1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 
Quin tu aliquid saltem potius quorum  indiget usus,    

Viminibus mollique paras detexere  iunco? [2911]    

     

Мы  забиваем себе голову отвлеченностями и рассуждениями о всеобщих причинах и следствиях,  отлично обходящихся и без нас, и оставляем в стороне наши дела и самого Мишеля,  который нам как-никак ближе, чем всякий другой. Теперь я чаще всего сижу  безвыездно у себя дома, и я был бы доволен, если бы тут мне нравилось больше,  чем где бы то ни было.    

     

Sit meae sedes utinam senectae,    

Sit modus lasso maris, et viarum    

Militiaeque. [2912]    

     

Не знаю,  выпадет ли это на мою долю. Я был бы доволен, если бы покойный отец взамен  какой-нибудь части наследства оставил мне после себя такую же страстную любовь  к своему хозяйству, какую на старости лет питал к нему сам. Он был  по-настоящему счастлив, ибо соразмерял свои желания с дарованными ему судьбою  возможностями и умел радоваться тому, что имел. Сколько бы философия,  занимающаяся общественными вопросами, ни обвиняла мое занятие в низости и  бесплодности, может статься, и мне оно когда-нибудь так же полюбится, как ему.  Я держусь того мнения, что наиболее достойная деятельность – это служить  обществу и приносить пользу многим. Fructus enim ingenii et virtutis omnisque  praestantiae tum maximus accipitur, cum in proximum quemque confertur [2913].  Что до меня, то я отступаю от этого, частью сознательно (ибо, хорошо понимая,  сколь великое бремя возлагает деятельность подобного рода, я так же хорошо  понимаю, сколь ничтожные силы я мог бы к ней приложить; ведь даже Платон,  величайший мастер во всем, касающемся политического устройства, – в он не  преминул от нее уклониться [2914]),  частью по трусости. Я довольствуюсь тем, что наслаждаюсь окружающим миром, не  утруждая себя заботой о нем; я живу жизнью, которая всего-навсего лишь  извинительна и лишь не в тягость ни мне, ни другим.    

Никто с  большей охотой не подчинился бы воле какого-нибудь постороннего человека и не  вручил бы себя его попечению, чем это сделал бы я, когда располагал бы таким  человеком. И одно из моих теперешних чаяний состоит в том, чтобы отыскать себе  зятя, который смог бы покоить мои старые годы и убаюкивать их и которому я  передал бы полную власть над моим имуществом, чтобы он им управлял, и им  пользовался, и делал то, что я делаю, и извлекал из него, без моего участия,  доходы, какие я извлекаю, при условии, что он приложит ко всему этому душу  поистине признательную и дружественную. Но о чем толковать? Мы живем в мире где  честность, даже в собственных детях – вещь неслыханная.    

Слуга,  ведающий в путешествиях моею казной, распоряжается ею по своему усмотрению и  бесконтрольно: он мог бы плутовать, и отчитываясь передо мной; и если это не  сам сатана, мое неограниченное доверие обязывает его к добросовестности. Multi  fallere docuerunt, dum timent falli, et aliis ius peccandi suspicando  fecerunt [2915].  Свойственная мне уверенность в моих людях основывается на том, что я их не  знаю. Я ни в ком не подозреваю пороков, пока не увижу их своими глазами, и я  больше полагаюсь на людей молодых, так как считаю, что их еще не успели  развратить дурные примеры. Мне приятнее раз в два месяца услышать о том, что  мною издержано Четыре сотни экю [2916],  чем каждый вечер услаждать свой слух докучными сообщениями о каких-нибудь трех,  пяти или семи экю. При всем этом я потерял от хищений такого рода не больше,  чем всякий другой. Правда, я сам способствую своему неведению: я в некоторой  мере сознательно поддерживаю в себе беспокойство и неизвестность относительно  моих денег, и в какой-то степени я даже доволен, что у меня есть простор для  сомнений. Следует оставлять немного места и нечестности и неразумию вашего  слуги. Если нам, в общем, хватает на удовлетворение наших нужд, то не будем  мешать ему подбирать эти разбросанные после жатвы колосья, этот излишек от  щедрот нашей фортуны. В конце концов, я не столько рассчитываю на преданность  моих людей, сколько не считаюсь с причиняемым ими уроном. О гнусное или  бессмысленное занятие – без конца заниматься своими деньгами, находя  удовольствие в их перебирании, взвешивании и пересчитывании! Вот, поистине,  путь, которым в нас тихой сапой вползает жадность.    

На  протяжении восемнадцати лет я управляю моим имуществом и за все это время не  смог заставить себя ознакомиться ни с документами на владение им, ни с  важнейшими из моих дел, знать которые и позаботиться о которых мне крайне  необходимо. И причина этого не в философском презрении к благам земным и  преходящим; я вовсе не отличаюсь настолько возвышенным вкусом и ценю их, самое  малое, по их действительной стоимости; нет, причина тут в лени и нерадивости,  непростительных и ребяческих. Чего бы я только не сделал, лишь бы уклониться от  чтения какого-нибудь контракта, лишь бы не рыться в пыльных бумагах, я, раб  своего ремесла, или, еще того хуже, в чужих бумагах, чем занимается столько  людей, получая за это вознаграждение. Единственное, что я нахожу поистине  дорого стоящим, – это заботы и труд, и я жажду лишь одного: окончательно  облениться и проникнуться ко всему равнодушием.    

Я думаю,  что мне было бы куда приятнее жить на иждивении кого-либо другого, если бы это  не налагало на меня обязательств и ярма рабства. Впрочем, рассматривая этот  вопрос основательнее и учитывая мои склонности, выпавший на мою долю жребий, а  также огорчения, доставляемые мне моими делами, слугами и домашними, я, право,  не знаю, что унизительнее, мучительнее и несноснее, – все это вместе  взятое или подневольное положение при человеке, который был бы выше меня по  рождению и располагал бы мной, не слишком насилуя мою волю. Servitus  oboedientia est fracti animi et abiecti, arbitrio carentis suo [2917].  Кратес поступил гораздо решительнее: чтобы избавиться от пакостных  хозяйственных мелочей и хлопот, он избрал для себя убежищем бедность. На это я  никогда бы не пошел (я ненавижу бедность не меньше, чем физическое страдание),  но изменить мой нынешний образ жизни на более скромный и менее занятой –  этого я страстно желаю.    

Пребывая  в отъезде, я сбрасываю с себя все мысли о моем доме; и случись в мое отсутствие  рухнуть одной из моих башен, я бы это переживал не в пример меньше, чем,  находясь у себя, падение какой-нибудь черепицы. Вне дома моя душа быстро и  легко распрямляется, но когда я дома, она у меня в беспрерывной тревоге, как у  какого-нибудь крестьянина-виноградаря. Перекосившийся у моей лошади повод или  плохо закрепленный стремянной ремень, кончик которого бьет меня по ноге, на  целый день портят мне настроение. Перед лицом неприятностей я умею укреплять  мою душу, но с глазами это у меня не выходит.    

     

Sensus, о superi, sensus. [2918]    

     

Когда я  у себя дома, я отвечаю за все, что у меня не ладится. Лишь немногие  землевладельцы (говорю о людях средней руки вроде меня; и если эти немногие  действительно существуют, они гораздо счастливее остальных) могут позволить  себе отдых хотя бы на одну-единственную секунду, чтобы их не обременяла добрая  доля лежащего на них груза обязанностей. Это в некоторой мере уменьшает мое  радушие (если мне иногда и случается удержать у себя кого-нибудь несколько  дольше, то, в отличие от назойливо любезных хозяев, я бываю этим обязан скорее  моему столу, нежели обходительности), лишая одновременно и большей части того  удовольствия, которое я должен был бы испытывать в их кругу. Самое глупое  положение, в какое может поставить себя дворянин в своем доме, – это,  когда он явно дает понять, что нарушает установленный у него порядок, когда он  шепчет на ухо одному из слуг, грозит глазами другому; все должно идти плавно и  неприметно, так, чтобы казалось, будто все обстоит, как всегда. И я нахожу  отвратительным, когда к гостям пристают с разговорами о приеме, который им  оказывают, независимо от того, извиняются ли при этом или же хвалятся. Я люблю  порядок и чистоту.    

     

et cantharus et lanx    

Ostendunt mihi me [2919]    

     

больше  чрезмерного изобилия; а у себя я забочусь лишь о самом необходимом, пренебрегая  пышностью. Если вам приходится видеть, как чей-нибудь слуга мечется взад и  вперед или как кто-нибудь из них вывернет блюдо, это вызывает у вас улыбку; и  вы мирно дремлете, пока ваш гостеприимный хозяин совещается со своим дворецким  относительно угощения, которым он вас попотчует на следующий день.    

Я говорю  лишь о моих вкусах; вместе с тем я очень хорошо знаю, сколько развлечений и  удовольствий доставляет иным натурам мирное, преуспевающее, отлично налаженное  хозяйство; я вовсе не хочу объяснять мои промахи и неприятности в деятельности  этого рода существом самого дела, как не хочу и спорить с Платоном, полагающим,  что самое счастливое занятие человека – это праведно делать свои  дела [2920].    

Когда я  путешествую, мне остается думать лишь о себе и о том, как употребить мои  деньги; а это легко устраивается по вашему усмотрению. Чтобы накапливать  деньги, нужны самые разнообразные качества, а в этом я ничего не смыслю. Но в  том, чтобы их тратить, – в этом я кое-что смыслю, как смыслю и в том,  чтобы тратить их с толком, а это, поистине, и есть важнейшее их назначение.  Впрочем, я вкладываю в это занятие слишком много тщеславия, из-за чего мои  расходы очень неровны и несообразны и выходят, сверх того, за пределы  разумного, как в ту, так и в другую сторону. Если они придают мне блеску и  служат для достижения моих целей, я, не задумываясь, иду на любые траты –  и, так же не задумываясь, сокращаю себя, если они мне не светят, не улыбаются.    

Ухищрения  ли человеческого ума или сама природа заставляют нас жить с оглядкою на других,  но это приносит нам больше зла, чем добра. Мы лишаем себя известных удобств,  лишь бы не провиниться перед общественным мнением. Нас не столько заботит,  какова наша настоящая сущность, что мы такое в действительности, сколько то,  какова эта сущность в глазах окружающих. Даже собственная одаренность и  мудрость кажутся нам бесплодными, если ощущаются только нами самими, не  проявляясь перед другими и не заслуживая их одобрения. Есть люди, чьи  подземелья истекают целыми реками золота, и никто об этом не знает; есть и  такие, которые превращают все свое достояние в блестки и побрякушки; таким  образом, у последних лиар [2921]  представляется ценностью в целый экю, тогда как у первых – наоборот, ибо  свет определяет издержки и состояние, исходя из того, что именно выставляется  ему напоказ. От всякой возни с богатством отдает алчностью; ею отдает даже от  его расточения, от чрезмерно упорядоченной и нарочитой щедрости; оно не стоит  такого внимания и столь докучной озабоченности. Кто хочет расходовать свои  средства разумно, тот постоянно должен себя останавливать и урезывать.  Бережливость и расточительность сами по себе – ни благо, ни зло; они  приобретают окраску либо того, либо другого в зависимости от применения,  которое им дает наша воля.    

Другая  причина, толкающая меня к путешествиям, – отвращение к царящим в нашей  стране нравам. Я легко бы смирился с их порчей, если бы они наносили ущерб  только общественным интересам,    

     

peioraque saecula ferri    

Temporibus, quorum sceleri non  invenit ipsa    

Nomen et a nullo posuit natura  metallo, [2922]    

     

но так  как они затрагивают и мои интересы, смириться с ними я не могу. Уж очень они  меня угнетают. Вследствие необузданности длящихся уже долгие годы гражданских  войн мы мало-помалу скатились в наших краях к такой извращенной форме  государственной власти,    

     

Quippe ubi fas versum atque  nefas, [2923]    

     

что,  поистине, просто чудо, что она смогла удержаться.    

     

Armati terram exercent, semperque  recentes    

Convectare iuvat praedas et vivere  rapto. [2924]    

     

Короче  говоря, я вижу на нашем примере, что человеческие сообщества складываются и  держатся, чего бы это ни стоило. Куда бы людей ни загнать, они, теснясь и  толкаясь, в конце концов как-то устраиваются и размещаются, подобно тому, как  разрозненные предметы, сунутые кое-как, без всякого порядка, в карман, сами  собой находят способ соединиться и уложиться друг возле друга, и притом иногда  лучше, чем если бы их уложили туда даже наиболее искусные руки. Царь Филипп  собрал однажды толпу самых дурных и неисправимых людей, каких только смог  разыскать, и поселил их в построенном для них городе, которому присвоил  соответствующее название [2925].  Полагаю, что и они из самих своих пороков создали политическое объединение, а  также целесообразно устроенное и справедливое общество.    

Предо  мной не какое-нибудь единичное злодеяние, не три и не сотня, предо мной  повсеместно распространенные, находящие всеобщее одобрение нравы, настолько  чудовищные по своей бесчеловечности и в особенности бесчестности, – а для  меня это наихудший из всех пороков, – что я не могу думать о них без  содрогания, и все же я любуюсь ими, пожалуй, не меньше, чем ненавижу их. Эти из  ряда вон выходящие злодеяния в такой же мере отмечены печатью душевной мощи и  непреклонности, как и печатью развращенности и заблуждений. Нужда обтесывает  людей и сгоняет их вместе. Эта случайно собравшаяся орда сплачивается в  дальнейшем законами; ведь бывали среди подобных орд и такие свирепые, что  никакое человеческое воображение не в силах измыслить что-либо похожее, и тем  не менее иным из них удавалось обеспечить себе здоровое и длительное  существование, так что потягаться с ними было бы впору разве что государствам,  которые были бы созданы гением Платона и Аристотеля.    

И,  конечно, все описания придуманных из головы государств – не более чем  смехотворная блажь, непригодная для практического осуществления. Ожесточенные и  бесконечные споры о наилучшей форме общественного устройства и о началах,  способных нас спаять воедино, являются спорами, полезными только в качестве  упражнения нашей мысли; они служат тому же, чему служат многие темы,  используемые в различных науках; приобретая существенность и значительность в  пылу диспута, они вне него лишаются всякой жизненности. Такое идеальное  государство можно было бы основать в Новом Свете, но мы и там имели бы дело с  людьми, уже связанными и сформированными теми или иными обычаями; ведь мы не  творим людей, как Пирра или как Кадм [2926].  И если бы мы добились каким-либо способом права исправлять и перевоспитывать  этих людей, все равно мы не могли бы вывернуть их наизнанку так, чтобы не  разрушить всего. Солона как-то спросили, наилучшие ли законы он установил для  афинян. «Да, – сказал он в ответ, – наилучшие из тех, каким они  согласились бы подчиняться» [2927].    

Варрон  приводит в свое извинение следующее: если бы он первым писал о религии, он  высказал бы о ней все, что думает; но раз она принята всеми и ей присущи  определенные формы, он будет говорить о ней скорее согласно обычаю, чем следуя  своим естественным побуждениям [2928].    

Не  только предположительно, но и на деле лучшее государственное устройство для  любого народа – это то, которое сохранило его как целое. Особенности и  основные достоинства этого государственного устройства зависят от породивших  его обычаев. Мы всегда с большой охотой сетуем на условия, в которых живем. И  все же я держусь того мнения, что жаждать власти немногих в государстве, где правит  народ, или стремиться в монархическом государстве к иному виду правления –  это преступление и безумие.    

     

Уклад своей страны обязан ты любить:    

Чти короля, когда он у кормила,    

Республику, когда в народе сила,    

Раз выпало тебе под ними жить.    

     

Это  сказано нашим славным господином Пибраком [2929], которого мы только  что потеряли, человеком высокого духа, здравых воззрений, безупречного образа  жизни. Эта утрата, как и одновременно постигшая нас утрата господина де  Фуа [2930],  весьма чувствительны для нашей короны. Не знаю, можно ли найти в целой Франции  еще такую же пару, способную заменить в Королевском Совете двух этих гасконцев,  наделенных столь многочисленными талантами и столь преданных трону. Это были  разные, но одинаково высокие души, и для нашего века особенно редкие и  прекрасные, скроенные каждая на свой лад. Но кто же дал их нашему времени, их,  столь чуждых нашей испорченности и столь не приспособленных к нашим бурям?    

Ничто не  порождает в государстве такой неразберихи, как вводимые новшества; всякие  перемены выгодны лишь бесправию и тирании. Когда какая-нибудь часть займет  неподобающее ей место, это дело легко поправимое; можно принимать меры и к  тому, чтобы повреждения или порча, естественные для любой вещи, не увели нас  слишком далеко от наших начал и основ. Но браться за переплавку такой громады и  менять фундамент такого огромного здания – значит уподобляться тем, кто,  чтобы подчистить, начисто стирает написанное, кто хочет устранить отдельные  недостатки, перевернув все на свете вверх тормашками, кто исцеляет болезни  посредством смерти, non tam commutandarum quam evertendarum rerum cupidi [2931].  Мир сам себя не умеет лечить; он настолько нетерпелив ко всему, что его мучает,  что помышляет только о том, как бы поскорее отделаться от недуга, не считаясь с  ценой, которую необходимо за это платить. Мы убедились на тысяче примеров, что  средства, применяемые им самим, обычно идут ему же во вред; избавиться от  терзающей в данное мгновение боли вовсе не значит окончательно выздороветь,  если при этом общее состояние не улучшилось.    

Цель  хирурга не в том, чтобы удалить дикое мясо; это только способ лечения. Он  стремится к тому, чтобы на том же месте возродилась здоровая ткань и чтобы тот  же участок тела снова зажил нормальной жизнью. Всякий, кто хочет устранить  только то, что причиняет ему страдание, недостаточно дальновиден, ибо благо не  обязательно идет следом за злом; за ним может последовать и новое зло, и притом  еще худшее, как это случилось с убийцами Цезаря [2932], которые ввергли  республику в столь великие бедствия, что им пришлось раскаиваться в своем  вмешательстве в государственные дела. С того времени и вплоть до нашего века со  многими произошло то же самое. Мои современники французы могли бы на этот счет  многое порассказать. Все крупные перемены расшатывают государство и вносят в  него сумятицу. Кто, затевая исцелить его одним махом, предварительно задумался  бы над тем, что из этого воспоследует, тот, конечно, охладел бы к подобному  предприятию и не пожелал бы приложить к нему руку. Пакувий Колавий покончил с  порочными попытками этого рода [2933]  весьма примечательным способом. Его сограждане поднялись против своих  правителей. Ему же, человеку весьма могущественному в городе Капуе, удалось  запереть во дворце собравшийся туда в полном составе сенат, и, созвав на  площадь народ, он сообщил ему, что пришел день, когда они без всякой помехи  могут отмcтить тиранам, которые так долго их угнетали и которые теперь в его  власти, безоружные и лишенные всякой охраны. Он предложил, чтобы их выводили по  жребию одного за другим, и народ принимал решение о каждом из них в  отдельности, исполняя на месте вынесенный им приговор, – с тем, однако,  чтобы на должность, которую занимал осужденный, они тут же назначали  кого-нибудь из добропорядочных граждан, дабы она не оставалась незамещенной.  Едва был вызван первый сенатор, как поднялись крики, выражавшие всеобщую  ненависть к этому человеку. «Вижу, – сказал Пакувий, – этого  необходимо сместить, он бесспорный злодей; давайте заменим его кем-нибудь более  подходящим». Внезапно воцарилась полнейшая тишина: всякий затруднялся, кого же  назвать. Наконец, кто-то осмелился выдвинуть своего кандидата, но в ответ на  это последовали еще более громкие и единодушные крики, отказывавшие ему в  избрании. Было перечислено множество присущих ему недостатков и были приведены  сотни веских причин, по которым его следовало отвергнуть. Между тем, страсти  разгорались все сильнее и неукротимее, и дело пошло еще того хуже при появлении  второго сенатора, а затем и третьего: столько же было разногласий при выборах,  сколько согласия при отстранении от обязанностей. В конце концов, устав от этой  бесплодной распри, народ стал мало-помалу – кто сюда, кто туда –  разбегаться с собрания, унося в душе убеждение, что застарелое и хорошо  знакомое зло всегда предпочтительнее зла нового и неизведанного. Чего мы только  не делали, чтобы дойти до столь прискорбного положения?    

     

Eheu cicatricum et sceleris pudet,    

Fratrumque: quid nos dura refugimus    

Aetas? quid intactum nefasti    

Liquimus? unde manus iuventus    

Metu deorum continuit? quibus    

Pepercit aris? [2934]    

     

И все же  я не решаюсь сказать:    

     

ipsa si velit Salus    

Servare prorsus non potest hanc  familiam. [2935]    

     

Мы,  пожалуй, еще не дошли до последней черты. Сохранность государств – это  нечто такое, что находится за пределами нашего разумения. Государственное  устройство, как утверждает Платон, – это нечто чрезвычайно могущественное  и с трудом поддающееся распаду [2936].  Нередко оно продолжает существовать, несмотря на смертельные, подтачивающие его  изнутри недуги, несмотря на несообразность несправедливых законов, несмотря на тиранию,  несмотря на развращенность и невежество должностных лиц, разнузданность и  мятежность народа.    

Во всех  наших превратностях мы обращаем взоры к тому, что над нами, и смотрим на тех,  кому лучше, чем нам; давайте же сравним себя с тем, что под нами; нет такого  горемычного человека, который не нашел бы тысячи примеров, способных доставить  ему утешение. Наша вина, что мы больше думаем о грядущей беде, чем о минувшей.  «Если бы, – говорил Солон, – все несчастья были собраны в одну груду,  то не нашлось бы ни одного человека, который не предпочел бы остаться при своих  горестях, лишь бы не принимать участия в законном разделе этой груды несчастий  и не получить своей доли» [2937].  Наше государство занемогло; но ведь другие государства болели, бывало, еще  серьезнее и тем не менее не погибли. Боги тешатся нами словно мячом и швыряют  нас во все стороны:    

     

Enimvero dii nos homines quasi pilas  habent. [2938]    

     

Светила  роковым образом избрали римское государство, дабы показать на его примере свое  всемогущество. Оно познало самые различные формы, прошло через все испытания,  каким только может подвергнуться государство, через все, что приносит лад и  разлад, счастье и несчастье. Кто же может отчаиваться в своем положении, зная о  потрясениях и ударах, которые оно претерпело и которые все-таки выдержало? Если  господство на огромных пространствах есть признак здоровья и крепости  государства (с чем я никоим образом не могу согласиться, и мне нравятся слова  Исократа, советовавшего Никоклу не завидовать государям, владеющим обширными  царствами, но завидовать тем из них, которые сумели сохранить за собой то, что  выпало им в удел [2939]),  то Рим никогда не был здоровее, чем в то время, когда он был наиболее хворым.  Худшая из его форм была для него самой благоприятною. При первых императорах в  нем с трудом прослеживаются какие-либо признаки государственного устройства:  это самая ужасающая и нелепая мешанина, какую только можно себе представить. И  все же он сохранил и закрепил это свое устройство, остался не какой-нибудь  крошечной монархией с ограниченными пределами, но стал властителем многих  народов, столь различных, столь удаленных, столь враждебно к нему настроенных,  столь неправедно управляемых, столь коварным образом покоренных:    

     

nec gentibus ullis    

Commodat in populum terrae pelagique  potentem    

Invidiam fortuna suam. [2940]    

     

Не все,  что колеблется, падает. Остов столь огромного образования держится не на одном  гвозде, а на великом множестве их. Он держится уже благодаря своей древности;  он подобен старым строениям, из-за своего возраста потерявшим опору, на которой  они покоились, без штукатурки, без связи, и все же не рушащимся и  поддерживающим себя своим весом,    

     

nec iam validis radicibus haerens,    

Pondere tuta suo est. [2941]    

     

К тому  же никак нельзя одобрить поведение тех, кто обследует лишь внешние стены крепости  и рвы перед ними; чтобы судить о ее надежности, нужно взглянуть, кроме того,  откуда могут прийти осаждающие и каковы их силы и средства. Лишь немногие  корабли тонут от своего веса и без насилия над ними со стороны. Давайте  оглядимся вокруг: все распадается и разваливается; и это во всех известных нам  государствах, как христианского мира, так и в любом другом месте; присмотритесь  к ним, и вы обнаружите явную угрозу ожидающих их изменений и гибели:    

     

Et sua sunt illis incommoda, parque  per omnes    

Tempestas. [2942]    

     

Астрологи  ведут беспроигрышную игру, предвещая, по своему обыкновению, великие перемены и  потрясения; их предсказания толкуют о том, что и без того очевидно и осязаемо;  за ними незачем отправляться на небеса.    

И если  это сочетание бедствий и вечной угрозы наблюдается повсеместно, то отсюда мы  можем извлечь для себя не только известное утешение, но и некоторую надежду на  то, что и наше государство устоит, как другие; ибо где падает все, там в  действительности ничто не падает. Болезнь, присущая всем, для каждого в  отдельности есть здоровье; единообразие – качество, противоборствующее  распаду. Что до меня, то я отнюдь не впадаю в отчаянье, и мне кажется, что я  вижу перед нами пути к спасению;    

     

deus haec fortasse benigna    

Reducet in sedem vice. [2943]    

     

Кому  ведомо, не будет ли господу богу угодно, чтобы и с нами произошло то же самое,  что порою случается с иным человеческим телом, которое очищается и укрепляется  благодаря длительным и тяжелым болезням, возвращающим ему более полное и  устойчивое здоровье, нежели то, какое было ими у него отнято?    

Но  больше всего меня угнетает то, что, изучая симптомы нашей болезни, я нахожу  среди них столько же естественных и ниспосланных самим небом и только им,  сколько тех, которые привносятся нашей распущенностью и человеческим безумием.  Кажется, что даже светила небесные – и они считают, что мы просуществовали  достаточно долго и уже перешли положенный нам предел. Меня угнетает также и то,  что наиболее вероятное из нависших над нами несчастий – это не  преобразование всей совокупности нашего еще целостного бытия, а ее распадение и  распыление, – и из всего, чего мы боимся, это самое страшное.    

Предаваясь  этим раздумьям, я опасаюсь также предательства со стороны моей памяти: не  заставляет ли она меня дважды говорить по рассеянности об одном и том же. Я не  люблю себя перечитывать и никогда не копаюсь по доброй воле в том, что мною  написано. Я не вношу сюда ничего такого, чему научился позднее. Высказанные  здесь мысли обыденны: они приходили мне в голову, может быть, сотню раз, и я  боюсь, что уже останавливался на них. Повторение всегда докучает, даже у самого  Гомера; но оно просто губительно, когда дело идет о вещах малосущественных и  преходящих. Меня раздражает всякое вдалбливание даже в тех случаях, когда оно  касается вещей безусловно полезных, например у Сенеки, как раздражает и  обыкновение его стоической школы повторять по всякому поводу, и притом от доски  до доски, все те же общие положения и предпосылки и приводить снова и снова  общеизвестные, привычные доводы и основания. Моя память что ни день ужасающим  образом ухудшается,    

     

Pocula Lethaeos ut si ducentia somnos    

Arente fauce traxerim. [2944]    

     

И  впредь – ибо до настоящего времени, слава богу, больших неприятностей от  нее не было – мне, в отличие от других, стремящихся высказывать свои мысли  в подходящее время и хорошо их обдумав, придется избегать какой бы то ни было  подготовки из страха обременить себя известными обязательствами, от которых я  буду всецело зависеть. Я путаюсь и сбиваюсь, когда меня что-нибудь связывает и  ограничивает и когда я завишу от такого ненадежного и немощного орудия, как моя  память.    

Я не  могу читать следующую историю, не возмущаясь и не переживая ее всею душой.  Когда некоего Линкеста, обвиненного в злокозненном умысле на Александра,  поставили по обычаю перед войском, чтобы оно могло выслушать его оправдания,  он, припоминая заранее составленную им речь, невнятно и запинаясь, пробормотал  из нее лишь несколько слов. Пока он бился со своей памятью, стараясь собраться  с мыслями, его волнение все возрастало, и воины, стоявшие поблизости от него,  сочтя, что он полностью себя уличил своим поведением, бросились на него и убили  его ударами копий. Его оцепенение и безмолвие были восприняты ими как признание  в предъявленном ему обвинении: ведь в темнице у него было довольно досуга, чтобы  подготовиться к этому дню, и, на их взгляд, дело тут не в том, что ему изменила  память, а в том, что совесть сковала ему язык и отняла у него последнее  мужество [2945].  Вот поистине замечательный вывод! А между тем, самое место, скопление стольких  людей, ожидание вселяют в душу смятение, особенно если помыслы направлены  только на то, чтобы говорить красноречиво и убедительно. Что тут поделаешь,  если от этой речи зависит жизнь твоя или смерть?    

Что до  меня, то у меня земля уходит из-под ног при мысли о том, что на мне путы и я  могу говорить только о том-то и о том-то. Когда я вверяю и препоручаю себя моей  памяти, я цепляюсь за нее с такой силой, что чрезмерно отягощаю ее, и она  пугается своего груза. Пока я неотступно следую за нею, я выхожу из себя, и  настолько, что едва не теряю самообладание, и мне не раз приходилось превеликим  трудом скрывать, что я раб моей памяти, причем это случалось со мной именно  там, где для меня было необычайно важно произвести впечатление, что я говорю с  полной непринужденностью, что выражения моих чувств случайны и заранее не  продуманы, но порождены нынешними обстоятельствами. По-моему, не высказать  ничего стоящего нисколько не хуже, чем обнаружить перед всеми, что явился сюда,  подготовившись красно говорить, – вещь совершенно неподобающая, и тем  более для людей моего ремесла, да и вообще возлагающая чрезмерные  обязательства, непосильные для того, кто не в состоянии на себя положиться: от  подготовки ждут большего, чем она может дать. Часто по глупости надевают на  себя короткий камзол, чтобы прыгнуть не лучше, чем в обычном плаще.    

Nihil  est his qui placere volunt tam adversarium quam expectatio. [2946]  Существует письменное свидетельство об ораторе Курионе, что, хотя он и разбивал  свою речь на три или четыре части и определял количество своих основных  положений и доводов, с ним все же нередко случалось, что он что-нибудь забывал  или добавлял новое [2947].  Я всегда остерегался стеснений этого рода, ненавидя всяческие ограничения и  предписания, и не только из недоверия к моей памяти, но также и потому, что все  это слишком надуманно и искусственно. Simpliciora militares decent [2948].  Хватит с меня и того, что я дал себе обещание никогда больше не выступать в  почтенных собраниях. Если же читать свою речь по написанному, то помимо того,  что этот способ просто чудовищен, он вдобавок крайне невыгоден всякому, кто  благодаря своим данным мог бы кое-чего достигнуть и при помощи жестов. Еще  меньше могу я рассчитывать в настоящее время на собственную находчивость: моя  мысль тяжела на подъем и лишена гибкости, и мне не найтись в обстоятельствах  сложных и значительных.    

Прими  же, читатель, и эти мои писания, и это третье восполнение к написанной мною  картине. Я добавляю, но никоим образом не исправляю. Во-первых, потому, что  тот, кто отдал в заклад всему свету свое сочинение, по-моему, начисто потерял  на него права. Пусть, если может, говорит более складно где-нибудь в другом  месте, но не искажает работы, которую продал. Покупать у таких людей нужно  только после их смерти. Пусть они прежде хорошенько подумают и лишь потом  берутся за дело. Кто их торопит?    

Моя  книга неизменно все та же. И если ее печатают заново, я разве что позволяю себе  вставить в нее лишний кусочек, дабы покупатель не ушел с пустыми руками: ведь  она не более чем беспорядочный набор всякой всячины. Это всего лишь довески,  нисколько не нарушающие ее первоначального облика, но придающие с помощью  какой-нибудь существенной мелочи дополнительную и особую ценность всему  последующему. Отсюда легко может возникнуть кое-какое нарушение хронологии, но  мои побасенки размещаются как придется и не всегда в зависимости от своего  возраста.    

Во-вторых,  если дело идет обо мне, я боюсь потерять при обмене; мой ум не всегда шагает  вперед, иногда он бредет и вспять. Я ничуть не меньше доверяю своим измышлениям  от того, что они первые, а не вторые или третьи, или потому, что они прежние, а  не нынешние. Нередко мы исправляем себя столь же нелепо, как исправляем других.  Впервые мое сочинение увидело свет в 1580 г. За этот длительный промежуток  времени я успел постареть, но мудрости во мне, разумеется, не прибавилось даже  на самую малость. Я тогдашний и я теперешний – совершенно разные люди, и  какой из нас лучше, я, право, не взялся бы ответить. Если бы мы шли прямым  путем к совершенству, старость была бы и лучшей порой человеческой жизни. Но  наше движение – скорее движение пьяницы: шаткое, валкое, несуразное, как  раскачивание тростинки, колеблемой по прихоти ветра.    

Антиох с  великой горячностью превозносил Академию [2949]; однако он же на  старости лет примкнул к стану ее врагов; за каким из этих двух Антиохов я бы ни  последовал, разве это не означало бы, что в любом случае я все же последовал за  Антиохом? Внести во взгляды людей сомнение и затем пытаться внести в них же  определенность – не означает ли, в конце концов, все же внести сомнение, а  не определенность, и не предвещает ли также, что, буде этому человеку было бы  предоставлено прожить еще один век, он и тогда бы неизменно проявлял склонность  к какому-нибудь новому увлечению, не столько лучшему, сколько другому.    

Благосклонность  читателей придала мне несколько больше смелости, чем я от себя ожидал. Но  ничего я так не боюсь, как наскучить; я предпочел бы скорее навлечь на себя  гнев, но только, упаси боже, не опостылеть, как сделал один ученый моего  времени. Похвала всегда и везде приятна, откуда б она ни исходила и что бы ее  ни вызывало, но чтобы по-настоящему насладиться ею, нужно знать, чем она  вызвана. Даже недостатки находят себе поклонников. Признание со стороны  невежественной толпы редко бывает обоснованным, и я, пожалуй, не ошибусь, если  скажу, что писания, превыше всего поднятые в мое время на щит народной  молвой, – наихудшие. Конечно, я глубоко благодарен почтенным и порядочным  людям, отметившим своей благосклонностью мои немощные усилия. Погрешности в  отделке никогда не сказываются так явственно, как тогда, когда материал не  может сам за себя постоять. Не вини же меня, читатель, за те из них, которые  сюда просочились по прихоти и по небрежности кого-либо другого: каждый, кто  прикасался к моему сочинению, вносил сюда свои собственные. Я не вмешиваюсь ни  в орфографию – единственное мое желание, чтобы не отступали от  общепринятой, – ни в пунктуацию: я мало сведущ как в той, так и в другой.  Когда меня лишают всякого смысла, я не очень-то об этом печалюсь, ибо тут с  меня снимается, по крайней мере, ответственность; но где его искажают или  выворачивают на свой собственный лад, как это часто случается, там меня, можно  сказать, окончательно губят. Во всяком случае, если то или иное суждение  скроено не по моей мерке, порядочный человек должен считать его не моим. Узнав,  до чего я ленив и своенравен, всякий легко поверит, что я охотнее продиктую еще  столько же опытов, лишь бы не закабалять себя пересмотром этих ради внесения в  них мелочных исправлений.    

Я уже  говорил, что, сойдя в глубочайший рудник, чтобы добывать этот новый металл, я  не только лишен близкого общения с людьми другого склада, нежели мой  собственный, и других взглядов, сплачивающих их в особую группу и отделяющих от  всех остальных, но и подвергаюсь также опасности со стороны тех, кому  решительно все позволено и кто в таких дурных отношениях с правосудием, хуже  которых и представить себе невозможно, что и делает их до последней степени  наглыми и распущенными. Если иметь в виду все касающиеся меня особые  обстоятельства, я не вижу никого среди нас, кому бы отстаивание законности  обходилось дороже, чем мне, принимая во внимание и потерю возможных выгод и  прямые убытки, как говорят наши юристы. И хотя иные делают в этом смысле  несомненно гораздо меньше моего, они все же корчат из себя храбрецов,  похваляясь своей резкостью и горячностью.    

Являясь  домом, сохранившим во все времена независимость, широко посещаемым и открытым  для всех (ибо я не позволил себя совратить и поставить его на службу войне, в  которую я охотнее всего вмешиваюсь тогда, когда она дальше всего от меня), дом  мой заслужил общую любовь и признательность, и было бы трудно поносить меня на  моей же навозной куче; и все же я считаю подлинным и редкостным чудом, что он  все еще сохраняет, так сказать, свою девственность, – ведь в нем ни разу  не лилась кровь и он ни разу не был отдан на поток и разорение, несмотря на  столь продолжительную грозу, столькие перемены и волнения по соседству со мной.  Говоря по правде, человек моего душевного склада мог бы изменить своей  твердости и непреклонности, какими бы они ни были; но набеги, и вражеские  вторжения, и перемены, и превратности военного счастья рядом со мною больше  ожесточали до последнего времени, чем смягчали нравы моих земляков, и они  по-прежнему угрожают мне всяческими опасностями и неодолимыми трудностями. Я  изворачиваюсь, но мне не по нраву, что это удается скорее по счастливой  случайности или даже благодаря моему собственному благоразумению, а не  благодаря защите со стороны правосудия, и мне не по нраву, что я живу не под сенью  законов, и под иною охраной, чем та, которую они должны обеспечивать. Положение  во всяком случае таково, что я на добрую половину, если не больше, существую  благодаря чужой благосклонности, а это для меня тягостная зависимость. Я не  хочу быть обязанным своей безопасностью ни доброте и благодеяниям сильных мира  сего, которым угодно ограждать меня от насилий и предоставить мне свободу  действий, ни простоте нравов моих предшественников или лично моих. Ну, а будь я  другим? Если мои поступки и безупречность моего поведения налагают на моих  соседей и родичей в отношении меня известные обязательства, то просто ужасно,  что они вправе считать себя в расчете со мной, сохраняя мне жизнь, и вправе  сказать: «Мы оставляем ему возможность свободно отправлять богослужение в его  домашней часовне, хотя все остальные церкви’ в округе мы разорили или  разрушили; мы оставляем ему возможность распоряжаться его имуществом и его  жизнью, раз и он, когда это необходимо, оберегает наших жен и наших быков». В  нашем доме так повелось уже издавна, и похвалы, расточавшиеся когда-то Ликургу,  который был у своих сограждан чем-то вроде главного казначея и хранителя их  кошельков [2950],  в некоторой мере распространяются и на нас.    

Между  тем, по-моему, нужно, чтобы мы жили под защитою права и власти, а не благодаря  чьей-то признательности или милости. Сколько смелых людей предпочло  распрощаться с жизнью, чем быть ею кому-то обязанными. Я избегаю брать на себя  какие бы то ни было обязательства, и особенно те, которые связывают меня долгом  чести. Для меня нет ничего драгоценнее, чем полученное мною как дар; вот почему  моя воля попадает в заклад ко всякому, кто располагает моей благодарностью, и  вот почему я охотнее пользуюсь такими услугами, которые можно купить. Мой  расчет вполне правилен; за последние я отдаю только деньги, за все  остальное – самого себя. Узы, налагаемые на меня честностью, кажутся мне  намного стеснительнее и тяжелее, чем судебное принуждение. Мне не в пример  легче, когда меня душат при посредстве нотариуса, чем при моем собственном. Разве  не справедливо, что моя совесть чувствует себя более скованной в тех случаях,  когда мне оказывается безоговорочное доверие? В других условиях моя  добропорядочность никому ничего не должна, потому что никто ей ничего не  одалживал; пусть обращаются ко всевозможным обеспечениям и гарантиям,  предоставляемым помимо меня. Мне было бы значительно проще вырваться из плена  казематов и законов, чем из того плена, в котором держит меня мое слово. В  отношении своих обещаний я щепетилен до педантизма и поэтому, чего бы то ни  касалось, стараюсь, чтобы они были, насколько возможно, неопределенными и  условными. Даже тем из них, которые сами по себе не важны, я придаю  несвойственную им важность из ревностного стремления неизменно следовать моему  правилу; оно мне мешает и обременяет меня, и притом ради себя самого, а не во  имя чего-либо иного. Больше того, если, затевая те или иные дела, даже сугубо  личные, в которых я волен действовать всецело по своему усмотрению, я  рассказываю кому-нибудь о моем замысле, то мне начинает казаться, что отныне я  уже не вправе от него отступиться и что сообщить о нем кому-либо другому –  означает сделать его своим непреложным законом; мне кажется, что, говоря, я тем  самым даю обещание. Вот почему я редко делюсь моими намерениями.    

Приговор,  выносимый мною самому себе, гораздо строже и жестче судебного приговора, ибо  судья применяет ко мне ту же мерку, что и ко всем, тогда как тиски моей совести  крепче и беспощаднее. Я не очень-то рьяно исполняю обязанности, к которым меня  бы принудили, если бы я их не нес. Нос ipsum ita iustum est quod recte fit, si  est voluntarium [2951].  Поступки, которых не озаряет отблеск свободы, не доставляют ни чести, ни  удовольствия.    

     

Quod те ius cogit, vix voluntate  impetrent. [2952]    

     

К чему  меня побуждает необходимость, того мне не хочется, quia quicquid imperio  cogitur, exigenti magis quam praestanti acceptum refertur [2953]. И  я знаю таких, которые доходят в этом до явной несправедливости: они охотнее  дарят, чем возвращают, охотнее ссужают, чем платят, и всего расчетливее по  отношению к тем, с кем связаны теснее всего. Я не иду этим путем, но не слишком  далек от этого.    

Я  настолько люблю сбрасывать с себя бремя каких бы то ни было обязательств, что  порою почитал прибылью различные проявления неблагодарности, нападки и  недостойные выходки со стороны тех, к кому, по склонности или в силу случайного  стечения обстоятельств, испытывал кое-какое дружеское расположение, ибо я  рассматриваю их враждебные действия и их промахи как нечто такое, что целиком  погашает мой долг и позволяет мне считать себя в полном расчете с ними. И хотя  я продолжаю платить им дань внешнего уважения, возлагаемую на нас общественною  благопристойностью, все же я немало сберегаю на этом, так как, делая по  принуждению то же самое, что делал и раньше, движимый чувством, я тем самым  несколько ослабляю напряженность и озабоченность моей внутренней воли (est  prudentis sustinere ut cursum, sic impetum benevolentiae [2954]),  которая у меня чрезмерно настойчива и беспокойна, во всяком случае для  человека, не желающего, чтобы его беспокоили; и эта экономия до некоторой  степени возмещает ущерб, причиняемый мне несовершенствами тех, с кем мне  приходится соприкасаться. Мне, разумеется, неприятно, что они теряют в моих  глазах, но зато и я не очень внакладе, так как уже не считаю себя обязанным  расточать им в такой мере свою внимательность и преданность. Я не порицаю того,  кто меньше любит своего ребенка, потому что он покрыт паршою и горбат, и не  только тогда, когда тот коварен и злобен, но и тогда, когда он попросту  несчастлив и жалок (сам господь этим способом обесценил его и определил ему  место ниже естественного), лишь бы при этом охлаждении чувств соблюдалась мера  и должная справедливость. По мне, кровная близость не сглаживает недостатков,  напротив, она их, скорее, подчеркивает.    

Итак, насколько  я знаю толк в искусстве оказывать благодеяния и платить признательностью за те,  что тебе оказаны, – а это искусство тонкое и требующее большого  опыта, – я не вижу вокруг себя никого, кто до последнего времени был бы  независимее, чем я, и менее моего в долгу перед кем бы то ни было. Да и вообще,  нет никого, кто был бы в этом отношении так же чист перед людьми, как я.    

     

nec sunt mihi nota potentum    

Munera. [2955]    

     

Государи  с избытком одаряют меня, если не отнимают моего, и благоволят ко мне, когда не  причиняют мне зла; вот и все, чего я от них хочу. О сколь признателен я господу  богу за то, что ему было угодно, чтобы всем моим достоянием я был обязан  исключительно его милости, и также еще за то, что он удержал все мои долги  целиком за собой. Как усердно молю я святое его милосердие, чтобы и впредь я не  был обязан кому-нибудь чрезмерно большой благодарностью!    

Благодатная  свобода, так долго ведшая меня по моему пути! Пусть же она доведет меня до  конца!    

Я  стремлюсь не иметь ни в ком настоятельной надобности.    

In me  omnis spes est mihi [2956].  Это вещь, доступная всякому, но она легче достижима для тех, кого господь  избавил от необходимости бороться с естественными и насущными нуждами.    

Тяжело и  чревато всевозможными неожиданностями зависеть от чужой воли. Мы сами – а  это наиболее надежное и безопасное наше прибежище – не слишком в себе  уверены. У меня нет ничего, кроме моего «я», но и этой собственностью я как  следует не владею, и она, к тому же, мною частично призанята. Я стараюсь  воспитать в себе крепость духа, что важнее всего, и равнодушие к ударам судьбы,  чтобы у меня было на что опереться, если бы все остальное меня покинуло.    

Гиппий  из Эллиды, водя дружбу с музами, запасся не только ученостью, чтобы, в случае  необходимости, с радостью прекратить общение со всеми другими, и не только  знанием философии, чтобы приучить свою душу довольствоваться собой и, если так  повелит ее участь, мужественно обходиться без радостей, привносимых извне; он,  кроме того, был настолько предусмотрителен, что научился стряпать для себя пищу,  стричь свою бороду, шить себе одежду и обувь и изготовлять все необходимые ему  вещи, дабы, насколько это возможно, рассчитывать лишь на себя и избавиться от  посторонней помощи [2957].  Гораздо свободнее и охотнее пользуешься благами, предоставленными тебе другим,  в том случае, если пользование ими не вызывается горестною и настоятельною  необходимостью и если в твоей воле и в твоих возможностях достаточно средств и  способов обойтись и без них.    

Я хорошо  себя знаю. И все же мне трудно себе представить, чтобы где-нибудь на свете  существовали щедрость столь благородная, гостеприимство столь искреннее и  бескорыстное, которые не показались бы мне исполненными чванства и самодурства  и были бы свободными от налета упрека, если бы судьба заставила меня к ним  обратиться. Если давать – удел властвующего и гордого, то принимать –  удел подчиненного. Свидетельство тому – выраженный в оскорбительном и  глумливом тоне отказ Баязида от присланных ему Тимуром подарков [2958].    

А те  подарки, которые были предложены от имени султана Сулеймана султану Калькутты,  породили в последнем столь великую ярость, что он не только решительно от них  отказался, заявив, что ни он, ни его предшественники не имели обычая принимать  чьи-либо дары, а, напротив, почитали своею обязанностью щедро их раздавать, но  и бросил в подземную темницу послов, направленных к нему с упомянутой  целью [2959].    

Когда  Фетида, говорит Аристотель, заискивает перед Юпитером, когда лакедемоняне  заискивают перед афинянами, они не освежают в их памяти то хорошее, что они для  них сделали, напоминание о чем всегда неприятно, но вспоминают благодеяния,  которые те оказали им самим [2960].  Люди, которые, как я вижу, пользуются без зазрения совести услугами всех и  каждого, оставаясь тем самым в долгу перед ними, этого бы, конечно, не делали,  если бы понимали, как все, кто не лишен рассудка, что значит связывать себя  обязательством: его, пожалуй, можно иногда оплатить, но рассчитаться по нему  невозможно. Это – мучительные оковы для каждого, кто любит всегда и везде  класть локти так, как ему удобно. Моим знакомым – тем, кто выше меня по  своему положению, и тем, кто ниже, – отлично известно, что они еще не  видели человека менее назойливого, чем я. Если я не подхожу под современную  мерку, то это – не великое чудо, так как его основа – многочисленные  свойства моего характера: немножко природной гордости, боязнь столкнуться с  отказом, ограниченность желаний и намерений, неприспособленность к ведению  каких бы то ни было дел и, наконец, излюбленные мои качества: приверженность к  праздности и к свободе. Из-за всего этого я питаю смертельную ненависть и к  тому, чтобы от кого-либо зависеть, и к тому, чтобы искать у кого-либо  поддержки, если этот кто-либо не я сам. Прежде чем я позволю себе прибегнуть к  чужой благосклонности, я прилагаю усилия, на какие только способен, чтобы  обойтись без нее – ив пустяках и в чем-либо важном. Мои друзья нестерпимо  докучают мне, когда просят, чтобы я попросил за них кого-либо третьего. И для  меня не менее затруднительно использовать и таким образом освободить от  обязательств того, кто мне должен, чем обязаться ради них перед тем, кто у меня  ни с какой стороны не в долгу. Если пренебречь этим – и еще при одном  условии, а именно, чтобы от меня не хотели чего-нибудь слишком хлопотного и  сложного (ибо я объявил беспощадную войну всяким заботам), – я, в общем,  охотно готов помочь в нужде каждому. Впрочем, я всегда в большей мере избегал  брать, чем старался давать, – ведь, по Аристотелю, это гораздо  приятнее [2961].  Моя судьба не очень-то позволяла мне благодетельствовать другим, но и то малое,  что она мне позволила, пало на неблагодарную почву. Если бы она назначила меня  родиться с тем, чтобы занять среди людей высокое положение, я бы стремился к  тому, чтобы заставить себя полюбить, а не к тому, чтобы внушать страх и  поражать воображение. Позволительно ли мне выразить это с еще большей  самонадеянностью? Я бы столько же проявлял заботу о том, чтобы нравиться, как и  о том, чтобы приносить пользу. Кир устами своего превосходного полководца и еще  более выдающегося философа весьма мудро оценивает свою доброту и свои  благодеяния не в пример выше, нежели свою доблесть и свои обширные  завоевания [2962].  И Сципион Старший всюду, где хочет возвысить себя в людском мнении, ставит свою  мягкость и человечность выше своей храбрости и побед, и у него всегда на устах  прославленные слова о том, что он принудил своих врагов полюбить его так же,  как его любят друзья [2963].    

Итак, я  хочу сказать, что если уж нужно быть всегда связанным каким-то долгом, то это  должно иметь более твердые основания, нежели та зависимость, о которой я сейчас  говорю и в которую меня ставят обстоятельства этой ужасной войны, а также, что  мои обязательства не должны быть настолько тягостны, чтобы от них зависели моя  жизнь и моя смерть: такая зависимость меня подавляет. Я тысячу раз ложился  спать у себя дома с мыслью о том, что именно этой ночью меня схватят и убьют, и  единственное, о чем я молил судьбу, так это о том, чтобы все произошло быстро и  без мучений. И после своей вечерней молитвы я не раз восклицал:    

     

Impius haec tam culta novalia miles  habebit? [2964]    

     

Ну а где  против этого средство? Здесь – место, где родился и я и большинство моих  предков; они ему отдали и свою любовь и свое имя. Мы лепимся к тому, с чем мы  свыклись. И в столь жалком положении, как наше, привычка –  благословеннейший дар природы, притупляющий нашу чувствительность и помогающий  нам претерпевать всевозможные бедствия. Гражданские войны хуже всяких других  именно потому, что каждый из нас у себя дома должен быть постоянно настороже,    

     

Quam miserum porta vitam muroque  tueri,    

Vixque suae tutum viribus esse  domus. [2965]    

     

Величайшее  несчастье ощущать вечный гнет даже у себя дома, в лоне своей семьи. Местность,  в которой я обитаю, – постоянная арена наших смут и волнений; тут они  раньше всего разражаются и позже всего затихают, и настоящего мира тут никогда  не видно,    

     

Tum quoque cum pax est, trepidant  formidine belli, [2966]    

     

quoties pacem fortuna lacessit    

Нас iter est bellis. Melius, fortuna,  dedisses    

Orbe sub Eoo sedem, gelidaque sub  Arcto    

Errantesque domos. [2967]    

     

Чтобы  уйти от этих горестных размышлений, я впадаю порой в безразличие и малодушие;  ведь и они некоторым образом прививают человеку решительность. Мне нередко  случается, и притом не без известного удовольствия, представлять себе со всею  наглядностью свою гибель и ждать своего смертного часа; опустив голову, в  полном оцепенении, погружаюсь я в смерть, не рассматривая и не узнавая ее,  словно в мрачную и немую пучину, которая тотчас смыкается надо мной и сковывает  меня неодолимым, беспробудным, бесчувственным сном. И то, что последует, как я  предвижу, за быстрой и насильственной смертью, утешает меня в большей мере, чем  страшат обстоятельства, при которых она постигнет меня. Говорят, что если не  всякая долгая жизнь – хорошая жизнь, то всякая быстрая смерть –  хорошая смерть. Я не столько боюсь умереть, сколько свожу знакомство с тем, что  предшествует смерти, – с умиранием. Я таюсь и съеживаюсь посреди этой  грозы, – она должна меня ослепить и похитить стремительным и внезапным  порывом, которого я даже не почувствую.    

Если  розы и фиалки, как утверждают некоторые садовники, произрастая поблизости от  лука и чеснока, и вправду пахнут приятнее и сильнее, потому что те извлекают из  земли и всасывают в себя все, что ни есть в ней зловонного [2968], то  почему бы и закоснелым в преступлениях людям моей округи также не всосать в  себя всего яда из моего воздуха и моего неба и своим соседством со мной не  сделать меня настолько чище и лучше, чтобы я не погиб окончательно и  бесповоротно? В целом это не так, но кое-что в этом роде все же возможно:  например, доброта прекраснее и привлекательнее, когда она – редкость, а  враждебность и несхожесть всего окружающего усиливает и укрепляет стремление  делать добро, воспламеняя душу и необходимостью бороться с препятствиями, и  жаждою славы.    

Грабители  сами по себе не проявляют ко мне особой враждебности. А разве я не отвечаю им  тем же? Вздумай я взяться за них, и мне бы пришлось иметь дело со множеством  людей. Те, у кого одинаково злая воля, каково бы ни было различие в их  положении, таят в себе одинаковую жестокость, бесчестность, грабительские  наклонности, и все это в каждом из них тем отвратительнее, чем он трусливее,  чем увереннее в себе и чем ловчее умеет прикрываться законами. Я в меньшей  степени ненавижу преступление явное, совершенное в пылу борьбы, чем содеянное  предательски, тихой сапой. Наша лихорадка напала на тело, которому она  нисколько не повредила; в нем тлел огонь, и вот вспыхнуло пламя; больше шуму,  чем настоящей беды.    

Обращающимся  ко мне с вопросом, что именно побуждает меня к путешествиям, я имею обыкновение  отвечать: «Я очень хорошо знаю, от чего бегу, но не знаю, чего ищу». Если мне  говорят, что и среди чужестранцев, быть может, так же мало истинного здоровья,  как среди нас, и что их нравы не стоят большего, нежели наши, я отвечаю:  во-первых, маловероятно, чтобы существовали    

     

Tam multae scelerum facies, [2969]    

     

и  во-вторых, что изменить дурное положение на положение неопределенное –  как-никак выигрыш и что чужие беды никогда не задевают нас так же, как наши.    

Я  никогда не забываю о том, что сколько бы я ни ополчался на Францию, Париж мне  по-прежнему мил; я отдал ему свое сердце еще в дни моего детства. И с ним  произошло то, что всегда происходит с замечательными вещами: чем больше  прекрасных городов я с той поры видел, тем больше красоты этого города  властвуют надо мной и овладевают моей любовью. Я люблю его самого по себе, и  больше в его естественном виде, чем приукрашенным чужеземною пышностью [2970]. Я  люблю его со всей нежностью, даже его бородавки и родимые пятна. Ведь я француз  только благодаря этому великому городу: великому – численностью своих  обитателей, великому – своим на редкость удачным местоположением, но сверх  всего великому и несравненному своими бесчисленными и разнообразнейшими  достоинствами: это слава Франции, одно из благороднейших украшений мира. Да  отвратит от него господь наши раздоры! Целостный и единый, он огражден,  по-моему, от всяких других напастей. Я убежден, что из всех наших партий  наихудшей окажется именно та, которая ввергнет его в наши распри. И никакой  враг, на мой взгляд, ему не опасен, кроме него самого. И я боюсь за него  столько же, сколько за всякую другую часть нашего государства. Пока он стоит, я  не буду иметь недостатка в убежище, где бы я мог испустить последний мой вздох,  убежище, способном вознаградить меня с лихвою за потерю любого другого. Не  потому, что так когда-то сказал Сократ, но потому, что и вправду таковы мои  чувства, в чем я дохожу, пожалуй, иногда до чрезмерности, все люди, по мне, мои  соотечественники, и я обнимаю поляка столь же искренне, как француза, отдавая  предпочтение перед национальными связями связям всечеловеческим и всеобщим. Я  не нахожу мой родной воздух самым живительным на всем свете. Знакомства,  завязываемые впервые и чисто личные, стоят, по-моему, нисколько не меньше, чем  случайные и обыденные, поддерживаемые мною с моими соседями. Бескорыстная  дружба, возникающая по нашему побуждению, обычно на голову выше дружеских  отношений, которыми связывают нас соседство или общность крови. Природа  произвела нас на свет свободными и независимыми; это мы сами запираем себя в  тех или иных тесных пределах, уподобляясь в известном смысле персидским царям,  давшим обет не пить никакой воды, кроме, как из реки Хоасп: отказавшись, по  неразумению, от своего права употреблять любую другую воду, они обезводили для  себя весь мир [2971].    

Что же  касается совершенного Сократом под конец его жизни, когда приговор об изгнании  он счел более тягостным, чем смертный, то я, как кажется, никогда не дойду до  такой расслабленности и никогда не буду настолько привязан к моему отечеству,  чтобы поступить так же, как он. В житиях высоких духом людей много такого, что  я скорее ценю, чем люблю.    

И среди  них бывают до того возвышенные и беспримерные, что я не могу как следует  оценить их, ибо они для меня совершенно непостижимы.    

Для  человека, считавшего весь мир своим родным городом, отмеченные выше соображения  были проявлением слабости. Правда, он презирал странствия, и его нога ни разу  не переступила пределов Аттики. Как же рассматривать то, что он пожалел денег  своих друзей, чтобы спасти себе жизнь, и отказался выйти с чужой помощью из  темницы, чтобы не преступить законы, и притом в то время, когда эти законы были  так чудовищно извращены [2972]?  Эти образцы для меня превыше всего. Есть и другие, которые я помещаю на втором  месте, и их я также могу отыскать в жизни и деяниях этого человека. Многие из  этих редкостных образцов превосходят мои возможности, и подражать им я был бы  не в силах, но иные из них превосходят и возможности моего понимания.    

Кроме  этих причин, путешествия, как мне кажется, – дело очень полезное. Душа  непрерывно упражняется в наблюдении вещей для нее новых и доселе неведомых, и я  не знаю, – о чем уже не раз говорил, – ничего более поучительного для  человеческой жизни, как непрестанно показывать ей во всей их многоликости  столько других человеческих жизней и наглядно знакомить ее с бесконечным  разнообразием форм нашей природы. При этом тело не остается праздным, но вместе  с тем и не напрягается через силу, и это легкое возбуждение оказывает на него  бодрящее действие. Несмотря на мои колики, я не схожу с лошади по восемь-десять  часов сряду и все же не ощущаю чрезмерной усталости,    

     

Vires ultra sortemque senectae. [2973]    

     

Никакое  время года не бывает мне в тягость; только палящий зной отвесно стоящего солнца  невыносим для меня, ибо зонтики, которыми со времен древних римлян пользуется  Италия, больше мучают руку, чем облегчают мучения головы. Хотел бы я знать, с  помощью каких ухищрений в столь давнюю пору, когда роскошь только начала  зарождаться, персы умели поднимать по желанию свежий ветер и создавать тень, о  чем рассказывает Ксенофонт [2974].  Я люблю дождь и грязь, как утка. Перемена воздуха и климата на мне совершенно  не отражается; любое небо для меня равно хорошо. Меня тревожат лишь те  перемены, что происходят внутри меня, да и они в путешествиях приключаются со  мной много реже.    

Я тяжел  на подъем, но, пустившись в дорогу, могу ехать сколько угодно. Мелкие дела  утомляют меня столько же, сколько большие, и собраться в непродолжительную  поездку, чтобы побывать у соседа, составляет для меня не меньше труда, чем  приготовиться к настоящему путешествию. Я привык совершать мои дневные прогоны  на испанский лад, одним махом: это длительные и вполне оправдывающие себя  прогоны; если днем слишком жарко, я проделываю их по ночам, от захода до  восхода солнца. Принятое некоторыми обыкновение останавливаться в пути, чтобы  покормить лошадей и пообедать в спешке и суете, никуда не годится, особенно  когда стоят короткие дни. Моим лошадям это идет только впрок. Меня ни разу не  подвела ни одна лошадь, коль скоро она выдерживала первый из подобных прогонов.  Зато я пою моих лошадей повсюду, где только возможно, и слежу лишь за тем,  чтобы между двумя водопоями они прошли достаточный отрезок пути и выпитая ими  вода вышла мочой. Моя нелюбовь вставать слишком рано доставляет возможность  сопровождающим меня слугам пообедать, не торопясь, перед выездом. Что до меня,  то я с едой не спешу: аппетит приходит ко мне во время еды и никак не иначе; я  испытываю голод лишь за столом.    

Некоторые  упрекают меня за то, что я все еще не утрачиваю охоты к упражнениям этого рода,  хотя женат и уже в летах. Они неправы. Ведь наилучшая пора для отлучек из дому  тогда только и наступает, когда домашние могут обойтись и без вас, ибо в доме  установлен твердый порядок, который ни в чем не будет нарушен. Гораздо  легкомысленнее уезжать из дому, оставляя его на менее надежные руки, которые не  станут особенно себя утруждать, чтобы заботиться о ваших делах.    

Самая  полезная и почетная наука для женщины – это наука, носящая название  домоводства. Мне приходилось видеть женщин скупых и жадных, но  хозяйственных – очень редко. А между тем этому качеству подобает быть у  них основным, и его следует искать в женщине прежде других, видя в нем  единственное приданое, которое может как разорить, так и сохранить наши дома.  Пусть и не пытаются мне возражать; в соответствии с тем, чему меня научил опыт,  я требую от замужней женщины, кроме всех других добродетелей, и  хозяйственности, которая тоже есть добродетель. Я устраиваю ей испытание,  оставляя на ее руки, пока нахожусь в отсутствии, управление всей моей  собственностью. С досадой наблюдаю я во многих домах, как муж, угрюмый и  измученный целой кучей дел, возвращается около полудня к себе, в то время как  жена все еще причесывается и прихорашивается на своей половине. Вести себя так  позволительно лишь королеве, да и то как сказать. Нелепо и несправедливо, что  праздность наших жен оплачивается нашим трудом и потом. И я никогда не позволю,  чтобы кто-нибудь пользовался моими средствами с большей свободой, чем я сам,  более беспечно и бесконтрольно. Если муж занят существом дела, то сама природа  велит, чтобы жены взяли на себя его форму.    

Что же  касается супружеских отношений, то, хотя и считается, что они страдают от этих  отлучек, я с этим решительно не согласен. Напротив, эта близость такого рода,  что непрерывное общение лишь охлаждает чувства и привычка их убивает. Всякая  женщина, которая с нами не связана, кажется нам безупречной. И каждый познал на  опыте, что постоянное пребывание вместе не доставляет того удовольствия, какое  испытываешь, то разлучаясь, то снова встречаясь. Эти перерывы наполняют меня  обновленной любовью к моим домашним и делают для меня пребывание дома более  сладостным и заманчивым; чередование усиливает мое влечение как к одному, так и  к другому. Я знаю, что руки у дружбы достаточно длинные, чтобы касаться друг  друга и сплетаться друг с другом, протягиваясь с одного конца света в другой; и  это в особенности относится к супружеской дружбе, в которой имеет место  непрестанный обмен услугами, порождающими привязанность и признательные  воспоминания. По меткому слову стоиков, между мудрецами существует настолько  тесная связь и такая родственность, что если один из них закусывает во Франции,  то тем самым насыщает своего собрата в Египте, и что если кто-нибудь, где бы он  ни был, протянет хотя бы палец, то все мудрецы, какие только не существуют в  обитаемом мире, ощущают от этого помощь [2975]. Наслаждение и  обладание опираются главным образом на воображение. А оно с большим пылом  влечется к тому, чего жаждет, чем к тому, что находится в наших руках. Припомните,  как вы провели время в течение дня, и вы увидите, что дальше всего вы были от  вашего друга, когда он был возле вас; его присутствие расслабляет ваше внимание  и предоставляет вашим мыслям неограниченную свободу отвлекаться по каждому  поводу и в любое мгновение.    

Находясь  в Риме, я не теряю власти над моим домом и управляю им и своим имуществом,  которое в нем оставил: я вижу, как растут мои стены, мои деревья, мои доходы  или как они понизились приблизительно на два пальца с тех пор, как я уехал:    

     

Ante oculos errat domus, errat forma  locorum. [2976]    

     

Если бы  мы наслаждались лишь тем, что находится в наших руках, то прощай наши экю, как  только мы заперли их в шкатулку, и прощай наши дети, если они на охоте. Мы  хотим, чтобы они были поближе. А если они в саду, это далеко или нет? А на  расстоянии полудневного перегона? А десять лье – это далеко или близко?  Если близко, то как же обстоит дело с одиннадцатью, двенадцатью или  тринадцатью? И так шаг за шагом. Поистине, я полагаю, что та жена, которая  вздумала бы предписать своему мужу: «на таком-то шагу кончается „близко“, а вот  на этом начинается „далеко“, – должна была бы остановить его как раз  посередине,    

     

excludat iurgia finis.    

Utor permisso, caudaeque pilos ut  equinae    

Paulatim vello, et demo unum, demo  etiam unum,    

Dum cadat elusus ratione ruentis  acervi; [2977]    

     

и пусть  эта женщина смело обратится за помощью к философии, если кто-нибудь пожелает  бросить ей упрек в том, что, не видя ни того ни другого кончика связующей нити  между чрезмерным и малым, между длинным и коротким, легким и тяжелым, близким и  далеким, не умея распознавать, где начало и где конец, она крайне неопределенно  судит и о середине: Rerum natura nullam nobis dedit cognitionem finium [2978]. А  разве нет женщин, остающихся женами и подругами своих покойных мужей и  возлюбленных, которые не где-нибудь на другом конце света, а в ином мире? Мы  можем любить и тех, кого уже нет, и тех, кого еще нет, а не то что  отсутствующих. Вступая в брак, мы не брали на себя обязательства быть такими же  неразлучными, как некоторые букашки, которых нам случается видеть, или как  бесноватые из Карентии, сцепившиеся друг с другом в совокуплении, подобно  собакам [2979].    

Если  жены и любят созерцать своих мужей спереди, то не должны ли они, если  потребуется, столь же охотно смотреть им и в спину?    

И не  будет ли здесь уместно, чтобы показать истинную причину их жалоб, привести  следующие слова поэта, так великолепно изображающего женские чувства и мысли:    

     

Uxor, si cesses, aut te amare  cogitat,    

Aut tete amari, aut potare, aut animo  obsequi,    

Et tibi bene esse soli, cum sibi sit  male. [2980]    

     

Разве не  похоже на истину, что сопротивление и противоречие сами по себе их поддерживают  и занимают и что они бывают довольны, когда вызывают ваше неудовольствие?    

В  истинной дружбе – а она мне известна до тонкостей [2981] – я отдаю моему  другу больше, чем беру у него. Мне больше по душе, когда я сам делаю ему добро,  чем когда он делает его мне; и больше всего добра он делает мне тогда, когда  делает его самому себе. И если ему приятно или полезно куда-нибудь отлучиться,  его отсутствие для меня еще сладостней, чем присутствие. Да и какое же это  отсутствие, если располагаешь средствами с ним сноситься? Порою наша разлука  бывала для меня не без приятности и не без пользы. Разлучаясь, каждый из нас  жил более заполненной жизнью и видел ее шире и глубже: он жил, он наслаждался,  он наблюдал для меня, я наблюдал для него, делая это с такой полнотой, как если  бы он был со мною. Когда мы бывали вместе, какая-то наша часть оставалась  праздной: мы сливались в единое целое. Разъединение в пространстве обогащало  нашу духовную связь. Жажда непосредственной близости говорит о недостатке  способности к духовному общению.    

Что  касается моего пожилого возраста, на который мне также указывают, то я думаю об  этом совершенно иначе; это юности подобает считаться с общественным мнением и  ограничивать себя ради другого. Ее хватает на все: и на людей и на себя; а у  нас полно хлопот и забот и о самих себе. По мере того, как мы лишаемся  естественных удовольствий, мы возмещаем их удовольствиями искусственными. Несправедливо  прощать молодости ее погоню за наслаждениями и мешать старости искать в них  отраду. В юности я сдерживал свои бурные страсти благоразумием; в старости я  добавляю к моим печальным утехам чуточку озорства. Да и законы Платона  запрещают отлучаться за пределы страны до сорока или пятидесяти лет, дабы эти  отлучки были полезнее и поучительнее; и еще больше сочувствия вызывает у меня  второй пункт тех же законов, воспрещающий их после шестидесяти лет.    

«Но в  ваши лета вам не вернуться из дальнего путешествия». – «А что мне до  этого?» Я предпринимаю его не для того, чтобы непременно вернуться, и не для  того, чтобы его завершить; я предпринимаю его лишь затем, чтобы встряхнуться,  пока это встряхивание мне нравится. И я езжу для того, чтобы ездить. Кто бегает  за доходным местом или за зайцем, тот, можно сказать, не бегает; бегает только  тот, кто бегает взапуски и для того, чтобы поупражняться в беге.    

Мои  желания таковы, что их можно считать осуществившимися в любое мгновение и в  любом месте; они не сопряжены с особенными надеждами. Да и мое путешествие  через жизнь происходит точно так же. Впрочем, я видел на чужбине достаточно  мест, в которых был бы не прочь остаться. А почему бы и нет, если Хрисипп,  Клеанф, Диоген, Зенон, Антипатр и столько других мудрецов того же наиболее  сурового философского направления покинули свою родину, не имея никаких  оснований на нее жаловаться и единственно из желания подышать другим  воздухом [2982].  И, конечно, самое большое неудовольствие, какое мне приносят мои  поездки, – это невозможность принять решение поселиться навсегда там, где  мне это было бы по сердцу, ибо, приспособляясь к общепринятым нравам, я всегда  должен думать о возвращении.    

Если бы  я боялся умереть где-нибудь в другом месте, чем место моего рождения, если б я  думал, что умирать вдали от домашних мне будет труднее, я бы едва отважился  выезжать за пределы Франции, я бы не выезжал без душевного содрогания и за  пределы моего прихода. Смерть всечасно дает мне о себе знать; она непрерывно  сжимает мне грудь или почки. Но я скроен на иной лад; она для меня одна и та же  повсюду. И если бы мне предоставили выбор, я бы, надо полагать, предпочел  умереть скорее в седле, чем в постели, вне дома и вдалеке от домашних. В  прощании с друзьями гораздо больше муки, чем утешения. Я охотно забываю об этом  требовании наших приличий, ибо из всех обязанностей, налагаемых на нас дружбой,  эта единственная для меня неприятна, и я так же охотно забыл бы произнести  напоследок величавое «прощай навсегда». Если присутствие близких людей и  доставляет умирающему кое-какие удобства, то оно же причиняет ему тьму  неприятностей. Мне пришлось видеть умирающих, безжалостно осаждаемых всей этой  толпой; множество присутствующих было им невмоготу. Считается нарушением долга  и свидетельством недостаточной любви и заботы предоставить вам спокойно  испустить дух; один терзает и мучает ваши глаза, другой – уши,  третий – рот; нет такого чувства или такой части тела, которую нам бы при  этом не теребили. Ваше сердце переполняет жалость к себе самому, когда вы слышите  горестные стенания ваших друзей, и досада, когда вам доводится порою услышать  другие стенания, лживые и лицемерные. Кто всегда был изнеженным и  чувствительным, для того это еще мучительнее. В столь решительный час ему нужна  ласковая, приноровившаяся к его чувствительности рука, чтобы почесать ему  именно там, где у него зудит, или даже вовсе его не касаться. Если для того,  чтобы мы появились на свет, нужно содействие повитухи, то для того, чтобы его  покинуть, мы нуждаемся в человеке еще более умелом, чем она. Вот такого-то  человека, и вдобавок ко всему расположенного к вам, и следует, не считаясь с  расходами, нанимать для услуг этого рода.    

Я отнюдь  не дорос до той горделивой и презрительной твердости, которая, черпая силы сама  в себе, обходится без чьей-либо помощи и которую ничто не может поколебать; я  стою ступенькою ниже. Я попытаюсь улизнуть, словно кролик, и уклониться от этой  публичной сцены – не из безотчетного страха перед ней, а совершенно  сознательно. Я вовсе не намерен делать из этого акта испытание или доказательство  моей стойкости. К чему? Ведь, перейдя этот порог я утрачу и права на добрую  славу и всякую заинтересованность в ней. Я удовольствуюсь смертью  сосредоточенной, одинокой, спокойной, полностью моей, и только моей,  соответствующей образу жизни, уединенному и обособленному, которого я  придерживаюсь. Вопреки предрассудкам римлян, почитавших того, кто умирал, не  произнеся речи, и у кого не было близких, которые закрыли б ему глаза, у меня  хватит чем занять мое время, утешая себя и без того, чтобы заниматься еще  утешением других, хватит мыслей в моей голове и без того, чтобы обстоятельства  внушали мне новые, хватит тем для беседы с собой и без того, чтобы заимствовать  их извне. Обществу здесь не уготовлено никакой роли; в этом акте лишь одно  действующее лицо. Давайте жить и смеяться перед своими, умирать и хмуриться  перед посторонними. Всегда можно сыскать за плату кого-нибудь, кто поправит вам  голову или разотрет ваши ноги, но кто, вместе с тем, не станет беспокоить вас,  когда вам не до этого, и с равнодушно-спокойным лицом предоставит вам  беседовать с самим собою и жаловаться на свой собственный лад.    

Побуждаемый  доводами рассудка, я упорно стараюсь отделаться от ребяческой и бесчеловечной  прихоти, в силу которой мы стремимся вызвать своими страданиями сочувствие и  скорбь у наших друзей. Мы сверх всякой меры расписываем свои недуги, чтобы  заставить наших друзей проливать о нас слезы. И ту самую сдержанность, которая  так восхваляется в каждом, кто стойко переносит свое несчастье, мы поносим и  осуждаем и ставим в упрек нашим близким, когда они проявляют ее по отношению к  нам. Нам недостаточно, что они попросту соболезнуют нашим бедам, если при этом  они по-настоящему не удручены ими. Нужно преувеличивать свою радость и по  возможности преуменьшать свои огорчения. Кто без причины жалуется, тот не  встретит отклика на свои жалобы и тогда, когда они не будут беспричинными.  Жаловаться всегда – значит никогда не встречать отклика на свои жалобы;  часто изображать страдание – значит ни в ком не пробуждать сострадания. Кто,  полный жизни, изображает из себя умирающего, тому угрожает, что его сочтут  полным жизни и тогда, когда он и впрямь будет при смерти. Я видел таких,  которым словно вожжа под хвост попадала, если кто-нибудь находил, что у них  недурной цвет лица и размеренный пульс, и таких, что сдерживали улыбку, потому  что она указывала бы, что они выздоравливают, и таких, кто лютой ненавистью  ненавидел здоровье, так как здоровье не может вызывать жалость. Но всего  любопытнее, что это не были женщины.    

Я  изображаю мои болезни, самое большее, такими, каковы они есть, и избегаю  выражать озабоченность своим состоянием и сетовать на него. Если не веселость,  то, на худой конец, спокойная сдержанность окружающих – вот что требуется  рассудительному больному. Видя себя занемогшим, он не объявляет войны здоровым:  ему приятно смотреть на того, кто пышет здоровьем и в ком оно нисколько не  пошатнулось, и наслаждаться хотя бы его лицезрением. Чувствуя, что движется под  уклон, он не отбрасывает начисто мыслей о жизни и не избегает привычных  разговоров. Я хочу изучать болезнь пока здоров, но когда я болен, она полностью  завладевает мною и без помощи моего воображения. Мы заранее приготовляемся к  путешествию, которое задумали предпринять и решили осуществить; но последний  час перед тем, как сесть на коня, мы предназначаем для окружающих, а порой ради  них и удлиняем его.    

Из этого  предаваемого гласности повествования о моих нравах я неожиданно для себя  извлекаю некоторым образом выгоду, так как обретаю в нем своего рода правило. Я  нередко подумываю о том, что мне никоим образом не подобает приукрашивать  историю моей жизни. Этот публичный рассказ обязывает меня не сходить с прямого  пути и не искажать своей натуры и своих мыслей, как правило, менее извращенных  и сбивчивых, чем это свойственно злобным и болезненным суждениям нашего  времени. Устойчивость и простота моих нравов должны, казалось бы, ограждать их  от толкования вкривь и вкось, но поскольку они немного по-новому скроены и  необычны, здесь открывается широкий простор для злословия. Пожелай кто-нибудь  под личиной внешнего беспристрастия смешать меня с грязью, у него было бы более  чем достаточно поводов куснуть меня за сознаваемые и признаваемые мною самим  недостатки, он мог бы вдосталь натешиться, попадая, что называется, в самую  точку. Если бы, однако, ему показалось, что, обличая и обвиняя самого себя, я  лишаю жала его укусы, то ему было бы проще простого воспользоваться своим  правом преувеличения и сгущения (право нападающего – пренебрегать  справедливостью). Корни пороков, которые я открываю в себе, пусть он превратит  в раскидистые деревья; пусть обрушится не только на те пороки, которые держат  меня в своей власти, но и на угрожающие мне в будущем – пороки постыдные и  сами по себе, и потому, что их великое множество; этим оружием пусть он меня и  побьет.    

Я бы  охотно последовал примеру философа Диона. Антигон хотел его уколоть низким  происхождением; тот, однако, дал ему сдачи: «Я, – сказал он, – сын  раба, мясника, заклейменного, и потаскухи, которую мой отец смог взять себе в  жены только благодаря гнусности ее промысла. И отец и мать были наказаны за  какое-то преступление. Один оратор, которому я понравился, купил меня малым  ребенком; умирая, он завещал мне все свое состояние, которое я переправил в  Афины, где и посвятил себя изучению философии. Пусть историки не трудятся  выискивать обо мне сведения; я сообщу им все, как есть» [2983].    

Благородно  и независимо высказанное признание ослабляет силу упрека и выбивает оружие из  рук оскорбителя.    

Так или  иначе, но, взвесив все, я склонен считать, что нередко меня хвалят и порицают  сверх меры. Мне также кажется, что с самого детства я занимаю положение –  и в отношении знатности, и в отношении оказываемых мне почестей – скорее  выше того, которое мне причитается.    

Я бы  чувствовал себя лучше в тех странах, в которых эти различия были бы упорядочены  или ничего бы не значили. Лишь только спор о праве первенства в какой-либо  процессии или при рассаживании по местам затягивается сверх троекратного обмена  разъяснениями и замечаниями, он становится неприличным. Я не боюсь ни уступать,  ни преступать существующие на этот счет правила, лишь бы избегнуть столь  недостойного препирательства; и всякому, выражавшему желание выказать передо  мной свое превосходство, я всегда тотчас же уступал.    

Кроме  пользы, которую я для себя извлекаю, описывая самого себя, я также ласкаю себя  надеждой, что, если моим нравам и взглядам еще при моей жизни доведется  прийтись по душе какому-нибудь порядочному и достойному человеку, он не  преминет меня разыскать, и мы с ним сойдемся, чтобы больше не расставаться; я  даю ему немалую фору, так как то, что он смог бы узнать обо мне лишь после  длительного знакомства и близости в течение многих лет, станет ему известно из  этих моих протокольных записей за какие-нибудь три дня, и к тому же с большею  достоверностью и большей точностью. Забавная причуда: многие вещи, которые я не  захотел бы сказать ни одному человеку, я сообщаю всему честному народу и за  всеми моими самыми сокровенными тайнами и мыслями даже своих ближайших друзей  отсылаю в книжную лавку.    

     

Excutienda damus praecordia. [2984]    

     

Знай я  так же досконально кого-нибудь, кто был бы мне близок по духу, я бы непременно  отправился на его розыски, будь то хоть на край света, ибо удовольствие от  подходящего и приятного общества ни за какие деньги, по-моему, не купить. Ах,  друг! До чего же справедливо древнее изречение, гласящее, что дружба еще  насущнее и еще сладостнее, чем вода и огонь [2985]!    

Возвращаюсь  к моему рассуждению. Итак, не такое уж страшное зло умирать вдали от своих и  наедине с собой.    

Считаем  же мы совершенно необходимым уединяться для отправления наших естественных  нужд, куда менее неприятных, чем эта, и менее отвратительных. Да и тем, кто  значительную часть своей жизни проводит в медленном угасании, также, пожалуй,  не подобает, чтобы их несчастье мешало жить целой семье. И индусы в одной из  своих провинций считали вполне справедливым умерщвлять всякого, кому досталась  столь печальная доля; а в другой – они же оставляли его в одиночестве,  предоставляя ему спасаться, как может [2986]. Кому эти несчастные  под конец не наскучивают и кому они не становятся нестерпимыми? Обычно наши  обязанности не простираются так далеко. В своих лучших друзьях вы насильственно  воспитываете жестокость, вы прививаете черствость и вашей жене и детям,  привыкающим не замечать ваших страданий и не сочувствовать им. Стоны, которые я  издаю во время одолевающих меня колик, никого больше не трогают. И если порой  мы испытываем известное удовольствие от общения с нашими близкими, что,  впрочем, бывает далеко не всегда, так как различие в условиях существования  вызывает в нас досаду и зависть к любому человеку, то допустимо ли  злоупотреблять этим удовольствием целый век? Чем больше я вижу, как ради меня  они, по своей доброте, стесняют себя во всем, тем больше меня должны огорчать  их мучения. Мы имеем право опираться иногда на другого, но вовсе не  наваливаться на него всей своей тяжестью и поддерживать себя ценой его гибели,  как тот, кто велел зарезать младенцев, чтобы исцелиться от своей болезни их  кровью [2987].  Или как тот другой, к которому приводили молодых девушек, чтобы они согревали  по ночам его стынущее старое тело и смешивали свое сладостное дыхание с его  зловонным и прерывистым [2988].  И если бы я оказался в положении такого расслабленного, я бы скорее всего  удалился в Венецию, которую и избрал бы своим убежищем до конца дней.    

Преклонному  возрасту под стать одиночество. Я общителен до крайности. И тем не менее я  считаю для себя обязательным избавить отныне мир от лицезрения моей немощи,  таить ее про себя, съежиться и укрыться в своей скорлупе, как черепаха под  своим панцирем. Я учусь видеть людей, удалившись от них; соваться к ним, когда  твоя жизнь на волоске, означало бы оскорблять их чувство. Пришла пора  повернуться спиною к обществу.    

«Но в  таком длительном путешествии вы можете на свою беду застрять в какой-нибудь  жалкой лачуге, где будете лишены всяких удобств». Большая часть того, что мне  может понадобиться, всегда со мной; и потом, нам все равно не уйти от судьбы,  если она задумала нас настигнуть; когда я болею, мне не требуется ничего сверх  обычного; и раз сама природа бессильна прийти мне на помощь, я не хочу, чтобы  это сделала какая-нибудь пилюля. В самом начале моих недомоганий или болезней,  которые на меня накидываются, еще не осиленный ими и, можно сказать, почти  здоровый, я примиряюсь с господом, исполняя последний долг христианина, и  чувствую себя после этого легко и свободно, точно с меня свалилось тяжелое  бремя, так что мне начинает казаться, что теперь я уж справлюсь с моим недугом.  Нотариус и стряпчий мне нужны еще меньше врачей. Пусть от меня не ждут, чтобы я  больной занимался теми делами, которые не наладил, находясь в полном здравии.  Все распоряжения, которые я наметил сделать на случай смерти, уже давно  сделаны, – я бы не посмел отложить их хотя бы на один день; ну, а если что  мной и не сделано, то причина этого или в том, что колебания задержали мое  решение, – ведь иногда лучшее решение не принимать никакого  решения, – или в том, что я и вовсе не хотел этого делать.    

Я пишу  свою книгу для немногих и на немногие годы. Будь ее содержание долговечнее, его  нужно было бы изложить более твердым и четким языком. Принимая во внимание  непрерывные изменения, которым наш язык подвергался до самого последнего  времени, может ли кто рассчитывать, что и через полсотни лет его будут  употреблять в том же виде, в каком употребляют сейчас? Он безостановочно течет  через наши руки и уже при моей жизни стал наполовину другим. Мы говорим, что  ныне он достиг совершенства. Но ведь каждый век говорил о своем языке то же  самое. Я отнюдь не склонен находить его совершенным, пока он продолжает нестись  без оглядки вперед и сам себя искажает. Закрепить язык бывает дано лишь  полезным и выдающимся сочинениям, которые становятся для него образцами; ну, а  его значение среди других языков зависит от судеб нашего государства.    

И все же  я, не обинуясь, привношу сюда кое-какие отдельные выражения, исчезающие из  обихода моих современников и вполне понятные только тем из них, кому они хорошо  известны. Постоянно наблюдая, как тревожат память покойников, я решительно не  хочу, чтобы после меня предавались спорам: он думал и жил так-то и так-то; он  хотел того-то; если бы он говорил об этом под конец своей жизни, он сказал бы  то-то и то-то, он дал бы то и то; ведь я знал его лучше, чем всякий другой.    

Итак, я  здесь откровенно рассказываю, насколько позволяет благопристойность, о моих  склонностях и пристрастиях, хотя свободнее и охотнее делаю это в беседах с  теми, кто изъявляет желание узнать об этом подробнее. Как бы там ни было,  заглянув в мои записи, каждый сможет удостовериться, что я сказал обо всем или,  по крайней мере, всего коснулся. А чего я не мог произнести во весь голос, на  то я указал пальцем:    

     

Verum animo satis haec vestigia parva  sagaci    

Sunt, per quae possis cognoscere  cetera tute. [2989]    

     

В том,  что я написал о себе, нет никаких недомолвок и ничего загадочного. Но если обо  мне все-таки найдут нужным поговорить, я хочу, чтобы говорили только голую  правду. Я охотно возвратился бы из потустороннего мира, чтобы изобличить во лжи  всякого, кто стал бы изображать меня иным, чем я был, хотя бы он делал это с  намерением воздать мне хвалу. Ведь даже живых, как я вижу, рисуют совсем иными,  чем они есть. И если бы я не отстаивал изо всех сил одного моего умершего  друга, его бы растерзали на тысячу совершенно несхожих образов [2990].    

Дабы  покончить с перечнем моих слабостей, признаюсь, что я никогда не останавливаюсь  в гостинице без того, чтобы не обратиться к себе с вопросом, а такое ли это  место, где я мог бы болеть и умирать в приемлемых для меня условиях. Я  стремлюсь располагаться в помещении, которое было бы отведено мне одному, было  бы не шумным, не грязным, не дымным и не душным. Заботясь об этом, я стремлюсь  облегчить себе смерть или, лучше сказать, избавиться от дополнительных  неприятностей и сосредоточиться в ожидании ее часа, а это, надо думать, ляжет  на меня достаточным грузом и безо всяких довесков. Пусть и ей достанется ее  доля от удобств и приятностей моей жизни. Она – большая и важная часть  нашего бытия, и я надеюсь, что не посрамлю ею всего остального.    

Бывают  разновидности смерти, которые легче других; впрочем, степень их легкости  определяется каждым по-своему. Между естественными смертями наиболее милостивой  и беспечальной кажется мне наступающая от слабости и изнурения. Из  насильственных смертей – упасть в пропасть, по-моему, более страшно, чем  остаться под развалинами рухнувшего строения, и погибнуть от разящего удара  меча страшнее, чем от выстрела из аркебузы. Я скорее проглотил бы питье  Сократа, чем закололся бы так, как это сделал Катон [2991]. И хотя, в конце  концов, все едино, моему воображению представляется, что между тем, брошусь ли  я в пещь огненную или в воды спокойной реки, различие нисколько не меньшее, чем  между жизнью и смертью. Вот до чего нелепа основа нашего страха, обращающего  внимание не столько на результат, сколько на способ. Это всего лишь мгновение,  но оно так существенно, что я бы охотно отдал немало дней моей жизни, лишь бы  провести его по своему усмотрению.    

Поскольку  воображению каждого та или иная смерть рисуется более или менее тягостной и  каждый в некоторой мере располагает свободой выбора определенной ее  разновидности, давайте и мы приищем себе такую, которая была бы для нас  наименее неприятной. Можно ли причинить себе смерть более сладостную, нежели  та, которую приняли приближенные Антония и Клеопатры, пожелавшие умереть вместе  с ними [2992]?  Величавых и мужественных примеров, явленных нам философией и религией, я не  касаюсь. Но, оказывается, и среди людей среднего уровня можно указать еще на  одну такую же замечательную, как уже упомянутая, – я имею в виду смерть  Петрония и Тигеллина во времена древнего Рима. Вынужденные покончить с собой,  они приняли смерть, как бы предварительно усыпленную роскошью и изяществом, с  какими они приготовились ее встретить. И они принудили ее неприметно  подкрасться к ним в самый разгар привычного для них разгульного пира,  окруженные девками и добрыми своими приятелями; тут не было никаких утешений,  никаких упоминаний о завещании, никаких суетных разглагольствований о том, что  ожидает их в будущем; тут были только забавы, веселье, острословие, общий и  ничем не отличающийся от обычного разговор, и музыка, и стихи, прославляющие  любовь [2993].  Почему бы и нам не проникнуться такой же решительностью, придав ей более  благопристойную внешность? Если бывают смерти, которые хороши для глупцов и  которые хороши для мудрых, давайте найдем и такие, что были бы хороши для  находящихся посередине между первыми и вторыми. Мое воображение рисует мне  облик легкой и, раз все равно предстоит умереть, то, стало быть, и желанной  смерти.    

Римские  тираны, предоставляя осужденным избирать для себя род смерти, считали, что тем  самым как бы даруют им жизнь. Но не решился ли Феофраст, философ столь тонкий,  скромный и мудрый, сказать по внушению разума нижеследующие слова, сохраненные  нам в латинском стихе Цицероном:    

     

Vitam regit fortuna, non  sapientia. [2994]    

     

И  насколько же судьба облегчает мне расставание с жизнью, доведя ее до черты, у  которой она становится никому не нужной и никому не мешает! Такого же положения  дел я хотел бы для любого возраста моей жизни, но когда пора сворачиваться и  убираться отсюда, испытываешь особое удовлетворение при мысли, что никому своей  смертью не доставляешь ни радости, ни печали. Поддерживая безупречное  равновесие везде и всюду, судьба установила его и здесь, и те, кто извлечет из  моей смерти известную материальную выгоду, с другой стороны, понесут вместе со  всеми и материальный ущерб.    

Подыскивая  себе удобное помещение, я нисколько не думаю о пышности и роскоши меблировки;  больше того, я их, можно сказать, ненавижу; нет, я забочусь только о простой  чистоте, чаще всего встречающейся в местах, где все бесхитростно, и которые  природа отмечает своей особенной, неповторимою прелестью: Non ampliter sed  munditer convivium [2995].  Plus salis quam sumptus [2996].    

И,  наконец, всякие дорожные затруднения и опасности постигают лишь тех, кто,  побуждаемый своими делами, пускается в разгар зимы через швейцарские горы. Что  до меня, то я чаще всего путешествую ради своего удовольствия и неплохо  справляюсь с обязанностями проводника. Если небезопасно двигаться вправо, я  забираю влево; если мне трудно держаться в седле, я останавливаюсь. И, поступая  подобным образом, я, по правде говоря, никогда не сталкиваюсь с чем-либо таким,  что казалось бы мне менее приятным и менее привлекательным, чем мой собственный  дом. Правда, излишества я неизменно считаю излишними и что в изысканности  такое, на что следовало взглянуть? Прекрасно, я туда возвращаюсь: ведь и тут  проходит моя дорога. Я не провожу для себя никакой точно обозначенной линии, ни  прямой, ни кривой. А что, если там, куда я направился, я не обнаруживаю того, о  чем мне говорили? Ну что ж! Очень часто случается, что мнения других не  совпадают с моими, и чаще всего я находил их ошибочными; но я никогда не жалею  потраченных мною трудов, – я узнал, что того, о чем мне говорили, в действительности  там нет.    

Мое тело  выносливо, и мои вкусы неприхотливы, как ни у кого другого на свете. Различия в  образе жизни народов не вызывают во мне никаких других чувств, кроме  удовольствия, доставляемого разнообразием. Всякий обычай имеет свое основание.  Будут ли тарелки оловянными, деревянными или глиняными, будут ли меня потчевать  жареным или вареным, будет ли масло сливочным, оливковым или ореховым, мне  безразлично, и до того безразлично, что, старея, я поругиваю это благородное  свойство, и для меня было бы, пожалуй, полезнее, если бы разборчивость и  прихотливость пресекали нескромность моего аппетита, предохраняя желудок от  переполнения. Когда я бываю за пределами Франции и у меня спрашивают, желая  оказать мне любезность, не хочу ли я, чтобы мне подали французские блюда, я  неизменно отшучиваюсь и усаживаюсь за стол, уставленный исключительно  чужеземными кушаньями.    

Мне  стыдно за моих соотечественников, охваченных глупой привычкой пугаться всего,  что им непривычно; едва они выберутся за пределы своей деревни, как им начинает  казаться, что они перенеслись в другой мир. Всюду, куда бы они ни попали, они  держатся на свой собственный лад и гнушаются чужестранцев. Наткнись они на  француза где-нибудь в Венгрии, это радостное событие тотчас же отмечается пиршеством;  они с ним тут же сходятся и, дружески облобызавшись, совместно принимаются  поносить варварские нравы, наблюдаемые ими вокруг себя. А почему бы им и не  быть варварскими, раз они не французские? И это еще самые смышленые между ними,  ибо они все же познакомились с этими нравами, хотя бы чтобы позлословить о них.  Большинство же французов предпринимают поездку, чтобы вернуться с тем, с чем  уехали. Они путешествуют, прикрытые и зажатые в тиски непроницаемым и  молчаливым благоразумием, оберегаясь от заразы, носящейся в незнакомом им  воздухе.    

Только  что сказанное о моих соотечественниках напоминает мне еще об одной черте,  которую я нередко подмечал в молодых людях из числа наших придворных. Они  считают людьми только тех, кто принадлежит к их узкому кругу, смотря на нас,  всех остальных, как на существа из совершенно другого мира, с презрением или со  снисходительной жалостью. Отнимите у них их придворные сплетни, и они окажутся  ни при чем, с пустыми руками, такие же неловкие и невежественные, какими  представляемся им мы сами. Правильно говорят, что порядочный человек –  человек разносторонний.    

Что до  меня, то, отправляясь в странствия, сытый по горло нашим образом жизни, и,  конечно, не для того, чтобы искать гасконцев в Сицилии (их довольно у меня  дома), я ищу скорее, если угодно, греков или же персов; я с ними знакомлюсь, я  их изучаю; вот к кому стараюсь я приспособиться и примениться. И что самое  любопытное: я, кажется, ни разу не сталкивался с обычаями, которые хоть в  чем-нибудь уступали бы нашим. Впрочем, я на своем не настаиваю, ведь, можно  сказать, я не терял из виду флюгера на моей крыше.    

Впрочем,  случайные компании, образующиеся в пути, чаще всего доставляют скорее  неудобства, чем удовольствие; я никогда к ним не тянулся и еще меньше льну к  ним теперь, когда старость обособляет меня от всех остальных и дарует мне  кое-какие льготы по части следования общепринятым правилам вежливости. Вы  страдаете из-за другого, или из-за вас страдает другой; и то и это стеснительно  и тягостно, но последнее, по-моему, более неприятно. Редкая удача, но и  необыкновенное облегчение – иметь возле себя порядочного во всех  отношениях человека, с ясным умом и нравами, сходными с вашими, и с охотою вам  сопутствующего. Во всех моих путешествиях мне этого крайне недоставало. Но  такого спутника надо подыскивать и подбирать, еще не выезжая из дому. И всякий  раз, как мне приходит в голову какая-нибудь славная мысль, а поделиться ею мне  не с кем, меня охватывает сожаление, что я породил ее в одиночестве. Si cum hac  exceptione detur sapientia, ut illam inclusam teneam nec enuntiem,  reiiciam [2997].  А этому подавай еще выше: si contigerit ea vita sapienti ut, omnium rerum  affluentibus copiis, quamvis omnia quae cognitione digna sunt summo otio secum  ipse consideret et contempletur, tamen si solitudo tanta sit ut hominem videre  non possit, excedat e vita [2998].  Я одобряю мнение, высказанное Архитом, утверждавшим, что ему было бы не по душе  даже на небе и на великих и божественных небесных телах, попади он туда без  спутника [2999].    

Но лучше  быть одному, чем среди докучных и глупых людей. Аристипп любил жить, чувствуя  себя всегда и везде чужим [3000].    

     

Me si fata meis paterentur ducere  vitam    

Auspiciis, [3001]    

     

то я бы  избрал для себя следующее: провести ее с задницею в седле;    

     

visere gestiens    

Qua parte debacchantur ignes,    

Qua nebulae pluviique rores. [3002]    

     

«Неужели  у вас нет менее утомительных развлечений? Не стоит ли ваш дом в прелестной,  здоровой местности? Не достаточно ли он обставлен и не более ли чем достаточно  просторен? Ведь не раз пышность его обстановки вполне удовлетворяла его  величество короля [3003]?  Не занимает ли ваш род почетного положения, и не больше ли тех, кто ниже его,  нежели тех, кто выше? Или вас гложет какая-нибудь чрезвычайная и неустранимая  забота о домашних делах?    

     

Quae te nunc coquat et vexet sub  pectore fixa?. [3004]    

     

Или вы  предполагали прожить без помех и волнений? Nunquam simpliciter fortuna  indulget [3005].  Присмотритесь – и вы увидите, что единственно кто вам мешает – это вы  сами, а куда бы вы ни отправились, вы всюду последуете за собою и всюду будете  жаловаться на свою участь. Ведь на нашей бренной земле нет удовлетворения  никому, кроме душ низменных или божественных. Кто не довольствуется столь  благоприятными обстоятельствами, где же он думает найти лучшие? Тысячи и тысячи  людей считали бы пределом своих мечтаний благосостояние, равное вашему.  Изменитесь сами, ибо это вполне в вашей власти, а что до всего остального, то  там вы обладаете единственным правом – терпеливо склоняться перед судьбой.  Nulla placida quies est, nisi quam ratio composuit» [3006].    

Я сознаю  всю справедливость этого увещания, и сознаю весьма хорошо; впрочем, было бы и  короче и проще сказать то же самое в двух словах: «Будьте благоразумны». Но та  душевная твердость, которой от меня требуют, ступенью выше благоразумия: она им  порождается и выковывается. Точно так же поступает и врач, который докучает  несчастному угасающему больному, требуя, чтобы он был веселым и бодрым; его  совет был бы не намного разумнее, говори он ему: «Будьте здоровым». Ну, а я из  обыкновенного теста. Вот благодетельное, ясное и понятное изречение: «Будьте  довольны своим», то есть тем, что в пределах ваших возможностей. Но и для более  мудрых, чем я, это так же невыполнимо, как для меня. Это –  общераспространенное изречение, но оно обнимает воистину необъятное. К чему  только оно не относится. Все на свете переживает себя и подвержено изменениям.    

Я очень  хорошо знаю, что если подойти к делу с формальной меркой, то страсть к  путешествиям говорит о внутреннем беспокойстве и нерешительности. Ничего не  скажешь, таковы наши важнейшие качества и к тому же главенствующие. Да,  признаюсь, я не вижу вокруг себя ничего такого – разве что во сне и в  мечтах, – к чему бы я мог прилепиться душой; меня занимает только  разнообразие и постижение его бесчисленных форм, если вообще меня что-нибудь  может занять. В путешествиях меня именно то и влечет, что я могу  останавливаться повсюду, где мне вздумается, не руководясь никакими заранее  определенными целями, и так же свободно отступать от только что принятого  решения. Я люблю частную жизнь потому, что устраиваю ее по своему усмотрению, а  не потому, что общественная жизнь не по мне; и к ней я был бы, пожалуй, не  меньше пригоден. Я с большей охотой служу своему государю из-за того, что делаю  это по собственному избранию и убеждению моего разума, а не в силу каких-то  особых, лежащих на мне обязательств или потому, что, нежелательный ни в какой  другой партии и всеми отвергнутый, я был вынужден примкнуть к его стану. Так и  со всем остальным. Я ненавижу куски, которые мне выкраивает необходимость. И  любое преимущество комом стало бы у меня в горле, если бы я зависел  исключительно от него:    

     

Alter remus aquas, alter mihi radat  arenas. [3007]    

     

Чтобы  связать меня накрепко, нужна не одна веревка, а несколько. Вы скажете, что к  такому развлечению, как путешествия, примешалась суетность. А почему бы ей и не  быть? Ведь и прославленные и превосходные наставления – суетность, и  суетность – всякое мудрствование. Dominus novit cogitationes sapientium,  quoniam vanae sunt [3008].  Эти едва ощутимые тонкости годны лишь для проповедей; это все – речи,  которые тщатся переправить нас в иной мир совсем готовенькими к нему.  Жизнь – движение телесное и вещественное, всякая деятельность –  несовершенна и беспорядочна по самой своей сущности; и я стремлюсь служить  жизни в соответствии с ее требованиями.    

     

Quisque suos patimur manes. [3009]    

     

Sic est  faciendum ut contra naturam universam nihil contendamus; ea tamen conservata,  propriam sequamur. [3010]  К чему эти высоко взнесенные вершины философии, если ни одному человеческому  существу все равно до них не добраться, и к чему эти правила, которым не  подчиняются наши обычаи и которые людям не по плечу? Я часто вижу, как нам  предлагают такие образцы жизни, следовать которым не имеют ни малейшей  надежды – и, что еще хуже, охоты – ни тот, кто их предлагает, ни его  слушатели. От того же листа бумаги, на котором он только что начертал  обвинительный приговор по делу о прелюбодеянии, судья отрывает клочок, чтобы  написать любовное письмецо жене своего сотоварища, и та, к кому вы придете,  чтобы насладиться с нею запретной любовью, вскоре затем, в вашем же  присутствии, обрушится на точно такие же прегрешения какой-нибудь из своих  товарок, да еще с таким возмущением, что куда до нее самой Порции [3011]. И  такой-то осуждает на смерть за преступления, которые считает в душе не более  чем проступками. В моей юности мне довелось видеть, как некий дворянин в одно и  то же мгновение протянул народу одной рукой стихи, выдающиеся как своей  прелестью, так и распущенностью, а другою – самое горячее обличение в  безбожии и разврате, какого уже давно не доводилось выслушивать миру [3012].    

Таковы  люди. Законам и заповедям предоставляется жить своей жизнью, мы же живем своею;  в не только вследствие развращенности нравов, но зачастую и потому, что  придерживаемся других взглядов и смотрим на вещи иными глазами. Послушайте  какое-нибудь философское рассуждение – богатство мысли, красноречие,  точность высказываний потрясают ваш ум и захватывают вас, но в нем вы не  обнаружите ничего такого, что бы всколыхнуло или хотя бы затронуло вашу  совесть, – ведь обращаются не к ней. Разве не так? Аристон говорил, что и  баня и урок – бесполезны, если они не смывают грязи и после них человек не  становится чище [3013].  Отчего же! Можно грызть и самую кость, но сначала из нее следует высосать мозг:  ведь и мы, лишь влив в себя доброе вино из превосходного кубка, принимаемся  рассматривать вычеканенный на нем рисунок и судить о работе мастера.    

Во всех  философских сообществах древности всегда можно найти такого работника, который  в поучении всем оглашает свои правила воздержности и умеренности и вместе с тем  предает гласности свои сочинения, воспевающие любовь и распутство. И Ксенофонт,  предаваясь любовным утехам с Клинием, написал против Аристиппова учения о  наслаждении [3014].  Это происходило с упомянутыми философами не потому, что они переживали какие-то  чудесные превращения, находящие на них волнами. Нет, это то самое, из-за чего  Солон предстает перед нами то самим собой, то в облике законодателя; то он  говорит для толпы, то для себя; и для себя он избирает правила естественные и  не стеснительные, ибо уверен в крепости и незыблемости заложенных в нем добрых  начал.    

     

Curentur dubii medicis maioribus  aegri. [3015]    

     

Антисфен  разрешает мудрому любить, как он того пожелает, и делать все, что бы он ни счел  полезным, не связывая себя законами; ведь он прозорливее, чем они, и ему лучше  ведомо, что есть настоящая добродетель [3016]. Его ученик Диоген  говорил, что страстям следует противопоставлять разум, судьбе – твердость,  законам – природу [3017].    

Желудки,  подверженные расстройству, нуждаются в искусственных ограничениях и  предписаниях. Что до здоровых желудков, то они попросту следуют предписаниям  своего естественного влечения. Так и поступают наши врачи, которые едят дыню,  запивая ее молодым вином, между тем как держат своих пациентов на сахарной  водице и хлебном супе.    

«Я не  знаю, какие они пишут книги, – говорила куртизанка Лаиса, – в чем их  мудрость, какие философские взгляды они проповедуют, но эти молодцы столь же  часто стучатся ко мне, как и все остальные» [3018]. Так как наша  распущенность постепенно уводит нас за пределы дозволенного и допустимого,  нашим житейским правилам и законам была придана, и во многих случаях без  достаточных оснований, излишняя жестокость.    

     

Nemo satis credit tantum delinquere  quantum    

Permittas. [3019]    

     

Было бы  желательно установить более разумное соотношение между требуемым и выполнимым;  ведь цель, достигнуть которой невозможно, и поставлена, очевидно, неправильно.  Нет ни одного честного человека, который, сопоставив свои поступки и мысли с  велениями законов, не пришел бы к выводу, что на протяжении своей жизни он  добрый десяток раз заслуживал виселицы, и это относится даже к тем, карать и  казнить которых было бы и очень жалко, принимая во внимание приносимую ими  пользу, и крайне несправедливо.    

     

Olle, quid ad te    

De cute quit faciat ille, vel illa  sua? [3020]    

     

А иной,  может статься, и не нарушает законов, и все же недостоин похвалы за свои  добродетели, и философия поступила бы вполне справедливо, если бы его как  следует высекла. Взаимоотношения тут крайне сложные и запутанные. Мы не можем и  помышлять о том, чтобы считать себя порядочными людьми, если станем исходить из  законов, установленных для нас господом богом; мы не можем притязать на это и  исходя из наших законов. Человеческое благоразумие еще никогда не поднималось  до такой высоты, которую оно себе предписало; а если бы оно ее и достигло, то  предписало бы себе нечто высшее, к чему бы всегда тянулось и чего жаждало; вот  до чего наша сущность враждебна всякой устойчивости. Человек сам себя  заставляет впадать в прегрешения. Отнюдь не умно выкраивать для себя  обязанности не по своей мерке, а по мерке кого-то другого. Кому же предписывает  он то, что по его же собственному разумению никому не под силу? И неужели он  творит нечто неправое, если не совершает того, чего не в состоянии совершить?    

Законы  обрекают нас на невозможность выполнять их веления, и они же судят нас за  невыполнение этих велений.    

Если  безобразная наша свобода выказывать себя с разных сторон – действовать  по-одному, рассуждать по-другому – и простительна, на худой конец, тем,  кто говорит о чем угодно, но только не о себе, то для тех, кто говорит  исключительно о себе, как я, она решительно недопустима; моему перу подобает  быть столь же твердым, как тверда моя поступь. Общественная жизнь должна  отражать жизнь отдельных людей. Добродетели Катона были для его века чрезмерно  суровыми, и, берясь наставлять других, как человек, предназначенный для  служения обществу, он мог бы сказать себе, что его справедливость если и не  окончательно несправедлива, то по меньшей мере слишком суетна и несвоевременна.  И мои нравы, которые отличаются от общепринятых всего на какой-нибудь волосок,  нередко восстанавливают меня против моего века и препятствуют моему сближению с  ним. Не знаю, обоснованна ли моя неприязнь к обществу, в котором я должен  вращаться, но зато я очень хорошо знаю, насколько с моей стороны было бы  необоснованно жаловаться на то, что оно относится ко мне неприязненнее, чем я к  нему.    

Добродетель,  потребная для руководства мирскими делами, есть добродетель с выпуклостями,  выемками и изгибами, чтобы ее можно было прикладывать и пригонять к  человеческим слабостям, добродетель не беспримесная и не безыскусственная, не  прямая, не беспорочная, не устойчивая, не незапятнанная. Одного из наших  королей упрекают за то, что он слишком бесхитростно следовал добрым и праведным  увещаниям своего исповедника [3021].  Государственные дела требуют более смелой морали:    

     

exeat aula    

Qui vult esse pius. [3022]    

     

Как-то  раз я попытался руководствоваться при исполнении моих служебных обязанностей  воззрениями и набором жизненных правил – строгих, необычных, жестких и  беспорочных, придуманных мною в моем углу или привитых мне моим воспитанием,  которые я применяю в моей частной жизни если не без некоторых затруднений, то  все же уверенно; короче говоря, я попытался руководствоваться добродетелью отвлеченной  и весьма ревностной. И что же! Я обнаружил, что мои правила совершенно  неприемлемы и, больше того, даже опасны. Кто затесывается в толпу, тому бывает  необходимо пригнуться, прижать к своему телу локти, податься назад или,  напротив, вперед, даже уклониться от прямого пути в зависимости от того, с чем  он столкнется; и ему приходится жить не столько по своему вкусу, сколько по  вкусу других, не столько в соответствии со своими намерениями, сколько в  соответствии с намерениями других, в зависимости от времени, от воли людей, в  зависимости от положения дел.    

Платон  говорит, что кому удается отойти от общественных дел, не замарав себя самым  отвратительным образом, тот, можно сказать, чудом спасается[3023]. И он же говорит, что,  веля своему философу стать во главе государства, он имеет в виду не  какое-нибудь развращенное государство вроде Афин[3024] – и тем более  вроде нашего, в котором сама мудрость, и та потеряла бы голову. Ведь и  растение, пересаженное в совершенно непривычную и непригодную для него почву,  скорее само приспособляется к ней, чем приспособляет ее к себе.    

Я  чувствую, что если бы мне пришлось полностью отдаться подобным занятиям, я был  бы вынужден во многом изменить себя и ко многому примениться. Даже если бы я  смог это сделать (а почему бы и нет, будь только у меня достаточно времени и  старания), я бы ни за что этого не захотел; небольшого опыта, который я имею в  этих делах, оказалось достаточно, чтобы я проникся к ним отвращением. Правда, я  ощущаю, как в душе у меня копошатся смутные искушения, порождаемые во мне  честолюбием, но я одергиваю себя и не даю им над собой воли:    

     

At tu, Catulle, obstinatus obdura.[3025]    

     

Меня не  призывают к подобной деятельности, и я нисколько этим не огорчаюсь.  Свободолюбие и приверженность к праздности – мои основные свойства, а эти  свойства совершенно несовместимы с упомянутым занятием.    

Мы не  умеем распознавать человеческие способности; их оттенки и их границы с трудом  поддаются определению и едва уловимы. На основании пригодности кого-либо к  частной жизни заключать о его пригодности к исполнению служебных  обязанностей – значит делать ошибочное заключение: такой-то прекрасно себя  ведет, но он не умеет вести за собой других, такой-то творит «Опыты», но не  очень-то горазд на дела; такой-то отлично руководит осадой, но не мог бы руководить  сражением в поле; такой-то превосходно рассуждает в частной беседе, но он плохо  говорил бы перед народом или перед лицом государя. И если кто-нибудь отлично  справляется с тем-то и тем-то, то это говорит скорее всего о том, что с  чем-либо другим ему, пожалуй, не справиться. Я нахожу, что души возвышенные не  меньше способны на низменные дела, чем низкие – на возвышенные.    

Можно ли  поверить, что Сократ неизменно подавал афинянам повод к насмешкам на его счет  из-за того, что никогда не умел правильно сосчитать черепки при голосовании  своей филы и соответствующим образом доложить о результатах Совету[3026]?    

Восхищение,  с каким я отношусь к совершенствам Сократа, заслуживает того, чтобы судьба  этого человека явила столь великолепный пример, извиняющий главнейшие мои  недостатки.    

Способности  наши раздроблены, и каждая из них приурочена к чему-либо строго определенному.  Мои отнюдь не многообразны и ничтожны числом. Сатурнин заявил передававшим ему  верховное начальствование над войском: «Друзья, вы лишились хорошего полководца  и приобрели дурного главнокомандующего»[3027].  Кто похваляется, что в наше занемогшее столь тяжким недугом время он отдает на  служение обществу добродетель бескорыстную и искреннюю, тот или вовсе ее не  знает, так как воззрения извращаются вместе с нравами (и в самом деле,  послушайте, какою они рисуют свою добродетель, послушайте, как большинство из  них хвастается своим мерзостным неведением и как они определяют свои житейские  правила: вместо того, чтобы изобразить добродетель, они рисуют самую очевидную  неправедность, а также явный порок, и в таком искаженном виде преподносят в  поучение государям), или, если он все же имеет о ней понятие, то похваляется ею  безо всяких к тому оснований и, что бы он об этом ни говорил, делает тысячи  вещей, за которые его укоряет совесть.    

Я охотно  поверил бы Сенеке, обладавшему большой опытностью в делах этого рода, если бы  он пожелал говорить со мною вполне чистосердечно и искренне. Наивысшая степень  добропорядочности в таком сложном и затруднительном положении – это смело  обнаружить как свои собственные ошибки, так и ошибки другого;  противодействовать, используя свое влияние и могущество, дурным наклонностям  государя и сдерживать их, насколько это возможно; уступать им лишь скрепя  сердце; уповать на лучшее и желать лучшего. Я замечаю, что среди раздирающих  Францию междоусобиц и распрей, в которые мы себя ввергли, каждый хлопочет  только о том, чтобы отстоять свое дело, и что при этом даже самые лучшие  лицемерят и лгут. И тот, кто стал бы писать о нем с полною откровенностью,  написал бы что-нибудь дерзкое и безрассудное. Но и наиболее чистая наша  партия – не что иное как часть некоего тела, насквозь изъеденного червями  и кишмя кишащего ими. Впрочем, наименее больную часть подобного тела называют  здоровой – и с достаточным правом, ибо о наших качествах можно судить лишь  путем сравнения с другими. Гражданская безупречность определяется в зависимости  от места и времени. Я считал бы вполне справедливым, если бы Ксенофонт похвалил  Агесилая за следующее: некий соседний царь, с которым Агесилай прежде сражался,  попросил его позволить ему пройти на свои земли; Агесилай ответил на это  согласием и предоставил ему свободный проход через Пелопоннес; и он не только  не бросил его в темницу и не поднес ему яду, хотя тот и был в его власти, но  оказал ему любезный прием и ничем его не обидел[3028]. При воззрениях того  времени в этом не было ничего особенного; но в другие времена и в другом месте  на благородство и великодушие такого поступка обратили бы несомненно больше  внимания. А наши прожженные молодцы без чести и совести подняли бы его  насмех – вот до чего далеко спартанское простодушие от французских нравов!    

И у нас  не перевелись добродетельные мужи – правда, по нашей мерке. Если  чья-нибудь нравственность подчинена правилам, возвышающимся над общим уровнем  века, то пусть такой человек либо в чем-нибудь урежет и смягчит эти правила,  либо, и это я бы ему скорее всего посоветовал, забьется в свою конуру и не  толчется среди нас. Что он мог бы от этого выиграть?    

     

Egregium sanctumque virum si cerno, bimembri    

Нос monstrum puero, et miranti iam  sub aratro    

Piscibus inventis, et foetae comparo  mulae.[3029]    

     

Можно  сожалеть о лучших временах, но нельзя уйти от своего времени; можно мечтать о  других правителях, но повиноваться, несмотря ни на что, приходится существующим.  И, пожалуй, большая заслуга повиноваться дурным, чем хорошим. Пусть хоть  какой-нибудь уголок нашего королевства озарится светом своих исконных и  привычных законов, и я тотчас же устремлюсь туда. Но если эти законы начнут на  беду противоречить себе самим и мешать друг другу и на этой почве возникнут две  враждебные партии, выбор между которыми затруднителен и внушает сомнения, мое  решение, вернее всего, будет состоять в том, чтобы как-нибудь улизнуть и  укрыться от этой бури; а тем временем за мною, быть может, протянут руку сама  природа или превратности гражданской войны. Я мог бы без околичностей  высказаться, за кого я, за Цезаря или Помпея. Но при тех трех мошенниках[3030],  которые пришли вслед за ними, только и оставалось, что скрыться или отдаться на  волю волн; и я это считаю вполне позволительным, если разум больше не в  состоянии руководить государством,    

     

Quo diversus abis? [3031]    

     

Начинка,  которую я сюда напихал, отвлекла меня от моей темы. Я блуждаю из стороны в  сторону, но скорее по собственной прихоти, чем по неумелости. Мои мысли следуют  одна за другой, – правда, иногда не в затылок друг другу, а на некотором  расстоянии, – но они все же всегда видят друг друга хотя бы краешком  глаза. Я пробегаю взглядом некий диалог Платона, представляющий собой причудливую  и пеструю смесь: начало его о любви, конец посвящен риторике. Древние ничуть не  боялись такого переплетения и с невыразимым изяществом позволяли увлекать себя  дуновениям ветра или, что тоже возможно, притворялись, будто дело обстоит  именно так. Названия моих глав не всегда полностью охватывают их содержание;  часто они только слегка его намечают, служа как бы вехами, вроде следующих  заглавий, данных своим произведениям древними: «Девушка с Андроса»,  «Евнух» [3032], –  или таких заглавий-имен, как «Сулла», «Цицерон», «Торкват».    

Я люблю  бег поэзии, изобилующий прыжками и всякого рода курбетами. Это –  искусство, как говорит Платон [3033],  легкокрылое, стремительное, лукавое. У Плутарха есть сочинения, в которых он  забывает о своей теме, где предмет его рассуждения, погребенный под целой  грудой побочного материала, появляется на поверхности лишь от случая к случаю;  посмотрите, как он рассказывает о Сократовом «демоне» [3034]! О боже, до чего  пленительны эти внезапные отклонения в сторону, это неиссякаемое разнообразие,  и они тем больше поражают нас своей красотой, чем более случайной и  непредумышленной она представляется. И если кто теряет нить моих мыслей, так  это нерадивый читатель, но вовсе не я; он всегда сможет найти где-нибудь в  уголке какое-нибудь словечко, которого совершенно достаточно, чтобы все стало  на свое место, хотя такое словечко и не сразу разыщешь. Всегда и везде я  домогаюсь разнообразия, притом шумно и навязчиво. Мой стиль и мой ум одинаково  склонны к бродяжничеству. Лучше немного безумия, чем тьма глупости, говорят  наставления наших учителей и еще убедительнее – оставленные ими примеры.    

Тысячи  поэтов проходят свой путь, уныло плетясь, и их поэзия насквозь прозаична: зато  лучшая античная проза (а я рассыпаю ее здесь наравне со стихами) блещет  поэтической силой и смелостью и проникнута той же вдохновенною одержимостью,  которая отличает поэзию. Поэзии, и только поэзии, должно принадлежать в  искусстве речи первенство и главенство.    

Это –  исконный язык богов. Поэт, по словам Платона [3035], восседая на  треножнике муз, охваченный вдохновением, изливает из себя все, что ни придет к  нему на уста, словно струя родника; он не обдумывает и не взвешивает своих  слов, и они истекают из него в бесконечном разнообразии красок, противоречивые  по своей сущности, и не плавно и ровно, а порывами. Сам он с головы до пят  поэтичен, и, как утверждают ученые, древняя теогоническая поэзия – это и  есть первая философия.    

Я  считаю, что предмет изложения сам за себя говорит: хорошо видно, где начинается  его рассмотрение, где заканчивается, где оно изменяется или возобновляется, и  вовсе не нужно переплетать излагаемое всевозможными вставками, швами и  связками, включенными в него только затем, чтобы помочь слабому и небрежному  слуху, как не нужно и на каждом шагу пояснять себя самого. Кто бы не предпочел,  чтобы его лучше совсем не читали, чем читали, засыпая над ним или бегло  проглядывая? Nihil est tam utile, quod in transitu prosit [3036].    

Если бы  подержать книги в руках означало удержать их в голове, если бы взглянуть на них  означало рассмотреть все, что в них заключается, если бы поверхностно  ознакомиться с ними означало бы охватить их во всей полноте, то мне бы  действительно не следовало выставлять себя, как я это делаю, круглым невеждой.    

Раз я не  могу привлечь внимания читателя своими достоинствами, manco male [3037],  если его привлекут мои запутанность и неясность. – Вот как! А если он  потом пожалеет о потраченном времени? – Возможно, но время на меня он все  же потратит. И потом встречаются души, глубоко презирающие все, что доступно их  разумению; и они оценят меня тем выше, чем непонятнее для них будут мои слова;  они заключат о глубине моих мыслей, исходя из их смутности, которую, по совести  говоря, я ненавижу всем сердцем и которой я бы с радостью избегал, если бы умел  ее избежать. Аристотель где-то похваляется тем, что питает к ней слабость; вот  уж, поистине, порочная слабость [3038]!    

Так как  дробление текста на чересчур короткие главы – чем я поначалу широко  пользовался – отвлекает внимание, как мне кажется, прежде, чем оно  успевает сосредоточиться, и оно рассеивается, не желая себя утруждать и  задерживаться ради такой безделицы, я решил нарастить им длины с тем, чтобы за  них принимались, лишь настроясь на чтение и отводя ему известное время. Если  какому-нибудь занятию не хотят уделить и часа, это значит, что ему вообще  ничего не хотят уделить. Если для кого-либо делают что-нибудь попутно и между  прочим, это значит, что для него вообще ничего не делают.    

Кроме  того, в силу особых причин иногда я бываю вынужден говорить только наполовину,  говорить только обиняками, говорить сбивчиво.    

Я хотел  сказать, что проклинаю тот разум, который убивает всякую радость, и что  сумасбродные выдумки, которые усложняют жизнь, и необыкновенно тонкие мысли,  даже если в них есть зерно истины, обходятся, на мой взгляд, слишком дорого и  причиняют слишком много хлопот. Что до меня, то я, например, стараюсь извлечь  пользу даже из суетности и ослиной глупости, если они доставляют мне  удовольствие, и следую вложенным в меня природою склонностям, не очень-то их  стесняя и не придираясь к ним по мелочам.    

И в  других местах я видел развалины зданий, и статуи, и землю, и небо, и везде и  всюду – людей. Все это так, но, тем не менее, как бы часто я ни посещал  гробницу некогда столь великого и могучего города, я неизменно в восхищении от  него и благоговею пред ним. Не забывать мертвых похвально. А с этими мертвыми я  знаком с детства, вырос бок о бок с ними; я познакомился с историей Рима  намного раньше, чем с историей моего рода. Я знал Капитолий и его план прежде,  чем узнал Лувр, и Тибр – прежде, чем Сену. У меня в голове было больше  сведений об образе жизни и богатствах Лукулла, Метелла и Сципиона [3039],  чем о ком-либо из моих соотечественников. Это покойники. Но ведь покойник и мой  отец, и точно такой же, как эти. За восемнадцать лет [3040] он удалился от меня и  от жизни на точно такое же расстояние, как они за шестнадцать столетий. А между  тем, чтя его память и постоянно вспоминая о нем, я продолжаю пользоваться его  дружбой и обществом, и у меня с ним на редкость близкие отношения и  исключительное единомыслие.    

Что до  моих личных склонностей, то я охотнее всего оказываю услуги умершим: они не  могут себе помочь и тем больше, мне кажется, нуждаются в моей помощи. Это  проявление благодарности, и притом в ее наиболее чистом виде. В благодеянии тем  меньше истинного великодушия и благородства, чем больше вероятность, что оно  будет возмещено. Аркесилай, посетив больного Ктесибия и застав его в крайней  бедности, незаметно сунул под его изголовье деньги; сделав это украдкой, он,  сверх того, как бы выдал ему расписку, подтверждающую, что они в полном  расчете [3041].  Люди, заслужившие с моей стороны дружеское расположение и признательность,  никогда не бывали внакладе от того, что их больше нет возле меня; с ними,  отсутствующими и ничего не подозревающими, я всегда расплачивался и с большей  щедростью и с большей тщательностью, чем со всеми другими. И о своих друзьях я  говорю с особой теплотою и любовью лишь тогда, когда у них больше нет ни  малейшей возможности узнать об этом.    

Я сотни  раз затевал жаркие споры, защищая Помпея и вступаясь за Брута [3042].  Наши близкие отношения продолжаются и посейчас; ведь даже события современности  мы представляем себе не иначе как при посредстве нашего воображения. Считая,  что моему веку я совершенно не нужен, я мысленно переношусь в далекое прошлое,  и я настолько им покорен и пленен, что меня увлекает и страстно интересует  решительно все, относящееся к древнему городу Риму – свободному,  справедливому и находящемуся в расцвете сил (ибо я не люблю ни его  младенчества, ни его старости). Вот почему, как бы часто мне ни доводилось  смотреть на места, где были проложены его улицы и где стояли его дома, и на эти  развалины, уходящие так глубоко в землю, точно они простираются до антиподов, я  неизменно испытываю все то же волнение. И внушено ли это нам самою природой  или, быть может, прихотью нашего воображения, но только вид площадей, на  которых собирались и где обитали те, чьи славные имена сохраняются в нашей  памяти, волнует нас значительно больше, чем если бы нам рассказывали об их  деяниях или мы сами читали их собственные творения. Tanta vis admonitionis  inest in locis. Et id quidem in hac urbe infinitum; quacunque enim ingredimur,  in aliquam historiam vestigium ponimus [3043]. Мне нравится  всматриваться в их лица, изучать их манеру держаться, их одежду. Я снова и снова  твержу про себя их великие имена, и они непрерывно отдаются в моих ушах. Ego  illos veneror et tantis nominibus semper assurgo [3044]. И если что-либо хоть  какой-нибудь частичкой своей величественно и замечательно, я восхищаюсь в нем  всем, даже тем, что не представляет собой ничего выдающегося. С каким  наслаждением наблюдал бы я этих людей за беседой, за трапезой, на прогулке!  Было бы черной неблагодарностью относиться с пренебрежением к останкам и теням  стольких доблестных и достойных мужей, которые жили и умирали, можно сказать, у  меня на глазах и которые всей своей жизнью могли бы преподать нам столько  полезного и поучительного, если бы мы умели следовать их примеру.    

И потом  тот Рим, который мы теперь видим, заслуживает нашей любви также и потому, что  он в течение столь долгого времени и столькими узами связан с нашей державою.  Это единственный город, общий для всех и всесветный. Правящий им верховный  владыка в одинаковой мере почитаем повсюду; этот город – столица всех  христианских народов; испанец и француз – всякий в нем у себя дома. Чтобы  быть подданным его государя, достаточно быть христианином, независимо от того,  откуда ты родом и где находится твое государство. На нашей бренной земле нет  другого такого места, которому небо дарило бы с таким постоянством свою  благосклонность. Даже развалины этого города величавы и овеяны славой,    

     

Laudandis pretiosior ruinis. [3045]    

     

Даже в  гробнице он сохраняет отличительные черты и облик времен империи. Ut palam sit  uno in loco gaudentis opus esse naturae [3046]. Иной мог бы себя  обругать и возмутиться собой самим, заметив, что и он не остается  бесчувственным к столь суетным удовольствиям. Но наши склонности, если они  даруют нам приятные ощущения, не так уже суетны. И какими бы они ни были, если  они доставляют удовлетворение человеку, не лишенному здравого смысла, я не  стану его жалеть.    

Я  бесконечно обязан судьбе, до последнего времени не причинившей мне особенно  больших горестей, по крайней мере таких, вынести которые мне было бы не под  силу. Не значит ли это, что она оставляет в покое тех, кто ничем ей не  досаждает?    

     

Quanto quisque sibi plura negaverit    

A diis plura feret. Nil cupientium    

Nudus castra peto…    

…multa petentibus    

Desunt multa. [3047]    

     

Если и  впредь она будет вести себя не иначе, я уйду из этого мира вполне довольным и  удовлетворенным,    

     

nihil supra    

Deos lacesso. [3048]    

     

Но  берегись толчка у причала! Тысячи людей погибают уже по прибытии в гавань.    

Я  заранее мирюсь со всем, что свершится, когда меня больше не будет; мне хватает  забот, причиняемых событиями нашего времени,    

     

fortunae cetera mando. [3049]    

     

И к тому  же я свободен от тех прочных уз, которыми, как говорят, человека связывают с  будущим дети, наследующие его имя и его честь; ну что ж! Значит, мне тем более  не к чему их желать, если они вообще так уж желательны. Я и через себя самого  слишком крепко привязан к этому миру и к этой жизни. С меня совершенно  достаточно, что я в руках у судьбы и мое существование всецело зависит от  обстоятельств, находящихся в ее воле; а раз так, то я не хочу, чтобы она  властвовала надо мной и в другом; и я никогда не считал бездетность несчастьем,  обязательно лишающим человека радости и полноты жизни. Бесплодие также имеет  свои преимущества. Дети – из числа тех вещей, которых не приходится так уж  пламенно жаждать, и особенно в наши дни, когда столь трудно воспитать их  добропорядочными. Bona iam nec nasci licet, ita corrupta sunt semina [3050]; а  вот оплакивать их потерю тем, у кого они были, приходится, и даже очень  приходится.    

Тот, кто  оставил на мое попечение дом и поместье, неоднократно предсказывал, что я доведу  их до полного разорения; он исходил из того, что во мне нет хозяйственной  жилки. Он ошибся. Я такой же, каким вступил во владение ими, если только не  стал чуточку побогаче; и это – без государственной должности и без  сторонних доходов от бенефиция.    

Если  судьба не обрушила на меня никаких из ряда вон выходящих и особо сильных  ударов, то вместе с тем она меня и не баловала. У меня нет ничего по-настоящему  значительного и стоящего, за что я должен был бы благодарить ее щедрость. Если  я и мои домашние и обласканы иными ее дарами, то все это приобретено более чем  за век до меня. Впрочем, она мне подарила кое-какие легковесные милости,  каковы, например, титулы и почет, не представляющие собой ничего существенного;  да в их, по правде говоря, она мне не пожаловала, а всего-навсего предложила;  господи боже! – и это мне, человеку с головы до пят земному и телесному,  находящему для себя удовольствие только в вещественном и осязаемом, и притом  лишь весомом и основательном, и считающему, если позволительно в этом признаться,  жадность не менее извинительной, чем честолюбие, страх перед физической болью  не менее уважительным, чем страх перед позором, здоровье не менее драгоценным,  чем ученость, и богатство не менее желанным, чем знатность.    

Среди ее  суетных милостей я могу назвать единственную, которая и впрямь тешит одну из  моих нелепых причуд; я говорю о грамоте, жалующей меня римским гражданством и  выданной мне в мое последнее посещение этого города; нарядная, с золотыми  печатями и выведенными золотом буквами, она была пожалована мне с милостивейшей  щедростью. И так как подобные грамоты составляются в разном стиле, с выражением  большей или меньшей благосклонности, и так как я сам был очень непрочь  ознакомиться с ее текстом прежде, чем она будет мне вручена, я хочу привести ее  здесь слово в слово, чтобы удовлетворить любопытство тех, кто – если такие  найдутся – страдает этой болезнью не меньше моего:    

     

Quod  Horatius Maximus, Martius Cecius, Alexander Mutus, almae urbis conservatores,  de Illustrissimo viro Michaele Montano, equite sancti Michaelis et a Cubiculo  Regis Christianissimi, Romana civitate donando, ad senatum retulerunt, S. P. Q.  R. de ea re ita fieri censuit:[3051]    

Cum  veteri more et instituto cupide illi semper studioseque suscepti sint, qui,  virtute ac nobilitate praestantes, magno Reip. nostrae usui atque ornamento  fuissent vel esse aliquando possent. Nos, maiorum nostrorum exemplo atque  auctoritate permoti, praeclaram hanc Consuetudinem nobis imitandam ac servandam  fore censemus. Quamobrem, cum Illustrissimus Michael Montanus, Eques sancti  Michaelis et a Cubiculo Regis Christianissimi, Romani nominis studiosissimus,  et familiae laude atque splendore et propriis virtutum meritis dignissimus sit,  qui summo Senatus Populique Romani iudicio ac studio in Romanam Civitatem  adsciscatur, placere Senatui P. Q. R. Illustrissimum Michaelem Montanum, rebus  omnibus ornatissimum atque huic inclyto populo carissimum, ipsum posterosque in  Romanam Civitatem adscribi ornarique omnibus et praemiis et honoribus quibus  illi fruuntur qui Cives Patriciique Romani nati aut iure optimo facti sunt. In  quo censere Senatum P. Q. R. se non tam illi Ius Civitatis largiri quam debitum  tribuere, neque magis beneficium dare quam ab ipso accipere qui, hoc Civitatis  munere accipiendo, singulari Civitatem ipsam ornamento atque honore affecerit.  Quam quidem S. C. auctoritatem iidem Conservatores per Senatus P. Q. R. scribas  in acta referri atque in Capitolii curia servari, privilegiumque huiusmodi  fieri, solitoque urbis sigillo communiri curarunt. Anno ab urbe condita  MMCCCXXXI, post Christum natum MDLXXX, III Idus Martii. Horatius Fuscus, sacri  S. P. Q. R. scriba. Vincen. Martholus, sacri S. P. Q. R. scriba[3052].    

     

Не  являясь гражданином ни одного города, я был весьма рад сделаться гражданином  самого благородного из всех, какие когда-либо были или когда-либо будут. Если  бы и другие всматривались в себя так же пристально, как это делаю я, то и они  нашли бы себя такими же, каков я, то есть заполненными всякой тщетой и всяким  вздором. Избавиться от этого я не могу иначе, как избавившись от себя самого.  Все мы проникнуты суетой, но кто это чувствует, тот все же менее заблуждается;  впрочем, может быть, я и неправ.    

Всеобщее  обыкновение и стремление всматриваться во что угодно, но только не в самих  себя, в высшей степени благодетельно для нашего брата. Ведь мы представляем  собой не очень-то приятное зрелище: суетность и убожество – вот и вся наша  сущность. Чтобы не отнять у нас бодрости духа, природа направила – и, надо  сказать, весьма кстати – деятельность нашего органа зрения лишь на  пребывающее вне нас. Мы плывем по течению, а повернуть в обратную сторону и  возвратиться к себе – дело исключительно трудное; ведь и море злится и  препятствует себе самому, когда, встретив преграду, отходит назад. Посмотрите,  говорит каждый, как разыгрывается ненастье, посмотрите на окружающих,  посмотрите на иск, предъявленный тем-то, посмотрите на цвет лица того-то, на  завещание, оставленное таким-то; короче говоря, посмотрите вверх или вниз, или  вбок, или перед собой, или оглянитесь назад. Но повеление дельфийского бога,  полученное нами от него в стародавние времена, предъявляет нам требования,  идущие наперекор всем нашим повадкам: «Всмотритесь в себя, познайте себя,  ограничьтесь самими собой; ваш разум и вашу волю, растрачиваемые вами вовне,  направьте, наконец, на себя; вы растекаетесь, вы разбрасываетесь; сожмитесь,  сосредоточьтесь в себе; вас предают, вас отвлекают, вас похищают у вас самих.  Разве ты не видишь, что этот мир устремляет свои взоры внутрь себя и его глаза  созерцают лишь себя самого? Суетность – вот твой удел и в тебе самом и вне  тебя, но, заключенная в тесных границах, она все-таки менее суетна. О, человек,  кроме тебя одного, – говорит этот бог, – все сущее прежде всего  познает самого себя и в соответствии со своими потребностями устанавливает  пределы своим трудам и своим желаниям. И нет ни одного существа, которое было  бы столь же нищим и одолеваемым нуждами, как ты, человек, жаждущий объять всю  вселенную. Ты – исследователь без знаний, повелитель без прав и, в конце  концов, всего-навсего шут из фарса».    

 Глава X    

О том, что нужно  владеть своей волей    

     

По  сравнению с другими людьми меня задевают или, правильнее сказать, захватывают  только немногие вещи; что задевают, это вполне естественно, лишь бы они не  держали нас в своей власти. Я прилагаю всяческие старания, чтобы с помощью  упражнения и размышления усилить в себе душевную неуязвимость, к чему я в  немалой мере приуготовлен самой природой и что является большим преимуществом  для человека. Меня увлекает и, стало быть, волнует очень немногое. Взгляд у  меня острый, но я останавливаю его лишь на немногих предметах; чувства у меня  тонкие и сильные. Но что касается восприимчивости и внимательности, то тут я  глух и туп: меня трудно пронять. Насколько это у меня получается, я занимаюсь  только собой; но и любовь к себе я бы охотно обуздывал и укрощал, чтобы она не  поглотила меня целиком и полностью, потому что и она направлена на предмет,  которым я владею по чужой милости и на который судьба имеет больше прав, нежели  я. Таким образом, даже здоровья, которое я так высоко ценю, – и его я не  должен желать и отдаваться заботам о нем с таким пылом, чтобы болезни стали  казаться мне чем-то совершенно невыносимым. Следует держаться между ненавистью  к страданию и любовью к наслаждению; и Платон советует избирать средний  жизненный путь между этими двумя чувствами [3053].    

Но  чувствам, отвлекающим меня от себя и привязывающим к чему-либо другому, –  им я противлюсь изо всех сил. Я считаю, что хотя и следует одалживать себя  посторонним, отдавать себя нужно только себе самому. Если бы моя воля с  легкостью предоставляла себя в распоряжение кого-то другого, я бы не выдержал  этого, – слишком уж я изнежен и от природы и вследствие давних моих  привычек,    

     

fugax rerum, securaque in otia  natus. [3054]    

     

Ожесточенные  и упорные прения, в которых мой противник, в конце концов, взял бы надо мной  верх, их исход, делающий постыдной мою горячность в отстаивании своей правоты,  нанесли бы мне, по всей вероятности, очень жестокий удар. Если бы я уходил в  мои дела с головой, как это бывает с другими, моя душа никогда бы не смогла  справиться с тревогами и треволнениями, неотступно следующими за теми, кто  всегда и везде увлекается и горит: этим внутренним возбуждением она была бы  немедленно подавлена и разбита. В тех случаях, когда меня все-таки заставляют  браться за чужие дела, я обещаю, что возьму их в свои руки, но не в легкие и не  в печень; что возложу их на себя; что буду о них радеть – это так, –  но не стану ради них расшибаться в лепешку; я за ними присматриваю, но я их не  высиживаю, как курица яйца. У меня достаточно забот с налаживанием и  приведением в порядок моих собственных дел, которые сидят у меня в печенках и  тянут из меня жилы, чтобы принимать и взваливать на себя еще и чужие, и я  достаточно поглощен моими делами – существенными, сугубо личными и  навязанными мне самою природой, чтобы обременять себя, вдобавок, и  посторонними. Кто хорошо видит, в каком он долгу пред собою и сколько обязан  для себя сделать, тот понимает, что природа возложила на него достаточно  сложное и отнюдь не допускающее праздности поручение. У тебя сколько угодно  дела с самим собой; так не отдаляйся же от себя.    

Люди  предоставляют себя внаймы. Их способности служат не им, но тем, к кому они идут  в кабалу; в них обитают их наниматели, но не они сами. Это всеобщее поветрие не  по мне; нужно оберегать свободу нашей души и ущемлять ее только в тех случаях,  когда это безусловно необходимо; а таких случаев, если рассудить здраво, очень  немного. Взгляните на людей, которым свойственно вечно гореть и вмешиваться во все  на свете; они делают это всегда и везде, как в малом, так и в большом, как в  том, что их касается, так и в том, что их ни с какой стороны не касается; и они  суются во все, что им сулит хлопоты и обязанности, и не чувствуют, что живут,  если не исполнены тревоги и возбуждения. In negotiis sunt negotii causa [3055].  Они ищут себе занятий лишь для того, чтобы себя занять.    

И это  вовсе не потому, что им хочется двигаться, а потому, что они не в состоянии  остаться на месте; ни дать ни взять, как падающий с высоты камень, которому  никак не остановиться, пока он не шлепнется на землю. Занятость для известного  сорта людей – доказательство их собственных дарований и их достоинств. Их  дух успокаивает встряхивание, подобно тому как младенцев – люлька. Они  могли бы себе сказать, что столь же услужливы для других, как несносны самим  себе. Никто не раздает всех своих денег другим, а вот свое время и свою жизнь  раздает каждый; и нет ничего, в чем бы мы были настолько же расточительны и в  чем скупость была бы полезнее и похвальнее.    

Что до  меня, то я совершенно другого склада. Я цепко держусь за себя и обычно вяло  желаю того, чего желаю, а желаю я малого; то же относится и к моим занятиям и  трудам; я предаюсь им редко и не теряя спокойствия. А рвутся к этому всеми  своими помыслами и изо всех сил. Но ведь бывает столько ложных шагов, что для  большей уверенности и безопасности следовало бы ступать по этому миру полегче и  едва касаясь его поверхности. Следовало бы скользить по нему, а не углубляться  в него. Даже наслаждение в глубинах своих мучительно.    

     

incedis per ignes    

Suppositos cineri doloso. [3056]    

     

Горожане  Бордо избрали меня мэром их города, когда я был далеко от Франции и еще дальше  от мысли об этом [3057].  Я отнекивался, но мне принялись доказывать, что я поступаю неправильно, и к  тому же дело было решено повелением короля. Эта должность должна казаться тем  привлекательнее, что она никак не оплачивается и не приносит никаких иных  выгод, кроме почета, связанного с ее исполнением. Срок пребывания в ней –  два года; впрочем, он может быть удлинен повторным избранием, что случается  чрезвычайно редко. Это произошло и со мной; а до меня происходило лишь дважды:  несколько лет тому назад с господином де Лансаком, а совсем недавно с  господином де Бироном [3058],  маршалом Франции, место которого я и занял, освободив свое для господина де  Матиньона [3059],  также маршала Франции. Я горжусь столь знатными сотоварищами,    

     

uterque bonus pacis bellique  minister. [3060]    

     

Судьба  захотела особо отметить мое возвышение, привнеся от себя это частное  обстоятельство. Однако оно вовсе не маловажно. Александр с пренебрежением  выслушал коринфских послов, предложивших ему звание гражданина их города; когда  же они сослались на то, что Вакх и Геракл также были гражданами Коринфа, он с  благодарностью принял их предложение [3061].    

По  возвращении я честно и добросовестно рассказал городским советникам, каков я на  мой собственный взгляд: у меня нет ни памяти, ни усердия, ни опыта, ни  настойчивости, но вместе с тем нет и ненависти к кому бы то ни было, нет  честолюбия, жадности, жажды насилия; я это сделал ради того, чтобы они были  полностью обо мне осведомлены и знали, чего могут ожидать от меня в этой  должности. И так как к моему избранию их побудило исключительно то, что им был  хорошо известен мой покойный отец и они продолжали высоко чтить его память, я  добавил с полною откровенностью, что мне было бы крайне прискорбно, если бы  что-нибудь поглотило меня так же сильно, как его поглощали дела их города в те  времена, когда он управлял ими, занимая ту самую должность, на которую они меня  призывают [3062].  Мне вспомнилось, как в дни моего детства я видел его, уже старика, постоянно в  жестоких волнениях и тревогах, связанных с этими многотрудными общественными  обязанностями; он забывал о том, что дышит сладостным воздухом своего дома, к  которому его за много лет перед тем приковали естественные для его возраста  недуги и слабость, о своем хозяйстве, своем здоровье; и, ставя под угрозу самую  жизнь, – он считал, что все это для него гибельно, – пускался,  побуждаемый городскими делами, в дальние и утомительные поездки. Таков он был;  и эта свойственная ему черта объясняется бесконечной его добротой, вложенной в  него самою природой; никогда еще не бывало души более благожелательной и  милосердной. И хотя я не склонен придерживаться схожего образа жизни, на что у меня  найдутся свои оправдания, все же я считаю его достойным всяческой похвалы. От  кого-то мой отец слышал, что ради ближнего нужно забывать о себе и что личное  не идет ни в какое сравнение с общим.    

Большинство  распространенных в мире правил и наставлений ставит себе задачей извлечь нас из  нашего уединения и выгнать на площадь, дабы мы трудились на благо обществу. Они  задуманы с тем, чтобы, оказав на людей благотворное действие, принудить их  отвернуться и отвлечься от своего «я»; при этом они исходят из представления,  что мы слишком за себя держимся и что в этом повинна чрезмерная, хотя и  естественная привязанность к самому себе; в них не упущено ничего, что может  быть сказано с этой целью. Ведь мудрецам вовсе не внове изображать вещи не  такими, каковы они в действительности, а такими, чтобы они могли сослужить  известную службу. Истина иногда бывает для нас затруднительна, неудобна и  непригодна. Нам нередко необходимо обманывать, чтобы не обмануться, щуриться и  забивать себе мозги, чтобы научиться отчетливее видеть и донимать. Imperiti  enim iudicant, et qui frequenter in hoc ipsum fallendi sunt, ne errent [3063].  Когда правила эти велят нам любить три, четыре, пятьдесят разрядов вещей  сильнее, чем самих себя, они идут по стопам искусного лучника, который целит,  чтобы попасть в нужную ему точку, намного выше своей мишени. Чтобы выпрямить  изогнутый кусок дерева, нужно гнуть его в противоположную сторону.    

Думаю,  что в храме Афины-Паллады, как и в остальных известных нам культах, были  таинства явные, предназначенные для всех, и таинства более возвышенные и более  сокровенные, предназначенные только для посвященных. Весьма вероятно, что  именно здесь закладывались корни учения о той дружбе к себе, которой подобает  жить в каждом из нас. Это – не та мнимая дружба, что заставляет нас любить  славу, науку, богатство и тому подобные вещи такой же всеохватывающей и  безграничной любовью, какую мы питаем к членам нашего тела; это – и не та  расслабленная и неразумная дружба, с которой случается то же, что бывает, как  мы наблюдаем, с плющом, портящим и разрушающим обвиваемую им стену; нет, речь  идет о дружбе благодетельной и упорядоченной, как полезной, так равно и  приятной. Кто знает ее обязанности и исправно их выполняет, тот, поистине, в  обиталище муз: он достиг вершин человеческой мудрости и доступного для нас  счастья. Зная в точности, в чем его долг пред собой, он находит в списке  предъявленных к нему требований, что ему надлежит придерживаться обыкновения,  принятого другими людьми и всем миром, и в силу этого – служить обществу,  выполняя обязанности, которые оно на него возлагает. Кто в некоторой мере не  живет для других, тот совершенно не живет для себя. Qui sibi amicus est, scito  hunc amicum omnibus esse [3064].  Главнейшая обязанность каждого – это вести себя подобающим образом; и  только благодаря этому мы существуем. Кто забывает о том, что ему следует жить  свято и праведно, и думает, что, подталкивая и направляя других, тем самым  рассчитывается по лежащему на нем долгу, тот – глупец и тупица; а кто  отказывает себе в удовольствии жить здраво и весело и полностью отдается  служению на благо другим, тот, по-моему, также избирает себе плохой и  противоестественный путь.    

Этим я  отнюдь не хочу сказать, что, взяв на себя должность, кто-нибудь вправе затем  отказывать ей во внимании, заботе, словах и поте и крови, если это понадобится:    

     

non ipse pro caris amicis    

Aut patria timidus perire. [3065]    

     

Последнее,  однако, не правило, а исключение: нужно, чтобы дух был неизменно уравновешенным  и спокойным; чтобы он не был бездеятелен, но вместе с тем и не чувствовал гнета  и оставался бесстрастным. Обычная деятельность ему нипочем; он деятелен даже у  спящего. Но встряхивать его нужно с умом, ибо, в то время как тело ощущает  возложенный на него груз в полном соответствии с его действительным весом, дух,  нередко в ущерб самому себе, усугубляет и преувеличивает его тяжесть, определяя  ее, как ему заблагорассудится. Одно и то же совершается нами с неодинаковыми  усилиями и неодинаковым напряжением воли. Прямой связи тут нет. Какое множество  людей ежедневно рискуют жизнью, участвуя в войнах, до которых им, в сущности  говоря, нет ни малейшего дела, сколь многие бросаются в самую гущу опасностей  на полях битв, а случись им понести поражение, они и не подумают спать от этого  хоть чуточку хуже. А иной, сидя у себя дома, вдали от всякой опасности, на  которую не решился бы даже взглянуть, с большим нетерпением ожидает исхода  войны и переживает ее гораздо сильнее, чем солдат, отдающий ей свою кровь и  самую жизнь. Я умел выполнять общественные обязанности, не отдаляясь от себя ни  на одну пядь, и отдавать себя на службу другим, ничего не отнимая от самого  себя.    

Напряженность  и неукротимость желаний скорее препятствуют, чем способствуют достижению  поставленной цели: они вселяют в нас нетерпение, если события развиваются  медленнее, чем мы рассчитывали, и вопреки нашим предположениям, а также  недоверие и подозрительность в отношении тех, с кем нам приходится иметь дело.  Мы никогда не руководим тем, что безраздельно над нами властвует и само нами  руководит;    

     

male cuncta ministrat    

Impetus. [3066]    

     

Кто  прибегает только к расчету и своей ловкости, тот достигает большего; он  притворяется, изворачивается, в зависимости от обстоятельств откладывает и  отступает; если он обманулся в своих ожиданиях, это его не огорчает и не  волнует; он неизменно готов к новой попытке и неизменно во всеоружии; и он  всегда держит себя в узде. Но кто поглощен своим тираническим и неукротимым  стремлением, в том неизбежно бывает много безрассудства и несправедливости;  неудержимость его желания берет над ним верх и подчиняет его себе; он несется  вперед, закусив удила, и если ему не улыбнется удача, плоды его стараний  ничтожны. Философия хочет, чтобы, собираясь отметить за понесенные нами обиды,  мы предварительно побороли свой гнев, и не для того, чтобы наша месть была  мягче, а напротив, для того, чтобы она была лучше нами обдумана и стала тем  чувствительней для обидчика; а этому, как представляется философия,  неудержимость наших порывов только препятствует. Мало того, что гнев вносит в  душу смятение; он, сверх того, сковывает руки карающего. Это пламя их  расслабляет, и они делаются бессильными. Во всем, что бы ни взять, festinatio  tarda est [3067],  и торопливость сама себе ставит подножку, сама на себя надевает путы и сама  себя останавливает. Ipsa se velocitas implicat [3068]. Так, например, для  алчности, судя по моим наблюдениям над повседневною жизнью, нет большей помехи,  чем сама алчность: чем она беспредельнее и ненасытнее, тем меньшего достигает.  И обычно она гораздо быстрее скапливает богатства, когда прикрывается личиною  щедрости.    

Некий  дворянин, весьма порядочный человек и мой добрый знакомый, опасался, что может  повредиться в рассудке из-за того, что, занимаясь с чрезмерным вниманием делами  одного государя, своего господина, вносил в это излишнюю страстность. А этот  его господин сам себя обрисовал следующим образом: он видит значение того или  иного события совершенно так же, как всякий другой, но в отношении тех из них,  против которых нет средств, он тут же на месте решает, что нужно смириться; в  остальном же, отдав необходимые распоряжения, – а он это делает  поразительно быстро благодаря живости своего ума, – он спокойно ждет, что  затем последует. И действительно, мне приходилось видеть его в такие моменты,  когда у него на руках были дела исключительной важности и к тому же весьма щекотливые,  но он тем не менее сохранял полную невозмутимость и в своих действиях, и в  своем облике. Я нахожу, что он более велик и более находчив в несчастье, чем  при благоприятствовании судьбы: поражения приносят ему больше славы, чем  победы, и скорбь – больше, чем торжество.    

Заметьте,  что даже в таких пустячных и легковесных делах, как игра в шахматы, в мяч и  другие, подобные им, всепоглощающее пылкое увлечение, пробуждаемое в нас  неукротимым желанием, тотчас приводит в смятение и расстройство и наш разум, и  наше тело: человек забывает все, даже самого себя. Но в ком ни выигрыш, ни  проигрыш не порождают горячки, тот всегда остается самим собой; чем меньше  волнений и страсти он вкладывает в игру, тем увереннее и успешнее он играет.    

И  вообще, перегружая душу множеством впечатлений, мы мешаем ей познавать и  запечатлевать в себе познанное. Есть вещи, с которыми ее нужно лишь  поверхностно познакомить; с другими – связать; третьи в нее вложить. Она  обладает способностью видеть и ощущать все, что угодно, но пищу для себя ей  должно черпать только в себе; и она должна быть осведомлена обо всем том, что  имеет к ней прямое касательство и что так или иначе является ее достоянием и  частицею ее сущности. Законы природы определяют наши истинные потребности.  Мудрецы говорят, что бедняков, если исходить из этих потребностей, нет и не  может быть и что всякий, считающий себя таковым, исходит лишь из собственного  суждения; основываясь на этом, они весьма тонко подразделяют наши желания на  внушенные природой и на те, что внушены нам нашим необузданным воображением;  те, конечная цель которых ясна, – от природы; те, которые опережают нас и  за которыми нам не угнаться, – от нас. Нищете материальной нетрудно  помочь, нищете души – невозможно.    

     

Nam si, quod satis est homini, id  satis esse potesset,    

Нос sat erat: nunc, cum hoc non est,  qui credimus porro    

Divitias ullias animum mi explere  potesse? [3069]    

     

Сократ,  видя, как торжественно проносят по городу бесчисленные сокровища, драгоценности  и богатую домашнюю утварь, воскликнул: «Сколько вещей, которых я совсем не  желаю!» [3070].  Ежедневный паек Метродора весил двенадцать унций, Эпикура – еще того  меньше [3071];  Метрокл зимой ночевал вместе с овцами, летом – во дворах храмов [3072].  Sufficit ad id natura, quod poscit [3073].    

Клеанф  жил трудом своих рук и хвалился, что, если того пожелает, Клеанф сможет  прокормить еще одного Клеанфа [3074].    

Если то,  что требуется от нас природой (речь идет лишь о безусловно необходимом и ни о  чем большем), – сущий пустяк (сколько же это в действительности и как  немного нужно для сохранения нашей жизни, лучше всего может быть доказано  следующим соображением: это такой пустяк, что, неприметный судьбе, он  ускользает от ее ударов по причине своей ничтожности), то давайте тратить  кое-что и сверх этого, давайте назовем природою наши привычки и условия, в  которых каждый из нас живет; давайте ограничим себя, будем держаться этого  уровня; пусть наше достояние и наше корыстолюбие не переступают этих пределов.  В таких границах они, как мне представляется, извинительны. Привычка –  вторая природа и равна ей в могуществе. Если я чего-либо лишен, я считаю, что  испытываю лишения. И для меня, пожалуй, невелика разница, отнимут ли у меня  жизнь или только ограбят и тем самым ухудшат мое положение, к которому я успел  за долгие годы привыкнуть.    

Я не в  том возрасте, когда нам нипочем резкие перемены, и мне не сжиться с новым и  неизведанным образом жизни. Даже если он дал бы мне больше свободы и всяких  возможностей, у меня нет времени становиться другим, и как любая большая удача,  свались она сейчас в мои руки, вызвала бы во мне сожаление, что пришла с  опозданием, а не тогда, когда бы я мог насладиться ею по-настоящему,    

     

Quo mihi fortuna si non conceditur  uti, [3075]    

     

– так  его вызвало бы во мне и любое душевное приобретение. В некотором смысле лучше  так и не стать порядочным человеком и не научиться праведно жить, чем  постигнуть это тогда, когда жизни уже не осталось. Собираясь уйти из этого  мира, я бы с радостью отдал всякому, кто в него только вступает, все то из  мудрости, что я накопил, общаясь с людьми. Горчица после обеда. Мне нечего  делать с добром, с которым я уже ничего не в состоянии сделать. К чему наука  тому, у кого больше нет головы? Предлагать нам подарки, наполняющие нас  справедливой досадой, почему они не были предложены нам в свое время, –  это не что иное, как издевательство злобной судьбы. Меня больше не нужно  поддерживать: я больше не в силах идти. Из достаточно большого количества  человеческих свойств нам теперь достаточно лишь одного – терпения.  Подарите замечательный тенор певчему, у которого поражены легкие, а  красноречие – отшельнику, удалившемуся в пустыни Аравии. Чтобы упасть, не  нужно искусства; по завершении всякого дела сам собою приходит конец. Мой мир  от меня отдаляется; моя оболочка стала пустой; я полностью в прошлом; мне  следует принять это как должное и сообразно с этим убраться отсюда. Я хочу  привести следующий пример: недавнее исчезновение десяти дней, исключенных из  календаря повелением папы [3076],  застало меня в таких летах, что я к нему никак не привыкну. Я принадлежу тем  годам, когда их считали совсем по-иному. Столь давняя и устойчивая привычка до  того в меня въелась, что мне от нее не отделаться. Вследствие этого я принужден  быть в некотором отношении еретиком, неспособным воспринять новшество, даже  если оно исправляет ошибку; мое воображение, вопреки моим добрым намерениям,  неизменно убегает на десять дней вперед или назад, и его воркотня постоянно  звучит у меня в ушах. Это преобразование касается только тех, у кого вся жизнь  в будущем. И если здоровье, которое для меня так сладостно и заманчиво,  навещает меня с перерывами, то оно скорее приносит мне огорчение, чем хорошее  самочувствие. Я больше не знаю, куда мне его девать. Время покидает меня, а без  него и радость не в радость. До чего же ничтожна в моих глазах ценность тех  высоких должностей, которые у нас приняты и которые обычно дают только тем, кто  накануне ухода из этого мира, и, давая их, думают не о том, сможет ли такой-то  подобающим образом отправлять свою должность, а о том, как долго он будет ее  отправлять; с часа ее замещения начинают загадывать, когда же она снова  освободится.    

Короче  говоря, я здесь для того, чтобы покончить с тем человеком, который не кто иной,  как я сам, а не для того, чтобы его переделать. Вследствие давней привычки моя  оболочка сделалась моей сущностью, а моя судьба – моей природой.    

Итак, я  говорю, что поскольку мы существа слабые, каждому из нас извинительно тянуться  к тому, что не превышает названной меры. Ну, а тянуться к находящемуся за ее  пределами – чистейшее безумие. Это – самое большее, что мы вправе  себе позволить. Чем больше наши потребности и наше имущество, тем больше  опасность подставить себя под удары судьбы и подвергнуться всевозможным  невзгодам. Область наших желаний должна быть строго очерчена; пределом их  должно быть некоторое, весьма незначительное количество жизненных благ,  обеспечивающих нам насущно необходимое; эти желания должны к тому же  располагаться не по прямой, конец которой был бы где-то вне нас, а по кругу,  смыкаясь крайними точками внутри нас и образуя фигуру небольшого размера.  Поступки, совершаемые вопреки этому соображению, крайне важному и  существенному, как например поступки скупцов, честолюбцев и многих других,  которые, сломя голову, бегут вперед и вперед и которых их бег увлекает все  дальше и дальше, – поступки порочные и ошибочные.    

Большинство  наших занятий – лицедейство. Mundus universus exercet histrioniam [3077].  Нужно добросовестно играть свою роль, но при этом не забывать, что это  всего-навсего роль, которую нам поручили. Маску и внешний облик нельзя делать  сущностью, чужое – своим. Мы не умеем отличать рубашку от кожи. Достаточно  посыпать мукою лицо, не посыпая ею одновременно и сердца. Я знаю людей,  которые, получив повышение в должности, тотчас изменяют и преобразуют себя в  столь новые обличия и столь новые существа, что становятся важными господами  вплоть до печенки и до кишок и продолжают отправлять свою должность, даже сидя  на стульчаке. Я не могу их научить отличать поклоны, отвешиваемые их положению,  свите, мулу, на котором они восседают, от тех поклонов, что предназначены  непосредственно им. Tantum se fortunae permittunt, etiam ut naturam  dediscant [3078].  Они чванятся и пыжатся и тщатся вытянуть свою душу и данный им от природы ум до  высоты своего служебного кресла. Господин мэр и Мишель Монтень никогда не были  одним и тем же лицом, и между ними всегда пролегала отчетливо обозначенная  граница. Будучи адвокатом или банкиром, нельзя закрывать глаза и не видеть  плутней, которые весьма часто свойственны этим профессиям. Порядочный человек  не может отвечать за пороки или нелепости своего ремесла и из-за них не должен  его бросать; так принято у него в стране, и он имеет от этого выгоду.  Приходится извлекать средства к жизни из окружающего нас мира, приходится  добывать из него свое пропитание, каков бы он ни был. Но мысль императора  должна витать над подвластной ему империей. Смотря на нее, он должен в ней  видеть явление, пребывающее вне его сущности; и должен уметь отличать себя  одного от себя другого, беседуя с собою самим, как какой-нибудь Жак с  каким-нибудь Пьером.    

Я не  умею увлекаться ни особенно глубоко, ни безраздельно. Когда мои чувства  привлекают меня к какой-нибудь партии, это вовсе не означает, что моя  привязанность к ней настолько сильна, чтобы захватить также и мой рассудок. В  нынешних раздорах, терзающих нашу страну, мои взгляды не затмевают в моих  глазах ни похвальных качеств наших противников, ни того, что заслуживает  порицания в тех, за кем я последовал. Люди обычно бывают восхищены всем, что  находится по их сторону; я же отнюдь не склонен снисходительно относиться к  большей части того, что я вижу в избранном мною стане.    

Хорошее  сочинение не утрачивает для меня присущих ему достоинств и в том случае, если  оно нападает на дело, которое я защищаю. Вне существа спора я сохраняю душевное  равновесие и полную беспристрастность. Neque extra necessitates belli  praecipuum odium gero [3079],  с чем я себя и поздравляю, тем более что обычно, как я постоянно вижу, люди  впадают в противоположную крайность. Utatur motu animi qui uti ratione non  potest [3080].Кто  выносит свой гнев и свою ненависть за пределы деловых разногласий, – а это  свойственно большинству, – тот сам себя обличает в том, что они у него из  какого-то другого источника и вызваны какой-то особой причиной; тут все обстоит  совсем так же, как у того, кто, излечившись от язвы, не избавился тем не менее  от горячки, и это доказывает, что его горячка коренится где-то гораздо глубже.  Происходит же это из-за того, что люди, как правило, не питают вражды ко всему  делу в целом и им непонятно, что оно затрагивает интересы всех вместе взятых и  всего государства, а видят в нем только то, что ущемляет их частные интересы.  Вот почему они, вопреки справедливости и общественной целесообразности, так  упорно мстят за свои личные обиды. Non tam omnia universi quam ea quae ad  quemque pertinent singuli carpebant [3081].  Я хочу, чтобы победа осталась за нами, но я не безумствую, если выходит иначе.  Я крепко держусь за наиболее здравую из существующих у нас партий, но я  нисколько не жажду прослыть заклятым врагом всех остальных и в том, в чем разум  на их стороне. Я решительно порицаю порочные выводы вроде следующего: он  восхищается любезностью герцога Гиза – значит он приверженец Лиги;  неутомимость короля Наваррского его поражает – стало быть, он гугенот; он  позволил себе осудить нравы нашего короля – значит в душе он мятежник. И я  никоим образом не стал бы оправдывать действия наших властей, если бы они  осудили целую книгу только из-за того, что среди лучших поэтов нашего века в  ней оказался один еретик. Неужели мы не посмеем сказать о ловком грабителе, что  у него хорошая хватка?    

И  неужели распутная женщина всенепременно должна быть уличной девкой?    

Если  адвоката встретили неприязненно, то на следующий день людям начинает казаться,  что он утратил свое красноречие. Я уже упоминал в другом месте о рвении,  толкавшем вполне честных людей на заблуждения подобного рода. Что до меня, то я  всегда умею сказать: вот тут он поступил дурно, а тут замечательно хорошо.  Равным образом, люди хотят, чтобы всякий, принадлежащий к их партии, был слеп и  глух к зловещим предсказаниям на ее счет и ко всем ее неудачам; они хотят,  чтобы наши убеждения и наш разум служили не раскрытию истины, а поддержанию в  нас наших надежд. Я склонен скорей к другой крайности, ибо боюсь, как бы эти  мои надежды не увлекли меня за собой. К тому же я не вполне себе доверяю, когда  мне чего-нибудь очень хочется. Я повидал в свое время немало чудес: я видел  совершенно непостижимое и безрассудное легкомыслие целых народов, позволявших  себя вести и собою руководить своим избранникам и вождям, которые вселяли в них  надежду и веру, как им самим было выгодно и угодно, хотя и громоздили сотни  ошибок одну на другую и гнались за мечтами и призраками. И я больше нисколько  не дивлюсь тем, кого обольстили обезьяньи ужимки Аполлония Тианского [3082] и  Магомета. И здравый смысл и разум подавлены в них страстями. Им не остается  другого выхода, как устремляться за тем, что им улыбается и подкрепляет в них  уверенность в своей правоте. Особенно явственно я это заметил на примере той из  наших лихорадящих партий, которая сложилась у нас раньше других [3083].  Создавшаяся позднее вторая партия, подражая первой, во многом ее  превзошла [3084].  Отсюда я делаю вывод, что это неизбежное свойство всех общественных  заблуждений. Достаточно кому-нибудь высказаться по тому или иному  животрепещущему вопросу, как начинается столкновение взглядов, мятущихся,  словно волны морские по воле ветра. Если ты решаешься иметь свое мнение, если  не отбиваешь шага вместе со всеми, значит дух товарищества тебе чужд. Но  помогать плутням даже тех партий, чье дело правое, означает наносить им ущерб.  Я всегда противился этому. Таким способом можно воздействовать лишь на глупые  головы; а чтобы поддержать дух людей здравомыслящих и объяснить им причины  случившихся неудач, существуют пути не только более честные, но и более верные.    

Небу не  приходилось видеть другой столь же глубокой распри, как распря между Цезарем и  Помпеем; ничего похожего оно не увидит и в будущем. И все же мне кажется, что я  обнаруживаю в этих великих душах поразительную терпимость друг к другу. Это  было соперничество в борьбе за почет и за первенство, не приведшее их, однако,  к яростной и слепой ненависти, соперничество, не прибегавшее к коварству и  поношениям. Даже в их наиболее резких выпадах я открываю следы какого-то  взаимного уважения и какой-то доброжелательности и прихожу к выводу, что, если  бы это было для них достижимо, и тот и другой предпочли бы добиться своего, не  обрекая на гибель соперника. А насколько по-другому дела обстояли у Мария с  Суллой; примите же и это в расчет. Нельзя слепо отдаваться своим страстям и  нестись сломя голову в погоню за выгодой. Подобно тому как в дни моей молодости  я противился своему любовному чувству, если видел, что оно во мне разгорается,  и прилагал всяческие старания, чтобы сделать его для себя менее сладостным и  чтобы оно не могло меня окончательно подчинить своей власти и превратить в  своего покорного пленника, так и теперь, в совершенно несходных случаях, когда  мои желания становятся слишком настойчивыми, я пользуюсь тем же самым приемом:  если я вижу, что они пропитываются и охмеляются собственным хмелем, я  отклоняюсь в сторону, противоположную той, куда они меня увлекают; я избегаю  доводить свое удовольствие до такой полноты, чтобы оно меня одолело и я был бы  не в силах расстаться с ним, не понеся при этом кровавых потерь.    

Души, по  своему неразумию видящие вещи только наполовину, извлекают из этого то  преимущество, что и неприятные вещи воспринимаются ими не так болезненно, как  всеми другими; это духовная скудость, напоминающая в некоторой мере здоровье, и  такое здоровье отнюдь не презирается философией. И все же нет ни малейшего  основания называть ее мудростью, что тем не менее мы частенько делаем. И в  древности некто следующим образом насмеялся над Диогеном, который, пожелав  испытать собственное терпение, разделся донага и в самый разгар зимы заключил в  объятия снежную бабу. Застав Диогена за этим делом, он обратился к нему с  вопросом: «Тебе сейчас очень холодно?» – «Нисколько», – ответил ему  Диоген. – «В таком случае, – продолжал его собеседник, – неужели  ты полагаешь, что делаешь нечто трудное и исключительное?» [3085].  Для того, чтобы измерять душевную стойкость, нужно знать, каково истинное  страдание.    

Но  душам, которые воспринимают несчастья и нападки судьбы во всей их глубине и  жестокости, которые взвешивают и переживают их соответственно подлинному их  весу и подлинной горечи, – этим душам следует направлять все свое умение и  способности на то, чтобы устранить причины всех этих невзгод и закрыть для них  все и всяческие пути. Как поступил царь Котис? Он щедро заплатил за доставленный  ему превосходный и роскошный сосуд, но так как этот сосуд был исключительно  хрупким, Котис тут же собственноручно разбил его вдребезги, дабы лишить себя  столь вероятного повода для гнева на своих слуг [3086]. И я равным образом  неизменно стараюсь избегать неясности и запутанности в моих делах и стремлюсь к  тому, чтобы мои земли никоим образом не примыкали к владениям моих  родственников или тех, с кем меня связывает тесная дружба; ведь такое соседство  обычно приводит к ссорам и взаимному неудовольствию. Некогда я любил азартные  игры – карты и кости; но уже давно заставил себя от них отказаться, и  притом только из-за того, что как бы я ни изображал в случае проигрыша  полнейшее равнодушие, все же мне не удавалось отделаться от какой-то  беспокоившей меня изнутри занозы. Человеку чести, которому подобает до глубины  души чувствовать изобличение в какой бы то ни было лжи и самое что ни на есть  ничтожное оскорбление, который не может допустить по отношению к себе глупых  шуток, преподносимых ему в утешение и возмещение проигрыша, – такому  человеку следует всячески уклоняться от сомнительных дел и никогда не  ввязываться в крикливые споры. От мрачных характеров и от сварливых людей я  бегу, как от чумы, и не вмешиваюсь в беседу, которую не могу вести бесстрастно  и хладнокровно, разве только что меня обязывает к ней мой долг. Melius non  incipient, quam desinent [3087].    

Итак,  лучше всего подготовить себя заранее, не дожидаясь, когда в этом окажется  надобность.    

Мне  хорошо известно, что иные из мудрецов избрали для себя другой путь, что они не  страшились ввязываться в жаркие споры на самые разнообразные темы. Эти люди  уверены в своих силах, под прикрытием которых могли не бояться, что их  противники нанесут им поражение; они противопоставляли несчастьям неодолимость  своего терпения:    

     

velut rupes vastum quae prodit in  aequor    

Obvia ventorum furiis, expostaque  ponto,    

Vim cunctam atque minas perfert  coelique marisque    

Ipsa immota manens. [3088]    

     

Не будем  гнаться за этими образцами; нам их все равно не нагнать. Эти люди с решимостью  и спокойствием в сердце могли взирать на гибель своей родины, которая владела  всеми их помыслами и приковывала к себе все их чувства. Для наших обыденных душ  это было бы чрезмерным усилием, ибо для этого нужна не наша закалка. Катон  оставил нам в назидание память о наиболее благородной жизни, какая когда-либо  была прожита. Что до нас, меньших братьев, то нам нужно бежать от грозы, и как  можно дальше; нам нужно принимать в расчет нашу чувствительность, а не наше  терпение, и нам нужно ускользать от ударов, отразить которые мы не в силах.  Зенон, видя, что к нему приближается Хремонид, юноша, которого он любил, чтобы  сесть рядом с ним, внезапно поднялся со своего места. Присутствовавший при этом  Клеанф спросил у него, по какой причине он это сделал. «Сколько я знаю, – ответил  Зенон, – врачи велят не касаться опухолей и вообще предоставлять им полный  покой» [3089].  Сократ не говорил: «Будьте непоколебимы перед соблазнами красоты, боритесь с  нею, старайтесь противиться ей». Но он говорил: «Бегите ее, бегите очей ее и  встреч с нею, как могучего яда, который нападает на вас и поражает вас  издали» [3090].  А его верный ученик и последователь, выдумывая или передавая правду –  по-моему, скорее передавая правду, а не выдумывая, – про редкие  совершенства Кира Великого, рассказывает, что он не считал себя достаточно  сильным, чтобы устоять перед соблазнами божественной красоты знаменитой Панфеи,  его пленницы, и поручил навещать ее и заботиться о ней другому лицу, менее  свободному в своих действиях, нежели он [3091]. Да и святой дух  глаголет нам то же самое: ne nos inducas in tentationem [3092]. Мы молим не только о  том, чтобы наш разум не был повержен в прах и побежден вожделением, мы молим  также о том, чтобы он даже не подвергался подобному испытанию, о том, чтобы мы  не дошли до столь жалкого состояния, когда нам только и оставалось бы, что  претерпевать натиск, уговоры и искус греха; и мы молим господа, чтобы совесть  наша пребывала в спокойствии и была полностью и навсегда ограждена от  соприкосновения со злом. Те, кто оправдывают свою мстительность или какую-нибудь  другую дурную страсть, часто правдиво изображают положение дел, каково оно  есть, но не каким оно было. Они говорят нам об этом тогда, когда причины их  заблуждений ими облагорожены и возвеличены, но отойдем немного назад, вспомним,  как выглядели эти причины в своем изначальном виде, и мы поймаем этих людей с  поличным. Неужто они хотят, чтобы их проступок казался меньшим, потому что  совершен ими давно, и чтобы неправедно начатое имело праведные последствия?    

Кто  желает своей родине блага так же, как я, то есть без того, чтобы предаваться  скорби о ней и худеть от этого, тот будет огорчен, но не станет отчаиваться,  видя, что ей грозит гибель или существование, равнозначное гибели. Несчастный  корабль: его стремятся подчинить своей власти – и с такими несхожими  целями – волны, ветры и кормчий;    

     

in tam diversa magister    

Ventus et unda trahunt [3093].    

     

Кто не  алчет милостей государевых, как вещи, без которой не может прожить, того не  слишком заденет ни холодность оказанного королями приема, ни холодное выражение  их лиц, ни шаткость их благосклонности. Кто не дрожит, как наседка, над своими  детьми или своими почестями и не находится у них в рабстве, тот не перестанет  жить в свое удовольствие и после того, как их потеряет. Кто творит добро  главным образом с тем, чтобы доставить себе удовлетворение, тот не изменит  своего образа действий, видя, что люди не ценят его поступков. Чтобы справиться  с подобными неприятностями, достаточно запастись каплей терпения. Этот рецепт  приносит мне огромную пользу; я сразу выкупаю себя из рабства, и притом по  исключительно дешевой цене, и тем самым избавляюсь от множества трудностей и  хлопот. Затрачивая крайне незначительные усилия, я пресекаю еще в зародыше  возникающие во мне душевные переживания и ухожу от того, что начинает меня тяготить,  прежде чем этот гнет станет по-настоящему обременительным. Кто не отменяет  отплытия, тому уже не отменить плаванья. Кто не умеет захлопнуть дверь перед  своими бурными чувствами, тот не изгонит их, когда они вторгнутся внутрь. У  кого нейдет дело с началом, у того оно не пойдет и с концом. Кто не смог  помешать их зарождению, тот не сможет помешать им и обрушиться на него. Etenim  ipsae se impellunt ubi semel a ratione discessum est; ipsaque sibi imbecillitas  indulget in altumque provehitur imprudens nec reperit locum consistendi [3094]. По  временам я ощущаю в себе какие-то легкие дуновения, с шелестом овевающие меня  изнутри; эти дуновения – предвестники бури: animus, muilo antequam  opprimatur, quatitur [3095].    

     

…ceu flamina prima    

Cum deprensa fremunt sylvis, et caeca  volutant    

Murmura, venturos nautis prodentia  ventos. [3096]    

     

Сколько  раз я совершал в отношении себя явную несправедливость, лишь бы избегнуть  опасности узнать еще худшую со стороны судей, и к тому же после целого века  нудной возни и гнусных и отвратительных происков, которые для меня хуже костра  и пытки. Convenit а litibus quantum licet, et nescio an paulo plus etiam quam  licet, abhorrentem esse. Est enim non modo liberale, paululum nonnumquam de suo  iure decedere, sed interdum etiam fructuosum [3097]. Если бы мы были и  вправду мудрыми, то, потерпев неудачу в суде, мы бы ликовали и хвастали,  подобно тому ребенку, которого я как-то видел в одном знатном доме и который с  прелестною непосредственностью сообщал всем и каждому, что у его мамы нет  больше тяжбы, потому что она ее проиграла; и он сообщал об этом с таким  восторгом, точно у нее нет больше кашля, горячки или чего-нибудь другого, столь  же неприятного. Следуя велениям моей совести, я всегда пренебрегаю теми  милостями, которыми могла бы меня осыпать судьба, подарившая меня родством и  знакомствами с лицами, располагающими высшей властью в делах этого рода; и я  упорно отказывался употребить их влияние в ущерб кому-либо другому и, опираясь  на них, придавать моим правам силу большую, чем предусмотрено законом. Короче  говоря, всю жизнь я вел себя таким образом, – да будет это сказано в  добрый час, – что и поныне остаюсь совершеннейшим девственником по части  судебных процессов, хотя у меня было немало поводов к их возбуждению и я мог  бы, если бы того пожелал, сделать это с достаточным основанием, и таким же  девственником я остаюсь и по части распрей и ссор. Итак, не нанося и не  испытывая сколько-нибудь значительных оскорблений, я прожил довольно долгую  жизнь и ни разу не слышал, чтобы, обращаясь ко мне, меня называли каким-нибудь  ругательным словом, а не по имени. Редкое благоволение неба!    

Причины  и пружины наших даже самых жестоких волнений смехотворно ничтожны. Сколько  бедствий навлек на себя наш последний герцог Бургундский [3098]  вследствие ссоры из-за тележки с овчинами! А разве изготовление какой-то  печатки не было первейшей и главнейшей причиной наиболее страшного потрясения,  какое когда-либо постигало нашу землю? Ибо Помпей и Цезарь – всего-навсего  ростки и отпрыски своих двух предшественников [3099]. И в свое время я  видел, как мудрейшие умы нашего королевства были собраны на совет, обставленный  пышными церемониями и сопряженный с тратою государственных средств, якобы для  заключения союзов и договоров, в действительности зависевших только от решения  всесильной дамской гостиной и прихотей какой-нибудь досужей бабенки. Поэты  хорошо это поняли и из-за одного яблока ввергли Грецию вместе с Азией в море  огня и крови [3100].  Поглядите, из-за какого вздора такой-то вверяет свою честь и самую жизнь своей  шпаге или кинжалу; пусть он поведает вам, что повело к этой ссоре; ему не  сделать этого, не покрывшись краской стыда, до того все это выеденного яйца не  стоит.    

Невелика  хитрость взойти на корабль, но раз уж взошел на него, смотри в оба! Тут уж  приходится думать о множестве различных вещей, а это потруднее и посложнее.  Разве не много проще совсем не входить, чем войти, чтобы выйти? Словом, никоим  образом не следует подражать тростнику, который поначалу выбрасывает прямой  длинный стебель, но затем, как бы устав и выдохшись, начинает завязывать частые  и плотные узелки, точно делает в этих местах передышки, свидетельствующие о  том, что у него не осталось ни былого упорства, ни былой силы. Гораздо  правильнее начинать спокойно и хладнокровно, сберегая свое дыхание и свой порыв  для преодоления возможных препятствий и для завершения начатого. Приступив к  нашим делам, мы на первых порах управляем ими и держим их в своей воле, но  позднее, когда они уже сдвинуты с места, они управляют нами и тащат нас за  собой, так что нам только и остается, что идти следом.    

Означает  ли это, что я утверждаю, будто мои житейские правила неизменно избавляли меня  от всех и всяческих затруднений и я с легкостью одергивал и обуздывал свои  страсти? Не всегда эти страсти соразмерны с вызвавшими их обстоятельствами и  уже при своем пробуждении нередко бывают жестокими я неистовыми. И все же мои  правила сберегают немало сил и приносят плоды и бесполезны лишь тем, кто, творя  добро, не довольствуется никакими плодами, если его имя не снискивает славы.  Впрочем, по правде говоря, выгоды, приносимые этими правилами, каждый  подсчитывает на свой лад. Вы достигнете большего, хоть это и доставит вам  меньшую славу, если основательно поразмыслите, прежде чем уясните себе сущность  дела и пуститесь во все тяжкие. Во всяком случае, не только в этом одном, но и  во всех возлагаемых на нас жизнью обязанностях путь тех, кто домогается  почестей, значительно отличается от пути, которого держатся равняющиеся на  порядок и разум.    

Я сплошь  да рядом вижу людей, которые рьяно, но нерасчетливо устремляются вперед на  ристалище и вскоре замедляют свой бег. Плутарх говорит, что кто по  застенчивости или из ложного стыда чрезмерно податлив и с легкостью обещает  все, о чем его ни попросят, тот с такою же легкостью нарушает слово и от него  отказывается; равным образом, кто легко ввязывается в ссору, не прочь так же  легко пойти и на мировую [3101],  тогда как твердость, препятствующая мне затевать ссоры, должна побуждать меня  упорствовать в них, коль скоро я буду выведен из равновесия и распалюсь гневом.  То, о чем упоминает Плутарх, – дурное обыкновение: пустившись в путь,  нужно идти до последнего вздоха. «Начинайте с прохладцей, – говорит  Биант, – продолжайте с горячностью» [3102]. Нерассудительность  приводит к нестойкости, а она еще несноснее.    

В  большинстве случаев наши примирения после ссоры бывают лживыми и постыдными; мы  стремимся только к соблюдению внешней благопристойности и вместе с тем  отрекаемся от наших истинных побуждений и совершаем по отношению к ним  предательство. Мы приукрашиваем действительность. Мы очень хорошо знаем, что  именно мы сказали и в каком смысле сказали, и это так же хорошо знают и  присутствовавшие и наши друзья, перед которыми мы хотим выказать свое  превосходство. Поступаясь нашей искренностью и честью нашего мужества, мы  отрекаемся от своих мыслей и ищем в искажении истины лазейку, лишь бы, несмотря  ни на что, помириться. Мы сами изобличаем себя во лжи, чтобы извинить  изобличения такого же рода, которые исходили от нас самих. Негоже доискиваться,  нельзя ли как-нибудь по-иному истолковать наши поступки или наши слова; нужно  твердо держаться своего собственного толкования свершенного нами в держаться  его, чего бы это ни стоило. Речь идет о нашей порядочности и нашей совести, а  это вещи, не терпящие личины. Предоставим же такие низменные уловки и отговорки  ябедам и крючкотворам из Дворца Правосудия. Извинения и объяснения, на которые,  как я ежедневно вижу, никто не скупится, чтобы загладить ту или иную  неловкость, кажутся мне хуже самой неловкости. Было бы лучше нанести врагу еще  одно оскорбление, чем наносить его себе самому, налагая на себя подобное  наказание. Вы задели своего противника в пылу гнева, а подольщаетесь к нему и  успокаиваете его хладнокровно и обдуманно; вот и получается, что вы отступаете  за черту, которую преступили. Я не знаю слов столь же предосудительных для  дворянина, как слова, в которых он отказывается от своих прежних слов, когда  это – отказ, вырванный у него принуждением; и они, по-моему, тем больше  должны вгонять его в стыд, что упрямство ему простительнее, чем малодушие.    

Мне  настолько же легко избегать страстей, как трудно их умерять. Abscinduntur  facilius animo quam temperantur [3103].  Кто не в силах возвыситься до благородной бесстрастности стоиков, пусть ищет  спасения в присущей мне низменной черствости. Чего те достигали с помощью добродетели,  того я стараюсь достичь, опираясь на свойства моего характера. Область, лежащая  посередине, – средоточие бурь; обе крайние – философов и деревенского  люда – могут между собой поспорить, какая из них спокойнее и счастливее:    

     

Felix qui potuit rerum cognoscere  cusas,    

Atque metus omnes et inexorabile  fatum    

Subiecit pedibus, strepitumque  Acherontis avari.    

Fortunatus et ille deos qui novit  agrestes,    

Panaque, Sylvanumque senem,  Nymphasque sorores. [3104]    

     

Все на  свете рождается слабым и нежным. Тем не менее с самого начала следует глядеть в  оба, ибо подобно тому как вследствие незначительности какого-нибудь явления мы  не находим в нем ни малейшей опасности, точно так же, когда оно наберет силы,  мы не найдем против него средства. Дав волю своему честолюбию, я бы наткнулся  на миллионы препон, и справляться с ними мне бы всякий день стоило гораздо  больше труда, нежели затраченный мною на обуздание этой естественной  склонности, которая ставила бы меня перед такими препонами:    

     

iure perhorrui    

Late conspicuum tollere  verticem. [3105]    

     

Всякая  деятельность на общественном поприще подвергается крайне противоречивому и  произвольному истолкованию, потому что о ней судит слишком много голов.  Некоторые считают, что, пребывая в должности мэра (я рад сказать несколько слов  и об этом, и не потому, что речь пойдет о чем-то заслуживающем внимания, а  потому, что они помогут полнее обрисовать, как я веду себя в подобных делах),  так вот, некоторые считают, что, пребывая в названной должности, я показал себя  человеком, который с трудом раскачивается и у которого холодное сердце; и они,  возможно, не так уж далеки от истины. Я всегда стараюсь хранить спокойствие и в  душе и в мыслях. Cum semper natura, tum etiam aetate iam quietus [3106]. И  если под воздействием какого-нибудь неожиданного и сильного впечатления они все  же иногда распускаются и безобразничают, то, по правде говоря, это у меня  получается не намеренно. Такая врожденная вялость не может, однако, служить  доказательством умственной немощности (ведь нерадивость и неразумие –  вещи, конечно, разные) и еще меньше – бесчувственности и неблагодарности  по отношению к жителям нашего города, которые сделали все, что только было в их  силах, дабы почтить меня этим высоким постом, и тогда, когда я был им совсем не  известен, и позже, переизбрав меня на второй срок, сделали для меня еще больше,  чем когда избрали впервые. Я желаю им всего самого наилучшего, и будь в этом  настоятельная нужда, я бы, разумеется, ничего не пожалел, служа им. За них я  тревожился не меньше, чем за самого себя. Это славный народ, воинственный и  благородный, готовый, однако, к повиновению и дисциплине и способный совершить  много хорошего, если им соответствующим образом руководят. Говорят и о том, что  мое пребывание в должности мэра не отмечено ничем сколько-нибудь значительным и  не оставило заметных следов. Ну что ж, это неплохо; меня обвиняют в  бездеятельности в такое время, когда почти все одержимы зудом делать чересчур  много.    

Если мне  что-нибудь по сердцу, я горячо берусь за это. Но такое напряжение не в ладу с  постоянством. Кто хочет меня использовать соответственно моим склонностям,  пусть поручит дела, требующие силы характера и свободолюбия, такие дела,  которые можно выполнить, идя прямою дорогой, и за короткий срок: тут я кое-что  смогу сделать; но если дело предстоит затяжное, щепетильное, хлопотливое, для  которого обязательны ловкость и изворотливость, и к тому же запутанное, то этот  человек поступит гораздо правильнее, обратившись к кому-либо другому.    

Всякая  крупная должность не так уж трудна. Я готов был бы работать несколько  напряженнее, если бы в этом была действительная необходимость. Ибо в моих  возможностях сделать кое-что сверх того, что я делаю и чего не люблю делать.  Насколько мне известно, я не упустил ничего такого, что, по моему разумению,  составляло мой долг. Я забывал совершать лишь те поступки, которые честолюбие  примешивает к нашему долгу и прикрывает его именем. Обычно это то, что дает  пищу глазам и ушам и нравится людям, привлекая их не самой сущностью, а  внешностью. Если до них не доносится шум, им кажется, что тут сонное царство.  Мои склонности противоположны склонностям любителей шума. Я предпочел бы  пресечь волнение, не волнуясь, и покарать беспорядки, не впадая в тревогу. Если  мне нужно выказать гнев и горячность, я прибегаю к притворству, надевая на себя  маску. Характер у меня вялый, и я скорее равнодушен, чем черств. Я не обвиняю  высших должностных лиц, дремлющих на своих постах, если дремлют также и их  подчиненные; да что там – дремлют и сами законы. Что до меня, то я  поклонник жизни как бы скользящей, малоприметной, немой, neque summissam et  abiectam, neque se efferentem [3107].  Так хочет моя судьба. Я происхожу из рода, который струился из поколения в  поколение без блеска и без треволнений и испокон века горд главным образом  своею порядочностью.    

Мои  соотечественники до того тщеславны и суетливы, что даже не замечают таких  неярких и не бросающихся в глаза человеческих качеств, как доброта,  умеренность, уравновешенность, постоянство и другие тому подобные. Шероховатые  предметы мы хорошо ощущаем, а вот что касается гладких, то, прикасаясь к ним,  мы их, можно сказать, не чувствуем; болезнь также ощущается нами, а здоровье  или вовсе или почти вовсе не ощущается; и так со всем, что елеем нас поливает,  в отличие от того, что за горло хватает. Выносить на площадь исполнение дела,  которое можно выполнить в канцелярии, совершить его в полдень на ярком свету,  хотя оно могло быть выполнено предыдущею ночью, ревниво стремиться делать все  самолично, хотя сослуживец может сделать то же самое нисколько не хуже,  означает действовать ради собственной славы и личных выгод, а не ради общего  блага. Так, например, поступали греческие хирурги, производившие операции на  помостах, на глазах у прохожих, дабы увеличить приток пациентов и свою  выручку [3108].  Иные люди считают, что разумные распоряжения могут быть поняты только под звуки  анфар.    

Честолюбие –  порок не для мелких людишек и не для усилий такого размаха, как наши.  Александру говорили: ваш отец оставит вам могущественную державу,  благоденствующую и мирную. Но этот мальчик завидовал победам своего отца и  справедливости его управления. Он не пожелал бы властвовать и надо всем миром,  достанься ему такое владычество спокойно и без войны [3109]. Алкивиад у  Платона – молодой, красивый, богатый, знатный, превосходный ученый –  предпочитает умереть, чем остановиться на том, что у него есть [3110].  Эта болезнь, пожалуй, простительна душе столь сильной и столь одаренной. Но  когда жалкие, карликовые душонки пыжатся и лопаются от спеси и думают, что,  решив правильно какое-нибудь судебное дело или поддерживая порядок среди  стражников у каких-нибудь ворот города, они покрывают славою свое имя, то чем  выше они надеются на этом основании задрать голову, тем больше выставляют  напоказ свою задницу. Эти малые подвиги лишены плоти и жизни; рассказ о них  замрет на первых устах и не уйдет дальше перекрестка двух улиц. Поговорите об  этом, не стесняясь, с вашим сыном и вашим слугой, как тот древний, который, за  неимением иного слушателя своей похвальбы, чванился перед служанкой, восклицая:  «О Перетта, до чего же у тебя доблестный и умелый хозяин!» [3111]. На  худой конец поговорите о том же с самим собой, как один мой знакомый советник,  который, излившись целым морем параграфов своей речи, бесконечно тягучей и  столь же бездарной, удалился в отхожее место Дворца Правосудия и там, как  слышали, в здравом уме и полной памяти бормотал: Non nobis, domine, non nobis,  sed nomini tuo da gloriam [3112].  Кто не может сделать иначе, тот пусть сам себе платит из своего же кошелька.  Слава не покупается по дешевке. Деяния редкостные и образцовые, которые ею по  справедливости вознаграждаются, не потерпели бы общества бесчисленной толпы  мелочных повседневных дел и делишек. Мрамор вознесет ваши заслуги, если вы  починили кусок городской стены или расчистили общественную канаву, на такую  высоту, на какую вам будет угодно, но здравомыслящие люди не сделают этого.  Молва не следует, по пятам за всяким хорошим поступком, если с ним не сопряжены  трудности и он не выделяется своей исключительностью. Даже простого уважения,  по мнению стоиков, заслуживают далеко не все добросовестные поступки, и они не  хотят, чтобы одобрительно отзывались о человеке, который, соблюдая  воздержанность, отказывается от старой распутницы с гноящимися глазами [3113].  Люди, хорошо знавшие, какими блестящими качествами отличался Сципион Африканский,  отнимают у него похвалы, расточаемые ему Панэцием за то, что он не принимал  подношений, так как похвалы этого рода относятся не столько к нему, сколько ко  всему его веку [3114].    

Наши  наслаждения под стать нашей судьбе; так давайте же не будем зариться на чужие,  на те, что подобают величию. Наши для нас естественнее, и чем они низменнее,  тем они основательнее и надежнее. Раз мы не можем отказаться от честолюбия по  велению совести, давайте откажемся от него хотя бы из честолюбия. Давайте  презрим эту жажду почета и славы, низменную, заставляющую нас выпрашивать их у  людей всякого сорта, – Quae est ista laus quae possit e macello peti [3115]? –  прибегая к способам мерзким и отвратительным и платя за них любой ценой.  Пребывать в подобной чести – бесчестие. Давайте научимся жаждать не  большей славы, чем та, что для нас достижима. Раздуваться от восхищения собою  самим после всякого полезного, но ничем не выдающегося поступка пристало лишь  тем, для кого и такой поступок – нечто редкое и необычное и которые норовят  получить за него цену, в какую он им самим обошелся. И чем больше шума  поднимают вокруг того или иного хорошего дела, тем меньшего оно стоит в моих  глазах, так как во мне рождается подозрение, что оно совершено скорее ради  того, чтобы вокруг него поднялся шум, чем из-за того, что оно хорошее:  выставленное напоказ, оно уже наполовину оплачено. Но поступки, которые,  выскользнув из рук того, кто их совершает как бы совсем невзначай и безо всякой  шумихи, будут впоследствии выделены каким-нибудь порядочным человеком и,  извлеченные им из тьмы, выставлены на свет единственно по причине своих  достоинств, – такие поступки гораздо чище и привлекательнее: Mihi quidem  laudabiliora videntur omnia, quae sine venditatione et sine populo teste  fiunt [3116],  говорит самый прославленный человек на свете [3117].    

От меня  требовалось лишь сохранять и поддерживать, а это – дела довольно  незначительные и незаметные. Вводить новшества – в этом, действительно,  много настоящего блеска, но отваживаться на них – вещь в наши дни  совершенно запретная; ведь они и без того одолевают нас со всех сторон, и нам  только и остается, что защищаться от них. Воздерживаться от действий –  подчас столь же благородно, как действовать, но такое поведение менее на виду;  и то немногое, чего я и вправду стою, я стою только благодаря заслугам по этой  части. Короче говоря, события, имевшие место во время моего пребывания в  должности, соответствовали моему складу характера, и за это я им приношу  превеликую благодарность. Существует ли кто-нибудь, страстно желающий заболеть,  чтобы доставить своему врачу практику, и не заслуживает ли порки врач, который  страстно желал бы нашествия на нас моровой язвы, чтобы пустить в ход свое  лекарское искусство? Я никогда не склонялся к такой недозволительной, но тем не  менее постоянно встречающейся игре воображения, как, например, страстно желать,  чтобы разразившаяся в нашем городе смута и неурядицы в городских делах  возвеличили и прославили мое управление ими: я от всей души и изо всех сил  пекся о том, чтобы они процветали и ничто не могло замутить спокойное их  течение. Кто не захочет воздать мне благодарность за порядок, за благословенное  и ничем не нарушаемое спокойствие, царившее при мне в городе, тот все же не  сможет лишить меня причитающейся мне в этом доли, которая зовется моим  везением. И я уж так сотворен, что мне столько же по душе быть счастливым, как  мудрым, и столько же – быть обязанным всеми своими успехами только милости  божьей, как своему собственному вмешательству в них. Я достаточно красноречиво  расписал людям мою неспособность к руководству общественными делами. Но во мне  есть и нечто худшее, чем эта моя неспособность, и это худшее – то, что она  меня вовсе не огорчает и я вовсе не жажду от нее исцелиться, принимая во  внимание образ жизни, к которому я себя предназначил. Я нисколько не  удовлетворен своей деятельностью, но я добился, по крайней мере, того, что сам  себе обещал, и намного превзошел свои обещания тем, кому я был обязан служить,  ибо в моих правилах обещать несколько меньше, чем я могу и надеюсь исполнить. Я  убежден, что никого не обидел и не оставил по себе ненависти. Ну, а оставить по  себе сожаления и пылкие чувства, этого я – могу сказать с полной  откровенностью – никогда и не жаждал:    

     

mene huic confidere monstro,    

Mene salis placidi vultum fluctusque  quietos    

Ignorare? [3118]    

     

 Глава XI    

О хромых    

     

Года два  или три тому назад во Франции календарный год сократили на десять дней. Сколько  перемен должно было последовать за этой реформой! Казалось, и земля и небо  должны были бы перевернуться. Однако же ничто со своего места не сдвинулось;  для моих соседей время посева и жатвы, время, подходящее для их дел, счастливые  и несчастливые дни – все это падает как раз на те сроки, которые были от  века установлены. Как ошибка в календаре нами не ощущалась, так не ощущается и  исправление: ведь все кругом так недостоверно, а способность наша замечать то  или иное так несовершенна, так слаба, так притуплена. Говорят, что это  исправление можно было произвести гораздо менее хлопотным способом, отменив на  протяжении ряда лет добавочные дни високосных годов, всегда связанные с  неудобством и неурядицей, до той поры, пока вся эта задолженность не будет  погашена (что введенным сейчас исправлением достигнуто не было, так что мы и  теперь на несколько дней отстаем). Тот же способ оказался бы весьма действенным  и на будущее время, если было бы установлено, что по прошествии стольких-то лет  добавочный день отменяется: тогда наша ошибка ни при каких обстоятельствах не  превышала бы одних суток. У нас нет иного исчисления времени, как по годам.  Весь мир употребляет этот способ уже много веков, и тем не менее он еще не  окончательно упорядочен прежде всего потому, что мы постоянно пребываем в  неведении – какую форму придали ему на свой лад другие народы и как они им  пользуются. А может быть, как утверждают некоторые, светила небесные, старея,  опускаются ниже к нашей земле и повергают нас в сомнения насчет длительности  дней и годов? А насчет месяцев еще Плутарх говорил, что наука о звездах в его  время не могла точно определить движение луны [3119]. Как удобно нам при  таких условиях вести летопись минувших событий и дел!    

В данном  случае я, как это со мной часто бывает, размышлял о том, какое прихотливое и  неосновательное орудие – человеческий разум. Мне постоянно приходится  наблюдать, что когда людей знакомишь с чем-либо, они задумываются не над тем,  насколько это само по себе верно, а забавляются отыскиванием его основы: они  пренебрегают вещами и увлекаются рассуждениями о причинах. Забавные  рассуждения! Подлинное понятие о причинах может иметь лишь тот, кто направляет  движение всех вещей, а не мы, которым дано лишь испытывать то или иное, которым  дано лишь пользоваться вещами по мере надобности, не проникая в их  происхождение и сущность. Тем, кому известны главнейшие свойства того или иного  вина, оно не становится вкуснее. Напротив: наши тело и дух нарушают и ослабляют  данное им право пользоваться миром вещей, когда присовокупляют сюда еще свои  мнения и рассуждения. Определять и знать – дело правящего и  господствующего; низшим, подчиненным, научающимся дано лишь принимать и пользоваться.  Но возвратимся к вопросу о том, что нам привычно. Люди отмахиваются от явлений  как таковых и принимаются дотошно исследовать их причины и следствия. Обычно  они начинают так: «Как это происходит?» А надлежало бы выяснить: «Да происходит  ли это на самом деле?» Ум наш способен вообразить сотни других миров, изыскать  их начала и способ их устройства. Для этого не требуется никакого вещества,  никакой основы. Пусть воображение действует: на зыбком основании оно строит так  же искусно, как на твердой почве, из ничего – так же ловко, как из  подлинно сущего,    

     

dare pondus idonea fumo [3120].    

     

Я  полагаю, что почти на всякий вопрос надо отвечать: не знаю. И я бы часто  прибегал к такому ответу, да не решаюсь: тотчас же подымается крик, что так  отвечают лишь по слабости ума и невежеству. И мне приходится обычно заниматься  болтовней вместе со всеми, рассуждать о всяких пустяках, в которые я нисколько  не верю. К этому следует добавить, что действительно трудно просто-напросто  отрицать то, что считается фактом, если не хочешь прослыть записным спорщиком.  А ведь немногие люди, особенно когда речь идет о вещах, убедить в которых  трудно, не станут утверждать, что они сами это видели, или же ссылаться на  таких свидетелей, чей авторитет заставляет умолкнуть возражающего. Видя себя  таким образом, мы якобы знаем основы и причины вещей, никогда не  существовавших. Так и спорит весь мир по поводу тысячи вещей, коих все за и  против одинаково ложны. Ita finitima sunt falsa veris, ut in praecipitem locum  non debeat se sapiens committere [3121].  Истина и ложь сходны обличием, осанкой, вкусом и повадками: мы смотрим на них  одними и теми же глазами. Я нахожу, что мы не только малодушно поддаемся  обману, но и сами стремимся и жаждем попасть в его сети. Мы очень охотно даем  себя опутать тщеславию, столь свойственному нашей природе.    

За свою  жизнь я неоднократно видел, как рождались чудеса. Даже в том случае, если они,  едва успев родиться, снова превращаются в ничто, мы имеем возможность  предугадывать, что получилось бы, если бы они выжили. Ибо нужно лишь ухватиться  за свободный конец нити, и тогда размотаешь, сколько понадобится. Между ничем и  ничтожнейшей из существующих в мире вещей расстояние большее, чем между этой  ничтожнейшей и величайшей. Так вот, те, кто первыми прослышали о некоем удивительном  явлении и начинают повсюду трезвонить о нем, отлично чувствуют, встречая  недоверие, где в их утверждениях слабое место, и всячески стараются заделать  прореху, приводя ложные свидетельства. Кроме того, insita hominibus libidine  alendi de industria rumores [3122],  мы, естественно, считаем долгом совести вернуть то, что нам ссудили, без  каких-либо изъятий, а также и не без добавлений со своей стороны. Спервоначалу  чье-то личное заблуждение становится общим, а затем уж общее заблуждение  становится личным. Вот и растет эта постройка, к которой каждый прикладывает  руку так, что самый дальний свидетель события оказывается осведомленным лучше,  чем непосредственный, а последний человек, узнавший о нем, – гораздо более  убежденным, чем первый. Все это происходит самым естественным образом, ибо  каждый, кто во что-то поверил, считает актом великодушия убедить в том же  другого человека и ради этого, не смущаясь, добавляет кое-что собственного  сочинения, если, по его мнению, это необходимо, чтобы во всеоружии встретить сопротивление  другого и справиться с непониманием, которое тому, по ему мнению, свойственно.    

Даже я  сам, считающий долгом совести не лгать и не очень заботящийся о том, чтобы  придавать особый вес и авторитет своим словам, замечаю, однако же, когда о  чемлибо рассказываю, что достаточно мне распалиться от возражений или даже от  своего собственного увлечения рассказом, – и я начинаю украшать и  раздувать то, о чем у меня идет речь, повышая голос, жестикулируя, употребляя  сильные и впечатляющие выражения и даже кое-что преувеличивая и добавляя, не  без ущерба для первоначальной истины. Но делаю я это, соблюдая все же одно  условие: первому, кто меня отрезвит и потребует лишь голой и чистой правды, я,  презрев все свои усилия, скажу ее без малейших преувеличений, без каких-либо  украшений велеречивости. Речь моя, обычно очень живая и громкая, охотно впадает  в гиперболы.    

Люди  обычно ни к чему так не стремятся, как к тому, чтобы возможно шире  распространить свои убеждения. Там, где нам это не удается обычным способом, мы  присовокупляем приказ, силу, железо, огонь. Беда в том, что лучшим  доказательством истины мы склонны считать численность тех, кто в нее уверовал,  огромную толпу, в которой безумцы до такой степени превышают –  количественно – умных людей. Quasi vero quicquam sit tam valde, quam nil  sapere vulgare [3123].    

Sanitatis  patrocinium est, insanientium turba [3124].  Трудное дело – сохранить в неприкосновенности свое суждение, когда  общепринятые взгляды оказывают такое давление на него. Сперва предмет разговора  убеждает простаков, после них убежденность, поддержанная численностью  уверовавших и древностью свидетельств, распространяется и на людей весьма  умных. Я же лично если в чем-либо не поверю одному, то и сто одного не удостою  веры и не стану также судить о воззрениях на основании их древности.    

Недавно  один из наших принцев, которого подагра лишила приятной наружности и веселого  расположения духа, прослышал о чудесах некоего священника, словами и движениями  рук исцелявшего все болезни, и дал себя убедить настолько, что предпринял  дальнее путешествие, чтобы до него добраться. Силой воображения он так  воздействовал на свои ноги, что на несколько часов боль утихла, и они стали  служить ему, как давно уже не служили. Произойди то же самое еще пять или шесть  раз, и все признали бы, что чудо это стало несомненным фактом. Впоследствии  чудотворец оказался таким простаком, а действия его столь безыскусственными,  что он был признай недостойным какой-либо кары. Так поступали бы при подобных  обстоятельствах в большинстве случаев, если бы проникали в самую их сущность.  Miramur ex intervallo fallentia [3125].  Часто взгляду нашему предстают издали удивительные образы, которые исчезают,  едва к ним приблизишься. Nunquam ad liquidum fama perducitur [3126].  Диву даешься, как незначительны основания и легковесны причины, производящие  столь глубокое впечатление. Именно потому и трудно отдать себе в них отчет.  Ибо, ища причин и следствий, достаточно существенных и весомых для столь  важного дела, теряешь из виду его действительные причины и следствия: они  кажутся слишком ничтожными. И, по правде сказать, для подобных изысканий  необходим исследователь крайне осторожный, внимательный и тонкий,  беспристрастный и незаинтересованный. До настоящего времени всякие чудеса и  сверхъестественные явления для меня оставались скрытыми. На этом свете я не  видел чудища более диковинного, чем я сам. К любой странности привыкаешь со  временем и благодаря постоянному с ней общению; но чем больше я сам с собою  общаюсь и себя познаю, тем больше изумляюсь своей диковинности, тем меньше разбираюсь  в том, что же я, собственно, такое.    

Право  порождать и производить всякого рода необычайные явления принадлежит случаю.  Оказавшись позавчера в одной деревне в двух лье от моего имения, я обнаружил,  что ее жители все еще взбудоражены чудом, которое здесь недавно произошло и уже  в течение нескольких месяцев волнует всю округу и молва о котором доходит до  соседних провинций, откуда начинают стекаться сюда многочисленные толпы людей  всякого состояния и положения. Один молодой человек из местных однажды ночью у  себя дома стал забавляться тем, что вещал таким загробным голосом, будто был не  человек, а некий дух; при этом он не имел никакой иной цели, как только  подшутить над односельчанами. Так как это ему удалось сверх ожидания, он  пожелал дать своей проказе больший размах и для этого привлек в качестве  помощницы одну из деревенских девок, совершенную дурочку и тупицу. В конце  концов, их оказалось трое, одинаково юных и в равной степени нахальных. От  вещаний в домашней обстановке они перешли к публичным, прячась в церкви под  алтарем, говоря только ночью и не допуская, чтобы в это время зажигали свет.  Сперва они говорили о покаянии и грозили страшным судом (ибо этот предмет, всем  внушающий уважение и благоговение, особенно удобен для всяческих обманщиков). Затем  принялись устраивать явления духов и всевозможной чертовщины, притом так нелепо  и смехотворно, что вряд ли малые дети в играх своих бывают столь неискусны. И  однако же, прояви к ним хоть немного благосклонности судьба – неизвестно,  как далеко могли бы зайти эти шутовские выходки. Сейчас бедняги в тюрьме, и по  всей вероятности им одним придется искупить всеобщую глупость. Кто знает, как  выместит на них свою собственную какой-нибудь судья! Этот обман раскрылся, и  все увидели, в чем тут дело, но я полагаю, что относительно многих подобных  вещей, превосходящих наше разумение, мы в равной мере склонны и сомневаться и  верить.    

В мире  зарождается очень много злоупотреблений, или, говоря более смело, все в мире  злоупотребления возникают оттого, что нас учат боязни открыто заявлять о нашем  невежестве и что мы якобы должны принимать все, что не в состоянии  опровергнуть. Обо всем мы говорим наставительно и уверенно. По римскому праву  требовалось, чтобы свидетель, даже рассказывая о том, что он видел собственными  глазами, и судья, даже вынося постановление о том, что он доподлинно знал,  употребляли формулу: «Мне кажется». Начинаешь ненавидеть все правдоподобное,  когда его выдают за нечто непоколебимое. Я люблю слова, смягчающие смелость  наших утверждений и вносящие в них некую умеренность: «может быть», «по всей  вероятности», «отчасти», «говорят», «я думаю» и тому подобные. И если бы мне  пришлось воспитывать детей, я бы так усердно вкладывал им в уста эти выражения,  свидетельствующие о колебании, а не о решимости: «что это значит?», «я не  понимаю», «может быть», «возможно ли это?», – что они и в шестьдесят лет  стали бы держаться, как ученики, вместо того чтобы изображать, как это у них в  обычае, докторов наук, едва достигнув десятилетнего возраста. Если хочешь излечиться  от невежества, надо в нем признаться. Ирида – дочь Фавманта [3127]. В  начале всяческой философии лежит удивление, ее развитием является исследование,  ее концом – незнание. Надо сказать, что существует незнание, полное силы и  благородства, в мужестве и чести ничем не уступающее знанию, незнание, для  постижения которого надо ничуть не меньше знания, чем для права называться  знающим.    

В  детстве я был свидетелем процесса по поводу одного необыкновенного случая.  Данные об этом процессе опубликовал Корас, советник тулузского парламента, и  речь шла о том, что два человека выдавали себя за одно и то же лицо [3128].  Помнится (ничего другого я не помню), мне тогда показалось, что обман,  совершенный тем из них, кого Корас признал виновным, выглядел так удивительно,  настолько превосходил наше понимание и понимание самого судьи, что я нашел  слишком смелым постановление суда, приговаривавшее обвиняемого к повешению.  Предпочтительнее было бы, чтобы формула судебного заключения гласила: «Суд в  этом деле разобраться не может». Это было бы и прямодушнее и честнее, чем  решение ареопагитов, которые, будучи вынужденными вынести заключение по делу,  для них совершенно неясному, постановили, чтобы обе стороны явились для  окончательного разбора через сто лет [3129].    

Ведьмы  всей нашей округи оказываются в смертельной опасности каждый раз, как  какой-нибудь новый автор выскажет мнение, признающее их бред за  действительность. Для того чтобы несомненные и неопровержимые примеры подобных  явлений, преподносимые Священным Писанием, приспособить к нам и связать с  событиями нашего времени, причины и ход которых нам непонятны, необходимо иное  разумение, чем у нас. Может быть, лишь этому всемогущему свидетельству дано  сказать нам: «Вот это есть ведовство, и это, а вон то – нет». Богу мы в  этих делах должны верить – и с полным основанием, но не кому-либо из нас,  дивящемуся своим собственным россказням (если сам он разума не утратил, они и  должны вызывать у него удивление), сообщает ли он о чужом опыте или о своем  собственном.    

Я  человек с умом грубоватым, со склонностью ко всему материальному и  правдоподобному, стремящийся избежать упрека древних: Maiorem fidem homines  adhibent iis quae non intelligunt [3130].  Cupidine humani ingenii libentius obscura creduntur [3131]. Я понимаю, что это  вызывает гнев, что мне запрещают сомневаться в чудесах, грозя в противном  случае самыми ужасными оскорблениями. Вот вам и новый способ убеждения. Но,  слава богу, верой моей нельзя руководить с помощью кулачной расправы! Пусть  люди эти обрушиваются на тех, кто объявляет их убеждения ложными. Я считаю эти  мнения лишь трудно доказуемыми и слишком смелыми и даже осуждаю противоположные  утверждения, хотя и не столь властным тоном: Videantur sane, ne affirmentur  modo [3132].  Те, кто подкрепляет свои речи вызывающим поведением и повелительным тоном, лишь  доказывают слабость своих доводов. Когда ведется спор чисто словесный и  схоластический, пусть у них будет такая же видимость правоты, как у их  противников. Но когда дело доходит до вещественных следствий, которые из этого  спора можно извлечь, у последних есть несомненное преимущество. Если речь идет  о том, чтобы лишить кого-то жизни, необходимо, чтобы все дело представало в  совершенно ясном и честном освещении. И жизнь наша есть нечто слишком реальное  и существенно важное, чтобы ею можно было расплачиваться за какие-то  сверхъестественные и воображаемые события. Что же касается отравления ядовитым  зельем, то его я не имею в виду: это ведь человекоубийство, и притом самое  гнусное. Однако говорят, что и в этих делах не всегда можно полагаться только  на признание такого рода людей, ибо бывали случаи, когда они заявляли, что ими  убиты люди, которые потом оказывались живыми и здоровыми.    

Относительно  же других необычайных обвинений я со всей прямотой сказал бы так: каким бы  безупречно правдивым ни казался человек, ему можно верить лишь в том, что  касается дел человеческих. Во всем же, что вне его разумения, что  сверхъестественно, ему следует верить лишь в том случае, если слова его  получают и некое сверхъестественное подтверждение. Богу угодно было удостоить  им некоторые наши свидетельства, но не должно опошлять его и легкомысленно  распространять на все решительно. У меня уши вянут от бесчисленных россказней  вроде следующего: такого-то человека в такой-то день трое свидетелей видели на  востоке, трое других на следующий день – на западе, в такой-то час, в  таком-то месте, одетым так-то. Разумеется, я и себе самому в этом не поверил  бы! Насколько естественней и правдоподобней допустить, что двое из этих  свидетелей лгут, чем поверить, что какой-то человек мог за двенадцать часов с  быстротою ветра перенестись с востока на запад! Насколько естественнее считать,  что разум наш помутился от причуд нашего же расстроенного духа, чем поверить,  будто один из нас в своей телесной оболочке вылетел на метле из печной трубы по  воле духа потустороннего! И для чего нам, постоянным жертвам воображаемых  домашних и житейских тревог, поддаваться обману воображения по поводу явлений  сверхъестественных и нам неведомых. Мне кажется, что вполне простительно  усомниться в чуде, если во всяком случае достоверность его можно испытать  каким-либо не чудесным способом. И я согласен со святым Августином, что  относительно вещей, которые трудно доказать и в которые опасно верить, следует  предпочитать сомнение [3133].    

Несколько  лет назад я проезжал через земли одного владетельного принца, который из  внимания ко мне и для того, чтобы посрамить мое недоверие, был так милостив,  что в некоем месте и в своем присутствии показал мне десять или двенадцать  обвиняемых в колдовстве, среди которых была одна старуха, доподлинно, можно  сказать, ведьма по уродливой своей внешности, издавна весьма знаменитая в  колдовских делах. Я получил и всяческие доказательства, и добровольные  признания, мне показаны были какие-то незаметные для непосвященных признаки  ведовства у этой злосчастной старухи, я свободно расспрашивал ее и вдосталь  наговорился с нею, вооружившись предельным вниманием и здравомыслием, как  человек, который не позволит никакой предвзятой мысли ввести себя в  заблуждение. И должен со всей прямотой заявить, что этим людям я прописал бы  скорее чемерицу, чем цикуту [3134].  Captisque res magis mentibus, quam consceleratis similis visa [3135]. Но  у правосудия для таких болезней есть свое врачевание.    

Что же  до возражений и доводов, которые приводились мне разными вполне достойными  людьми и там и в других местах, то я не слышал таких, которые убедили бы меня и  из которых нельзя было бы сделать выводов гораздо более правдоподобных, чем  заключения моих противников. Правда и то, что нить доказательств и доводов,  основанных на опыте и на фактах, я разматывать не стал бы: у нее нет конца, за  который можно ухватиться. Этот клубок я часто разрубаю, как Александр –  Гордиев узел [3136].  Во всяком случае, заживо поджарить человека из-за своих домыслов – значит  придавать им слишком большую цену. Приводят немало примеров такого рода, как  рассказ Престанция о своем отце, которому, когда он был погружен в очень  глубокий и тяжелый сон, пригрезилось, будто он вьючная лошадь, везущая пожитки  его же солдат [3137].  А он и был тем, что ему привиделось. Если колдуны так же реально грезят наяву,  если сны подобным образом могут порою превращаться в действительность, я все же  не считаю, что воля наша за это ответственна. Говорю я это, как человек, не  являющийся ни судьей, ни королевским советником и отнюдь не считающий себя достойным  притязать на это, как обыкновенный человек, рожденный и предназначенный для  того, чтобы и поступками своими и словами оказывать всяческое уважение  общественным установлениям. Тот же, кто воспользуется этими моими  размышлениями, чтобы нанести ущерб даже самому незначительному закону, или  господствующему мнению, или обычаю своей деревни, причинит величайший вред  самому себе, а кроме того, нисколько не меньший и мне. Ибо для обоснования  того, что я говорю, я не могу добавить ничего, кроме заявления, что это мысли,  которые тогда у меня возникли, а мысли мои – зачастую нетвердые и путаные.    

Я говорю  о чем угодно, ведя беспритязательную болтовню, а не занимаясь поучениями. Nec  me pudet, ut istos, fateri nescire quod nesciam [3138]. И я не говорил бы так  смело, если бы считал себя человеком, чьим словам полагается верить. Такой  ответ дал я одному из сильных мира, жаловавшемуся на резкость и горячность моих  суждений. Когда я вижу, как прочно вы связаны с одной стороной и как упрямо ее  держитесь, я показываю вам усерднейшим образом и другую – для того, чтобы  просветить ваше разумение, а не для того, чтобы принудить вас с чем-то  согласиться. Сердце ваше и ум в руках божьих, и бог внушит вам правильный  выбор. Я не так самоуверен и вовсе не жалею, чтобы лишь мои мнения склоняли  чашу весов в столь существенном вопросе: судьба моя отнюдь не предопределила их  выражать решения столь возвышенные и важные. По правде сказать, у меня есть  много не только таких черт характера, но и таких взглядов, от которых я желал  бы отвадить своего сына, будь он у меня. Ведь человек по природе своей так  упрям, что даже самые правильные суждения не всегда являются для него наиболее  удобными.    

К месту  будь это сказано или не к месту, но есть в Италии распространенная поговорка:  тот не познает Венеры во всей ее сладости, кто не переспал с хромоножкой. По  воле судьбы или по какому-либо особому случаю словцо это давно у всех на устах  и может применяться как к мужчинам, так и к женщинам. Ибо царица амазонок  недаром ответила скифу, домогавшемуся ее любви: αριστα χολος οιφει –  «хромец это делает лучше» [3139].  Амазонки, стремясь воспрепятствовать в своем женском царстве господству мужчин,  с детства калечили им руки, ноги и другие органы, дававшие мужчинам  преимущества перед ними, и те служили им лишь для того, для чего нам в нашем  мире служат женщины. Я сперва думал, что неправильные телодвижения хромоножки  доставляют в любовных утехах какое-то новое удовольствие и особую сладость  тому, кто с нею имеет дело. Но недавно мне довелось узнать, что уже философия  древних разрешила этот вопрос [3140].  Она утверждает, что так как ноги и бедра хромоножек из-за своего убожества не  получают должного питания, детородные части, расположенные над ними, полнее  воспринимают жизненные соки, становясь сильнее и крепче. По другому объяснению,  хромота вынуждает пораженных ею меньше двигаться, они расходуют меньше сил и  могут проявлять больше пыла в венериных утехах. По этой же причине греки  считали ткачих более пылкими, чем других женщин: из-за сидячего образа жизни, к  которому вынуждает их это ремесло, не требующее расхода сил на ходьбу. Но к  каким только выводам не придем мы, рассуждая подобным образом? О ткачихах я мог  бы с таким же основанием сказать, что, сидя за своей работой, они вынуждены все  время ерзать на месте, что возбуждает их и горячит, как знатных дам,  разъезжающих в каретах, тряска их экипажей.    

Не  доказывают ли примеры эти того, с чего я начал: что доводы наши часто  притягиваются к выводам и притязают на такой охват явлений, что в конце концов  мы начинаем судить и рядить о всевозможных нелепостях и небылицах? Кроме  удивительной податливости нашего мышления, изобретающего доводы в пользу любой  выдумки, и воображение наше с легкостью воспринимает ложные впечатления от  весьма поверхностной видимости вещей. Ибо, доверившись тому, что упомянутая  выше поговорка – старинная и общераспространенная, я в свое время убедил  себя, будто получил особое наслаждение от близких отношений с одной женщиной,  не ходившей прямо, и особенность эту отнес к ее прелестям.    

Проводя  сравнение между Францией и Италией, Торквато Тассо утверждает, будто он  заметил, что ноги у нас более щуплые, чем у итальянских дворян, и причину этого  он усматривает в том, что мы постоянно ездим верхом [3141]. Но из той же причины  Светоний вывел совершенно противоположное следствие, ибо он, наоборот, говорит,  что у Германика ноги стали гораздо мускулистее также из-за постоянной верховой  езды [3142].  Нет ничего более гибкого и податливого, чем наше разумение: это туфля Ферамена,  которая каждому по ноге [3143].  Оно двусмысленно и постоянно меняет значения, так же как двусмысленны и самые  вещи. «Дай мне серебряную драхму», – сказал некий философ-киник  Антигону. – «Это подарок, недостойный царя», – ответил тот. –  «Ну, так дай мне талант». – «Это подарок, неподходящий для киника» [3144].    

     

Seu plures calor ille vias et caeca  relaxat    

Spiramenta, novas veniat qua succus  in herbas;