1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 
– Что  же у них было? что ей мой наговорил?    

Татьяна  Марковна с усмешкой махнула рукой.    

– Уж  и не знаю, кто из них лучше – он или она? Как голуби!    

Татьяна  Марковна пересказала сцену, переданную    

Марфенькой  с стенографической верностью. И обе засмеялись сквозь слезы.    

– Давно  я думаю, что они пара, Марья Егоровна, – говорила Бережкова, –  боялась только, что молоды уж очень оба. А как погляжу на них, да подумаю, так  вижу, что они никогда старше и не будут.    

– С  летами придет и ум, будут заботы – и созреют, – договорила Марьи  Егоровна. – Оба они росли у нас на глазах: где им было занимать  мудрости,ведь не жили совсем!    

     

     

Викентьев  пришел, но не в комнату, а в сад, и выжидал; не выглянет ли из окна его мать.  Сам он выглядывал из-за кустов. Но в доме – тишина.    

Мать его  и бабушка уж ускакали в это время за сто верст вперед. Они слегка и прежде  всего порешили вопрос о приданом, потом перешли к участи детей, где и как им  жить; служить ли молодому человеку и зимой жить в городе, а летом в деревне –  так настаивала Татьяна Марковна и ни за что не соглашалась на предложение Марьи  Егоровны – отпустить детей в Москву, в Петербург и даже за границу.    

– Испортить  хотите их, – говорила она, – чтоб они нагляделись там «всякого нового  распутства», нет, дайте мне прежде умереть. Я не пущу Марфеньку, пока она не  приучится быть хозяйкой и матерью!    

И  рассуждая так, они дошли чуть не до третьего ребенка, когда вдруг Марья  Егоровна увидела, что из-за куста то высунется, то спрячется чья-то голова. Она  узнала сына и указала Татьяне Марковне.    

Обе  позвали его, и он решился войти, но прежде долго возился в передней, будто  чистился, оправлялся.    

– Милости  просим, Николай Андреич! – ядовито поздоровалась с ним Татьяна Марковна, а  мать смотрела на него иронически.    

Он  быстро взглядывал то на ту, то на другую и ерошил голову.    

– Здравствуйте,  Татьяна Марковна, – сунулся он поцеловать у ней руку, – я вам привез  концерты в билет… – начал он скороговоркой.    

– Что  ты мелешь, опомнись… – остановила его мать.    

– Ох,  билеты в концерт, благотворительный. Я взял и вам, маменька, и Вере Васильевне,  и Марфе Васильевне, и Борису Павлычу… Отличный концерт: первая певица из Москвы…    

– Зачем  нам в концерт? – сказала бабушка, глядя на него искоса, – у нас  соловьи в роще хорошо поют. Вот ужо пойдем их слушать даром.    

Марья  Егоровна закусила от смеха губу. Викентьев сконфузился, потом засмеялся, потом  вскочил.    

– Я  в канцелярию теперь пойду, – сказал он, но Татьяна Марковна удержала его.    

– Сядьте,  Николай Андреич, да послушайте, что я вам скажу – серьезно заговорила она.    

Он  видел, что собирается гроза, и начал метаться в беспокойстве, не зная, чем  отвратить ее! Он поджимал под себя ноги и клал церемонно шляпу на колени или  вдруг вскакивал, подходил к окну и высовывался из него почти до колен.    

– Сиди  же смирно, когда Татьяна Марковна с тобою говорить хочет, – сказала мать.    

– Что  ваша совесть говорит вам? – начала пилить Бережкова, – как вы  оправдали мое доверие? А еще говорите, что любите меня и что я люблю вас как  сына! А разве добрые дети так поступают? Я считала вас скромным, послушным,  думала, что сбивать с толку бедную девочку не станете, пустяков ей не будете  болтать…    

Она  остановилась. Он мрачно посмотрел на мать.    

– Что! –  сказала она, – поделом тебе!    

– Татьяна  Марковна, я не успел нынче позавтракать, нет ли чего? – вдруг попросил  он, – я голоден…    

– Видите,  какой хитрый! – сказала Бережкова, обращаясь к его матери. – Он знает  мою слабость, а мы думали, что он дитя! Не поддели, не удалось, хоть и  проситесь в женихи!    

Викентьев  обернул шляпу вверх дном и забарабанил по ней пальцами.    

– Не  треплите шляпу; она не виновата, а лучше скажите, чего это вы вздумали, что за  вас отдадут Марфеньку?    

Вдруг у  него краска сбежала с лица – он с горестным изумлением взглянул на Татьяну  Марковну, потом на мать.    

– Послушайте,  не шутите со мной, – сказал он в тревоге, если это шутка, так она жестока.  Шутите вы, Татьяна Марковна или нет?    

– А  вы как думаете?    

– Думаю,  что шутите: вы добрая, не то что.    

Он  поглядел на мать.    

– Каков  волчонок, Татьяна Марковна!    

– Нет,  не шутя скажу, что не хорошо сделал, батюшка, что заговорил с Марфенькой, а не  со мной. Она дитя, как бывают дети, и без моего согласия ничего бы не сказала.  Ну, а если б я не согласилась?    

– Так  вы согласились! – вдруг вспрыгнув, сказал он.    

– Погоди,  погоди – сядь, сядь! – обе закричали на него.    

– С  другой бы, может быть, так и надо сделать, а не с ней, – продолжала  Татьяна Марковна. – Тебе, сударь, надо было тихонько сказать мне, а я бы  сумела, лучше тебя, допытаться у нее, любит она или нет? А ты сам вздумал…    

– Ей-богу,  нечаянно… Татьяна Марковна.,.    

– Да  не божитесь, даже слушать тошно.    

– Все  проклятый соловей наделал…    

– Вот  теперь «проклятый», а вчера так не знал цены ему!    

– Я  и не думал, и в голову не приходило – ей-богу… Однако позвольте доложить, в  свое оправдание, вот что, торопился высказать    

Викентьев,  ерошил голову и смело смотрел в глаза им обеим.    

– Вы  хотите, чтоб я поступил, как послушный, благонравный мальчик, то есть съездил  бы к тебе, маменька, и спросил твоего благословения, потом обратился бы к вам,  Татьяна Марковна, и просил бы быть истолковательницей моих чувств, потом через  вас получил бы да и при свидетелях выслушал бы признание невесты, с глупой  рожей поцеловал бы у ней руку, и оба, не смея взглягуть друг на друга, играли  бы комедию, любя с позволения старших… Разве это счастье?    

– А  по-твоему, лучше ночью в саду нашептывать девушке… – перебила мать.    

– Лучше,  maman, вспомни себя…    

– Каков,  ах ты! – обе закричали на него, – откуда это у него берется? Соловей,  что ли, сказал тебе?    

– Да,  соловей, он пел, а мы росли: он нам все рассказал, и пока мы с Марфой  Васильевной будем живы – мы забудем многое, все, но этого соловья, этого  вечера, шепота в саду и ее слез никогда не забудем. Это-то счастье и есть,  первый и лучший шаг его – и я благодарю бога за него и благодарю вас обеих,  тебя, мать, и вас, бабушка, что вы обе благословили нас… Вы это сами думаете,  да только так, из упрямства, не хотите сознаться: это нечестно…    

У него  даже навернулись слезы.    

– Если  б надо было опять начать, я опять вызвал бы Марфеньку в сад… – добавил он.    

Татьяна  Марковна в умилении обняла его.    

– Бог  тебя простит, добрый, милый внучек! Так, так: ты прав, с тобой, а не с другим,  Марфенька только и могла слушать соловья…    

Викентьев  бросился на колени.    

– Бабушка,  бабушка! – говорил он.    

– Вот  уж и бабушка: не рано ли стал величать? Да и к лицу ли тебе жениться? погоди  года два, три – созрей.    

– Поумней! –  подсказала мать, – перестань повесничать.    

– Если  б вы обе не согласились, – сказал он, – я бы…    

– Что?    

– Уехал  бы сегодня же отсюда и в гусары пошел бы, и долгов наделал бы, совсем пропал  бы!    

– Еще  грозит! – сказала Татьяна Марковна, – я вольничать вам не дам,  сударь!    

– Отдайте  мне только Марфу Васильевну, и я буду тише воды, ниже травы, буду слушаться,  даже ничего… не съем без вашего спроса…    

– Полно,  так ли?    

– Так,  так – ей богу…    

– Еще  отстаньте от божбы, а то…    

Он  бросился целовать руки Бережковой.    

– А  кушать все хочется? – спросила Татьяна Марковпа.    

– Нет,  уж мне теперь не до еды!    

– Что  ж, уж не отдать ли за него Марфеньку, Марья Егоровна?    

– Не  стоит, Татьяна Марковна, да и рано. Пусть бы года два…    

Он  налетел на мать и поцелуем залепил ей рот.    

– Видите,  какого сорванца вы пускаете в дом! – говорила мать, оттолкнув его прочь.    

– Со  мной не смеет, я его уйму – подойди-ка сюда…    

Он  подошел к Татьяне Марковне: она его перекрестила и поцеловала в лоб.    

– Ух! –  сказал он, садясь, – мучительницы вы обе: зачем так терзали – сил нет!    

– Вперед  будь умнее!    

– Где  же Марфа Васильевна?.. я побегу…    

Погоди,  имей терпение!.. они у меня не такие верченые! – сказала бабушка.    

– Опять  терпение!    

– Теперь  оно и начинается: полно скакать и бегать, ты не мальчик, да и она не дитя. Ведь  сам говоришь, что соловей вам растолковал обоим, что вы «созрели» – ну, так и  остепенись!    

Он  немного смутился от этого справедливого замечания и скромно остался в гостиной,  пока пошли за Марфенькой.    

– Ни  за что не пойду! И сохрани господи! – отвечала она и Марине, и Василисе.    

Наконец  сама бабушка с Марьей Егоровной отыскали ее за занавесками постели в углу, под  образами, и вывели ее оттуда, раскрасневшуюся, не одетую, старающуюся закрыть  лицо руками.    

Обе  принялись целовать ее и успокоивать. Но она наотрез отказалась идти к обеду и к  завтраку, пока все не перебывали у ней в комнате и не поздравили по очереди.    

Точно  так же она убегала и от каждого гостя, который приезжал поздравлять, когда  весть пронеслась по городу.    

Вера с  покойной радостью услыхала, когда бабушка сказала ей об этом:    

– Я  давно ждала этого, – сказала она.    

– Теперь,  если б бог дал пристроить тебя… – начала было Татьяна Марковна со вздохом, но  Вера остановила ее.    

– Бабушка! –  сказала она с торопливым трепетом, – ради бога, если любите меня, как я  вас люблю… то обратите все попечения на Марфеньку. Обо мне не заботьтесь…    

– Разве  я тебя меньше люблю? Может быть, у меня сердце больше болит по тебе…    

– Знаю,  и это мучает меня… Бабушка! – почти с отчаянием молила Вера, – вы  убьете меня, если у вас сердце будет болеть обо мне…    

– Что  ты говоришь, Верочка? Опомнись!..    

– Это  убьет меня, я говорю не шутя, бабушка.    

– Да  чем, чем, что у тебя на уме, что на сердце? – говорила тоже почти с  отчаянием бабушка, – разве не станет разумения моего, или сердца у меия  нет, что твое счастье или несчастье… чужое мне?..    

– Бабушка!  у меня другое счастье и другое несчастье, нежели у Марфеньки. Вы добры, вы  умны, дайте мне свободу…    

– Ты  успокой меня: скажи только, что с тобою?..    

– Ничего,  бабушках нет, только не старайтесь пристроивать меня…    

– Ты  горда, Вера! – с горечью сказала старушка.    

– Да,  бабушка, – может быть: что же мне делать?    

– Не  бог вложил в тебя эту гордость!    

Вера не  отвечала, но страдала невыразимо оттого, что она не могла растолковать себя ей.  Она металась в тоске.    

– Открой  мне душу, я пойму, может быть, сумею облегчить горе, если есть…    

– Когда  оно настанет – и я не справлюсь одна… тогда и приду к вам – и ни к кому больше,  да к богу! Не мучьте меня теперь и не мучьтесь сами… Не ходите, не смотрите за  мной…    

– Не  поздно ли будет тогда, когда горе придет?.. – прошептала бабушка. –  Хорошо, – прибавила она вслух, – успокойся, дитя мое! я знаю, что ты  не Марфенька, и тревожить тебя не стану.    

Она  поцеловала ее со вздохом и ушла скорыми шагами, понурив голову. Это было  единственное темное облачко, помрачавшее ее радость, и она усердно молилась,  чтобы оно пронеслось, не сгустившись в тучу.    

Вера  долго ходила взволнованная по саду и мало-помалу успокоилась. В беседке она  увидела Марфеньку и Викентьева и быстро пошла к ним. Она еще не сказала ни  слова Марфеньке после новости, которую узнала утром.    

Она  подошла к ней, пристально и ласково поглядела ей в глаза, потом долго целовала  ей глаза, губы, щеки. Положив ее голову, как ребенка, на руку себе, она  любовалась ее чистой, младенческой красотой и крепко сжала в объятиях.    

– Ты  должна быть счастлива! – сказала она с блеснувшими вдруг и спрятавшимися  слезами.    

– И  будет! – подсказал Викентьев.    

– Ты,  Верочка, будешь еще счастливее меня! – отвечала Марфенька, краснея. –  Посмотри, какая ты красавица, какая умная – мы с тобой – как будто не сестры!  здесь нет тебе жениха. Правда, Николай Андреевич?    

Вера  молча пожала ей руку.    

– Николай  Андреевич, знаете ли, кто она? – спросила Вера, указывая на Марфеньку.    

– Ангел! –  отвечал он без запинки, как солдат на перекличке.    

– Ангел! –  с улыбкой передразнила она его.    

– Вот  она кто! – сказала Вера, указывая на кружившуюся около цветка  бабочку, – троньте неосторожно, цвет крыльев пропадет, пожалуй и совсем  крыло оборвете. Смотрите же! балуйте, любите, ласкайте ее, но боже сохрани –  огорчить! Когда придет охота обрывать крылья, так идите ко мне: я вас  тогда!.. – заключила она, ласково погрозив ему.    

 ХIХ    

     

Через  неделю после радостного события все в доме пришло в прежний порядок. Мать  Викентьева уехала к себе, Викентьев сделался ежедневным гостем и почти членом  семьи. И он, и Марфенька не скакали уже. Оба были сдержаннее и только иногда  живо спорили, или пели, или читали вдвоем. Но между ними не было мечтательного,  поэтического размена чувств, ни оборота тонких, изысканных мыслей, с бесконечными  оттенками их, с роскошным узором фантазии – всей этой игрой, этих изящных и  неистощимых наслаждений развитых умов.    

Дух  анализа тоже не касался их, и пищею обмена их мыслей была прочитанная повесть,  доходившие из столицы новости да поверхностные впечатления окружающей природы и  быта. Поэзия, чистая, свежая, природная, всем ясная и открытая, билась живым  родником – в их здоровье, молодости, открытых, неиспорченных сердцах.    

Их не  манила даль к себе; у них не было никакого тумана, никаких гаданий. Перспектива  была ясна, проста и обоим им одинаково открыта. Горизонт наблюдений и чувств их  был тесен. Марфенька зажимала уши или уходила вон, лишь только Викентьев в  объяснениях своих, выйдет из пределов обыкновенных выражений и заговорит о  любви к ней языком романа или повести.    

Их  сближение было просто и естественно, как указывала натура, сдержанная чистой  нравственностью и моралью бабушки. Марфенька до свадьбы не дала ему ни одного  поцелуя, никакой почти лишней против прежнего ласки – и на украденный им поцелуй  продолжала смотреть как на дерзость и грозила уйти или пожаловаться бабушке.    

Но  неумышленно, когда он не делал никаких любовных прелюдий, а просто брал ее за  руку, она давала ему руку, брала сама его руку, опиралась ему доверчиво на  плечо, позволяла переносить себя через лужи и даже, шаля, ерошила ему волосы  или, напротив, возьмет гребенку, щетку, близко подойдет к нему, так что головы  их касались, причешет его, сделает пробор и, пожалуй, напомадит голову.    

Но если  он возьмет ее в это время за талию или поцелует, она покраснеет, бросит в него  гребенку и уйдет прочь. Свадьба была отложена до осени по каким-то  хозяйственным соображениям Татьяны Марковны – и в доме постепенно готовили  приданое. Из кладовых вынуты были старинные кружева, отобрано было родовое  серебро, золото, разделены на две равные половины посуда, белье, меха, разные  вещи, жемчуг, брильянты.    

Татьяна  Марковна, с аккуратностью жида, пускалась определять золотники, караты,  взвешивала жемчуг, призывала ювелиров, золотых и других дел мастеров.    

– Вот,  смотри, Верочка, это твое, а то Марфенькино – ни одной нитки жемчугу, ни одного  лишнего лота, ни та ни другая не получит. Смотрите обе!    

Но Вера  не смотрела. Она отодвигала кучу жемчуга и брильянты, смешивала их с  Марфенькиными и объявила, что ей немного надо. Бабушка сердилась и опять  принималась разбирать и делить на две половины.    

Райский  выписал от опекуна еще свои фамильные брильянты и серебро, доставшееся ему  после матери, и подарил их обеим сестрам. Но бабушка погребла их в глубину  своих сундуков, до поры до времени:    

– Понадобятся  и самому! – говорила она, – вздумаешь жениться.    

Он  закрепил и дом с землей и деревней за обеими сестрами, за что обе они опять  по-своему благодарили его. Бабушка хмурилась, косилась, ворчала, потом не  выдержала и обняла его.    

– Совсем  необыкновенный ты, Борюшка, – сказала она – какой-то хороший урод! Бог  тебя ведает, кто ты есть! В доме, в девичьей, в кабинете бабушки, даже в  гостиной и еще двух комнатах, расставлялись столы с шитьем белья. Готовили  парадную постель, кружевные подушки, одеяло. По утрам ходили портнихи, швеи.    

Викентьев  выпросился в Москву заказывать гардероб, экипажи – и тут только проговорилось  чувство Марфеньки: она залилась обильными слезами, от которых у ней распухли  нос и глаза.    

Глядя на  нее, заплакал и Викентьев, не от горя, а потому, объяснял он, что не может не  заплакать, когда плачут другие, и не смеяться тоже не может, когда смеются  около него. Марфенька поглядела на него сквозь слезы и вдруг перестала плакать.    

– Я  не пойду за него, бабушка: посмотрите, он и плакать-то не умеет путем! У людей  слезы по щекам текут, а у него по носу: вон какая слеза, в горошину, повисла,  на самом конце!..    

Он  поспешно утер слезу.    

– У  меня, видите, такой желобок есть, прямо к носу… – сказал он и сунулся было  поцеловать у невесты руку, но она не дала.    

Через  час после его отъезда она по-прежнему уже пела: Ненаглядный ты мой, как люблю я  тебя!    

На двор  приводили лошадей, за которыми Викентьев ездил куда-то на завод. Словом, дом  кипел веселою деятельностью, которой не замечали только Райский и Вера.    

Райский  ничего, впрочем, не замечал, кроме ее. Он старался развлекаться, ездил верхом  по полям, делал даже визиты.    

У  губернатора встречал несколько советников, какого-нибудь крупного помещика,  посланного из Петербурга адъютанта; разговоры шли о том, что делается в  петербургском мире, или о деревенском хозяйстве, об откупах. Но все это мало  развлекало его.    

Он,  между прочим, нехотя, но исполнил просьбу Марка и сказал губернатору, что книги  привез он и дал кое-кому из знакомых, а те уж передали в гимназию.    

Книги  отобрали и сожгли. Губернатор посоветовал Райскому быть осторожнее, но в  Петербург не донес, чтоб «не возбуждать там вопроса»!    

Марк,  по-своему, опять ночью, пробрался к нему через сад, чтоб узнать, чем кончилось  дело. Он и не думал благодарить за эту услугу Райского, а только сказал, что  так и следовало сделать и что он ему Райскому, уже тем одним много сделал  чести, что ожидал от него такого простого поступка, потому что поступить иначе  значило бы быть «доносчиком и шпионом».    

Леонтья  Райский видал редко и в дом к нему избегал ходить. Там, страстными взглядами и  с затаенным смехом в неподвижных чертах, встречала его внутренно торжествующая  Ульяна Андреевна. А его угрызало воспоминание о том, как он великодушно  исполнил свой «долг». Он хмурился и спешил вон.    

Она  употребила другой маневр: сказала мужу, что друг его знать ее не хочет, не  замечает, как будто она была мебель в доме, пренебрегает ею, что это ей очень  обидно и что виноват во всем муж, который не умеет привлечь в дом порядочных  людей и заставить уважать жену.    

– Поговори  хоть ты, – жаловалась она, – отложи свои книги, займись мною!    

Козлов в  тот же вечер буквально исполнил поручение жены, когда Райский остановился у его  окна.    

– Зайди,  Борис Павлович, ты совсем меня забыл, – сказал он, – вон и жена  жалуется…    

– А  она на что жалуется? – спросил Райский, входя в комнату.    

– Да  думает, что ты пренебрегаешь ею. Я говорю ей, вздор, он не горд совсем, –  ведь ты не горд? да? Но он, говорю, поэт, у него свои идеалы – до тебя ли,  рыжей, ему? Ты бы ее побаловал, Борис Павлович, зашел бы к ней когда-нибудь без  меня, когда я в гимназии.    

Райский,  отворотясь от него, смотрел в окно.    

– Или  еще лучше, приходи по четвергам да по субботам вечером: в эти дни я в трех  домах уроки даю. Почти в полночь прихожу домой. Вот ты и пожертвуй вечер,  поволочись немного, пококетничай! Ведь ты любишь болтать с бабами! А она только  тобой и бредит…    

Райский  стал глядеть в другое окно.    

– Сам  я не умею, – продолжал Леонтий, – известно, муж – она любит, я люблю,  мы любим… Это спряжение мне и в гимназии надоело. Вся ее любовь – все ее  заботы, жизнь – все мое…    

Райский  кашлянул. «Хоть бы намекнуть как-нибудь ему!» – подумал он.    

Полно –  так ли, Леонтий? – сказал он.    

– А  как же?    

– «Вся  любовь», говоришь ты?    

– Да,  конечно. Она даже ревнует меня к моим грекам и римлянам. Она их терпеть не  может, а живых людей любит! – добродушно смеясь, заключил Козлов. –  Эти женщины, право, одни и те же во все времена, – продолжал он. –  Вон у римских матрон, даже у жен кесарей, консулов, патрициев – всегда хвост  целый… Мне – бог с ней: мне не до нее, это домашнее дело! У меня есть занятие.  Заботлива, верна – и я иногда, признаюсь, – шепотом прибавил он, –  изменяю ей, забываю, есть ли она в доме, нет ли.    

– Напрасно! –  сказал Райский.    

– Некогда;  вот в прошлом месяце попались мне два немецких тома – Фукидид и Тацит. Немцы и  того и другого чуть наизнанку не выворотили. Знаешь, и у меня терпения не  хватило уследить за мелочью. Я зарылся, – а ей, говорит она, «тошно  смотреть на меня»! Вот хоть бы ты зашел. Спасибо, еще француз Шарль не  забывает… Болтун веселый – ей и не скучно!    

– Прощай,  Леонтий, – сказал Райский. – Напрасно ты пускаешь этого Шарля!    

– А  что? не будь его, ведь она бы мне покоя не дала. Отчего не пускать?    

– А  чтоб не было «хвоста», как у римских матрон!..    

– К  моей Уленьке, как к жене кесаря, не смеет коснуться и подозрение!.. – с  юмором заметил Козлов. – Приходи же – я ей скажу…    

– Нет,  не говори, да не пускай и Шарля! – сказал Райский, уходя проворно вон.    

К Полине  Карповне Райский не показывался, но она показывалась к нему в дом, надоедая то  ему – своими пресными нежностями, то бабушке – непрошеными советами насчет  свадебных приготовлений и особенно – размышлениями о том, что «брак есть могила  любви», что избранные сердца, несмотря на все препятствия, встречаются и вне  брака, причем нежно поглядывала на Райского.    

Он раза  два еще писал ее портрет и все не кончал, говоря, что не придумал, во что ее  одеть и какой цветок нарисовать на груди.    

– Желтая  далия мне будет к лицу – я брюнетка! – советовала она.    

– Хорошо,  после, после! – отделывался он.    

Тит  Никоныч являлся всегда одинакий, вежливый, любезный, подходящий к ручке бабушки  и подносящий ей цветок или редкий фрукт. Опенкин, всегда речистый, неугомонный,  под конец пьяный, барыни и барышни, являвшиеся теперь потанцевать к невесте, и  молодые люди – все это надоедало Райскому и Вере – и оба искали, он – ее, а она  – уединения, и были только счастливы, он – с нею, а она – одна, когда ее никто  не видит, не замечает, когда она пропадет «как дух» в деревню, с обрыва в рощу  или за Волгу, к своей попадье.    

 XX    

     

«Вот  страсти хотел, – размышлял Райский, – напрашивался на нее, а не знаю,  страсть ли это! Я ощупываю себя: есть ли страсть, как будто хочу узнать, целы  ли у меня ребра, или нет ли какого-нибудь вывиха? Вон и сердце не стучит!  Видно, я сам не способен испытывать страсть!»    

Между  тем Вера не шла у него с ума.    

– Если  она не любит меня, как говорит и как видно по всему, то зачем удержала меня?  зачем позволила любить? Кокетство, каприз или… Надо бы допытаться… – шептал он.    

Он искал  глазами ее в саду и заметил у окна ее комнаты.    

Он  подошел к окну.    

– Вера,  можно прийти к тебе? – спросил он.    

– Можно,  только не надолго.    

– Вот  уж и не надолго! Лучше бы не предупреждала, а когда нужно – и прогнала  бы, – сказал он, войдя и садясь напротив. – Отчего же не надолго?    

– Оттого,  что я скоро уеду на остров. Туда приедет Натали, и Иван Иванович, и Николай  Иванович…    

– Это  священник?    

– Да,  он рыбу ловить собирается, а Иван Иванович зайцев стрелять.    

– Вот  и я бы пришел.    

Она  молчала.    

– Или  не надо?    

– Лучше  не надо, а то вы расстроите наш кружок. Священник начнет умные вещи говорить,  Натали будет дичиться, а Иван Иванович промолчит все время.    

– Ну,  не приду! – сказал он и, положив подбородок на руки, стал смотреть на нее.  Она оставалась несколько времени без дела, потом вынула из стола портфель,  сняла с шеи маленький ключик и отперла, приготовляясь писать.    

– Что  это, не письма ли?    

– Да,  две записки, одну в ответ на приглашение Натальи Ивановны. Кучер ждет.    

Она  написала несколько слов и запечатала.    

– Послушайте,  брат, – закричите кого-нибудь в окно.    

Он  исполнил ее желание, Марина пришла и получила приказание отдать записку кучеру  Василью. Потом Вера сложила руки.    

– А  другую записку? – спросил Райский.    

– Еще  успею.    

– А!  Значит, секрет!    

– Может  быть!    

– Долго  ли, Вера, у тебя будут секреты от меня?    

– Если  будут, так будут всегда.    

– Если  б ты знала меня короче – ты бы их все вверила мне, сколько их ни есть.    

– Зачем?    

– Так  нужно – я люблю тебя.    

– А  мне не нужно…    

– Но  ведь это единственный способ отделаться от меня, если я тебе несносен.    

– Нет,  с тех пор как вы несколько изменились, я не хочу отделываться от вас.    

– И  даже позволила любить себя…    

– Я  пробовала запретить – что же вышло?    

– И  ты решилась махнуть рукой?    

– Да,  оставить вам на волю, думала, лучше пройдет, нежели когда мешаешь. Кажется, так  и вышло… Вы же сами учили, что «противоречия только раздражают страсть…»    

– Какая,  однако, ты хитрая! – сказал он, глядя на нее лукаво – А зачем остановила  меня, когда я хотел уехать?    

– Не  уехали бы: история с чемоданом мне все рассказала.    

– Так  ты думаешь, страсть прошла?    

– Никакой  страсти не было: самолюбие, воображение. Вы артист, влюбляетесь во всякую  красоту…    

– Пожалуй,  в красоту более или менее, но ты – красота красот, всяческая красота! Ты –  бездна, в которую меня влечет невольно, голова кружится, сердце замирает –  хочется счастья – пожалуй, вместе с гибелью. И в гибели есть какое-то обаяние…    

– Это  вы уже все говорили – и это нехорошо.    

– Отчего  нехорошо?    

– Нехорошо!    

– Да  почему?    

– Потому  что… преувеличенно… следовательно – ложь.    

– А  если правда, если я искренен?    

– Еще  хуже.    

– Почему?    

– Потому  что безнравственно.    

– Вот  тебе раз! Вера!.. Помилуй! ты точно бабушка!    

– Да,  на этот раз я на ее стороне.    

– Безнравственно!    

– Безнравственно:  вы идете по следам Дон Жуана: но ведь и тот гадок…    

– Говори  мне, что я гадок, если я гадок, Вера, а не бросай камень в то, чего не  понимаешь. Искренний Дон Жуан чист и прекрасен; он гуманный, тонкий артист, тип  chef d'oeuvre[140]  между человеками. Таких, конечно, немного. Я уверен, что в байроновском Дон  Жуане пропадал художник. Это влечение к всякой видимой красоте, все более к  красоте женщины, как лучшего создания природы, обличает высшие человеческие  инстинкты, влечение и к другой красоте, невидимой, к идеалам добра, изящества  души, к красоте жизни! Наконец под этими нежными инстинктами у тонких натур  кроется потребность всеобъемлющей любви! В толпе, в грязи, в тесноте грубеют  эти тонкие инстинкты природы… Во мне есть немного этого чистого огня, и если он  не остался до конца чистым, то виноваты… многие… и даже сами женщины…    

– Может  быть, брат, я не понимаю Дон Жуана; я готова верить вам… Но зачем вы выражаете  страсть ко мне, когда знаете, что я не разделяю ее?    

– Нет,  не знаю.    

– Ах,  вы все еще надеетесь! – сказала она с удивлением.    

– Я  тебе сказал, что во мне не может умереть надежда, пока я не узнаю, что ты не  свободна, любишь кого-побудь…    

– Хорошо,  брат, положим, что я могла бы разделить вашу страсть – тогда что?    

– Как  что? Обоюдное счастье!    

– Вы  уверены, что могли бы дать его мне?    

– Я  – о боже, боже! – с пылающими глазами начал он, – да я всю жизнь  отдал бы – мы поехали бы в Италию – ты была бы моей женой…    

Она  поглядела на него несколько времени.    

– Сколько  раз вы предлагали женщинам такое счастье? – спросила она.    

– Бывали,  конечно, встречи, но такого сильного впечатления никогда…    

– Скажите  еще, сколько раз говорили вы вот эти самые слова: не каждой ли женщине при  каждой встрече?    

– Что  ты хочешь сказать этими вопросами, Вера? Может быть, я говорил и многим, но  никогда так искренне…    

Она  глядела на него, а он на нее.    

– Кто  тебя развил так, Вера? – спросил он.    

– Довольно, –  перебила она. – Вы высказались в коротких словах. Видите ли, вы дали бы  мне счастье на полгода, на год, может быть больше, словом до новой встречи,  когда красота, новее и сильнее, поразила бы вас и вы увлеклись бы за нею, а я  потом – как себе хочу! Сознайтесь, что так?    

– Почему  ты знаешь это? Зачем так судишь меня легко? Откуда у тебя эти мысли, как ты  узнала ход страстей?    

– Я  хода страстей не знаю, но узнала немного вас – вот и все.    

– Что  ж ты узнала и от кого?    

– От  вас самих.    

– От  меня? Когда?    

– Какая  же у вас слабая память! Не вы ли рассказывали, как вас тронула красота  Беловодовой и как напрасно вы бились пробудить в ней… луч… или ключ… или… уж не  помню, как вы говорили, только очень поэтически.    

– Беловодова!  Это – статуя, прекрасная, но холодная и без души. Ее мог бы полюбить разве  Пигмалион.    

– А  Наташа?    

– Наташа!  Разве я тебе говорил о Наташе?    

– Забыли!    

– Наташа  была хорошенькая, но бесцветная, робкая натура. Она жила, пока грели лучи  солнца, пока любовь обдавала ее теплом, а при первой невзгоде она надломилась и  зачахла. Она родилась, чтоб как можно скорее умереть.    

– А  о Марфеньке что говорили? Чуть не влюбились!    

– Это  все так, легкие впечатления, на один, на два дня… Все равно, как бы я любовался  картиной… Разве это преступление – почувствовать прелесть красоты, как теплоты  солнечных лучей, подчиниться на неделю-другую впечатлению, не давая ему  серьезного хода?..    

– А  самое сильное впечатление на полгода? Так?    

– Нет,  не так. Если б, например, ты разделила мою страсть, мое впечатление упрочилось  бы навсегда, мы бы женились… Стало быть – на всю жизнь. Идеал полного счастья у  меня неразлучен с идеалом семьи…    

– Послушайте,  брат. Вспомните самое сильное из ваших прежних впечатлений и представьте, что  та женщина, которая его на вас сделала, была бы теперь вашей женой…    

– Кто  тебя развивает, ты вот что скажи? А ты все уклоняешься от ответа!    

– Да  вы сами. Я все из ваших разговоров почерпаю.    

– Ты  прелесть, Вера, ты наслаждение! у тебя столько же красоты в уме, сколько в  глазах! Ты вся – поэзия, грация, тончайшее произведение природы! – Ты и  идея красоты, и воплощение идеи – и не умирать от любви к тебе? Да разве я  дерево! Вон Тушин, и тот тает…    

Она  сделала движение.    

– Оставим  это. Ты меня не любишь, еще немного времени, впечатление мое побледнеет, я  уеду, и ты никогда не услышишь обо мне. Дай мне руку, скажи дружески, кто учил  тебя, Вера, – кто этот цивилизатор? Не тот ли, что письма пишет на синей  бумаге?.. – Может быть – и он. Прощайте, брат, вы кстати напомнили. Мне  надо писать…    

– И  вот счастье где: и «возможно» и «близко», а не дается! – говорил он.    

– Вы  можете быть по-своему счастливы и без меня, с другой…    

– С  кем, скажи! Где они, эти женщины!..    

– А  те, кто отдает внаймы сердце на месяц, на полгода, на год, – а не со  мной! – прибавила она.    

– И  ты не веришь мне, и ты не понимаешь! Кто же поверит и поймет?    

Он  задумался, а она взяла бумагу, опять написала карандашом несколько слов и  свернула записку.    

– Не  позвать ли Марину? – спросил он.    

– Нет,  не надо.    

Она  спрятала записку за платье на грудь, взяла зонтик, кивнула ему и ушла.    

Райский,  не сказавши никому ни слова в доме, ушел после обеда на Волгу, подумывая  незаметно пробраться на остров, и высматривал место поудобнее, чтобы  переправиться через рукав Волги. Переправы тут не было, и он глядел вокруг, не  увидит ли какого-нибудь рыбака.    

Он  прошел берегом с полверсты и, наконец, набрел на мальчишек, которые в  полусгнившей, наполненной до половины водой лодке удили рыбу. Они за гривенник  с радостью взялись перевезти его и сбегали в хижину отца за веслами.    

– Куда  везти? – спросили они.    

– Все  равно, причаливайте, где хотите.    

– Вон  там можно выйти, – указывал один.    

– Вон-вось  где: тут барин с барыней недавно вылазили..    

– Какой  барин?    

– Кто  их знает! С горы какие-то!    

Райский  вышел из лодки и стал смотреть.    

«Не Вера  ли?» – думал он. Если она – он сейчас узнает ее тайну… У него забилось сердце.  Он шел в осоке тихо, осторожно, боясь кашлянуть. Вдруг он услышал плеск воды,  тихо раздвинул осоку и увидел… Ульяну Андреевну.    

Она,  закрытая совсем кустами, сидела на берегу, с обнаженными ногами, опустив их в  воду, распустив волосы, и, как русалка, мочила их, нагнувшись с берега. Райский  прошел дальше, обогнул утес: там, стоя по горло в воде, купался m-r Шарль.    

Райский,  не замеченный им, ушел и стал пробираться, через шиповник, к небольшим озерам,  полагая, что общество, верно, расположилось там. Вскоре он услышал шаги  неподалеку от себя и притаился. Мимо его прошел Марк.    

Райский  окликнул его.    

– А,  здравствуйте, – сказал Волохов, – от кого вы тут прячетесь?    

– Я  не прячусь… иначе бы не остановил вас.    

– Да  вы не от меня прячетесь, а от кого-нибудь другого. Признайтесь, вы ищете вашу  красавицу-сестру? Нехорошо, нечестно: проиграли пари и не платите…    

– Вы  почем знаете, что она здесь?    

– Я  пошел было уток стрелять на озеро, а они все там сидят. И поп там, и Тушин, и  попадья, и… ваша Вера, – с насмешкой досказал он. – Подите, подите  туда.    

– Я  не хочу, я не туда шел.    

– Не  стыдитесь меня, я все вижу. Вы хотели робко посмотреть на нее издали – да? Вам  скучно, постыло в доме, когда ее нет там.    

– Какой  вздор! я просто гулял…    

– Давайте  триста рублей!    

Райский  пошел опять туда, где оставил мальчишек. За ним шел и Марк. Они прошли мимо  того места, где купался Шарль. Райский хотел было пройти мимо, но из кустов,  навстречу им, вышел француз, а с другой стороны, по тропинке, приближалась  Ульяна Андреевна, с распущенными, мокрыми волосами.    

Оба  хотели спрятаться, но Марк закричал им:    

– Charme  de vous voir tous les deux![141]  честь имею рекомендоваться!    

M-r  Шарль вышел из-за кустов.    

– M-r  Райский! M-r Шарль! – представлял насмешливо их Марк друг другу.    

– Ульяна  Андреевна! пожалуйте сюда, не прячьтесь! ведь видели: все свои лица, не  бойтесь!    

– Никто  не боится! – сказала она, выходя нехотя и стараясь не глядеть на Райского.    

– И  оба мокрые! – прибавил Волохов.    

– Самый  неприятный мужчина в целом свете! – с крепкой досадой шепнула Ульяна  Андреевна Райскому про Марка.    

– Ну,  прощайте, я пойду, – сказал Марк. – А что Козлов делает? Отчего не  взяли его с собой проветрить? Ведь и при нем можно… купаться – он не увидит.  Вон бы тут под деревцом из Гомера декламировал! – заключил он и,  поглядевши дерзко на Ульяну Андреевну и на m-r Шарля, ушел.    

– Il  faut que je donne une bonne lecon a ce mauvais drole![142] – хвастливо сказал m-r  Шарль, когда Марк скрылся из вида.    

Потом  все воротились домой.    

– Ну,  вот, я тебе очень благодарен, – говорил Козлов Райскому, – что ты  прогулялся с женой…    

– На  этот раз благодари вот m-r Шарля! – сказал Райский.    

– Merci,  merci, m-r Charles!    

– Bien,  tres bien, cher collegue![143]  – отвечал Шарль, трепля его по плечу.    

     

     

Райский  пришел домой злой, не ужинал, не пошутил с Марфенькой, не подразнил бабушку и  ушел к себе. И на другой день он сошел такой же мрачный и недовольный.    

Погода  была еще мрачнее. Шел мелкий, непрерывный дождь. Небо покрыто было не тучами, а  каким-то паром. На окрестности лежал туман.    

Вера  была тоже не весела. Она закутана была в большой платок и на вопрос бабушки,  что с ней, отвечала, что у ней был ночью озноб.    

Посыпались  расспросы, упреки, что не разбудила, предложения – напиться липового цвета и  поставитъ горчичники. Вера решительно отказалась, сказав, что чувствует себя  теперь совсем здоровою.    

Все трое  сидели молча, зевали или перекидывались изредка вопросом и ответом.    

– Вы  были тоже на острове? – спросила Вера Райского.    

– Да, –  ты почем знаешь?    

– Я  слыхала, как Егор жаловался кому-то на дворе, что платье все в глине да в тине  у вас – насилу отчистил: «Должно быть, на острове был», – говорил он.    

– Ты  все слышишь! – заметил он. – Я был не один; Марк был, еще жена  Козлова…    

– Вот  нашел с кем гулять! У ней есть провожатый, – сказала бабушка, – m-r  Шарль.    

– И  он был.    

Опять  замолчали и уже собирались разойтись, как вдруг явилась Марфенька.    

– Ах,  бабушка, как я испугалась! страшный сон видела! сказала она, еще не  поздоровавшись. – Как бы не забыть!    

– Какой  такой, расскажи. Что это ты бледная сегодня?    

– Рассказывай  скорей! – говорил Райский. – Давайте сны рассказывать, кто какой  видел. И я вспомнил свой сон: странный такой! Начинай, Марфенька! Сегодня  скука, слякоть – хоть сказки давайте сказывать!    

– Сейчас,  сейчас, погодите, через пять минут приедет Николай Андреич, я при нем расскажу.    

– Уж  и через пять минут! – сказала бабушка, – почем ты знаешь? Дожидайся!  он еще спит!    

– Нет,  приедет – я ему велела! – кокетливо возразила Марфенька. – Нынче  крестят девочку в деревне, у Фомы: я обещала прийти, а он меня проводит…    

– Так  ты для деревенских крестин новое барежевое платье надела, да еще в этакий  дождь! Кто тебя пустит? скинь, сударыня!    

– Скину,  бабушка, я надела только примерить.    

– Ведь  уж примеривали!    

– Оставьте  ее, бабушка, она жениху хочет показаться в новом платье.    

Марфенька  покраснела.    

– Вот  вы какие! я совсем не для того! – с досадой сказала она, что  угадали, – пойду, сейчас скину…    

Райский  удержал ее за руку; она вырвалась, и только отворила дверь, как навстречу ей  явился Викентьев и распростер руки, чтоб не пустить ее.    

– Идите  скорей – зачем опоздали? – говорила она, краснея от радости и отбиваясь,  когда он хотел непременно поцеловать у ней руку.    

– Что  это у вас за гадкая привычка целовать в ладонь? – заметила она, отнимая у  него руки, – всю руку изломаете!    

– Ладонь  такая тепленькая у вас, душистая, позвольте…    

– Подите  прочь! Вы еще с бабушкой не поздоровались!    

Он поцеловал  у бабушки руку, потом комически раскланялся с Райским и с Верой.    

– Рассказывайте,  что видели во сне, – сказал ему Райский,скорее, скорее!    

– Нет,  я прежде расскажу! – перебила Марфенька.    

– Нет,  позвольте, я видел отличный сон, – торопился сказать Викентьев, –  будто я…    

– Нет,  дайте мне рассказать, – говорила Марфенька.    

– Позвольте,  Марфа Васильевна, а то забуду, – силился он переговорить ее, –  ей-богу, я было и забыл совсем: будто я иду.    

Она  зажала ему рот рукой.    

– По  порядку, по порядку! – командовал Райский, – слово за Марфенькой.  Марфа Васильевна, извольте!    

– Я  будто, бабушка… Послушай, Верочка, какой сон! Слушайте, говорят вам, Николай  Андреич, что вы не посидите!.. На дворе будто ночь лунная, светлая, так пахнет  цветами, птицы поют…    

– Ночью? –  сказал Викентьев.    

– Соловьи  все ночью поют! – заметила бабушка, взглянув на них обоих.    

Марфенька  покраснела.    

– Вот  теперь сбили с толку – я и не стану рассказывать!    

– Нет,  нет, говори, говорите!    

– Ну,  вот птицы…    

– Птицы  не поют ночью…    

– Опять  вы, Николай Андреич! не стану – вам говорят! А вот он ночью, бабушка, –  живо заговорила она, указывая на Викентьева, – храпит    

– Ты  почем знаешь?    

– Марина  сказывала – она от Семена слышала…    

– Это  от золотухи: надо пить аверину траву, – заметила Татьяна Марковна.    

– Я  боюсь, кто храпит. Если б знала прежде, так бы…    

Она  вдруг замолчала.    

– Что  ж ты остановилась? – спросил Райский, – можно свадьбу расстроить. В  самом деле, если он тебе будет мешать спать по ночам…    

Марфенька  покраснела, как вишня, и бросилась вон.    

– Полно  тебе, Борюшка! видишь, она договорилась до чего, да и сама не рада!    

Викентьев  догнал Марфенъку и привел назад.    

– Я  буду на ночь нос ватой затыкать, Марфа Васильевна, – сказал он.    

Марфеньку  усадили и заставили рассказывать сон.    

– Вот  будто я тихонько вошла в графский дом, – начала она, – прямо в  галерею, где там статуи стоят. Вошла я и притаилась, и смотрю, как месяц  освещал их все, а я стою в темном углу: меня не видать, а я их всех вижу.  Только я стою, не дышу, все смотрю на них. Все переглядела – и Геркулеса с палицей,  и Диану, и потом Венеру, и еще эту с совой, Минерву… И старика, которого змеи  сжимают… как бишь его зовут… Только вдруг!.. (Марфенька сделала испуганное лицо  и оглядывалась по сторонам) – и теперь даже страшно – так живо представилось.    

– Ну,  что вдруг? – спросила бабушка.    

– Страшно,  бабушка. Вдруг будто статуи начали шевелиться. Сначала одна тихо, тихо  повернула голову и посмотрела на другую, а та тоже тихо разогнула и не спеша  притянула к ней руку: это Диана с Минервой. Потом медленно приподнялась Венера –  и не шагая… какой ужас!.. подвинулась, как мертвец, плавно к Марсу, в каске…  Потом змеи, как живые, поползли около старика! он перегнул голову назад, у него  лицо стали дергать судороги, как у живого, я думала, сейчас закричит! И другие  все плавно стали двигаться друг к другу, некоторые подошли к окну и смотрели на  месяц… Глаза у всех каменные, зрачков нет… Ух!    

Она  вздрогнула.    

– Да  это поэтический сон – я его запишу! – сказал Райский.    

– Побежали  дети в разные стороны, – продолжала Марфеньна, – и все тихо, не  перебирая ногами… Статуи как будто советовались друг с другом, наклоняли  головы, шептались… Нимбы взялись за руки и кружились, глядя на месяц… Я вся  тряслась от страха. Сова встрепенулась крыльями и носом почесала себе грудь…  Марс обнял Венеру, она положила ему голову на плечо, они стояли, все другие  ходили или сидели группами. Только Геркулес не двигался. Вдруг и он поднял  голову, потом начал тихо выпрямляться, плавно подниматься с своего места.  Большой такой, до потолка! Он обвел всех глазами, потом взглянул в свой угол… и  вдруг задрожал, весь выпрямился, поднял руку; все в один раз взглянули туда же,  на меня – на минуту остолбенели, потом все кучей бросились прямо ко мне…    

– Ну,  что же вы, Марфа Васильевна? – спросил Викентьев.    

– Как  я закричу!    

– Ну?    

– Ну,  и проснулась – и с полчаса все тряслась, хотела кликнуть Федосью, да боялась  пошевелиться – так до утра и не спала. Уж пробило семь, как я заснула.    

– Прелесть  – сон, Марфенька! – сказал Райский. – Какой грациозный, поэтический!  Ты ничего не прибавила?    

– Ах,  братец, да где же мне все это выдумать! Я так все вижу и теперь, что нарисовала  бы, если б умела…    

– Надо  морковного соку выпить, – заметила бабушка, – это кровь очищает.    

– Ну,  теперь позвольте мне… – начал Викентьев торопливо, – я будто иду по горе,  к собору, а навстречу мне будто Нил Андреич, на четвереньках, голый…    

– Полно  тебе, что это, сударь, при невесте!.. – остановила его Татьяна Марковна.    

– Ей-богу,  правда…    

– Это  нехорошо, не к добру    

– Говорите,  говорите! – одобрял Райский.    

– А  верхом на нем будто Полина Карповна, тоже…    

– Перестанешь  ли молоть? – сказала Татьяна Марковна, едва удерживаясь от смеху.    

– Сейчас  кончу. Сзади будто Марк Иванович погоняет Тычкова поленом, а впереди Опенкин,  со свечой, и музыка…    

Все  захохотали.    

– Все  сочинил, бабушка, сейчас сочинил, не верьте ему! – сказала Марфенька.    

– Ей-богу,  нет! и все будто, завидя меня, бросились, как ваши статуи, ко мне, я от них:  кричал, кричал, даже Семен пришел будить меня – ей-богу правда, спросите  Семена!..    

– Ну,  тебе, батюшка, ужо на ночь дам ревеню или постного масла с серой. У тебя глисты  должны быть. И ужинать не надо.    

– Я  напомню ужо бабушке: вот вам! – сказала Марфенька Викентьеву.    

– Ну,  Вера, скажи свой сон – твоя очередъ! – обратился Райский к Вере.    

– Что  такое я видела? – старалась она припомнить, – да, молнию, гром гремел  – и кажется, всякий удар падал в одно место…    

– Какая  страсть! – сказала Марфенька, – я бы закричала.    

– Я  была где-то на берегу, – продолжала Вера, – у моря, передо мной  какой-то мост, в море. Я побежала по мосту – добежала до половины; смотрю,  другой половины нет, ее унесла буря…    

– Все? –  спросил Райский.    

– Все.    

– И  этот сон хорош, и тут поэзия!    

– Я  не вижу обыкновенно снов или забываю их, – сказала она, – а сегодня у  меня был озноб: вот вам и поэзия!    

– Да  ведь все дело в ознобе и жаре; худо, когда ни того, ни другого нет.    

– А  вы, братец? теперь вам говорить! – напомнила ему Марфенька.    

– Вообразите,  я всю ночь летал.    

– Как  летали?    

– Так:  будто крылья явились.    

– Это  бывает к росту, – сказала бабушка, – кажется, тебе уж не кстати бы…    

– Я  сначала попробовал полететь по комнате, – продолжал он, – отлично! Вы  все сидите в зале, на стульях, а я, как муха, под потолок залетел. Вы на меня  кричать, пуще всех бабушка. Она даже велела Якову ткнуть меня половой щеткой,  но я пробил головой окно, вылетел и взвился над рощей… Какая прелесть, какое  новое, чудесное ощущение! Сердце бьется, кровь замирает, глаза видят далеко. Я  то поднимусь, то опущусь – и когда однажды поднялся очень высоко, вдруг вижу,  из-за куста, в меня целится из ружья Марк…    

– Этот  всем снится; вот сокровище далось: как пугало, – сказала Татьяна Марковна.    

– Я  его вчера видел с ружьем – на острове, он и приснился. Я ему стал кричать изо  всей мочи, во сне, – продолжал Райский, – а он будто не слышит, все  целится… наконец…    

– Ну,  братец, – ах, это интересно…    

– Ну,  я и проснулся!    

– Только?  ах, как жаль! – сказала Марфенька.    

– А  тебе хотелось, чтоб он меня застрелил?    

– Чего  доброго, от него станется и наяву, – ворчала бабушка. – А что он,  отдал тебе восемьдесят рублей?    

– Нет,  бабушка, я не спрашивал.    

– Все  вы мало богу молитесь, ложась спать, – сказала она, – вот что! А как  погляжу, так всем надо горькой соли дать, чтоб чепуха не лезла в голову.    

– А  вы, бабушка, видели какой-нибудь сон? расскажите. Теперь ваша очередь! –  обратился к ней Райский.    

– Стану  я пустяки болтать!    

– Расскажите,  бабушка! – пристала и Марфенька.    

– Бабушка,  позвольте, я расскажу за вас, что вы видели? – вызвался Викентьев.    

– А  ты почем знаешь бабушкины сны?    

– Я  угадаю.    

– Ну,  угадывай.    

– Вам  снилось, – начал он, – что мужики отвезли хлеб на базар,продали и  пропили деньги. Это во-первых…    

Все  засмеялись.    

– Какой  отгадчик! – сказала бабушка.    

– Во-вторых,  что Яков, Егор, Прохор и Мотька, пьяные, забрались на сеновал, закурили трубки  и наделали пожар…    

– Типун  тебе, право – болтун этакий! Поди, я уши надеру!    

– В-третьих,  что все девки и бабы, в один вечер, съели все варенье, яблоки, растаскали  сахар, кофе…    

Опять  смех.    

– Что  Савелий до смерти убил Марину…    

– Полно,  тебе говорят!.. – унимала сердито Татьяна Марковна.    

– И,  наконец, – торопливо досказывао он, так что на зубах вскочил пузырь, –  что земская плиция в деревне велела делать мостовую и тротуары, а в доме  поставили роту солдат…    

– Вот,  я же тебя, я же тебя – на, на, на! – говорила бабушка, встав с места и  поймав Викентьева за убо. – А еще жених – болтает вздор какой!    

– А  ловко, мастерски подобрал! – поощрял Райский.    

Марфенька  смеялась до слез, и даже Вера улыбалась. Бабушка села опять.    

– Это  вам только лезет в голову такая бестолочь! – сказала она.    

– Видите  же и вы какие-нибудь сны, бабушка? – заметил Райский.    

– Вижу,  да не такие безобразные и страшные, как вы все.    

– Ну,  что, например, видели сегодня?    

Бабушка  стала припоминать.    

– Видела  что-то, постойте… Да: поле видела, на нем будто лежит… снег.    

– А  еще? – спросил Райский.    

– А  на снегу щепка…    

– И  все?    

– Чего  ж еще? И слава богу, кричать и метаться не нужно!    

 ХХII    

     

Весь  день все просидели, как мокрые куры, рано разошлись и легли спать. В десять  часов вечера все умолкло в доме. Между тем дождь перестал, Райский надел  пальто, пошел пройтись около дома. Ворота были заперты, на улице стояла  непроходимая грязь, и Райский пошел в сад.    

Было  тихо, кусты и деревья едва шевелились, с них капал дождь. Райский обошел раза  три сад и прошел через огород, чтоб посмотреть, что делается в поле и на Волге.    

Темнота.  На горизонте скопились удалявшиеся облака, и только высоко над головой слабо  мерцали кое-где звезды. Он вслушивался в эту тишину и всматривался в темноту,  ничего не слыша и не видя.    

Направо  туман; левее черным пятном лежала деревня, дальше безразличной массой стлались  поля. Он дохнул в себя раза два сырого воздуха и чихнул.    

Вдруг он  услышал, что в старом доме отворяется окно. Он взглянул вверх, но окно, которое  отворилось, выходило не к саду, а в поле, и он поспешил в беседку из акаций,  перепрыгнул через забор и попал в лужу, но остался на месте, не шевелясь.    

– Это  вы? – спросил шепотом кто-то из окна нижнего этажа, – конечно, Вера,  потому что в старом доме никого, кроме ее, не было.    

У  Райского затряслись колени, однако он невнятным шепотом отвечал: «Я».    

– Сегодня  я не могла выйти – дождик шел целый день; завтра приходите туда же в десять  часов… Уйдите скорее, кто-то идет!    

Окно  тихо затворилось. Райский все стоял.    

«Куда  „туда же“! – спрашивал он мучительно себя, проклиная чьи-то шаги,  помешавшие услышать продолжение разговора. – Боже! так это правда: тайна  есть (а он все не верил) – письмо на синей бумаге – не сон! Свидания! Вот она,  таинственная „Ночь“! А мне проповедовала о нравственности!»    

Он пошел  навстречу maman.    

– Кто  тут! – громко закричал голос, и с этим вопросом идущий навстречу начал  колотить что есть мочи в доску.    

– Ну  тебя к черту! – с досадой сказал Райский, отталкивая Савелья, который  торопливо подошел к нему. – Давно ли ты стал дом стеречь?    

– Барыня  приказали, – отвечал Савелий, – мошенники в здешних местах есть…  беглые… тоже из бурлаков ходят шалить…    

– Врешь  все! – с досадой продолжал Райский, – ты подглядываешь за Мариной:  это… скверно, – хотел он сказать, но не договорил и пошел.    

– Позвольте  о Марине слово молвить! – остановил его Савелий.    

– Ну?    

– Нельзя  ли ее в полицию отправить?    

– Ты  с ума сошел, – сказал Райский, уходя. Савелий за ним.    

– Сделайте  божескую милость, – говорил он, хоть в Сибирь сошлите ее!    

Райский  погружен был в свой новый «вопрос» о разговоре Веры из окна и продолжал идти.    

– Или  хоша в рабочий дом – на всю жисть… – говорил Савелий, не отставая от него.    

– За  что? – спросил вдруг Райский, остановившись.    

– Да  опять того… почтальон ходит все… Плетьми бы приказали ее высечь…    

– Тебя! –  сказал Райский, – чтоб ты не дрался…    

– Воля  ваша!    

– Да  не подсматривал! это… скверно… – сквозь зубы проговорил он, взглянув на окно  Веры.    

Он ушел,  а Савелий неистово застучал в доску.    

Райский  почти не спал целую ночь и на другой день явился в кабинет бабушки с сухими и  горячими глазами. День был ясный. Все собрались к чаю. Вера весело  поздоровалась с ним. Он лихорадочно пожал ей руку и пристально поглядел ей в  глаза. Она – ничего, ясна и покойна…    

– Как  ты кокетливо одета сегодня! – сказал он.    

– Вы  находите простенькую палевую блузу кокетливой?    

– А  пунцовая лента, а прическа, с длинной, небрежно брошенной прядью волос на  плечо, а пояс с этим изящным бантом, ботинки, прошитые пунцовым шелком! У тебя  бездна вкуса, Вера, я восхищаюсь!    

– Очень  рада, что нравлюсь вам; только вы как-то странно восхищаетесь. Скажите, отчего?    

– Хорошо,  скажу, пойдем гулять.    

– Когда?    

– В  десять часов.    

Она  быстро и подозрительно взглянула на него. Он заметил этот взгляд.    

«Напрасно  я сказал так определительно – в десягь часов, – подумал он, – надо бы  было сказать часов в десять… Она догадалась…    

– Хорошо,  пойдемте! – согласилась она, подумавши, – теперь еще рано, нет десяти  часов.    

Она села  в угол и молчала, избегая его взглядов и не отвечая на вопросы. В исходе  десятого она взяла рабочую корзинку, зонтик и сделала ему знак идти за собой.    

Они шли  молча по аллее от дома, свернули в другую, прошли сад, наконец остановились у  обрыва. Тут была лавка. Они сели.    

– Вера! –  начал он, едва превозмогая смущение, – я нечаянно, кажется, узнал часть  твоего секрета…    

– Да,  кажется! – холодно сказала она, – вчера вы подслушали мои слова…