1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 
этом еще выкрикивал: «Свобода!»

Так была заложена основа Лиги. И тем самым, как только были опорожнены
мешки с испанскими пистолями, создан и союз с целью отдать в руки одной партии
всю власть в стране. Партия получила ее, притом в такой мере, что в течение
многих лет сплошных ужасов и неудач королевство стояло на краю гибели, король
был совсем загнан в угол, и все человеческое отброшено назад на много
поколений. Именно здесь этому было положено начало, и в то время как счастливцы
поспешно распихивали по карманам иноземные деньги, даже не взглянув на чеканку,
с улицы неслись крики: — Да здравствует Гиз! Свобода!

Это провозглашал своему вождю многая лета обманутый народ. И вождь имел все
основания ожидать, что его примут всерьез, так же как и его сторонников из
рядов черни. Да и точно ли обманутый? Народ ведь никогда не бывает обманут до
такой степени, как потом уверяют… Испанское золото видели только сторонники
Гиза, а народ видит лишь белокурую бороду, и он пленяется ею. Но в душе он
отлично знает, что до спасения религии ему нет дела и что никакого сказочного
пробуждения к новой жизни нет и не будет. Черни просто хочется грабить,
прогнать других с работы, обогатиться; хочется пошуметь, покуражиться и хочется
убивать. Так оно и бывает, когда кучка сброда, в которой есть и простолюдины и
почтенные горожане, создает какую-нибудь Лигу для подавления свободы совести.
Тем громче орут «Свобода!» и обманутые на улице и обманщики в домах; это
показывает, что раз их обманывают, они тоже хотят обмануть.

Среди обманщиков, которые остались в церкви, только что набили себе карманы
золотом и вдруг возжаждали свободы, были и «умеренные», считавшие своевременным
присоединиться к Лиге. В том числе даже новообращенные гугеноты; и оправдывали
они себя тем, что тут присутствует Генрих. Гиз прихватил его сюда, чтобы
освободить многих других от угрызений совести. Генрих сам отлично это понял, а
кроме того, ему поспешили объяснить. И как раньше, под громкий ропот
негодования по поводу распущенности двора кое-кто осмеливался шепнуть, что
сам-де архиепископ не лучше, так же было и теперь. Хотя вопли о свободе и
заглушали голос честных людей, все же те говорили достаточно громко: — А
знаешь, кум, монеты-то были испанские. Испанские!

Генрих еще не успел разобраться в своих чувствах: события развертывались
слишком быстро. Прежде всего Гиз показал себя с новой стороны: никто бы не
подумал, что он умеет обхаживать людей и совращать их; никто бы не поверил, что
этот Голиаф способен действовать так быстро и ловко. Вот что значит собственная
выгода! Да люди и сами облегчили ему задачу, ибо им было лестно состоять в
одном сообществе с таким знатным вельможей. Гиз распределил обязанности:
военным поручил принудительно завербовывать солдат для войска его партии,
духовным лицам — подстрекать простонародье к бунту, гражданам, — сопротивляться
властям и отказываться от уплаты каких-либо налогов и пошлин. Он награждал их
званиями и правом занимать соответствующую должность, в случае если уйдет тот,
кто ее занимает теперь. Другими словами — если будет убит. Это понимал
каждый.

И что бы кто впредь ни совершил, он уже не будет нести ответственность за
свои деяния, ибо все здесь же поклялись слепо повиноваться новому вождю.
Покончив с этим, Гиз распустил участников торжественного собрания. — Наварра, —
сказал он перед уходом, — ты теперь сам убедился, как мы сильны.

— На мое счастье, — отозвался Генрих. — Да здравствует король Парижа!  —
закричал он вместе с толпою, которая все время ждала на улице. Перед тем как
уйти, он подтолкнул друга-лотарингца в бок и, в совершенстве подражая одному из
отцов города, изобразил, как смачно тот шептал: — Испанские монеты, кум!
Испанские! — Потом скрылся.

Генрих шагал все быстрее, его стражи едва поспевали за ним. Он прошел
Австрийскую улицу, прошел мост, потом ворота и вступил во двор Лувра, однако
ничего вокруг себя не видел. Он не заметил, по каким местам лежал его путь и
кто смотрел ему вслед, и узнал свою комнату лишь после того, как уже долго
бегал по ней из угла в угол. Тут он понял, что ненавидит. «Вот, вот она,
ненависть! Испанские монеты! Через горы, на мулах, неудержимо ползут мешки,
набитые пистолями. Их опорожняют в городе Париже, и золото течет, течет без
конца, карманы наполняются золотом, а сердца — ненавистью, кулаки — силой,
пасти — бесстыдной ложью. Что ж, начинайте, лютуйте, как дикие звери, забудьте
о кротости и благоразумии! Ведите войну в угоду одной религии и против всего
остального! Я всю жизнь только это и видел. Не сведущ я был до сих пор лишь
относительно причин и подоплек всех ваших злодейств! Испанские монеты, их везли
сюда через Пиренеи, через мои родные горы, я могу мысленно начертить их путь!
Тут вот водопадом спадает ручей, там вон Коаррац, и стоит мой дом. Они хотят
отнять его у меня. Филипп Испанский всегда хотел отнять у меня мой склон
Пиренеев; я же требую еще и его склон. Требую, потому что это мои горы и моя
страна, и пусть его солдаты не смеют вторгаться туда, и пусть не смеют
провозить по ней его мешки».

На сегодня довольно. Двадцатитрехлетний юноша редко задумывается о большем,
и его ненависть пока ограничена картинами его родины. Он ненавидит мирового
владыку из любви к своему маленькому Беарну, а теперь еще и потому, что
страдает Франция. Она страдает, как и он, и виновник все тот же. «Что там Гиз и
Екатерина! Они наперебой стараются угодить покорителю мира. Вот кто истинный
враг, вот кого я ненавижу! Это он держит меня в плену, это он оплачивает войну
между партиями здесь, в моей стране, которой я все-таки со временем буду
править!»

И когда Генрих потом действительно стал править Францией, его понимание
свершающихся событий и его ненависть страшно и грозно возросли. Он желал уже не
только освободить Францию и стать величайшим государем Европы — он хотел им
навеки дать мир. А австрийский дом должен пасть. Под конец он решил раз и
навсегда выгнать этот ненавистный ему дом из всех остальных стран света и
держать его за скалистыми стенами Пиренеев. Таковы будут некогда его планы под
старость, и они принесут ему облегчение.

Юношу в его узилище жжет ненависть к дону Филиппу, он вынимает из сундука
портрет, на нем ничего не говорящее лицо, белокурые кудряшки. Лоб высок и узок;
юноша всаживает в него нож, затем отшвыривает и ломает руки. Что же такое
ненависть? Мы можем безгранично ненавидеть лишь то, чего не видим.  Генрих
никогда не увидит Филиппа Испанского.



Сцена с тремя Генрихами


Он сказал своей доброй приятельнице, мадам Екатерине, что у лотарингца
какие-то странные мысли. Генрих уже успел остыть и придал своим новостям не
больше веса, чем в его положении было благоразумно. Заговор лотарингца и
почтенных граждан он изобразил в комическом духе. Связей белокурого героя с
чернью он коснулся лишь слегка; пусть королева-мать увидит в этом либо нечто
недостойное ее внимания, либо, если пожелает, предостережение. Но она предпочла
его словами пренебречь. Тогда он все же подошел к ней вплотную и неожиданно
проговорил: — Мадам, вы погибли.

Она рассмеялась с материнским добродушием: — Не беспокойся! Гиз в конечном
счете действует мне на пользу: ведь Филипп мне друг.

В это она почему-то верила и оттого не понимала, что король Филипп ищет себе
во Франции наместника — к тому времени, когда государство будет расшатано с
помощью испанского золота, а он станет в нем единственным властителем. А рядом
с ней стоял человек, который начинал это понимать. Но мадам Екатерина, хитро
прищурившись, ответила ему:

— Иди-ка ты лучше к какой-нибудь красивой даме, королек. Вы с Гизом должны
как можно больше развлекаться у меня на глазах, тогда я вас не боюсь.

Король Франции сидел, закутавшись в свой меховой плащ, и писал; он был
охвачен тихим унынием, именно такого настроения и ждал Генрих, чтобы многое ему
открыть. Самое плохое д’Анжу знал: один из его любимцев нынче пал на поединке —
Можион, прелестный мальчик, и заколол его офицер Гиза. Это уже переходит всякие
границы: Гиз не только мутит народ на улицах, он сеет страх даже в замке
короля. — Кузен Наварра, мы недооцениваем его.

— Допускаю, — сказал Генрих. — Голиафы, и вообще такие герои, как он, умеют
быть не только грубыми. Нельзя забывать, что они и коварны.

— Я, — заявил король, — хочу ответить на это коварство достойно, хотя и не
без мудрого расчета: в списки Лиги я внесу и свою королевскую подпись.

Что он тут же и сделал с большой торжественностью и в присутствии многих
свидетелей из всех сословии. Пусть народ и почтенные горожане убедятся воочию,
что незачем напоминать с помощью каких-либо сообществ о его обещании защищать
религию. Он ставит свою подпись в самом начале, над подписью лотарингца, в знак
того, что будет всеми способами бороться против распространения гугенотской
ереси. А между тем, сам этому не верит, да и никто не верит слабому королю.
Своею подписью он только подтвердил, что по всей стране бродячие монахи
подстрекают против него народ, что в каждой деревне листы со списками
сторонников Лиги покрываются именами и крестиками, и у каждого парня при этом
стоит перед глазами храбрец Гиз, и у каждой девушки — красавец Гиз, что герой
их грез — только он, а вовсе не какой-то унылый Валуа, который то грустит, то
распутничает и возится со своей свитой из мальчишек.

Генрих, третий король Франции, носящий это имя, забывал свой сан, когда
наряжался восточным султаном или кающимся грешником. Но как французский
государь, он любил повздыхать над своим истинным положением и брал себе тогда в
наперсники своего зятя Наварру, ставшего впоследствии четвертым королем,
носившим имя Генрих. Однажды утром король приказал позвать его; близилось
рождество, лежал снег, и в замке Лувр стояла необычайная тишина, словно он
остался наедине с самим собой. — Генрих, скажи, что ты обо мне думаешь! —
просительно обратился к нему король.

— Что вы мой государь и король, сир.

— Ну, над этим думать особенно нечего. Нет, когда ты начинаешь
размышлять?

— На вашем месте я бы не стал допытываться. Вы действовали один-единственный
раз, и вашим делом была Варфоломеевская ночь. Нынче Гиз намного сильнее, чем
был тогда адмирал. Но вы король, и не случайно, конечно, вы дали ему стать еще
сильнее.

— Речь не об этом, — угрюмо пробормотал король. — Я жду, что надо мной будет
совершено насилие.

— Предупредите его.

— Ты ведь слышишь: я жду его с нетерпением, — прошептал король и весь
затрепетал. Он даже рот прикрыл рукой. — Мне сообщили, что Гиз хочет меня
похитить. Что же будет? Я его пленник. Он хозяин моего королевства и входит ко
мне с арапником…

— Он на голову выше меня, — сказал Генрих Наваррский. — А что будет дальше?
Такой верзила имеет передо мной лишь то преимущество, что может снимать колбасы
с потолка — вот и все. — А про себя добавил: «Король хотел, чтобы я убил и его
брата, Перевертыша. Не потому ли, что тот одного роста со мной? Разве во всем
этом разберешься?!»

За дверью послышалось шарканье многих ног и звон оружия; дверь распахнулась,
и один из адъютантов Гиза доложил о нем. Но не так, что Гиз-де просит короля
принять его господина, — нет, распоряжался герцог. К тому же он заставил короля
Франции ждать, и тот воспользовался этими минутами, чтобы спрятать своего
кузена Наварру.

— Послушай, что он осмелится предложить королю. А если он нападет на
меня…

— Может случиться, что он проколет шпагой и портьеру. Лучше уж я покажусь до
этого и тоже скажу словечко.

И вот появился третий Генрих, из дома Гизов. Громкая команда, оказание
почестей, торжественное появление. Король Генрих сидел у письменного стола,
кутаясь в меховой плащ, Генрих Наваррский выглядывал из-за портьеры.

Герцог шляпы не снял и не обнаружил никакого желания преклонить колено. Он
сказал: — Погода для охоты подходящая. Я увожу вас, сир.

Король громко кашлянул, это служило сигналом для кузена и означало: «Вот
видишь! Похищение!» Гизу же он ответил:

— Конечно, друг мой, но видно, что у вас нет парламента и вам не нужно
выпускать для него указы, если он не желает вносить в свои протоколы угодные
вам изъявления вашей благосклонности.

В голосе герцога зазвучали резкие ноты, когда он ответил: — И ваш парламент
совершенно прав, так как ваши указы обогащают только придворных, а народ идет к
гибели.

— То же самое говорили, когда еще был жив мой брат Карл. А народ, в
сущности, только и делает, что идет к гибели. — Король сказал это неспроста, а
герцог повел себя именно так, как от него и ожидали. Он разразился
обличительной речью, точно настоящий трибун. И вперемежку с ошеломляющими
цифрами наговорил пропасть громких слов. Когда сказать уже было нечего, король
с потемневшим лицом пробормотал из своих мехов, едва шевеля толстыми
губами:

— Видишь, Гиз, потому-то я принял тебя наедине, без свидетелей: я опасался,
что ты иначе не сможешь так свободно все это выложить.

— А кого мне бояться? — спросил герцог, выпятив грудь и расставив ноги.
Предложенное ему кресло он отпихнул. — Кто из нас обоих действительно вождь
Лиги? — спросил он.

— Ты, — убежденно заявил король. Герцог ощутил в этом ответе что-то, что
вызвало в нем презрение. И он небрежно бросил: — Хоть вы и король, но не
дворянин, а потому королем не останетесь. Я… — Он запнулся, потом крикнул еще
раз: — Я… — но вовремя спохватился и не договорил тех слов, что уже вертелись
на языке: «сам стану королем».

Король же вместо того, чтобы дать ему отпор, только подзадоривал наглеца.
Кузен, скрытый портьерой, уже едва в силах был терпеть такое дерзкое обращение
с лицом королевской крови. Отпрыском той же крови, хоть и в двадцать седьмой
степени родства, был он сам. Он шевелил складками портьеры, чтобы привлечь
внимание Гиза. Но Гиз был слишком занят тем, как бы посильнее унизить короля. —
Вы король только для ваших любовников, — грубо заявил он. — Да и их поубавится,
когда убавятся деньги. А в конце концов вы забьетесь в какой-нибудь паршивый
угол вашего королевства и будете там сидеть без всяких любовников, без денег и
даже… без крови.

Тут короля потряс ужас. Он натянул на голову свой меховой плащ, и кузен за
портьерой понял, что сейчас Генрих третий сползет под стол.

Но он умоляюще пролепетал: — Продолжай!

Это было уже слишком даже для такого бесчувственного истукана, как Гиз.  Он
вдруг умолк, повернулся и подошел к креслу, которое перед тем отпихнул. —
Продолжай! — пробурчал он себе под нос и пожал плечами. Свидетелю за портьерой
все было слышно, так как и кресло и герцог находились совсем рядом. У Генриха
даже слезы выступили на глазах: какой-то бессовестный нахал с избытком крови в
жилах и шайкой черни за спиной, без всяких заслуг и без всяких прав смеет
держаться перед королем этаким героем и грозить ему, что, мол, последняя кровь
выступит у него из пор, как у его брата! Что только творится в этом мире!
Генрих Наваррский отбросил складки портьеры и вышел, держа в руке обнаженную
шпагу: — Я мог бы ее всадить тебе в спину, и стоило бы!

— Ого! — воскликнул Гиз. — Да тут ловушка! Иначе к чему это требование
продолжать, если Валуа все равно ничего приятного для себя не ожидал услышать.
А я-то явился, — говорил этот здоровенный мужчина, незаметно отступая к двери,
— я явился сюда как верный слуга короля, чтобы начистоту выложить всю правду и
спасти его и королевство. Свой меч я не взял с собой и кинжал не выну — это
ниже моего достоинства.

Вероятно, он забыл его взять, ибо держал руки так, словно вот-вот хлопнет в
ладоши. И в тот же миг в комнату ворвались бы толпой его вооруженные люди.
Генрих Наваррский помешал этому.

— Генрих Гиз! — заявил он. — Мы играем! Убийство Цезаря, помнишь, как все
это было? Мы с тобой изображали заговорщиков.

— Брось шутки, — сказал Гиз. На самом деле он был рад такому выходу из
положения. Он без всякой игры достаточно говорил и делал такого, за что его
можно было обвинить в заговоре. Лицо короля молниеносно изменилось — оно стало
страшным; он вскочил, выпрямился и стал подобен карающему властителю. — Это же
Цезарь! — воскликнул Генрих с увлечением. — Бей его! — Гиз уже хотел ринуться
вперед, но упал, так как его сообщник дал ему подножку. Генрих Наваррский тут
же сел Гизу на шею, придавил к полу и спросил, как того требовала роль: — Сир!
Что мне сделать с оскорбителем вашего величества?

— Отруби ему голову! — потребовал Цезарь в ярости. Может быть, он был
действительно взбешен или мысленно перенесся в Collegium Navarra, на сумрачный
монастырский двор, где три мальчика, три Генриха, когда-то играли в ту же
игру.

— Готово! — заявил кузен Генрих, дал своей жертве подняться и сунул шпагу в
ножны, не забыв стереть с нее воображаемую кровь.

Наступила пауза; во время этого молчания чувство неловкости все нарастало, и
три Генриха постепенно возвращались от монастырского двора и детских игр к
действительности, когда они стали взрослыми и вражда между ними сделалась
непреложным фактом: теперь мы уже выступаем не в трагедии, а в жизни. Однако
какая-то неуверенность осталась. Может быть, в конце концов мы и сейчас
участвуем в условной трагедии? Что же такое жизнь, если в ней повторяются
положения, которые мы уже бог знает как давно создали в своей фантазии?
Возникает ощущение чего-то нереального, однако стараешься его как можно скорее
преодолеть. Генрих Валуа перевел дух и сел. Генрих Гиз исправил свою оплошность
и преклонил колено. И только на лице Генриха Наваррского остался какой-то след
сожаления или недоверия; остальные это заметили, они обменялись
многозначительным взглядом и незаметно ухмыльнулись. И это тоже было, как
некогда в монастырской школе.

Новым оказалось то, что когда они, под вечер, играли в мяч, Генрих
Наваррский нарочно поддался своему дружку Генриху Гизу и позволил ему обыграть
себя; а в тот же час молодой дворянин по имени Рони (позднее он носил имя
Сюлли), принадлежавший к свите короля Наваррского — отец отдал его Генриху в
качестве пажа, — в тот же час этот шестнадцатилетний мальчик, уцелевший в
Варфоломеевскую ночь только потому, что ректор школы его спрятал, вызвал на
поединок одного из дворян герцога Гиза и убил его. Тем временем герцог выиграл
партию в мяч.

Когда король снова встретился со своим кузеном, он сказал:

— Тебя я должен бояться больше, чем могущественного Гиза. Ты будешь
наследовать мне. Ты принц крови, а кроме того, уж очень ловок. Но если бы
только ловкость! Мое недоверие подсказывает мне, что здесь кое-что
пострашнее.



Приключение одного горожанина


Королю, не доверявшему своим друзьям, пришлось выслушать от матери ее мнение
насчет того, что сейчас является самым главным: необходимо прекратить всякие
слухи о растленных нравах, поощряемых его величеством. Однажды, ранним утром, в
лавочке некоего парижского бельевщика по имени Эртебиз зазвонил звонок.
Супруги услышали его из своей спальни, хотя она выходила окнами во двор.
Сначала они не решались встать с постели и крепко вцепились друг в друга, чтобы
один все-таки не вздумал подвергнуть себя опасности. Но так как звонили все
более нетерпеливо, оставалось только пойти и посмотреть. Муж наспех оделся,
жена схватила молитвенник.

— Держи так, чтобы они сразу его увидели, Эртебиз, и отрицай все насчет
Лиги, никогда я, дескать, ничего подобного не говорил. Скажи, ты был выпивши и,
мол, только вчера исповедовался.

Она прокралась следом и, спрятавшись за прилавком, следила оттуда, как он
неторопливо снимает засовы и цепочки. Колокольчик дребезжал и заливался, но
голоса все же проникали сквозь стену из толстых дубовых досок. Бельевщик стал
громко молиться. Вдруг дверь распахнулась, и появился его собственный шурин
Аршамбо, служивший в охране королевского замка Лувр. Он стукнул в пол своей
аркебузой и строго возгласил:

— Господин Эртебиз, следуйте за мной! — Но тут увидел, что из-за прилавка
высовывается сестра, и сейчас же добавил вполголоса: — Не знаю, зачем ты там
понадобился, зять, но нас тут четверо. Пойдем.

Появились и трое остальных. Однако Эртебиз, вместо того чтобы читать
молитвы, накинулся на солдат. Он грозил им Лигой, где он, мол, состоит на
службе и на жалованье. А там служить — совсем другое дело, чем в охране короля,
который только с мальчишками и возится. Уже с церковной кафедры проповедуют
против такого безобразия.

— Ладно, ладно, приятель Эртебиз, — отвечали солдаты, — но ты уж, сделай
милость, пойдем; может, нам и не придется тебя вешать.

Тут вмешалась жена: — А сколько людей верили вам да пошли, а потом так и не
вернулись? Ты останешься здесь, брат, вместо него, и несдобровать тебе, если с
моим стариком приключится беда!

Так аркебузир Аршамбо остался в лавке в качестве заложника, а бельевщика
Эртебиза трое вооруженных людей отвели в замок Лувр. Ворота, мост и арка были
хорошо известны бельевщику — сколько раз ходил он этой дорогой в колодец Лувра
в финансовое ведомство, которое неусыпно наблюдало за его доходами! Но дальше
все было ему незнакомо, и ничего не стоило его напугать или ошеломить: каждый,
кто был здесь за своего, задирал перед ним нос, а почему, неизвестно — уже
самое начало его пути оказалось более приметным, чем всегда. Обычно ему самое
большее, что пригрозят префектом, если он не послушается обычного «Проходи,
проходи!»… И тогда он ссылается на то, что принадлежит к почтенным
горожанам, а шурин ручался за него. Но сегодня он всюду слышит свое имя: —
Эртебиз! — сначала у ворот, от стражи, затем около присутственных мест, потом
возле кухонь. Двери всюду открывались, и, глядя ему вслед, люди шептали друг
другу: — Эртебиз, — и при этом многозначительно кривили рожи. Он долго не мог
вспомнить, что ему напоминают эти гримасы, пока внутренний голос испуганно не
подсказал: «Эртебиз, у тебя самого бывает такое лицо, когда ты снимаешь шапку
перед гробом с покойником».

У подножия парадной лестницы стража передала его швейцарцам, один пошел
впереди, другой позади. Своды, под которыми двигалось это шествие, были окутаны
сумраком, так как еще не совсем рассвело, и эта сторона замка выходила на
запад. Сначала они спустились по ступенькам, потом поднялись и завернули за
угол; бельевщику казалось, что они идут без конца, у него дрожали колени. —
Куда вы меня ведете, кум? — спросил он переднего швейцарца, но с таким же
успехом он мог бы обратиться к стене. Чужеземный наемник даже не повернул
толстой шеи и продолжал шагать, топая огромными башмачищами и сжимая в
вытянутой волосатой лапе алебарду. Эртебиз тяжело вздохнул и уже приготовился
попасть в такое место, откуда не увидишь ни луны, ни звезд. Вдруг его одуревший
взор заметил какое-то поблескивание: то блестели золото, рубины, мрамор, камка,
парча, слоновая кость, алебастр. Все эти названия драгоценностей ожили в его
памяти, пробужденные светом с востока, лившимся в залу, двери которой были
открыты. Все окна горели пламенем солнечного восхода, и тут буржуа
почувствовал, что поистине перенесен в королевский замок. Он потом готов был
поклясться, что в зале, через которую он прошел, находилось целое общество
вельмож и дам и они были заняты изысканным времяпрепровождением. Он не мог
сообразить, что это фигуры на обоях и гобеленах представляются ему живыми в
трепетном свете пылающей зари. Напротив, когда он уже миновал золотую залу, то
начал даже различать голоса этих господ, даже звуки арф расслышал и, про себя,
не одобрил. С утра здесь предаются бесполезным занятиям!

После такой подготовки его охрана в третий раз сменилась, теперь это были
уже не солдаты, а изящные молодые дворяне, камергеры и пажи; во всяком случае,
волосы у них были гладко причесаны и спускались вдоль щек, накрашенных, как у
женщин, и, вероятно, ради той же цели: чтобы ими любоваться и их ласкать.
Голова у бельевщика пошла кругом, а оба знатных юноши улыбались ему и — слегка
склоняли стройные шеи, именно перед ним, Эртебизом. Его лавкой они, видимо,
пренебрегали: воротнички у них были со складочками, тонкие, как облачко, но
вышитые золотом — таких мы не делаем. И все же они шагали по обе стороны от
него, точно он им ровня, вошли вместе с ним в комнату и, говоря слегка в нос,
сообщили ее название. В отделке и убранстве этого покоя было так много золота,
что от блеска Эртебиз не только ослеп, но и оглох.  Ошарашенный, смотрел он на
красивых мальчиков, и они, благодарные за это восхищение, ласково его
подбадривали. — Господин Эртебиз, — сказал в нос один из них, — сейчас мы
откроем еще две двери и проводим вас до третьей. Там мы покинем вас, вы войдете
один, ибо никому не разрешено сопутствовать вам.

Ну, как тут опять не перепугаться! Каждую минуту что-нибудь новое. Вот он
уже успел попривыкнуть к обществу этих молодых людей: после встречи с ними он
готов даже отбросить некоторую предубежденность против дворянского сословия и
его нравов и отнестись более миролюбиво к замку Лувр, на который, может быть, и
не совсем справедливо попы так усердно призывают громы небесные. Да, при дворе
есть и кое-что хорошее, короля можно понять. Я, Эртебиз, не вижу ничего, что бы
задевало мое чувство благопристойности. В оба следующих покоя он входил уже
гораздо увереннее. Увидев обнаженную статую, Эртебиз даже подтолкнул локтем
одного из своих новых друзей. Но вот они перед третьей дверью. — Сударь, —
говорят ему, — вас просят войти и открыть пошире глаза!

— Соблаговолите смотреть и все примечать, — еще раз настойчиво напоминают
они, причем каждый из них распахивает одну половинку двери. Эртебиз делает шаг,
и двери за ним захлопываются. Он в сумеречной комнате, дневной свет скупо
проникает в окна, прикрытые тяжелыми шторами; теплится ночник. Бельевщик
постепенно начинает различать очертания предметов, особенно явственно видит он
кровать. Полог откинут, кто же там спит? Он отваживается сделать еще один шаг,
ведь ему разрешили и даже советовали смотреть во все глаза. Но тут волосы у
него встают дыбом, дрожь пробегает по всему телу, и он падает на колени.

Король! Собственной особой! По одним губам — и то узнаешь; но его величество
косится на него угрюмым глазом, не повертывая при этом лица. В точности так же
смотрит он из глубины кареты одним глазом, когда ему кланяются. Но здесь нет
кареты, Эртебиз, берегись. Здесь перед тобой королевское ложе. И твой король
глазом подает тебе знак — смотри, дескать, кто рядом со мной лежит.
Оказывается, королева. Можешь сколько угодно щипать себя за ногу, все равно
перед тобой королева, ее белобрысые волосы, ее острый нос. Ты удостоен
лицезреть королевскую чету, ты избран. Ее величество повертывает голову на
подушке, чтобы ты видел и другую половину ее лица. И она лежит рядом с его
величеством королем, совершенно так же, как кума Эртебиз, которую каждый знает,
лежит рядом со своим верным муженьком в супружеской спальне позади лавки. Все
очень просто, хотя и диву даешься, словно бог весть какое чудо увидел: этого не
покажут и одному на тысячу, только тебе.

Благоговейно складывает он руки на груди и опускает взоры, дабы не
злоупотребить оказанной ему честью. Кто-то касается его плеча. В своем умилении
он не заметил, как открылась дверь. Продолжая стоять на коленях, Эртебиз,
пятясь, удаляется из комнаты. Давешние молодые люди протягивают ему руку, чтобы
помочь подняться. Им понятно, насколько он потрясен, и они сообщают, что
теперь-то и настало время хорошенько подкрепиться. Стол накрыт в проходе между
галереей и лестницей, место, так сказать, весьма публичное.  Его усаживают
перед единственным прибором. Мажордом поднимает жезл, и тут входят повара: все
несут серебряные миски не меньше как по восьми фунтов весом, а в них всякая
рыба, мясо, пироги. Вино льется к нему в стакан из посудин рубинового стекла с
золотым носиком; кроме того, за стол подсаживается хорошенькая девица. Он
знает, что хорошенькая, хотя не поднимает глаз от полной тарелки. — Эртебиз! —
восклицают зрители, которые попадают сюда и со стороны лестницы и со стороны
галереи. Они останавливаются на почтительном расстоянии от его стола,
вытягивают шеи, повторяют «Эртебиз!» и удаляются на цыпочках.

— Вы знаменитость, господин Эртебиз, — раздается льстивый голос девушки. —
Дозвольте попросить вас об одной милости: когда выйдете из замка и будете
рассказывать обо всем, что здесь с вами приключилось, не забудьте и меня. Я
мадемуазель де Лузиньян.

Услышав это знаменитое, прямо легендарное имя, бельевщик горестно вздохнул.
Это было уже слишком. Уже давно все было слишком, и под конец он даже
загрустил, вместо того чтобы возгордиться. Эртебиз бросил на зрителей столь
мрачный взгляд, что они неслышно удалились, иные отвешивая поклоны. А ему и в
голову не могло прийти, что они просто исполняют заученные роли. И он ни за что
бы не признал, будто рыба, которую приказал подать ему король Франции, была
вчерашняя, а пироги и того старше. Вино взяли из соседнего трактира, дома он
пил получше; впрочем, последнее не совсем от него укрылось.  Он никак не хотел
верить, выпил несколько стаканов и нашел его еще хуже.  Оставалась мадемуазель
де Лузиньян, но она тоже была поддельная. Просто мадам Екатерина отправила одну
из бедных дворянских девушек своего «летучего отряда», чтобы она обработала
скромного горожанина. И первое, чем следовало ошеломить его, — это громкое имя.
Все же несколько стаканов кислого вина сделали свое дело, он набрался
храбрости, подмигнул полуобнаженной женщине и уже потянулся к ней.

Эртебиз так и не понял, почему вдруг свалился со стула.

Бельевщик был кругленьким коротышкой с багровым лицом и седеющей головой.
Таким он увидел себя в зеркалах, когда выползал из-под стола. Фрейлина исчезла,
чему он, однако, не удивился. И тут в его душе родилась непоколебимая
уверенность, что его надули, надули решительно во всем. И он положил обо всем
этом непременно рассказать своей улице. А его приключение пусть пойдет на
пользу Лиге и ее вождю! Правда, он еще не знал, как выберется отсюда. Все его
теперь покинули — зрители, девица, повара, величественный мажордом, даже
изящные дворянчики, а ведь прикидывались его друзьями. Ему самому пришлось
отыскивать дорогу: по безлюдным переходам он добрался до какого-то подвала,
забитого солдатами, и они схватили его за шиворот. Уж тут не было никаких
«господин Эртебиз», они попросту вытолкали его в Луврский колодец, а затем на
мост. И молодцы из охраны его теперь знать не хотели: солдаты грубо допросили
его, вывернули ему карманы, дали пинок в зад, и он вылетел из замка.

Эртебиз предусмотрительно не рассказал солдатам о том, что видел в замке.
Впрочем, он и сам начинал сомневаться, так ли все это было. И чем дальше он шел
по городским улицам, тем невероятнее и подозрительнее казалось ему все
пережитое. Подобные истории не для него; а здравый смысл подсказывал, что тут
не обошлось без козней диавола. Бельевщик решил, не откладывая, сходить к
исповеди. Тем, временем он добрался до улицы, где жил, и все соседи вышли ему
навстречу из своих домов, он же поспешил укрыться в собственном и лег в
постель. Госпожа Эртебиз принесла ему глинтвейна.

Лишь спустя два часа — ибо это был кремень-человек — супруге удалось выведать
все, что с ним приключилось. Вечером стало известно всей улице, а на другой
день — всему Парижу. Начали приходить люди из других частей города, они хотели
услышать от него самого, что король спит с королевой. Это явно шло на пользу
королевской власти и подрывало Лигу, почему поп Буше начал в своих проповедях
громить Эртебиза, уверяя, что он подкуплен и что он орудие сатаны.  Однако
коротышка-бельевщик настаивал на своем, ибо с течением времени он стал
гордиться этим приключением и был теперь более убежден в том, что все это
действительно произошло, чем в день события.

— Эртебиз, что же ты, на самом-то деле, видел?

— Его величество король лежал на своей золотой кровати, в золотой короне, а
рядом с ним лежала ее величество королева, прекрасная, как утренняя заря. Все
это истинная правда, готов поклясться в мой смертный час.

Он повторял потом то же самое в течение тринадцати лет. Тем временем дело
дошло до того, что короля умертвили, а его преемник, Генрих Четвертый, носивший
то же имя, вынужден был побивать в сражениях своих же французов, иначе они
попали бы в лапы Габсбургов. Лига для украшения своих процессий выпускала на
улицы нагих женщин, и они плясали. Их развращенность была ужасна, а в своей
кровожадности они доходили до смешного. Коротышка-бельевщик, известный всему
городу благодаря своему рассказу, был не первым, но и на него бешеные бабы
набросились, как на врага святой церкви: — Вон Эртебиз, это он видел, как Валуа
валялся со своей потаскухой!

И сотни босых ног затоптали Эртебиза насмерть.



Наслаждение


У королевы Наваррской был собственный двор: в нескольких маленьких покоях по
вечерам собирались ее подруги, ее поэты, музыканты, гуманисты и поклонники.
Здесь служили одному божеству — Марго, и незачем было подглядывать в щель между
портьерами, как на празднествах, устраиваемых ее братом, королем Франции. Ее
дорогой супруг, король Наваррский, однажды вечером застал Марго играющей на
арфе, а какой-то поэт читал сочиненные в ее честь благозвучные стихи; в мире
поэзии она именовалась Лаисой, была куртизанкой и властвовала над людьми
благодаря своей красоте и учености. Марго-Лаиса сидела в кресле, на возвышении,
и во всем ее облике было то совершенство, к которому она неизменно стремилась.
По бокам стояли еще два кресла, и в них сидели госпожа Майенн и герцогиня Гиз.
У ног богини и подле двух других муз расположились менее важные особы,
служившие, однако, необходимым дополнением ко всей этой картине. Ее обрамляли
две увитые розами колонны, между которыми лежал большой светлый ковер с
вышитыми на нем образами мечтательной весны. Глубоким миром и ясностью духа
веяло от этого зрелища, и поэту, стоявшему перед тремя женщинами, оставалось
только воспевать их, причем он слегка откидывался в сторону и вытягивал руку,
словно шел по шаткому мостику, переброшенному через пропасть.

«В замке Лувр не везде так спокойно, как здесь, — подумал Генрих, увидев
двор королевы Наваррской. — А церковь, где проповедует этот Буше? Не изобразить
ли его и показать им образчик подобного красноречия? Стоит ли? Нет!» Генрих,
правда, занял место поэта, но начал декламировать то, что ему вдруг пришло на
ум: — Adjudat me a d’aqueste hore, — помоги мне в этот час, молитва, которую
читала мать, рожая его. Звучные слова! А так как они были обращены не только к
деве Марии, но вместе с тем и к королеве Наваррской, то этим ее дорогой
повелитель превзошел все восхваления, какие мадам Маргарита слышала при своем
дворе. И она была ему чрезвычайно благодарна; она принялась аккомпанировать,
вплетая в его речь блестящие пассажи на арфе, и в заключение протянула для
поцелуя свою, ослепительную руку. Поцеловав ее, он заверил Марго при всех ее
почитателях, что сегодня готов служить ей и угождать, как никогда. Она поняла и
снова протянула ему руку, на этот раз, чтобы он помог ей сойти со ступенек
возвышения и увел из комнаты.

Когда их никто уже не мог услышать, Генрих рассмеялся и сказал: — Ступайте к
королеве, вашей матери. Мне очень хочется поглядеть, какое у вас будет лицо,
когда вы выйдете от нее.

— Что это значит? — отозвалась Маргарита, она была явно обижена. — Теперь со
мной уже никто не обращается столь неуважительно, как во времена короля
Карла.

— Надеюсь! Хотя ваш брат-король разгневан на вас не меньше, чем ваша
мать.

— Ради бога! Что случилось?

— Я молчу! Достаточно, если я скажу вам, что сам не верю ни одному их
обвинению. Люди все это выдумывают, только чтобы нас поссорить.

Генрих проводил свою супругу до комнат мадам Екатерины. Но едва он остался
один, как к нему приблизилась другая дама, герцогиня де Гиз: она тоже попала в
трудное положение. Ее беспокойство можно было заметить и раньше: когда она еще
сидела в кресле на возвышении и остальные казались столь безмятежно спокойными,
герцогиня тревожно озиралась. Так выглядит человек, которого до смерти
перепугали, и он не в силах об этом забыть.

— Сир, — проговорила герцогиня и беспомощно протянула Генриху руки ладонями
вверх, — я очень несчастна. Я ни в чем не повинна и заслуживаю того, чтобы вы
меня утешили. — Он хотел возразить ей: почему бы и нет, после всех остальных, —
однако не успел. — Вы лучший друг герцога, — торопливо продолжала она, — так
убедите его, ради бога, что я перед ним чиста, а то он обойдется со мной еще
суровее! — Она выпалила все это сразу и невольно остановилась, чтобы перевести
дух. Генрих мог бы сказать: «Я вправе защищать вашу невинность, мадам, ибо мне
вы, к сожалению, еще не доказали противное».

— Подумайте только, что делает этот сумасшедший! Нынче утром я почувствовала
легкое недомогание, а он невесть отчего был не в духе; вижу, что-то его бесит,
а что, сказать не желает. Я ведь и так догадываюсь, в чем дело: у мужей только
ревность на уме. Вдруг ему взбрело в голову, что я непременно должна выпить
чашку бульона, и каким тоном он этого потребовал!  Я, конечно, начинаю
подозревать самое плохое. «Не нужно мне никакого бульона!» — говорю. А он,
сколько я ни отказываюсь, стоит на своем: «Нет уж, извините, мадам, бульон вы
все-таки выпьете». И тут же посылает на кухню.

— Он хотел вас отравить? — вполголоса спросил Генрих с ужасом, ибо ему
вспомнилось, что ведь он сам назвал герцога рогатым; может быть, он первый и
пустил этот слух? С тех пор Гиз ото всех получал подтверждения, и вот как
страшны оказались последствия для бедной женщины.

— Надеюсь, вы ему выплеснули бульон в лицо?

— Это было бы невежливо. Я вымолила у него отсрочку на полчаса, прежде чем
выпить роковую чашу, и за это время приготовилась к смерти.

Генрих видел теперь несчастную жертву сквозь дымку слез, застлавших ему
глаза.

— Потом принесли бульон. Герцог тем временем вышел из комнаты. А я
выпила.

Даже в отсутствии мужа супруга повиновалась ему: ее поддерживала надежда,
что молитва умирающей искупит все ее плотские прегрешения.

— И вы подумайте! — воскликнула она, возмущенная до предела. — Оказалось,
что это самый обыкновенный бульон!

Ее гнев передался и ему. Хорош Голиаф с его великолепными телесами! Вот как
он запугивает женщин! Вот как он мстит, когда они наставляют ему то, что он
вполне заслужил! — Мадам, — сказал Генрих с глубоким убеждением, — вы безвинно
пострадали, я это вижу. Вы заслуживаете, чтобы я вас утешил и загладил вину
всех мужчин, которые были к вам несправедливы, в том числе и мою.

Он взял ее за кончики пальцев, их руки, словно воспарили, их ноги сблизились
изящно, словно в танце, и, обратив друг к другу лица, выражавшие учтивое
счастье, они не без жеманства вступили на тот путь, который вел к обоюдному
наслаждению.

Когда он снова увидел Марго, она только что при свидетелях выдержала бурное
объяснение с матерью и братом-королем — уже не первое, вызванное ее
предосудительным поведением. Душевное равновесие еще не вернулось к ней. — Что,
я был прав? — спросил он сочувственно. Ее большие глаза наполнились слезами,
но, боясь, как бы тушь не расплылась, она сдержалась и не сразу выложила все,
что угнетало ее. Не дожидаясь никаких объяснений, ее возлюбленный повелитель
обнял ее и стал уверять: что бы ни случилось, он всегда защитит ее, ибо она ему
доверена. Сегодня же вечером, когда ее брат-король удалится в свою опочивальню,
двое его друзей изложат ему, насколько он был к ней несправедлив.

— Брат, может, и поверит им, но мою мать вам не провести, — проговорила
Марго, пожалуй, слишком поспешно и опять слегка испугалась. Она неуверенно
взглянула на своего повелителя, желая угадать, что ему известно. Ибо в конце
концов Марго ведь все-таки допустила грубое нарушение приличий, навестив на
одре болезни своего очередного любовника! Но так как Генрих и виду не подавал,
что об этом осведомлен, она вернулась к роли оскорбленной невинности. — Если бы
хоть не при всех мне бросили в лицо такую клевету!  Этого я никогда не прощу!
Не хватало еще, чтобы мой возлюбленный повелитель был обо мне дурного мнения
и разгневался на меня!

— И не подумаю, ибо знаю все лучше, чем все остальные, — отозвался он и
улыбнулся при этом многозначительной, но доброй улыбкой, даже не без оттенка
влюбленности. Все это тронуло сердце бедной женщины. Лучшего друга она и желать
не могла. — Вы человек благородный, — сказала она, — все кончилось
благополучно. Но да послужит это нам предостережением. Вы увидите: король
придумает еще немало всяких историй, лишь бы разорвать нашу дружбу.

— Это ему не удастся, — решительно заявил Генрих, — и мы сейчас же примем к
тому меры. — Они еще долго пробыли вместе. Уже утром, когда он оставил ее,
Марго тут же посетили дамы и сообщили ей о том, что ее возлюбленный супруг как
раз вчера нанес ей обиду, оставшись вдвоем с герцогиней Гиз. Сначала Марго
удивилась, затем ответила: — Мой дорогой супруг всегда пожалеет женщину, если
она несчастна.

Потом она долго размышляла об этом случае. Ибо, хотя Марго жила бездумно, ее
дух был полон глубокомыслия. Для памяти она набросала две сравнительные
характеристики: вот герцог Гиз, именовавшийся в ее записках Клеонтом, его месть
с помощью чашки бульона ужасна, он держит герцогиню часами под угрозой смерти.
И вот король Наваррский — его она называла Ахиллом — этот, напротив, так мягок
и вместе с тем так ненадежен. «И все-таки он верен своим чувствам, — писала
она. — Ахилл никогда не забудет той высокой и прекрасной страсти, которая
связала его с Лаисой. Этой страсти не изменят ни Лаиса, ни Ахилл, они
преобразят ее своей доброй волей, и из пылкого чувства, подчас близкого к
ненависти, возникнет дружба, почти равная любви».

Марго отложила перо: она была очень довольна, что все так обернулось. О
многом она и здесь говорила только намеками. Но, к счастью, главное уже
пережилось: она имела в виду толпу мертвецов, которые когда-то встали стеной
между нею и ее дорогим повелителем и через которую невозможно было пробиться.
Потом она выдала его своей свирепой матери, и он попал в плен, потом решилась
наставить ему рога. Ненависть, обман, раскаяние, жалость сменялись в ее сердце,
пока, наконец, Ахилл и Лаиса не сделались близкими друзьями, чтобы навсегда
остаться ими, — так по крайней мере думала Марго. Но ведь жизнь длинна…

Супруги на многое смотрели сквозь пальцы. Они даже предостерегали друг
друга, когда одному из них грозила опасность: правда, за таким предостережением
всегда что-нибудь крылось. Однажды Марго сказала: — Сир, вы показываетесь
слишком часто в обществе моего брата д’Алансона. Зачем с ним связываться, ведь
вы уже видели не раз, чем это кончается! Наследником престола он остается.
Правда, вам обещано, что вы будете наместником всего королевства, но над его
обещанием смеется весь двор.

— Мадам, иногда небезвыгодно быть даже осмеянным.

— Еще будь у вас тайные планы! Может быть, вы хотите стать королем Франции?
Но вы не найдете никого, кто согласился бы вам служить, ведь все вас уже видели
в роли короля. Лучше служите моему брату д’Алансону, которого я очень люблю и
который, наверное, взойдет на престол. Я даю вам этот совет ради вашего же
блага.

— Мадам, — торжественно отозвался он, — узнайте же, что и я вам друг. Я
частенько провожу время с вашим братом д’Алансоном, так как мне известно, что
его жизни угрожает опасность. — Взгляд Генриха был настолько красноречив, что
она почти угадала: ему самому это и поручено, король хочет воспользоваться им,
чтобы избавиться от брата, И тут Марго решает: «Я буду сама охранять моего
брата Франциска. Его другу, храброму Бюсси, я подарю свою благосклонность».
Приняв это твердое решение, она перевела разговор на свою подружку де Сов.

— Сов — для вас лишь приятное развлечение, — заявила Марго. — Но ничем
большим она стать не должна, ради вашей же безопасности, мой дорогой государь и
супруг. И никогда не выдавайте ей того, что у вас на душе! Лежа с ней на одной
подушке, вы и то не должны ни на минуту забывать, что Сов о каждой мелочи
доносит моей матери-королеве.

— Не верю я этому, — отозвался Генрих, хотя отлично знал, что Маргарита
права.

— Вы еще многому не поверили бы. Сов любит только Гиза, ему она предана
душой и телом. — Марго начинала горячиться. — Неужели вам еще нужны
доказательства? Ведь она безутешно плачет с тех пор, как лицо Гиза
обезображено! Но и поделом этой сирене! — воскликнула она в гневе. — Признаюсь
— я даже сама об этом постаралась. Пришлось ему нынешним летом идти в поход,
вместо того чтобы изводить жену да спать с Сов. А в бою его полоснули по лицу
мечом, и теперь он уже не красавец Гиз. Его теперь зовут «щербатый Гиз».

— «Щербатый Гиз», — повторил ее возлюбленный супруг, и это доставило обоим
немало удовольствия, но Марго вдруг снова овладел гнев.

— И эта Сов пусть остережется, как бы и с ней чего не приключилось! Ведь она
надеется стать нашей разлучницей, сир. Да что я говорю, — она мечтает вас на
себе женить! Эта баба держит вас около себя целыми днями и приказывает вам
являться к ней даже утром, когда ваша королева встает, лишь бы только вы не
достались мне. Неужели вы доверяете своей Марго меньше, чем ей? А недоверие,
сир, — это начало ненависти! — выкрикнула Марго, совсем позабыв о том, как
нерушима дружба, связывающая Лаису и Ахилла.

Генрих сделал попытку ее обнять, и когда она оттолкнула его, про себя
усмехнулся этому ревнивому раздражению, не подозревая, что и он начнет вскоре
ревновать Марго к храброму Бюсси, которого она полюбит. Наслаждение не всегда
остается только наслаждением. У него есть свои ловушки и свои пропасти. В них
можно спрятаться, чтобы тебя не видели. И в них можно заблудиться и упустить
самое главное. Так бывало не раз в отношениях между Шарлоттой де Сов и сыном
отравленной Жанны, мстителем за убитого адмирала.  Немало других придворных дам
служили ему для тех же целей, но милее всех была в этой роли она.

На улыбку жизни Сов отвечала своеобразным обаянием. Это была натура
уравновешенная, а не порывистая и опьяняющая, как королева Наваррская.  Слабой
показала себя герцогиня Гиз, а не Сов, которая в каждом случае твердо знала, до
каких границ она может позволить себе дойти. А Генрих находил общий язык и с
ней, и с Марго, и с мадам де Гиз. По обычаям этого двора, у него было много
любовниц, беспорядочные случайные связи, и очень сомнительно, долго ли выдержит
такую жизнь столь молодое тело. Спокойнее всего ему было, однако, с Шарлоттой,
отсюда и пристрастие к ней.

Причина крылась в том, что, когда они проводили вместе ночи без сна, они
позволяли друг другу отвлекаться от действительности. И он знал, что о Гизе
думает она тогда, о его честолюбивых замыслах. Ибо Гиз — ее единственный
повелитель, пусть даже лицо его обезображено. «Меня же это не должно трогать, у
нее такой прелестный рот, особенно когда она задумается и губы чуть
приоткрываются. И я еще не видел таких глаз — длинные, узкие щелочки, и в них
искрится насмешливый ум. Странно только то, что она никогда не удивляется, если
я слишком долго молчу. Может быть, она уже угадала, о чем я думаю? Когда мы
вдруг встречаемся взглядами, ее густые ресницы что-то утаивают от меня, а на
губах появляется улыбка сострадания. И поделом, ибо что удалось мне осуществить
за три с лишним года, несмотря на всю мою решимость мстить и ненавидеть? Да
ничего! Король, Гиз, мадам Екатерина — все они до сих пор живы, а я их пленник
и друг; занят ими больше, чем следует, и обманываю их. Эта женщина, которая
лежит рядом со мной, права, считая Гиза лучше меня! И все-таки лицо у него
теперь изуродовано — это ему за то, что он наступил на лицо мертвому
адмиралу!»

— Я часто переношусь душою в горы, — сказал он однажды своей подруге в тихий
ночной час. — В замке Лувр мне жить приятно, здесь у меня много друзей и
прекрасных дам. Но в конце концов я начинаю скучать о своих горах. Кто не
бродил по ним в детстве, не знает, как трудно человеку, когда он носит в своем
сердце их имя: Пиренеи.

Сов следила за его грезами. Чтобы нащупать почву, она осторожно
промолвила:

— До них далеко.

— На коне я доехал бы туда в десять дней. Я поспорил со своим кузеном
д’Алансоном, — ответил он пылко, этого было достаточно, когда слушают так, как
слушала Сов: одной фразой он выдал с головой и себя и своего сообщника.  Чтобы
отвлечь ее от этого невольного признания, он принялся фантазировать насчет
водопада, который свергается с небесной высоты. Увлеченный, он стал уверять,
будто однажды бросился в него и водопад примчал его в долину, прямо к ногам его
матери Жанны.

— Чья смерть до сих пор остается тайной, хотя прошло уже три года, — сейчас
же вставила Сов. «И она все еще не отомщена…» — закончила фрейлина про себя,
но он догадался. О! Он отлично чувствовал ее любопытство, оно было осязаемо,
как прикосновение ее тела. Величайшее наслаждение этой женщине дает не любовь,
а угадывание и выслеживание. Не успеешь опомниться, как ты уже проговорился. Ее
хрупкое тело легко было утолить, и в любви Генрих просто пугал ее; она же
пугала его своим пронизывающим взглядом.

Вместе с тем она не выдала его старой королеве, хотя это и входило в ее
обязанности. У нее были тут свои оправдания; ну какие особые грехи совершил
бедный малый? Несколько тайных совещаний, которые ничем не кончились? Мадам
Екатерина только посмеялась бы, узнав, что он намерен устроить заговор с
участием ее сына д’Алансона, который так часто надувал его. Все замыслы этого
бедняги как-то захирели, ему, видно, достаточно осуществлять их в своем
воображении, и он успокаивается. Этот герой уже не способен ни на какое деяние,
думает Сов. Едет на охоту и возвращается домой минута в минуту, довольный своей
добычей. Но прежде всего — он слишком много спит с женщинами. Она искренне
хотела ему добра, поэтому предостерегала от излишеств. Сердце у нее было не
злое.

Правда, ей хотелось разлучить его с Марго. Пока принц крови женат на сестре
короля, у него еще остаются какие-то виды на будущее. Но престол должен занять
не он: на престол должен взойти мой единственный владыка и повелитель — Гиз!
Поэтому Сов и пыталась убедить своего временного дружка, что она уже давно его
любит — еще с той первой встречи в парке, когда обе подружки, Шарлотта и Марго,
шли под руку ему навстречу, а впереди выступали павлины. Он станет моим, а я
уже принадлежу ему вся, — так она будто бы решила тогда же. Я ловка, я умна, и
если он женится на мне, королем он станет! Может не сомневаться. Но все было
тщетно, лукавая усмешка Генриха показывала, что ей не провести его, так же как
и он не проведет ее. Рассерженная, она отпустила своего возлюбленного в то утро
раньше, чем обычно, хотя из ее объятий он, может быть, и перешел в объятия ее
подруги Марго.

Таковы прихоти наслаждения. И вот однажды ночью король Наваррский вдруг
потерял сознание; к счастью, он лежал на супружеском ложе. Обморок продолжался
целый час, и Марго крайне встревожилась. Она старалась привести его в чувство и
хлопотала над ним, как то предписывает долг заботливой жене: позвала своих
фрейлин и слуг и не отходила от него ни на минуту, иначе он бы умер. Этот
приступ слабости — явное предостережение: Марго посоветовала ему быть
осторожнее. — С вами этого никогда еще не случалось. Вы слишком предаетесь
наслаждению. — Словом, он остался очень доволен вниманием супруги, расхваливая
ее потом, и она же была первой, с кем он снова вкусил наслаждение.



Поворот


Слишком много было сомнений, обдумывании и откладывании. И наконец 15
сентября 1575 года наступил крутой поворот: герцог Алансонский исчез. Когда
пришло время идти к столу, мать велела искать его по всему дому, она была
чрезвычайно озабочена состоянием его здоровья — ведь она знала из собственного
опыта, как легко отправить человека на тот свет. Однако трупа не нашли.
Неужели д’Алансон бежал, даже не доверившись сестре? Та была, как обычно,
занята своим двором и служением музам. Но королек! Мадам Екатерина уже
готовилась к тому, что и его не увидит, — и вдруг он с самым невинным видом
возвращается после игры в мяч, да еще перед тем принимает ванну.

— Что тебе известно, королек? Признавайся! Не то пожалеешь!

Генрих рассмеялся: — Мой д’Арманьяк мне только что сообщил, будто кузен
удрал в карете, которая казалась пустой. Хотите, я открою вам, мадам, что
воспоследует? Двуносый обратится к стране и к народу с призывом восстать. А
тогда вы, мадам, помиритесь с ним и дадите ему то, что он потребует.

«Сердится, — подумала мадам Екатерина, — вероятно, потому, что его
заподозрили в сообщничестве; и, конечно, не зря заподозрили». Все же условия
его плена пока не стали суровее. Пророчество Генриха сбылось в точности,
воззвание к стране и народу появилось. В нем августейший принц, ссылаясь на
всеобщее недовольство, на то, что очень многие умеренные католики и протестанты
жаждут мира, требовал справедливости и к нему самому. Ибо, проживая во дворце
своего брата-короля, он-де получал только неприятности и никаких денег. Тут-то
старая королева увидела верный способ вернуть свое дорогое детище; поэтому,
несмотря на все, она отнеслась к воззванию менее серьезно, чем ее сын-король,
которого эта история сильно расстроила. Да и город Париж был опять взволнован
предчувствием бед и захватывающих событий.  Как! Родной брат короля, именуемый
монсеньером, последовал примеру принца Конде и бежал в Германию! И они уже идут
сюда с огромными войсками, французы и немцы, — да, соседка, ровно сто тысяч
человек, провалиться мне на этом месте, ежели я вру! И тогда сначала некоторые
парижане, а затем все стали видеть на багряном вечернем небе фигуры вооруженных
людей.

Только мадам Екатерина сохранила здравый смысл, невзирая на все видения и
слухи. Генрих Наваррский, по ее мнению, вел себя более загадочно, чем ее сын
д’Алансон, которого она знала вдоль и поперек и не боялась. Неожиданно положила
она перед королем Наваррским воззвание его сообщника — пусть Генрих прочтет
вслух. После трехлетних упражнений Генрих научился владеть своим лицом при
любых обстоятельствах. Не дрогнув бровью, он уронил: — А я знаю его. Я и сам
так писал, когда был заодно с адмиралом и с гугенотами.  Скоро монсеньер другое
запоет. Сначала воображаешь невесть что, а потом все-таки начинаешь плясать под
чужую дудку. Это не для меня.

Было ли презрение Генриха искренним или напускным — неизвестно, но его
дорогая приятельница осталась при своем глубоком недоверии. С этого дня она
учредила за ним еще более строгий надзор и приставила к нему новых шпионов, о
которых он и не догадывался. Им было поручено пользоваться всяким случаем и
вызывать его на неосторожные высказывания. Она оплела его черной паутиной
сыска, а ему больше чем когда-либо удавалось обманывать двор своим неизменным
благодушием и притворным легкомыслием. Но в нем происходила мучительная борьба,
и на душе становилось все мрачнее — так уже было однажды.

«Перевертыш начал действовать, пока я медлил! И вот все было, оказывается,
впустую: и долгое притворство, и бесконечное обдумывание, и постоянное изучение
людей… Несчастье заставило меня пройти суровую школу, и все-таки я остаюсь
там же, где был в утро после Варфоломеевской ночи».

Волнения продолжались две недели, затем Перевертыш пошел на попятный и начал
торговаться с матерью, мадам Екатериной, относительно размеров вознаграждения,
за которое он согласен изменить своим союзникам. Тем хуже для Генриха! «Такое
ничтожество — и осмелился объявить себя вождем, а я от излишних наслаждений
упал в обморок. Почему же все так выходит? Довольно, я больше не спрашиваю!
Школа несчастья кончилась, а вместе с нею и немощь мысли. Я подам весть моим
протестантам на юге, пусть вскорости ждут меня к себе. И если даже они меня
сейчас презирают за то, что я, вот уже больше трех лет, строю из себя шута при
этом дворе, то я докажу им, что я поистине сын их королевы Жанны, и совсем
другой чеканки, чем Перевертыш! И другой, чем Голиаф! Ибо я знаю: эта школа
пройдена не напрасно. И знаю: королевство я объединю».

Его пылкая гордость взволнованно твердила ему эти слова, ничто не могло
подорвать его уверенности — ни позорное положение, а его еще придется терпеть
до известного срока, ни новый срам, причиной которого был Перевертыш: он
выступил вместо Генриха и чуть было ему самому все не испортил. Генрих не
сомневался в успехе. И сейчас, когда все казалось проигранным, он был больше
чем когда-либо уверен, что впереди победа. Если народ действительно ждет вождя,
то чем больше ложных вождей этот народ разоблачит и отринет, тем неотвратимее
появится и выйдет на правильный путь его настоящий вождь.

И вот когда он ожидал, чтобы истекло положенное время, его постиг последний,
особенно тяжелый удар; однако он выдержал и его. Последней покарала Генриха его
любимая сестричка. Юная Екатерина долго и тщетно ждала, чтобы ее дорогой брат,
наконец, вспомнил их мать Жанну, господина адмирала и всех убиенных друзей.
Однажды во дворце Конде она тайком сказала старухе-княгине: — Я знаю его, ведь
мы — одна кровь и плоть. И я была тогда здесь, в комнате, с ним и с господином
адмиралом, который был еще жив.  Разразилась ужасная гроза, двери распахнулись
настежь, я так и ждала, что сейчас войдет наша покойная мать и позовет его:
пусть отомстит за нее. Но оказалось, что это принцесса Валуа, и она увела его
венчаться. Я постоянно вспоминаю о том вечере, мой милый брат тоже ничего не
забыл. Я поклясться готова, что он с тех пор притворяется перед всем двором и
даже передо мной, своей сестричкой. Когда придет день, он выпрямится и покажет
себя.

Волнуясь, она вскочила с места и не могла скрыть легкой хромоты. Екатерина
была все так же бледна и казалась по-прежнему девочкой, из-за слабых легких.
Она жила, замкнувшись в этом доме, ибо питала отвращение к королевскому двору,
где, по словам ее матери, «женщины зазывают к себе мужчин».  Принцесса
Екатерина Бурбон осталась протестанткой. Она не могла понять отступничества
своего брата, каким бы трудным ни было положение, в котором он очутился. Но все
же она одобряла его поведение, ибо он был ее братом и главой их дома, и
неизменно защищала Генриха, его увлечения и его ошибки перед
дворянами-протестантами, которые тайком приезжали из провинции; а они потом
возвращались к себе, увозя некоторую надежду. Екатерина была слаба, одинока и,
казалось, могла вызвать только жалость. Однако многие из них знавали еще ее
мать и были поражены благородной стойкостью дочери: им чудилось, что с ними
говорит сама королева Жанна, и они еще раз преклонялись перед ее бессмертной
душой.

Все же трудно дольше трех лет защищать бездеятельность человека, особенно
если и сама начинаешь сомневаться в его правоте. «Он ничего не забыл, я знаю,
но среди тех, кто его держит в плену, можно и утратить свою веру. Пусть он
снова обретет ее с помощью господа. Я хочу нанести ему целительный удар.

И это в моих силах, ибо, что бы там ни произошло, я остаюсь, как всегда, его
Екатериной. И я нужна ему оттого, что мы вместе росли; кто еще будет с ним в
самую тяжелую минуту? Никто, кроме сестры. Притворюсь, будто я покидаю его,
пусть испугается, что я отдам себя и наше дело в руки чужому мужчине».

Таков был простодушный расчет этой девочки с благородным сердцем. Она
призналась в своих планах одному-единственному человеку — господину Теодору де
Беза, женевскому пастору, сочинившему духовный стих «Явись, господь, и дрогнет
враг!» И осведомилась у него, можно ли выполнить то, что она задумала, не
впадая в грех; а он разъяснил ей, что она, пожалуй, может отдать свое дело в
руки другого, но не должна отдаваться ему физически. Как раз в то время она
встретилась с двоюродным братом, Карлом Бурбоном, графом де Суассон, которого
ей было суждено любить до своей преждевременной кончины.

Все это не так, как тебе кажется, Катрин. Ты до сих пор уверена, что своей
строгой нравственностью резко отличаешься от брата, который ищет только
наслаждений. Но и ты пройдешь те же ступени и познаешь наконец все муки, всю
святость, все унижения тех, кто много любил, — а он будет и впредь желать всех
женщин и, даже оставаясь верным одной, в ее лице жаждать всех остальных.  Ты же
все, что тебе предназначено судьбой, будешь получать только от Карла, твоего