1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 
    
— Это вполне возможно, лейтенант. Я рассматривал гору со вчерашнего утра и обнаружил проход между скалами приблизительно в пяти милях к востоку от перевала. Если выступить немедленно, то через день мы сможем взобраться на эту чертяку.
    
На лице Крофта было такое же выражение, как тогда, когда они рассматривали гору в бинокль. Хирн снова покачал головой.
    
— Попытаемся лучше пройти через перевал, — сказал он.
    
Разумеется, они были единственные, кто хотел попытаться пройти через юры.
    
Крофта охватило смешанное чувство удовлетворения и страха.
    
Дело было решено.
    
— Хорошо, — сказал он, твердо сжав губы. Он встал и сделал знак солдатам подойти к нему. — Мы пойдем через перевал, — сказал он им.
    
Солдаты глухо зароптали.
    
— Прекратить шум! Это приказ. Добавлю к этому: сегодня надо быть как можно более внимательными.
    
На удивленный взгляд Мартинеса Крофт ответил лишь неопределенным пожатием плеч.
    
— А какой в этом прок, если нам придется пробивать дорогу через проклятых японцев? — спросил Галлахер.
    
— Не скули, Галлахер. — Крофт осмотрел всех по очереди. — Выступаем через пять минут, так что поторапливайтесь.
    
Хирн поднял руку.
    
— Постойте, я хочу вам сказать кое-что. Ночью мы посылали Мартинеса разведать перевал, и он установил, что путь открыт. Можно надеяться, что он и сейчас открыт. — Солдаты смотрели недоверчиво. — Я обещаю вам одно, — продолжал Хирн, — если мы наткнемся на что-нибудь, на любую засаду, любого японца, то немедленно повернем обратно и вернемся на побережье. Ясно всем?
    
— Да, — ответили некоторые.
    
— Хорошо, тогда давайте готовиться.
    
Через несколько минут они выступили. Хирн уложил свой рюкзак и взвалил его на плечи. Теперь он был на семь пайков легче, чем в начале пути, и это чувствовалось. Начавшее пригревать солнце бодрило и радовало. Когда они выходили из лощины, он чувствовал себя хорошо; настал новый день, нельзя было не надеяться на лучшее. Уныние и решения предшествующей ночи казались уже не имеющими значения. Он радовался, что обстоятельства складывались так, а не иначе.
    
Разумеется, он пошел впереди колонны…
    
Спустя полчаса лейтенант Хирн был убит — пуля пробила ему грудь.
    
Он спокойно стоял во весь рост на выступе скалы, которая была обращена в сторону первой рощи, и уже собирался подать знак следовать за ним, когда японский пулемет открыл огонь. Хирн опрокинулся назад, в гущу собравшихся у уступа скалы солдат взвода.
    
Потрясение было сильным. Несколько секунд люди стояли как окаменевшие. Потом они столпились под защитой скалы, укрывая голову руками. Над ними свистели пули из японских винтовок и пулемета.
    
Крофт опомнился первым. Он просунул винтовку в щель между скалами и стал быстро стрелять по роще, прислушиваясь к глухим звукам падающих стреляных гильз. За ним пришли в себя находившиеся рядом с ним Ред и Полак. Привстав, они тоже открыли огонь.
    
Крофт чувствовал глубокое удовлетворение и легкость во всем теле.
    
— Давайте, давайте, отстреливайтесь! — кричал он.
    
Его ум работал быстро. В роще было всего несколько человек, наверное меньше отделения, иначе они ждали бы, пока весь взвод не выйдет полностью на открытое пространство. Японцы просто хотели отпугнуть их. Итак, все в порядке. Он не собирается торчать здесь. Крофт бросил взгляд на лейтенанта. Хирн лежал на спине, кровь струйкой текла из раны, заливая лицо и тело медленно, но неотвратимо.
    
Крофт вновь почувствовал облегчение. Он более не испытывал замешательства, не задумывался, прежде чем отдать приказ.
    
Перестрелка продолжалась несколько минут, но вот винтовки и пулемет в роще замолкли. Крофт снова укрылся за скалой. Ошалевшие солдаты спешили отползти от уступа скалы.
    
— Отставить! — крикнул Крофт. — Будем выбираться организованно. Галлахер, Рот, вы остаетесь здесь со мной, будем вести огонь. Остальные собирайтесь вокруг того бугра. Мартинес, ты поведешь их. — Крофт указал на возвышение, находившееся сзади. — Добравшись туда, вы откроете по роще огонь, а мы отойдем и присоединимся к вам. — Привстав на мгновение, он сделал несколько выстрелов из новой обоймы и, когда японский пулемет открыл ответный огонь, вновь бросился в укрытие. — Все в порядке, теперь — вперед!
    
Солдаты уползли. Через несколько минут Крофт услышал, что отступившие открыли огонь.
    
— Пошли, — прошептал он Галлахеру и Роту.
    
Они двинулись и первые пятьдесят футов ползли на животе, а затем побежали. Проползая мимо Хирна, Рот мельком взглянул на него и на мгновение почувствовал слабость в ногах. Он тяжело вздохнул, у него потемнело в глазах, закружилась голова, но, преодолев приступ слабости, он снова пополз, потом побежал.
    
— Ужасно! — пробормотал он.
    
Крофт присоединился к остальным за холмом.
    
— Все в порядке, теперь бросок. Будем продвигаться прямо вперед вплотную к скалам. Мы никого не собираемся поджидать.
    
Он возглавил колонну, и все быстро двинулись в путь, сначала перебежками несколько сот ярдов, потом перешли на шаг, а потом снова рысцой. За час они преодолели пять миль по холмистой местности и высокой траве, нигде не останавливаясь, нигде не замедляя своего движения ради отставших.
    
Рот уже забыл о Хирне, как, впрочем, и другие. Потрясение от второго столкновения с засадой притупилось под действием их лихорадочного отступления. Они ни о чем не думали, хотя в них накапливался протест, у всех тяжело вздымалась грудь, дрожали руки и ноги. Когда Крофт скомандовал остановиться, люди повалились на землю как мешки с песком, даже не беспокоясь о возможном преследовании их японцами. Если бы в этот момент их атаковали, они, вероятно, остались бы лежать в том же состоянии оцепенения.
    
Один Крофт продолжал стоять. Он говорил медленно, его грудь тяжело вздымалась, но речь была отчетливой.
    
— Отдохнем немного. — Он смотрел на солдат пренебрежительно, заметив тупость, с какой они слушали его. — Раз вы все так быстро выдохлись, я буду нести охрану сам.
    
Большинство едва ли слышало его, а кто и слышал, был не в состоянии уловить смысла его слов. Люди лежали в изнеможении.
    
Медленно они начали приходить в себя, дыхание становилось ровнее, в ногах вновь появилась сила. Однако засада и бросок опустошили всех. Утреннее солнце поднялось уже довольно высоко, стало невыносимо жарко, и солдаты изнемогали от зноя. Лежа на животе и положив голову на руки, они чувствовали, как с лица падают капли пота. Пока восстанавливались силы, мысль о смерти лейтенанта приходила им в голову лишь на одно-два мгновения. Она была слишком внезапна и как-то слишком отдалена, чтобы вызвать какие-то сильные эмоции. Сейчас, когда его больше не было, они с трудом представляли, что когда-то он был во взводе.
    
Вайман подполз к Реду и улегся подле него. Лениво выдергивая один стебелек травы за другим, он совал их в рот, надкусывал и слегка разжевывал.
    
— Забавно все это, — сказал он наконец.
    
Было приятно лежать здесь, зная, что через час они будут возвращаться. Ощущение страха, испытанное во время засады, на время отступило.
    
— Да, — пробормотал Ред.
    
Лейтенант… Ред вспомнил хмурый взгляд Хирна, когда отказался от его предложения стать капралом. Мысленно он словно скользил по тонкому льду, и у него было смутное, угнетающее чувство, будто перед ним что-то непреодолимое и вместе с тем неизбежное.
    
— Лейтенант был хорошим парнем! — выпалил неожиданно Вайман.
    
Эти слова поразили Реда. Впервые он соединил в одно целое несколько своих стычек с Хирном и то, что осталось от него, — окровавленный труп.
    
— Хорошим парнем? — повторил он с сомнением, ощутив где-то в глубине души страх. — Среди этих офицеров нет ни одного, кто заслуживал бы чего-нибудь другого, кроме проклятия! — выругался он. От прилива гнева его натруженные руки и ноги свела нервная судорога.
    
— Ну, я не знаю, всякие бывают… — мягко возразил Вайман.
    
Он все пытался как-то соединить в одно голос лейтенанта и цвет его крови.
    
— Мне жалко даже плевка для лучшего из них! — яростно сказал Минетта. Он знал, что о покойнике плохо не говорят, и его смущало, что он нарушает это правило, но все же продолжал: — Я не боюсь говорить о том, что думаю. Все они подлецы. — Большие глаза Минетты под высоким лбом блестели от возбуждения. — Если для того, чтобы нам повернуть назад, потребовалась его смерть, то я на такую сделку согласен. — Им ничего не стоило послать его с нами в разведку, но с кем он мог воевать-то? А-а… — Он прикурил сигарету и осторожно затянулся, так как дым раздражающе действовал на его желудок.
    
— Кто говорит, что мы возвращаемся? — спросил Полак.
    
— Сам лейтенант сказал, — ответил Вайман.
    
— Да, лейтенант, — задумчиво произнес Ред и перевернулся на живот.
    
— Хочешь поспорим, что мы не возвращаемся? — продолжал Полак, ковыряя в носу.
    
Было что-то запутанное во всем этом деле, чертовски запутанное. Этот Крофт… Ну и парень!. Голова!.. Как раз такой и нужен, настоящий бандюга.
    
— А-а, — неопределенно высказался Вайман. На мгновение он вспомнил о девушке, которая перестала писать ему письма. Сейчас его не интересовало даже, жива она или нет. Какое это имеет значение? Он посмотрел на вершину горы и помолился про себя за возвращение назад. «Сказал ли что-нибудь Крофт об этом?» — подумал он.
    
Словно в ответ на его вопрос появился Крофт, возвратившийся со сторожевого поста.
    
— Ну, пора, ребята, давайте трогаться.
    
— Мы возвращаемся, сержант? — спросил Вайман.
    
— Прекрати болтовню, Вайман. Мы попытаемся пройти через горы. — Послышалось приглушенное ворчание недовольных и возмущенных солдат. — Кто-нибудь из вас хочет высказаться по этому поводу? — гневно спросил Крофт.
    
— Почему бы, Крофт, нам не возвратиться? — спросил Ред.
    
— А потому, что не за этим нас послали. — Крофт чувствовал, как его охватывает ярость. Теперь ему ничто и никто не помешает.
    
У него появилось желание вскинуть винтовку и разрядить ее в голову Волсена. Чтобы сдержаться, он крепко сжал челюсти.
    
— Пошли! — резко приказал он. — Или вы хотите, чтобы японцы опять встретили нас засадой?
    
Галлахер пристально посмотрел на него.
    
— Лейтенант сказал, что мы повернем назад.
    
— Сейчас взводом командую я.
    
Крофт смотрел на них, подавляя их своим взглядом. Один за другим солдаты начали вставать и нехотя поднимать свои рюкзаки. Они были слегка ошеломлены. Слова Крофта лишили их всякого желания возражать.
    
— А-а, черт с ним! — услышал Крофт чей-то голос.
    
Он усмехнулся про себя и презрительно крикнул:
    
— Куча баб, а не солдаты!
    
Все уже встали и собрались.
    
— Пошли, — сказал он спокойнее.
    
Под жаркими лучами уже поднявшегося солнца люди шли медленно. Через несколько сот ярдов они снова устали и побрели тяжело, в полном оцепенении. Фактически серьезно никто и не думал, что взвод мог бы так легко прекратить выполнение задания. Крофт вел их по маршруту, параллельному отрогам горы, в общем направлении на восток. Через двадцать минут они подошли к первой расщелине в могучих утесах у подножия горы. Отсюда вверх, к первым горным кряжам, косо поднималась глубокая лощина. От ее нагретых солнцем стен из красной глины исходил жар. Не говоря ни слова, Крофт свернул в нее. Взвод начал взбираться на гору. Их было теперь всего восемь человек.
    
— Ты знаешь, этот Крофт идеалист, вот кто он такой, — сказал Полак Вайману. Замысловатое слово доставило ему мимолетное удовольствие, но это удовольствие сразу же улетучилось под влиянием трудного пути вверх по раскаленной глине. «Здесь что-то не так. Нужно поговорить с Мартинесом», — подумал вдруг Полак.
    
Вайман вновь представил себе лейтенанта. В ощущениях, вызванных в нем второй засадой, наступил кульминационный момент. Еще не успев подумать как следует, опасаясь насмешек Полака, он промямлил:
    
— Послушай, Полак, как ты думаешь, есть бог?
    
Полак усмехнулся, подсунул руки под лямки рюкзака, чтобы не натереть плечи.
    
— Если и есть, то он, без сомнения, порядочная сволочь.
    
— О, не говори так.
    
Взвод с трудом продолжал подниматься по горной лощине.
    МАШИНА ВРЕМЕНИ. КАЗИМИР ЖЕНВИЧ (ПОЛАК), ИЛИ ДАЙТЕ МНЕ СРЕДСТВО ПОХИТРЕЕ, И Я ПЕРЕВЕРНУ МИР
    
Похотливый, подергивающийся рот, с левой стороны не хватает трех верхних зубов, хитрые жуликоватые глаза… Вероятно, ему не более двадцати одного года, но когда он смеется, кожа на лице морщится, как у пожилого человека. Крючковатый сломанный нос и длинная выдающаяся вперед нижняя челюсть… Карикатура на дядюшку Сэма, считал Минетта, и ему было как-то не по себе от этого. Откровенно говоря, Минетта опасался, что Полак умнее и хитрее его.
    
Замок на входной двери, конечно, сорван, почтовые ящики давно похищены, торчат только ржавые крючки. В коридорах пахнет уборной; грязный кафель нижнего этажа впитал в себя запахи сырости от неисправного водопровода, капусты, чеснока и жира в забитых сточных трубах. Поднимаясь по лестнице, нужно держаться за стену, потому что перила сломаны и висят сами по себе, отдельно от лестницы, напоминая остов затонувшего корабля. В грязных углах снуют мыши, бегают выползшие на прогулку тараканы.
    
Вентиляционная шахта, соединяющая ванные комнаты между этажами, забивается всякой дрянью и отбросами. Когда мусор наполняет трубу до уровня второго этажа, дворник сжигает его. Импровизированная мусоросжигательная установка.
    
Дом в точности такой же, как и любой другой дом в этом квартале F за его пределами на территории не менее квадратной мили.
    
Казимир Женвич (Полак), девяти лет, просыпается утром и скребет голову. Он садится на груду ватных одеял, расстеленных на полу, и смотрит на потухшую печь. Кроме него на полу спят еще трое детей, и он снова сворачивается клубочком, притворяясь спящим. Скоро проснется Мэри, его сестра. Будет расхаживать и одеваться, и ему хочется подсмотреть.
    
Ветер ударяет в оконные стекла, и проникая сквозь щели, свободно гуляет по полу.
    
— Господи, холодно как, — шепчет он брату, лежащему рядом с ним.
    
— Она встала? (Брату одиннадцать лет.)
    
— Скоро встанет. (Полак заговорщически прикладывает палец к губам.)
    
Мэри встает, дрожа от холода, рассеянно шурует угли в печке, натягивает на плечи хлопчатобумажную комбинацию. Ее ночная рубашка падает на пол, на мгновение обнажая тело. Мальчишки, увидев ее нагое тело, тихо хихикают в постели.
    
— Куда смотришь, Стив? — кричит она.
    
— Ха, а я видел, а я видел.
    
— Неправда.
    
— Нет, правда.
    
Полак протянул руку, чтобы остановить Стива, но слишком поздно. Он с возмущением взрослого человека качает головой.
    
— Зачем ты это сделал? Теперь все пропало.
    
— А-а, заткнись.
    
— Ты болван, Стив.
    
Стив пытается толкнуть его, но Полак увертывается и бегает по комнате, стараясь избежать ударов.
    
— Стив, перестань! — визжит Мэри.
    
— Догони, догони! — орет Полак.
    
Они со Стивом начинают толкаться, шуметь. Из другой комнаты появляется отец, огромный, толстый.
    
— Вы, пацаны, прекратите! — кричит он по-польски. Поймав Стива, он дает ему подзатыльник.
    
— Не глазейте на девку.
    
— Казимир первый начал.
    
— Нет, не я, не я.
    
— Не трогай Казимира! — Он еще раз шлепает Стива. Руки его все еще пахнут бойней, кровью убитых животных.
    
— Ну я тебе еще задам, — шепчет Стив спустя некоторое время.
    
— А-а-а.
    
Полак усмехается про себя. Он знает, что Стив забудет об этом, а если и нет, то всегда найдется возможность улизнуть. Всегда так бывает.
    
В классе все кричат.
    
— Кто налепил жвачку на скамейки, кто это сделал?
    
Мисс Марсден вот-вот заплачет.
    
— Тише, дети, тише, пожалуйста. Джон и ты, Луиза, очистите скамейки.
    
— Почему мы, ведь не мы же ее налепили?
    
— Я помогу им, — вызывается Полак.
    
— Хорошо, Казимир, ты хороший мальчик.
    
Девочки, вытянув носики, оглядываются по сторонам с любопытством и негодованием.
    
— Это Казимир налепил, — шепчут они, — это он.
    
Их шепот доходит до слуха мисс Марсден.
    
— Ты это сделал, Казимир? Скажи мне правду, я не накажу тебя.
    
— Я? А зачем мне надо было это делать?
    
— Подойди сюда, Казимир.
    
Он подходит к столу. Учительница обнимает его, а он прижимается к ее руке. Глядя на ребят и подмигивая им, кладет голову ей на плечо. Дети хихикают.
    
— Ну, Казимир, не делай больше этого.
    
— Чего не делать, мисс?
    
— Это ты налепил жвачку на скамейки? Скажи мне правду, я не буду тебя наказывать.
    
— Нет, не я.
    
— А на скамейке Казимира нет жвачки, мисс Марсден, — говорит Алиса Рэфферти.
    
— Почему же твоя скамейка чистая? — спрашивает учительница.
    
— Не знаю, может быть, тот, кто сделал это, боится меня?
    
— Так кто же это сделал, Казимир?
    
— Откуда я знаю. Нужно мне вытирать скамейки?
    
— Казимир, ты должен стараться быть хорошим мальчиком.
    
— Да, мисс Марсден.
    
Он возвращается на свое место и, притворяясь, что помогает ребятам, перешептывается с девочками.
    
Летом ребята гуляют до позднего вечера. В безлюдных местах играют в прятки и обливаются водой из пожарных кранов. Летом всегда происходят какие-то волнующие события. То где-нибудь дом сгорит, то, взобравшись на крыши, они подсматривают за взрослыми ребятами, как те обхаживают девчонок. А если очень жарко, можно прошмыгнуть в кинотеатр, потому что входные двери оставляют открытыми для проветривания.
    
Один или два раза им действительно повезло.
    
— Эй, Полак, в переулке за домом Сальваторе валяется пьяный.
    
— А деньги у него есть?
    
— Откуда я знаю? — огрызается мальчишка.
    
— А-а, ну пошли.
    
Они тихо крадутся по переулку и выходят на пустынное место за домами. Пьяный храпит.
    
— Ну, давай, Полак.
    
— «Давай»! А как потом поделимся?
    
— Сам поделишь.
    
Он подкрадывается к пьяному и медленно ощупывает его в поисках кошелька. Пьяный перестает храпеть и хватает Полака за руку.
    
— Пусти, черт возьми…
    
Пошарив вокруг себя свободной рукой, Полак находит на земле камень, поднимает его и бьет пьяного по голове. Тот еще сильнее сжимает руку, и он вновь наносит ему удар. «Где же кошелек? Где кошелек? Надо скорее». Полак лезет в карманы и вытаскивает кое-какую мелочь.
    
— О'кей, пошли.
    
Двое мальчишек тихо выходят из переулка и делят деньги около уличного фонаря.
    
— Шестьдесят центов мне, двадцать пять — тебе.
    
— Ты что? Ведь нашел-то его я.
    
— А ты что? Я рисковал, — говорит Полак. — Или ты думаешь, это не в счет?
    
— А-а-а.
    
— Пошел ты к чертям собачьим.
    
Насвистывая, он уходит, и его трясет от хохота при мысли о том, как он бил пьяного. Утром этого человека нет, и Полак чувствует облегчение.
    
«Пьяного не убьешь», — думает Полак. Он знает об этом от старших.
    
Когда Полаку исполняется десять лет, отец умирает, и после похорон мать пытается устроить его на работу на бойню. Но спустя месяц его замечает инспектор по образованию, и матери ничего не остается, как определить своего сына в сиротский дом. Приходится учиться кое-чему новому, впрочем, не столь уж и новому. Нужно быть очень осторожным, чтобы не попасться, иначе здорово влетит.
    
— Вытяни-ка руку, Казимир.
    
— Зачем, сестра? Что я такого сделал?
    
— Кому сказали, вытяни руку. — Удар по ладони так силен, что Казимир подскакивает.
    
— Святой Иисус!
    
— За богохульство, Казимир, тебя следует наказать еще раз. — Одетая в черное рука вновь поднимается и ударяет его по ладони.
    
Когда он возвращается на свое место, ребята смеются над ним.
    
Сквозь слезы он изображает на лице неуверенную улыбку. «Ничего особенного», — шепчет он. Но пальцы за ночь распухают, и все утро он не находит себе места от боли.
    
Больше всего следует остерегаться Пфейфера, учителя физкультуры. В столовой, перед тем как начать есть, надо просидеть три минуты молча, пока произносятся молитвы. Пфейфер в это время шныряет где-то позади скамеек и следит, не шепчется ли кто-нибудь.
    
Полак покосил глазами в ту и другую сторону; кажется, поблизости никого нет.
    
— Что, черт возьми, мы будем жрать сегодня?
    
Бац! Голова сотрясается от удара.
    
— Полак, когда я говорю молчать, надо молчать.
    
Он сидит, тупо уставившись в тарелку в ожидании, когда утихнет боль; очень трудно удержаться от того, чтобы не потереть голову.
    
Позднее он думает: «Господи, да у этого Пфейфера глаза на затылке».
    
Были и ангелы. Левша Риццо, крупный детина четырнадцати лет, заправляет всей компанией, когда нет Пфейфера или кого-либо из сестер и братьев. Нужно с ним подружиться, иначе будет плохо.
    
— Что я могу сделать для тебя, Левша? (Полаку десять лет.)
    
Левша разговаривает со своими помощниками.
    
— Пошел вон, Полак.
    
— Почему? Что я тебе сделал?
    
— Проваливай, тебе говорят.
    
Полак идет по общей спальне, внимательно оглядывая пятьдесят коек и полуоткрытые тумбочки. В одной из них лежит яблоко, четыре цента и небольшое распятие. Он хватает распятие и идет к койке Левши.
    
— Эй, Левша, у меня есть кое-что для тебя.
    
— На черта мне нужна эта штука?
    
— Отдай ее сестре Кэтрин. Скажи, подарок.
    
Левша рассматривает распятие.
    
— Да… да. Где ты его взял?
    
— Я спер его из тумбочки Кэллагана… Но он шума не поднимет, скажи ему, чтобы молчал.
    
— Я мог бы спереть и сам.
    
— А я решил помочь тебе.
    
Левша смеется, а Полак рад, что контакт установлен.
    
Были и обязательства. Левша любит покурить, он может выкурить за вечер полпачки сигарет и не попасться. Раз в два дня на поиски сигарет для Левши отправляется целый отряд. Вечером четверо ребят подкрадываются к стене приюта, и двое перелезают ее. Они спрыгивают на тротуар и проходят два квартала в сторону торговой улицы. Здесь они слоняются возле газетной стойки одного из кондитерских магазинов.
    
Полак идет к прилавку, где торгуют сигаретами.
    
— Что надо, малец? — спрашивает владелец магазина.
    
— Гм, мне нужно… — Он смотрит на дверь магазина. — Мистер, вон мальчишка ворует у вас газеты.
    
Сообщник мчится по улице, преследуемый хозяином лавки. Полак хватает две пачки сигарет, делает нос кричащей на него жене лавочника и бежит в другом направлении.
    
Спустя десять минут они встречаются у стены приюта. Один из них помогает другому подняться на выступ стены, затем карабкается сам, держась за руку первого. Они крадутся по пустым коридорам, отдают сигареты Левше и ложатся спать. На это дело у них уходит всего полчаса.
    
— Все в порядке, — шепчет Полак мальчишке на соседней койке.
    
Однажды Левша попался, когда курил. За серьезные проступки существует специальное наказание. Сестра Агнес строит ребят в шеренгу и заставляет Левшу лечь на скамейку спиной кверху. Каждый из ребят должен пройти и ударить его пониже спины. Ребята боятся это делать и, проходя друг за другом, лишь слегка похлопывают его. Сестра Агнес приходит в ярость.
    
— Вы должны бить Фрэнсиса как следует! — кричит она. — Я накажу каждого, кто не делает этого.
    
Следующий мальчик легонько шлепает Левшу, и сестра Агнес сильно бьет по его ладони линейкой. Остальные мальчики по очереди тоже легонько шлепают Левшу и затем подставляют свои ладони для удара.
    
Сестра Агнес мрачнеет. Ее накрахмаленная юбка хрустит, как будто от злости.
    
— Бейте Фрэнсиса! — опять вопит она.
    
Но никто не хочет. Ребята, получив один за другим удар по руке, собираются в круг и наблюдают за происходящим. Левша хохочет. Когда процедура заканчивается, сестра Агнес стоит неподвижно. Видно, как она борется с собой, раздумывая, не заставить ли их проделать то же самое еще раз. Но она побеждена и ледяным тоном приказывает ребятам идти в класс.
    
Полак получает огромный урок. Левша совершенно покоряет его.
    
Полак не находит подходящих слов, чтобы выразить свое восхищение, и только качает головой.
    
— Ну и молодчага этот Левша! — говорит он наконец.
    
Два года спустя мать забирает Полака домой. Одна из старших сестер выходит замуж, а оба брата работают. Перед тем как покинуть приют, Левша пожимает ему руку.
    
— Ты хороший, парень. Я выйду отсюда на следующий год и разыщу тебя.
    
Опять он на своей улице. Начинаются новые увлечения, свойственные его возрасту. Езда на буфере трамвая — обычное дело, кражи в лавках — источник дохода. Уцепиться за кузов быстро идущего грузовика и унестись за пятнадцать миль от города — это уж настоящее спортивное развлечение. Мать заставляет его устроиться на работу, и в течение двух лет он работает разносчиком в мясной лавке.
    
Годы идут, он взрослеет и даже умнеет, насколько позволяют ему умственные способности, но в целом остается прежним. Он часто меняет место работы. Работает мясником, рабочим на бойне и даже шофером у некоторых обитателей Норт Сайда. Но любая работа ему надоедает, едва он приступает к ней.
    
В 1941 году ему восемнадцать. В это время он вновь встречает Левшу Риццо. Встреча происходит на бейсбольном матче. Они сидят рядом. Левша пополнел и выглядит процветающим. Из-за усов ему можно дать лет тридцать, хотя ему всего двадцать два года.
    
— Привет, Полак, что ты поделываешь?
    
— Играю в лотерею.
    
Левша хохочет.
    
— Ты все такой же, Полак, вот чудак… Почему, черт возьми, ты не разыскал меня? Я мог бы предложить тебе кое-что…
    
— Да все как-то не до этого было.
    
В действительности дело обстояло не так. У него был свой моральный кодекс, который никогда им четко не формулировался, но там было примерно такое правило: когда твой приятель достиг чего-то, не лезь к нему, пока он сам тебя не позовет.
    
— Ну что ж, я могу предложить тебе кое-что.
    
— Эй, ты! — кричит Полак одному игроку. — Хоть один раз ты можешь не промахнуться? — Потом он садится, ставит ноги на сиденье перед собой. — Что ты там сказал, Левша?
    
— Могу предложить тебе кое-что.
    
Полак гримасничает, поджимает губы.
    
— Может быть, мы с тобой и поладим, — говорит он.
    
Он приобретает автомобиль. На первый взнос идут деньги, сэкономленные им из зарплаты за два первых месяца работы. Вечерами он объезжает магазины, парикмахерские, собирает квитанции. Затем едет к Левше и отдает ему квитанции и наличность. После этого едет в снятую меблированную квартиру. За свою работу он получает сто долларов в неделю.
    
Однажды происходит нечто непредвиденное.
    
— Эй, Эл, как дела? — Он останавливается у табачного киоска, берет две сигары по тридцать пять центов пара. Поворачивает ее во рту. — Что скажешь?
    
Эл, человек средних лет, подходит к нему с коробкой мелочи.
    
— Полак, один парень хочет, чтобы ему заплатили. Его номер выиграл.
    
Полак пожимает плечами.
    
— Почему же ты не сказал этому счастливчику, что Фред приедет с деньгами завтра.
    
— Да я ему сказал, но он не поверил. Вот он.
    
Худощавый парень с острым красным носом.
    
— В чем дело, дружище? — спрашивает Полак.
    
— Вот что, мистер, я не хочу делать никакого шума и не собираюсь нарываться на драку, но мой номер выиграл, и я хочу получить свои деньги.
    
— Постой, постой, не шуми. — Он подмигивает хозяину лавки. — Давай поговорим спокойно.
    
— Слушайте, мистер, единственное, что мне нужно, — деньги. Пятьсот семьдесят второй выиграл. Так ведь? Вот билет.
    
Двое детей, пришедших в магазин за конфетами, наблюдают эту сцену. Полак хватает парня за руку.
    
— Иди-ка сюда, мы все сейчас обговорим. — Он захлопывает за собой дверь. — Так вот, дружище, ты выиграл и завтра получишь деньги. У нас один парень собирает деньги, а другой выплачивает выигрыши. Это бизнес, дружище, и нам нужно позаботиться не только о твоем билете.
    
— А откуда я знаю, что завтра придет кто-то?
    
— Сколько ты поставил?
    
— Три цента.
    
— Значит, ты хочешь получить двадцать один доллар, да? Может, ты думаешь, что разоришь нас этим? — Он смеется. — Получишь ты свои деньги, дружище, получишь.
    
Парень кладет руку Полаку на плечо.
    
— Я бы хотел иметь их сегодня, мистер. Уж больно выпить охота.
    
Полак вздыхает.
    
— Послушай, дружище, вот тебе доллар. Завтра, когда тебе отдадут деньги, вернешь его Фреду.
    
Парень берет доллар и смотрит на него с сомнением.
    
— Честно, мистер?
    
— Ну конечно же, дружище. — Он стряхивает с плеча его руку и выходит на улицу к своей машине.
    
По дороге к следующему месту он то и дело качает головой. Глубокое презрение появляется в нем. «Вот дерьмо. Какой-то ублюдок выигрывает двадцать один доллар и думает, что мы не будем спать ночей, чтобы его надуть. Жалкий подонок. Поднимает шум из-за двадцати одного доллара».
    
— Привет, ма! Как дела? Как поживает моя возлюбленная?
    
Мать подозрительно смотрит через дверную щель, затем, узнав его, широко распахивает дверь.
    
— Я не видела тебя целый месяц, сынок, — говорит она по-польски.
    
— Две недели, месяц — какая разница? Ведь я здесь, ну? На вот возьми конфеты. — Видя ее нерешительность, он хмурится. — Ты еще не вставила зубы?
    
Она пожимает плечами.
    
— Я купила кое-что.
    
— Когда же, черт возьми, ты вставишь их?
    
— Я купила немного материи на платье.
    
— Опять для Мэри, да?
    
— Незамужней девушке нужно одеваться.
    
— А-а-а!
    
Входит Мэри и холодно кивает брату.
    
— Чем занимаешься, неприкаянная?
    
— Перестань, Казимир.
    
Он поправляет подтяжку.
    
— Почему, черт возьми, ты не выйдешь замуж и не дашь матери спокойно вздохнуть?
    
— Потому что все мужчины такие же, как ты, им нужно только одно.
    
— Она хочет стать монашкой, — говорит мать.
    
— Монашкой, черт возьми! — Он смотрит на нее оценивающим взглядом. — Монашка!
    
— Стив думает, что, может быть, ей действительно пойти в монашки.
    
Полак внимательно разглядывает ее узкое болезненное лицо, желтые круги под глазами.
    
— Да, может быть.
    
И вновь в нем начинает шевелиться презрение, а где-то там внутри слабое сострадание.
    
— Ты знаешь, ма, а мне везет.
    
— Ты просто жулик, — вставляет Мэри.
    
— Тихо, тихо, — успокаивает их мать. — Хорошо, сынок, если тебе везет, это очень хорошо.
    
— А-а-а! — Он злится на себя. Дурная примета говорить, что тебе везет. — Действительно, иди-ка ты в монашки… Как Стив?
    
— Он так много работает. Его малышка Мики был болен.
    
— Я побываю у него на этих днях.
    
— Дети, вы должны держаться друг друга. (Двое из них умерли, другие, кроме Мэри и Казимира, завели себе семью.)
    
— Ладно.
    
Он дал ей деньги на квартиру. Разбросанные повсюду кружевные салфеточки, новое кресло в чехле, подсвечники на бюро — все это его покупки. И все равно квартира ужасно серая.
    
— Фу, как отвратительно…
    
— Что, Казимир?
    
— Ничего, ма, я пойду, пожалуй.
    
— Ты же только что пришел.
    
— Ну и что? Вот немного денег. Может быть, ты наконец вставишь себе зубы?
    
— До свидания, Казимир. (Это Мэри.)
    
— До свидания, детка. — Он опять смотрит на нее. — Монашка, значит? О'кей. Удачи тебе, детка.
    
— Спасибо, Казимир.
    
— У меня и для тебя есть немного. На, возьми.
    
Он вкладывает ей что-то в руку, выскакивает за дверь и мчится вниз по лестнице. Ребятишки пытаются снять колпаки с колес машины, и он разгоняет их. Осталось тридцать долларов — не так много на три дня. В последнее время он много проигрывал в покер у Левши. Полак пожимает плечами. «Выигрыш или проигрыш — все зависит от везения».
    
Он снимает с колен миниатюрную брюнетку и направляется к Левше и другим из компании Кабрицкого. Тихо играет нанятый на вечер джаз из четырех человек. На задних столиках вино уже пролито.
    
— Что я могу сделать для тебя, Лефти?
    
— Я хочу свести тебя с Волли Болетти.
    
Они склоняются друг к другу и о чем-то беседуют.
    
— Хороший ты парень, Полак! — говорит Левша.
    
— Один из лучших.
    
— Кабрицкий хочет нанять человека для присмотра за девками в южной части его района.
    
— А, вот в чем дело.
    
— Да.
    
Полак размышляет. (Денег, конечно, будет больше, намного больше, и можно будет попользоваться, но…) — Щекотливое дельце, — бормочет он. (Небольшое изменение в «политической обстановке», чье-нибудь предательство — и он окажется под ударом.)
    
— Сколько тебе лет, Полак?
    
— Двадцать четыре, — врет он.
    
— Чертовски молод, — замечает Волли.
    
— Мне нужно обдумать это дело как следует, — говорит Полак.
    
Впервые в жизни он не может принять решения.
    
— Я тебя не тороплю, но вакансия может закрыться на следующей неделе.
    
— Я, возможно, рискну. Думаю, что до будущей недели вы никого не найдете.
    
Однако на следующий день, когда он все еще обдумывает новое предложение, приходит повестка из призывного участка. Он мрачно ругается. На Мэдисон-стрит есть парень, который прокалывает барабанные перепонки, и он звонит ему. Но по дороге передумывает.
    
— А, к черту! Все надоело.
    
Он поворачивает машину и спокойно возвращается назад. В душе у него нарастает любопытство.
    
Кажется, все обдумал, и вдруг на тебе… Он усмехается про себя. Нет такого дела, чтобы нельзя было справиться. Он успокаивается. В любой ситуации можно найти выход, если хорошенько поискать.
    
Полак нажимает на гудок и, обгоняя грузовик, мчится вперед.
   
   
    
     
9
    
    
Несколько часов спустя, в полдень, вдали от места происшествия, солдаты с трудом тащили Уилсона. В течение всего утра они несли его под палящими лучами тропического солнца, обливаясь потом, теряя силы и волю. Они двигались уже автоматически, пот заливал глаза, язык присох к гортани, ноги дрожали. Потоки горячего воздуха поднимались над травой и подобно медленно текущей воде или маслу обволакивали тело. Казалось, что лицо окутано бархатом.
    
Воздух, который они вдыхали, был накален до предела и ничуть не освежал. Вдыхался не воздух, а какая-то горячая смесь, готовая вот-вот взорваться в груди. Они брели с поникшими головами, громко всхлипывая от усталости и изнеможения. После долгих часов такого испытания они походили на людей, идущих сквозь пламя.
    
Они волокли Уилсона судорожными рывками, как рабочие передвигают пианино, и с огромным трудом продвигались вперед, преодолевая пятьдесят, сто, а иногда даже двести ярдов. Затем опускали носилки, а сами стояли покачиваясь, с тяжело вздымавшейся грудью, стараясь поймать глоток свежего воздуха, которого не было. Через минуту они поднимали носилки и передвигались дальше на небольшое расстояние по бескрайним просторам зелено-желтых холмов. На подъемах они сгибались, казалось, не могли сделать и шага вперед и все-таки делали. Они снова выпрямлялись, продвигались еще несколько шагов и останавливались, глядя друг на друга. А когда приходилось спускаться под уклон, ноги дрожали от напряжения, икры и голень ныли от боли. Им нестерпимо хотелось остановиться, броситься на траву и пролежать остаток дня без движения.
    
Уилсон был в сознании и страдал от боли. При каждом сотрясении носилок он стонал и метался, равновесие нарушалось, и носильщики начинали спотыкаться. Время от времени он ругал их, и они ежились от этих ругательств. Его стоны и крики как будто рассекали раскаленный воздух и побуждали товарищей сделать еще несколько шагов вперед.
    
— Проклятие! Я же все вижу. Разве так, черт возьми, обращаются с раненым? Вы только трясете меня и загоняете весь гной внутрь! Стэнли, ты нарочно так делаешь, чтобы измучить меня. Низко и подло так обращаться с раненым другом…
    
Его голос становился слабым. Время от времени при внезапном толчке он вскрикивал.
    
— Проклятие! Оставьте меня в покое. — От боли и жары он хныкал как ребенок. — Я бы не стал так обращаться с вами, как вы со мной. — Он откидывался назад с открытым ртом; воздух из его легких вырывался с шумом, как пар из чайника. — Да осторожнее же! Сукины вы дети, осторожнее!
    
— Мы делаем все, что можем, — ворчал Браун.
    
— Ни хрена вы не можете, черт вас возьми! Я припомню вам это, сволочи…
    
Они протаскивали носилки еще на сто ярдов, потом опускали их на землю и тупо смотрели друг на друга.
    
Уилсон ощущал болезненную пульсацию в ране. Мускулы живота ослабли от боли. Его всего лихорадило. От жары руки и ноги сделались свинцовыми и причиняли страдания, в груди и горле скопилась кровь, а во рту все совершенно пересохло. Каждый толчок носилок действовал на него как удар. Он чувствовал себя так, как будто в течение многих часов боролся с человеком намного сильнее себя, и теперь силы его иссякли. Он часто был на грани потери сознания, но каждое неожиданное сотрясение носилок вызывало жгучую боль, и он снова приходил в себя, с трудом сдерживал рыдания.
    
Временами он замирал и стискивал зубы в ожидании очередного толчка. И когда происходил толчок, ему казалось, что по воспаленным нервам прошлись напильником. Ему чудилось, что в испытываемой им боли виноваты люди, несущие носилки, и он ненавидел их. Такое же чувство на какой-то момент испытывает человек к предмету, о который ушибает ногу.
    
— Сукин ты сын, Браун.
    
— Заткнись, Уилсон.
    
Браун шатался и спотыкался на каждом шагу, чуть не падал.
    
Пальцы, сжимавшие ручки носилок, медленно разжимались, и, когда он чувствовал, что носилки вот-вот выскользнут из рук, он кричал: «Стой!» Опустившись на колени возле Уилсона, он пытался отдышаться и растирал руку онемевшими пальцами.
    
— Потерпи, Уилсон, мы делаем что можем, — задыхаясь говорил он.
    
— Ты сукин сын, Браун! Ты же трясешь меня нарочно.
    
Брауну хотелось закричать либо ударить Уилсона по лицу. Язвы на его ногах открылись, кровоточили и всякий раз, когда он останавливался, причиняли нестерпимую боль. Дальше идти не хотелось, но он видел, что товарищи смотрят на него, и говорил: «Пошли, пошли, ребята».
    
Так они тащились под горячими лучами полуденного солнца в течение нескольких часов. Постепенно и неотвратимо угасали их решимость и воля. С огромными усилиями они двигались в этом мареве, связанные друг с другом невольным союзом бессилия и злобы.
    
Когда один из них спотыкался, остальные ненавидели его: ноша сразу же становилась тяжелее, а стоны раненого выводили из состояния апатии и подстегивали словно кнутом. Им становилось все труднее и труднее. Порой от приступов тошноты глаза застилала мутная пелена. Темнела земля впереди, учащенно билось сердце, рот сводило от горечи. Они в оцепенении механически переставляли ноги, страдая больше Уилсона. Каждый был бы рад поменяться с ним местами.
    
В час дня Браун велел остановиться. Ноги его настолько одеревенели, что каждую минуту он мог рухнуть на землю. Они поставили носилки с Уилсоном, а сами распластались рядом и жадно хватали ртом воздух. Вокруг дышали зноем раскаленные холмы, попеременно подставлявшие солнцу свои склоны. Воздух, казалось, остановился. Время от времени Уилсон что-то бормотал или просто вскрикивал, но никто не обращал на него внимания.
    
Отдых не принес облегчения. И если раньше благодаря огромным усилиям удавалось преодолевать усталость, то теперь они уже ничего не могли с собой поделать. Настало полное изнеможение. Они слабели с каждой минутой, к горлу подступала тошнота, они готовы были вот-вот потерять сознание. Постоянно повторявшиеся приступы озноба сотрясали все тело, и тогда казалось, что жизнь покидает их.
    
Спустя какое-то время, примерно час, Браун сел, проглотил несколько соленых таблеток и выпил почти половину воды из своей фляги. Соль неприятно заурчала в желудке, но он почувствовал некоторое облегчение. Когда он встал и пошел к Уилсону, ноги дрожали и казались чужими, как у человека, вставшего с постели после долгой болезни.
    
— Как ты себя чувствуешь, парень? — спросил он.
    
Уилсон пристально посмотрел на него. Ощупывая пальцами лоб, он снял намокшую повязку.
    
— Вам лучше оставить меня, Браун, — прошептал он слабым голосом.
    
Последний час, лежа на носилках, он то терял сознание, то начинал бредить, и теперь силы покинули его. Ему не хотелось, чтобы его несли. Он хотел, чтобы его оставили здесь. Неважно, что с ним будет. Единственное, о чем он думал, чтобы его больше не трогали, чтобы он перестал бояться носилок, которые заставляли его невыносимо страдать.
    
Браун явно поддавался этому искушению. Он поддался ему настолько, что даже боялся поверить Уилсону.
    
— О чем ты говоришь, парень!
    
— Оставьте меня, ребята, ну оставьте же. — На глазах Уилсона навернулись слезы. Безразлично, как будто речь шла вовсе не о нем, он покачал головой. — Я задерживаю вас, оставьте меня здесь. — Вновь все перепуталось в его сознании. Ему казалось, что он находится в разведке и отстает от отряда из-за болезни. — Когда человек собирается вот-вот сдохнуть — он обуза для других.
    
К Брауну подошел Стэнли.
    
— Что он хочет? Чтобы мы оставили его?
    
— Ну да.
    
— Ты думаешь, надо это сделать?
    
Браун возмутился.
    
— Проклятие, Стэнли! Что с тобой, черт возьми? — Но сам он вновь почувствовал искушение. Им опять овладела страшная усталость. Не было никакого желания идти дальше. — Ладно, ребята, пошли! — крикнул он. Потом увидел спавшего невдалеке Риджеса, и это привело его в бешенство. — Вставай, Риджес! Когда ты перестанешь валять дурака?
    
Медленно, лениво Риджес проснулся.
    
— А что, отдохнуть нельзя? — откликнулся он. — Подумаешь, человек решил немного отдохнуть… — Он встал, застегнул ремень и пошел к носилкам, — Ну, я готов.
    
Они потащились дальше. Отдых не пошел им на пользу. Уже не было той настойчивости и упорства, которые гнали их вперед. Теперь, пройдя всего несколько сот ярдов, они чувствовали такую же усталость, как перед привалом. От палящих лучей солнца кружилась голова, от слабости они валились с ног.
    
Уилсон стонал беспрерывно, и это причиняло им еще большие страдания. От слабости их мотало из стороны в сторону. При каждом стоне они вздрагивали и чувствовали себя виноватыми. Казалось, что боль, которую терпит Уилсон, передается им через ручки носилок. Первую половину мили, пока еще хватало сил разговаривать, они постоянно переругивались. Любое действие одного вызывало раздражение других.
    
— Гольдстейн, какого черта ты не смотришь себе под ноги? — кричал Стэнли после неожиданного рывка носилок.
    
— Смотри лучше сам!
    
— Ну чего вы все грызетесь, лучше бы держали как следует, — ворчал Риджес.
    
— А-а-а, заткнись! — кричал Стэнли.
    
Тогда вмешивался Браун.
    
— Стэнли, ты слишком много треплешься. Ты бы лучше за собой смотрел.
    
Ожесточенные друг против друга, они продолжали свой путь.
    
Уилсон вновь стал бормотать, а они мрачно его слушали.
    
— Ребята, ну почему вы меня не оставите? Человек, который не может поднять своей руки, ни черта не стоит. Я только задерживаю вас. Оставьте меня — вот все, о чем я прошу. Я как-нибудь сам справлюсь, и нечего вам беспокоиться. Оставьте меня, ребята….
    
«Оставьте меня, ребята…» — эти слова пронзали насквозь, и казалось, что пальцы вот-вот расслабнут и отпустят носилки.
    
— Что за чепуху ты несешь, Уилсон! — сказал Браун, задыхаясь.
    
Однако каждый из них вел упорную борьбу с самим собой.
    
Гольдстейн споткнулся, и Уилсон закричал на него:
    
— Гольдстейн, негодяй, ты сделал это нарочно! Я видел, сволочь! — В сознание Уилсона запало, что сзади с правой стороны носилок идет человек по фамилии Гольдстейн, и, когда носилки наклонялись в эту сторону, он выкрикивал его имя. Сейчас это имя вызвало в памяти Уилсона ряд ассоциаций. — Гольдстейн, паршивый ты человек, не захотел тогда выпить. — Он слабо хихикнул. Тонкая струйка крови показалась в углу его рта. — Черт возьми, старина Крофт так и не узнает, что я обдурил его на бутылку.
    
Гольдстейн сердито покачал головой. Он мрачно ступал вперед с опущенными вниз глазами. «Они никак этого не могут забыть, никак», — повторял он про себя, чувствуя неприязнь ко всем окружающим его. Разве ценит этот Уилсон все, что они делают для него?
    
Уилсон опять откинулся на носилках, прислушиваясь к коротким сдержанным стонам своих товарищей. Они надрывались из-за него. На какой-то момент он отчетливо понял это. Затем эта мысль исчезла. Однако где-то глубоко в его сознании она осталась.
    
— Ребята, я все время о вас думаю, о том, что вы делаете для меня. Ну зачем вам возиться со мной? Оставьте меня, вот и все. — Не услышав ничего в ответ, он возмутился: — Проклятие! Я же сказал вам, оставьте меня. — Он ныл как капризный ребенок.
    
Гольдстейну хотелось бросить носилки. «Уилсон ведь сказал, чтобы мы оставили его», — думал он. Но потом слова Уилсона разжалобили его. При отупляющем зное, в состоянии полного изнеможения он не мог ясно думать, и в его голове проносились нестройные мысли: «Нельзя его бросать, он ведь добрый парень…»
    
Потом Гольдстейн уже ни о чем не мог думать, кроме усиливающейся боли в руке, которая мучила его и отдавалась в спине и натруженных ногах.
    
Уилсон провел кончиком языка по сухим губам.
    
— Ох, ребята, пить хочется, — простонал он и скорчился на носилках. Подняв лицо к сверкающему свинцом куполу неба, он глотал слюни, предвкушая удовольствие, которое получит, когда выпьет хоть один глоток воды. «Если только мне дадут воды, все мучения сразу кончатся». — Ребята, дайте воды, — бормотал он. — Дайте хоть немного.
    
Они почти не слушали его. Весь день он просил пить, но никто не обращал на это внимания. Уилсон откинул голову назад и водил распухшим языком по пересохшим губам.
    
— Пить, — молил он и какое-то время терпеливо ждал. От сильного головокружения ему казалось, что он вертится на каруселях. — Черт возьми, дайте мне воды!
    
— Успокойся, Уилсон, — пробурчал Браун.
    
— Воды дайте, сволочи…
    
Стэнли остановился, его ноги больше не выдерживали. Носилки поставили на землю.
    
— Ради бога, дайте ему воды! — крикнул Стэнли.
    
— Нельзя ему воды, он ведь ранен в живот, — возразил Гольдстейн.
    
— А что ты понимаешь в этом?
    
— Нельзя ему воды, — повторил Гольдстейн, — это убьет его.
    
— Воды нет, — сказал Браун, тяжело дыша.
    
— До чего мне все осточертело! — крикнул Стэнли.
    
— Немного воды не повредит Уилсону, — заметил Риджес. Его лицо выражало смешанное чувство презрения и удивления. — Человек без воды может умереть. — А про себя подумал: «И что они так волнуются?»
    
— Браун, я всегда считал тебя дерьмом. Не можешь дать раненому человеку воды! — сказал Стэнли как бы в пространство. — Своему старому приятелю Уилсону. Потому что какой-то там доктор запрещает это! — За его словами скрывалось смутное чувство, в котором он даже себе не мог признаться. Он чувствовал, что все не так просто, что Уилсону может грозить опасность, если дать ему воды. Но он старался об этом не думать и убеждал себя в своей правоте. — Можно же хоть немного облегчить человеку страдания! Браун, что ты, черт возьми, его мучаешь? — В нем поднималось волнение и сознание необходимости что-то делать.
    
— Дай же ему воды, что тебе стоит?
    
— Это будет убийство, — сказал Гольдстейн.
    
— Заткнись ты, жидовская морда! — в бешенстве проговорил Стэнли.
    
— Ты не имеешь права разговаривать со мной так, — глухо проговорил Гольдстейн. Он дрожал от гнева, но где-то в глубине у него оставались воспоминания о прошлой ночи, когда Стэнли был с ним так дружелюбен. «Никому из них нельзя доверять», — подумал он с горьким чувством. По крайней мере на этот раз он был в этом уверен.
    
— Ну хватит, ребята, пошли дальше, — вмешался Браун и, прежде чем они могли что-либо возразить, нагнулся к носилкам. Им пришлось занять свои места.
    
И вновь они тащились вперед под слепящими лучами полуденного солнца.
    
— Дайте воды, — хныкал Уилсон.
    
Стэнли снова остановился.
    
— Давайте дадим! Ему будет легче, — предложил он.
    
— Замолчи, Стэнли! — замахал на него Браун. — Пошли дальше и прекратим весь этот разговор.
    
Стэнли уставился на него. В своем изнеможении он чувствовал дикую ненависть к Брауну.
    
Уилсон вновь почувствовал жгучую боль. В течение какого-то времени он лежал спокойно, и даже постоянная тряска носилок не беспокоила его. Мысли о себе куда-то исчезли. Он чувствовал, как пульсирует рана, и ему казалось, что живот сверлят каким-то острым предметом. Посверлят-посверлят, потом перестанут, затем снова начинают сверлить. Слыша собственные стоны, он не узнавал своего голоса. Было невыносимо жарко. По временам ему чудилось, что носилки плывут по реке. Ему хотелось воды, язык судорожно метался в пересохшем рту. Он был глубоко убежден, что его ноги находятся в огне, и беспрестанно пытался выдернуть их оттуда, а потом потирал одну о другую, как бы гася пламя.
    
— Погасите, погасите, — бормотал он время от времени.
    
Начались новые тяжелые приступы боли, появились спазмы в нижней части живота. При каждом приступе пот с него лился градом. Поначалу он боролся с детским страхом наказания, и все-таки кишечник опорожнялся, наступало состояние облегчения и невероятного блаженства. На какой-то миг ему показалось, что он лежит, прислонившись к сломанному забору возле отцовского дома, и теплое южное солнце пригревает, создавая ощущение сладкой истомы во всем теле.
    
— Эй вы, черномазые, как зовут мула? — бормотал он, слабо хихикая, и, совершенно обессиленный, затихал.
    
Или, схватившись за носилки, он видел перед собой проходящую мимо цветную девушку и оборачивался ей вслед. Или ему казалось, что рядом сидит женщина и гладит ему живот…
    
Острая нестерпимая боль пронзила поясницу. Боль разрушила все галлюцинации, и появилось какое-то неясное беспокойство, даже страх — в первый раз он осознал, что наделал в штаны, лежа на носилках. Он представил себе картину разлагающихся внутренностей, и его охватил ужас.
    
— И почему, черт возьми, это должно было случиться именно со мной? Что я такого сделал? — Он поднял голову. — Браун, как ты думаешь, через рану может выйти из меня весь гной?
    
Но никто не ответил ему, и он опять откинулся назад, горько размышляя о своей ране. Неприятные воспоминания волновали его, и он вновь осознал, как неудобно лежать на носилках и какого напряжения стоит оставаться на спине в течение долгого времени. Он сделал слабую попытку перевернуться, но это было слишком мучительно. Казалось, кто-то надавил ему на живот.
    
— Отойдите! — закричал он.
    
Затем он почувствовал точно такую же тяжесть, какую чувствовал в груди и животе ночью много недель назад, когда японцы пытались форсировать реку, а он поджидал их, лежа за пулеметом.
    
«Мы идем убивать тебя, янки!» — кричали те Крофту, и теперь, вспоминая об этом, он содрогался и закрывал лицо руками.
    
— Нам нужно остановить их, они уже подходят! — Он извивался на носилках. — Банзай-ай-ай! — кричал он, издавая булькающие звуки.
    
Носильщики остановились и опустили его на землю.
    
— О чем он вопит? — спросил Браун.
    
— Я их не вижу, не вижу! Где, черт возьми, осветительные ракеты? — продолжал кричать Уилсон. Левой рукой он как бы хватал рукоятку пулемета, вытягивая указательный палец к спусковому крючку. — Кто сидит за другим пулеметом? Я не помню…
    
Риджес покачал головой.
    
— Он говорит о том бое с японцами, который был на реке.
    
Паническое состояние Уилсона передалось другим. Гольдстейн и Риджес, которые были в ту ночь на реке, с беспокойством уставились на Уилсона. Огромные массивы голых холмов, окружавших их, казалось, предвещали недоброе.
    
— Надеюсь, мы не наткнемся на японцев, — проговорил Гольдстейн.
    
— Об этом не может быть и речи, — заметил Браун. Он вытер пот, стекавший на глаза, и безнадежно уставился в пространство. — Кругом никого…
    
Он тяжело дышал. Бессилие и отчаяние охватили его. А что, если они попадут в засаду?.. Хотелось разрыдаться. Ведь это с него спросят, а он ничего не может сделать. Позывы тошноты прекратились сами по себе, и теперь от каждой голодной отрыжки он обливался холодным потом, испытывая при этом некоторое облегчение. Он не мог позволить себе никакой слабости и сказал:
    
— Нужно идти дальше, ребята.
    
Из-под влажного носового платка Уилсон едва мог видеть окружающее. Зеленовато-коричневого цвета платок просвечивал на солнце желтыми и черными пятнами, которые резали глаза. Ему казалось, что воздуха не хватает и он задыхается. Опять его руки дернулись к голове.
    
— Проклятие! — кричал Уилсон. — Надо подвигать этих японцев, если мы хотим найти хорошенький сувенирчик. — Он снова заворочался на носилках. — Кто положил этот мешок на мою башку? Ред, нехорошую штуку ты сыграл со своим приятелем. Я ничего не вижу в этой чертовой пещере, ну сними же этого японца с моей головы.
    
Платок сполз на нос, и Уилсон зажмурился от ослепительного солнца, а затем совсем закрыл глаза.
    
— Осторожно, змея! — вдруг закричал он, ежась от страха. — Ред, прицелься как следует, слышишь, смотри не промахнись. — Он еще что-то пробормотал и затем весь как-то расслабился.
    
Браун опять накрыл лицо Уилсона платком, но тот попытался стряхнуть его.
    
— Мне нечем дышать. Проклятие, они стреляют в нас! Тэйлор, ты умеешь плавать, черт возьми, дай мне зацепиться за катер!
    
Брауна затрясло. Уилсон говорил о вторжении на остров Моутэми. Браун вспомнил, как захлебывался соленой водой, как его пронизывал ужас, тот самый, который охватывает человека перед смертью. На миг он почувствовал, будто действительно глотает воду и сам удивляется тому, что не может удержаться и не глотать ее, она попадает в горло независимо от его желания. «Вот причина всего того, что происходит сейчас», — думал он с горечью.
    
Воспоминания всегда порождали в нем страх и слабость. Браун понял тогда, как он беспомощен в разрушительном вихре войны, и теперь никак не мог освободиться от сознания этого. Превозмогая страшную усталость, он внушал себе, что Уилсона необходимо доставить на место, но сам почти не верил в это.
    
В течение всей второй половины дня они продолжали идти. Около двух часов пополудни пошел дождь, и земля под ногами моментально превратилась в жидкую грязь. Поначалу дождь принес облегчение. Они радовались влаге, которая освежала разгоряченные тела, и с удовольствием шевелили пальцами ног в слякоти, проникавшей в ботинки. Влажная одежда была приятной. Первые несколько минут прохлада казалась спасительной. Но дождь не прекращался, земля стала слишком вязкой, а одежда неприятно липла к телу.
    
Ноги разъезжались в грязи, ботинки отяжелели от приставших к ним комьев земли. Они были слишком утомлены, чтобы сразу заметить, насколько труднее стало идти, и продолжали двигаться по инерции, но спустя полчаса шаги их замедлились, и они уже почти не продвигались, совершенно обессилев. Иногда они просто топтались на одном месте, при этом нарушалась координация движений.
    
Когда приходилось взбираться вверх, они делали один-два шага, затем останавливались, с трудом переводя дыхание и тупо уставившись друг на друга; ноги все глубже увязали в грязи. Через каждые пятьдесят ярдов Уилсона опускали на землю, отдыхали несколько минут и лениво тащились дальше.
    
Дождь перестал, и вновь выглянуло солнце. Его яркие лучи нагревали мокрую траву и землю, и от них поднималось испарение в виде небольших неподвижных облачков. Люди жадно вдыхали тяжелый влажный воздух и едва продвигались вперед, непрестанно ругаясь и оскорбляя друг друга. Их руки помимо воли опускались все ниже и ниже.
    
После очередной остановки они поднимали носилки до уровня пояса, затем, пройдя тридцать — сорок ярдов, волокли носилки почти по земле. Путь затрудняла высокая трава. Она опутывала ноги, цеплялась за одежду, больно хлестала по лицу. С отчаянием и злостью они проходили небольшой отрезок, а потом наступал такой момент, когда никакая сила не могла заставить их двигаться дальше.
    
Около трех часов они сделали еще один привал, расположившись под одиноко стоявшим деревом. В течение получаса ни один из них не проронил ни единого слова. Лежа на животе, Браун рассматривал свои руки, покрытые волдырями и пятнами засохшей крови от множества ссадин и вновь открывшихся старых порезов.
    
Неожиданно он понял, что для него наступает предел. Он мог подняться и, собрав остатки сил, даже протащиться еще милю-другую, но в любой момент он мог упасть и больше не встать. Ломило все тело, не прекращались приступы тошноты, ослабло зрение. Через каждые две-три минуты у него темнело в глазах, спина покрывалась холодным потом. Руки и ноги дрожали так, что трудно было прикурить сигарету. Презирая себя за такую слабость, он ненавидел Гольдстейна и Риджеса за то, что они были выносливее его, питал отвращение к Стэнли, думая, что тот слабее его. На какой-то момент его ожесточение вылилось в жалость к самому себе. Он злился на Крофта за то, что тот послал только четырех человек. Он-то должен был знать, что этого недостаточно.
    
Стэнли тяжело кашлял, прикрывая рот рукой. Браун посмотрел на него и решил, что на нем можно сорвать зло. Стэнли предал его, несмотря на то, что он помог ему стать капралом. Стэнли пошел против него. Может быть, если бы на месте Стэнли был другой, дела пошли бы лучше.
    
— В чем дело, Стэнли, ты что, собираешься спасовать? — поинтересовался он.
    
— А-а, пошел ты к свиньям, Браун!
    
Стэнли взбесился. Браун согласился возглавить эту группу, потому что боялся остаться со взводом, и взял с собой его, Стэнли. То, что им пришлось перенести, не шло ни в какое сравнение с тем, что, возможно, ожидало остальных во взводе. Если бы он, Стэнли, остался с ними, он бы постарался сделать так, чтобы Крофт отметил его.
    
— А ты, думаешь, лучше меня, что ли? Как будто ты не собираешься, да? — спросил он Брауна. — Слушай, я ведь знаю, почему ты связался с этими чертовыми носилками.
    
— Почему? — Браун слушал его в тревожном ожидании правды.
    
— Потому что ты трус. Побоялся идти дальше в разведку. Подумать только, сержант, а возглавляет группу носильщиков!
    
Браун выслушал его почти с облегчением. Наступил момент, которого он так долго ждал и боялся, а все оказалось не таким уж и страшным.
    
— Ты такой же трус, Стэнли, как и я, мы в одинаковом положении. — Подумав, чем бы еще досадить ему, он добавил: — И слишком уж беспокоишься о своей жене, вот что.
    
— Заткни свою… — начал было Стэнли, но слова Брауна задели его за живое. В эти секунды ему представилась жуткая картина измены жены. Он почувствовал, что сдерживается, чтобы не разрыдаться. Это несправедливо. Почему он должен так долго оставаться один?
    
Уперевшись ладонями в землю, Браун нехотя встал.
    
— Ну, пошли дальше, — сказал он. Ноги гудели, а в руках ощущалась слабость, как бывает у проснувшегося рано утром человека, у которого все валится из рук.
    
Остальные тоже поднялись очень медленно. Затянув ремни и взяв носилки, они пошли дальше. Когда прошли сто ярдов, Стэнли понял, что дальше не пойдет. Он всегда немного недолюбливал Уилсона — тот был храбрее его, а сейчас он просто не думал о нем. Ясно было одно: с него довольно. Слишком много он перенес, а кому это нужно?
    
Они поставили носилки для небольшой передышки, но Стэнли вдруг покачнулся и рухнул на землю. Закрыв глаза, он притворился, будто потерял сознание. Остальные окружили его и безучастно смотрели.
    
— Ребята, давайте положим его на Уилсона, — попробовал пошутить Риджес, — а если еще кто свалится, положим и его сверху, а я всех потащу! — Он вяло рассмеялся. Стэнли так часто подшучивал над ним, что теперь он чувствовал некоторое удовлетворение.
    
Но тут же ему стало неловко. «Дьявол гордился, да с неба свалился», — рассудительно подумал он, с любопытством прислушиваясь к всхлипываниям Стэнли. Эта сцена напомнила ему свалившегося во время пахоты мула; он испытывал смешанное чувство любопытства и жалости.
    
— Что же нам делать, черт возьми? — спросил Браун, тяжело вздыхая.
    
Уилсон неожиданно открыл глаза. На какой-то миг показалось, что он в полном сознании. Его широкое мясистое лицо казалось крайне усталым и как-то вытянулось.
    
— Бросьте меня, ребята, — тихо попросил он. — Со стариной Уилсоном все кончено.
    
Браун и Гольдстейн чуть не поддались соблазну.
    
— Не можем мы бросить тебя, — сказал наконец Браун.
    
— Просто оставьте меня, ребята, и к черту все, — продолжал Уилсон.
    
— Не знаю, — неуверенно заметил Браун.
    
Гольдстейн резко мотнул головой.
    
— Мы должны доставить его назад. — В этот момент ему вдруг почему-то вспомнился случай, когда пушка, которую они тащили, покатилась со склона.
    
Браун опять посмотрел на Стэнли.
    
— Не можем же мы идти дальше, а Стэнли оставить здесь.
    
— Но не торчать же здесь из-за одного человека! — разозлился Риджес.
    
Гольдстейну неожиданно пришла в голову идея.
    
— Браун, а почему бы тебе не остаться со Стэнли?
    
Гольдстейн сильно устал и тоже был на грани полного изнеможения, но не в его характере было все бросить и отступить. Браун ослаб не меньше, чем Стэнли, и такое решение было единственно правильным в данной ситуации. Тем не менее внутренне Гольдстейн все же возмутился. «Почему это я всегда должен быть лучше других?» — подумал он.
    
— А ты найдешь дорогу назад? — спросил Браун. Сейчас ему необходимо было быть честным и постараться взвесить любые возражения. Оказавшись в таком деликатном положении, нужно было сохранить хоть толику человеческого достоинства.
    
— Я знаю дорогу, — проворчал Риджес.
    
— Ладно, тогда я остаюсь, — проговорил Браун. — Ведь нужно же кому-то присмотреть за Стэнли. — Он потряс Стэнли, но тот продолжал стонать. — Он, наверное, целый день не придет в себя.
    
— Слушай, Браун, — предложил Гольдстейн, — когда Стэнли поднимется, вы сможете догнать нас и немного помочь. Идет?
    
— Ладно, — ответил Браун. Однако оба они знали, что этого не произойдет.
    
— Ну, пошли, — сказал Риджес.
    
Вдвоем с Гольдстейном они подошли к носилкам, с трудом подняли их и, пошатываясь, сделали несколько шагов. Пройдя ярдов двадцать, они опустили носилки и выбросили все свои вещи, оставив лишь один рюкзак и винтовки.
    
— Браун, захвати это барахло, ладно? — попросил Гольдстейн.
    
Браун кивнул в знак согласия.
    
С огромным трудом, мучительно медленно они продолжали свой путь. Даже без клади носилки с Уилсоном весили свыше двухсот фунтов. Им потребовался целый час, чтобы преодолеть низкий холмик в полумиле от последнего привала.
    
Когда они скрылись из виду, Браун снял ботинки и начал растирать ноги, сплошь покрытые волдырями и ссадинами. Им предстояло пройти еще почти десять миль. Браун вздохнул и медленно потер большой палец. «Мне придется отказаться от звания сержанта», — подумал он.
    
Но он знал, что не сделает этого. «Все останется по-старому до тех пор, пока меня не разжалуют». Он посмотрел на Стэнли, все еще лежавшего на земле. «Мы одинаковые с ним. Скоро и ему придется пережить то же самое».
   
   
    
     
10
    
    
У Крофта был врожденный инстинкт следопыта. Всем своим существом он ощущал каждую складочку, каждый холмик земли и знал их происхождение, угадывал следы, оставленные ветром и водой.
    
Взвод, следовавший за ним, давно уже перестал интересоваться, какое направление он выбрал на сей раз. Солдаты были так же уверены в безошибочности выбранного им пути, как в том, что за ночью последует день, а за долгим переходом придет усталость. Они просто об этом не думали.
    
Крофт и сам не знал, почему у него так все получалось. Он никогда не смог бы объяснить, какими чувствами руководствовался при выборе наиболее безопасной дороги среди крутых скал и утесов. Он просто был уверен, что любая дорога, по которой он не хотел идти, неизбежно приведет к пропасти. Если идти по нижнему склону, дорога может зайти в тупик, а если по верхнему, она может привести их на какую-нибудь изолированную вершину. Опытный геолог мог бы не хуже определить, какой дорогой идти. Но при этом ему потребовалось бы значительно больше времени, чтобы найти научное обоснование, взвесить необходимые факторы, оценить всевозможные обстоятельства, составить топографическую карту местности. Но даже после всей проделанной работы геолог не был бы совершенно уверен в своей непогрешимости, потому что существует много других факторов, не поддающихся учету.
    
Крофт знал природу скал и земли. О том, как в далекие времена формировались горы, скалы и валуны, он знал так же хорошо, как знал мельчайшие бугорки мышц своего тела. Он почти безошибочно мог сказать, как выглядит холм с противоположной от него стороны. Инстинктивно, по ему одному известным признакам, он угадывал близость воды даже там, где находился впервые. Такая способность могла быть природной или развилась в те годы, когда ему приходилось пасти скот или когда он водил солдат в разведку. Она развивалась во всех случаях жизни, когда ему приходилось искать и находить правильную дорогу. Так или иначе, но он вел взвод в гору без малейших колебаний. Карабкаясь вверх, переползая через узкие ущелья, он останавливался против своего желания, чтобы подождать остальных, старавшихся догнать его. Любая задержка раздражала Крофта. Несмотря на все трудности перехода предыдущих дней, он был неутомим и гоним вперед каким-то внутренним двигателем. Им целиком овладело нетерпеливое желание форсировать гору — такое желание бывает у охотничьей собаки, напавшей на след зверя. Ему страстно хотелось поскорее преодолеть каждый новый хребет и посмотреть, что там, за ним. Огромная масса горы все время как бы подзадоривала его.
    
Крофт привел отряд к лощине между скалами. После минутного отдыха он свернул вправо, чтобы начать подъем в гору по отлогому склону, поросшему высокой травой. Этот склон примыкал к отвесной скале высотой тридцать футов. Потом Крофт прошел немного назад и повернул в левую сторону. Здесь встречались уступы, по которым можно было взбираться наверх. Далее масса каменных глыб переходила в острую линию хребта, которая, извиваясь, вела к отлогим склонам, расположенным в середине горы. Крофт повел отряд по этому хребту, быстро продвигаясь к высокой траве и останавливаясь лишь в тех местах, где узкая кромка хребта становилась особенно опасной.
    
Сплошь усеянный валунами горный хребет с одной стороны обрывался почти вертикально; далеко внизу торчали острые скалы. Высокая трава иногда совершенно закрывала опасные места, поэтому продвигаться приходилось ощупью, держась обеими руками за стебли травы. Винтовки болтались поверх рюкзаков. Через полчаса изнурительного движения по горному кряжу разведчики остановились на короткий отдых. Прошло немногим более часа с тех пор, как Крофт привел их к первой лощине. Солнце еще находилось на восточной стороне, а их силы уже иссякли. Усталые солдаты с удовольствием расположились цепочкой на узкой вершине хребта.
    
В последние двадцать минут Вайман тяжело дышал и теперь молча лежал на спине в ожидании, когда в ногах опять появятся силы.
    
— Как ты себя чувствуешь? — спросил Рот.
    
— Выдохся, — покачав головой, ответил Вайман. Вайман знал, что они будут продолжать двигаться в таком темпе весь день. По опыту этого похода он понял, что до конца ему не дойти. — Думаю выбросить что-нибудь из рюкзака, чтобы было легче, — добавил он.
    
Однако все вещи были необходимы. Вайман раздумывал, что же выбросить: продукты или одеяло. Они взяли с собой по двадцать одному пакету сухого пайка, но пока только семь из них было съедено. Однако, если они преодолеют гору и пойдут на разведку японского тыла, придется пробыть в пути еще не меньше недели. Вайман не захотел рисковать. Он вытащил из рюкзака одеяло и отшвырнул его на несколько ярдов.
    
Крофт увидел это и подошел к ним.
    
— Чье это одеяло?
    
— Мое, сержант, — отозвался Вайман.