с которым велось расследование, мельчайшие  результаты коего терпеливо сводились воедино, в тяжких трудах и среди  постоянных гнетущих опасений, на заре, росистым вечером и во тьме ночи, под  бдительным оком того, кого мало назвать Демоном, в самый разгар борьбы с  Нищетой, ради того, чтобы довершить начатое дело, – я верю, что такое  усердие окропит сладостными каплями слез мой погребальный костер. Большего я не  прошу. Но да воздадут мне по справедливости и да помянут меня так, как поминают  смелого знаменитого морского Героя, – с которым я и не помышляю  равняться, – ибо содеянное мной я совершил, пренебрегая корыстными и  личными мотивами, «ради Англии, домашнего очага и Красоты».[112] Остаюсь и пр. и пр.    

Уилкинс  Микобер".    

Сильно  взволнованный, но весьма довольный собой, мистер Микобер сложил послание и с поклоном  вручил его бабушке в полном убеждении, что она с удовольствием будет его  хранить.    

Как я  заметил еще в первое свое появление, в этой комнате находился железный  несгораемый шкаф. В нем торчал ключ. Вдруг Урию осенило подозрение; скользнув  взглядом по мистеру Микоберу, он подошел к шкафу и с резким металлическим  звоном открыл его.    

Шкаф был  пуст.    

– Где  книги? – вскричал он, изменившись в лице. – Какой-то вор украл книги!    

Мистер  Микобер хлопнул себя линейкой.    

– Это  сделал я! Сегодня утром я получил от вас ключ раньше, чем обычно, и открыл  шкаф.    

– Не  беспокойтесь. Книги у меня. Я их поберегу на основании тех полномочий, о  которых говорил, – вмешался Трэдлс.    

– Вы  укрыватель краденого! – вскричал Урия.    

– В  данных условиях это так, – согласился Трэдлс.    

Каково  же было мое изумление, когда бабушка, дотоле совершенно спокойная, подскочила к  Урии Хипу и обеими руками схватила его за ворот.    

– А  знаете ли, что нужно мне?! – крикнула она.    

– Смирительную  рубашку, – отозвался Урия.    

– Нет.  Мои деньги! Агнес, дорогая моя, пока я думала, что они потеряны по вине твоего  отца, я никому не говорила ни слова, что поместила их сюда. Даже Трот об этом  не знал! Но теперь я знаю, что виновник – вот этот субъект. Трот, отними их у  него!    

Не знаю,  думала ли она в самом деле, что Урия хранит деньги в своем шейном платке, но  она тянула его за ворот, словно была в этом уверена. Я бросился между ними и  стал ее уверять, что мы позаботимся, чтобы он вернул все мошеннически  присвоенное. Это мое заявление подействовало; после короткого раздумья она  утихомирилась и спокойно уселась, обретя свой прежний вид, чего нельзя было  сказать о ее шляпке.    

В  течение нескольких минут миссис Хип то призывала сына «быть смиренным», то  падала на колени перед каждым из нас и давала какие-то нелепые обещания. Сын  усадил ее в свое кресло и, удерживая за руку, но не грубо, бросил на меня  яростный взгляд и спросил:    

– Что  вам от меня нужно?    

– Я  вам скажу, что нам от вас нужно, – ответил за меня Трэдлс.    

– А  разве у Копперфилда отвалился язык? – пробормотал Урия. – Много бы я  дал, чтобы вы сказали, что ему отрезали язык, и при этом не солгали.    

– Мой  Урия хочет быть смиренным! – вскричала его мать. – Джентльмены, не  обращайте внимания на его слова!    

– Вот  что нам от вас нужно, – сказал Трэдлс. – Во-первых, вы немедленно, на  этом самом месте, передаете нам упомянутый акт об отказе мистера Уикфилда от  своего имущества.    

– А  если я на это не пойду? – перебил Урия.    

– Вы  на это пойдете, – сказал Трэдлс. – Мы твердо уверены. –  Признаюсь, впервые я воздал должное ясному уму моего старого школьного товарища  и его бесспорному здравому смыслу. – Затем, – продолжал  Трэдлс, – вы должны быть готовы вернуть все награбленное вами и возместить  все убытки до последнего фартинга. Все книги фирмы и все документы останутся у  нас, так же как ваши личные деловые книги и бумаги, а равно все счета и все  закладные. Короче говоря, все, что здесь находится.    

– В  самом деле? Ну, это я еще не решил. Дайте мне время подумать, – сказал  Урия.    

– Извольте.  Но до тех пор и пока вы нас полностью не удовлетворите, все, о чем я говорил, переходит  в наше распоряжение, а вас мы просим – вернее, требуем – уйти к себе в комнату  и ни с кем не общаться, – заявил Трэдлс.    

– Этого  не будет! – воскликнул Урия, изрыгая проклятие.    

– Мейдстонская  тюрьма куда более надежное место предварительного заключения, – продолжал  Трэдлс. – Может быть, закон окажет нам правосудие не так скоро и  удовлетворит наши справедливые требования не так полно, как можете  удовлетворить вы, но вам-то он найдет меру наказания. Да вы это знаете, черт  возьми, не хуже меня! Копперфилд, поезжайте в Гилдхолл[113] и привезите  представителей власти.    

Тут  миссис Хип снова прорвало. С плачем она бросилась на колени перед Агнес, умоляя  ее заступиться за них, восклицала, что он в самом деле очень смиренен, а если  он не сделает всего, что нам нужно, то она его заставит сделать; словом, она  потеряла голову от страха за своего сынка. Задавать вопрос, как бы он поступил,  будь он похрабрее, не менее бессмысленно, чем спрашивать, как бы стал  действовать собачий ублюдок, наделенный смелостью тигра. С головы до ног он был  трус, и его низкая натура проявилась в злобе и угрюмости, как обнаруживалась  она на всем протяжении его презренной жизни.    

– Не  ходите! – буркнул он в мою сторону и вытер рукой потное лицо. – Да  замолчите, мать! Ладно! Пусть получают этот акт. Принесите его!    

– Пожалуйста,  проводите ее, мистер Дик, – сказал Трэдлс.    

Гордый  этим поручением, сознавая всю его важность, мистер Дик, сопровождая миссис Хип,  напоминал овчарку, стерегущую овцу. Но миссис Хип доставила ему мало хлопот;  она принесла не только акт, но и ящик, в котором он лежал, а в этом ящике  находились и банковская книга и другие документы, которые очень нам потом  пригодились.    

– Прекрасно! –  сказал Трэдлс, когда все это было принесено. – А теперь, мистер Хип, вы  можете удалиться и подумать. Но прошу помнить: вам остается только пойти на то,  о чем я говорил, и сделать это без проволочек.    

Не  поднимая глаз и поскребывая рукой подбородок, Урия дошел до двери; здесь он  остановился и сказал:    

– Я  вас всегда ненавидел, Копперфилд! Вы всегда были выскочка и всегда были против  меня.    

– Нет,  не я, а вы с вашей жадностью и плутнями были всегда против всего остального  мира, – ответил я. – Об этом я вам как-то говорил. Вспомните, что еще  ни один алчный плут не останавливался вовремя, и это неизменно приводило его к  гибели. Это так же непреложно, как и то, что все мы умрем.    

– Столь  же непреложно, как и то, чему учат в школах – в той самой школе, где я подцепил  столько смирения, – криво усмехаясь, сказал Урия. – С девяти часов до  одиннадцати там учат, что труд – это проклятье, а с одиннадцати до часу, что  это благословение и радость и прочее и прочее… Ваша проповедь смахивает на их.  Значит, смирение никуда не годится? Э, нет, без смирения я не обошел бы моего  благородного компаньона! А с вами, Микобер, я еще посчитаюсь, старый хвастун!    

Мистер  Микобер, нисколько не испугавшись ни его самого, ни протянутого им пальца,  выпятил грудь и оставался в такой позе, пока Урия не скрылся за дверью. Потом  он обратился ко мне и предложил насладиться «лицезрением того, как  восстановится взаимное доверие между ним и миссис Микобер». А затем пригласил и  остальных быть свидетелями этого чувствительного зрелища.    

– Пала  завеса, давно отделившая миссис Микобер от меня, а дети мои и Виновник их Бытия  могут теперь войти в сношения как равные! – сказал мистер Микобер.    

Мы  отправились бы все вместе, так как были очень ему благодарны, что и хотели  засвидетельствовать, невзирая на смятение наших чувств; но Агнес необходимо  было вернуться к отцу, которого следовало осторожно подготовить к радостной  вести, и кто-то должен был сторожить Урию. С этой целью остался Трэдлс, –  его должен был скоро сменить мистер Дик, – а мистер Дик, бабушка и я пошли  с мистером Микобером к нему домой. Наскоро попрощавшись с дорогой мне девушкой,  которой я стольким был обязан, и думая о том, какая ей грозила опасность,  несмотря на твердое ее решение, и чего она в это утро избежала, я от всего  сердца был благодарен невзгодам моего детства, которые привели к знакомству с мистером  Микобером.    

Он жил  недалеко. Дверь из гостиной открывалась прямо на улицу, и когда с обычной своей  стремительностью он вбежал в комнату, мы сразу очутились в лоне его семейства.  Воскликнув: «Эмма, жизнь моя!» – мистер Микобер бросился в объятия миссис  Микобер. Миссис Микобер вскрикнула и заключила его в объятия. Мисс Микобер,  нянчившая невинного незнакомца, упомянутого в письме миссис Микобер, пришла в  умиление. Незнакомец подскочил на ее руках. Близнецы выразили свой восторг  несколько неуклюже, но зато простодушно. Юный мистер Микобер, чей характер был  отравлен ранним разочарованием и взгляд стал мрачен, уступил своим лучшим  чувствам и разревелся.    

– Эмма! –  воскликнул мистер Микобер. – Облако, заволакивавшее мою душу, рассеялось!  Взаимное доверие, которое всегда существовало между нами, восстановлено и более  не нарушится. Да здравствует бедность! – прослезясь, воскликнул мистер  Микобер. – Да здравствуют напасти, да здравствует бездомность, да  здравствуют голод, лохмотья, непогода и нищета! Взаимное доверие поможет нам  вынести все до конца!    

С этими  словами мистер Микобер усадил миссис Микобер в кресло и обнял по очереди всех  членов семейства, приветствуя весьма мрачные перспективы (которые, на мой  взгляд, едва ли стоило приветствовать) и призывая всех членов семейства выйти  на улицы Кентербери и петь хором, снискивая пропитание, ибо ничего другого им  делать не остается.    

Но от  сильного потрясения миссис Микобер лишилась чувств, и, прежде чем приступать к  хоровому пению, надо было привести ее в чувство. Совместными усилиями мистера  Микобера и бабушки это было достигнуто, после чего миссис Микобер познакомилась  с бабушкой и узнала меня.    

– Простите,  дорогой Копперфилд, – сказала бедная леди, протягивая мне руку, – но  у меня не очень крепкое здоровье, и когда размолвка между мистером Микобером и  мной прекратилась, это оказалось не по моим силам.    

– Это  все ваши дети, сударыня? – спросила бабушка.    

– Пока  других нет, – ответила миссис Микобер.    

– Господи  помилуй! Я совсем не то думала, сударыня! – воскликнула бабушка. – Я  хотела спросить, это все ваши дети?    

– Совершенно  неоспоримо, сударыня, – ответил мистер Микобер.    

– А  что вы намерены делать с этим старшим молодым джентльменом? – размышляя о  чем-то, спросила бабушка.    

– Когда  я сюда переехал, я надеялся посвятить Уилкинса служению церкви. Если говорить  точнее, я имею в виду церковный хор. Но в достославном здании, которое является  гордостью этого города, не было вакансии для тенора, и Уилкинс… короче говоря,  он поет больше по трактирам, чем в священных местах.    

– Но  намерения у него самые лучшие, – ласково вставила миссис Микобер.    

– Слов  нет, моя дорогая, намерения у него превосходные, – отозвался мистер  Микобер, – но пока что он никак не мог их осуществить.    

К юному  мистеру Микоберу вернулась прежняя его мрачность, и с некоторым раздражением он  спросил, чего от него хотят. Чтобы он родился плотником, каретным мастером или,  может быть, птичкой? Чтобы он открыл по соседству аптеку? Выступал бы на  ближайших ассизах[114]  как адвокат? Заставил бы себя слушать в опере и силой добился бы успеха? Делал  бы решительно все, хотя его ничему не учили?    

Некоторое  время бабушка размышляла, потом сказала:    

– А  вы никогда не думали, мистер Микобер, о том, чтобы эмигрировать?    

– О  сударыня! – воскликнул мистер Микобер. – Это мечта моей юности и несбывшаяся  надежда зрелых лет!    

Бьюсь об  заклад, кстати сказать, что никогда в жизни он об этом не помышлял.    

– Да  ну! – Тут бабушка бросила на меня взгляд. – А ведь для вас, миссис и  мистер Микобер, эмиграция была бы самым подходящим делом.    

– А  деньги, сударыня, деньги?! – с мрачным видом поспешил вставить мистер  Микобер.    

– Это  главное, я бы сказала – единственное, препятствие, мистер Копперфилд, –  согласилась жена.    

– Деньги! –  воскликнула бабушка. – Но вы оказываете нам большую услугу, могу сказать –  уже оказали большую услугу, так как последствия вашего вмешательства будут  благотворны, и разве мы не вправе вас за это хоть отчасти отблагодарить и дать  вам денег?    

– Принять  их как дар я не могу! – с жаром воскликнул мистер Микобер. – Но если  бы я мог получить взаймы некоторую сумму, скажем из пяти процентов годовых, под  личную мою ответственность, иными словами под расписку с уплатой в три срока –  через двенадцать, восемнадцать и двадцать четыре месяца, – дабы я мог  дождаться, когда счастье улыбнется…    

– Могли  бы? Не только могли бы, но и получите на любых условиях, стоит вам сказать  слово, – заявила бабушка. – Подумайте об этом вдвоем. Скоро отсюда  кое-кто едет в Австралию, Дэвид об этом знает. Если вы решите ехать, почему вам  не отправиться на том же корабле? В пути вы будете друг другу помогать.  Подумайте об этом, миссис и мистер Микобер. Не торопитесь, все хорошо взвесьте.    

– У  меня только один вопрос, сударыня: климат там здоровый? – осведомилась  миссис Микобер.    

– Самый  лучший в мире, – ответила бабушка.    

– Прекрасно.  Еще один вопрос: подходящие ли в этой стране условия для того, чтобы человек,  обладающий способностями мистера Микобера, мог рассчитывать на удачу при  восхождении по социальной лестнице? В данный момент я не хочу сказать, что он  станет добиваться губернаторского поста или чего-нибудь подобного, но возможно  ли ему будет всесторонне раскрыть свои таланты и найти им применение?    

– Лучшего  места не найти для человека, который отличается примерным поведением и трудолюбием, –  ответила бабушка.    

– Для  человека, который отличается примерным поведением и трудолюбием! – деловым  тоном повторила миссис Микобер. – Вот именно! Теперь для меня ясно, что  Австралия – подходящее поле деятельности для мистера Микобера!    

– И  я, сударыня, уверен, что при данных обстоятельствах эта страна – единственная,  где я мог бы устроиться со своим семейством, – произнес мистер  Микобер. – На ее берегах счастье улыбнется нам, как никогда! Расстояние,  кстати сказать, не имеет никакого значения. Вы любезно дали нам возможность обдумать  ваше великодушное предложение, но могу вас уверить, – думать тут нечего.    

Забыть  ли мне, как в один момент он превратился в самого жизнерадостного человека,  возлагающего надежду на фортуну, или как миссис Микобер разглагольствовала – о  привычках кенгуру? Могу ли я представить себе уличку Кентербери в рыночный день  и не увидеть мистера Микобера, который идет вместе с нами и, обретя уже грубые  повадки, всем своим видом заявляет, что здесь он временный жилец, и при этом  смотрит на телят взглядом австралийского фермера?    

 Глава LIII    

Еще один взгляд в  прошлое    

     

Снова я  должен прервать свое повествование. О моя девочка-жена! В толпе образов,  встающих теперь в моей памяти, возникает одна фигура, тихая, спокойная; она  говорит нежно, с детской любовью: остановись, подумай обо мне, посмотри на  Маленький Цветочек, приникший к земле!    

И вот  все тускнеет и расплывается перед моими глазами. Снова я с Дорой в нашем  коттедже. Не знаю, давно ли она больна. Я так привык к ее болезни, что уже  времени для меня нет. Право же, не так много прошло недель и месяцев, но  тянется это долго-долго, и тяжелое это время – таким кажется оно мне.    

Мне уже  перестали говорить: «Подождите еще несколько дней». Я начал смутно опасаться,  что, быть может, так и не засияет тот день, когда моя девочка-жена, озаренная  солнечным светом, снова будет бегать со своим старым другом Джипом.    

Сам Джип  как будто внезапно очень постарел. Может быть, он утратил, как и его хозяйка,  то, что его оживляло и делало моложе. Как бы там ни было, но он хандрит, зрение  ему изменяет, и лапки его слабеют, а бабушка моя горюет, что он больше не  сердится на нее, но, напротив, подползает к ней, лежа на постели Доры (когда  бабушка сидит у ее изголовья), и кротко лижет ей руку.    

Дора  лежит и улыбается нам, такая тихая, прекрасная, и с ее уст не срывается ни  одного строптивого или жалобного слова. Она говорит: мы очень к ней добры, ее  любимый, заботливый мальчик выбивается из сил – о, она это знает! – и  бабушка не спит, и все время бодрствует у ее постели, и всегда хлопочет, и  всегда так ласкова. Иной раз приходят повидать ее маленькие птички-леди, и  тогда мы болтаем о дне нашей свадьбы и о тех счастливых временах.    

Какой  это странный покой в моей жизни и во всем мире, – и в нашем домике, и за  его стенами, – когда я сижу в тихой, затененной комнате и голубые глаза  моей девочки-жены обращены на меня и маленькие ее пальчики переплетаются с  моими! Много-много часов сижу я так, но ярче всего запомнились мне три момента.    

Утро.  Дора, принаряженная руками бабушки, просит меня поглядеть, как все еще красиво  вьются на подушке ее прелестные волосы, какие они длинные и блестящие; ей так  нравится, когда они свободно лежат в своей сетке.    

– Нет,  я совсем не горжусь ими, мой мальчик! – говорит она в ответ на мою  улыбку. – Но ты, бывало, говорил, что они красивые, и когда я впервые  стала о тебе думать, я гляделась в зеркало, и у меня мелькала мысль, не хочется  ли тебе получить один из этих локонов. О, какой же ты был глупенький, Доди,  когда я дала тебе мой локон!    

– Это  было в тот день, когда ты рисовала цветы, которые я преподнес тебе, Дора, и  когда я сказал, как я в тебя влюблен.    

– Ах!  Но тогда мне не хотелось рассказывать тебе, как я над ними плакала, когда  поверила, что ты в самом деле меня любишь! Знаешь, Доди, когда я снова смогу  бегать, как раньше, давай пойдем поглядим те места, где мы были такими  глупышками. Хорошо? И пройдемся по старым тропинкам. И будем вспоминать о  бедном папе, правда?    

– Непременно!  Так и сделаем, и будут у нас еще счастливые дни. Поэтому, дорогая моя, выздоравливай  поскорей.    

– Ох!  Это будет очень скоро. Мне уже сейчас гораздо лучше.    

Вечер. Я  сижу в том же кресле, у той же постели, то же лицо обращено ко мне. Мы долго молчим,  но вот на ее лице появляется улыбка. Теперь я уже не ношу мою легкую ношу вверх  и вниз по лестнице. Дора лежит здесь целый день.    

– Доди!    

– Дорогая  моя Дора!    

– Ты  мне на днях говорил, что мистер Уикфилд не совсем здоров. Тебе не покажется  глупым то, что я хочу сказать? Мне нужно повидать Агнес, мне очень нужно ее  повидать.    

– Я  напишу ей, моя дорогая.    

– Напишешь?    

– Немедленно.    

– Какой  добрый, славный мальчик! Доди, обними меня. Нет, это не фантазия, дорогой мой.  И не глупый каприз. Право же, мне очень нужно ее видеть.    

– Я  в этом не сомневаюсь. Достаточно будет ей об этом написать, и она непременно  приедет.    

– Когда  ты теперь уходишь вниз, ты чувствуешь себя очень одиноким, да? – шепчет  Дора, обвивая рукой мою шею.    

– Может  ли быть иначе, любимая, когда я не вижу тебя в твоем кресле?    

– В  моем кресле! – На миг она молча приникает ко мне. – И тебе в самом  деле меня не хватает, Доди? – Тут она смотрит на меня со светлой  улыбкой. – Меня! Бедной, легкомысленной глупышки!    

– Кого  же во всем мире мне может не хватать так, как не хватает тебя, моя любимая?    

– О  мой муж! Я так рада, и все-таки мне так грустно!    

Она  приникает ко мне еще ближе и обнимает обеими руками. Она смеется, всхлипывает,  потом успокаивается – и вот она уже счастлива.    

– Я  совсем счастлива! – говорит она. – Но только напиши Агнес, как я ее  люблю, и скажи, что мне очень, очень нужно ее видеть. И больше мне нечего  желать.    

– Кроме  того, чтобы выздороветь, Дора.    

– Ах,  Доди! Иногда я думаю… Ты знаешь, какая я глупышка… Иногда я думаю, что этого никогда  не будет.    

– Не  говори так, Дора. Любовь моя, не думай этого!    

– Постараюсь  не думать, если только смогу, Доди. Но я очень счастлива, хотя мой дорогой  мальчик и чувствует себя таким одиноким перед пустым креслом своей  девочки-жены.    

Ночь. И  снова я с ней. Приехала Агнес, провела с вами весь день и вечер. С самого утра  мы все – она, бабушка и я – сидели у постели Доры. Говорили мы мало, во Дора  была очень довольна и весела. Сейчас мы одни.    

Знаю ли  я теперь, что моя девочка-жена скоро меня покинет? Об этом мне сказали. Не  сказали ничего нового, во я не уверен, что эти слова дошли до моего сознания.  Принять эти слова я не могу. Не раз я уходил к себе и плакал. Я вспоминал Того,  кто оплакивал расставание живых с мертвыми. Вспоминал эту благостную и  трогательную историю. Пытался я смириться, найти утешение, но, надеюсь, это мне  не совсем удавалось. Мысль, что конец неизбежен, просто не укладывалась в моем  сознании. Я держу ее руку в своей, наши сердца слиты, я чувствую ее любовь ко  мне, живую любовь. Я не могу проститься с тенью смутной надежды, что смерть ее  пощадит.    

– Я  хочу поговорить с тобой, Доди. Я хочу тебе сказать то, о чем часто думала  последнее время. Можно? – спрашивает она, ласково взглянув на меня.    

– Конечно,  можно, моя дорогая.    

– Видишь  ли, я не знаю, что ты об этом подумаешь или думал прежде. Может быть, ты часто  об этом думал. Доди, дорогой, я была слишком молода.    

Я  склоняю голову к ее подушке, а она глядит мне в глаза и говорит очень нежно. И  вот я начинаю понимать, – и сердце у меня сжимается, – что она  говорит о себе, как об умершей.    

– Боюсь,  дорогой мой, я была слишком молода. Я имею в виду не только возраст, но и мой  опыт, мысли и все остальное. Я была такой маленькой и глупой. Боюсь, было бы  лучше, если бы мы любили друг друга только как дети, а потом забыли бы об этом.  Я начинала подумывать, что не гожусь быть женой.    

Я  стараюсь удержаться от слез и отвечаю:    

– О  Дора, любимая моя! Ведь я тоже не гожусь быть мужем.    

– Не  знаю. – Как и в былые времена, она тряхнула локонами. – Может быть.  Но если бы я годилась быть женой, я помогла бы тебе стать мужем. К тому же ты  очень умный, а я всегда была глупенькой.    

– Мы  очень счастливы, милая моя Дора.    

– Я  была очень счастлива, очень. Но вот прошли бы годы, и моему дорогому мальчику  наскучила бы его девочка-жена. Все меньше и меньше могла бы она быть ему  спутницей. А он все больше и больше чувствовал бы, чего не хватает ему в доме.  Она не могла бы измениться. Пусть лучше будет так, как оно есть.    

– О  Дора, любимая моя, не говори мне этого! Каждое твое слово – упрек мне.    

– Ни  единое словечко! – отвечает она, целуя меня. – О родной мой, разве ты  его заслужил! Я слишком тебя любила, чтобы упрекать тебя. Это единственная моя  заслуга, да еще то, что я была хорошенькой… как ты думал. Одиноко там внизу,  Доди?    

– Очень!  Очень!    

– Не  плачь. Кресло мое там?    

– На  своем старом месте.    

– Ох,  как плачет мой бедный мальчик! Полно, полно! А теперь обещай мне вот что. Я  хочу поговорить с Агнес. Когда ты спустишься вниз, передай это Агнес и пришли  ее ко мне. А пока я буду говорить с ней, пусть никто сюда не приходит, даже  бабушка. Мне нужно поговорить только с Агнес. Мне нужно поговорить с Агнес  наедине.    

Я обещаю,  что Агнес немедленно придет; но я не могу покинуть ее, мне слишком тяжело.    

– Я  ведь сказала: пусть лучше будет так, как оно есть! – шепчет она, держа  меня в своих объятьях. – О Доди! Прошло бы несколько лет, и ты не мог бы  любить свою девочку-жену сильнее, чем любишь теперь. А еще через несколько лет  она так надоела бы тебе и так разочаровала бы тебя, что ты стал бы ее любить  все меньше и меньше. Я знаю, что была слишком молода и глупа. Нет, гораздо  лучше так, как оно есть.    

Я  спускаюсь вниз. Агнес – в гостиной, я передаю ей просьбу Доры. Она уходит, а я  остаюсь один с Джипом.    

Его  китайский домик стоит у камина. Он лежит в нем на фланелевой подстилке и  кряхтит, пытаясь заснуть. Высоко в небе яркая, ясная луна. Я смотрю в ночь и  плачу, плачу… И мое непокорное сердце очищается страданием.    

Я сижу у  камина и с немым раскаянием думаю о том, что втайне перечувствовал со дня  нашего брака. Думаю о пустячных размолвках между мной и Дорой и ясно чувствую,  что жизнь слагается из пустяков. Снова и снова из глубины памяти возникает  образ прелестной девочки, какой я увидел ее впервые, озаренный нашей юной  любовью, во всем очаровании, каким наделяет такая любовь. Неужели было бы  лучше, если бы мы любили друг друга, как дети? Ответь, непокорное сердце!    

Не знаю,  долго ли тянется время. Но вот старый друг моей девочки-жены заставляет меня очнуться.  Он не находит себе места, он выползает из своей пагоды, смотрит на меня,  тащится к двери, повизгивает – он хочет подняться наверх.    

– Не  сегодня, Джип. Не сегодня! Очень медленно он возвращается ко мне, лижет мою  руку и смотрит на меня тусклыми глазами.    

– О  Джип! Может быть, больше никогда! Он ложится у моих ног, вытягивается, как  будто собираясь заснуть, и, жалобно взвизгнув, умирает.    

– О  Агнес! Смотрите, смотрите!    

…Это  лицо, исполненное такой жалости и такой скорби, этот неудержимый поток слез,  этот страшный немой призыв ко мне, эта рука, торжественно воздетая к небу!    

– Агнес?!    

Все  кончено. Туман застилает мне глаза, и на время все выпадает из моей памяти.    

 Глава LIV    

Мистер Микобер  действует    

     

Не стоит  описывать мое душевное состояние под тяжестью такого горя. Мне казалось, что будущее  мое наглухо замуровано, что моя жизненная энергия и силы иссякли и у меня  остается только один выход – могила. Повторяю, так мне казалось, но отнюдь не в  момент потрясения. К такому выводу я пришел не сразу. Если бы события, о  которых я расскажу, не сгрудились вокруг и не отвлекли меня в самом начале, а в  конце не усугубили мое горе, вполне возможно (хотя мне и не верится), что я  сразу впал бы в такое состояние. Но прошло какое-то время, прежде чем я сознал  во всей глубине тяжесть моей потери, и пока это время длилось, мне даже  чудилось, что самые острые мучения – уже позади, и я находил какое-то утешение,  думая о том прекрасном и чистом, что было в этой трогательной истории,  оборвавшейся навеки.    

Я не  могу точно припомнить, когда возникла мысль о том, чтобы я уехал за границу и  восстановил бы свой душевный покой путешествием и переменой обстановки. Агнес  имела такое влияние на все, что мы думали, говорили и делали в эти дни скорби,  что, мне кажется, это был ее проект. Но это влияние было слишком тонким и  неосязаемым, и точно я не могу ничего сказать.    

Теперь  мне кажется, что, когда впервые я связал ее образ с витражом в церкви, я  пророчески предвидел, какую роль она сыграет в моей жизни, если в будущем меня  постигнет несчастье. С того незабвенного момента, когда она предстала передо  мной с воздетой к небу рукой, ее присутствие стало для меня священным в моем  опустевшем доме. Когда появился ангел смерти, это на ее груди заснула с улыбкой  на устах моя девочка-жена – мне об этом сказали уже потом, как только я очнулся  и мог это выслушать. А когда я пришел в сознание после обморока, это она рядом  со мной проливала слезы сочувствия, это ее голос шептал мне умиротворяющие  слова, исполненные надежды, это ее лицо, появившееся, казалось, оттуда, с  горних высот, склонилось над моим непокорным сердцем, чтобы успокоить его боль.    

Но буду  продолжать.    

Я  собрался ехать за границу. Должно быть, это было решено между нами с самого  начала. Земля уже сокрыла в своих недрах все, что осталось от моей усопшей  жены, и я ждал только, чтобы «Хипа окончательно стерли в порошок», как  выражался мистер Микобер, а также отъезда эмигрантов.    

По  вызову Трэдлса, который был мне в моем горе самым чутким, самым верным другом,  мы, то есть бабушка, Агнес и я, вернулись в Кентербери. Как было условлено, мы  отправились прямо к мистеру Микоберу; там, а также в доме мистера Уикфилда мой  друг Трэдлс, с того дня как произошел «взрыв», работал не покладая рук. Когда  миссис Микобер, бедняжка, увидела меня в трауре, она очень огорчилась. Сердце у  миссис Микобер было очень доброе, и за все эти годы доброта его не иссякла.    

– Ну  что ж, миссис и мистер Микобер, скажите, вы обдумали мое предложение  эмигрировать? – таково было приветствие бабушки, как только мы уселись.    

– Дорогая  сударыня! – отозвался мистер Микобер. – Да будет мне позволено  выразить наше решение, – к которому мы, то есть миссис Микобер, ваш  покорный слуга и наши дети, пришли, – прибегнув к выражению знаменитого  поэта: наша лодка у причала, скоро в море кораблю![115]    

– Вот  это хорошо! Помяните мои слова: ваше умное решение принесет вам немало  добра, – сказала бабушка.    

– Вы  оказываете нам большую честь, сударыня, – сказал мистер Микобер, заглянув  в свою записную книжку, и продолжал: – Что касается до денежного  вспомоществования, которое позволило бы нашему утлому челну пуститься в океан  приключений, я снова обдумал этот важный деловой вопрос и осмелился бы  предложить мои собственноручные расписки, начертанные, – едва ли необходимо  об этом упоминать, – на гербовой бумаге, узаконенной для подобного рода  гарантий соответствующими актами парламента, на сроки в восемнадцать, двадцать  четыре и тридцать месяцев. Раньше я предлагал сроки в двенадцать, восемнадцать и  двадцать четыре месяца, но мне пришло в голову, что в эти сроки, необходимые  для уплаты взятой нами суммы, счастье нам может еще не улыбнуться. При  наступлении срока первого платежа наш урожай может быть недостаточен, или может  случиться, что мы его совсем не соберем, – тут мистер Микобер обвел  взглядом комнату, словно она представляла собой участок хорошо возделанной  земли размером в несколько сот акров. – Не всегда можно найти рабочие руки  в той части наших колониальных владений, где нам придется вести борьбу с  плодороднейшей почвой.    

– Пишите  какие угодно условия, сэр, – сказала бабушка.    

– Мы  с миссис Микобер глубоко тронуты, сударыня, великой добротой наших друзей и  благодетелей. Но я хочу, чтобы все было по-деловому, вполне точно. Мы открываем  совершенно новую страницу нашей жизни, мы припадаем к роднику необычайного  значения, и я хочу, ради самоуважения и для назидания сыну, чтобы это  соглашение было заключено, как подобает мужчинам.    

Не знаю,  что разумел мистер Микобер, произнося последние слова, и вообще не знаю,  способен ли их понять кто бы то ни было, но, несомненно, мистер Микобер их  смаковал, ибо внушительно откашлялся и повторил: «Как подобает мужчинам!»    

– Я  предлагаю вексель, – продолжал мистер Микобер, – весьма удобное  орудие в торговом мире, каковым орудием мы обязаны первоначально евреям,  которые, мне кажется, дьявольски часто пользуются и пользовались им во все  времена, – предлагаю потому, что его можно передать другому лицу. Но если  предпочтение отдано будет закладной или другому виду обеспечения, что ж, я буду  счастлив пойти на любые подобного рода условия. Как подобает мужчинам!    

Бабушка  заметила, что, поскольку обе стороны не спорят об условиях, сговориться можно будет  легко. Мистер Микобер был такого же мнения.    

– Что  касается до наших семейных приготовлений, сударыня, к встрече с судьбой,  которой отныне мы себя обрекаем, прошу разрешения сообщить о них, – с  гордостью сказал мистер Микобер. – Старшая моя дочь ежедневно, в пять  часов утра, отправляется в соседний дом для изучения процесса, если можно так  выразиться, доения коров. Моим младшим детям вменено в обязанность, насколько  позволяют обстоятельства, близко наблюдать нравы свиней и кур, разводимых в  беднейших кварталах этого города; выполняя это поручение, они дважды чуть-чуть  не были раздавлены колесами и после таковых инцидентов их доставляли домой. Что  до меня, то в течение последней недели я изучал искусство хлебопечения, а мой  сын Уилкинс, вооружившись палкой, отправлялся пасти скот, когда грубые  наемники, которым это было поручено, разрешали ему оказывать безвозмездно эту  услугу; к сожалению, скорбя о низости нашей природы, должен сказать, так бывало  нечасто – обычно они с ругательствами гнали его прочь.    

– Чудесно! –  приободрила его бабушка. – Не сомневаюсь, миссис Микобер также очень  занята.    

– Дорогая  сударыня! – отозвалась миссис Микобер с самым деловым видом. – Должна  сознаться, что пока я не принимаю участия в занятиях, непосредственно связанных  с возделыванием земли или со скотоводством, но уверена, что отдам им все свое  внимание, когда мы достигнем чужих берегов. Время, которое я могу урвать от  своих обязанностей по дому, я посвящаю обширной переписке с моим семейством.  Потому что, мне кажется, мистер Копперфилд, – миссис Микобер назвала мое  имя по старой привычке, ибо в прежнее время обращалась со своими речами ко  мне, – настал час, когда прошлое надо предать забвению, а мое семейство  должно протянуть руку мистеру Микоберу, и мистер Микобер должен протянуть руку  моему семейству, и лев должен возлечь рядом с ягненком, и мое семейство не  должно обижать мистера Микобера.    

Я  сказал, что вполне с этим согласен.    

– По  крайней мере именно так смотрю на вещи я, – продолжала миссис  Микобер. – Когда я жила дома, у папы и мамы, папа обычно спрашивал при  обсуждении какого-нибудь вопроса в нашем семейном кругу: «А как смотрит на вещи  Эмма?» Конечно, папа был ко мне пристрастен, но все же, когда между мистером  Микобером и моим семейством возникали ледяные отношения, я всегда оставалась  при своем мнении. Может быть, я ошибалась, но так оно было.    

– Ну,  конечно, сударыня. Это вполне понятно, – сказала бабушка.    

– Вот  именно, – согласилась миссис Микобер. – Возможно, я теперь ошибаюсь,  я вполне это допускаю, но у меня такое впечатление, что пропасть между моим  семейством и мистером Микобером разверзлась потому, что мое семейство боялось,  как бы мистер Микобер не попросил денежной ссуды. Мне кажется, –  продолжала миссис Микобер с видом особенно проницательным, – что некоторые  члены моего семейства боялись, как бы мистер Микобер не воспользовался их  именами… нет, не для того, чтобы нарекать нашим детям при крещении, а для  подписания векселей, которые можно было бы учесть на бирже.    

Когда  миссис Микобер возвестила о своем этом открытии, вид у нее был такой  прозорливый, словно никто об этом раньше и не подозревал; этот вид удивил  бабушку, и она коротко заметила:    

– В  общем, сударыня, должно быть, вы правы.    

– Теперь  мистер Микобер вот-вот сбросит с себя оковы денежных затруднений, которые так  долго его отягощали, – продолжала миссис Микобер, – и начнет заново  свою карьеру в стране, где есть простор для развития его способностей, на мой  взгляд исключительных. Способности мистера Микобера таковы, что они как раз  нуждаются в просторе, и, по моему мнению, мое семейство должно взять на себя  почин и отметить это событие. Мне хотелось бы, чтобы мистер Микобер и мое семейство  встретилось на каком-нибудь торжественном обеде, который можно было бы устроить  на средства моего семейства. Кто-нибудь из солидных членов моего семейства мог  бы поднять тост за здоровье и процветание мистера Микобера, а мистер Микобер  воспользовался бы удобным случаем и изложил свои взгляды.    

– Позвольте  мне, моя дорогая, заявить сразу, что, если я изложу свои взгляды перед таким собранием, –  с горячностью сказал мистер Микобер, – это будет, возможно, им неприятно.  У меня такое впечатление, что члены вашего семейства в целом – нахальные снобы,  а по одиночке – отъявленные плуты.    

– О  нет, Микобер! – потрясая головой, сказала миссис Микобер. – Вы  никогда их не понимали, а они не понимали вас.    

Мистер  Микобер легонько кашлянул.    

– Они  никогда не понимали вас, Микобер, – повторила его супруга. –  Возможно, они на это не способны. В таком случае это их несчастье. Я им  сочувствую в их несчастье.    

– Мне  очень жаль, дорогая моя Эмма, – смягчившись, сказал мистер Микобер, –  что я употребил выражения, которые могут быть сочтены грубыми. Я хотел только  сказать, что, уезжая за границу, я обойдусь как-нибудь и без того, чтобы ваше  семейство брало на себя почин и чествовало меня… хладнокровно выталкивая на  прощанье. Я предпочел бы покинуть Англию с такой быстротой, которую сам сочту  нужной, и не получать пинка от этих людей. Однако, моя дорогая, если они отзовутся  на ваше сообщение, что мне кажется невероятным, судя по нашему с вами опыту, я  совсем не хочу быть помехой вашему желанию.    

Уладив  таким образом вопрос, мистер Микобер предложил миссис Микобер руку, взглянул на  книги и бумаги, нагроможденные на столе перед Трэдлсом, заявил, что они больше  не станут нам мешать, и вместе с миссис Микобер церемонно покинул комнату.    

– Дорогой  мой Копперфилд, – сказал Трэдлс, откидываясь на спинку кресла и поглядывая  на меня с таким сочувствием, что глаза его покраснели, а прическа показалась  еще более нелепой, – я не прошу прощенья за то, что заведу деловой  разговор. Я знаю, вас это очень интересует и, может быть, хоть немного  отвлечет. Вы не слишком утомлены, мой милый?    

– Я  в полном порядке, – ответил я после паузы. – Но нам надо прежде всего  подумать о бабушке. Вы ведь знаете, что она вынесла.    

– Да,  да… Разве это можно забыть, – поспешно согласился Трэдлс.    

– Но  это еще не все, – продолжал я. – В течение последних двух недель у  нее были какие-то новые тревоги, и она ежедневно бывала в Лондоне. Часто она  уходила рано утром, а приходила вечером. Перед этой нашей поездкой она пришла  домой только в полночь. Вы знаете, как она печется о других. Она мне не  говорила ни слова о том, что ее сокрушает.    

Лицо  бабушки, изборожденное глубокими морщинами, было бледно. Она сидела, не  шевелясь, пока я не кончил, и тут по щекам ее потекли слезинки, и она мягко  положила свою руку на мою.    

– Это  пустяки, Трот, пустяки. Все уже позади. Как-нибудь ты все узнаешь. А теперь,  Агнес, моя дорогая, займемся нашими делами.    

– Я  должен воздать должное мистеру Микоберу, – начал Трэдлс. – Для  собственной своей выгоды он не привык трудиться, но когда речь идет о других,  он поистине неутомим. Мне никогда не приходилось встречать подобного человека.  Той работы, которую он проделал теперь, хватило бы лет на двести. Прямо  поразительно, с каким жаром он трудился, как стремительно, не жалея себя, днем  и ночью нырял в груды бумаг и книг! Я уже не говорю о бесчисленных письмах на  мое имя, которые курсировали между этим домом и домом мистера Уикфилда, не  говорю о письмах, которые он мне писал, сидя напротив меня за столом, хотя так  легко было сказать устно…    

– Письма! –  воскликнула бабушка. – Готова поручиться, что он и во сне пишет письма!    

– А  какие чудеса творил мистер Дик! – продолжал Трэдлс. – Когда его  освободили от наблюдения над Урией Хипом, которого он сторожил так, как я и не  предполагал, он посвятил себя всего делу мистера Уикфилда. Он оказал нам  огромную услугу в нашем расследовании – делал извлечения из документов,  переписывал, получал все, что нам было нужно.    

– Дик  – человек замечательный! – воскликнула бабушка. – Я это всегда говорила.  Тебе это известно, Трот.    

– Я  рад сообщить вам, мисс Уикфилд, – продолжал Трэдлс мягко и вместе с тем  очень серьезно, – что за время вашего отсутствия состояние мистера  Уикфилда значительно улучшилось. Когда он освободился от кошмара, который так долго  его угнетал, и от страха, в котором жил, он стал совсем другим человеком. По  временам к нему даже возвращается его прежняя исключительная способность  сосредоточивать внимание и память на деловых вопросах: он помогает нам выяснить  то или иное обстоятельство, и, надо прямо сказать, без него мы не раз стали бы  в тупик. Но мне нужно познакомить вас поскорей с выводами; это можно сделать  быстро, а то я никогда не кончу, если стану болтать обо всем, что сулит нам  удачу.    

Он был  очаровательно простодушен, и было ясно, что говорит он все это для того, чтобы  внушить нам бодрость и чтобы Агнес поверила его обнадеживающему сообщению об  отце; и все же нам было очень приятно его слушать.    

– Итак,  поглядим! – сказал Трэдлс, взглянув на бумаги, разложенные на  столе. – Мы подсчитали наши ресурсы и привели в порядок счета – сперва те,  которые были запутаны неумышленно, а затем запутанные преднамеренно или просто  фальшивые. И мы выяснили, что мистер Уикфилд может ликвидировать свою фирму,  отнюдь не объявляя себя несостоятельным.    

– Благодаренье  богу! – взволнованно воскликнула Агнес.    

– Но  средства, которые ему удастся сохранить, – продолжал Трэдлс, – так  незначительны – несколько сот фонтов, не больше, даже если продать дом, а его,  конечно, продать необходимо, – что, мне думается, мисс Уикфилд, будет  лучше, если он оставит за собой управление имуществом, которое принял на себя  так давно. Теперь он избавился от затруднений, и его друзья могли бы помогать  ему советами. Вы сами, мисс Уикфилд… Копперфилд… я…    

– Я  думала об этом, Тротвуд, – глядя на меня, сказала Агнес, – и  чувствую, что делать это не нужно… Даже в том случае, если такова рекомендация  друга, которому я стольким обязана…    

– Я  не хотел сказать, что я это рекомендую, – заметил Трэдлс. – Я просто  считал правильным упомянуть об этом. Не больше.    

– Я  рада это слышать, – твердо сказала Агнес. – Потому что я  надеюсь, – даже уверена, – что у нас нет разногласий. Дорогой мистер  Трэдлс, дорогой Тротвуд, чего мне еще желать, раз мой отец спасен от такой  опасности и сохранил свое доброе имя? Я всегда мечтала о том, что когда-нибудь  освобожу его от работы и посвящу ему всю мою жизнь, чтобы хоть как-нибудь  отплатить за любовь и заботы. В течение многих лет я только об этом и думала.  Какое это будет для меня счастье освободить его от лежащих на нем обязанностей,  а затем взять на себя заботу о нашем будущем!    

– А  вы думали, Агнес, как это сделать?    

– Часто!  Я не боюсь, Тротвуд. Я уверена в успехе. Уверена потому, что здесь многие меня  знают и хорошо ко мне относятся. Не бойтесь за меня. Нам много не нужно. Если я  смогу снять старый, милый дом и открыть школу, я принесу пользу и буду  счастлива.    

Ее  нежный голос, взволнованный и вместе с тем спокойный, пробудил во мне  воспоминание о старом, милом доме, а потом и о моем опустевшем доме, и на сердце  у меня стало так тяжело, что я не мог произнести ни слова. Трэдлс сделал вид,  будто роется в бумагах.    

– А  теперь перейдем к вашим деньгам, мисс Тротвуд, – сказал он.    

– Ну,  что ж! – вздохнула бабушка. – Я могу только одно сказать: если они  пропали, ничего не поделаешь, я как-нибудь это вынесу, а если они не пропали, я  была бы рада получить их обратно.    

– Поначалу  их было восемь тысяч фунтов в государственных облигациях? – спросил  Трэдлс.    

– Совершенно  верно, – отозвалась бабушка.    

– Я  мог найти данные только о пяти, – смущенно сказал Трэдлс.    

– …тысячах  или фунтах? – спросила бабушка с необычайным спокойствием.    

– О  пяти тысячах фунтов, – сказал Трэдлс.    

– Да  их там столько и было, – сказала бабушка. – На три тысячи фунтов я  продала сама. Одну тысячу, дорогой мой Трот, я уплатила за твое обучение, а две  тысячи оставила у себя. Когда я потеряла остальные деньги, я решила, что лучше  об этой сумме не упоминать и хранить ее на черный день. Мне хотелось поглядеть,  как ты, Трот, перенесешь это испытание. Ты его перенес достойно – стойко,  самоотреченно, с верой в себя. Так же перенес его и Дик. Помолчи, а то нервы у  меня немножко не в порядке!    

Никто не  мог бы этого предположить, видя, как она сидит совершенно прямо, скрестив руки;  она удивительно владела собой.    

– А  теперь я счастлив вам сообщить, что мы получили назад все ваши деньги! –  воскликнул Трэдлс, сияя от радости.    

– Не  поздравляйте, пусть никто не поздравляет! – вскричала бабушка. – Как  же это произошло, сэр?    

– Вы  думали, что эти деньги присвоил мистер Уикфилд? – спросил Трэдлс.    

– Конечно, –  ответила бабушка. – И потому мне нетрудно было молчать. Агнес, не говори  мне ни слова!    

– А  на самом деле облигации были проданы на основании полученной от вас общей  доверенности. Едва ли стоит говорить, кем они были проданы и кто подписал  документ. Затем этот негодяй заявил мистеру Уикфилду и сумел это доказать  цифрами, что распорядился указанной суммой (получив общие указания мистера  Уикфилда, как он говорил) для того, чтобы покрыть другие недостачи и скрыть  затруднительное положение фирмы. А потом мистер Уикфилд, совершенно беспомощный  в его руках, якобы уплачивая вам проценты на капитал, которого, как он знал, не  существует, стал, несчастный, соучастником мошенничества.    

– И  в конце концов обвинил самого себя, – перебила бабушка, – и написал  мне сумасшедшее письмо, признал себя виновным в грабеже и в неслыханных  преступлениях! В ответ на это я как-то утром пришла к нему, потребовала свечу,  сожгла письмо, а ему заявила, что если он когда-нибудь сможет загладить вину  перед собой и передо мной, пусть это сделает, а если не сможет, пусть заботится  о своих делах ради дочери… Если кто скажет мне хоть слово, я уйду!    

Мы  молчали. Агнес закрыла лицо руками.    

– Значит,  мой друг, – после паузы продолжала бабушка, – вы в самом деле  заставили его вернуть деньги?    

– Мистер  Микобер так припер его к стене, и когда Хип опровергал одно доказательство,  приводил столько новых, что тот не смог увильнуть. А самым замечательным мне  кажется то, что эту сумму он украл не столько из жадности, которая, правда, у  него непомерна, сколько из ненависти к Копперфилду. Он прямо так и сказал.  Сказал, что готов заплатить столько же, лишь бы только навредить Копперфилду.    

– Скажите  пожалуйста! – Тут бабушка задумчиво нахмурила брови и взглянула на  Агнес. – А что с ним сталось?    

– Не  знаю, – ответил Трэдлс. – Он уехал вместе с матерью, которая все  время причитала, умоляла и винилась. Они уехали ночной лондонской каретой, и  больше ничего я о нем не знаю. Разве только то, что, уезжая, он держал себя  нагло и не скрывал свою ненависть ко мне.    

Должно  быть, он считал, что всем обязан мне не меньше, чем мистеру Микоберу. Это я  считаю комплиментом – так я ему и объявил.    

– А  как вы думаете, Трэдлс, у него есть деньги? – спросил я.    

– Ох,  да! Думаю, что есть, – ответил Трэдлс, насупившись и покачивая  головой. – Не тем, так другим способом он, конечно, прикарманил немалую  толику. Но если вы проследите, Копперфилд, его путь, вы убедитесь, что деньги  никогда не отвратят такого человека от зла. Он воплощенное лицемерие и к любой  цели будет идти кривой дорогой. Это его единственное вознаграждение за то, что  внешне он вынужден себя обуздывать. К любой цели он ползет, пресмыкаясь, и  каждое препятствие кажется ему огромным. Потому он и ненавидит всякого, кто,  без какого бы то ни было злого умысла, оказывается между ним и его целью. И в  любой момент, даже без малейшего на то основания, может избрать еще более  кривой путь. Чтобы это понять, следует только поразмыслить, как он себя здесь  вел.    

– Это  какое-то чудовище подлости, – сказала бабушка.    

– Право,  не знаю, – задумчиво проговорил Трэдлс. – Многие могут стать  подлецами, если только захотят.    

– Ну,  а теперь перейдем к мистеру Микоберу, – сказала бабушка.    

– С  удовольствием! – заулыбавшись, сказал Трэдлс. – Еще раз я должен  сказать, что восхищаюсь мистером Микобером. Если бы не его терпение и  настойчивость, нам не удалось бы сделать ничего заслуживающего внимания. А если  мы представим себе, какую цену он мог бы потребовать от Урии Хипа за свое  молчание, нам станет ясно, что мистер Микобер добивался только справедливости,  одной справедливости.    

– Совершенно  верно, – сказал я.    

– Сколько  же мы ему предложим? – спросила бабушка.    

– Ох!  Прежде чем к этому перейти, – сказал Трэдлс, слегка смущенный, –  должен вам сообщить, что я счел благоразумным в этой незаконной проверке  сложных дел – а проверка эта совершенно незаконная с начала до конца! –  обойти два пункта, ибо не в силах был охватить всего разом, это долговые  расписки, выданные Урии Хипу мистером Микобером по получении авансов…    

– Ну  что ж, их надо погасить, – сказала бабушка.    

– Совершенно  верно, но я не знаю, когда их могут подать ко взысканию, а также, где эти расписки, –  вытаращив глаза, сказал Трэдлс, – и предчувствую, что мистера Микобера до  его отъезда будут постоянно арестовывать или накладывать арест на его  имущество.    

– Тогда  надо будет его каждый раз освобождать или снимать арест с имущества, –  заметила бабушка. – На какую сумму они выданы?    

– Мистер  Микобер по всей форме заносил в книгу эти сделки – он называет это  «сделками», – смеясь, ответил Трэдлс, – и подвел общий итог: сто три  фунта пять шиллингов.    

– Сколько  же мы ему дадим, включая эту сумму? – спросила бабушка. – Агнес,  дорогая, мы поговорим с вами потом о вашей доле. Ну, сколько же мы дадим?  Пятьсот фунтов?    

На этот  вопрос мы с Трэдлсом ответили вместе. Мы оба порекомендовали ограничиться небольшой  суммой наличными и уплатой по исполнительным листам Урии Хипа, когда они  поступят. Мы предложили также оплатить проезд всего семейства, экипировку и  дать на дорогу сто фунтов, а с мистером Микобером заключить соглашение о  возврате полученных им денег, ибо для него будет весьма полезно сознавать свою  ответственность. К этому я добавил, что сообщу мистеру Пегготи, на которого  можно полагаться, необходимые сведения о мистере Микобере, и что мистер Пегготи  мог бы потом ему передать от нас еще сотню фунтов. Предложил я также  заинтересовать мистера Микобера судьбой мистера Пегготи, сообщив ему историю  последнего в тех пределах, в каких это будет сочтено разумным и целесообразным,  и, таким образом, побудить их обоих помогать друг другу для их общей пользы.  Все это мы обсудили, и, забегая вперед, я должен сказать, что вскоре после  нашего обсуждения установились прекрасные отношения и полное согласие между  теми, о ком мы говорили.    

Трэдлс  снова поглядел с беспокойством на бабушку и я напомнил ему, что он хотел  коснуться еще второго, последнего, пункта.    

– Прошу  прощенья, Копперфилд, у вас и у вашей бабушки, если я затрону один, очень болезненный,  вопрос, но, боюсь, я это должен сделать, – нерешительно сказал Трэдлс, –  и о нем необходимо вам напомнить. В тот день, когда мистер Микобер выступил с  памятным разоблачением, Урия Хип угрожающе намекнул на супруга вашей… бабушки.    

Не  изменяя позы, – она сидела все так же прямо, внешне спокойная, –  бабушка кивнула головой.    

– Это  не просто наглость? – спросил Трэдлс.    

– Нет, –  сказала бабушка.    

– Простите  меня… Но в его власти действительно находится… подобное лицо? – спросил  Трэдлс.    

– Да,  мой дорогой друг, – ответила бабушка.    

У  Трэдлса заметно вытянулось лицо, и он сказал, что не считает себя вправе  касаться этой темы, что судьба этих долговых обязательств пока ему неизвестна,  как и судьба расписок мистера Микобера, что Урия Хип нам неподвластен, и если  он сможет причинить кому-нибудь из нас вред, то, разумеется, причинит.    

Бабушка  была по-прежнему спокойна; только по щекам ее текли слезинки.    

– Вы  совершенно правы, – сказала она. – Вы поступили разумно, упомянув об  этом.    

– Могу  ли я или Копперфилд… что-нибудь сделать? – осторожно осведомился Трэдлс.    

– Нет, –  коротко ответила бабушка. – Благодарю. Это пустая угроза, дорогой Трот. Но  пусть войдут мистер и миссис Микобер. А об этом со мной не говорите.    

Она  оправила платье и взглянула на дверь, продолжая сидеть все так же прямо.    

– Простите,  мистер и миссис Микобер, – сказала она, когда те появились, – что мы  так долго вас задержали. Мы говорили о вашей эмиграции. И вот что мы вам  предлагаем.    

Она  изложила им наши предложения к вящей радости всего семейства – дети также были  налицо, – и немедленно в мистере Микобере с такой силой пробудилась его  привычка к аккуратности на начальной стадии всех его денежных обязательств, что  он с ликующим видом тотчас побежал за гербовой бумагой для своих расписок. Но  его радости суждено было тотчас же испариться, ибо минут через пять он появился  в сопровождении агента шерифа и, заливаясь слезами, объявил, что все кончено.  Мы были вполне подготовлены к этому событию, последовавшему в результате мер,  принятых Урией Хипом, и уплатили требуемую сумму. А спустя еще минут пять  мистер Микобер, сидя у стола, строчил по гербовой бумаге с таким восторгом,  который появлялся на его сияющей физиономии только в подобных случаях либо во  время приготовления пунша. Забавно было видеть, как он водит пером по гербовой  бумаге, смакуя, точно художник, каждое прикосновение пера к бумаге, как поглядывает  на нее сбоку, как заносит в записную книжку весьма для него важные даты и суммы  и с каким задумчивым видом созерцает эти документы, глубоко уверенный в их  огромной ценности.    

– А  теперь, сэр, позвольте мне вам дать совет, – сказала бабушка, молча  наблюдавшая за ним. – Вам лучше навсегда бросить это занятие.    

– Я  бы хотел, сударыня, начертать этот торжественный обет на чистой странице  будущего. Миссис Микобер да будет свидетельницей. Я верю, – продолжал  торжественно мистер Микобер, – мой сын Уилкинс навсегда запомнит, что  лучше ему сунуть кулак в огонь, чем прикоснуться к змеям, отравившим жизнь его  несчастного родителя!    

Во  мгновение ока превратившись в воплощение отчаяния, глубоко потрясенный мистер  Микобер поглядел на этих «змей» с мрачным отвращением (по правде сказать,  недавнее восхищение ими еще не совсем погасло), сложил их пополам и сунул в  карман.    

На этом  закончились события того вечера. Мы устали, нам было нелегко после всех  душевных волнений, и мы решили вернуться в Лондон на следующий день. Было  решено также, что Микоберы последуют за нами, как только продадут свои вещи  старьевщику, что дела мистера Уикфилда как можно скорее будут приведены в  порядок под руководством Трэдлса и что Агнес, покончив с этим, тоже приедет в  Лондон. Эту ночь мы провели в старом, милом доме. Теперь, когда Урии Хипа не было,  казалось, он выздоровел после болезни. И я лежал в своей прежней комнате,  словно путник, вернувшийся домой после кораблекрушения.    

На  следующий день мы возвратились домой – не ко мне, а к бабушке. И когда мы  сидели с нею перед сном вдвоем, как в старину, она сказала:    

– Трот,  ты хочешь знать, что меня заботило в последнее время?    

– Ну,  конечно. Вы печальны, и вас гнетет какая-то тревога, причины которой я не знаю,  и теперь это меня беспокоит больше чем когда-либо прежде.    

– У  тебя самого, мой мальчик, было достаточно горя, чтобы еще отягощать его моими  маленькими невзгодами, – сказала она взволнованно. – Только потому я  и скрывала их от тебя.    

– Я  это хорошо знаю. Но теперь расскажите мне все.    

– Ты  не хотел бы совершить со мной небольшую прогулку завтра утром? – спросила  бабушка.    

– Разумеется,  хотел бы.    

– Завтра  в девять часов я тебе все расскажу, дорогой, – сказала она.    

В девять  часов утра мы уселись в маленькую карету и двинулись по направлению к Лондону.  Мы долго колесили по улицам, пока не подъехали к большой больнице. Перед самым  зданием стояли простые похоронные дроги. Возница узнал бабушку и, повинуясь  знаку ее руки – бабушка помахала ему в окошко, – медленно двинулся. Мы последовали  за ним.    

– Теперь  ты понял, Трот? – сказала бабушка. – Его уже нет.    

– Он  умер в больнице?    

– Да.    

Она  сидела неподвижно рядом со мной; но я снова увидел на лице ее слезинки.    

– Он  уже был там однажды, – сказала бабушка. – Болел он долго – много лет  это был совершенно разбитый человек. Когда во время последней болезни он понял,  что его ожидает, он попросил послать за мной. Он был жалок. Очень жалок.    

– Я  знаю, бабушка, вы пошли, – сказал я.    

– Да,  я пошла. Я пробыла у него долго.    

– Он  умер вечером накануне нашей поездки в Кентербери? – спросил я.    

Бабушка  кивнула головой.    

– Теперь  ему никто не страшен. Это была пустая угроза, – сказала она.    

Мы  выехали за город; направлялись мы к кладбищу в Хорнси.    

– Лучше  ему лежать здесь, чем в городе. Он здесь родился, – сказала бабушка.    

Мы вышли  из кареты и пошли вслед за простым гробом в уголок кладбища, который мне хорошо  запомнился; там прочитана была погребальная молитва, и тело было предано земле.    

– Ровно  тридцать шесть лет назад, в этот самый день, я вышла замуж. Господи, прости и  помилуй нас! – сказала бабушка, когда мы шли назад к карете.    

Молча мы  заняли свои места, и она долго молчала, сидя рядом со мной и держа меня за  руку. Но вдруг залилась слезами и воскликнула:    

– Как  он был красив, Трот, когда я выходила за него замуж, и как он изменился!    

Но это  продолжалось недолго. Слезы принесли ей облегчение, она скоро успокоилась, даже  лицо ее прояснилось. Если бы не то, что нервы немного разошлись, сказала она,  никогда она бы этого себе не позволила. Господи, прости и помилуй нас!    

Мы  вернулись в Хайгет, в ее домик, где нашли следующее письмецо мистера Микобера,  прибывшее с утренней почтой:    

"Кентербери,  пятница.    

Дорогая  сударыня, а также и вы, Копперфилд!    

Прекрасная  страна обетованная, показавшаяся на горизонте, снова заволоклась непроницаемым  туманом и исчезла навсегда из глаз несчастного, потерпевшего крушение существа,  чья Судьба решена!    

Другой  приказ об аресте выдан (его величества верховным судом Королевской Скамьи в Вестминстере)  по другому делу Хипа v. V. – versus (лат.) – против. Микобера, и ответчик  по этому делу стал жертвой шерифа, обладающего законной юрисдикцией в этом  судебном округе.    

     

И  день настал, и час настал.    

И  бой идет.    

Совсем  близки Эдварда гордого полки и цепи рабства![116]    

     

Обреченный  их влачить, я скоро закончу свое жизненное поприще (ибо душевные мучения выносимы  до известного предела, а этого предела я достиг). Да благословит вас бог! Быть  может, в будущем какой-нибудь путник из любопытства и искреннего – хочу  надеяться – сочувствия посетит место заключения, отведенное для должников сего  города, и задумается, увидев на стене нацарапанные ржавым гвоздем загадочные  инициалы У. М.    

P. S. Я  распечатал это письмо, чтобы сообщить, что наш общий друг мистер Томас Трэдлс  (он еще не покинул нас и пребывает в добром здравии) уплатил сполна всю сумму  долга и издержки от имени великодушной мисс Тротвуд, и я вместе со своим  семейством нахожусь на вершине земного блаженства".    

 Глава LV    

Буря    

     

Я  подхожу к событию в моей жизни, столь неизгладимому, столь страшному, столь  неразрывно связанному со всеми предшествующими событиями, что с первых страниц  моего повествования, по мере приближения к нему, оно вырастает на моих глазах,  становится все больше и больше, словно огромная башня на равнине, и бросает  свою тень даже на дни моего детства.    

Долгие  годы после того, как оно произошло, я не переставал думать о нем. Впечатление  было так сильно, что я вздрагивал по ночам, будто в мою тихую комнату врывались  раскаты неистовой бури. До сей поры, хотя и с перерывами, я думаю о нем.  Достаточно мне услышать вой штормового ветра или упоминание о морском береге –  и оно всплывает в моем сознании. Я расскажу о нем во всех подробностях, ибо  отчетливо вижу его. Мне ничего не нужно вспоминать – оно и теперь повторяется  перед моими глазами.    

Быстро  приближалось время отплытия корабля с эмигрантами, и моя старая няня (когда мы  встретились, она была вне себя от горя, меня постигшего) приехала в Лондон. Я  постоянно бывал с ней, с ее братом и с Микоберами (они часто проводили время  вместе), но Эмили я ни разу не видел.    

Однажды  вечером, когда отъезд был совсем близок, я остался с Пегготи и ее братом.  Говорили мы о Хэме. Она рассказывала, как нежно он с ней расстался и с каким  мужественным самообладанием себя держал. В особенности в последнее время,  когда, по ее словам, он перенес тяжелое испытание. Это была тема, на которую  добрая женщина никогда не уставала говорить; она проводила с ним много времени,  и ее рассказы о различных эпизодах их жизни мы слушали с таким же увлечением, с  каким она говорила.    

К тому  времени мы с бабушкой уже покинули наши домики в Хайгете. Я решил уехать за границу,  а она собралась возвратиться к себе домой в Дувр. Временно мы жили в районе  Ковент-Гарден. И в этот вечер, когда я брел домой после нашего разговора,  размышляя о своей встрече с Хэмом в мое последнее посещение Ярмута, я стал  сомневаться, стоит ли откладывать передачу моего письма Эмили до прощания с ее  дядей на борту корабля и не лучше ли написать ей теперь. У меня мелькнула  мысль, не отправит ли она, получив мое письмецо, несколько прощальных слов  своему бывшему жениху. Эту возможность я должен был ей предоставить.    

И,  прежде чем лечь спать, я написал ей у себя в комнате письмо. Я писал, что видел  его и он поручил мне передать ей то, о чем я уже рассказал на этих страницах. Я  в точности повторил его слова. Мне не было нужды ничего к ним добавлять, даже  если бы я имел на это право. Ни я, ни кто-либо другой не могли бы ничем  приукрасить благостные речи верности. Я распорядился послать его утром,  прибавив несколько слов мистеру Пегготи и прося его передать письмецо Эмили. На  заре я лег спать.    

Я устал  больше, чем думал, заснул только с появлением солнца на горизонте и проснулся  поздно, ничуть не освеженный сном. Разбудило меня появление в моей комнате  бабушки. Я почувствовал во сне, что кто-то вошел, как это нередко бывает с  каждым.    

– Трот,  дорогой мой, я не решалась тебя будить, – сказала она, чуть только я  открыл глаза. – Но пришел мистер Пегготи. Ему можно войти?    

Я  ответил утвердительно, и он вошел.    

– Мистер  Дэви, – сказал он, пожимая мне руку, – я отдал, сэр, ваше письмо  Эмили; она написала вот это, просила вас прочесть, и, если вы не найдете в  письме ничего дурного, поступайте, как вы считаете нужным.    

– Вы  читали? – спросил я.    

Он  печально кивнул головой. Я развернул письмо и прочел:    

"Мне  передали твое поручение. О, как мне тебя благодарить за твое доброе отношение  ко мне!    

Я  спрятала письмо на груди. До самой моей смерти я буду его хранить. Твои слова –  острые шипы, но вместе с тем отрада. Я молилась, читая их, о! как я молилась!  Когда я вижу, какой ты человек и какой человек мой дядя, я понимаю, каким  должен быть господь, и у меня хватает духу обращаться к нему со слезами.    

Прощай  навсегда. Прощай навсегда, мой дорогой друг, мы не увидимся на этом свете. А на  том свете, если мне даровано будет прощение, я встану ото сна, может быть  ребенком, и тогда приду к тебе. Благодарю тебя и благословляю. Прощай  навсегда".    

Таково  было это письмо, закапанное слезами.    

– Могу  я ей сказать, что вы не находите в письме ничего дурного и поступите с ним, как  считаете нужным? – сказал мистер Пегготи, когда я прочел письмо.    

– Несомненно…  но я подумывал…    

– Что  вы думали, мистер Дэви?    

– Я  подумывал еще раз поехать в Ярмут, – сказал я. – Еще есть время, и я  смогу вернуться до отплытия корабля. У меня из головы не выходит Хэм, я не могу  забыть, как он одинок. Для них обоих будет благодеянием, если я передам ему  письмо Эмили, а вы скажете ей, в момент отплытия, что он получил его. Я  торжественно взял на себя это поручение и должен его выполнить до конца. Поездка  меня не затруднит. Я не нахожу покоя, мне лучше поехать. Вечером я уже буду в  пути.    

Хотя он  пытался меня отговорить, но я видел, что он со мной согласен, и согласие его  могло бы еще более укрепить мое решение, если бы я в этом нуждался. По моей  просьбе он отправился в контору пассажирских карет заказать для меня место на  козлах. Вечером я отправился в карете той самой дорогой, которой столько раз  ездил в моей, столь превратной, жизни.    

– Какое  странное небо… Не правда ли? – спросил я кучера на первой остановке. –  Я никогда такого не видел.    

– Да  и я тоже, – ответил он. – Это ветер, сэр. – Боюсь, не было бы  беды на море.    

Плывущие  сумрачные облака, испещренные пятнами, похожими по цвету на дым от сырых дров,  громоздились одно на другое, образуя гигантские кучи, и так высоко вздымались  облака, что глубочайшие пропасти на земле не могли бы дать об этой высоте  никакого представления, а обезумевшая луна ныряла в них отчаянно и  стремительно, словно потеряла направление от такого попрания законов природы и  была охвачена ужасом. Весь день дул ветер; усиливаясь, он выл все громче.  Прошел час, он еще больше окреп, вой нарастал, а небо еще больше потемнело.    

Приближалась  ночь, облака сгустились, раскинувшись по всему небу, теперь уже совсем черному,  а ветер все крепчал. Наши лошади еле-еле двигались против ветра. Не раз в  ночной тьме (был конец сентября, и ночи были уже длинные) передняя пара  сворачивала в сторону или останавливалась как вкопанная, а мы всерьез  опасались, что карета опрокинется. Дождевые потоки, опередившие бурю,  низвергались, как стальной ливень, и если встречалось какое-нибудь прикрытие,  вроде деревьев или стены, мы останавливались, не имея никакой возможности  продолжать борьбу.    

На  рассвете ветер бушевал еще яростней. Я бывал в Ярмуте, когда он, по словам тамошних  рыбаков, «бил, как пушка», но такого грохота я никогда не слышал. Мы добрались  до Ипсвича с большим опозданием – почти от самого Лондона нам приходилось брать  с боем каждый дюйм, – и на рыночной площади нашли массу людей, которые  ночью покинули свои постели, испугавшись, как бы не обрушились печные трубы.  Пока мы меняли лошадей, кое-кто из собравшихся на постоялом дворе рассказал  нам, что с высокой колокольни ветер сорвал большие свинцовые листы,  загородившие соседнюю улицу. Другие сообщили, что жители окрестных селений  видели огромные деревья, вырванные с корнем, и целые скирды сена, развеянные по  полям и дорогам. А буря нисколько не утихала, она бушевала все неистовей.    

Мы  еле-еле подвигались к морю, и сила ветра, дувшего оттуда, становилась все более  чудовищной. Моря мы еще не видели, но брызги его ощущали на губах, и соленый  дождь обрушивался на нас. На много миль вокруг вода залила равнину, примыкавшую  к Ярмуту. Каждая лужа, каждый водоем выхлестнули из берегов и с яростью бурунов  устремились навстречу нам. Когда вдали показалось море, валы на горизонте,  внезапно вздымавшиеся над бурлящей пучиной, походили на другой берег с башнями  и домами. А когда, наконец, мы въехали в город, жители выглядывали из домов  простоволосые, с искаженными лицами, чтобы взглянуть на почтовую карету,  которая прибыла в такую ночь.    

Я  остановился в знакомой гостинице и пошел поглядеть на море. Пошатываясь, я с  трудом шел по улицам, усыпанным песком и устланным морской травой; в воздухе  летали клочья пены; я все время ждал, что на мою голову вот-вот упадет с крыши  черепица или шифер, и то и дело сталкивался на перекрестках с прохожими. У  берега были не только рыбаки – половина населения Ярмута сгрудилась там,  хоронясь за дома; то один, то другой житель, бросая вызов ярости бури, выходил  из-за прикрытия, чтобы бросить взгляд на море, но его сносило ветром, и он с  трудом, петляя, возвращался назад.    

Я  добрался до этих людей. Рыдали женщины, чьи мужья ушли в море за сельдью или за  устрицами и, должно быть, погибли, прежде чем успели где-нибудь укрыться. Седые  старые моряки, поглядывая то на море, то на небо, качали головами и  перешептывались; волновались судовладельцы; дети жались друг к другу, и даже  отважные мореходы, охваченные сильнейшей тревогой, направляли из-за прикрытия  подзорные трубы на море, словно обозревая врага.    

Море  меня потрясло, когда, улучив момент, я вгляделся в него, – оно бушевало, с  громовыми раскатами вздымая тучи песку и камней. Катились и катились гигантские  валы и, достигнув предельной высоты, рушились с такой силой, что казалось,  прибой поглотит город. С чудовищным ревом отпрядывали волны, вырывая в береге  глубокие пещеры, словно для того, чтобы взорвать сушу. Когда увенчанный белым  гребнем вал, не дойдя до берега, с грохотом рассыпался, каждая волна, обуянная той  же яростью, рвалась вперед, чтобы слиться с другими в новом чудовищном валу.  Превращались в долины сотрясенные горы, сотрясенные долины взметались на высоту  гор, меж которых вдруг взмывала одинокая птица; с раскатистым воем били в берег  огромные массы воды, поднимаясь и сникая, бурлили, крутились и вскипали все  новые и новые гряды волн, меняя форму, меняя место, чтобы уйти снова и снова  вернуться; вырастал и погибал призрачный город на горизонте с его домами и  башнями, низко плыли непроницаемые облака, и казалось мне, я вижу перед собой  возникновение и распад вселенной.    

Я не  нашел Хэма среди тех, кого собрал на берегу этот памятный ураган, – в том  краю никогда не бывало урагана такой силы. И я пошел к дому Хэма. Дом был  заперт, никто не откликнулся на мой стук, и переулками я прошел на верфь, где  он работал. Там я узнал, что он был неожиданно вызван в Лоустофт для ремонта  судов, в котором был очень искусен, и что вернется он завтра рано утром.    

Я  возвратился в гостиницу, умылся, переоделся и попытался заснуть, но это мне не  удалось; было часов пять дня. Я сел у камина в зале; не прошло и пяти минут,  как появился слуга, якобы для того, чтобы навести порядок, и сообщил, что в  нескольких милях отсюда пошли ко дну со всей командой два угольщика, а  несколько других судов видны в ярмутской гавани – они терпят бедствие и  напрягают все силы, чтобы их не выбросило на берег.    

– Да  поможет им господь! – сказал он. – И всем бедным морякам. Что-то  будет, если нас ожидает еще такая ночь, как прошлая!