1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 
    
Койку свою отыскал. Сел, стал раздеваться. Скорее, скорее. И все дрожит. Зубы даже лязгают.
    
Снял Петька первый сапог и неосторожно бросил его на пол. От стука чернявенький проснулся. Поглядел на Петьку, зевнул и спрашивает:
    
— Ты куда это, — спрашивает, — ходил?
    
Смутился Петька.
    
— В ватер, — отвечает, — ходил.
    
— А зачем же… в сапогах?
    
Но не дождался чернявенький Петькиного ответа — заснул.
    
И Петька тоже разделся, залез под одеяло и — раз-раз — захрапел.
    
И во сне Петьку дрожь пробирала.
    
    
Удивительное дело — захворал Петька.
    
Странно даже. В какие, бывало, переделки парень попадал — ни малейшего кашля. Даром, что чахлый, грудь никогда не болела.
    
Прошлым годом в октябре в заморозки купался — и ничего. Всякую гадость ел, голодал неделями — тоже ничего. А тут на тебе — заболел.
    
Снесли Петьку в приютский лазарет и определили у него тяжелое воспаление в легких.
    
Ухаживал за Петькой санитар Рудольф Карлыч.
    
Хворал Петька три недели. Целых три недели без памяти лежал и к смерти готовился.
    
Но не умер, а выжил. Не такой Петька парень, чтобы умереть. Выжил. В себя пришел.
    
Проснулся Петька в дождливый день. За окнами дождь шел. В лазарете карболкой пахло и тихо было.
    
Повернулся Петька на другой бок и вспомнил.
    
На каланче часы били: бомм, бомм… Потом Король залаял.
    
Вспомнил Петька все и понял: болен был долгое время.
    
А тут Рудольф Карлыч вошел. Увидел, что Петька жив и здоров, обрадовался, руками всплеснул.
    
— Ах, — говорит, — наконец-то! Наконец-то ты, бедный головушка, ожил. Поздравлять мне тебя от чистый сердца! Браво!
    
Лежит Петька, не улыбнется даже. Молчит.
    
— Молчи, — говорит Рудольф Карлыч. — Молчи. Тебе говорить нельзя. Тебе отдыхать надо. Кушать надо… Бульон.
    
Ушел Рудольф Карлыч.
    
Через минуту возвращается, да не один, а с чернявеньким. Несет чернявенький на железном подносе тарелку супа. И улыбается во все зубы.
    
— Здорово! — кричит. — Поздравляю!
    
И ставит перед Петькой суп. Стал Петька есть суп. Ест потихоньку, глотает полегоньку. А чернявенький сел рядом. Нагнулся и Петьке на ухо шепчет.
    
— У меня, — шепчет, — к тебе дело есть. Поговорить надо. Важное дело.
    
Поднял Петька голову:
    
— Что такое?
    
Но тут Рудольф Карлыч вмешался.
    
— Нет, — говорит, — больному отдыхать нужно. Ему разговор вредно. Уйди. Не мешай ему кушать бульон.
    
Поднялся чернявенький.
    
— Ладно, — говорит, — что ж делать. Отдыхай. После поговорим, как окрепнешь немножко… Зайду я к тебе. Прощай.
    
Ушел чернявенький.
    
А Петька лежит и думает:
    
«Какой разговор у чернявого? Что у него за дело ко мне? Странное какое-то дело…»
    
Но уж другие мысли лезут Петьке в башку. Более важные мысли лезут.
    
Думает Петька о том, как ему быть и как поступать.
    
Бежать ли ему из приюта, или…
    
Нет, не таков Петька парень, чтобы дело задуманное бросить. Решил Петька часики заполучить — заполучит. Не важно, что ждать долго. Можно и потерпеть немножко, можно и в приюте пожить, пока дрова не кончатся.
    
Стал Петька ждать, пока дрова кончатся. Поправляется заодно.
    
А дров, надо сказать, сто кубов. Дров не на месяц, два, а на год, может быть, хватит. Но твердо решил Петька ждать и ждет… Терпит.
    
Поправляется. По лазарету ходить начал. Начал ходить из угла в угол. Скучно, конечно, ходить.
    
К окну подойдет, на улицу посмотрит. На улице дождь целыми днями. Август уже подошел.
    
И вот раз приходит к Петьке чернявенький. С книжкой приходит. Поздоровался, на койку Петькину сел.
    
— Скучаешь? — говорит. — А я тебе книжку принес. Интересная книжка. На вот, прочти…
    
Отмахнулся Петька.
    
— Знаю, — говорит, — какие это книжки. Политические… Со смыслом. Не хочу я ваших книжек политических.
    
— Нет, — говорит чернявенький. — Это не политическая. Политические ты зимой штудировать будешь, когда занятия начнутся. А это просто так — интересная беллетристика. Прочтешь — я тебе еще принесу.
    
Положил чернявенький книжку на табуретку, посидел немного и ушел. А Петька спать завалился. До вечера проспал, вечером его Рудольф Карлыч разбудил, ужин принес.
    
Сшамал Петька ужин — снова спать завалился. Да не спится что-то…
    
Лежит, в потолок глядит. На лампочку электрическую глядит. Тошно глядеть. Скучная лампочка.
    
Стал Петька на пол глядеть, — тоже мало интересного.
    
И вдруг на табуретке книжку заметил. Обрадовался.
    
«Погляжу, — думает, — от нечего делать».
    
А книжка рваная, замусоленная попалась, но, на счастье, с картинками. Стал Петька картинки разглядывать. Сначала так — ничего особенного, потом интересно стало.
    
Нарисован на картинке преступник.
    
Связан преступник по рукам и по ногам канатом. А рядом — надсмотрщик с мечом.
    
«За что, — думает Петька, — сграбастали субчика?»
    
Перелистнул Петька страницу — прочел. Дальше читает… Да неинтересно читать, не знает, что раньше было. Стал с начала читать. И до того увлекся, что всю ночь напролет прочитал…
    
Интересная была книжка. Называлась та книжка «Иафет в поисках отца». Как одного маленького шкета аптекарю подкинули. И звали его Иафет. А он вырос и пошел по белу свету отца своего искать. И как искал, и всякие приключения, и, наконец, нашел своего отца. А тот — богатый миллионер. И очень рад видеть родного сына. И подарил ему фрак…
    
Прочел Петька эту книжку и даже пожалел, что кончилась книжка и больше нет.
    
Как пришел чернявенький в другой раз, Петька сразу:
    
— Книжку принес?
    
Засмеялся чернявенький.
    
— Что? — говорит. — Понравилась? Нет, — говорит, — сейчас не принес, после принесу. Я к тебе по другому, более важному делу пришел. Я с тобой давно поговорить хотел, все ждал, когда хворать перестанешь. Теперь можно…
    
— Можно, — говорит Петька, а сам думает: «Какое у него может быть дело?»
    
— Садись, — говорит и на койку показал.
    
Сел чернявенький. Поглядел Петьке в самые глаза и говорит:
    
— Помнишь, — говорит, — ночью… перед тем как ты заболел… Куда ты тогда ночью ходил?..
    
Вздрогнул Петька, не вытерпел и закрыл глаза.
    
Покраснел, наверно. Говорит:
    
— Не помню, куда ходил… Может, — говорит, — никуда не ходил. А что такое?
    
— А то, — говорит чернявенький. — Расскажу я тебе все по порядку. Пятакова знаешь?..
    
Вспомнил Петька:
    
— Одноглазый такой?
    
— Ну да… Еще ты с ним подрался. Ну, так Пятакова больше в нашем детдоме нет. Понял?
    
Не понял, конечно, Петька.
    
— Ну так что ж? — спрашивает. — Что ж такого, что нет? Очень рад… Лезть не будет.
    
— А то, — говорит чернявенький, — что виной тому ты. По твоей вине отправлен Пятаков в реформаторий, в детскую тюрьму.
    
— За что?
    
— За дрова.
    
Покраснел Петька самым отчаянным образом.
    
— За какие дрова? — спрашивает, а сам чернявенькому в глаза посмотреть не может.
    
— За такие, — говорит чернявенький. — Сам знаешь, за какие… А только дело вышло так. Пятаков этот еще раньше дрова воровал. Продавал торговкам на Слободе. Попался. Первый раз ему выговор сделали. Ну, он побожился, что больше воровать не будет… А тут опять с дровами история. В ту ночь разворотил кто-то саженей пять. Я-то знаю, кто, а все на Пятакова подумали. Пятакова за такие дела — в реформаторий… Хоть он и не виноват, а виноват ты.
    
Замолчал чернявенький, молчит и Петька. Нет у Петьки духу отпираться. Ждет Петька, что ему еще чернявенький скажет. А чернявенький говорит такое:
    
— Придется тебе сознаться, что воровал дрова ты, а не Пятаков…
    
— Как? — говорит Петька. — Как воровал? Не воровал я!.. Иди ты!..
    
— А что же ты?.. В бирюльки играл?
    
Не знает Петька, что и сказать. Не расскажешь ведь про часики.
    
— Я, — говорит, — это просто так разворотил. От злости.
    
Усмехнулся чернявенький.
    
— Ну, — говорит, — это как хочешь. Тем для тебя лучше. Но сознаться ты все-таки должен.
    
— Спасибочки! — говорит Петька. — Что я — дурак сознаваться?.. Не дурак я…
    
Говорит чернявенький:
    
— Это, — говорит, — совершенно верно. Просто так — глупо сознаваться. Но если из-за тебя товарищ гибнет… Неужели ты можешь товарища предать?
    
— Нет! — говорит Петька. Покраснел, обидно Петьке. — Нет, — говорит, — это ты брось. Меня на Кордоне вся братва знает. Я не легавый. Я за товарища всегда постоять могу, я не гад какой-нибудь…
    
— Ну, так вот, — говорит чернявенький, — иди к Федору Ивановичу и чистосердечно признайся. Так, мол, и так, — дрова я разворотил. Тебе за это ничего не будет, — выговор разве, а Пятакова спасешь. Гибнет Пятаков в реформатории. Ладно?
    
Мотнул Петька головой.
    
— Ладно, — говорит, — схожу. Мне, — говорит, — плевать в высшей степени. Мне хоть в тюрьму отправляй… Не боюсь.
    
Соврал Петька. Как ушел чернявенький, лежит Петька и думает:
    
«А что, если и вправду за такую вещь в тюрьму отправят? Ведь это что же? Это значит — кончено! Это — прощай, часики…»
    
Расстроился Петька от таких мыслей. И не знает Петька — идти или не идти к Федору Иванычу.
    
Думал, думал — надумал:
    
«Пойду. Потому что нехорошо, если человек гибнет. Хоть он и паразит, а нехорошо. Свой все-таки парень».
    
Оделся Петька не спеша и стал ждать Рудольфа Карлыча.
    
Пришел Рудольф Карлыч. Петька и говорит:
    
— Разрешите, — говорит, — повидать заведующего. Разрешите мне отлучиться.
    
— Зачем? — спрашивает Рудольф Карлыч. — Какие у тебя дела? Может быть, тебя кто обидел? Может быть, я тебя обидел? Может быть, я тебе кушать мало даю?
    
— Нет, — говорит Петька, — кормите вы меня, спасибо, на убой. И никто меня не обидел. А только нужно мне заведующего по очень важному делу.
    
— Ладно, — говорит немец. — Если очень нужно, то иди. Но ненадолго… Тебе еще нужно выдерживать карантин.
    
Вздохнул Петька.
    
— Приду, — говорит, — не знаю когда. Может быть, совсем не приду. Прощайте.
    
Вздохнул Петька и пошел к Федору Иванычу.
    
Приходит в его квартирку, а его нет. Он в экономии по хозяйству.
    
В квартирке мужчина какой-то сидит. С портфелем. В ботинках «джим». Тоже Федора Иваныча ждет. Ногти покусывает.
    
Стал Петька у дверей — ждет. А мужчина с портфелем ногти кусает.
    
«Что за дядька? — думает Петька. — По какой надобности пришел? Из кооперации, наверное, деньги за продукты получать. Или, может быть, монтер…»
    
А тут Федор Иваныч входит.
    
Петька к нему:
    
— Здрасти.
    
— А, — говорит Федор Иваныч. — Выздоровел? Так… Молодец.
    
А сам к другому, который в «Джимах»:
    
— Здравствуйте. В чем дело?
    
Встает этот, который в «Джимах», и медленно говорит:
    
— Здравствуйте. Я к вам из детского реформатория. По поводу Георгия Пятакова. Представьте, — говорит, — вчера ночью Пятаков бежал из реформатория.
    
Задрожало у Петьки сердце. И мысли в голове заволновались. Не слышит Петька, что дальше говорят; одно думает: «Сознаваться или не сознаваться?».
    
А Федор Иваныч уж руку обкусанную пожимает и говорит:
    
— Бумаги вы получите в канцелярии. Так. До свидания.
    
И сразу к Петьке.
    
— Ну, — говорит, — какое у тебя дело? Зачем пришел? Выкладывай…
    
Покраснел Петька.
    
— Я, — говорит, — к вам. Не найдется ли у вас книжечки какой-нибудь почитать?
    
— Что? — говорит Федор Иваныч. — Книжечки? Так. Найдется. Есть у меня для тебя много разных книг.
    
Открыл Федор Иваныч шкаф.
    
— Выбирай, — говорит, — сколько хочешь.
    
Стал Петька в шкафу рыться и набрал целую охапку книг. И маленьких и больших. И с картинками и без картинок. Снес в лазарет и целую неделю от нечего делать читал.
    
Так и не сознался Петька в своей вине. Не было потому что смысла сознаваться. Но когда чернявенький у него спросил:
    
— Был ты у Федора Иваныча?
    
— Был, — ответил Петька. И покраснел.
    
— Молодец, — сказал чернявенький, — ты парень что надо. Выздоравливай скорей.
    
И похлопал Петьку по плечу.
    
А Петьке совестно стало, и отвернулся Петька к окну.
    
    
И вот, наконец, выписался Петька из лазарета.
    
А тут как раз занятия начались. Уроки. Устроили Петьке небольшой экзамен и определили его в класс «Б». К самым малышам.
    
Обидно, конечно, и неприятно.
    
Чернявенький и другие всякие там дроби проходят, а Петька с малышами:
    
«Саша у Маши, а Маша у Саши».
    
Обидно ужасно.
    
Вот раз подходит Петька к чернявенькому, — а ему фамилия Миронов, — и говорит:
    
— Нельзя ли мне перейти в ваш класс?
    
— Нет, — говорит Миронов. — Это, брат, нельзя. Знания твои хромают. Но если ты очень хочешь, можешь догнать наш класс по всем предметам. Тогда и перейдешь.
    
— Вот еще! — говорит Петька. — Очень мне надо… Очень мне сдались ваши предметы. К черту! Не буду!
    
И стал Петька дальше с малышами твердить:
    
«Саша у Маши, а Маша у Саши…»
    
Но тут неприятность вышла.
    
    
У которых ребят родные имеются — по субботам большой праздник. По субботам в приюте Клары Цеткин отпуска и свидания. И приходят к ребятам разные мамаши и папаши с кулечками и узелками. А в кулечках — известно — гостинец: пирога кусок, булочка какая-нибудь, котлетка, яблоко…
    
К Петьке, конечно, никто не ходил. К Миронову, к тому тетка два раза из Новочеркасска приезжала. По рублю оба раза дала. А у Петьки даже самой задрипанной, неродной тетки не было.
    
А в эту субботу вдруг прибегает дежурный и выкликает Петьку по фамилии.
    
— Пришли, — говорит, — к тебе на свидание.
    
Засмеялся Петька и говорит:
    
— Брось, — говорит, — пушку заливать. Меня не обманешь.
    
— Честное слово! — говорит дежурный. Френкель был дежурный, из первого класса. — Не вру, — говорит. — Пришли к тебе. Посмотри сам.
    
Вскочил Петька, побежал.
    
«Что, — думает, — за чушь? Кто ко мне мог прийти?»
    
Вбегает в зал, а там уж много народу — папаши, мамаши разные. И их родные дети. Смеются, разговаривают.
    
Стал Петька в дверях и смотрит, глазами ищет. Шею вытягивает.
    
А навстречу ему идет, качаясь и мотая головой, — гражданин Кудеяр.
    
Побледнел Петька и попятился к дверям. А Кудеяр на Петьку наступает, и разит от него за три версты.
    
— Здравствуй, — говорит, — голубь! Здравствуй, душечка… Пришел я… Нашел я… Проведать тебя пришел!..
    
И лезет обниматься. А сам качается. И разит, разит от него… Даже публика морщится. Даже отодвигаются все.
    
Побледнел Петька и говорит негромко:
    
— Что, — говорит, — вам нужно?
    
— Проведать пришел, — говорит Кудеяр басом. — Проведать пришел! Гостинцев принес… Ирисок.
    
Полез гражданин Кудеяр в карман и вытаскивает оттуда грязный комок — ириски. Все смялись, все в пыльной трухе перевалялись… Сует Петьке.
    
— На, — говорит, — возьми гостинчика!
    
А Петька рукой отстраняет.
    
— Не надо мне, — говорит. — Уйдите, пожалуйста.
    
И легонько рукой Кудеяра в грудь. А Кудеяр в амбицию.
    
— Что? — говорит. — Уйдите? Это я — уйдите? А часики ты мне отдашь?.. Вор несчастный!
    
Вдруг как заголосит:
    
— Мамочки! Люди добрые! Ратуйте! Ограбил меня малолетний подлец! Часы украл! Мам-мочки!
    
И ирисками в Петьку. В глаз.
    
Схватился Петька за глаз. И вон из зала. А навстречу Федор Иваныч.
    
— Что такое? — спрашивает. — Что такое случилось?
    
А уж вся публика повскакала, Кудеяра стеной окружила.
    
Бузит Кудеяр, толкается, орет благим матом:
    
— Мамочки! — орет. — Ограбил! Ограбил!
    
Заспешил Федор Иваныч.
    
— Что такое? — спрашивает. — К кому это такой?
    
— Ко мне, — отвечает Петька. И глаза опустил. — Ко мне это. Дядя мой. Из сумасшедшего дома. Не пускайте его больше, пожалуйста.
    
Вывели гражданина Кудеяра. Кричал он, ругался, толкался, но вывели все-таки…
    
А Петька с тех пор загрустил. О часиках стал думать. Так и забыл уж о них с ученьем-то, а тут снова…
    
Часто во двор стал выходить, дрова оглядывал. Много еще дров, далеко еще до места, где часики спрятаны.
    
Грустил Петька. Вздыхал. Однако утешал себя.
    
Бывало, подумает:
    
«Это еще ничего, что дрова. Дрова — пустяки. Могли на этом месте дом четырехэтажный построить…»
    
И от таких мыслей легче становилось.
    
А на дворе уже холодно было — осень.
    
    
И вот снег выпал. Сразу густой такой снег — по колено. Весь двор завалило, без лопаты пройти невозможно.
    
За обедом вошел в столовую Федор Иваныч и сказал:
    
— Зима, ребятки!..
    
И все в ладоши захлопали и закричали:
    
— Зима! Зима!
    
А Федор Иваныч походил по столовой, остановился и говорит:
    
— Так, — говорит. — Зима наступила… А у нас ведь, ребятки, дрова на дворе. Как вы думаете? Погибнут ведь дрова без покрышки. Недурно бы, — говорит, — их в сарай перетаскать. Как вы думаете? Не устроить ли нам субботник?
    
— Субботник! Урра! — закричали ребята и снова в ладоши захлопали.
    
И больше всех Петька кричит и больше всех хлопает.
    
Загорелся Петька.
    
Не успели обед кончить, Петька:
    
— Дрова таскать!
    
И вскочил.
    
— Дрова таскать! — закричали ребята.
    
И все, кое-как одевшись, — во двор. И по чистому снегу — к дровам.
    
Стали дрова таскать. Стали по три человека над каждым поленом кряхтеть. А Петька и тут на первом месте… Суетится, командует.
    
— В цепь! — кричит. — В живую цепь валяй! Перекидом!..
    
Стали ребята цепью через двор к сараю, — живо работа закипела. Один другому полено передает — раз-раз! Машина.
    
А Петька и тут с подначкой!
    
— Живо! Поднажми!
    
И все удивляются:
    
— Что случилось с парнем? Откуда такой работник?
    
Но живо ребята работают. В сарае поленница за поленницей растет.
    
И вот уж кричат на другой конец первые в цепи.
    
— Хватит! — кричат. — Полно.
    
Опешил Петька:
    
— Как то есть полно?
    
Побежал в сарай — и верно… До самых дверей набит сарай дровами — полена не впихнешь.
    
Застыл Петька. А дров на дворе еще прорва. Саженей тридцать.
    
Выскочил откуда-то Федор Иваныч.
    
— Ничего, — говорит. — Так. Ничего… Это мы за зиму сожжем. Спасибо, ребятки!
    
И Петьку по плечу:
    
— Спасибо, товарищ Петя. Постарался.
    
А Петька рукой махнул и пошел… Обидно.
    
В тот же день вечером шус устроил общее собрание. Выбирали старосту по хозяйственным делам. И на собрании чернявенький Миронов встал и предложил выбрать Петьку.
    
— Предлагаю, — сказал, — выбрать его по следующим данным. Парень активный и в работе горячий. Сами сегодня видели, как он с дровами орудовал. Ведь это он субботник наладил. Он организовал.
    
Проголосовали и выбрали Петьку старостой.
    
И стал Петька старостой по хозяйственным делам.
    
    
Сначала смешно было.
    
Ходит Петька с ключами, словно купец на базаре. Тетрадку за пазухой носит. Химический карандаш на веревочке. Фартук…
    
Ходит и прямо не знает, что делать. Что такое нужно предпринять?..
    
Но дело дали.
    
Дела на Петьку поднавалили — вздохнуть нельзя. Туда-сюда, налево-направо, — мало ли дел в интернатском хозяйстве?
    
Незаметно дни идут.
    
Петька ходит с ключами.
    
А за Петькой ребята:
    
— Петя Валет, отпусти вермишели к обеду!
    
— Петя Валет, мыла давай!
    
— Петя Валет, белье!..
    
— Петя Валет, ситный!..
    
— Дров гони, товарищ Петя Валет!..
    
И Петька все выдает, все принимает, все отпускает и химическим карандашом в синей тетрадке все пишет, все пишет…
    
Такой сознательный стал — смех!
    
А дров Петька не жалеет. С большой охотой дрова отпускает.
    
— Вязанку?.. Пожалуйста. Две?.. Еще лучше.
    
Никогда до этого раньше в приюте Клары Цеткин не было такой жары. Прямо зной. Прямо горячий полок в бане, а не класс «Б».
    
А ребята все продолжают:
    
«Саша у Маши, а Маша у Саши. У Саши Маша, у Маши Саша…»
    
А Петька над синей тетрадкой сидит, слюнявит огрызок химический и потеет.
    
— Три четверти фунта, да четверть, да еще полфунта, да пять осьмушек. Сколько это?
    
Это — дробь. А дроби проходят в классе «Г», где Миронов.
    
Вот поймал Петька снова Миронова и говорит:
    
— Мне, — говорит, — в ваш класс перейти необходимо. До зарезу… Я, — говорит, — согласен на предметы нажать, только ты мне помоги!
    
— Ладно, — сказал Миронов. — Помогу.
    
И стал заниматься с Петькой. И так это быстро у них дело пошло, что уже к Новому году нагнал Петька класс «Г».
    
И перешел в мироновский класс.
    
Но тут опять неприятность вышла.
    
    
Неприятность вышла в марте месяце, в день Парижской коммуны.
    
В тот день светило румяное зимнее солнце и под ногами хрустел снег.
    
В тот день приют Клары Цеткин ходил в городской сад на могилу жертв революции.
    
Ребята шли бодро, смеялись и пели:
    
     
      
Смело, товарищи, в ногу…
     
    
    
И Петька со всеми пел и со всеми смеялся.
    
А когда подходили к городскому саду, попался навстречу пьяный. Качался он, поднимал руки и пел хриплым голосом:
    
     
      
Мать красавица-старушка,
      
Сына блудного пр-рими!..
     
    
    
Ребята смеяться стали. Снегом стали бросать в пьяного. А Петька поглядел и узнал: гражданин Кудеяр.
    
И как узнал, испугался и спрятался за чью-то спину. Идет согнувшись и варежками лицо закрывает.
    
А ребята пьяного повалили и снегом лицо ему набивают. Визжит Кудеяр, чертыхается и красным носом мотает.
    
И вдруг Петьке пьяного жалко стало. Что с ним случилось, — только выскочил он из рядов и закричал:
    
— Ребята! — закричал. — Оставьте!
    
И все перестали смеяться. И снег бросили.
    
А Кудеяр Петьку узнал и заорал:
    
— Мошенник! Часы украл!
    
И Петька пошел, опустив голову, и все удивлялись, почему он больше песен не поет.
    
А Петьке стыдно было. Стыдно было, что у пьяного часы украл. Сам удивился: что за черт? Что такое случилось? Откуда такое — стыд?.. Непонятно!..
    
    
…А время шло, весна подходила, снег таял, и вместе со снегом дрова на дворе таяли.
    
Вышел раз Петька во двор, поглядел, а там дров совсем пустяки — сажени две.
    
Испугался Петька.
    
«Ох, — думает, — скоро уж! Скоро копать надо».
    
В тот же день встретил Петька в коридоре Федора Иваныча и говорит:
    
— Весна, Федор Иваныч, подходит. Тепло уж становится. Пожалуй, можно и не топить в классах? А?
    
— Так, — сказал Федор Иваныч. — Можно и не топить.
    
И стал Петька дрова экономить. Скупо стал отпускать дрова. На кухню только. На прачечную.
    
И каждое полено считал.
    
И все удивлялись.
    
    
Миронову тетка из Новочеркасска три рубля прислала. Было это на вербной неделе. Вот Миронов Петьке и говорит:
    
— Пойдем в воскресенье на вербу? Гулять…
    
Дождались воскресенья, у Федора Иваныча отпросились и зашагали. На вербный базар.
    
Очень было тепло. Снег таял. И люди на вербе все веселые были, смеялись, шумели, толкались. Музыка играла.
    
Вокруг разные сладости продавались — коврижки разные, вафли, халва…
    
И Миронов всего понемножку покупал и Петьку угощал.
    
Так до вечера грязь промесили, а вечером засветились огни, громче заиграла музыка и закрутились карусели.
    
У каруселей Миронов сказал:
    
— Прокатимся?
    
— Не стоит, — сказал Петька. — Нет. Лучше на эти деньги купим стрючков.
    
— Купим, — сказал Миронов. — Хватит денег… Купим и стрючков.
    
— Ну ладно, — сказал Петька. — Только давай на лошадей, а не в лодку.
    
Остановилась карусель, бросился народ занимать места. Петька с Мироновым вперед, а уже все лошади заняты. Свободна одна только лодка на четыре места. Два места девчонки какие-то заняли, два свободных…
    
— Лезем! — сказал Миронов. — Все равно… Лезем!
    
Ничего не попишешь — полез и Петька.
    
Вот заиграла музыка, и поплыла лодка. Все шибче и шибче… Все круче и круче… Мелькают вокруг фонари. Мелькают белые рожи. Лихо.
    
Сняли ребята шапки и шапками машут. А девчонки напротив пищат.
    
Одна, высокая, рыжая, глазами мигает, а поменьше, белокуренькая, прижалась к ней и:
    
— Ох! Ах!
    
Смешно ребятам. Ребята девчонок дразнят.
    
— Трусихи! — кричит Миронов.
    
— Кролики! — задирает Петька.
    
А девчонки тоже спуску не дают:
    
— Сами кролики!
    
И смеются, кривляются.
    
Вот остановилась карусель, выскочили девчонки вон.
    
И ребята выскочили. Миронов Петьке и говорит:
    
— Давай познакомимся?
    
— Что? — говорит Петька.
    
А уж Миронов девчонок догнал и, как большой:
    
— Разрешите с вами познакомиться?
    
Рыжая мигает глазами и говорит:
    
— Пожалуйста! — говорит. — С удовольствием.
    
А белокуренькая молчит. И Петька молчит.
    
Пошли тут всей компанией гулять. В две пары. Впереди Миронов с рыжей, а сзади Петька с белокуренькой. Миронов семечек купил и девчонок угощает. И все время говорит и разные шуточки произносит. А Петька молчит. Не знает Петька, о чем говорить с белокуренькой. А белокуренькая грустная какая-то, все думает и семечки как-то клюет, как птица.
    
Вот Петька и спрашивает:
    
— Что это вы все думаете? О чем?
    
— О разном, — отвечает белокуренькая. И улыбнулась: — А вы о чем?
    
И Петька ответил, что думает тоже о разном. Потом спросил, как белокуренькую зовут.
    
— Наташа…
    
— А меня Петр.
    
И разговорились.
    
Наташа даже смеяться стала. Даже семечки стала клевать веселее.
    
Петька говорит:
    
— Вы на коньках, Наташа, умеете ездить?
    
— На коньках?.. Летом?.. Ха-ха… Зимой-то я прошлую зиму каталась… И даже не худо. Возле нашего дома напротив коммунальный каток.
    
— А где вы живете?
    
— Там… Недалёко…
    
И к Петьке:
    
— А вы где?
    
— Я-то?
    
И Петька вдруг растерялся:
    
— Я-то? Я — в детдоме.
    
— В каком?
    
— В дефе… ративном.
    
— Это что значит — деферативный?
    
— Это… такой… особенный. Для особо нормальных детей.
    
— Для сирот?
    
— Ну да. Для круглых.
    
— Вы — круглый?
    
— Круглый. Ни отца, ни матки. Ни даже тетки. А вы?
    
— У меня… отец. То есть… нет, то есть… да.
    
Опять закраснелась Наташа.
    
«Что за черт?» — думает Петька.
    
Удивляется Петька.
    
И дальше идут.
    
Так незаметно до позднего вечера прошатались. Семечек одних фунта два склевали.
    
Уж темно совсем стало, огни погасли, взошла луна.
    
Тут девчонки встрепенулись:
    
— Пора домой идти.
    
Распрощались и пошли.
    
И Петька с Мироновым до самого приюта про девчонок говорили.
    
— Хорошие девчонки.
    
Долго стучались в калитку. Долго за оградой лаял Король и гремела цепь. Наконец косоглазый дворник Иван открыл калитку. Зевал и ругался.
    
По двору шли, и вдруг Миронов сказал:
    
— Гляди-ка!.. Дрова кончились!.. Ловко! Теперь можно в лапту играть.
    
Поглядел Петька, — так и есть — кончились дрова. Очистился двор от забора до забора.
    
— Верно, — сказал Петька. — Можно в лапту играть.
    
    
Всю ночь не спал Петька. Все думал и все обсуждал.
    
И ранним утром оделся Петька и вышел во двор.
    
Холодно было, туманно, и пахло землей, и за оградой на тополях орали галки. Ежился Петька, ходил вдоль забора и глядел в окна.
    
Окна румянились чуть и блестели, как в речке вода. За окнами тихо было.
    
Ходил Петька вдоль забора и прутик искал. Прутика не было: всюду кора валялась, щепки и лык лохматый.
    
Прутика не было, но место Петька отлично нашел. Стал у забора и вспомнил:
    
«Вот здесь воспитатель сидел и книжку читал. Вон там ребята в рюхи играли. Вот тут я…»
    
Огляделся Петька, сел на корточки и щепкой стал ковырять землю. Ямку глубокую до локтя вырыл, — руку засунул: так и есть. Сцапали пальцы скользкий узелок. Сжал Петька узелок и поднялся. И, зашвыряв щепками яму, быстро пошел в приют.
    
А в коридоре сел на окно и, отдышавшись, развязал узелок.
    
Чистокровное золото за год не потускнело: по-старому солнце горело у Петьки в руках. Но меньше показались Петьке часы. И легче. Легкие, легкие… Даже страшно.
    
Задумался Петька, поежился.
    
К уху приставил часы — молчат. Крышки открыл — стоят.
    
Черные стрелки стоят на без двадцати восемь.
    
И вдруг еще страшнее Петьке стало.
    
«Как же это? — думает. — Что же это? Столько времени прошло, год целый прошел, а часы на час не продвинулись?»
    
Солнце в окно ворвалось. Испугался Петька и сунул часы в карман. И сразу тяжелые стали часы. Карман оттянуло, и стало неудобно ноге.
    
Пошел Петька по коридору. А навстречу Рудольф Карлыч идет. Улыбается. И солнце на белом халате. И кочерга в руке.
    
— Здравствуй! — говорит. — Доброе утро. Идем со мной печка топить? Нет?
    
— Нет! — сказал Петька. — Мне в экономию надо… Хлеб вешать.
    
И пошел хлеб вешать.
    
    
Но не убежал Петька. Нет… Это прошлым летом он мечтал убежать, а теперь… Теперь совсем другое.
    
Другие дела на уме у Петьки. И странно даже подумать: как это так бежать?
    
Но на руках у Петьки часы. На руках у него этот проклятый драгоценный предмет.
    
И нужно подумывать, что и как!..
    
Носит Петька часы день, другой — и все думает, все размышляет, куда бы часики деть.
    
Бросить хотел часы — пожалел: глупо. Самое лучшее — Кудеяру отдать. Да где его возьмешь, — не приходит больше гражданин Кудеяр. Ни слуху о нем, ни духу.
    
Так и страдал Петька и носил с собой эти ненавистные часы.
    
А в середине лета стали в приюте красить крыши.
    
Вот призвал раз Федор Иваныч Петьку и говорит:
    
— Сходи, — говорит, — пожалуйста, на улицу Ленина, в Губжир. Купи зеленой краски.
    
Дал Петьке денег, пошел Петька в Губжир.
    
Идет мимо базара. Старое вспоминает. Разные случаи вспоминает: гири, пампушки, селедки.
    
И вдруг слышит свист. Бегут люди.
    
Бегут по базару люди и дико орут:
    
— Лови его! Во-ор! Лови!..
    
Побежал и Петька. И видит, за кем бегут. Бегут за лохматым парнишкой. Парнишка бежит, оглянулся — мелькнул перед Петькой завязанный газ.
    
— Пятаков! — крикнул Петька и шибче бежать припустился.
    
А Пятаков бежит хорошо.
    
Толпа уж давно позади осталась, один только Петька вдогонку бежит. И кричит:
    
— Пя-та-ко-ов!
    
И вот догнал.
    
Схватил за плечо Пятакова и:
    
— Стой! Не уйдешь!..
    
А Пятаков увернулся и Петьку — под грудки.
    
— Дурак! — закричал Петька. — Дурак! Не дерись.
    
Отскочил Пятаков и смотрит на Петьку. И весь дрожит.
    
А Петька:
    
— Ну что? Не узнал?
    
— Нет, — сказал Пятаков, задыхаясь.
    
— В приюте… Помнишь?
    
— А, — сказал Пятаков, — помню. Обжора…
    
И дальше пошел. И все дрожит.
    
А Петька за ним:
    
— А дрова помнишь?
    
— Какие дрова?.. Помню… Ну что ж?
    
И дальше, дальше бежит Пятаков. И все стороной, все переулками-закоулками… К Слободе, на окраину города.
    
Петька за ним:
    
— Пятаков!
    
— Что тебе?
    
— Пятаков, подожди, не беги.
    
Стал Пятаков. Отдышался:
    
— Ух… Черт возьми… Что, говорю, тебе?
    
— Помнишь дрова?
    
— Помню. Ну что ж?
    
— Обидно?
    
— Что?
    
— Прости, — говорит Петька. — Я виноватый во всем.
    
И стал Пятакову рассказывать насчет дров. А Пятаков хохотать начал. И так хохотал, что повязка его на нос сползла.
    
— Дурак! — говорит. — Да разве ты виноват?.. Ведь сам я… Ведь я в тую ночь шестнадцать поленьев торговкам на кордон перетаскал.
    
— Врешь! — изумился Петька. — Врешь!.. Неужели верно?..
    
— Верно. Шестнадцать поленьев. А ты думал что, я за милую душу в реформу пошел? Нет, брат, нас на испуг не возьмешь.
    
Удивляется Петька:
    
— Так, значит, тебе не обидно совсем? И в приют не хочется?
    
— В приют?
    
Усмехнулся Пятаков. И говорит важно:
    
— Я, брат, в тюрьме побывал. А кто в тюрьме побывал, тому в приюте с детишками делать нечего. Понял?
    
Щелкнул Петьку по лбу и пошел качаясь.
    
Пошел качаясь и вдруг обернулся.
    
Обернулся и, бледный, лохматый, на Петьку идет. И сверкает своим одиноким глазом.
    
А Петька, конечно, подходит спокойно. У Петьки совесть чиста.
    
— Что? — говорит.
    
— То, — говорит Пятаков и на Петьку надвигается. — То, — говорит. — Гони часы!
    
И — раз по плечу Петьку:
    
— Ну?!
    
Чуть на землю Петька не сел. Закачался. Закланялся. В глазах у Петьки стали мелькать заборы, дома, фонари и одноглазые Пятаковы. Язык онемел у Петьки.
    
— Ну? — повторил Пятаков. — Не слышишь? Часы гони.
    
— Ка-ка… — сказал Петька, — ки-ки… Ка-ки-кие часы?
    
— Такие, — сказал Пятаков и вдруг, наклонившись к самому Петькиному лицу, быстро-быстро зашептал: — Ты думаешь, я не знаю? Нет! Я, брат, знаю. Мне Кудеяр все рассказал… Под чистую. Мы с ним полгода в тюрьме отсидели вместе. Да. Он и сейчас за пьянку отсиживает. Да. Он мне все рассказал. Все знаю. Все мне известно. Гони часы. Слышишь?
    
И тут Пятаков хватает Петьку за грудь, а другою рукой он хватает его за горло и шипит:
    
— Слышишь? Гони часы… А не то… Только пикни!
    
И пальцами жмет Петькино горло. И грязный кулак пихает Петьке прямо под чистый нос.
    
А Петька уж лезет в карман. И щупает там часы. Хочет их вытащить вон и отдать Пятакову. И даже торопится. Даже спешит поскорей отдать часы Пятакову.
    
Но тут раздаются крики, свистки, улюлюканье, топот. Из-за угла вылетает милиционер. За ним бабы. За бабами еще разные люди.
    
— Ага! — орут. — Вота он! Ло-ви-и!
    
И — шасть к Пятакову. Хвать Пятакова за шиворот. Бух на землю!
    
— Вор-р! Бей!!!
    
Петька едва убежал.
    
    
Идет Петька дальше, в Губжир. И снова идет по базару. По самым рядам, где торгуют пампушками и селедками. Где пахнет мукой и овощами. Но грустный Петька плетется. Унылый. Со злостью сжимает в кармане часы и думает:
    
«Господи! — думает. — За что мне такая обуза? За что мне такое несчастье в кармане носить?!»
    
А вокруг и гудит и шумит. Солнце по всей барахолке гуляет. Люди толкаются. Баян гудит. Птицы гогочут в клетках. Нищие песни орут. Весело!
    
Но Петьке не радостно. Петьку и солнце не радует. И нищие даже не радуют. Грустный Петька идет.
    
Вдруг Петька увидел девчонку. Девчонка стояла в рядах и что-то держала в руке. Какую-то вещь.
    
Какую-то вещь она продавала сухощавому рыжему дядьке в очках.
    
Петька узнал Наташу. Это Наташа, с которой Петька на вербе гулял, белокурая, продавала теперь какую-то вещь сухощавому дядьке.
    
Петька обрадовался. Петька даже очень обрадовался. Он стал толкать направо и налево людей и подошел к Наташе.
    
Рыжий в очках, что-то бурча под нос, отошел.
    
— Наташа, здорово! — сказал Петька. — Чем торгуешь?
    
Наташа взглянула, ахнула и сунула руку в карман.
    
— Что ты? — сказал Петька. — Чего испугалась? Боишься? Краденым торгуешь, что ли?..
    
— Нет, не краденым, — сказала Наташа.
    
— А что? Что это у тебя в руке? Покажи.
    
— Не покажу. Что тебе?
    
— Покажи. Интересно.
    
— Не покажу.
    
— А! Краденое, значит. Веник в бане украла или фантиков восемь штук? Да?