1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 

– Ты все верно разложил. Но полиции нужен был свой человек, а тебе он зачем?..

– Кто?

– Их человек в твоем духане?

– Значит, нужен. Отказаться ничего не стоило.

Туташхиа вышел на балкон, Бикентий вынес туда стулья, и они расположились на воздухе.

– Сколько порций хашламы продаст в день Бикентпй Иалканидзе – об этом сообщать в полицию? Ясно, не за этим они его сюда посадили, – вернулся Иалканидзе к их разговору. – И не для того нужен был им Астион, чтобы передавать про всех беглых и пришлых, кто через этот духан пройдет. За полгода не перечесть, сколько останавливалось здесь разбойников и всякого темного люда. Астион все видел, все слышал, но дальше вон того нужника шагу не ступал. От Харпали до пристава двадцать верст полных, до полиции – шестьдесят. Удодов как привел Астиона, так через три дня и угнал своих каторжников, поминай как звали. Захоти даже Астион, куда, кому и как ему доносить?.. Да еще он дурак дураком, каких свет не видывал! Нет, он не фискал, не то вон в том комнате Бодго Квалтава остановился…

– Кто, говоришь? – встрепенулся Туташхпа.

– Бодго Квалтава, разбойник, бандит… – Иалканидзе осекся, будто что-то ударило ему в голову, и лицо его озарилось догадкой.

– Бодго Квалтава! – промолвил Туташхиа. – Он одни или с кем-нибудь?

Духанщик с трудом оторвался от своих мыслей:

– Да… что тебе надо?.. Один, не один!.. Товарищ с ним.

– За последние пятнадцать лет повешено пять товарищей этого Квалтава, – медленно проговорил Туташхиа. – А сколько еще уложил в перестрелках!.. Это очень дурной человек. Припрет его полиция к стенке – он оставит у нее в руках товарища, а сам смоется. Этим и жив, за этим и таскает за собой товарищей.

Иалканндзе сплюнул, выругался и снова погрузился в мысли, нахлынувшие на него при имени Квалтава.

– О чем задумался, Бикентий? – спросил Дата.

– Мыслишка одна забрела мне в голову. Но о ней после. Я тебе об Астионе скажу, раз уж мы о нем заговорили. Нет, не фискалить его сюда посадили…

– Ты говоришь, он дурак. Это и полиции известно. Дурака они в стукачи не возьмут, – согласился Туташхиа.

– Не возьмут – твоя правда. Так кто же он, как ты думаешь? Я тебе скажу, кто. Он. – убийца! Я это понял еще до того, как он у меня служить начал. Он поселился у меня, пожил немного, и я послал его в деревню, будто бы по делу, а сам обшмонал его барахлишко. Нашел яд.

– Ты погляди-ка! Чем тупей человек, тем легче убивает! Толково они подобрали, – сказал Туташхиа.

– Теперь ты понял, зачем он мне здесь понадобился? Откажись я от него, они б толкнули его в другое место. Что мне тогда с ним делать? А ничего и не сделаешь.

– Ты все сделал правильно, – проговорил Туташхиа негромко.

Абраг смотрел в небо. Иалканидзе думал.

– Однажды я подарил Эле, моей сестре, кусок материи на платье, – сказал Туташхиа, и в голосе звенела печаль. – Такой он был синий, и по синему полю рассыпан был жемчуг, крупный и мелкий, как эти звезды.

А мысли Иалканидзе все вертелись и вертелись вокруг немого слуги. Больше всего он жаждал понять, узнал Астион Туташхиа или нет. Об этом ему и хотелось поговорить, но он чувствовал, что душа гостя совсем не здесь, и не хотел мешать ему.

Пробежал ветерок, принеся с собой запах леса со склона, и Туташхиа почувствовал, как встревожен и взволнован друг.

– Он очень пристально поглядел на меня, но мне кажется, не понял, я это или кто-то другой.

– С тех пор прошло сколько времени, – рассмеялся Иалканидзе. – В тюрьме у тебя была борода, а бритого поди узнай тебя. Да и темень какая… Сколько времени вы провели тогда вместе?

– Дня два, от силы – три. Арестанты распознали, что он за птица, начальство перепугалось, что его пришьют, и забрали куда-то… Бикентий… я привел коня!..

– Ты что говоришь? Значит, ты узнал, кто он, тот человек? Да говори, ради бога…

Туташхиа долго набивал трубку.

– Мне верные люди сказали, но и других надо спросить… тогда уже совсем поверю. Я сейчас дорогой повидаюсь с одним… проверю… – Туташхиа взглянул на Иалканидзе и, увидев, в каком тяжелом он напряжении, сказал: – А человек этот – мой двоюродный брат Мушни Зарандиа.

– Я так и думал, Дата, да не набрался духу сказать тебе… Двоюродный брат!

Сильнее подул ветер, и похолодало. Они долго молчали, пока Иалканидзе не продрог.

– Может, пойдем?

Они забрали стулья и закрыли за собой дверь. Туташхиа взял со стола газету, взглянул на число, проглядел заголовки и принялся читать.

– Я открою дверь, здесь душно, – и духанщик распахнул дверь, ведущую в зал.

В духане было два этажа. Первый этаж был отведен под обеденный зал, кухню и всякие службы. На втором этаже размещались жилые комнаты: по три с каждой стороны вдоль фасада и по две – на торцах. Все комнаты выходили на узкий внутренний балкон, который галереей обвивал весь зал изнутри. С каждой стороны в зал сбегало с балкона по лестнице. Из распахнутой двери был виден сейчас почти весь балкон и часть обеденного зала внизу. Зал был освещен огромной керосиновой лампой, спускавшейся с потолка. Если посетители хотели, можно было зажечь маленькие лампы, развешанные по стенам, над столами.

– Это тот самый Квалтава, который погубил семью духанщика из Чаладиди?.. А потом ты встретил сына духанщика в Тифлисе? Этот?

– Да, он самый. Сколько же теперь лет этому Квалтава? Всю жизнь он только и делает, что обдирает и грабит, почти вся добыча остается ему одному, а какова доля его товарищей, я тебе сказал. Куда ему столько денег? Хотел бы я знать, зачем ему столько? Где-нибудь его да пристрелят, и прахом пойдут все эти грабежи, убийства и сколоченное на крови богатство. Чего-то я здесь не пойму.

Туташхиа снова взялся за газету, а Иалканидзе принялся ходить взад и вперед, что-то обмозговывая и прикидывая. Наконец, видно что-то придумав, присел к столу и сказал:

– Не хотел я тебя тревожить… здесь, может статься, шуметь начнут…

– Пусть шумят, раз тебе так нужно, – сказал Туташхиа, не отрывая глаз от газеты.

– Нужно.

Абраг придвинул к себе хурджин и снова ушел в чтение. Из комнаты напротив вышли двое в великолепных чохах, украшенных драгоценными поясами и кинжалами. У каждого – маузер.

– Не узнал? – спросил Иалканидзе, когда гости спустились вниз.

– Узнал. Этот негодяй сильно сдал. Второй – Дата Чочиа. Отгрохал пятнадцать лет каторги и, вернувшись, вроде бы взялся за ум. Но вижу, набрел наконец на ту смертную дорожку, что ему суждена. Он и до каторги живую душу во много не ставил, а уж сейчас за двугривенный любую голову принесет. Когда они пришли?

– Сегодня, после полудня. Держатся так, будто все грехи, что на них висят, бабьими языками понавешаны, а если кто и гонится за ними, так чтоб догнать и спасибо сказать. Как их зовут, Астион уже разнюхал, теперь – уши торчком – фамилии хочет поймать.

– В молодости я был знаком с Чочиа. Мы с ним почти ровесники.

Завидев Астиона, приближающегося к гостям, Иалканидзе поднялся:

– Погляжу-ка, что там делается, и вернусь.

Бикентий спустился в кухню и наказал повару Закарии, как ему, Закарии, отвечать, когда Бикентий заговорит с ним при Астионе. Повар не сразу понял, чего от него хотят, а потом заучил свою роль, трижды повторил хозяину, и успокоенный Бикентий отправился в зал. Он подошел к гостям и, пожелав им доброго здравия, спросил, что подать на ужин. Прихватив с собой Астиона, вернулся в кухню.

– Давай поднос, Астион, – приказал он, подходя к плите, снимая крышки с котлов, пробуя и нюхая.

Закариа возился в углу, но, увидев хозяина, ополоснул руки и подошел.

– Что господа заказать изволили?

Иалканидзе сказал и, когда вернулся Астион с подносом, спросил повара:

– Тот, что лицом сюда сидит, – Дата Туташхиа?

– А черт его знает, как он там сел, мне отсюда не видать, – ответил бестолковый повар, которому ведено было сказать: «Подвинься чуток, дай гляну!»

Астион замер, и замер поднос в его руках. Иалканидзе краем глаза поймал это, но виду не подал, что хоть что-то заметил.

– Дата Туташхиа – тот, что бритый, а Бодго Квалтава – с козлиной бороденкой.

– Хотел бы я знать, как это они до сих пор на воле гуляют?

Астнон уже пришел в себя и расставлял на подносе тарелки с ужином.

– Прислуживай, чтоб комар носу не подточил. Охота мне с ними связываться… Астион, займись вином. Из маленькой бочки набери александреули. А ужин Закариа понесет. И давайте побыстрей!

Мысли Астиона, видно, метались как в лихорадке. Чтобы взять яд, надо выскочить из духана, да незаметно, да еще успеть бросить яду в вино, а тут хозяин – на тебе – сам все устроил. Он схватил два узкогорлых кувшина и бросился вон из кухни с ловкостью и быстротой самого расторопного слуги.

Иалканидзе переждал, пока Астион успеет сбегать к себе, забежать за вином и вернуться в зал, и сказал Закарии:

– Бери поднос и ступай. Остальное возьмешь из буфета.

– Бикентий! – Повар запнулся на секунду, но любопытство, видно, взяло верх, и он не удержался: – Богом заклинаю, это правда Дата Туташхиа?

Иалканидзе лишь покосился на него и, выйдя из кухни, отправился наверх.

– Похоже, не миновать войны, – сказал Туташхиа, откладывая газету и располагаясь на тахте.

Иалканидзе застыл у окна, вглядываясь в темноту.

– На тебе лица нет, дорогой мой, – сказал Туташхна, – ты встретил меня этим Тугушевым «ти-ту», а теперь, боюсь, мне самому придется тебя откачивать.

– Ти-ту, – покорно согласился духанщик.

Не удивление и не испуг заставили Бикептия просвистеть это «ти-ту», когда на пороге его жилья возник Туташхиа, который всегда тащил за собой опасность. Просто у Бикентия была такая память – он запоминал людей через смешное. На этот раз он вспомнил Тугуши, сидевшего вместе с ним и Датой. В ту пору Бикентий был в тюрьме фельдшером, и однажды, когда они болтали с Туташхиа, к нему пришел Тугуши с жалобой на зубную боль. В зубном деле Бикентий ничего не смыслил, и инструмента у него, конечно, никакого не было. Он сунул больному пилюлю, чтобы унять боль, но бедняга вскоре опять вернулся – боль не утихала. Он дал еще одну пилюлю, но тот опять пришел и приходил через каждые десять минут, стеная и заклиная выдрать проклятый зуб. У Бикентия были только старые, затупившиеся кусачки, и он совал их под нос бедняге, объясняя, что щипцами этими не схватишь обломок зуба, от которого остались лишь корни. Но Тугуши стоял на своем. Деваться некуда – Иалканидзе усадил Тугуши на табурет, вытер щипцы о фартук и велел Туташхиа крепко держать пациента за голову, чтобы не дергался. Больной открыл рот. Туташхиа одной рукой зажал его голову, другой прижал руки к груди. Когда Иалканидзе ухватился наконец за сломанный зуб и попытался расшатать корень, Тугуши дернулся, и щипцы соскочили.

– Крепче держи, кому сказано!

– Держу, куда крепче! Ты что, хочешь, чтоб я его раздавил?

Туташхиа, схватившись за виски Тугуши, так стиснул его голову, что Тугуши показалось, что череп у него лопнет сейчас, как орех. Он трясся и дергался, а зуб ни с места.

– Да что ты там ковыряешься?.. Он же богу душу сейчас отдаст! – разозлился Туташхиа.

– А тебе-то что, не у тебя болит! Он, сволочь такая, к десне прирос, никак не сдвинешь. Ты его, сукина сына, держи! Не отпускай! И щипцы ни к черту, будь они прокляты! – Иалканидзе сплюнул и продолжал операцию.

Тугуши не вынес боли от этих двойных тисков и схватил Иалканидзе за руку. Как раз в эту минуту корень подался, но щипцы от толчка соскользнули, и больной, почувствовав, что его отпустили, завопил не своим голосом:

– Ти-тууу!!![27]

Иалканидзе не успел извергнуть третью очередь отборных проклятий, как Туташхиа побледнел и ему стало дурно. Почувствовав свободу, Тугуши бросился вон из комнаты, а Туташхиа плюхнулся на его стул.

– Тоже мне разбойник, абраг, гроза Кавказа, – потешался Иалканидзе. – Да ты и курицы не зарежешь! – хлопотал он, приводя приятеля в чувство.

С тех пор прошло уже много лет, но Туташхиа любил вспоминать эту историю и рассказывал ее всегда обстоятельно, ценя в ней подробности. А Иалканидзе все молчал, ожидая возвращения Астиона.

– Ты помнишь, какой носище был у Тугуши?! – не отставал Дата.

Иалканидзе быстро отошел от окна – хлопнула дверь, ведущая в подвал.

– А помнишь, как он пристал – рви и все?.. – откликнулся Иалканидзе, но голос его звучал странно, совсем не о том он думал.

Он подошел к столу и через открытую дверь заглянул в зал.

Гости ужинали, то и дело поглядывая на кухню, – вино все не приносили.

Скрипнула входная дверь, и Астион поставил на стол кувшины. Сказалась лакейская муштра: он задержался у стойки, не прикажут ли чего еще, но гости молчали, и он вернулся в кухню.

Чочиа разлил вино, чокнулся с товарищем и выпил залпом. Квалтава отхлебнул меньше половины и поставил пиалу на стол. Всего этого немой не видел – он только вошел в кухню, оставив дверь открытой.

Держа перед собой газету, Иалканидзе видел и гостей, и суетившегося возле двери Астиона.

Туташхиа смотрел на Иалканидзе и по его лицу старался понять, что происходит внизу.

Чочиа о чем-то спросил Квалтава, но Квалтава не ответил. Иалканидзе догадался – Чочиа спросил товарища, почему он не допил.

Немой не отрывал глаз от гостей, соображая, почему же они не пьют.

Вдруг по лицу Чочиа пробежала судорога, он побледнел, хотел что-то сказать, но губы шевелились, а звука не было. Бодго Квалтава, оцепенев, глядел на товарища.

– На столе нет соли! Пусть принесут соль! – заорал он.

Немой, остановившись в дверях кухни, дрожал и не мог сойти с места.

– Что уставился? Не слышишь? Тебе говорят! – заорал Квалтава, повернувшись к кухне.

Астион сорвался с места, подбежал к стопке, схватил соль и поставил на стол.

Дата Чочиа сидел закрыв глаза, все сильнее крепясь, и казалось, он вот-вот рухнет на пол. Квалтава долил свою пиалу и вытащил маузер.

– Пей! – бросил он слуге.

Немой взглянул на Чочиа, потом на пиалу, полную вина, потом на Бодго Квалтава… Выстрел Квалтава оборвал его протяжный и сдавленный вопль. Астион упал, приподнялся было, но после второго выстрела уже не двигался.

– Что тут происходит?! – спросил Туташхиа, выхватив из хурджина оба своих маузера.

– Иалканидзе! Шлюха! Сука! А ну давай сюда! Ты у меня хлебнешь этого пойла или я сам тебя спущу и заставлю пить за здравие тех фараонов, которые тебя за трояк наняли! – неслось из зала.

Туташхиа рванулся к балкону, но Иалканидзе, толкнув ногой дверь, захлопнул ее и задвинул засов.

– Астион насыпал им яду… в вино!

Следующая пуля пробила дверь, след ее остался на правой стене, а сама пуля исчезла.

– Иалканидзе, валяй сюда! Не заставляй меня подниматься! – орал Квалтава.

– Он выпустил уже три пули, – сказал Туташхиа. – А ты знал о яде?

– Знал, я обманул Астиона, навел его на бритого, сказал, что бритый – Дата Туташхиа. – Бикентий вынул из кармана револьвер.

– Раз ты пошел на это, должен был и меня предупредить!.. Дружба дружбой, а правило прежде всего. Ведь я же не мог сам тебя спрашивать, Бикентий!

– Иалканидзе! Открой дверь! – закричал Квалтава уже из-под двери и выпустил еще две пули. Дверь комнаты была уже вся изрешечена, но ни Туташхиа, ни Иалканидзе даже не задело. Абраг поднял два пальца – дал Бикентию знать, что в маузере Квалтава осталось всего две пули. Иалканидзе показал, что пойдет в обход, пересек комнату на цыпочках, вышел на балкон и исчез в темноте.

Туташхиа отодвинул засов и распахнул дверь.

Квалтава и Дата Туташхиа предстали друг перед другом.

Оторопевший разбойник стоял перед Туташхиа, опустив маузер дулом вниз.

– Что тебе нужно, Квалтава? – холодно спросил Туташхиа.

– Ох-х! – Еще несколько мгновений Квалтава разглядывал Туташхиа, потом прикрыл веки и привалился к стене.

Иалканидзе на цыпочках крался вверх по лестнице, все время держа разбойника на мушке. Когда Квалтава предстал перед ним во весь рост, он опустил револьвер и сунул его за пояс.

У Квалтава подгибались ноги, и он опускался на пол. Едва отдышавшись, открыл глаза.

– О-х-х! – прохрипел он. – Дата-батоно, скажи, ты не знал об этом?.. Правду скажи, не знал?..

– Не знал! – сказал Туташхиа.

Побелевшие губы Квалтава растянулись в улыбке. Он упал навзничь, маузер выскользнул из рук, и слышно было, как шлепнулся в зале на пол.

Соскользнул со стула и грохнулся о пол труп Чочиа.

Туташхиа стоял на пороге, подпирая плечом косяк двери, и смотрел вниз, в зал. Иалканидзе отпустило напряжение, слабость разлилась по телу, он присел на верхней ступеньке лестницы, прислонясь спиной к стене, и уставился в потолок.

Стояла тяжелая тишина.

В конюшне заржала лошадь, и снова все стихло.

Из кухни донесся шорох.

– Не бойся, Закариа, выходи! – Только сейчас Иалканидзе вспомнил о поваре.

Закарий выглянул из оконца кухни, ступил на порог, оглядел зал и поднял глаза на балкон.

– Поднимись сюда, слышишь? – позвал Иалканидзе.

Повар оторвался от порога, сделал несколько быстрых шагов по залу и замер на его середине, созерцая трупы. Еще несколько шагов, и он достиг лестницы. Ему осталось до балкона всего несколько ступенек, когда он увидел лежащего навзничь Квалтава и снова оцепенел. Он был весь в муке, и Бикентий понял, что после первого же выстрела Закарий укрылся в кладовой среди мешков с мукой.

– Бикентий! Сколько трупов… – пролепетал повар. – И все наши?

Туташхиа улыбнулся и вернулся в комнату.

– Нет, не все. Половина – твоего батюшки Дмитрия, – ответил Иалканидзе. – Пока я спущусь в долину к приставу, пока оттуда явится полиция, пройдет не меньше трех дней, и от них дух пойдет. Нужно их похоронить. Возьми лопату и вырой могилу, чтобы всех троих уместить. А я отправлюсь на заре. Но похоронить их надо прежде, чем я уйду.

Закариа пошел вниз, о чем-то размышляя, и уже из зала крикнул Бикентию:

– Я что придумал… У тебя Александр копает яму для нужника, наполовину уже вырыл… Вот она как раз на троих в самую пору будет.

Мысль пришлась Иалканидзе по душе.

Туташхиа всю ночь вертелся и заснул лишь под утро. А заснул – так сны пошли один тревожней другого. Во всех снах бродил один и тот же человек, весь покрытый волосами. Он держал кувшин с отравленным вином и всех поил, но одни умирали, а другие нет. Когда Иалканидзе разбудил его, солнце стояло уже высоко. Стол был щедро накрыт. Только за завтраком Туташхиа заметил старые вещи, сушившиеся на солнышке.

– Думаешь, посадят? – спросил он. – Тюремные доспехи проветриваешь?

– Опять куда-то бежать, к черту на рога. Надоело мотаться по белу свету. Сяду, посижу, отпустят – куда им деться?

Уже солнце спускалось, когда приятели остановились на развилке двух дорог.

– Как хочешь, но я передам туда, пусть как подобает встретят. Больше месяца продержат – получишь деньги.

– Деньги у меня есть.

Иалканидзе долго смотрел на молчавшего приятеля, и вдруг перехватило горло… В протоколе его допроса было записано: «Сердце мне подсказало, что я вижу его в последний раз».

– И скажи на милость, какая муха меня укусила, – проговорил Иалканидзе. – Не было бы ничего, если б тебя не увидал. А увидал – и натворил делов… Не могу толком объяснить… Понимаешь, при тебе всегда хочется что-то необыкновенное сотворить… Это на всякого нападает, кто с тобой рядом очутился. И что в тебе такого замешано….

Иалканидзе свернул направо, а Туташхиа пошел вниз по Ингури. Там, в долине, были у него дела. Он менял лошадей. То на своем коне ехал, то на жеребце, которого привел Биляль.

Оставив Зугдиди по левую руку, он вышел на дорогу, ведущую в Самурзакано, и в полночь бросил камешек в окно Ноко Басилая.

Соседские собаки на той стороне улицы подняли лай, предупреждая хозяев, что пожаловал чужой. Набросив на плечи архалук, Ноко Басилая вышел встретить гостя.

– Пришел?..

– Здравствуй, Ноко! Есть у тебя кот? – спросил абраг.

– Есть.

– А мешок у тебя небольшой найдется? Сунь в него кота и принеси сюда. И еще возьми палку с аршин длиной или чуть поменьше, остругай с одного конца, да поострее, и тоже сюда принеси. Кот твой вернется к тебе этой же ночью… Да! Привяжи ему к лапе выше колена бечевку с локоть длиной!

Собаки уже совсем остервенели, и все же слух Туташхиа уловил, как скрипнула дверь в домишке Мосе Джагалия, абраг прижался к забору – там, где было потемнее. Мосе Джагалия полз на карачках прямо к нему, ему и в голову не приходило, что за ним следят. Собаки, пораженные странным поведением хозяина, разом умолкли.

– Мосе, если ты пес, почему не лаешь, а если человек – почему на четвереньках? – спросил Туташхиа, подпустив Мосе почти к своим ногам.

Джагалия молчал – куда теперь деваться?

– Ты вроде в конюхах служил, Мосе-батоно? – спросил Туташхиа.

Джагалия долго не мог сообразить, смеется над ним абраг или нет, и вообще, к чему ему это. Ничего путного в голову ему не пришло.

– Да, я семнадцать лет у Дгебуадзе конюхом прослужил, – предпочел он сказать правду.

Выйдя из укрытия, Туташхиа вскочил на забор и устроился поудобнее.

– Ну, раз так, ты лошадей знаешь. А теперь поднимись, дружок, и подойди поближе. Дело у меня к тебе есть. Я – Дата Туташхиа.

У Джагалия чуть сердце не разорвалось, но делать нечего, подошел, и вовсе оробев.

– Я коня привел. Такого другого коня во всей Грузии не сыщешь, а за ним нужен уход, хорошие руки, умелые. Вот тебе двадцать пять рублей… бери!

То ли сон, то ли обман, то ли ловушка… Джагалия уже прощался с детьми, внуками и всей родней, но руку все же протянул и, почувствовав, как деньги оттянули карман, подумал: может, не сон и не капкан?

– Вот так-то. Днем его из конюшни не выводи. Корми и пои как надо. В чистоте и холе держи. Придет к тебе от меня человек и скажет, кому и когда надо будет этого коня отвести. Сделай милость, повтори все, что я тебе сказал.

Абраг заставил Джагалия затвердить также то, что надо будет передать человеку, которому он отведет коня.

– А теперь ступай и отведи его в стойло!

Джагалия от страха едва волочил ноги. Вышел Ноко Басилая с мешком, из которого высовывалась кошачья голова. Кот тоскливо мяукал, а Джагалия никак не мог взять в толк, зачем Туташхиа понадобился соседский кот. Когда же Ноко увел лошадь Туташхиа, Мосе Джагалия вообразил, что Туташхиа обменял свою лошадь на кота. Он чуть ума не лишился от всей этой чертовщины, и бог знает, что бы еще взбрело в его воспаленную голову, если б он снова не услышал голос Туташхиа:

– Не думай, Мосе, что я про твои дела не знаю. Полиция дает тебе три рубля в месяц, чтобы ты примечал тех, кто по ночам приходит к Ноко Басилая. Я тебе это прощаю, но брось ты это паршивое занятие. Зачем тебе на старости лет совесть за трояк продавать? А теперь иди забирай коня, смотри за ним, да и о своей голове не забывай!

Джагалия увел коня, а Дата пожелал Ноко Басилая спокойной ночи и ушел.

То, что Туташхиа никогда б не вошел в дом, предварительно не выяснив, что творится в нем и вокруг него, тем более что в этом доме его дважды обкладывали, – сообразить большого ума не требовалось, да я и не собираюсь относить это за счет глубокой мудрости Мушни Зарандиа. Неожиданность была в том, что именно это обстоятельство Зарандиа и попытался обратить в свою пользу. Прежде чем попасть к Бечуни Пертиа, ему надо было разузнать, что происходит в ее доме, а для этого следовало понаблюдать за ним откуда-нибудь поблизости. На склоне горы, над самым домом Бечуни Пертиа, расположилась небольшая мельница. Разумеется, в этих местах Туташхиа мог появиться лишь ночью. Для разведки нужно время. Раз, другой обозреть окрестность – этим не обойдешься, нужно здесь побыть, осмотреться как следует. И собаку мельника должно взбудоражить длительное присутствие незнакомого человека, и так или иначе, но она даст хозяину знать и заставит его насторожиться. Дальше все зависело от сноровки и смекалки подкупленного Зарандиа мельника. В случае, для Зарандиа идеальном, мельнику удалось бы убить абрага. На самый худой конец мельник должен был успеть сообщить полиции, что Туташхиа сидит в доме Бечуни Пертиа. Шарухиа, хозяин мельницы, отказался бы сотрудничать с полицией даже в молодые годы, а сейчас, когда он был глубоким стариком, никакая сила не заставила бы его выдать преследуемого человека. Вербовать его было бессмысленно, и Зарандиа нашел другой выход. Он отыскал подходящего человека, некоего Бониа, дал ему пятьсот рублей и навел на мысль купить мельницу Шарухиа. Бониа хорошо знал в лицо Туташхиа. Он привел с собой презлейшую овчарку и поселился на мельнице. В ту дождливую ночь, когда Туташхиа передал Джагалия коня, заканчивался четвертый месяц житья Бониа на мельнице.

Пройдя двенадцать верст, Туташхиа в третьем часу ночи подошел к мельнице. Собака подняла отчаянный лай и разбудила спавшего на тахте Бониа. Шагах в десяти от бесновавшейся овчарки Туташхиа воткнул в землю острым концом палку, вытащил из мешка кота с болтавшейся на лапе бечевкой, привязал его к палке и направился к мельнице.

Бониа еще не успел сообразить, кто бы это мог быть, как вошел Туташхиа. Хозяин приблизил к лицу вошедшего коптилку и при ее свете тотчас узнал Туташхиа. Револьвер у мельника лежал под подушкой, но то ли он понял, что так в прямую ему не опередить Туташхиа с выстрелом, а, может быть, просто растерялся и ничего похожего ему и в голову не пришло, так или иначе, но момент был упущен.

Овчарка, унюхав кота, разбушевалась еще больше. С хрустом и треском ворочались мельничные жернова. Туташхиа сбросил бурку, нашел на стене гвоздь и повесил ее над головой Бониа, который как сидел, так и не поднимался с тахты.

– Подвинься, Бониа, отдохну немного.

Бониа подвинулся к изголовью. Абраг кивнул в изножье. Бонна перекочевал на другой край тахты, не сказав ни слова. Левой голенью Туташхиа ощутил прикосновение твердого предмета, сунул руку под подушку, вытащил оттуда новенький револьвер и рассмеялся от всей души – как было не порадоваться своей проницательности! Бониа сполз на пол, к коленям абрага:

– Нужда прижала! Взял грех на душу! Прости меня, Дата, не убивай, не пусти детей по миру. Я все скажу… Жив буду, вернее меня никого под небом не найдешь!

– Что верности в тебе хоть отбавляй, это я вижу. Поди сядь вон на ту табуретку. Разделываться с тобой мне ни к чему.

– Тогда зачем же ты пришел, Дата-батоно? – спросил Бониа, несмело улыбнувшись.

– Что тебе обещали за меня? – тоже улыбнулся абраг.

Бонна хотел было прикинуться дурачком, но понял, что тут не пофинтишь.

– Мельницу купили, овчарку дали, пятнадцать рублей в месяц платят, ну и…

– Говори!

– Пять тысяч посулили, если убью тебя, – выдавил он из себя.

– Да, в большом убытке и ты, и они… А ты когда-нибудь убивал?

Бониа чуть заметно качнул головой:

– Выучили, как стрелять… на эту оказию… в Кутаиси.

– Как же ты на такое дело пошел – и толку в нем не знаешь, и уметь ничего не умеешь?

– Да кабы не нужда и горе, разве б я пошел, Дата-батоно? Прошлый год – тиф: двух покойников из дому вынес. Год уж скоро, поминать надо, а я на могилу еще и камня не положил… Кукурузы и чего еще соберу – хватает моим на два месяца, больше не растянешь. Четверых народил, а все девочки. Поставлю я их на ноги, подниму, так без приданого кому они нужны? – Бониа только что не плакал.

Разъяренная собака рвалась с цепи. Под мельницей тоскливо плескалась вода.

– Видно, на твоих товарищей пес лает, Дата-батоно, пусть войдут… что им под дождем-то мокнуть?

Туташхиа пропустил это мимо ушей, и, когда он заговорил, Бонна поначалу не мог понять, ему ли он говорит или сам с собой разговаривает:

– Волка из его логова тоже за добычей гонит голодный скулеж щенят. Но голодный и злой волк думает не только о том, чтобы кого-то задрать. Он соображает, как бы не напасть на такого, кто ловчей его и сам его сожрать может. А вот дальше этого волчьих мозгов уже не хватает. Потому что он зверь, а не человек из рода человеческого. Человеку же положено думать: если уж я кого-то и съем, так того, чья жизнь не дороже моей собственной… – Дата Туташхиа взглянул наконец на мельника, который глаз с него не сводил, и сказал: – Чтобы облегчить долю такого, как ты, может, и не стоило убивать такого, как я? Тебе это в голову не приходило, а, Бониа?

– Приходило! – живо отозвался мельник. – Мельница, знаешь, такое место… сидишь думаешь, и чего только через голову твою не пройдет…

– Ну и как?

– А я вот что надумал, Дата-батоно.. – Миролюбие Туташхиа разогнало его страх, и он даже расположился потолковать с умным человеком. – Ведь ты посмотри, как получается. Все, что ты хочешь и в чем у тебя была нужда, все у тебя есть, Дата-батоно, и ничего тебе уже не надо, и нет у тебя ни в чем особой нужды. А чего я хочу и в чем моя нужда, у меня из этого пока ничего нет. Все свои желания ты сам уже исполнил, а захоти ты еще чего – богатства, знатности, имения, – тебе и это добыть ничего не стоит. А за моими дочками не дай хоть клочка земли и капли денег, кто их возьмет?! Такой бабы, как моя Дзабуниа, во всем Самурзакано не сыскать было. А погляди, на кого она теперь похожа – на ободранную суку, прости меня, господи, – и все с нужды и забот… – Бонна сглотнул слезы и тяжело вздохнул. – А если у такого, как я, поубавится горя от смерти такого, как ты… Ты вон каким умным слывешь.. Мне ли тебе говорить, рано ли, поздно, найдется же прохвост, у которого дотянутся до тебя руки… достанутся тогда эти денежки какому-нибудь удачливому да счастливому, а у него и без них всего сверх головы, – где тогда бог и правда, скажи мне?

– Ну и сукин ты сын, Бониа… Послушать тебя, так неправедней и злей нет на земле человека, чем Дата Туташхиа, а то бы сам он к тебе пожаловал, увидел бы твоих дочек, губы распустил и сказал: на тебе ружье, Бониа, стреляй в меня, Христа ради, и готовь приданое своим ангелочкам!

Абраг дотянулся до револьвера, находящегося на тахте, и кинул его к ногам Бонна:

– Вот он… Бери и стреляй!

Бониа будто скрючило.

– Если боишься, что я выстрелю раньше в тебя… давай я лягу, повернусь лицом к стене, а ты стреляй как раз в сипну.

– Я о другом думаю, Дата батоно, – покачал головой Бониа.

– О чем?

– Тебя во дворе твои товарищи поджидают… Что же, я сам себе враг, чтобы убить тебя, а после пусть все прахом идет… Мне деньги живому нужны. Ну, выстрелю я… разве они меня выпустят? – Бониа кивнул на дверь.

– Ты о моей смерти, как я погляжу, думал больше, чем я. Так ведь не получится, чтоб и меня убить, и деньги взять, но чтоб люди не прознали, кто убил и за сколько. Доля, которой ты боишься – сейчас она тебе выпадет или после, – все равно тебе от нее не уйти, раз она на роду твоем написана. Деньги же все равно твоей семье достанутся, чего же тебе еще?

– Если я в живых не останусь, а моим дочерям – приданое…

– Ты этих денег для себя хочешь. Дочери здесь ни при чем. Но ты и не так жаден, чтобы ради денег пойти на смертельный риск. Читал я одну книгу – о пиратах. Пираты – это морские разбойники. У них скопляются богатства… немыслимые. На эти деньги целые царства можно купить. Но куда там… Они все равно носятся по всему свету, грабят и шарпальничают, гибнут или умирают своей смертью, но это редко… И прахом идут все их бог знает где зарытые сокровища. Что за люди эти пираты, как ты думаешь? Это люди страсти: они любят опасность и любят знать, что где-то у них – один черт знает, в каких океанах, на каких островах, – запрятаны огромные сокровища. Они любят не сами деньги, а добывать их они любят. Добывать! Люби они то, что можно за эти богатства купить, бросили б они все и ушли на покой. Пусть они одержимы глупой страстью. Но – страстью! Другие называют эту страсть жадностью, потому что жадность доступней для людского понимания. Вот ты хочешь раздобыть денег, но знаешь, чего тебе для этого не хватает? Я уже не говорю о любви к опасности. У человека твоей породы ее и не может быть. Но хоть деньги-то должен ты любить настолько, чтобы ради них не бояться опасности? Так тебе и этой любви господь не послал. Живет в Кутаиси сапожник. Зовут его Семен Сапкарадзе. Сорок лет сидит он в подвале дома Аданана и шьет сапоги. Этим ремеслом Семен вырастил уже шестерых дочерей, всех выдал замуж, всех пристроил, а из подвала не уходит. Будь ты таким же добрым человеком, твоих бы дочерей с руками оторвали без всякого приданого. Но не для этого я начал разговор и не о том хочу поведать. Как-то сшил он мне сапоги. Взвесил их, а они больше фунта потянули, и как ни упрашивал я, он мне их не отдал. У Сапкарадзе жадность к своему ремеслу огромная, – это о нем Филимон Табатадзе сказал. Многие думают, что любовь бывает только к семье, к женщине или к филейному шашлыку. Гляжу я на тебя, Бониа, – не любишь ты ни покойников своих, ни дочерей, ни свою Дзабунию, которую ты довел до того, что она, как ты сам говоришь, на ободранную суку стала похожа. Нет у тебя к ним любви, а то не стал бы ты на деньги, полученные за убийство, выкладывать могильные камни, покупать жене шелк и сколачивать дочкам приданое. Когда нет любви, и на убийство не пойдешь. Когда не любишь родину, то и на врага рука не поднимется. Но таким, как ты, этого все равно не понять.

Мельник был весь как распаренный и голову втянул в плечи.

– А ты сам… Что ты сам любишь, Дата-батоно? К чему у тебя любовь? – вкрадчиво спросил он.

На это скрытое ехидство Туташхиа и внимания не обратил.

– Усердная у тебя псина. Уж сколько у тебя сижу, а все лает. Хватит с него, пусть передохнет, а то и голос недолго сорвать, – сказал Туташхиа, поднялся и вышел во двор.

Дождь кончился. Небо очистилось. Светила луна. Абраг остановился на пороге, освоившись с темнотой, оглядел все вокруг, сделал несколько шагов вниз по склону.

Когда он вернулся, Бониа засыпал зерно в корыто. На скрип двери оглянулся и увидел, что под мышкой у Туташхиа что-то шевелится. Он вытряхнул в корыто из мешка остатки зерна. Туташхиа спустил на пол кота с болтавшейся на задней ноге бечевкой. Револьвера на полу уже не было. Туташхиа взглянул на Бониа.

– Я положил его в изголовье, вдруг, думаю, придут за тобой, спросят, как да что, надо же мне сказать, что оружие у меня при себе, что сижу-выжидаю… А то не ровен час и мельницу отберут.

Пес успокоился.

Кот отряхнулся и, пригревшись в углу, зажмурился и замурлыкал.

– С этим-то котом ты меня одолел, Дата, и расколол, – сказал Бониа. – Это из-за кота он так лютовал? А я-то думал, он на твоих товарищей кидается.

– Ты, Бониа, трус и хочешь ложью себя утешить: обидел меня Туташхиа, и не смог я его убить! А ты вспомни: ведь ты сначала все рассказал и молил простить тебя, а уж потом до тебя дошло, что пес беснуется. И кот здесь ни при чем, и не для тебя я его притащил. Чтобы понять, что не для добрых дел ты на этой мельнице торчишь, Соломонова мудрость не требуется. Да чтоб еще котов таскать в этакую даль…

– А зачем же, Дата-батоно, понадобилось, чтобы мой пес все это время брехал без передыху?

– На его брехню из деревни хоть кто-нибудь да прибежит. Не может того быть, чтобы тебя одного здесь купили. Спали они себе преспокойно, а услышали лай, подумали, с чего собака мельника разгулялась, – может, Туташхиа явился, засел в кустах и высматривает. Пока собака лаяла, ни одного из дома не выгнать было. Сидели себе, сжимая казенные револьверы, и мечтали о пяти тысячах. А теперь, когда пес замолчал, они решили – ушел Туташхиа. Трус любопытен и до сплетен, как баба. Они места себе не найдут, пока по одному не приволокутся сюда и не разузнают, с чего это пес из себя выходил. Жалко, времени у меня нет, а то б я остался и поглядел на всю эту роту своими глазами. Я ухожу. Бери пять рублей. Они тебе пригодятся, а больше у меня нет.

– Не надо, Дата-батоно…

Бониа и правда не хотел брать денег. Туташхиа это понял.

– При другом обороте дела не было б разницы, взял бы эти пять рублей или нет. Хватило б и того, что я тебе предложил, а там бы уж делал как знаешь. Но теперь такой расклад получился, что предложить мало, надо, чтоб ты их взял. Так что давай клади в карман и запомни всех, кто придет нынешней ночью и завтра с утра пораньше будет спрашивать тебя, с чего это собака лаяла.

Мельник взял деньги, вытащил из кармана кисет и спрятал.

– Смотри, Бониа, не обмани меня, а то я такое устрою, что полетишь ты с этой мельницей, и не то что о приданом, о мамалыге тебе и дочкам твоим скучать придется.

Бониа двумя руками держал развязанный кисет и не мог отвести от него глаз. Туташхиа поднял с пола кота и срезал с лапы веревку.

– За что ты даешь мне эти пять рублей, Дата Туташхиа!.. – закричал Бониа. – Забери их обратно. Не нужно денег, я и так скажу, кто придет и станет спрашивать…

– Тс-с-с, Бониа, спокойно! Я заплатил тебе не только за это. Гляди, гляди в кисет!

Мельник поглядел.

– Гляди и соображай – увидишь, кто ты есть и каким должно быть человеку. Для того я и дал тебе эти деньги.

Туташхиа снял со стены бурку, перекинул ее через локоть.

– Дата Туташхиа, лучше б ты убил меня, – рыдал Бониа.

Туташхиа был уже у двери, когда Бониа крикнул ему:

– Погоди, Дата-батоно, послушай, что я скажу…

Абраг обернулся.

– Знаешь, кто со мной говорил в Кутаиси и на это дело уломал?

– Кто? – Туташхиа приблизился к мельнику.

– Сидел там еще жандармский начальник, здешний, кутаисский, но он больше молчал, а говорил твой двоюродный брат Мушни Зарандиа. Только он назвал себя по-другому, думал, я его не знаю. А я все знаю: и что он полковник – знаю, и что в Петербурге большими делами ворочает – тоже знаю. Это он купил мне мельницу у Шарухиа.

Дата Туташхиа стоял будто вкопанный, но это длилось лишь мгновение. Он поднял коптилку, поднес ее к лицу мельника и осветил глаза.

– Когда это было?

– В июне.

– Не врет, – тихо сказал Туташхиа и поставил коптилку на стол.

Абраг думал. Мельник помолчал-помолчал и говорит:

– Неверный и хитрый он человек, твой брат, Дата-батоно. Остерегайся его, ой как остерегайся!

– За мной не Мушни гоняется – его начальство за мной по пятам ходит, а у него служба такая – никуда не денешься, – делает, что велят. Таких, как он, у них хорошо, если два-три найдется. Ты об этом помнить должен. А осторожности мне хватает. И если смерть моя разыщет меня, так не оттого, что берегся плохо, а оттого, что этот час судьбою назначен.

Туташхиа распахнул дверь. Кот прыгнул через порог и побежал прямиком к дому Ноко Басилая.

– Это порода в нем играет! Ты только погляди на эту туташхиевскую породу!

Абраг обогнул мельницу, сбежал по склону, перепрыгнул через забор Бечуни Пертиа. Он на цыпочках поднялся по черной лестнице и приоткрыл дверь. В коридоре было темно. Абраг пошарил по стене, нащупал дверь, постучал. Подождал немного, никто не отвечал, и он взялся за ручку. Сзади слабо скрипнул пол. Туташхиа пошел на звук и приник ухом к двери, из-за которой донесся скрип. Снова полная тишина, но кожей и нюхом абраг чувствовал, что за дверью кто-то притаился. Может, чужой? В конце коридора светлело окно. Луны отсюда не было видно, только ветки ореха мерцали серебром, и дальше, где кончался двор, среди фруктовых деревьев прятались маленькие домишки. Он вдруг вспомнил свое стадо и бычка Кору, который весь пошел в своих предков и превратился в здоровенного черного бугая с огромным белым яблоком на боку. Кора ворочал голубыми, помутившимися от старости глазищами, и абраг, улыбаясь воспоминанию, любовался бравым бугаем, который достался ахалкалакским молоканам и которого вернуло ему сейчас его воображение.

Он постучал.

– Кто там? – послышался из-за двери голос Гуду.

Туташхиа не успел отозваться, как под полом прокукарекал молодой петух – длинно, отрывисто, хрипло. Видно, это был первый его крик.

Туташхиа но подождал, пока он затих, и сказал негромко:

– Это я – Дата, открой!

– Пожалуй! – чуть помедлив, ответил мальчик.

Щелкнула задвижка.

Дата Туташхиа пошел, запер за собой дверь и стал у порога, разглядывая Гудуну Пертиа.

Мальчик прикрыл поплотнее ставню, подошел к камину, разгреб угли и принялся раздувать их. На гостя он даже не взглянул и двигался нехотя, будто его понуждали.

Дата Туташхиа сосредоточенно разглядывал мальчика с высоты своего роста. Скинул бурку.

– Я два года здесь не был… Сколько теперь тебе?

– Четырнадцать, пятнадцатый, – ответил Гудуна Пертиа, отодрал от стены клочок старых обоев и вернулся к углям. Бумага вспыхнула.

– Четырнадцать, пятнадцатый… Да, так и есть. – Он пристально вглядывался в лицо мальчика, освещенное пламенем горевшей бумаги..

Гость и хозяин как стояли, так и глядели друг на друга, пока от бумаги не остался лишь пепел и комната снова не погрузилась в темноту.

– Засвети коптилку, лампы не нужно, – сказал Туташхиа.

Мальчик снова сорвал со стены полоску обоев, зажег свечу и, стоя спиной к абрагу, уставился в огонь. Абраг оглядел комнату.

– Когда ты был маленький, в этих двух комнатах жила учительница, ее звали Тико, Тинатин Орбелиани… – Он вспомнил давнюю, грозовую для него ночь и самоотреченность жилички, хитроумно и ловко прикрывшей его. – Где Бечуни, Гуду?

– Индеек погнала вчера на базар. Утром вернется.

Мимо камина Туташхиа прошел в глубь комнаты, отодвинул занавесь, заглянул в соседнюю комнату. В окно смотрела луна, разливаясь по комнате слабым светом. Ему вспомнилось все, даже мелочи: здесь стояла кровать Орбелиани, тут он вжался в стену, когда она выставляла казаков и их есаула, а вон там она бросилась ему на грудь, и в эту минуту в окне раскаленными угольями сверкнули очи Бечуни.

Абраг тряхнул головой и обернулся.

Мальчик был очень строен и для своих лет казался высоким. Он смотрел на гостя в упор, будто боялся упустить хоть самое малое движение абрага.

– Ну, хорошо, – сказал Туташхиа, – теперь давай разожжем камин. Я до нитки вымок, обсушусь и поболтаем. Мне надо уйти до рассвета.

Туташхиа снял оружие, положил его возле себя, присел на маленький стульчик и принялся раздеваться. Гудуна положил на горячие угли сухие щепки и подул. Вспыхнуло пламя. Туташхиа развесил возле камина носки и ноговицы, прислонил к горячей стенке цуги. Рубашку натянул на коленях, а блузу подал мальчику:

– Возьми, помоги, пожалуйста!

Мальчик покосился на блузу, отодвинулся вместе со стульчиком, на котором сидел, нахмурился и уставился в камин.

– Ты что это? Где научили тебя так обращаться с гостем, а? – изумился Туташхиа.

Вопрос заставил Гуду очнуться. Он смутился и взглянул абрагу прямо в глаза, но не поймал в них и тени недоверия, а лишь ощутил идущее из них тепло. Страх прошел, на душе стало легче, он успокоился. А успокоившись, понял, что вместо сердечной приветливости, с какой, все обдумав, собирался встретить гостя, он поддался ненависти, в нем притаившейся, и встретил его слишком холодно, а это могло насторожить Туташхиа и заставить ого быть начеку. От блузы уже поднимался парок, а он не мог выдавить из себя и слова, пусть не радушного, по хоть благожелательного. Он испугался, что крутой поворот от неприязни к радушию мог показаться гостю странным и что от человека, знаменитого своей проницательностью и хитроумием, не ускользнула б и тень фальши в хозяйском гостеприимстве. От всех этих мыслей он пришел и сильное волнение, ему стало неловко сидеть на стульчике, и он заерзал, завертелся.

– Ты встревожен, Гуду? Из-за меня? Высушу бурку и уйду. Не найдется у тебя мелких сухих поленьев?.. Чтобы высушить бурку, нужно много жару.

От дрожи, пронзившей его и пробежавшей по всему телу, мальчика передернуло в плечах.

– Ты не простужен? – спросил Туташхиа. – Давай я сам принесу. Где они у тебя?

– Здесь, в чулане. На двор выходить не надо. Сейчас принесу.

Туташхиа начал одеваться.

– Ты родился в ноябре, под знаком Стрельца, как я! – сказал абраг.

Гудуна Пертиа взял щипцы, поворошил головешки в камине, степенно поднялся и вышел из комнаты. В коридоре он остановился лишь на секунду, открыл дверь в чулан и вытащил из поленницы завернутый в тряпку револьвер. Сердце у него колотилось, перехватило дыхание, но это быстро прошло – к нему вернулись спокойствие и решимость предков. Он развернул оружие, отбросил тряпку, взвел курок, спрятал револьвер на груди и на ощупь начал выбирать мелкие поленья. Выбирал и с грохотом швырял их на пол – жаждал шума.

Под полом в курятнике снова закричал петух. Откликнулся соседский. Мальчик напрягся. «Скоро начнет светать. Не будет он дожидаться рассвета».

Он набрал в охапку побольше дров.

Дата Туташхиа был уже одет, стягивал чоху поясом. Придвинув стулья поближе к огню, он раскинул на них бурку.

Мальчик сбросил дрова перед камином, положил несколько щепок на угли и нагнулся, чтобы раздуть под ними огонь.

– Дай-ка я. Поглядишь, как у меня получается, – абраг потрепал мальчика по плечу.

Мальчик распрямился и уступил ему место. Туташхиа пододвинул стульчик, через плечо улыбнулся мальчику, стоявшему за его спиной, нагнулся и принялся дуть на огонь с протяжным свистом. Гуду Пертиа вынул из-за пазухи револьвер, приставил к затылку абрага и нажал на спусковой крючок.

Раздался выстрел. Он снова взвел курок. Абраг лбом ударился о каменную плиту камина, успел ладонями упереться в пол и застыл. Мальчик снова прицелился, но выстрелить не успел. Туташхиа разогнулся и еще не выпрямился, а револьвер Гуду Пертиа был у него в руках.

Они стояли и смотрели друг другу в лицо – между ними было три шага, не больше. Выражение безмерного, бескрайнего удивления и глухой смертельной боли исказило лицо Даты Туташхиа. Гуду Пертиа настороженно ждал. Он хотел лишь одного – сохранить свою жизнь – и искал путь, который его спасет. Он не выказывал ни растерянности, ни страха и уж вовсе не собирался просить о пощаде.

– Что ты наделал… – протянул Туташхиа и со стоном потер лоб. – Что ты сделал, Гудуна!

Тепло крови, стекавшей с затылка на шею, заставило абрага притронуться к ране. Боль становилась сильнее. Туташхиа заткнул револьвер Гудуны за пояс, сложил платок, перевязал рану. Руки его дрожали. Слабость овладела им, он опустился на стул, уронил голову и уставился в пол.

Взгляд мальчика метнулся к карабину, прислоненному к стене, но ему было до него не дотянуться – между ним и карабином был абраг.

– Нельзя мне здесь умирать, – проговорил Дата Туташхиа.

Мальчик не разобрал его слов.

Сделав над собой усилие, абраг приподнялся и встал. Застонав, сжал виски, будто хотел унять боль. Постоял так, пока боль не утихла и голова не перестала кружиться, взял с камина оружие и снова затих.

– Надо же, что придумал… Пересилил он меня, его взяла, – сказал он и замолк – от слабости или просто задумался. – Ты матери не говори, что я приходил и ты стрелял. Пожалеем ее.

Мальчик не отвечал.

На пороге дома Дата Туташхиа сказал:

– Денег не бери. Замучают они тебя, изведут… – И осекся. – Я знаю, что делать… Мой труп им не найти… И денег ты не получишь!

По проселочной дороге абраг пошел к морю.

Гуду Пертиа стоял, не двигаясь и не отрывая от двери глаз. Он очнулся от запаха гари, обернулся и вперился в огонь, разбушевавшийся в камине. В голове становилось все чище, все ясней, и властно овладевала им уверенность, что ему надо все, до мелочей, все сделать так, как велел, уходя, Дата Туташхиа.

Мальчик схватил бурку, бросил ее на пол и затоптал загоревшийся край. На полу он заметил маленькую лужицу крови. Он принес тряпку и воду в ведре, смыл и отчистил кровь. Дотошно все осмотрел и нигде не обнаружил больше следов гостя. Свернул бурку, сунул ее под мышку, взял ведро с тряпкой и вышел из комнаты. Вернувшись, разбросал головешки, придавил огонь и сел на кровать.

Он думал, перебирая в памяти все, с самого начала, еще раз вспомнил все по порядку и все взвесил – шаг за шагом.

«Куда же он… ночью?..»

Мальчику вдруг пришло в голову, что ему непременно, во что бы то ни стало надо увидеть того, к кому придет Дата Туташхиа. Он вскочил, набросил на себя пальтецо и бросился вон.

Он вышел на улицу и прислушался к ночной тишине. Ни шагов, ни собачьего лая, ничего, что говорило б о том, что кто-то идет, – ни звука. Он рванулся вправо, пробежав шагов тридцать, остановился и бросился в противоположную сторону. Он искал направление без всякого смысла, подчиняясь только наитию, и был уверен, что выбирает верно.

Он уже бежал. Иногда, чтоб отдышаться, шел шагом. Он весь обратился в слух и зрение, чтоб еще издали различить во тьме человека, бредущего по дороге.

Он одолел Микорский подъем. Отсюда прямой линейкой спускалась к деревне дорога. Где-то на середине склона дорогу пересекала тень.

Туташхиа?..

Мальчик свернул с дороги и пошел кустарником. Абраг еще шел, и мальчик решил, обогнав его, спрятаться у Микорского мосточка. Но надо было знать, за чем он идет. Может, это и не абраг?

Он дошел до речки и берегом вышел к мосту… Тень, бредшая по дороге, была еще далеко. Возле мостка, на этом берегу, стояла кузница Малакии Нинуа. К кузнице примыкала небольшая пристройка, в которой жил кузнец. Мальчик вышел из укрытия и приткнулся возле задней стены кузницы так, чтобы дорога была на виду.

Путник шел медленно и неуверенной походкой. Он останавливался, припадал к деревьям и снова двигался дальше. Мальчик уже не сомневался: это был Дата Туташхиа.

«Он идет в Микори, – мелькнуло у него в голове. – К кому же в Микори он идет?..»

Дата Туташхиа свернул к кузнице и постучал в окно Малакии.

Мальчика всегда удивляло: стоило ему пройти мимо кузни, когда шел к микорским мальчишкам, Малакиа Нинуа всегда выйдет и не преминет сунуть ему то конфету, то биток, то бляху, а то новехонькую мотыгу подарит. А уж подковать лошадь или быка, так за это он вообще ничего с него не брал или брал полцены – случись при этом посторонний…

Дата Туташхиа постучал еще раз. В доме послышалось движение, и окно отворилось.

– Это я, Малакиа, – тихо сказал Туташхиа.

– Сейчас, сейчас…

– Я не могу зайти, времени нет, спешу..

Абраг стоял под окном, а мальчик, притаившись за углом, прижался к стене. Между ними было каких-нибудь два шага.

– Ты что, Дата, захворал? Что-то голос у тебя не тот…

– Устал страшно. В гавани меня ждет турецкая фелюга. Ухожу в Самсун, у меня там дела есть. – Туташхиа перевел дух. – Я тебя о чем хочу попросить. На этих днях повидай Мосе Джагалия. Мой конь у него. Сейчас ноябрь. В декабре приедет Мушни Зарандиа. У Гулиа свадьба, он там непременно будет. Пусть Джагалия приведет коня прямо на свадьбу и отдаст Мушни. Остальное я ему, мерзавцу, объяснил – как и что сказать. – Туташхиа застонал и обхватил голову руками. – Кто языками почесать любит, им всем говори, что я в Турцию подался.

– Никуда я тебя не отпущу, Дата, клянусь своими детьми… Ты погляди, на кого ты похож…

– Все запомнил, Малакиа?.. Простыл я, будь все проклято… Голова трещит, кости ломит… Ладно, пошел я…

– Пошли тебе господь здоровья!.. – прошептал кузнец.

Туташхиа вышел на дорогу и шатаясь пошел через мост.

Гуду Пертиа, не отрываясь от стены, смотрел вслед абрагу. Дата Туташхиа перебрался через мосток. Стоило ему сейчас обернуться, и он бы увидел мальчика – мальчик был сейчас весь как на ладони. Но он шел к гавани не оглядываясь и вскоре пропал из глаз.

«Дядя Малакиа все знает!» – мальчик подождал еще немного и пошел обратно.

Пройдя причал, Дата Туташхиа пошел влево по берегу. Гавань заслонял от моря скалистый полуостров, ощетинившийся огромными соснами. На гребень его скалистой гряды вела крутая тропа, и не всякий здоровый мог вскарабкаться по ней.

Прежде чем начать подъем, Дата Туташхиа присел отдохнуть и тут потерял сознание. Когда он открыл глаза, уже начало светать, но солнце еще не всходило. Он собрался с силами и поднялся, но чуть опять не упал от головокружения и боли. Он одолел подъем уже наполовину, когда нога подвернулась и он упал, да так неудачно, что подняться уже не мог. До гребня он добрался ползком.

На краю скалы, изогнувшейся над морем, росла сосна. Он подполз к ней, сел среди толстых извивающихся корней и закрыл глаза. Разъяренное море билось о скалу, и брызги от бешено вздымавшихся волн достигали абрага, которого покидали силы.

Внизу, в приморской долине, уже паслось стадо. Пастух изумленно вглядывался в человека, сидевшего под сосной, на выступе скалы. Он свистнул ему и помахал рукой, но голос его не достиг гребня – слишком высоко был Туташхиа.

Абраг смотрел на солнце, пока оно выплывало из-за гор, а потом снял с себя башлык, опоясался им и начал набивать его камнями, стараясь втиснуть побольше. Расстегнув блузу, он и за пазуху насовал камней, а потом набил камнями и обе штанины. Трупу, так сильно нагруженному, никогда не всплыть. Покончив с этим, он снял карабин и швырнул его в море, за карабином полетели оба маузера, револьвер Гуду, кинжал и аджарский нож. Он подполз к самому краю выступа, лег навзничь и замер, словно прислушиваясь к шороху приближающейся смерти. Оставалось только потерять сознание, и тогда тело само сорвется в море.

Лишь на несколько секунд сознание его прояснилось, он вспомнил настоятельницу Ефимию и услышал ее слова: «Сын мой, расплавленный воск догоревшей свечи и сам по себе прекрасен, но проступает в нем и та красота, что тихо мерцала и разгоняла мрак». В последней тоске Дата Туташхиа улыбнулся воспоминанию, так внезапно его посетившему, и горевшая розовым светом небесная высь вновь померкла. По телу его в последний раз пробежала дрожь, оно немело и, лишаясь последних сил, медленно заскользило и сорвалось со скалы.

За установление юридического факта смерти взялся сам генерал Суходольский, но не добился желаемого результата. Согласно показаниям Гудуны Пертиа, Туташхиа был лишь ранен, но, поскольку подобных показаний больше не последовало, и этот факт остался под сомнением.

Пастух, вернувшись в деревню, рассказал о неизвестном, увешанном оружием, который поднялся на скалу и свалился в море. На другой день староста деревни отправился с пастухом на место происшествия, но ни малейших подтверждений его рассказа обнаружено не было ни тогда, ни позже. Пастух к тому же был слабоумен, односельчане рассказу его не поверили и властям ничего не сообщили, следствие тоже не признало его достоверным.

На поиски трупа Туташхиа и предметов, выброшенных им в море, привезли водолазов из Батуми, но море в том месте оказалось слишком глубоким, водолазы не достигли дна и ничего не нашли.

С другой стороны, кузнец, который одним из последних видел Дату Туташхиа, и сам Гуду Пертиа, который слышал разговор Даты Туташхиа с кузнецом, в один голос утверждали, что абраг отбыл в Самсун на турецкой фелюге. В ту ночь из гавани и правда вышла фелюга, но недостоверно здесь то, что Дата к ее отплытию никак не мог успеть. Таким образом, следствие зашло в тупик. Дело невозможно было завершить.

Это один из тех случаев, когда все уверены в факте смерти, но, поскольку его юридическое подтверждение невозможно, факт не может считаться свершившимся раньше истечения предусмотренного законом срока. И враги Даты Туташхиа, и его доброжелатели – все были уверены, что абраг жив и еще объявится целехоньким. Эта уверенность породила один курьезный случай. К Виктору Самушиа, к тому самому учителю, что заронил в душу Гуду Пертиа мысль об убийстве Даты Туташхиа и дал этой мысли прорасти, часа в три ночи кто-то по-хозяйски забарабанил в окно. «Кто ты и что тебе надо?» – спросил спросонья перепуганный Самушиа. «Я – Туташхиа, сука ты паршивая», – тихо ответил гость. Виктор Самушиа умер тут же от сердечного удара.

Сам я не сомневаюсь, что Дата Туташхиа кончил так, как рассказал пастух.

О том, что произошло с Датой Туташхиа, Мушни Зарандиа был извещен незамедлительно… но он не торопился приехать в Грузию и появился лишь в конце декабря, то есть когда, по его предположению, один из капканов, расставленных для Даты Туташхиа, должен был захлопнуться. Официальной причиной своего приезда Мушни Зарандиа назвал свадьбу близкого друга Семена Гулиа.

Прибыв в Тифлис, полковник Зарандиа собрал всех сотрудников, причастных к делу Даты Туташхиа, и выслушал каждого. Вопросов не задал ни одному из них. Он был сосредоточен и мрачен и в продолжение двух часов ни одному не посмотрел в глаза. Приехав в Кутаиси, приказал доставить ему из тюрьмы Иалканидзе и долго с ним говорил. Ознакомившись с уголовным делом, возбужденным против Иалканидзе, приказал дело прекратить, арестованного освободить, а сам отправился к Семену Гулиа.

На второй день свадьбы неизвестный ввел во двор Гулиа коня изумительной красоты и сказал, что это дар Даты Туташхиа. Полковник ответил, что очень сожалеет, но абраг ошибся и подарок предназначается не ему. Коня увела полиция.

Спустя еще несколько дней полковник в сопровождении двух казаков и проводника отправился на место предполагаемой смерти Даты Туташхиа.

Известно, что место преступления обладает для преступника притягательной силой, и, рано или поздно, преступник сюда приходит. С несколько иным проявлением магнетизма места я однажды столкнулся в Швейцарских Альпах. В отеле, где я остановился, в соседнем номере жил старик инженер, англичанин. Непогода задержала и сблизила нас. Оказалось, что инженер, разменявший восьмой десяток, отправился посмотреть затерянный в горах малопримечательный мост. Я не мог понять истинной причины столь обременительного для его возраста путешествия и попросил объяснить ее.

– Позвало мое творение, – улыбнулся старик. – Из сооруженных мною мостов этот – самый остроумный.

Думаю, что внезапное желание Мушни Зарандиа тоже было вызвано магнетизмом места. Полковник оставил казаков внизу и вместе с проводником пешком поднялся на скалу. Пастух во всех подробностях повторил рассказ и показал место, откуда тело Даты Туташхиа упало в море. Мушни Зарандиа постоял в задумчивости на краю скалы, повернулся и пошел вниз.

Тяжелая форма меланхолии была первым из телесных и душевных недугов, которые в течение трех лет точили Мушни Зарандиа и в конце концов свели его в могилу. Насколько я смог установить, приступы меланхолии начались у него после последнего визита в Грузию, о котором я только что поведал. Не хочу произвести впечатление человека, делающего неосновательные умозаключения, но не могу удержаться от того, чтобы не поделиться своим убеждением: для этого человека, несомненно наделенного большими талантами, критерием его возможности был Дата Туташхиа. Если допустить, что любой деятельной натуре, чтобы жить и действовать, нужен образец, воплощающий ее представление о совершенстве, а для Мушни Зарандиа таким воплощением истинной сути человеческого существования был Дата Туташхиа, то естественно, что после смерти Даты Туташхиа должен был отойти в лучший мир и Мушни Зарандиа.

Эти записки я не смогу считать завершенными, если не упомяну еще об одном обстоятельстве. Я глубоко убежден, что дети, рожденные вне брака, становятся, как правило, людьми энергическими, деятельными и предприимчивыми. Сколько угодно подтверждений тому не трудно найти и в человеческой истории, и в нашей нынешней жизни. Гуду Пертиа, по словам его учителей, обладал ясным умом и большими способностями. Уже в детстве на него обрушились горчайшие потрясения, на плечи мальчика легла драма, его травмировавшая, и это закалило его. Я всегда думал, что провидение готовило Гудуну Пертиа для значительного будущего. После событий, о которых я рассказал, началась чрезвычайно накаленная эпоха, когда обнажились социальные противоречия и перед одаренными, энергичными людьми открылась внушительная арена для выявления своих дарований и обретения известности. Правда, я давно уже вышел в отставку, но живу в Грузии и по сей день неотступно слежу за ходом событий и зигзагами судеб. Имя Гуду Пертиа ни разу мне не встречалось. Недавно мне представился случай, и я спросил о Бечуни Пертиа и ее сыне их земляка. Он сказал, что мать и сын давно покинули те места, порвали все связи и никто о них ничего не знает.