1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 
– Да,  сударь… Но почему такой тон?..    

– Потому  что Жак Ферран – мерзавец!    

– Мне  жаль, сударь, что вы совсем не знаете человека, о котором судите; господин Жак  Ферран достойнейший человек, его честность признана всеми.    

– Я  повторяю вам, сударь: этот нотариус – мерзавец… Он хотел посадить Мореля в тюрьму,  потому что его дочь отвергла его гнусные домогательства. Если Луизу обвиняют  только на основании доноса такого человека… Признайтесь, сударь, подобное  обвинение не заслуживает доверия.    

– Я  не могу и не хочу обсуждать с вами справедливость заявления господина  Феррана, – холодно сказал комиссар полиции. – Это дело правосудия,  все решит суд присяжных. Что касается меня, я должен установить личность Луизы  Морель и выполнить данное мне предписание.    

– Вы  правы, извините меня за то, что в порыве негодования, впрочем вполне законного,  я забыл на минуту, что здесь действительно не время и не место для обсуждения  таких вопросов. Только одно: тело покойной дочери Мореля осталось у него в  мансарде, а я предложил его семье свою комнату, чтобы избавить всех от  печального зрелища мертвой девочки. Так что вы найдете гранильщика и, может  быть, его дочь у меня. Умоляю вас, во имя человечности, не забирайте Луизу так  сразу, когда они еще не оправились от страшного горя. Морель в эту ночь испытал  столько потрясений, что разум его не выдержит нового. Жена его тоже смертельно  больна, и еще один удар убьет ее.    

– Я  всегда исполнял приказы со всевозможной мягкостью и сегодня буду действовать  так же осторожно.    

– Позвольте  попросить вас об одном одолжении, если хотите, милости. Вот что я предлагаю:  девушка, которая идет за нами вместе с привратницей, занимает комнату рядом с  моей. Не сомневаюсь, что она предоставит ее в ваше распоряжение. Вы сможете,  если нужно, позвать туда сначала Луизу, – а потом Мореля, чтобы дочь могла  с ним проститься. По крайней мере, вы избавите несчастную больную и беспомощную  мать от этой душераздирающей сцены.    

– Если  можно это устроить, что ж, я согласен.    

Этот  разговор происходил вполголоса; Хохотушка и г-жа Пипле скромно отстали от комиссара  и Родольфа на десять ступеней. Родольф спустился к Хохотушке, весьма смущенной  присутствием полицейского, и шепнул ей:    

– Бедная  моя соседушка, я попрошу от вас еще одной жертвы: уступите мне вашу комнату  примерно на час!    

– На  сколько хотите, господин Родольф… Мой ключ у вас. Но, господи, что тут происходит?    

– Я  вам потом расскажу. Но это еще не все: возвращайтесь поскорее в Тампль и  попросите, чтобы все наши покупки доставили не ранее чем через час.    

– Охотно,  господин Родольф. Неужели еще что-то стряслось с несчастным Морелем?    

– Увы,  случилась новая беда, и вы скоро об этом узнаете.    

– Хорошо,  сосед, я бегу в Тампль. Господи, а я-то надеялась, что благодаря вашей доброте  эти бедные люди избавятся от всех забот! – сказала гризетка и быстро  спустилась по лестнице.    

Родольф  прежде всего хотел избавить ее от печальной сцены ареста Луизы.    

– Мой  комиссар, если уж мой принц жильцов доведет вас, может, я спущусь к моему Альфреду? –  спросила г-жа Пипле. – Он меня беспокоит. Ведь он только что оправился от  этой встречи с Кабрионом.    

– Идите,  идите, – сказал комиссар, и они остались вдвоем с Родольфом.    

Потом  одновременно они поднялись на площадку пятого этажа и остановились перед дверью  комнаты, где временно разместился Морель со своей семьей.    

Внезапно  дверь распахнулась.    

Из нее  быстро вышла Луиза, бледная и заплаканная.    

– Прощайте,  прощайте, отец! – воскликнула она. – Я вернусь, но сейчас мне нужно  уйти.    

– Луиза,  девочка моя, послушай меня! – умолял Морель, следуя за нею и пытаясь ее  удержать.    

При виде  Родольфа и комиссара полиции отец и дочь замерли.    

– Ах,  это вы, наш спаситель! – воскликнул гранильщик, узнав Родольфа. –  Помогите мне удержать Луизу. Я не знаю, что с ней, но она меня пугает. Она  хочет уйти. Но ведь правда, ей не нужно больше возвращаться к хозяину? Вы ведь  сами сказали мне: «Луиза вас больше не покинет, это вам будет, наградой». О,  благословенное обещание! Я, признаюсь, на миг позабыл даже о смерти маленькой  Адели. Поэтому я не могу расстаться с тобой, Луиза! Никогда, никогда!    

Сердце  Родольфа сжалось, он не мог ответить ни слова.    

Комиссар  сурово спросил Луизу:    

– Вас  зовут Луиза Морель?    

– Да, –  ответила девушка в замешательстве.    

Родольф  отпер комнату Хохотушки.    

– А  вы Жером Морель, ее отец? – продолжал полицейский, обращаясь к  гранильщику.    

– Да,  но что…    

– Войдите  сюда вместе с вашей дочерью!    

Комиссар  показал на комнату Хохотушки, где уже находился Родольф.    

Ободренные  его присутствием, Морель и Луиза, удивленные и смущенные, вошли в комнату  гризетки вслед за комиссаром. Тот закрыл дверь и, сдерживая волнение, обратился  к гранильщику:    

– Я  знаю, что вы честны и у вас горе, поэтому с большим сожалением должен сказать  вам, что именем закона я арестую вашу дочь.    

– Все  открылось!.. Я погибла! – воскликнула перепуганная Луиза и бросилась в  объятия отца.    

– Что  ты говоришь?.. О чем ты говоришь? – бормотал пораженный Морель. – Ты  сошла с ума… Погибла?.. Арестовать тебя?.. За что?.. Кто может тебя арестовать?    

– Я,  именем закона! – И полицейский комиссар показал ему свою перевязь.    

– О,  я несчастная, несчастная! – вскричала Луиза, падая на колени.    

– Как  это, именем закона? – бормотал ремесленник, чей разум, потрясенный ночной  трагедией, начал мутиться от этого нового удара. – Зачем забирать мою дочь  именем закона? Я отвечаю за Луизу, отвечаю… Это дочь моя, достойная дочь… не  правда ли, Луиза? Как? Арестовать тебя, когда наш добрый ангел вернул тебя нам,  чтобы утешить за смерть моей маленькой Адели? Да полно, все это неправда! И  потом, господин комиссар, при всем уважении, арестуют только преступников, вы  слышите? А Луиза, моя дочь, не преступница. Ну конечно, ты видишь, дитя мое, он  ошибается… Мое имя Морель, другого Мореля нет, а тебя зовут Луиза, есть только  одна Луиза, вот так. Видите ли, господин комиссар, это ошибка, наверняка  ошибка!    

– К  сожалению, никакой ошибки нет!.. Луиза Морель, попрощайтесь с вашим отцом.    

– Вы  отнимаете у меня мою дочь? Вы не смеете! – воскликнул гранильщик, обезумев  от горя, и двинулся на комиссара полиции с угрожающим видом.    

Родольф  схватил его за руку и сказал:    

– Успокойтесь,  не теряйте надежды. Дочь вернется к вам; ее невиновность будет доказана; я  верю, что она не совершила никакого преступления.    

– В  чем ее обвиняют?.. Она ни в чем не виновата! Ручаюсь вам…    

Но тут  он вспомнил о золотых, которые Луиза принесла, чтобы оплатить долговую расписку.    

– Значит,  эти деньги? – воскликнул Морель, бросая на дочь уничтожающие  взгляды. – Откуда взяла ты эти деньги сегодня утром?    

Луиза  поняла.    

– Я  их не украла! – воскликнула она, и вспыхнувший румянец негодования,  искренность ее голоса и жеста успокоили отца.    

– Я  это знал! – крикнул он. – Вот видите, господин комиссар! А она за всю  жизнь не солгала ни разу, клянусь вам. Спросите всех, кто ее знает, и они вам  скажут то же самое. Лгать? Для этого она слишком горда, и к тому же долговое  письмо оплатил наш благодетель… А это золото, ей оно не нужно; она собиралась  вернуть его тому, кто его одолжил, запретив называть его имя… Правда, Луиза?    

– Вашу  дочь не обвиняют в воровстве, – сказал комиссар полиции.    

– Но,  господи, в чем же тогда ее обвиняют? Я ее отец и клянусь вам, она ни в чем не повинна,  что бы ни говорили. А я за всю свою жизнь тоже ни разу не солгал.    

– Зачем  вам знать об этом обвинении? – вступился Родольф, тронутый его  горем. – Невиновность Луизы будет доказана; особа, которая стремится  помочь вам, сумеет защитить вашу дочь… Поэтому мужайтесь! Провидение и на этот  раз не оставит вас. Обнимите вашу дочь, вы скоро с ней увидитесь…    

– Господин  комиссар! – вскричал Морель, не слушая Родольфа. – Вы отнимаете дочь  у отца, даже не говоря, в чем ее обвиняют! Я хочу все знать!.. Луиза, может, ты  сама скажешь?    

– Ваша  дочь обвиняется в детоубийстве, – сказал комиссар полиции.    

– Я…  я не понимаю…    

И  потрясенный Морель забормотал что-то неясное.    

– Вашу  дочь обвиняют в том, что она убила своего ребенка, – объяснил комиссар  полиции, глубоко потрясенный этой сценой. – Но то, что она совершила это  преступление, еще не доказано.    

– О  нет, нет, этого не было! – с силой воскликнула Луиза, поднимаясь с  колен. – Клянусь вам, он был уже мертв! Он уже не дышал, он был совсем  холодный… Я потеряла голову, и в этом все мое преступление… Но чтобы я своего  ребенка… Нет, нет, никогда!    

– Твоего  ребенка, несчастная? – вскричал Морель, воздевая обе руки, словно он хотел  уничтожить Луизу этим жестом и этим страшным возгласом.    

– Пощади,  отец, пощади меня! – воскликнула Луиза.    

Воцарилась  тяжкая, жуткая тишина, а затем Морель заговорил еще более страшным голосом:    

– Уведите  ее, господин комиссар, уведите эту тварь… Она мне больше не дочь…    

Гранильщик  хотел выйти, но Луиза бросилась ему в ноги, обхватила обеими руками его колени  и, откинув голову, закричала с отчаянием и мольбой:    

– Отец  мой! Выслушайте меня, только выслушайте!    

– Господин  комиссар, заберите ее, я вам ее оставляю, – повторял гранильщик, тщетно пытаясь  освободиться от рук Луизы.    

– Послушайте  ее! – вмешался Родольф, останавливая его. – Не будьте хоть сейчас  таким безжалостным.    

– И  это она! Господи боже мой, она! – повторял Морель, пряча лицо в  ладонях. – Обесчещенная!.. Подлая!..    

– А  если она приняла бесчестие, чтобы вас спасти? – тихо спросил его Родольф.    

Эти  слова поразили гранильщика как молния. Он посмотрел на свою заплаканную дочь,  все еще обнимающую его колени. Его вопрошающий взгляд был неописуем. И вдруг он  проговорил глухим голосом сквозь стиснутые от ярости зубы:    

– Нотариус?    

Ответ  уже дрожал на губах Луизы… Она готова была сказать, но, видимо, какая-то мысль  удержала ее; она опустила голову и промолчала.    

– Да  нет же, еще сегодня утром он хотел посадить меня в тюрьму! – засмеявшись,  продолжал Морель. – Значит, это не он? О, тем лучше, тем лучше!.. Ей нечем  даже оправдать свою вину, значит, я тут ни при чем, я не виноват в ее  бесчестии… и могу проклясть ее без угрызений совести!..    

– Нет,  нет, не проклинайте меня, отец! Вам я все расскажу, только вам одному. И вы увидите,  увидите, достойна ли я прощения…    

– Выслушайте  ее ради бога! – сказал Родольф.    

– О  чем она может мне рассказать? О своем бесстыдстве? Пусть расскажет всем, а я  подожду…    

– Сударь! –  воскликнула Луиза, обращаясь к комиссару полиции. – Сжальтесь! Позвольте  мне сказать несколько слов моему отцу наедине… прежде чем мы расстанемся, может  быть навсегда. И перед вами я все расскажу, наш спаситель, но только вам и  моему отцу…    

– Я  согласен, – сказал комиссар.    

– Неужели  у вас нет жалости? Неужели вы откажете ей в последнем утешении? – спросил  Родольф Мореля. – Если вы хоть немного благодарны мне за все доброе, что я  для вас сделал, не откажите вашей дочери в этой последней милости.    

После  минуты угрюмого и злобного молчания Морель проговорил:    

– Пошли!    

– Но  куда? – удивился Родольф. – Рядом вся ваша семья…    

– Куда? –  переспросил гранильщик с горькой иронией. – Куда мы пойдем? Наверх,  наверх, в мансарду… поближе к телу моей маленькой дочки… Самое подходящее место  для таких признаний, не правда ли? Пошли! Посмотрим, посмеет ли Луиза лгать  перед трупом своей сестренки. Идем!    

И Морель  с блуждающим взглядом вышел из комнаты, не оглядываясь на Луизу.    

– Сударь, –  тихо сказал комиссар Родольфу. – Ради бога, сократите как можете этот  тягостный разговор из жалости к несчастному отцу. Вы были правы, боюсь, его рассудок  не выдержит, у него и сейчас был уже взгляд безумца…    

– Да,  я, как и вы, опасаюсь нового и ужасного несчастья. Постараюсь, чтобы это  горестное прощание длилось недолго.    

И  Родольф начал подниматься по лестнице вслед за гранильщиком и его дочерью.    

Каким бы  ни был странным и зловещим выбор Мореля, он, так сказать, определялся расположением  комнат: комиссар полиции согласился ждать у Хохотушки, семья Мореля занимала  комнату Родольфа, значит, оставалась только мансарда.    

В этот  жуткий склеп под самой крышей и пришли Луиза, ее отец и Родольф.    

 Глава IX

  ИСПОВЕДЬ    

     

Жестокое  и мрачное зрелище!    

Посреди  мансарды, такой, как мы ее описали, на топчане старой идиотки лежало тело  умершей утром девочки, прикрытое рваным одеяльцем.    

Потоки  яркого света, проникая сквозь узкое окно в потолке, падали на лицо трех актеров  этой сцены, превращая их в белые маски с резкими черными тенями.    

Родольф  стоял, прислонившись спиной к стене; у него было тяжко на душе.    

Морель  присел на край своего верстака, понурив голову и опустив руки; пристально и  угрюмо смотрел он на топчан, где лежало тельце маленькой Адели.    

При виде  ее гнев и возмущение гранильщика постепенно уступили место горечи и невыразимой  печали; он обессилел и согнулся под тяжестью нового удара судьбы.    

Луиза  была смертельно бледна и боялась потерять сознание: ее ужасало то, в чем она  должна была признаться. И все же она решилась, трепеща, взять руку своего отца,  бедную, исхудавшую руку, измученную непосильной работой.    

Он не  отнял ее, и тогда его дочь с рыданиями осыпала ее поцелуями и вскоре почувствовала,  как он легонько прижал свою руку к ее губам. Гнев Мореля улетучился, и из глаз  его потекли наконец слезы, которые он так долго сдерживал.    

– Отец!  Если бы вы знали! – воскликнула Луиза. – Если бы вы знали, какая я  несчастная!    

– Ох,  Луиза, я буду каяться в этом вечно, до конца моей жизни, – ответил, плача,  гранильщик. – Ты, о господи, и в тюрьме!.. На скамье подсудимых!.. Ты,  такая гордая… когда тебе было чем гордиться… Нет! – воскликнул он снова в  приступе боли и отчаяния. – Нет, лучше тебе лежать в смертном саване рядом  с твоей несчастной маленькой сестрой!.    

– Да,  лучше, я бы тоже этого хотела! – ответила Луиза.    

– Молчи,  несчастное дитя, не надрывай мне сердце… Я не хотел, этого говорить, я забылся…  Говори же, но, бога ради, не лги! Какой бы жестокой ни была правда, скажи мне  все… чтобы я узнал от тебя, а не от других… Мне будет легче… Говори! У нас мало  времени, внизу тебя ждут. Господи, какое горькое расставание!    

– Отец,  я скажу вам все, – начала Луиза, собрав всю свою решимость. – Но  обещайте мне, и пусть наш спаситель обещает, что вы не расскажете об этом  никому… никому… Если он только узнает, что я рассказала, о боже мой! – Она  содрогнулась от ужаса. – Вы все погибнете, погибнете, как я… потому что вы  не знаете могущества и жестокости этого человека.    

– Какого  человека?    

– Моего  хозяина…    

– Нотариуса?    

– Да, –  прошептала Луиза и оглянулась, словно боясь, что ее услышат.    

– Успокойтесь, –  сказал Родольф. – Пусть он могуществен и жесток, мы с ним справимся. К  тому же, если я открою кому нужно все, что вы хотите рассказать, это будет  только в ваших интересах и в интересах вашего отца.    

– И  я тоже, Луиза, – подтвердил Морель. – Если я заговорю, то только для  того, чтобы тебя спасти. Но что он сделал, этот негодяй?    

– Вот  еще что, – сказала Луиза, чуть подумав. – Речь пойдет еще об одном  человеке, который оказал мне огромную услугу… и всегда относился к моему отцу и  к нашей семье с большой добротой. Он уже служил у Феррана, когда я к нему  нанялась, и заставил меня поклясться, что я не назову его имени.    

Родольф  подумал, что, наверное, речь идет о Жермене, и сказал Луизе:    

– Если  вы имеете в виду Франсуа Жермена, то можете быть спокойны: мы с вашим отцом  сохраним его тайну.    

Луиза  посмотрела на Родольфа с удивлением.    

– Вы  его знаете? – спросила она.    

– Еще  бы! Этот добрый, превосходный молодой человек жил здесь месяца три. Значит, он  уже работал у нотариуса, когда ты пришла к нему? – спросил Морель. –  Но когда ты впервые увидела его, ты как будто его не узнала…    

– Так  мы условились, отец. У него были важные причины, чтобы никто не знал, что он работает  у Феррана. Это я посоветовала ему снять комнату у нас на пятом этаже, зная, что  он будет нам добрым соседом…    

– Но  кто же направил вашу дочь к нотариусу? – спросил Родольф.    

– Когда  моя жена заболела, я сказал госпоже Бюрет, – она живет здесь и ссужает  деньги под заклад, – что Луиза хочет пойти в прислуги, чтобы нам помочь.  Госпожа Бюрет знала экономку нотариуса; она дала мне письмо к ней, в котором  рекомендовала Луизу как превосходную служанку. Будь оно проклято, это письмо!..  Оно стало причиной всех наших несчастий. Вот так, сударь, моя дочь попала в  прислуги к нотариусу.    

– Хотя  я кое-что знаю о причинах ненависти Феррана к вашему отцу, – сказал  Родольф, – все же расскажите, Луиза, что в общем происходило между вами и  нотариусом, после того как вы к нему нанялись… Это может пригодиться для вашей  защиты.    

– В  первые дни службы у Феррана мне как будто не на что было жаловаться, –  ответила Луиза. – Работать приходилось много, экономка часто обращалась со  мной грубо, дом был мрачный, но я все терпела: служба есть служба, и в других  домах у меня были бы другие неприятности. У Феррана было суровое лицо, он ходил  к мессе, часто принимал у себя священников, в общем, я его не опасалась. Первое  время он едва удостаивал меня взглядом и говорил со мной очень строго, особенно  при чужих.    

Кроме  швейцара, который жил в комнате с выходом на улицу, в главном доме, где находится  контора, из всей прислуги я оставалась одна с экономкой, госпожой Серафен. Мы  жили во флигеле, он стоял в стороне, между садом и двором. Моя комната была на  самом верху. По вечерам мне часто становилось страшно, когда я оставалась  совсем одна, либо на кухне, в полуподвале, либо у себя в моей комнатушке. Мне  порой слышались какие-то глухие страшные звуки на нижнем этаже, где никто не  жил и где обычно работал днем Жермен. Два окна этого этажа были замурованы, а  одна из толстых тяжелых дверей была усилена железными полосами. Экономка  сказала мне, что за ней находится касса господина Феррана.    

Однажды  я надолго задержалась, чтобы закончить срочную починку белья, и уже ложилась  спать, когда услышала, как кто-то крадется по маленькому коридору, в конце  которого была моя комната. Кто-то остановился перед моей дверью. Я думала, что  это экономка, но никто не вошел, и я испугалась. Я не смела шевельнуться,  только прислушивалась, но за дверью никто не шевелился, а я была уверена, что  за ней стоят. Я спросила два раза: кто там? Мне не ответили. Я еще больше  испугалась и придвинула к двери комод – у меня не было ни замка, ни засова. Я  долго вслушивалась, но никто в коридоре не шевелился. Через полчаса,  показавшимися мне вечностью, я улеглась в постель; ночь прошла спокойно. Наутро  я попросила экономку сделать на моей двери засов, потому что в ней не было  замка. Рассказала ей о моих ночных страхах. Она ответила, что все это мне  приснилось, а насчет засова надо просить Феррана. Услышав мою просьбу, он пожал  плечами и сказал, что я сошла с ума. Больше я не осмеливалась его просить.  Через некоторое время случилось это несчастье с бриллиантом. Мой отец был в  отчаянии и не знал, что делать. Я рассказала о его горе госпоже Серафен; она  мне ответила: «Наш господин такой милосердный, что, наверное, чем-нибудь  поможет вашему отцу». В тот же вечер, когда я прислуживала за столом, господин  Ферран вдруг мне сказал: «Твоему отцу нужно тысячу триста франков. Сегодня же  скажи ему, чтобы зашел ко мне в контору, я одолжу ему эти деньги. Он честный человек,  и надо ему помочь». От такой доброты я расплакалась. Я не знала, как  отблагодарить моего хозяина. Но он мне сказал с обычной своей суровостью:  «Полно, полно, здесь нет ничего особенного…» Вечером после работы я поспешила  принести отцу добрую весть. А на следующий день…    

– Я  получил тысячу триста франков в долг на три месяца и написал расписку – на предъявителя, –  сказал Морель. – Я, как Луиза, едва не плакал от благодарности, называл  этого человека моим благодетелем, моим спасителем… Господи, каким же надо быть  жестоким, чтобы растоптать мою признательность и мое уважение к нему…    

– Эта  долговая расписка на предъявителя на такой короткий срок, эта странная предосторожность  не вызвали у вас подозрений? – спросил Родольф. – Ведь вы бы не  успели вернуть долг!    

– Нет,  сударь, я думал, что нотариус делает это на всякий случай. К тому же он мне  сказал, что дает мне два года. Просто каждые три месяца я для порядка должен  давать новую расписку. Но, когда миновал первый срок, он предъявил ее к оплате  от третьего лица, денег у меня не было, и суд вынес постановление… Но он сказал  мне, чтобы я не беспокоился, мол, это просто ошибка судебного пристава…    

– Он  хотел держать вас в своей власти, – сказал Родольф.    

– Увы,  сударь, вы правы. Со дня этого постановления он начал… Но продолжай, Луиза,  продолжай! Я уже не знаю, на каком я свете… В голове мутится… В памяти какие-то  провалы… Я сойду с ума! Нет, это слишком, я не выдержу, не выдержу!    

Родольф  успокоил гранильщика… Луиза продолжала:    

– Я  старалась как могла отблагодарить Феррана за его доброту. И тогда экономка  возненавидела меня: она находила какое-то наслаждение в том, чтобы мучить меня,  не передавала мне приказы моего хозяина, и я всегда была виноватой; все время  придиралась ко мне, и я бы давно ушла – на другое место, но расписка моего отца  удерживала меня. Прошло три месяца; Ферран по-прежнему обращался со мной очень  грубо перед госпожой Серафен, но иногда он посматривал на меня исподтишка так,  что я смущалась, и улыбался, видя, как я краснею.    

– Вы  понимаете, сударь? – спросил Морель. – Он готовил мне арест за  неуплату долга.    

– Однажды, –  продолжала Луиза, – после обеда экономка ушла, против своего обыкновения;  клерки тоже покинули контору – все они живут в городе. И вот Ферран отсылает  швейцара с каким-то поручением, и мы остаемся в доме одни. Я прибиралась в  прихожей, он мне позвонил. Я вхожу в его спальную; он стоит перед камином; я  подхожу к нему, внезапно он оборачивается и обнимает меня… Лицо его было  кроваво-красным, глаза сверкали. Я испугалась до ужаса и сначала не могла  шевельнуться, но, хоть он сильней, я отбивалась так отчаянно, что сумела  вырваться. Я убежала в прихожую, захлопнула дверь и навалилась на нее всем  телом, но ключ торчал с его стороны.    

– Вы  слышите, сударь, слышите? – пробормотал Морель, обращаясь к  Родольфу. – Вот как вел себя этот достойный благодетель!    

– Через  несколько мгновений дверь подалась под его натиском, – продолжала  Луиза. – К счастью, лампа была со мной рядом и я успела ее погасить. Он  очутился внезапно в темноте. Он меня позвал, я не ответила. Тогда он сказал  дрожащим от злобы голосом: «Если ты попытаешься убежать от меня, твой папаша  сядет в тюрьму за тысячу триста франков, которые он мне должен и не может  вернуть!» Я его умоляла сжалиться надо мной, обещала делать все что угодно,  чтобы услужить ему, отблагодарить за его доброту, но сказала твердо, что никто  не заставит меня пойти на крайнее унижение.    

– Узнаю  мою прежнюю Луизу, – сказал Морель. – Узнаю ее гордую речь. Но  все-таки как же?.. Говори, говори…    

– Было  совсем темно, через минуту я услышала, как мой хозяин ощупью нашел входную  дверь и запер ее на ключ. Я была в его власти. Он сбегал к себе и вернулся со  свечой. Не могу передать, не смею, как я отбивалась от него, как он мне  угрожал, бегал за мной из комнаты в комнату… К счастью, отчаяние, страх и гнев  придавали мне силы; мое сопротивление сводило его с ума, он уже не владел  собой. Он терзал меня, бил, у меня все лицо было в крови…    

– Господи  боже мой! – воскликнул гранильщик, вздымая руки к небесам. – Какой  зверь! Какое чудовище! Для таких преступников нет достойной казни…    

– Возможно, –  проговорил Родольф и на миг задумался. Затем, обращаясь к Луизе, сказал: –  Мужайтесь! Расскажите все.    

– Эта  борьба длилась долго, я уже теряла силы, когда вернулся швейцар и позвонил два  раза: так он извещал о срочном письме. Опасаясь, что если я не пойду за  письмом, то его принесет швейцар, хозяин пригрозил мне: «Убирайся! Скажешь хоть  слово – и твой отец погиб. Если попытаешься уйти от меня, он все равно  погибнет. Если будут справляться о тебе, я намекну, хоть и не буду ничего  доказывать, что ты воровка, и ты нигде не найдешь себе места. И еще скажу, что  служанка ты никудышная…» На следующий день, несмотря на угрозы моего хозяина, я  прибежала сюда и все рассказала отцу. Он хотел, чтобы я немедля покинула этот  дом… Но тог, – да бы его ждала тюрьма… Даже мой маленький заработок был  необходим семье, с тех пор как заболела мать… А если Ферран распустит обо мне  всякие слухи, я долго не смогу найти себе другого места.    

– Да, –  с горечью подтвердил Морель и помрачнел. – Мы были трусами, эгоистами, и  мы позволили нашей дочке вернуться туда… О, я говорил вам: нищета, проклятая  нищета! На какие подлости она нас толкает!    

– Увы,  отец! Разве вы не пытались всеми способами раздобыть эти тысячу триста франков?  А когда мы увидели, что это невозможно, пришлось смириться.    

– Говори,  говори… Да, твои близкие стали твоими палачами. Да, мы больше всех виноваты в  твоем несчастье. Это правда, – пробормотал гранильщик, закрывая лицо  руками.    

– Когда  я вернулась к моему хозяину, – продолжала Луиза, – он повел себя так,  словно между нами не было той ужасной сцены, о которой я вам рассказала: был  как прежде суров и резок, о том, что было, не обмолвился ни словом; экономка  продолжала преследовать меня, почти не давала, есть, запирая хлеб в буфете, а  иногда нарочно обливала всякой дрянью остатки еды, чтобы мне ничего не досталось, –  сама-то она почти всегда обедала вместе с Ферраном. Ночью я почти не спала,  боясь, что нотариус может в любую минуту войти в мою комнату, которая не запиралась.  Он приказал даже вынести из нее комод, чтобы я не могла задвинуть им дверь. У  меня остался только один стул, маленький столик и мой сундук. Я старалась  нагромоздить все это перед дверью и спала не раздеваясь. Какое-то время он не  трогал меня, даже не смотрел в мою сторону. Я начала уже успокаиваться,  надеясь, что он больше не думает обо мне. В одно из воскресений, свободный  день, я прибежала к отцу с этой доброй вестью; мы все были счастливы!.. Были  счастливы… То, что случилось потом, – голос Луизы задрожал, – об этом  страшно говорить, я всегда скрывала…    

– Да…  конечно… я чувствовал… Знал, что ты не говоришь… скрываешь от меня свой секрет…  Какую-то тайну! – вскричал Морель; его блуждающий взгляд и странное  многословие поразили Родольфа. – Твоя бледность, твое лицо… должны были  все мне открыть. Сто раз я говорил твоей матери… но, увы, ха-ха, она меня  успокаивала! Вот и добилась, вот и хорошо ей! Чтобы избавиться от нищеты,  отдала нашу дочь этому чудовищу!.. А куда пойдет теперь наша дочь?.. На скамью  подсудимых… Хорошо ей! А впрочем, кто знает?.. Может быть, и лучше? В самом  деле, когда ты беден… А что же другие?.. Ха-ха-ха, другие!..    

Внезапно  Морель умолк, стараясь собраться с мыслями, стукнул себя по лбу кулаком и  воскликнул:    

– Ох,  я не знаю сам, что говорю… Голова раскалывается, словно я напился…    

И он  снова спрятал лицо в ладонях.    

Родольфа  очень встревожила несвязная речь гранильщика, но он постарался, чтобы Луиза  этого не заметила.    

– Вы  несправедливы, Морель, – серьезно сказал он. – Не только ради себя,  но ради своей матери, ради своих детей и ради вас несчастная ваша жена не  хотела, чтобы Луиза уходила от нотариуса. Она боялась худшего… Не обвиняйте  никого… Пусть все проклятия и месть обрушатся на одного человека, на это  чудовище лицемерия, которое поставило вашу дочь перед выбором: бесчестие или  полная нищета, быть может, ваша смерть и гибель всей вашей семьи; на этого  хозяина, который гнусно злоупотребил своей властью… Но, терпение, терпение,  говорю я вам; судьба нередко готовит таким преступникам страшное и небывалое  отмщение.    

Голос  Родольфа, когда он заговорил о неотвратимом возмездии судьбы, был проникнут,  если можно так сказать, такой уверенностью и убежденностью, что Луиза  посмотрела на своего спасителя с удивлением, почти со страхом.    

– Продолжайте,  дитя мое, – сказал Родольф, обращаясь к Луизе. – Не спрашивайте ничего…  Это очень важно, важнее, чем вы думаете.    

– Значит,  я начала понемногу успокаиваться. Но однажды вечером Ферран и его экономка  вышли из дому, каждый из своей двери. Они не стали обедать дома, и я осталась  одна. Как обычно, мне оставили мой кусок хлеба, воду и немного вина, а все  остальное заперли в буфетах. Я закончила уборку, поужинала, и мне стало боязно  одной в этом доме. Я зажгла лампу Феррана и поднялась в свою комнату. Когда он  выходил по вечерам, его не надо было ждать. Я принялась за рукоделье, но,  странно, сон морил меня… Ах, отец! – вскричала Луиза, прерывая свой рассказ. –  Я боюсь, вы не поверите мне, станете обвинять меня во лжи… Но смотрите, над  телом моей маленькой несчастной сестры я клянусь вам, что говорю только правду!    

– Расскажите  подробнее, – попросил Родольф. – Что было потом?    

– Увы,  вот уже семь месяцев я сама стараюсь понять, что случилось потом, в ту страшную  ночь… и не могу. Я чуть с ума не сошла, пытаясь проникнуть в эту тайну.    

– Господи!  Господи! Что она сейчас нам скажет? – вскричал гранильщик, очнувшись на  миг от оцепенения, в которое он то и дело погружался во время рассказа Луизы.    

– Я  почему-то заснула, сидя на стуле, хотя раньше со мной этого никогда не бывало.  Это последнее, что я помню, – продолжала Луиза. – А потом, потом,  прости меня, отец, я не знаю! Но клянусь тебе, я не виновата…    

– Верю  тебе, верю, но говори!    

– Я  не знаю, сколько проспала, а когда проснулась, лежала на постели в моей  комнате, обесчещенная Ферраном, который сидел со мной рядом.    

– Ты  лжешь, лжешь! – в ярости закричал Морель. – Признайся, что ты  уступила насилию из страха, что меня посадят в тюрьму, но только не лги?    

– Отец,  клянусь вам…    

– Ты  лжешь, лжешь! Если ты ему уступила, зачем бы он вдруг захотел упрятать меня в  тюрьму?    

– Уступила!  О нет, отец, мой сон был таким глубоким, что я была словно мертвая… Это вам  кажется страшным, невероятным… Господи, я сама это знаю и до сих пор не могу  понять…    

– А  я все понимаю, – вмешался Родольф, прерывая Луизу. – Этому человеку  не хватало только такого злодеяния. Не обвиняйте вашу дочь во лжи, Морель!..  Скажите, Луиза, когда вы ужинали, прежде чём подняться к себе, вы не заметили  никакого странного привкуса в том, что вы пили? Постарайтесь вспомнить, это  очень важно.    

Немного  подумав, Луиза ответила:    

– Я  в самом деле вспоминаю, что вода с капелькой вина, которую мне оставила как  обычно госпожа Серафен, была чуть-чуть горьковатой. Но я не обратила внимания,  потому что злая экономка иногда нарочно подсыпала мне в графин соли или перцу.    

– Значит,  в тот вечер напиток показался вам горьким?    

– Да,  но не очень, и я все равно его выпила. Я подумала, что вино, наверное, уже  обернулось в уксус.    

Морель  сидел, вытаращив глазами растерянно слушал вопросы Родольфа и ответы Луизы,  вряд ли что-нибудь понимая.    

– Прежде  чем заснуть, сидя на стуле, вы не почувствовали, что голова и моги как бы тяжелеют?    

– Да,  у меня стучало в висках, и я плохо себя чувствовала, как при ознобе.    

– О  негодяй, подлец! – вскричал Родольф. – Знаете, Морель, чем он опоил  вашу дочь?    

Ремесленник  смотрел на него, не отвечая.    

– Экономка,  его сообщница, подлила Луизе снотворного, скорее всего опиума. Сила и разум  вашей дочери были парализованы на несколько часов. А когда она очнулась от  наркотического сна, она уже была обесчещена!..    

– Ах,  теперь я все понимаю! – воскликнула Луиза. – Вы видите, отец, я не  так уж виновата, как вам кажется. Отец, отец мой, ответьте мне!    

Взгляд  гранильщика был ужасающе неподвижен.    

Разум  этого наивного и честного человека не мог постичь всей глубины столь подлого злодеяния.  Он едва понимал, о каком ужасном преступлении рассказывала его дочь.    

И к тому  же, надо сказать, временами он уже не улавливал смысл слов, мысли его путались  и он погружался в бездну, которая для разума так же черна, как непроглядная  ночь для зрения, – страшный симптом безумия.    

Однако  Морель быстро заговорил глухим, прерывающимся голосом:    

– Да,  да, это очень плохо, очень плохо, плохо…    

И снова  погрузился в апатию.    

Родольф  смотрел на него с беспокойством. Он боялся, что гнев и возмущение иссякнут в  душе несчастного Мореля, как бывает, когда слишком большое горе иссушает слезы.    

Стараясь  поскорее закончить это тягостное прощание, Родольф сказал Луизе:    

– Наберитесь  мужества! Откройте нам до конца ужасную правду.    

– Увы,  все, что вы слышали, это только начало. Когда я увидела Феррана рядом со мной,  я закричала от страха. Я хотела бежать, он удержал меня силой. Я еще  чувствовала себя такой слабой, такой отяжелевшей, наверняка из-за того зелья, о  котором вы говорили, что не могла вырваться из его рук. «Зачем же теперь бежать  от меня? – спросил Ферран с таким удивлением, что я растерялась. –  Что ты капризничаешь? Разве ты не приняла меня по доброй воле?» – «Ах, сударь! –  закричала я. – Это недостойно! Вы воспользовались тем, что я спала, и  погубили меня. Я все, расскажу отцу!» Хозяин расхохотался. «Я воспользовался  твоим сном? Да ты шутишь. Кто поверит в твое вранье? Сейчас четыре утра. Я  здесь уже два часа. Похоже, ты спала слишком долго и слишком притворно.  Признайся лучше, что отдалась мне по доброй воле. Полно, хватит капризничать,  иначе я рассержусь. Твой отец в моей власти, так что незачем тебе меня  отвергать. Будь послушной, и мы подружимся. А иначе – берегись!» – «Я все  расскажу отцу! – крикнула я. – Он отомстит за меня. Есть  справедливость на свете». Ферран посмотрел на меня с удивлением. «Ты совсем сошла  с ума? Что ты скажешь своему отцу? Что он уговорил тебя уступить мне? Поступай  как хочешь, посмотрим, что он тебе ответит»… – «Господи, это неправда! Вы  же знаете, что вошли сюда без моего согласия!» – «Без твоего согласия? И у тебя  хватит наглости утверждать это, говорить, будто я тебя изнасиловал? Хочешь, я  докажу, что все это вранье? Вчера вечером я велел Жермену, моему кассиру,  вернуться в контору к десяти часам, чтобы закончить срочную работу. Он сидел за  своими книгами до часу ночи, сидел в комнате, которая прямо под твоей. Спроси  его, слышал он крики, шум борьбы, какую мне пришлось вести с тобой там, внизу,  когда ты, злючка, не была еще такой покладистой, как сегодня? Так спроси завтра  Жермена, и он тебе ответит: этой ночью в доме все было тихо и спокойно».    

– Да,  он принял все предосторожности, чтобы выйти сухим из воды, – заметил  Родольф.    

– Я  была убита, сударь. Я не знала, что ответить на слова моего хозяина. Я не  знала, что мне подлили, и сама не могла понять, почему так крепко спала.  Казалось, все было против меня. Если я пожалуюсь, мне никто не поверит, и  неудивительно потому, что эта ужасная ночь для меня самой оставалась  неразрешимой загадкой.    

 Глава X

  ПРЕСТУПЛЕНИЕ    

     

Невероятная  подлость и лицемерие Феррана поразили Родольфа.    

– Значит,  вы не осмелились рассказать отцу о гнусном поступке вашего хозяина? –  спросил он Луизу.    

– Да,  сударь. Отец бы мне не поверил. Он посчитал бы, что я заодно с Ферраном. И  потом, я боялась, что в порыве гнева он забудет, что его свобода, жизнь всей  нашей семьи в руках у моего хозяина.    

Желая  избавить Луизу от тягостных признаний, Родольф сказал:    

– Очевидно,  вам пришлось смириться с ролью жертвы этого негодяя из страха за отца и за вашу  семью…    

Луиза  потупила взор и покраснела.    

– Но  потом его отношение к вам стало не таким жестоким и грубым?    

– Наоборот,  сударь. Чтобы избежать всяких подозрений, мой хозяин, когда у него, например,  бывал в гостях священник церкви Благовещения, особенно строго распекал меня. Он  просил господина кюре наставить меня на путь истинный, он говорил, что рано или  поздно я погублю свою душу, что я слишком вольно веду себя с его писцами, что я  лентяйка, что он держит меня только из жалости к моему отцу и его семье,  которым оказывает помощь. Он и правда помог отцу, но все остальное – ложь! Я  никогда в глаза не видела ни одного его клерка, все они работали в главном  здании конторы, а не в нашем флигеле.    

– А  когда вы оставались наедине с Ферраном, как он объяснял свои нападки на вас в  присутствии кюре?    

– Он  уверял меня, что просто шутил. Но кюре принимал его обвинения всерьез. Он  сурово говорил мне, что на мне лежит двойной грех, если я не веду себя как  следует в этом дважды святом доме, где у меня перед глазами всегда пример  чистоты и добродетели. Я не знала, что на это ответить, и только краснела,  опуская глаза. И мое молчание, мое смущение оборачивались против меня. Мне было  так страшно жить, что порою я хотела покончить с собой, но я думала о моем  отце, о моей матери, братьях и сестрах, которым я могла хоть немного помочь, и  я смирилась. Я была гадкой, презренной, но у меня было утешение: я спасала отца  от тюрьмы. А потом, – неотвратимое несчастье, – я почувствовала, что  стану матерью… Я поняла, что это моя погибель! Не знаю почему, я все  предугадала. Ферран, когда узнал об этом и мог бы стать ко мне добрее, вместо  этого начал придираться и выговаривать мне еще суровее. Но я даже представить  не могла, что он мне готовит.    

Морель  как бы очнулся от своего беспамятства, с удивлением посмотрел вокруг, провел  рукою по лбу, словно что-то вспоминая, и сказал своей дочери:    

– Я,  похоже, забылся. Устал, совсем растерялся от горя… О чем ты говорила?    

– Когда  Ферран узнал, что я беременна…    

Гранильщик  в отчаянии воздел руки; Родольф успокоил его одним взглядом.    

– Ладно,  ладно, я дослушаю все до конца, – пробормотал Морель. – Говори,  говори…    

– Я  спросила Феррана, как мне скрыть свой позор, в котором он был виноват, –  продолжала Луиза. – Вы не поверите, отец, как он мне ответил!..    

– Что  же он ответил?    

– Он  прервал меня с возмущением и с деланным изумлением, словно ничего не понимал.  Он сказал, что я, наверное, сошла с ума. Я была в ужасе, я закричала: «Господи,  что же теперь со мной будет? Если вы не пожалеете меня, пожалейте хотя бы  вашего ребенка». – «Какой ужас! – воскликнул Ферран, воздев руки к  небу. – Ты, подлая тварь! Ты осмелилась обвинить меня, будто я пал так  низко, опустился до такой грязной девки, как ты! И у тебя хватает наглости приписать  мне плоды твоего распутства, мне, который сотни раз повторял тебе перед самыми  достойными свидетелями, что ты погубишь свою душу, презренное создание!  Убирайся отсюда немедленно, я тебя увольняю!»    

Родолъф  и Морель замерли от ужаса; их поразило такое неслыханное лицемерие.    

– Да,  признаюсь, – сказал Родольф, – подобной подлости я даже не мог себе  представить.    

Морель  ничего не сказал, глаза его расширились до ужаса, лицо исказила страшная гримаса;  он сполз с верстака, на котором сидел, внезапно выдернул ящик, выхватил оттуда  длинный, остро отточенный нож с деревянной рукояткой и бросился к двери.    

Родольф  понял его замысел, схватил за руку и остановил.    

– Морель,  куда вы? Вы погубите себя, несчастный!    

– Поберегись! –  закричал Морель вне себя от ярости. – Отойди, иначе я убью двоих вместо  одного!    

Обезумевший  ремесленник бросился на Родольфа.    

– Отец,  это же наш спаситель! – закричала Луиза.    

– Ему  наплевать на нас! Ха-ха-ха, он хочет спасти нотариуса! – отвечал  обезумевший гранильщик, вырываясь из рук Родольфа.    

Но через  секунду Родольф уверенно, но мягко обезоружил его, распахнул дверь и выкинул  нож на лестницу.    

Луиза  бросилась к отцу, обняла его и сказала:    

– Отец,  это наш благодетель. И ты на него поднял руку! Опомнись!    

Эти  слова привели Мореля в себя, он закрыл лицо руками и упал на колени перед Родольфом.    

– Встаньте,  несчастный отец, – с жалостью проговорил Родольф. – Терпение,  терпение… я понимаю ваш гнев, я разделяю вашу ненависть, но во имя праведной  мести, не мешайте ей свершиться…    

– Господи,  господи! – вскричал гранильщик, поднимаясь на ноги. – Но что может  правосудие, что может закон против такого?.. Несчастные мы люди! Если мы, бедняки,  попробуем обвинить этого злодея, богатого, могущественного, всеми уважаемого,  над нами просто насмеются!.. Ха-ха-ха! – Он разразился судорожным  смехом. – И люди будут правы. Какие у нас доказательства? Да, какие  доказательства? Нам не поверят. Поэтому, говорю вам, – вскричал он в новом  приступе ярости, – я верю только в справедливость ножа…    

– Замолчите,  Морель, – печально сказал ему Родольф. – Горе затмило ваш разум.  Дайте вашей дочери все досказать… Каждая минута дорога, комиссар ждет ее, а я  должен знать все, понимаете? Все!.. Говори, дитя мое!    

Морель  бессильно упал на свой верстак.    

– Незачем  говорить вам, как я рыдала, как просила сжалиться, – продолжала  Луиза. – Я погибала. Все, это происходило в десять утра в кабинете  Феррана, кюре должен был прийти в тот день позавтракать с ним, и он вошел в тот  момент, когда мой хозяин осыпал меня упреками и оскорблениями… Появление  священника очень ему не понравилось…    

– И  что он сказал?    

– Он  сразу переменился, выбрал другую роль. «Посмотрите, господин аббат! – закричал  он. – Я говорил вам, что она погубит свою душу! А теперь она погибла  навсегда: она только что мне призналась в своем падении и позоре… и умоляла  спасти ее… И подумать только, что, я приютил в своем доме эту негодяйку!» –  «Немыслимо! – с возмущением воскликнул господин аббат, обращаясь ко  мне. – Сколько раз ваш хозяин тут при мне давал вам добрые и праведные  советы, и это вас не остановило?.. Вы так низко пали?.. Этому нет прощений!  Друг мой, вы были слишком добры к этой несчастной и к ее семье, но снисхождение  с вашей стороны было бы слабость. Будьте справедливы, но непоколебимы!» Так  сказал аббат, обманутый, как и все, лицемерием Феррана.    

– И  вы в этот момент не попытались разоблачить негодяя? – спросил Родольф.    

– Господи!  Я была так перепугана, голова у меня кружилась, я не могла сказать ни слова и  все же хотела говорить, хотела оправдаться… «Послушайте, сударь…» – начала я,  но Ферран прервал меня: «Ни слова больше, недостойная тварь! – крикнул  он. – Ты слышала, что сказал господин аббат? Жалость была бы слабостью.  Через час ты должна оставить мой дом!» И, не давая мне времени ответить, он  увел аббата в другую комнату.    

– После  ухода Феррана, – продолжала Луиза, – я не помнила себя. Я  представляла, как меня выгонят из этого дома, как я буду искать и не найду себе  другого места из-за моего положения и других сведений обо мне, которые разошлет  мой хозяин. Я была уверена, что он от злости посадит в тюрьму моего отца. Я не  знала, что делать, и убежала в свою комнату.    

Часа  через два туда пришел Ферран. «Ты собрала свои тряпки?» – спросил он. «Сжальтесь! –  взмолилась я, падая к его ногам. – Не прогоняйте меня в моем положении.  Что со мной будет? Меня никто не возьмет в услужение!» – «Тем лучше, господь,  накажет тебя за твое распутство и твою ложь». – «Вы смеете говорить, что я  лгу? – возмущенно воскликнула я. – Вы смеете говорить, что это не вы  меня погубили?» – «Убирайся отсюда немедленно, тварь! – закричал он  страшным голосом. – Ты еще смеешь клеветать на меня! Так вот завтра, в  наказание тебе, я засажу твоего папашу в тюрьму». – «Нет, что вы, что  вы, – в испуге сказала я ему. – Я ни в чем не стану обвинять вас,  обещаю вам, только не прогоняйте меня… Пожалейте моего отца, мой маленький  заработок так нужен нашей семье! Оставьте меня у себя… я ничего не скажу, постараюсь,  чтобы никто ничего не заметил, а когда уже будет невозможно скрывать мое  горестное положение, ну что ж, тогда вы меня уволите».    

Я долго  его умоляла, упрашивала, и под конец Ферран согласился оставить меня. Я сочла  это великой милостью, настолько положение мое было безысходно. И все же в  течение пяти месяцев после этой ужасной сцены мне пришлось очень плохо и очень  трудно; только Жермен, которого я видела изредка, с сочувствием спрашивал меня,  почему я такая печальная, но я стыдилась сказать ему правду.    

– Наверное,  в это время он и поселился здесь?    

– Да,  сударь. Он искал комнату где-нибудь поблизости от бульвара Тампль или от Арсенала.  Здесь как раз освободилась комната, та самая, которую вы сейчас занимаете, и  она ему подошла. Он съехал месяца два назад и просил никому не давать его  нового адреса, который знали только в конторе Феррана.    

Попытки  Жермена уйти от своих преследователей объяснили Родольфу все эти предосторожности.    

– А  вам никогда не хотелось рассказать обо всем Жермену? – спросил он Луизу.    

– Нет,  сударь. Его тоже обмануло лицемерие Феррана: он считал его грубым, слишком требовательным,  но честнейшим человеком на свете.    

– Когда  Жермен жил здесь, он ни разу не слышал, чтобы ваш отец обвинял нотариуса, что  тот пытается вас соблазнить?    

– Мой  отец никогда не говорил о своих опасениях при посторонних, и к тому же в то  время я его обманывала. Я уверяла, что Ферран больше не думает обо мне… Увы,  бедный мой отец, простите меня за этот обман! Я только хотела вас успокоить, вы  теперь понимаете, не правда ли?    

Морель  ничего не ответил; уронив голову на руки, скрещенные на верстаке, он безмолвно  рыдал.    

Родольф  сделал знак Луизе, чтобы она больше не обращалась к отцу.    

– Пять  месяцев, – продолжала Луиза, – я плакала и страдала. Каждый день был  нескончаемой пыткой. С помощью разных ухищрений мне удавалось скрывать свое  положение от всех, но на последних двух месяцах, которые отделяли меня от  рокового срока, об этом нечего было и думать. Каждый день все больше страшил  меня. Господин Ферран заявил, что больше не хочет меня держать… Я лишалась даже  той малости, которая выручала нашу семью. Отец проклял бы меня и выгнал, узнав,  что я его обманывала, хотя я желала только не волновать его. Он подумал бы, что  я не жертва Феррана, а его сообщница. Что было делать? Где спрятаться? Где  найти новое место в моем положении? Мне приходили в голову преступные мысли.  Но, по Счастью, я отступила перед ними. Я признаюсь вам в этом, сударь, потому  что ничего не хочу скрывать, даже то, что может пойти мне во вред, а также для  того, чтобы вы поняли, до какой крайности довела меня бессердечность господина  Феррана. Если бы я поддалась жестокому соблазну и совершила преступление, разве  он не считался бы соучастником?    

Немного  помолчав, Луиза с усилием продолжала дрожащим голосом:    

– Я  слышала от привратницы, что в нашем доме живет один лекарь-шарлатан… и я…    

Она не  могла больше говорить.    

Родольф  вспомнил, как при первой встрече с г-жой Пипле, когда она отлучилась, он принял  от разносчика письмо на грубой бумаге с измененным почерком и заметил на нем  следы слез…    

– И  вы написали ему, несчастное дитя? Три дня назад!.. Вы изменили почерк и плакали  над этим письмом!    

Луиза  смотрела на Родольфа с ужасом.    

– Откуда  вы это знаете?    

– Успокойтесь.  Я был один в привратницкой у госпожи Пипле, когда принесли это письмо, и  заметил его случайно.    

– Да,  вы правы, сударь. В этом письме без подписи я писала господину Брадаманти, что  не смею прийти к нему, но прошу встретить меня вечером возле Шато-д’Ор… Я  потеряла голову. Я хотела получить от него страшный совет… И вышла от моего  хозяина с намерением этот совет исполнить. Но через минуту мысли мои  прояснились: я поняла, на какое преступление иду… Я вернулась, встреча не  состоялась. В тот же вечер произошла ужасная сцена, из-за которой на меня  обрушились новые несчастья.    

Ферран  подумал, что я ушла часа на два, а я возвратилась очень скоро. Проходя мимо маленькой  садовой калитки, я, к своему удивлению, увидела, что она полуоткрыта. Я вошла в  сад и отнесла ключ в кабинет Феррана, где обычно его оставляли. Эта комната –  самая дальняя в доме, за ней только его спальня – была самым уединенным местом:  там он с кем-то советовался втайне, а обычные дела вел в своей конторе. Вы  поймете сейчас, сударь, почему я рассказываю все это так подробно. Я прекрасно  знала все входы и выходы этого дома. Я прошла через столовую, где горел свет,  вошла в гостиную, где не было света, потом в кабинет перед его спальней. И  дверь спальни открылась, когда я хотела положить ключ на стол. Едва мой хозяин  заметил меня при свете лампы в своей комнате, он захлопнул дверь за каким-то  человеком, которого я не успела разглядеть. И тогда, несмотря на темноту, он  набросился на меня, вцепился двумя руками в шею, словно хотел меня задушить, и  прошипел с яростью… и в то же время со страхом: «Ты подглядывала? Ты  подслушивала за дверью? Что ты слышала, говори! Отвечай, или я тебя задушу!»  Но, видно, ему пришло что-то другое в голову, он вытеснил меня в столовую;  дверь кладовки была открыта, он грубо втолкнул меня туда и запер.    

– И  вы ничего не слышали из его разговора?    

– Ничего,  сударь. Если я знала, что он разговаривает с кем-то в своем кабинете, я не входила  туда. Он запрещал это даже госпоже Серафен.    

– А  когда вы вышли из кладовки, что он вам сказал?    

– Меня  выпустила экономка, и в тот вечер я не видела больше Феррана. От волнения, от  испуга мне стало очень плохо. На другое утро, когда я спускалась по лестнице, я  встретила Феррана и вся задрожала, вспомнив его угрозы. Но как же он меня  удивил! Он сказал мне почти спокойно: «Ты ведь прекрасно знаешь, что я запрещаю  входить в мой кабинет, когда у меня посетители. Но к чему тебя бранить, раз уж  тебе и так недолго оставаться в моем доме». И он ушел в свою комнату.    

Такое  добродушие удивило меня после недавнего приступа ярости. Я, как обычно,  занялась домашними делами и хотела уже прибрать в его спальне… Но вы знаете, я  так страдала всю ночь, я была такой слабой, удрученной… Когда я вешала какой-то  его костюм в темный гардероб рядом с альковом, я вдруг почувствовала страшные  боли и в голове у меня все помутилось… Уже падая, я ухватилась за пальто,  висевшее на дверце, и стащила его на себя, и оно меня почти всю укрыло.    

Когда я  пришла в себя, застекленная дверь спальни была закрыта… Я услышала голос  Феррана… Он говорил очень громко… Вспомнив о вчерашней сцене, я подумала, что  умру, если только шевельнусь. Я подумала; что мой хозяин не заметит меня под  этим пальто в темном гардеробе. Если он увидит меня, как объяснить ему эту  случайность? Я затаила дыхание и невольно услышала разговор, который наверняка  продолжался уже давно.    

 Глава XI

  РАЗГОВОР    

     

– А  кто разговаривал с нотариусом в его запертой комнате? – спросил Родольф.    

– Не  знаю, сударь, – ответила Луиза. – Голос был незнакомый.    

– О  чем же они говорили?    

– Разговор,  наверное, шел уже давно, потому что я услышала только обрывки. «Ничего нет  проще, – говорил незнакомый голос. – Один парень по прозвищу  Краснорукий, старый контрабандист, свел меня с семейкой „речных пиратов“[104] –  это по тому дельцу, о котором я только что говорил. Они устроились на мысу  маленького островка близ Аньера. Два самых страшных бандита на этом свете!  Дедушка и папаша отдали свои головы гильотине, два сынка – на каторге до конца  своих дней, но еще осталась мамочка, три сыночка и две девочки – это прохиндеи  хуже не придумаешь. Говорят, чтобы шарить по обоим берегам Сены, они спускаются  по ночам на лодке до самого Берси! Эти детишки убьют первого встречного за один  золотой. Но для этого нам они не нужны. Достаточно, чтобы они приютили нашу  даму из провинции. Марсиали, – так зовут моих пиратов, – предстанут перед  ней как семья честных рыбаков. Я, от вашего имени, навещу раза два-три вашу  юную даму, пропишу ей кое-какие отвары… а примерно через недельку она упокоится  на кладбище Аньера. В тихих деревушках люди уходят на тот свет незаметно, как  письма, отправленные почтой. А в Париже на все обращают внимание. Но когда вы  пришлете вашу провинциалочку на островок под Аньером? Я должен заранее  предупредить Марсиалей, какую роль им играть». – «Завтра она прибудет  сюда, послезавтра будет у них, – ответил Ферран. – И я предупрежу ее,  что доктор Венсан будет о ней заботиться по моему поручению». – «Ладно,  пусть я буду Венсаном, – сказал другой голос. – Чем это имечко хуже  другого?»    

– Это  какая-то новая тайна и новое преступление! – воскликнул пораженный  Родольф.    

– Новая?  Нет, сударь, вы увидите, что она связана с преступлением, которое вам уже известно, –  возразила Луиза и продолжала: – Я услышала, как передвигаются стулья; разговор  был окончен. «Я не прошу открыть мне тайну, – сказал Ферран. – Вы  меня держите в своей власти, и я вас держу». – «Это значит, что мы всегда  будем помогать друг другу и никогда не будем друг другу вредить, – ответил  незнакомец. – Видите, как я усердствую! Получил ваше письмо вчера в десять  вечера, а утром я уже у вас. До свидания, друг и сообщник, не забудьте островок  под Аньером, рыбака Марсиаля и доктора Венсана. Эти три магические имени –  гарантия, что ваша провинциалка не протянет и недели». – «Подождите, –  сказал Ферран. – Я отодвину секретный засов в кабинете и посмотрю, нет ли  кого-нибудь в прихожей, чтобы вы могли спокойно выйти через садовую калитку,  как вы сюда вошли…» Ферран вышел, потом вернулся, и наконец я услышала, как он  удалился с тем человеком, чей голос я слышала…    

Вы  можете понять, в каком я была ужасе во время всего этого разговора и совсем  пришла в отчаяние, невольно подслушав об этой тайне. Часа через два госпожа  Серафен пришла за мной в мою комнату, куда я поднялась, вся дрожа. Мне было  очень плохо, как никогда. «Хозяин зовет вас, – сказала она. – Вам  выпало счастье, которого вы не заслуживаете. Спускайтесь скорее! Ах, бедняжка,  какая она бледная! Но то, что вы сейчас услышите, вернет вам румянец».    

Я  последовала за госпожой Серафен. Ферран был в своем кабинете. Увидев его, я  невольно задрожала, хотя вид у него был не такой суровый, как обычно. Он долго,  пристально смотрел на меня, словно хотел прочесть мои мысли. Я опустила глаза.  «Похоже, вы очень страдаете?» – спросил он. «Да, сударь», – ответила я и  очень удивилась про себя, что он обращается ко мне на «вы» против своего обыкновения.  «Да это и понятно, – продолжал он. – Причиной всему ваше положение и  попытки его скрыть. Однако, несмотря на все ваше вранье, плохое поведение и  вчерашнюю нескромность, я вас жалею, – добавил он более мягким  тоном. – Через несколько дней вам уже будет невозможно скрывать вашу  беременность. И хотя я выговаривал вам, как вы того заслуживаете, перед нашим  кюре, такой скандал опозорит мой дом в глазах всех наших прихожан, и к тому же  опозорит вашу семью… Учитывая все это, я хочу вам помочь». – «Ах, сударь! –  воскликнула я. – За эти добрые слова я готова все забыть!» – «Что забыть?»  – жестко спросил он. «Ничего, ничего, простите меня», – спохватилась я,  боясь, что он вдруг рассердится, и надеясь, что сегодня он будет ко мне  милосерднее. «Так слушайте меня! – продолжал он. – Вы пойдете сегодня  к отцу. Вы ему скажете, что я посылаю вас на два-три месяца в деревню следить  за домом, который я недавно там купил. За время вашей отлучки я буду посылать  ему ваш заработок. Завтра вы покинете Париж. Я дам вам рекомендательное письмо  к госпоже Марсиаль, матери честной семьи рыбаков, которые живут близ Аньера.  Вам следует сказать, что вы из провинции, и ни слова больше. Позднее вы  узнаете, что все это делается в ваших интересах. Матушка Марсиаль будет  ухаживать за вами как за родной дочерью; врач моих друзей, доктор Венсан, будет  заботиться о вас, как этого требует ваше положение… Вы видите, как я к вам  добр!»    

– Какой  ужасный замысел! – воскликнул Родольф. – Теперь я все понимаю. Он  думал, что вы накануне подслушали что-то очень опасное для него, и решил от вас  избавиться. И ему, наверное, было выгодно обмануть своего сообщника, представив  вас какой-то женщиной из провинции. Представляю, как вы ужаснулись этому  предложению!    

– Да,  это был страшный удар. Я была потрясена и ничего не могла ответить. Я смотрела  на Феррана с ужасом, голова у меня кружилась. Я уже хотела рискнуть жизнью и  сказать ему, что утром подслушала его разговор с незнакомцем, но, к счастью,  вспомнила о новых опасностях, которыми грозило мне это признание. «Вы что, не  понимаете меня?» – раздраженно спросил он. «Нет, сударь… Да, сударь, –  ответила я, вся дрожа. – Но я не хотела бы ехать в деревню». – «Почему  бы это? Там, куда я вас посылаю, за вами будет прекрасный уход…» – «Нет, нет, я  не поеду! Лучше я останусь в Париже, здесь моя семья, отец… Лучше я признаюсь  ему во всем, лучше умру от стыда, если так доведется…» – «Значит, ты  отказываешься? – спросил Ферран, все еще сдерживая гнев, и внимательно  посмотрел на меня. – Почему ты вдруг изменила свое решение? Ты ведь только  что соглашалась…» Я поняла, что, если он догадается, я погибла. Я ответила ему,  что не думала, что придется уезжать из Парижа, где моя семья. «Но ведь ты  опозоришь свою семью, негодяйка!» – закричал он. Уже не владея собой, он  схватил меня за руку и дернул так сильно, что я упала. «Даю тебе срок до  завтра! – кричал он. – А завтра ты либо поедешь к Марсиалям, либо  пойдешь к своему папеньке и скажешь ему, что я тебя выгнал, а он отправится в  тюрьму!»    

Я  осталась одна, на полу в его кабинете. Подняться не было сил. Прибежала госпожа  Серафен, услышав громкий голос своего хозяина. С ее помощью я кое-как добралась  до своей комнаты, слабея на каждом шагу. И сразу упала на кровать. Я не  вставала дотемна, так потрясли меня все эти ужасы! А к часу ночи у меня  начались невыносимые боли и судороги, я поняла, что до срока рожу этого  несчастного ребенка.    

– Почему  вы не позвали на помощь?    

– О,  я не смела! Ферран хотел избавиться от меня, он наверное послал бы за доктором  Венсаном, который убил бы меня в его доме, а не в доме этих Марсиалей… Или сам  Ферран задушил бы меня, а потом сказал, что я умерла при родах… Увы, сударь,  это, наверное, были безумные мысли, но тогда они меня преследовали, и это стало  причиной моей погибели. Если бы не эти страхи, если бы я позвала на помощь,  меня бы не обвинили в том, что я убила своего ребенка. Но я боялась позвать,  боялась, что услышат мои крики, и кусала, затыкала себе рот простынями. И  наконец, в ужасных страданиях, одна, в темноте, я родила несчастное создание,  которое наверняка погибло из-за этих преждевременных родов… Я не убила его,  господи, не убила! В той ночи у меня был миг горького счастья, когда я прижала  мое дитя к груди!..    

Голос  Луизы угас, и она зарыдала.    

Морель  слушал рассказ своей дочери со странной апатией, угрюмым безразличием, которое  все больше пугало Родольфа.    

Гранильщик  по-прежнему сидел, опершись локтями о верстак и обхватив голову руками, но,  увидев, что Луиза рыдает, он пристально посмотрел на нее и забормотал:    

– Она  плачет… Плачет… Почему она плачет?    

И,  мгновение поколебавшись, продолжал:    

– Знаю,  знаю… это нотариус… Говори, бедняжка Луиза… ты моя дочь… я люблю тебя… всегда  люблю… Но вот сейчас… я тебя не узнал… Слезы помешали… О господи, господи! О,  моя голова… Как же больно!    

– Вы  видите, отец, я ни в чем не виновата?    

– Да…  вижу…    

– Это  страшное несчастье, но я так боялась нотариуса!    

– Нотариус…  Да, я тебе верю… Он плохой человек, плохой…    

– Теперь  вы меня простите?    

– Да…    

– Это  правда, отец?    

– Да…  Это правда… О, я тебя люблю… всегда люблю… хотя не могу сказать… О, моя голова…  Голова!..    

Луиза со  страхом посмотрела на Родольфа.    

– Он  страдает, дайте ему немного успокоиться. И продолжайте.    

Несколько  раз с беспокойством взглянув на Мореля, Луиза продолжила свой рассказ.    

– Я  прижала к себе мое дитя… и удивилась, не слыша его дыхания. Но я сказала себе:  такой маленький ребенок дышит так тихо, что его не услышишь… а потом он мне  показался совсем холодным… Я не могла зажечь свечу, у меня все отнимали…  Дождалась, пока не рассвело, и все прижимала его к груди, стараясь согреть… но  он все больше холодел. Я еще говорила себе: бедняжка, он так замерз, потому что  в комнате холодно.    

При  первых лучах рассвета я поднесла моего ребенка к окну, посмотрела… Он был окоченелый,  холодный как лед! Я припала губами к его ротику, чтобы почувствовать дыхание…  приложила руку к его сердцу… Оно не билось… он умер!    

Луиза  залилась слезами.    

– Ах,  в этот миг со мной что-то случилось, что-то невыразимое! Смутно помню, что было  потом, все как во сне: отчаяние, ужас и ненависть, но больше всего – страх!  Нет, я уже не боялась, что Ферран меня задушит, но я боялась, что, если найдут  моего мертвого ребенка рядом со мной, меня обвинят, что я его убила. И  мелькнула вдруг одна только мысль: спрятать его тельце, чтобы никто не нашел.  Тогда никто не узнает о моем позоре, отец не будет гневаться на меня, Ферран не  станет меня преследовать, потому что теперь, без ребенка, я смогу уйти от него,  наняться служанкой в какой-нибудь другой дом и зарабатывать хоть немножко,  чтобы помогать семье…    

Увы,  сударь, эти мысли заставили меня ни в чем не признаваться и спрятать мертвого  младенца. Да, я была не права, но в моем положении, когда я мучительно страдала  и чуть не сходила с ума, когда мне отовсюду грозила смерть, я не подумала о  том, что меня ждет, если все откроется…    

– Боже,  какие мучения, какая безысходность, – удрученно проговорил Родольф.    

– Быстро  светало, и у меня оставалось всего несколько минут, пока в доме не  проснулись, – продолжала Луиза. – Я больше не колебалась, завернула  моего ребенка, как могла, спустилась потихоньку, дошла до самого дальнего угла  сада, чтобы выкопать могилку и похоронить его там, но за ночь земля промерзла.  Тогда я спрятала мертвое тельце в погреб, куда зимой никто не заходил, накрыла  его пустыми ящиками нз-под цветов и вернулась к себе в комнату. Никто меня не  заметил.    

Обо всем  этом у меня сохранилось лишь смутное воспоминание. Я была очень слаба и до сих  пор не понимаю, как я нашла в себе силы и смелость сделать все это. В девять  часов госпожа Серафен пришла узнать, почему я не встаю. Я ответила, что  заболела, и умоляла позволить мне провести один день в постели, а завтра я  покину дом, потому что Ферран меня увольняет. Через час он явился ко мне сам.  «Вот видите, вам стало хуже, – сказал он. – А все из-за вашего упрямства.  Если бы воспользовались моей добротой, вы сегодня были бы в семье славных  людей, которые окружили бы вас участием и заботой. Впрочем, я и сейчас не  оставлю вас: не такой уж я жестокий. Вечером к вам зайдет доктор Венсан».    

От этой  угрозы я содрогнулась. Я ответила, что накануне была не права, когда отказалась  от его предложения, что сейчас я его принимаю. Однако пока еще слишком плохо  себя чувствую и не смогу сразу уехать, но завтра мне наверняка станет лучше и я  отправлюсь к Марсиалям, так что доктора Венсана беспокоить совершенно незачем.  Я хотела только выиграть время, а на самом деле твердо решила назавтра покинуть  этот дом и уйти к отцу, надеясь, что он никогда ничего не узнает. Мой ответ  успокоил Феррана, и он проявил ко мне даже некоторую снисходительность и первый  раз в жизни поручил меня заботам госпожи Серафен.    

Весь  день прошел в смертельной тревоге: я дрожала от страха, боясь, что кто-нибудь  случайно найдет моего мертвого ребенка. Я молила только об одном: чтобы скорее  потеплело, земля оттаяла и я могла бы его похоронить… Но пошел снег… и это тоже  внушило мне надежду… Весь день я пролежала в постели.    

Наконец,  когда все уснули, я нашла в себе силы встать и добраться до дровяника; там я  взяла топор для колки дров, чтобы вырубить в заснеженной земле могилку… Мне  удалось это сделать ценой мучительных усилий… Тогда я взяла трупик и, обливая  его слезами, похоронила, как могла, в маленьком ящике из-под цветов. Я не знала  погребальных молитв, а потому прочитала над ним «Отче наш» и «Ave», моля бога,  чтобы он принял его невинную душу в рай… Я думала, силы оставят меня и я не  смогу засыпать землей этот маленький гробик… Мать, хоронящая своего ребенка!..  И все же я справилась… Чего это мне стоило, знает один лишь бог! Поверх земли я  нагребла немного снега, чтобы ничего не было заметно. Мне светила луна. Надо  все было скрыть, я долго не решалась уйти… Бедная малютка, в холодной земле,  под снегом… Я знала, что он мертв, но мне почему-то казалось, что он страдает  от холода… Наконец я вернулась в свою комнату и легла, меня всю трясло, и у  меня был жар… Утром Ферран прислал узнать, как я себя чувствую; я ответила, что  немного лучше и назавтра наверняка смогу уехать в деревню. Весь день я тоже  пролежала, чтобы набраться сил. Вечером я встала и спустилась в кухню  погреться; я сидела там долго совсем одна. Потом вышла в сад помолиться  последний раз.    

Когда я  возвращалась к себе в комнату, мне повстречался Жермен на площадке лестницы  перед кабинетом, где он иногда работал… он был очень бледен… Сунул мне в руку  тяжелый сверток и очень быстро проговорил: «Завтра рано утром должны арестовать  вашего отца по долговой расписке на тысячу триста франков. Заплатить ему нечем.  Поэтому вот деньги… Как только рассветет, бегите к нему!.. Сегодня наконец я  раскусил этого Феррана: он очень злой человек… Но я его разоблачу!.. Главное,  никому не говорите, что эти деньги от меня»..    

Он не  дал мне времени даже поблагодарить его и быстро сбежал по лестнице вниз.    

 Глава XII

  БЕЗУМИЕ    

     

– Этим  утром, – продолжала Луиза, – пока в доме Феррана никто еще не вставал,  я прибежала сюда с деньгами, которые дал мне Жермен, чтобы спасти моего отца.  Но их оказалось недостаточно, и, если бы не ваша щедрость, я не смогла бы  вырвать его из рук судебных приставов… Наверное, после моего ухода от Феррана  они поднялись в мою комнату и нашли там следы, которые позволили им сделать  ужасное открытие. Прошу вас, сударь, о последней услуге, – проговорила  Луиза, вынимая сверток с золотыми, – можете вы вернуть эти деньги Жермену?..  Я обещала не говорить никому, что он служит у нотариуса, но, поскольку вы это  уже знали, я не выдам его тайну… А теперь, сударь, повторяю еще раз: бог  свидетель, я не солгала ни единым словом… Я не старалась снять с себя вину, а  только…    

Но,  внезапно прервав свою речь, Луиза в ужасе закричала:    

– Сударь,  взгляните на моего отца!.. Смотрите, что это с ним?!    

Морель  слушал последнюю часть рассказа дочери с мрачным безразличием, которое Родольф  объяснил себе полным упадком сил несчастного ремесленника. «После целого ряда  страшных потрясений, следовавших одно за другим, силы его иссякли,  чувствительность притупилась, и он уже не может даже возмущаться», – думал  Родольф.    

Но он  ошибался.    

Подобно  пламени факела, который то угаснет, то разгорится, меркнущий разум Мореля  иногда еще вспыхивал, освещая отдельные сцены отблесками понимания, но вдруг  заколебался и… угас.    

Совершенно  безразличный ко всему, что говорилось и происходило вокруг него, гранильщик  тихо сошел с ума.    

Хотя его  шлифовальный круг находился на другом конце верстака, а под рукой у него не  было ни драгоценных камней и никаких орудий, ремесленник внимательно и прилежно  выполнял свою обычную работу с помощью воображаемых инструментов.    

Он  сопровождал эту пантомиму тихим жужжанием, воспроизводя звук вращающегося  шлифовального колеса.    

– Смотрите,  смотрите, – продолжала Луиза со все возрастающим страхом. – Что с  ним?    

Затем  она приблизилась к ремесленнику.    

– Отец,  вы меня слышите? Отец!    

Морель  посмотрел на нее мутным и неопределенным, ничего не выражающим взглядом,  свойственным тихопомешанным.    

Не  прекращая своей воображаемой работы, он заговорил негромко и печально:    

– Я  должен тысячу триста франков… это цена за жизнь Луизы. Надо работать, работать…  О, я заплачу, заплачу, заплачу…    

– Господи,  но это немыслимо! Это не может продолжаться! Ведь он не совсем сошел с ума, не  правда ли? – вскричала Луиза душераздирающим голосом. – Он придет в  себя… Это лишь минутное затмение.    

– Морель,  друг мой! – обратился к нему Родольф. – Мы здесь, рядом с вами. Вот  ваша дочь, и она ни в чем не повинна…    

– Тысяча  триста франков! – проговорил гранильщик и продолжал свою воображаемую работу,  не глядя на Родольфа.    

– Отец! –  воскликнула Луиза, бросаясь перед ним на колени и хватая его за руки. –  Это я, твоя дочь Луиза!    

– Тысяча  триста франков, – повторил он, с трудом вырываясь из объятий дочери. –  Тысяча триста франков… А иначе, – добавил он шепотом, словно доверяя  величайшую тайну, – иначе Луизу ждет гильотина…    

И он  снова принялся вращать воображаемый шлифовальный круг.    

Луиза  закричала:    

– Он  сошел с ума! Он безумен! И все из-за меня… Я всему причина. О господи, господи,  но я не виновата… Я не хотела сделать ничего дурного… Это все он, этот зверь,  чудовище!    

– Успокойся,  бедное дитя, наберись храбрости, – сказал Родольф. – Не будем терять  надежды… Может быть, это только временное помешательство. Ваш отец слишком  настрадался; столько несчастий, и все одно за другим, этого никто бы не  перенес… Разум его затмился, однако будем надеяться, что не надолго.    

– Но  моя мать, моя бабушка, сестры, братья, что с ними станет? – воскликнула  Луиза. – Теперь у них нет ни отца, ни меня… Они умрут от голода, нищеты и  отчаяния!    

– Вы  забыли обо мне… Успокойтесь, у них ни в чем не будет недостатка… И наберитесь  храбрости, говорю я вам. Ваше признание поможет покарать опасного преступника.  Вы убедили меня в своей невиновности, и она будет признана всеми, я в этом  уверен.    

– Ах,  сударь, вы видите, сколько зла причиняет этот человек: бесчестие, безумие,  смерть… И никто ничего с ним не может поделать! От одной этой мысли мне не  хочется жить!    

– Пусть  другая мысль поможет вам перенести все беды.    

– Что  вы хотите сказать, сударь?    

– Унесите  с собой уверенность, что ваш отец, вы сами и все ваши близкие будут отомщены.    

– Отомщены?    

– Да!  Клянусь вам! – торжественно ответил Родольф. – Клянусь вам, когда  преступления этого человека будут доказаны, он жестоко поплатится за бесчестие,  смерть и безумие, которые сеет вокруг себя. И если даже закон окажется  бессильным покарать его, если его хитрость и ловкость столь же непомерны, как  его злодеяния, против его хитрости найдется другая хитрость, против его  ловкости – другая ловкость, против его злодеяний – еще более страшные, но праведная  неотвратимая месть не будет похожа на трусливое и тайное убийство.    

– Ах,  сударь, да услышит вас бог! Я не думаю об отмщении за мои страдания, я думаю о  безумном отце, о моем ребенке, который ни минуты не прожил…    

Луиза  сделала последнюю попытку вырвать Мореля из мрака безумия.    

– Прощай,  отец, прощай! – воскликнула она. – Меня уводят в тюрьму… Я больше  тебя не увижу! Твоя Луиза прощается с тобой. Отец, отец мой, отец!    

Но он не  ответил на эти душераздирающие призывы.    

Ничто не  пробудилось в его несчастной помраченной голове, ничто…    

Струны  родительских чувств, которые труднее всего разорвать, даже не дрогнули, не отозвались.    

Дверь  мансарды открылась.    

Вошел  полицейский комиссар.    

– Время  истекло, – сказал он Родольфу. – К сожалению, должен вам сказать, что  эта беседа не может быть продолжена долее.    

– Эта  беседа окончена, – с горечью ответил Родольф, показывая на Мореля. –  Луизе нечего больше сказать своему отцу, потому что он не слышит свою дочь… Он  сошел с ума.    

– Господи  боже мой! Этого я и боялся! – воскликнул комиссар. – Какой ужас!    

Он живо  приблизился к ремесленнику и после минутного осмотра убедился в горестной  истине.    

– Ах,  сударь, – печально сказал он Родольфу, – я с самого начала искренне  желал, – чтобы невиновность этой юной девушки была признана и доказана!  Однако после такого несчастья я не стану ограничиваться одними пожеланиями,  нет! Я расскажу об этой семье, такой честной и такой обездоленной, я расскажу о  последнем ужасном ударе, который ее поразил, и можете не сомневаться, судьи  найдут еще одну причину, чтобы оправдать обвиняемую.    

– Хорошо,  сударь, – согласился Родольф. – Поступая таким образом, вы не только  выполняете свои обязанности, вы исполняете священный долг.    

– Поверьте  мне, наши обязанности почти всегда тяжелы и печальны, поэтому мы всегда  радуемся и бываем счастливы, когда можем оказать помощь добрым и честным людям.    

– Еще  одно слово, сударь. Признания Луизы Морель убедили меня в ее невиновности. Можете  вы мне сказать, как было открыто ее так называемое преступление, вернее, кто об  этом донес?    

– Сегодня  утром, – ответил комиссар, – ко мне явилась экономка господина  Феррана и заявила, что после поспешного бегства Луизы Морель, которая, как она  знает, была на седьмом месяце беременности, она поднялась в ее комнату и нашла  там следы тайных родов. После недолгих поисков следы на снегу позволили ей  обнаружить труп новорожденного младенца, похороненного в саду.    

После ее  заявления я прибыл на Пешеходную улицу. Господин Ферраи был возмущен, что такой  скандал произошел в его доме. Кюре из церкви Благовещения, за которым он  послал, тоже подтвердил, что дочь Мореля призналась перед ним в своем грехе и  просила своего хозяина проявить к ней жалость и милосердие. Кроме того, он  часто слышал, как господин Ферран самым строгим тоном предостерегал Луизу  Морель, предсказывая ей, что рано или поздно она себя погубит. «И предсказания  его исполнились самым прискорбным образом», – добавил священник.  Негодование господина Феррана, – продолжал комиссар, – показалось мне  таким справедливым, что я его разделил. Он сказал мне, что Луиза Морель  наверняка укрылась у своего отца. Я тотчас направился сюда. Преступление было  явным, и у меня имелись все основания для немедленного ареста.    

Родольф  с трудом удержался, услышав о негодовании Феррана. Он сказал полицейскому  комиссару:    

– Благодарю  вас, бесконечно благодарю за вашу снисходительность и за то, что вы хотите  помочь несчастной Луизе. Я попрошу отвести ее бедного отца в сумасшедший дом, а  также мать его жены, такую же помешанную.    

Он  обратился к Луизе, которая все еще стояла на коленях перед отцом, тщетно  пытаясь вернуть его к разуму:    

– Дитя  мое, вам придется уйти, не повидавшись с матерью. Избавьте ее от тягостного прощания…  О судьбе ее не беспокойтесь: отныне ваша семья ни в чем не будет нуждаться, мы  найдем женщину, которая позаботится о вашей матери, ваших сестрах и братьях, и  ваша добрая соседка, Хохотушка, присмотрит за всем. Что касается вашего отца,  то будет сделано все, чтобы он оправился как можно скорее. Мужайтесь и верьте  мне: честные люди нередко подвергаются самым жестоким испытаниям, но всегда  выходят из них еще более закаленными, еще более сильными и достойными.    

Через  два часа после ареста Луизы, Давид, по приказу Родольфа, отвез гранильщика и старую  идиотку в Шарантон,[105]  где им были обеспечены отдельные комнаты и самое внимательное лечение.    

Морель  покинул свой дом на улице Тампль без всякого сопротивления: он пошел туда, куда  его повели, безразличный ко всему; его помешательство было тихим, безобидным и  печальным.    

А  бабушка хотела есть. Ей показали мясо и хлеб, и она пошла за мясом и хлебом.    

Драгоценные  камни ювелира, оставленные его жене, были в тот же день переданы посреднице,  г-же Матье, которая приехала за ними.    

К  несчастью, за нею неотступно следил Хромуля, узнавший об истинной ценности  якобы фальшивых бриллиантов из подслушанного разговора Мореля с судебными  приставами. Сын Краснорукого выяснил, что она жила на бульваре Сен-Дени в доме  номер одиннадцать.    

Хохотушка  с большой осторожностью рассказала Мадлен Морель о том, что ее муж помешался, и  об аресте Луизы. Сначала Мадлен горько плакала, рыдала, но, когда первый  приступ отчаяния и боли прошел, это несчастное, слабое и легкомысленное  создание успокоилось, видя, что сама она и ее дети ни в чем не нуждаются  благодаря щедрости их благодетеля.    

Что  касается Родольфа, то его одолевали самые мрачные мысли он думал о признаниях  Луизы.    

«Такую  подлость видишь на каждом шагу, – говорил он себе. – Уговорами или  силой хозяин овладевает служанкой; иногда запугивает ее, иногда застает  врасплох, но во всех случаях добивается своего благодаря превосходству  господина над своей рабыней.    

Эта  растленность нисходит от богатого к бедному и не щадит даже святости домашнего  очага; она отвратительна, когда ее принимают добровольно, но становится ужасной  и преступной, когда ее навязывают силой.    

Это  подлое и грубое порабощение, варварское и бесчестное унижение живого существа,  которое в страхе отвечает на посулы своего хозяина слезами, на его похотливые приставания  – дрожью ужаса и отвращения.    

А что  потом ждет несчастную женщину? – продолжал размышлять Родольф. –  Почти всегда отчаяние и безразличие ко всему на свете, нищета, проституция,  кражи, а иногда и детоубийство!    

И какие  страшные у нас об этом законы!    

Каждый  соучастник преступления отвечает за преступление.    

Каждый  скупщик краденого приравнивается к вору.    

Это  справедливо.    

Но если  человек от безделья соблазняет юную, невинную нечистую девушку, делает ее матерью,  а потом бросает ее, оставляя ей только позор, нищету и отчаяние, и толкает к  детоубийству, за это ей приходится отвечать только своей головой…    

Посмотрят  ли на этого человека как на ее соучастника? Смешно! Что он такого сделал? Да  это же так, пустячок, любовная шалость с хорошенькой куколкой… Однодневный  каприз!.. Сегодня одна, завтра другая…    

Мало  того, если этот человек обладает оригинальным и лукавым характером и к тому же  считается честнейшим из людей, он может пойти в суд, полюбоваться своей жертвой  на скамье обвиняемых.    

Если его  случайно привлекут как свидетеля, он может позабавиться и ответить этим слишком  любопытным людишкам, озабоченным только тем, как бы поскорее отправить на  гильотину эту бедную девушку во славу отечества и общественной морали:    

„Я хочу  сообщить суду нечто очень важное“. – „Говорите!“ – „Господа присяжные, эта  несчастная была добродетельна и чиста, это святая правда… я ее соблазнил, и это  тоже правда… Я стал отцом ее ребенка, не отрицаю…    

Но  поскольку она блондинка, я ее бросил ради другой, брюнетки, и это опять-таки  истинная правда.    

Но при  этом я пользовался своим неотъемлемым правом выбора, священным правом, которое  признано обществом и законом“. – „В самом деле, этот молодой человек  совершенно прав, – скажут друг другу присяжные шепотком. – Нет такого  закона, чтобы судить его, если он сделал младенца блондинке, а потом увлекся  молоденькой брюнеткой. Он просто шалопай!“    

„А  теперь, господа присяжные, эта несчастная уверяет, будто убила своего ребенка,  я бы даже сказал, нашего ребенка, потому что я ее бросил…    

Потому  что она осталась одна, в безысходной нищете, испугалась и потеряла голову. Но  почему? Потому что если бы ей пришлось сохранить своего ребенка, –  объяснит вам она, – если бы ей пришлось ухаживать за ним, она бы не смогла  вернуться в свою мастерскую и заработать на жизнь себе и младенцу, плоду нашей  любви.    

Но я  полагаю, что ее оправдания ничего не стоят, разрешите вам это сказать, господа  присяжные!    

Разве  мадемуазель не могла пойти рожать в приют Ля Бурб… если там было место?    

Разве  мадемуазель не могла в самый критический момент явиться к комиссару полиции  своего квартала и признаться ему в своем, скажем, позоре, чтобы получить  разрешение отнести своего младенца в Дом подкидышей?    

И  наконец, разве мадемуазель не могла найти какой-нибудь другой, не столь  варварский способ избавиться от плода наших заблуждений и наслаждений, пока я  покуривал в кофейной, поджидая свою новую любовницу?    

Признаюсь  вам, господа присяжные, я нахожу ее способ слишком диким и слишком удобным для  нее. Она хотела только избавиться от всяких забот на будущее!    

Подумайте,  господа присяжные! Эта девушка должна была не только терпеть позор и унижение,  вынашивая девять месяцев незаконного ребенка. Ей бы пришлось еще его  выкармливать и растить! Заботиться о нем, воспитывать его, чтобы он стал таким  же честным молодым человеком, как его отец, или такой же честной девушкой, не  похожей на свою развратную мать… Ибо материнство – священный долг, черт побери!  И негодяйки, которые им пренебрегают, которые топчут ногами священные  материнские обязанности, не матери, а изуверки, и они достойны самого сурового,  примерного наказания!    

Поэтому,  господа присяжные заседатели, прошу вас: поскорее отдайте эту мерзавку палачу.  Этим вы совершите акт, достойный неподкупных и добродетельных, твердых и  просвещенных граждан. Dixi“.[106]    

„Этот  господин рассматривает данное дело с точки зрения высокой морали, –  добродушно скажет какой-нибудь разбогатевший шляпник или старый ростовщик из  числа присяжных. – Он сделал то, что и мы бы с вами сделали на его месте,  черт побери! Посмотрите, какая она хорошенькая, эта блондиночка, хотя и  бледненькая… Этот молодец, как говорится, 'кружит головы блондинкам и  брюнеткам'. Ну и что? Закон не запрещает. А что до этой несчастной, то в конечном  счете она сама во всем виновата. Почему она ему не сопротивлялась? Не пришлось  бы тогда совершать такого преступления, ужасного преступления, постыдного,  позорного для всех, для всего нашего общества“. И этот разбогатевший шляпник  или старый ростовщик будут правы, абсолютно правы.    

В чем  можно упрекнуть ловкого соблазнителя? Разве он был прямым или косвенным  участником преступления, разве он несет за него моральную или материальную  ответственность? Ведь он ничего не сделал! Счастливый пройдоха только совратил  красивую девушку, а потом ее бросил, в чем сам признался. Ну и что? Есть такой  закон, который это запрещает?    

И все  наше общество в таких случаях уподобляется папаше из какой-то полупохабной сказочки,  который кричит:    

„Берегите  ваших кур, соседи! Мой петух вылетел из курятника! Я умываю руки…“    

Но если  какой-нибудь бедолага, из нужды или по глупости, не зная законов, которые не  может прочитать, в простоте душевной купит краденую тряпку, он получит двадцать  лет каторги как скупщик краденого, точно так же, как вор, – двадцать лет  каторги.    

И в этом  есть железная логика.    

Без  скупщиков краденого не было бы и воров.    

Без  воров не было бы скупщиков краденого.    

Нет,  хватит шалости! Поменьше милосердия! Не разбирая, кто стал жертвой и кто был палачом!    

Пусть  даже самая малая причастность к преступлению будет наказана самой страшной карой!    

Подумаем…  В этой суровой и благодатной мысли есть высокая мораль.    

Преклонимся  перед обществом, которое провозгласило такие законы… Однако вспомним, что это  общество, неумолимое по отношению к соучастию в малейших преступлениях против  собственности, устроено таким образом, что если наивный и неискушенный человек  попытается доказать, что бесчестный соблазнитель пусть не материально, но хотя  бы морально отвечает за позор покинутой им девушки, его просто поднимут на  смех.    

А если  этот простак попробует возразить, что без отца… не было бы и младенца, то же самое  общество завопит, что он зверь, негодяй и сумасшедший.    

И будет  право, опять же право, ибо в конечном счете этот господинчик, который мог бы  наговорить присяжным такие красивые слова, сможет потом преспокойно пойти  полюбоваться, как его любовнице отрубят голову за страшное преступление –  детоубийство, преступление, в котором он был сообщником, а лучше скажем:  главным преступником, потому что безжалостно бросил несчастную мать.    

Эта  очаровательная снисходительность нашего общества к его мужской половине, к легкомысленным  шалостям наших мужчин под защитой маленького божка Амура, разве не доказывают,  что настоящие французы преклоняются перед грациями и по-прежнему остаются  самыми галантными мужчинами в мире?»    

 Глава XIII

  ЖАК ФЕРРАН    

     

В то  время, когда происходили эти события, в конце Пешеходной улицы стояла длинная  растрескавшаяся стена, по гребню которой в известку были вставлены осколки  бутылок. Эта стена ограждала сад нотариуса Жака Феррана и примыкала к главному  зданию, выходившему на улицу. В нем было всего два этажа и чердак.    

Две  большие таблички из позолоченной меди с именем нотариуса были прибиты к створкам  входной двери, такой старой и ветхой, что первоначальный цвет ее уже невозможно  было различить под слоем грязи.    

За  дверью был крытый переход; справа – каморка наполовину глухого швейцара,  который принадлежал к цеху портных примерно так же, как Пипле – к цеху  сапожников, слева – бывшая конюшня, служившая ему кладовкой, прачечной,  дровяником и крольчатником; недавно овдовевший швейцар с горя начал разводить в  колоде, где когда-то лошади хрупали овес, этих милых домашних зверьков.    

Рядом с  его каморкой открывался вход на узкую извилистую и темную лестницу, которая  вела к конторе, как подсказывала клиентам намалеванная черной краской рука,  указательный палец которой утыкался в написанные на стене такой же черной  краской слова: «Контора на втором этаже».    

По одну  сторону широкого мощеного двора, заросшего травой, стояли заброшенные службы,  по другую – ограда из ржавых железных прутьев отделяла сад, в глубине которого,  во флигеле, жил сам нотариус.    

Пологая  лестница из восьми-десяти истертых каменных плит, расшатанных, поросших мхом и  позеленевших от времени, вела к этому квадратному флигелю, состоявшему из кухни  и других подвальных помещений, первого и второго этажа и мансарды, где жила  Луиза.    

Этот  флигель выглядел таким же запущенным, как все остальное, на стенах были  глубокие трещины, рамы и ставни, когда-то выкрашенные в серый цвет, с годами  сделались почти черными; шесть решетчатых окон второго этажа, выходивших на  двор, были без занавесок. Какая-то жирная тусклая ржавчина покрывала стекла;  лишь на первом этаже сквозь более прозрачные окна можно было разглядеть  бумажные желтые занавески с красными розетками.    

Четыре  окна выходили в сад, но два из них были замурованы.    

Этот  сад, захваченный сорняками, казался совсем заброшенным. В нем не было ни цветочных  грядок, ни клумб, – только дикая поросль и несколько больших кустов акации  и бузины, газон, покрытый мхом, выгоревший от солнца, тропинки, заросшие  терном; где-то в глубине – наполовину вросшая в землю теплица; а вокруг –  высокие серые стены соседних домов с редкими отдушинами, зарешеченными, как  тюремные окна. Так печально выглядели сад и жилище нотариуса.    

Однако  Жак Ферран придавал этой видимости, вернее реальности, большое значение.    

Обычно  простакам такое небрежение в сочетании с достатком кажется безразличием ко  всему мирскому, и даже грязь они объясняют скромностью и воздержанием.    

Сравнивая  кричащую роскошь некоторых нотариусов или сказочные наряды их жен с печальным,  старым домом Жака Феррана, презирающего всякие модные причуды, элегантность и  показное богатство, люди невольно проникались уважением или даже слепым  доверием к этому человеку, который мог сказать, несмотря на свою многочисленную  клиентуру и немалые доходы, – слухом земля полнится! – мог бы громко  сказать, как большинство его собратьев: «Мой выезд (так это говорится), мой  раут, моя ложа в Опере», и так далее и тому подобное, но вместо этого жил в скромности  и скучно. А потому всякие вклады, вексели, нотариальные поручения и прочие  денежные операции, требующие безупречной честности и доверия, сыпались на Жака  Феррана как манна небесная.    

Он жил,  довольствуясь малым, и это было в его вкусе… Нотариус презирал большой свет,  празднества, дорогие удовольствия. Если бы это было не так, он без колебаний  отказался бы от своих дорогих сердцу привычек и зажил бы вовсю, как ему и  полагалось.    

Скажем  несколько слов о характере этого человека.    

Он  принадлежит к великой семье скупцов.    

Их  всегда выставляют в смешном свете, осмеивают, издеваются над ними, и почти  всегда скупец предстает перед нами всего лишь эгоистом, в крайнем случае – злым  эгоистом.    

Большинство  из них скаредно копит свои богатства, меньшинство решается одалживать деньги за  тридцать процентов, и лишь очень немногие, самые смелые, рискуют нырять в  бездну биржевых спекуляций… Но чтобы скряга, скупец ради новой прибыли пошел на  преступление, на убийство? Такого еще не слыхивали.    

Это само  собой разумеется.    

Скупость  по природе своей – страсть отрицательная, пассивная.    

Скупец,  придумывая свои бесконечные комбинации, мечтает о том, как бы ему разбогатеть,  ничего не потратив, и скорее сужает вокруг себя границы самого необходимого,  нежели стремится нажиться за счет других. Можно сказать, что он мученик, жертва  своей скупости.    

Слабый,  трусливый, хитрый, недоверчивый, а главное осторожный и осмотрительный, никогда  не впадающий в гнев, безразличный к чужим несчастьям, скупец не причинит этих  несчастий сам. Он прежде всего и главным образом человек положительный, верящий  в незыблемость вещей, а можно сказать по-другому: он скупец потому, что верит  только факту, реальности, а реальность для него – только золото в его сундуке.    

Всякие  спекуляции, одалживание денег даже под самый верный залог его не очень-то соблазняют;  даже малейший риск потерять хоть немного пугает его, и он предпочитает хранить  свой капитал, а не наживаться на процентах.    

Такой  боязливый, положительный человек, предпочитающий высматривать и выжидать, вряд  ли станет преступником, готовым идти на каторгу или рискнуть головой ради  больших денег.    

«Рисковать»  – это слово вычеркнуто из словаря скупца.    

Именно в  этом смысле Жак Ферран был редким исключением и, скажем прямо, новой и  любопытной разновидностью скупцов.    

Потому  что Жак Ферран рисковал, и очень многим.    

Он  рассчитывал на свою хитрость, поистине беспредельную; на свое лицемерие, не знающее  границ; на свой ум, изворотливый, гибкий, изобретательный; на свою дьявольскую  дерзость, которая позволила ему безнаказанно совершить уже немало преступлений.    

Жак  Ферран был исключением не только в этом.    

Обыкновенно  такие люди, отчаянные авантюристы, которые не останавливаются ни перед каким  злодейством ради золота, подвержены низким страстям, привычке к роскоши,  азартным играм, обжорству и пьянству, разврату.    

Жак  Ферран был избавлен от всех этих шумных беспорядочных страстей. Замкнутый и  терпеливый, как фальшивомонетчик, жестокий и решительный, как наемный убийца,  он был внешне скромен и пристоен, как Гарпагон.    

Единственное  чувство, вернее страсть, но постыдная, низменная, звериная в своей жестокости,  часто доводила его почти до безумия.    

Это была  похоть.    

Похоть  хищника, волка или тигра.    

Когда ее  жгучая отрава проникала в кровь этого коренастого здоровяка, жар бросался ему в  голову, он весь пылал и плотские вожделения затмевали его разум. И тогда,  забывая порой о всякой хитрости и осторожности, он превращался, как мы  говорили, в тигра или волка, о чем и свидетельствует его покушение на Луизу.    

Обманувшее  всех бесстыдное лицемерие, с которым он отрицал свое преступление, было, так  сказать, гораздо больше в его стиле, чем открытое насилие.    

Вожделение,  грубая похоть, звериная страсть, которая не считается ни с чем, – так  разгоралась любовь этого человека.    

Мы  говорим об этом, чтобы показать на примере Луизы, что милосердие, доброта и щедрость  были ему совершенно неизвестны. Ферран одолжил тысячу триста франков Морелю за  большие проценты: для него это было выгодное дельце и одновременно ловушка,  способ устрашить Луизу. Он был уверен в честности гранильщика, знал, что рано  или поздно получит свои деньги, и все же красота Луизы произвела на него такое  большое впечатление, что он готов был отказаться от столь немалых денег,  одолженных на таких выгодных условиях.    

Не  считая этой его слабости, Жак Ферран по-настоящему любил только деньги, золото.  Он любил деньги ради денег.    

Вовсе не  за те радости, которые они ему приносили.    

Он был  аскетом.    

Вовсе не  за те радости, которые могло бы ему дать богатство; у него не хватало фантазии,  чтобы вообразить себе, как это делают некоторые скупердяи, какой-то  несуществующий рай. А что касается собственного кошелька, то он любил его за  то, что он его собственный. А что до вкладов его клиентов, особенно очень  больших вкладов, которые ему доверяли, полагаясь на его безупречную честность,  он испытывал, возвращая их, такую же боль, такое же страшное отчаяние, какие  испытывал ювелир Кардильяк, когда отдавал заказчику драгоценность, превращенную  благодаря его изысканному вкусу в шедевр искусства.    

Для  нотариуса таким шедевром была его безупречная репутация… И поэтому вклады, с которыми  ему приходилось расставаться, вызывали у него боль и ярость.    

Сколько  забот, хитрости и ловкости, сколько искусства, в конечном счете, употреблял он,  чтобы заполучить эти деньги в свой сундук и превратить эти сверкающие  доказательства своей безупречности в драгоценные свидетельства доверия к нему,  как жемчужины и бриллианты, оправленные Кардильяком!    

Говорят,  знаменитый ювелир с возрастом смотрел на свои изделия все ревнивее и считал каждое  своим последним шедевром и никак не мог с ним расстаться.    

Так и  Жак Ферран, чем больше он совершенствовался в своем преступном искусстве, тем  больше придавал значения особым их личным приметам: они должны были быть  «уникальными и потрясающими». И каждую свою новую подлость он считал шедевром.    

Мы  увидим дальше, какими поистине дьявольскими способами, с какой ловкостью и хитростью  ему удалось безнаказанно присвоить огромные суммы денег.    

Его  вторая, тайная жизнь доставляла ему такие же волнения и радости, как азартному  картежнику игра.    

Против  кошелька его невинных жертв Жак Ферран ставил свою голову, лицемерие, хитрость,  дерзость… И всегда играл, как говорится, наверняка. Потому что, если не считать  человеческого правосудия, о котором он довольно вульгарно и зло говорил:  «Печная труба на голову не свалится», – он ничего не боялся. Для него  проиграть означало только не выиграть. И к тому же он был таким ловким,  талантливым преступником, что с горькой иронией считал себя неуязвимым,  насмехаясь над бесконечной доверчивостью не только своих богатых клиентов, но  также мелких буржуа и рабочих своего квартала.    

Многие  из них помещали у него свои сбережения и говорили: «Милости от него не жди, это  правда. Он святоша, но это уж его беда. Но он надежнее, чем все правительственные  банки и сберегательные кассы».    

И  несмотря на всю свою исключительную ловкость, этот человек совершил ошибку, которой  не могут почти никогда избежать даже самые хитрые преступники.    

Правда,  его вынудили к этому обстоятельства, и он связался с двумя сообщниками. Эта  грубейшая ошибка, как и сам он признавал, частично была исправлена: ни один из  двух сообщников не мог его предать, не выдав при этом себя, и оба не могли  извлечь из такого предательства ничего, кроме праведного гнева общества и суда  над ними самими и над нотариусом.    

Значит,  в этом отношении он мог быть спокоен.    

А в  остальном, замышляя новые преступления, он рассчитывал, что помощь этих неудобных  сообщников скоро вполне окупится.    

Еще  несколько слов о внешнем облике Жака Феррана, и мы проследуем в его контору,  где найдем главных героев нашего рассказа.    

Феррану  было пятьдесят лет, но выглядел он всего на сорок. Среднего роста, чуть сгорбленный,  широкоплечий, коренастый, мускулистый, рыжий и весь заросший, как медведь.    

Он  приглаживал волосы на висках, лоб его был с залысинами, брови едва различимы,  цвет лица желчный, серо-зеленый, но и это трудно было различить из-за  бесчисленных рыжих веснушек. Но когда он сильно волновался, эта рыжая землистая  маска наливалась кровью и становилась почти фиолетовой.    

Лицо у  него было плоское; как говорят в простонародье – мертвая голова. Нос вздернутый  и на конце приплюснутый, губы такие тонкие и незаметные, что рот казался щелью,  а когда он зловеще и зло улыбался, виднелись края его гнилых зубов почти  черного цвета. Всегда чопорный, важный, он хранил одновременно суровое и  блаженное выражение лица, невозмутимое и строгое, холодное и задумчивое. Его  маленькие черные глазки, живые и пронзительные, прятались за большими зелеными  очками.    

У Жака  Феррана было отличное зрение, но, прячась за этими очками, он приобретал  огромное преимущество! Он все видел, а его не видели. А зачастую как много  может сказать случайный и невольный взгляд! Несмотря на всю свою беспредельную  дерзость, ему пришлось раза два-три в жизни встретиться с пронизывающими,  магическими взглядами людей, которые были сильнее его, и он вынужден был перед  ними опускать глаза. Не надо! Ни при каких обстоятельствах он больше не будет  опускать глаз перед человеком, который расспрашивает, обвиняет или осуждает.    

Большие  очки господина Феррана были, таким образом, своего рода амбразурами, из которых  он внимательно следил за всякими маневрами своего врага… ибо все на свете были  врагами нотариуса, все на свете были простаками или глупцами, а те, кто сможет  его обвинить, – такие же дураки, только более или менее просвещенные и  взбунтовавшиеся.    

Одевался  Жак Ферран скромно, даже очень, все на нем было грязноватое или какое-то поношенное.  Его лицо со щетиной, – он брился раз в два-три дня, – его грязные и  корявые руки, плоские ногти с черными ободками, запах как от старого козла,  заплатанные сюртуки, засаленные шляпы, перекрученные галстуки, черные шерстяные  носки и грубые ботинки внушали особое уважение глупым клиентам, которые видели  во всем этом пренебрежение к мирским благам и философскую отрешенность, которая  их покоряла.    

«Каким  своим вкусам, каким пристрастиям и слабостям принес бы нотариус в жертву это  бесконечное доверие к нему? – говорили люди. – Да никаким! Он  зарабатывал, наверное, шестьдесят тысяч франков в год, а жил в своем ветхом  доме с одной служанкой и старой экономкой. Единственное его удовольствие –  ходить к мессе по воскресеньям и на торжественные службы по праздникам. Никакая  опера не заменит ему величавый голос органа. Никакое общество – мирной беседы с  кюре и скромного ужина с ним у затопленного камина. Вся его радость была в  безупречности, его гордость в честности, его блаженство – в светлой вере».    

Таково  было мнение окружающих о Жаке Ферране, этом редкостном и великом, добродетельнейшем  из людей.    

 Глава XIV

  КОНТОРА    

     

Контора  г-на Феррана походила на все конторы, клерки – на всех клерков. В контору проходили  через прихожую, где стояли четыре старых стула. В самой конторе, обставленной  со всех сторон этажерками с папками, где содержались дела всевозможных клиентов  г-на Феррана, сидели пять молодых людей, склоняясь над столиками черного  дерева, то хохоча, то болтая между собой; то старательно что-то записывая.    

Приемная,  также обставленная полками с разными бумагами в папках, всецело принадлежала  господину главному клерку. За нею была совершенно пустая комната, которая для  большей секретности отделяла приемную от кабинета нотариуса. Таково было  расположение всей этой юридической кухни, где стряпались всевозможные  завещания, договоры, акты и прочие документы.    

На  старых часах, стоявших между двумя окнами конторы, кукушка прокуковала два  раза. Среди клерков чувствовались нервозность и беспокойство. Обрывки  разговоров позволят понять причину их волнения.    

– Если  бы кто-нибудь посмел сказать мне, что Франсуа Жермен – вор, – горячился  один из молодых людей, – я бы ответил: вы лжете!    

– И  я тоже!    

– И  я…    

– Меня  так потрясло, когда я увидел, как полицейские схватили его и увели, что я за столом  не проглотил и куска… Впрочем, оно и к лучшему, это спасло меня от ужасной похлебки,  которой нас потчует каждый день мамаша Серафен.    

– Семнадцать  тысяч франков – немалая сумма!    

– Еще  бы!    

– И  подумать только, почти полтора года Жермен прослужил кассиром, и за все это  время из кассы не пропало ни одного сантима!    

– Я  считаю, наш патрон был неправ, когда потребовал арестовать Жермена. Ведь  бедняга клялся всеми богами, что взял всего тысячу триста франков в золотых  монетах. И к тому же сегодня утром принес эти деньги, чтобы вернуть их в кассу,  но патрон все равно послал за полицией.    

– Да,  нелегко иметь дело с такими безупречными людьми: они безжалостны к нашим слабостям.    

– И  все равно, он обязан был дважды подумать, прежде чем губить молодого человека,  который до сих пор вел себя безупречно.    

– Ферран  сказал: «Пусть это послужит примером!»    

– Примером  кому? Честным он не нужен, а бесчестные и так знают, что, сколько ни воруй,  когда-нибудь да попадешься.    

– Но,  похоже, этот дом весьма заинтересовал комиссара полиции…    

– Как  это?    

– Да  ты что, не знаешь, черт побери? Утром эта несчастная Луиза, а потом – Жермен…    

– С  Жерменом тут что-то непонятное…    

– Но  ведь он признался!    

– Да,  признался, что взял тысячу триста франков, но клянется, что не брал пятнадцати  тысяч франков в ассигнациях и семисот франков золотом, которых недосчитали в  кассе.    

– В  самом деле, зачем признаваться в одном и отрицать другое?