Поделиться:
  Угадай писателя | Писатели | Карта писателей | Острова | Контакты

Якуб Колас - На росстанях [1955]
Известность произведения: Средняя
Метки: prose_rus_classic, prose_su_classics

Аннотация. Действие широко известного романа народного поэта БССР Якуба Коласа "На росстанях" развертывается в период революционного подъема 1905 г. и наступившей затем столыпинской реакции. В центре внимания автора - жизнь белорусской интеллигенции, процесс ее формирования. Роман написан с глубоким знанием народной жизни и психологии людей.

Полный текст. Открыть краткое содержание.

1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 

В доказательство этих слов на пороге появился Есель с письмом — Адам Игнатьевич приглашал еще раз Тараса Ивановича с женой и с гостями. XII По малолюдной улице Панямони степенно шествовали Тарас Иванович с Ольгой Степановной и наши приятели. Запорошенная свежим снегом улица была уже утоптана и укатана ногами пешеходов, полозьями саней и конскими копытами. Окна вдоль улицы были плотно закрыты ставнями. Компания шла не торопясь, изредка перебрасываясь короткими фразами. Лобанович молчал и думал свою думу. Много уплыло дней с той весенней поры, когда он с Садовичем заходил в Панямонь. Не так давно пришло от него письмо из Балтиморы. Как он там живет, Садович не пишет; видно, не очень сладко. Об одном только сообщает — ходят вместе с Ничыпаром на какие-то курсы, чтобы изучить английский язык. Мало что изменилось в Панямони за это время. Тот же шумный и еще более толстый Тарас Иванович, те же вечера местечковой так называемой интеллигенции с бесконечной картежной игрой, тот же Есель с его прежними обязанностями. Чем живут здесь люди? О чем они мечтают? Глядя на еле заметные пучки света, проникавшие сквозь щели ставней, Лобанович думал, как тускло и скупо пробиваются на свет из непроглядного мрака мысли здешних людей. В чем же их радость и счастье? В затхлой тишине, в неподвижном покое, напоминающем стоячую воду тихих заводей, покрытую тоненькой пленкой плесени. Какие же нужны грозы и громы, чтобы всколыхнуть эту тишину и пробудить человеческие мысли, чувства, стремления! Пытался пробудить местечковых обывателей доморощенный редактор Бухберг, но его запрятали в сумасшедший дом, хотя он сумасшедшим, может, и не был. А вот шкурники, паразиты, доносчики вроде этого Язепа Брыля процветают. Вспомнились Лобановичу такие же пустые вечеринки в Хатовичах, в Верхани. Как же они похожи одна на другую! Старая знакомая песня на тот же заплесневелый лад. Противна вся эта музыка!.. Появление гостей во главе с Тарасом Ивановичем в доме Адама Игнатьевича особого впечатления не произвело. Правда, некоторые из присутствующих с удивлением и даже недоумением окинули взглядом бывших учителей, словно они пришли с того света, но тут же принялись за свои дела, как очень занятые люди: одни играли в преферанс, другие — в "шестьдесят шесть", а третьи просто сидели и болтали. Среди игравших в преферанс Лобанович увидел и того старого, длинного, как жердь, урядника, который схватил протокол со стола во время неожиданного налета на школу в Микутичах. Урядник сделал вид, что не заметил учителей. Хозяин дома увлекся игрой в "шестьдесят шесть" и напряженно обдумывал свой ход. Это был черноволосый человек лет пятидесяти, интеллигентный с виду, напоминавший провинциального адвоката. На мгновение он оторвался от игры, чтобы выслушать от Тараса Ивановича поздравления, поздоровался с бывшими учителями, после чего снова сел на свое место. Тарас Иванович скорчил презрительную гримасу, остановившись возле игроков. — Играть в "шестьдесят шесть" — все равно что блох ловить. — На все будет свое время, — наставительно заметил уже известный нам сиделец Кузьма Скоромный. Женщины — правда, их было не так много — занимали позицию в другой комнате, а некоторые из них помогали хозяйке накрывать стол. Лобанович окинул взглядом присутствующих. Почти все они ему были уже известны. Из старых знакомых не хватало только Язепа Брыля и Миколы Зязульского. Базыль Трайчанский тотчас же вынырнул из той комнаты, где сидели женщины. Он был такой же добродушный, обходительный, как и прежде, приятная улыбка не сходила с его лица; по-прежнему склонял он голову то на одну, то на другую сторону, вскидывал то один глаз, то другой. Новое заключалось только в том, что на этот раз лицо Базыля сияло радостью. Он очень приветливо поздоровался с Лобановичем и с Янкой Тукалой. О том, как живут изгнанные из школ учителя, он счел тактичным не расспрашивать. — Ну что же, Базыль, каменный дом есть, а души этого дома нет. Базыль Трайчанский понял, на что намекает Янка Тукала. Он просветлел еще больше и еще ласковее и приветливее улыбнулся. Ему приятно было услышать напоминание о необходимости сделать в своей жизни тот важный шаг, без которого жизнь человека не является полной, при этом перед его глазами встал образ Надежды Адамовны, которая была здесь, за дверью. Но признаваться в своих сердечных делах Базыль не хотел. Он только взял Янку под руку, кивнул головой Лобановичу и сказал: — Пожалуйста, пойдемте! Познакомлю с девушками, а заодно поздороваетесь с женщинами. Соблюдая этикет, Базыль подвел друзей сначала к жене Кузьмы Скоромного, как самой старшей. Это была с виду неинтересная и сердитая женщина. Может, настроение ей портило то обстоятельство, что у нее было много дочерей, таких же белобрысых и курносых, как сама она, и ни одна из них еще не вышла замуж. Павлина Семеновна свысока взглянула на Янку и его приятеля — пользы с них для нее нет, — но подала руку. Жена дьячка Помахайлика также поздоровалась с молодыми учителями сухо; внимательно посмотрела на них, чтобы лучше разглядеть "забастовщиков", а затем шепнула Павлине Семеновне: — А они ничего себе хлопцы! Павлина Семеновна так же тихо ответила: — Голодранцы, да еще, может, острожниками будут! — Ну, это еще как бог кому определит, — заметила покорно жена дьячка. Чуткое ухо Янки Тукалы подслушало разговор женщин. Он галантно поклонился жене дьячка. — Вашими устами говорит премудрость. Пусть будет по вашему слову! Женщины немного растерялись и не знали, что ответить. Базыль же направился с бывшими коллегами дальше. Девушки — их было три — сидели тесным кружком за столиком. То одна, то другая, то третья поднимали украдкой свои глазки на хлопцев. Базыль подошел с Лобановичем сперва к Надежде Адамовне, причем лицо его осветилось приятнейшей улыбкой. Янка как старый знакомый здоровался с Аксаной. — Надежда Адамовна, Мария Адамовна Смолянские, — называл Базыль сестер, представляя им по очереди Лобановича. — Будьте знакомы и не чурайтесь друг друга, — сказал в заключение Трайчанский, переходя на веселый, шутливый тон, но остроумные шутки ему не удавались. Аксана познакомила Янку с сестрами Смолянскими и сама познакомилась с Лобановичем. Это была белесая высокая девушка. Лобанович окинул ее коротким взглядом: ее портрет, нарисованный Янкой, вполне соответствовал действительности. — Садитесь, посидите, пожалуйста, с нами, — проговорила Надежда Адамовна густоватым, немного даже сиплым голосом. Из трех девушек она показалась Лобановичу самой миловидной. Черты лица довольно крупные, глаза карие, добрые. Маня была не похожа на сестру; в ее серых глазах блуждал веселый, шаловливый огонек. Вообще же все три девушки производили хорошее впечатление, и каждая из них по-своему была привлекательной. Бросая изредка взгляд на Аксану, Лобанович вспоминал ее отца, старого долговязого урядника, который коршуном налетел на протокол. Не верилось, что она дочь этого злого кощея. — Почему вы так редко бываете в нашем местечке? — спросила учителей Надя. — Часто бывать здесь нам небезопасно, — ответил Лобанович, придав своему лицу сугубо серьезное выражение. — Почему? — заинтересовались девчата. Аксана, как показалось ему, с некоторой тревогой ждала ответа. — Быть в Панямони и не увидеть вас, трех граций, панямонских красавиц, было бы преступлением с нашей стороны, — пошутил Лобанович. — А увидеть вас два-три раза — значит и сердце оставить в Панямони, — подхватил Янка Тукала. Девушки немного смутились, а затем рассмеялись. — Ну и что же такого? — лукаво блеснула серыми глазами Маня. — Вам, конечно, все равно, наши страдания не тронут вас, а каково будет нам, бедным "огаркам"? — с напускной печалью проговорил Янка. — А вам откуда известно, как отнесемся мы к вашим страданиям, если бы они действительно были? — спросила Аксана, и на ее щечках выступил болезненный румянец. — Случайно я услыхал, — заговорил Янка, — как здесь одна женщина сказала по нашему адресу: "Голодранцы, да еще, может, острожниками будут". Аксана опустила глаза. Румянец еще ярче вспыхнул на ее щеках. — Так могла сказать глупая и злая женщина. Плюньте на нее, — сказала она. Дальнейший разговор прервала хозяйка. Лобанович подумал, что если Надя доживет до ее лет, то словно капля воды на каплю будет похожа на мать. — Прошу к столу, — пригласила она гостей. Для хозяев, к которым приходят гости, немалая забота усадить их за стол. Гости обычно толкутся некоторое время, не торопятся, стараясь соблюсти приличие, пока хозяин либо хозяйка не возьмут под руку гостя или гостью и не посадят на более почетное место. Тогда уже остальные, соблюдая этикет, размещаются сами. По соседству с хозяином сели Тарас Иванович, Найдус — Тамара Алексеевна не могла прийти, — Кузьма Скоромный, урядник. Базыль Трайчанский сел в уголке с девушками и бывшими учителями. Тарас Иванович поднял тост за здоровье хозяина. — Господа, внимание! — зычным голосом воскликнул он, поднявшись с места и высоко держа чарку. — Наша дружная семья панямонской интеллигенции пополнилась новым выдающимся членом — Адамом Игнатьевичем, человеком высокоинтеллигентным, можно сказать профессором от ветеринарии, высокогуманным, ибо еще в святом писании сказано: "Блажен муж, иже скоты милует". Это первый человек, который возглавляет у нас ветеринарию. Так выпьем же до дна за Адама Игнатьевича и пожелаем ему успеха, здоровья и многих лет жизни. Дружно выпили за хозяина, потом за хозяйку, за хозяйских "ясных звездочек" — дочерей. Выпили и за Базыля Трайчанского, за увеличение населения в его каменном доме. С каждой чаркой гости веселели, а разговор становился все более и более шумным. От первоначальной степенности, с которой гости садились за стол, не осталось и следа. Все шумели, кричали, хохотали, отпускали не совсем пристойные шутки, поднимались со своих мест, подходили к тем, кто сидел дальше, чокались, выпивали, высказывали друг другу самые горячие чувства. Первым подошел к девушкам, с которыми сидели Базыль и наши приятели, Тарас Иванович. Здесь было особенно оживленно и весело. Шутки и самый искренний смех не умолкали ни на минуту. Особенно разошелся Янка Тукала и совершенно затмил Базыля, словно того здесь и не было. Тарас Иванович чокнулся. — За наших красавиц! — сказал он. — Судьба не обижает нашу Панямонь и посылает таких краль, как Надежда и Мария Адамовны, как дорогая Аксана Анисимовна. Так пусть же здравствует красота, пусть цветет молодость! — Широкий сделал оговорку: — Правда, Базыль Антонович уже вышел из круга молодости, но дать жару еще может. Тарас Иванович долго не задержался, его больше интересовал "банчок", который уже готовился. Когда гости встали из-за стола, к Лобановичу подошел урядник и сел рядом с ним, приветливо поздоровавшись. — Вы, вероятно, думаете обо мне как о злом полицейском служаке? Что поделаешь, такова наша служба, на свете жить надо. И не мы сами, надо вам сказать, надумали накрыть вас в Микутичах: со стороны нам подсказали, а наша обязанность — выполнять. Вы думаете, — продолжал старый урядник, — я не видел, как вы, сидя на диванчике, щипали какую-то недозволенную рукопись? Она, может, хуже, чем ваш протокол. А я и пальцем не пошевельнул, чтобы вам помешать. — Значит, у вас зоркий глаз, а ваше сердце не совсем одеревенело, — заметил Лобанович. Урядник счел, что человеческий долг им выполнен, и присоединился к группе картежников. Девушки на прощание долго пожимали руки "огаркам". — Если бы все были такие, как вы! — с некоторой грустью сказала Надежда. — Не забывайте нас. XIII Наступало время весеннего бездорожья. Глубокий снег оседал и чернел, а под снегом прибывала вода. В небе, словно серебряные колокольчики, звенели жаворонки. Немного запоздалая, но дружная весна все быстрее входила в силу. Лобанович узнал от учителя столбуновской школы, что экзамены назначены на пятое апреля, — для подготовки осталось всего три недели. Эта весть взволновала и в то же время обрадовала трех учеников Лобановича, которые собирались сдавать экзамены за курс начальной школы. Недели две они старательно повторяли пройденное за зиму, писали диктовки, упражнялись в грамматическом разборе, решали задачи. Наконец учитель дал им передышку и время разобраться самим в тех вопросах, которые казались им наиболее трудными. Незаметно пролетело время, и настал день экзаменов. Лобанович заранее прибыл с учениками в столбуновскую школу, чтобы они освоились в новой для них обстановке и чувствовали себя более уверенно и смело. На этот раз Лобанович, как бесправный учитель, сидел далеко от стола экзаменаторов в качестве постороннего и пассивного наблюдателя. Его учительское сердце ощущало какую-то неясную обиду. Зато его ученики счастливыми возвращались под вечер домой. На радостях они выпили пива, и Тодор Бервенский, идя, пел песни хрипловатым, словно у молодого петушка, голосом. Родители учеников добросовестно расплатились с учителем, а сам он поделился своим заработком с Владимиром, чьим хлебом он все это время кормился. Несколько десятков заработанных рублей казались сейчас Лобановичу значительным капиталом, обладая которым можно веселее заглядывать в будущее. И все же сердце точила тревога: а что будет дальше? Оставаться в этой глухой Смолярне, где заработки кончились, сидеть на хлебах у брата, который сам не имел вволю хлеба, Лобанович не мог. Нужно было собирать пожитки и перебираться в другое место. Вот только бы подсохли дороги. Но в дорогу пришлось двинуться раньше, чем просохла земля. В Смолярню неожиданно пришел Янка. — Сам бог посылает тебя ко мне! — радостно встретил приятеля Лобанович. — И как это ты отважился в бездорожье пуститься в путешествие? — Для смелых людей нет бездорожья! — гордо заявил Янка. — Но зачем это богу вдруг потребовалось посылать меня к тебе? — Стою, брат, я на росстанях. Один этап моей жизни закончился, нужно куда-то двинуться, а куда — не знаю. Вот почему я и рад посоветоваться с тобой, — признался Лобанович. — А что здесь долго думать, куда двинуться! Иди — и все. Для того я пришел к тебе, чтобы отправить тебя в дорогу, — в словах Янки зазвучали серьезные нотки. — О какой дороге говоришь, Янка? Вместо ответа Янка достал из кармана письмо, присланное Владиком Сальвесевым через одного надежного человека. В письме говорилось о засульской учительнице Фидрус. Она сообщила инспектору народных училищ, что ее приглашали в Микутичи на учительское собрание. Владик настойчиво просил переговорить с этой учительницей и как можно скорей, чтобы она отказалась от своих слов, а нет — то и постращать. И эта обязанность возлагалась на Янку и Андрея. — Ну, так что скажешь? — спросил Янка. — Какому же дурню пришло в голову приглашать на собрание эту глупую сову? — возмутился Лобанович. — Уже одна ее фамилия чего стоит. Янка виновато опустил глаза. — Да, в этом деле есть и моей глупости частица, — признался он. Лобанович немного смягчился: — А ты знаешь ее? — Встречался однажды. Она показалась мне прогрессивной женщиной. — Молодая пли старая? — Староватая, — несмело ответил Янка. — Да ты говори прямо: гриб старый. И, вероятно, из духовного звания? — А черт ее знает! Совой же ты назвал ее правильно. — Ну, так иди и целуйся с нею. — Нет, брат, дело общественное, пойдем вместе. Лобанович еще немного позлился, наконец сдался: — Ну что же, если идти, так с музыкой! — Вот это голос! — повеселел Янка. — Под музыку, под барабан и солдатам веселее ходить. А с какой музыкой мы пойдем? — Наша музыка безголосая, а слышна будет далеко. — И ты начал говорить афоризмами? — немного удивился Янка. — Что же это за музыка такая? — Музыка наша начнется от вывороченной ели. — Во! Теперь я понимаю, о какой музыке идет речь. Пора, пора, братец, музыкантам нашим по свету походить да поиграть добрым людям. Друзья уговорились захватить с собой листовки и брошюрки, лежавшие в лесном тайнике, и разбросать их кое-где, чтобы люди читали. Но сперва эти брошюрки и листовки нужно было пересмотреть, отобрать, — ведь многие из них уже отжили свой век и утратили свою злободневность. Заветное вывороченное бурей дерево верно и честно выполняло свои обязанности хранителя литературы: ни одна капля воды не просочилась в засмоленный ящик, все было цело. То, что уже устарело либо просто не отвечало политическим взглядам двух друзей, было здесь же сожжено, а наиболее ценное взято в дорогу. Остальное снова спрятали под дерево. Захватив с собой на всякий случай маленьких гвоздиков и молоток, друзья двинулись в дорогу. В поле на низинах и по краям лесов еще белел снег. По дороге бежали ручейки, а под ногами хлюпала жидкая грязь, и только на высоких песчаных пригорках земля подсохла, там идти было легко и приятно. — Как хорошо в поле на приволье, когда с земли сходит снег! — восхищался Лобанович весенним простором земли. — Вот видишь, а ты не хотел идти… Версты через три путники вышли на скрещение дорог, где стоял высокий крест, огороженный деревянным штакетом, полусгнившим и покосившимся. К кресту была прибита деревянная фигурка Христа работы неизвестного резчика. Голова фигурки скорбно склонилась вниз, ее украшал венок, также вырезанный из дерева. Выцветший, истрепанный ветрами и непогодами передничек закрывал нижнюю часть фигуры Христа. — Остановимся здесь, — сказал Лобанович и оглянулся вокруг. — Знаю, что ты хочешь делать, — догадался Янка. — А что? — Прибить к кресту прокламацию. — Угадал, брат Янка. — Это будет ново и оригинально! — загорелся Янка. — И знаешь что! Напишем печатными буквами вверху на прокламации несколько слов. — Каких? — спросил Лобанович. — А вот таких: "И говорит вам Христос: "Читайте и поступайте так, как написано здесь". — А это, пожалуй, будет неплохо, — согласился Лобанович. Они достали прокламацию, обращение к крестьянам В ней говорилось, чтобы крестьяне не слушались попов, ксендзов и царских чиновников, потому что все они лгут, обманывают простых людей. А потому не нужно платить податей для содержания дармоедов. Крестьяне не должны давать своих детей в солдаты, должны устраивать забастовки, требовать от землевладельцев справедливой оплаты труда батраков и батрачек. Не нужен царь, власть должна принадлежать народу. Янка сел на камень, взял газету, положил на нее прокламацию и стал выводить печатными буквами предисловие от имени Христа. Когда все было готово, Лобанович начал прибивать прокламацию к кресту под фигуркой. — Да, брат, смотри, чтобы не натолкнулся на нас кто-нибудь. Ведь, с точки зрения полиции, мы делаем двойное преступление: распространяем прокламации и совершаем богохульство, — говорил Лобанович, прикрепляя продолговатый листок. — Ничего, — ответил смеясь Янка, — в это преступление замешан и сын божий. — А все-таки давай, братец, заметем следы и свернем с этой дороги, пойдем вон по той слепой стежке, обогнем деревеньку и выйдем на свою дорогу с другой стороны. — Твоими устами говорит мудрость, — согласился Янка. Проходя мимо деревеньки, друзья тихонько подкрались к большому амбару, где хранилось общественное зерно, и прибили к стене несколько листовок и брошюр. Не заходя в деревеньку, сделали еще один круг, а затем уже направились своим путем. Они снова вышли на Засульскую дорогу. Изредка навстречу им попадались пешеходы. С одним встречным крестьянином путники наши приветливо поздоровались. — Остановитесь, дядька, на минутку, — обратился к нему Лобанович. Крестьянин остановился. Это был человек средних лет, в суконном хорошем пиджаке домашнего производства, в сапогах. Видать, не бедный хозяин. Он спокойно и внимательно глянул на друзей. — Скажите, пожалуйста, далеко ли до Ячонки? — спросил его Лобанович. — Ячонка осталась слева, сзади, — ответил немного удивленный крестьянин и еще более внимательно посмотрел на путников. — А-а, как же это мы прозевали! — почесал затылок Янка. — А вы идите вон той стежкой, — показал крестьянин на малоприметную тропинку в поле. — Прождете с полверсты, выйдете на проезжую дорогу и Тогда повернете влево — там уже недалеко и Ячонка. — Спасибо за хороший совет, — сказал Лобанович. — Возьмите от нас подарок — вот эту книжечку и пару листовок. Прочитайте сами и другим дайте прочитать. Да читайте их внимательно, как святую молитву. Крестьянин немного замялся, еще раз недоверчиво глянул на друзей, взял книжечку и прокламации. Он пошел своей дорогой, время от времени оглядываясь. Друзья свернули на стежку, хотя в этом нужды не было. — Знаешь, Андрей, а не влипли мы с этим дядькой? Что-то он не очень дружелюбно посматривал на нас, — заметил Янка. — И мне он кажется ненадежным. Как только дядька исчез из глаз, друзья свернули с глухой тропинки и пошли зарослями, направляясь на сухой, заросший можжевельником пригорок. В ложбине дорогу преграждала неглубокая, но довольно быстрая речушка, на дне которой лежал лед. Друзья остановились. Возвращаться назад небезопасно. — Вперед, Янка! Друзья разулись, сняли штаны и зашагали по скользкому льду на другую сторону. Вода обжигала ноги, по льду идти было трудно, но они благополучно перешли речку, выскочили на берег. Оделись, обулись. Потом, углубившись в можжевельник, выбрали такое местечко, с которого можно было видеть всю окружающую местность. — Давай немного обождем, — предложил Лобанович. — Музыка безголосая, а слышна будет далеко, — с некоторой тревогой и насмешкой проговорил Янка. Идти сейчас к Мальвине Фидрус было не с руки. Друзья обсудили новый план. И вдруг видят — по дороге мчится кто-то верхом на лошади. Подскакал к тропинке, которую показывал друзьям крестьянин, и повернул на нее. — Урядник, столбуновский урядник, — тихо проговорил Янка. — Пускай ловит ветра в поле. Умно сделали, Янка, что переправились через речку. Только вечером пришли друзья в Панямонь, отмерив десятки лишних верст, чтобы замести свои следы. Встретиться и поговорить с учительницей Фидрус Янке и Андрею довелось уже в другой раз. XIV Есть своя положительная сторона в определенной ограниченности твоего богатства, когда ты можешь упаковать его в сундучок либо в чемодан, закинуть за плечо и идти, взяв палку в руки, куда тебе нужно. Такое положение было сейчас и у Лобановича. Как только установилась теплая погода и подсохла земля, собрал он свое имущество, а все лишнее и не очень нужное оставил у брата, простился с ним и двинулся в путь. На опушке леса Лобанович остановился и окинул взглядом Смолярню, двор и хату, небольшой садик, где уже собиралась зацвести молодая дикая груша. "Может, не придется мне больше увидеть этот временный приют мой", — подумал он. Миновав глухие Темные Ляды, Лобанович повернул влево, держа направление на Микутичи. Малоприметными лесными дорожками и тропинками обошел он поселок, где находилось лесничество и где почти все жители знали его. Дорога шла через лес — чистый, высокий, стройный бор, носивший название Сустрэновка. "Почему его назвали так? Видимо, здесь произошла какая-то встреча" [По-беларусски встреча — сустрэча], — размышлял Андрей и вдруг увидел — впереди, немного в стороне от дороги, стоит огромный старый лось с темной Шерстью на спине, с здоровенными ветвистыми рогами. От неожиданности Лобанович остановился. Лось также стоял и смотрел на него. "Дай-ка напугаю его!" — подумал Лобанович и ринулся на лося. Когда между ними оставалось шагов сорок, лось принял боевую позу, не трогаясь с места. Лобанович испугался и от наступления перешел к обороне, спрятался за толстой сосной и давай стучать по ней палкой. Лось начал проявлять некоторое беспокойство, но достоинства своего не уронил, принял свой обычный вид и не торопясь направился в глубину леса. "Вот тебе и Сустрэновка", — сказал себе Лобанович, не на шутку напуганный. Он пошел дальше, то и дело поглядывая по сторонам. Но лося нигде не было видно. Лес окончился, и глазам путника предстало песчаное бугристое поле микутичских крестьян. Мать и дядя Мартин скорее с печалью, чем с радостью, встретили бездомного и безработного скитальца. Но, видя его хорошее настроение, они также повеселели. Дядя Мартин сказал даже, беззаботно махнув рукой: — Не удалось теперь, может, удастся в четверг. Только не загнали бы куда-нибудь на край света. Ни мать, ни дядя ни в чем не упрекнули Андрея и даже избегали напоминать о неприятном происшествии на собрании учителей. А Якуб искренне обрадовался приходу брата. Когда же он узнал, что Андрей собирается жить у них все лето, радость Якуба еще увеличилась. За последнее время он заметно подрос и был правой рукой дядьки Мартина. — Без Якуба я прямо как без рук, — сказал дядька. — Он и на гумне помогает мне, и в поле, и в лесу. То пойдет украдкой вырубит еловый шест для рукоятки граблей либо для косовища, то заскочит в дубняк, и если выберет било для цепа, то только поднимай цеп: било само будет молотить. Знал дядя Мартин, чем и как угодить племяннику. А Якуб слушал и весь расцветал от удовольствия. Чтобы не выдать своего волнения, счастливый Якуб сказал, обернувшись к брату: — Я покажу тебе, Андрей, одно местечко на Немане, в Бервянке. Вот где рыбы! Нигде нет столько! Иной раз как плеснет сом или щука — только пузыри пойдут по воде. А язей сколько! А голавлей! Так и ходят вереницами. — А тебе не приходилось подцепить на удочку язя? — поинтересовался Андрей. — Трудно взять его там, — безнадежно признался Якуб. — Коряги, корни… Не один крючок мой остался там. — А может, мы с тобой вдвоем справились бы? — спросил Андрей. Якуб заверил, что и вдвоем ничего не сделают. Дядя Мартин слушал и усмехался в усы. — Уж если Якуб сказал, значит так оно и есть, — поддержал он маленького племянника. Дядя Мартин и Якуб были большими приятелями. — Вот когда потеплеет, они с дядей сетками, топтухами наловят с пуд рыбы, — заметила мать и пошла к печке: ведь Андрей с дороги, должно быть, голоден. Дядя Мартин, Андрей, Якуб вышли во двор осмотреть хозяйство. Чем-то близким, родным повеяло на Лобановича, когда он осматривал двор, постройки, убогий скарб несложного крестьянского хозяйства, где все напоминало далекое, беззаботное детство. И вместе с тем еще с большей силой поднимался в груди протест против несправедливого устройства жизни, при котором бедному человеку достается такой жалкий, тесный уголок. Одно только радовало сердце: народ не хочет примириться с такими порядками, и в этом залог победы. Андрей никогда не чурался крестьянской работы и при случае охотно помогал дяде Мартину. Когда он был учителем, часто посылал своим домашним деньги. А теперь он такой помощи оказать не может, хотя она очень нужна. Промелькнула неведомо откуда возникшая мысль о том, как много разных мест приходится переменить человеку на своем веку. Не более четверти века прожил на свете Лобанович, а побывать ему пришлось во многих местах. И сколько еще новых мест ждет его впереди! Но сейчас не было возможности долго предаваться таким размышлениям — живой, разговорчивый Якуб звенел, словно звоночек, стараясь как можно больше рассказать брату о разных вещах и событиях. На гумне он подвел Андрея к толстому дубовому столбу. В столбе торчал большой гвоздь, на котором важно отдыхали цепы. Якубу хотелось показать цеп с тем крепким билом, о котором рассказывал дядя Мартин: било вырублено в дубняке самим Якубом! — Действительно било ладное, — похвалил Андрей, снял с гвоздя цеп и два-три раза взмахнул им. Из хаты вышла мать, хлопотливая, трудолюбивая, вечно озабоченная, позвала Андрея завтракать. Дядя Мартин и Якуб в хату не пошли, сославшись на то, что они недавно здорово наелись. Мать положила на стол деревянный кружок и поставила на него сковороду с яичницей и жирными, сочными шкварками. — Знаешь, мама, — обратился к ней Андрей, — и дым из кадила, который пускает поп в церкви, не пахнет так приятно, как эта сковорода со шкварками. — Не надо, сынок, говорить лишнего, — грустно улыбнулась мать. Отведав яичницы, Андрей продолжал: — Такой яичницы не только губернатор, но и наш дурень-царь Николка Второй не ел. — Ешь, сынок, и глупостей говорить не нужно, — запротестовала мать. — Вот вы пошли против начальства, оскорбили царя, а сейчас сидите без места. Забыли вы поговорку: "Не трогай дерьма, не то смердеть будет!" Лобанович громко захохотал. — Вот это, мама, правда! Но если это навоз, что совершенно справедливо, то нужно его в землю закопать, чтобы удобрял ее. Андрей подошел к матери, поцеловал ей руку. — Спасибо, мама, за угощение. Прости меня за неприятности, за огорчения, которые я причинял вам. Горевать же и плакать нечего. Вот если бы я совершил преступление против людей, простых людей, тогда нужно было бы отвернуться от меня и в хату не пустить, хотя я и родной ваш сын. Я же хочу и многие, многие сотни тысяч таких, как я, хотят, чтобы простым людям жилось хорошо, чтобы сами они были хозяевами своей судьбы и чтобы не издевались над ними паны, чиновники, начиная от урядника и губернатора и кончая царем. Ведь во имя царя и от имени царя творятся все эти несправедливости, от которых приходится страдать мужикам на земле, рабочим на фабриках и заводах. Имеем ли мы право сидеть сложа руки и спокойно смотреть на всю эту мерзость? Если бы лучи солнца не уничтожали весной снега и льда, земля не избавилась бы от холода и не было бы весны. Пусть меня выгнали, пусть я сижу без работы, — хотя, правда, работу кое-какую нахожу, — пусть меня судят и засудят, я никогда не сдамся, так как знаю, во имя чего борюсь. Мать слушала и плакала. — Ох, сынок, если уж так надо, то надо! — И вытерла фартуком слезы. XV За Микутичами вверх по Неману, в полуверсте от села, есть высокий красивый пригорок, где росли пышные, ветвистые сосенки. Местность, в которой расположен этот пригорок, называлась Клещицы. Молодой еще лесок и живописные, тихие долинки привлекали сюда летом микутичских учителей, любивших ловить здесь рыбу и устраивать товарищеские маевки. Глубоко внизу, под обрывистым песчаным берегом, струился быстрый Неман, пронося по чистому руслу весенние воды и подмывая высокий берег. В песчаных осыпях, как рассказывали старые люди, попадались человеческие черепа и кости. Старики утверждали, что здесь был когда-то курган — могила убитых на войне со шведами солдат. Неман не вошел еще в свои берега. Довольно широкая равнина была залита вешней водой. Там, где вода спадала, пробивалась и желтела крупная, широколистая калужница. На противоположной стороне равнины раскинулись поля, узкие полоски бугристой земли занеманских крестьян, где ютились защищенные пригорками небольшие деревеньки, имевшие общее название — Села. Как раз напротив Клещиц, на той стороне равнины, поднимался довольно высокий курган. На самой вершине кургана красовался выступ, словно круглая шапка. В Микутичах его называли Демьяновым Гузом. Лобанович стоял на самом высоком пункте берега, откуда очень хорошо видны Демьянов Гуз, Микутичи, местечки Панямонь и Столбуны и синяя полоска Синявского гая — картина, которой нельзя не залюбоваться. Но глаза Андрея Лобановича были прикованы к вершине Демьянова Гуза — там скоро должна появиться фигура человека, имя которому Янка Тукала. Прежде чем оставить Смолярню и перебраться в Микутичи, Лобанович сообщил об этом Янке. — Без тебя, Янка, мне горько на свете жить, давай не будем разлучаться и в дальнейшем. Так вот что, мой ДРУГ, устрой и ты себе каникулы, тем более что не за горами пасха, и перебирайся к родителям в Нейгертово, за Неман, в ваши знаменитые Села. Янка торжественно поднял правую руку. — Твоя радость — моя радость, твое горе — мое горе, твой бог — мой бог, пусть будет благословенно имя его! И пусть будет по слову твоему! — Чувствую, Янка, и знаю, что ты мой настоящий друг. А если так, давай наладим нашу следующую встречу в страстную пятницу и наладим ее… в просторах! — До этого я все понимал, а вот встреча "в просторах" не дошла, — заметил Янка. — Растолкую тебе. Знаешь Демьянов Гуз? — спросил приятеля Андрей. — Знаю, хорошо знаю. — А про Клещицы ты слышал? — И Клещицы знаю. И горелку там пил, и вкусную уху ел. — Ну, так вот, мой братец, в двенадцать часов в страстную пятницу ты взойди на гору высокую, сиречь на Демьянов Гуз. А я в это время буду стоять над Неманом, на высоком берегу в Клещицах. С этого берега хорошо виден Демьянов Гуз, а с Демьянова Гуза еще лучше видны Клещицы. Когда ты взойдешь на Демьянов Гуз, я два раза махну тебе сосновой веткой. А это будет означать: "Здравствуй, Янка!" А поскольку леса в районе Демьянова Гуза нет, то прикрепи к палке дерюжку, платок или просто онучу и таким самодельным флагом помаши мне. Я буду знать, что ты увидел и понял мой сигнал и в ответ посылаешь мне свое приветствие. Янке Тукале в высшей степени свойственно было увлекаться. Ему очень понравилась выдумка Андрея. — Интереснейшая мысль! — весело отозвался Янка. — Да ты знаешь, брат, мы создадим целую систему сигналов, чтобы разговаривать на расстоянии, или, как удачно ты сказал, устроим встречу в просторах. Вспоминая этот разговор с приятелем, Лобанович внимательно вглядывался в Демьянов Гуз. Пяти минут не хватало до двенадцати. И вдруг из-за склона кургана показалась человеческая фигура. Не было никакого сомнения, что это Янка. Взбираясь на самую макушку Демьянова Гуза, он держал в руках самодельный флаг, который был хорошо виден, хотя расстояние между друзьями составляло не менее версты. На фоне неба фигура Янки отчетливо вырисовывалась в прозрачном воздухе. Обрадованный Лобанович поднял вверх довольно большую сосновую ветку и медленно махнул ею два раза. Тотчас же над Демьяновым Гузом взвился флаг Янки. Друзья обменялись приветствиями, как было условлено, затем Лобанович снова подал сигнал, сделав веткой круг над головой. То же самое проделал и Янка на Демьяновом Гузе. А это означало: "Здоров, нового пока ничего не слышно". Следующий сигнал был такой: Лобанович одной рукой поднял над головой ветку, а другую руку вытянул в сторону. Янка ответил такими же движениями. Это означало: "Хочу повидать тебя вблизи". И ответ: "Я тоже хочу". После этого Лобанович двумя руками поднял ветку вверх и стал махать ею в свою сторону, давая этим знать, чтобы Янка сошел с кургана и направился к гати, которая начиналась сразу же за Неманом напротив Микутич и тянулась через всю неманскую долину. Другим своим концом гать вплотную подходила к занеманскому полю; сейчас она была залита водой. Увидев сигнал, Янка поднял свой флаг и несколько раз махнул им в сторону Андрея: "Понял, иду и буду ждать переправы". Лобанович быстро зашагал в село, чтобы взять лодку и плыть к Янке. На все Микутичи приходилось не более трех лодок, хотя в селе насчитывалось около двухсот дворов. Были, правда, челноки, но чтобы плыть на челноке, нужна большая ловкость, по такой воде переправляться на нем небезопасно. Как раз напротив гати, над самым Неманом, на пригорке, стояла хата старого Базыля, у которого была лодка. К нему и обратился Лобанович. Правда, сам Базыль уже не мог управляться с лодкой, ею распоряжался старший сын Базыля Павлюк. Но из уважения к старости следовало обратиться сначала к Базылю. Старик сидел на завалинке в кожухе и посасывал свою трубку, которую он никогда не выпускал изо рта, разве только когда садился за стол поесть либо когда спал. Лобанович приветливо поздоровался со стариком, преподнес ему пачку махорки. Базыль долго всматривался в Лобановича. Глаза не очень хорошо служили ему. — Чей же ты будешь? — спросил Базыль. Лобанович объяснил, чей он и кто такой. Старый Базыль его хорошо знал, а сейчас не узнал, потому что плохо видел. — Ну что ж, возьми. Вон там Павлюк в дровяном сарае. Иди к нему, детка, пусть даст ключ от лодки. С Павлюком дело уладилось быстро, и минуты через две Лобанович сидел в лодке. Много пришлось ему помахать веслом и потратить сил, пока он приспособился править лодкой. Быстрая вода, широко разлившись из берегов, несла лодку вниз по течению. Временами на перевалах, где половодье бушевало с неудержимой силой и швыряло лодку, как щепку, приходилось налегать во всю мочь на весло, чтобы выбраться из небезопасных водоворотов. Переезд на ту сторону долины оказался не таким легким и простым, как казалось вначале. Наконец большая часть водного пути была преодолена. Ближе к полю вода текла спокойнее, а потом и совсем не двигалась. Лобанович вздохнул с облегчением. Взглянув перед собой, он увидел Янку. Друг стоял возле самой воды, выбрав наиболее удобное место для "пристани". Когда Андрей подплыл к ней, Янка снял шапку и замахал ею в воздухе. — Ура! Победа! — кричал он, видимо имея в виду удачную встречу в "просторах". — Не одна, а две, — отозвался из лодки Лобанович, вытирая рукавом потный лоб. Лодка совсем близко подошла к берегу и носовой частью коснулась земли. Янка ухватился за нос и подтянул ее к себе, чтобы удобнее было вскочить в нее. Друзья радостно поздоровались. Несколько мгновений они молча вглядывались друг в друга, и на лицах у них светилась веселая улыбка. — Ну, что скажешь, мой живой афоризм? — Нет на свете такого невеселого положения, в котором веселые люди не могли бы найти для себя веселья! — сразу ответил Янка. XVI Не менее двенадцати молодых учителей, уволенных из школ, съехались в Микутичи праздновать пасху, а заодно поговорить о своих делах и главным образом о том, как держаться на допросе. То обстоятельство, что никого из учителей до сих пор не трогали, успокаивало многих из них. Если бы здесь было серьезное дело, рассуждали они, их давно взяли бы в оборот. Тем не менее уверенности в том, что все обойдется, не было. Вот почему та репетиция допроса, которую провели в Смолярне Лобанович и Янка, произвела впечатление на их друзей, заставила их призадуматься и целиком принять метод защиты, разработанный приятелями. Кое-кто из уволенных учителей нашел работу не по своей специальности. В этом отношении особенно выделялся Милевский. Он сшил себе синий долгополый сюртук, отпустил еще больше бороду, разделенную надвое, и бакенбарды, а подбородок для большей важности брил. Словно клещ, вцепился он в должность помощника волостного писаря, ставя своей целью сделаться писарем. Вся его причастность к "крамоле" выражалась в том, что он подписал протокол учительского съезда, в чем он теперь раскаивался, хотя об этом никому не Говорил. Ходили даже слухи, что Милевский тайком послал просьбу земскому начальнику. Он писал покаянную, просил замолвить за него словечко перед соответствующим начальством. С друзьями же он держался так, что трудно было догадаться о его тайных хлопотах. В первый день пасхи учителя шумной толпой двинулись из Микутич в Панямонь отдавать пасхальные визиты местным интеллигентам. Вместе со всеми шествовал и Адам Милевский в синем сюртуке и с живописной бородой. — Пропали мы с тобой, брат Янка, — шутил Лобанович, — затмит нас Милевский своим сюртуком и бородой! — Его бородой припечек подметать, — ответил Янка Тукала. Все захохотали. Учителя шутили, смеялись, им было весело. Забавляла их и сама мысль о том, какой страх нагонят они на хозяев и хозяек и какой ущерб причинят их пасхальным столам, если ввалятся в дом такой оравой. — Стойте, волочебники, замолчите! Послушайте песню, что мы сложили с Андреем! — воскликнул Янка Тукала. — Ну, давайте песню! — Начинай, Андрей, твоя первая скрипка. Так уж мы уговорились: ты начинаешь, я подбрехиваю. А вы, волочебники, присоединяйтесь к нам: припев поем все, хором! — не унимался Янка. — Что ж, давай, — согласился Лобанович. — Как раз паша песня и есть волочебная. Андрей откашлялся и начал: Ходят волочебники без дорог. Янка подхватил: Они не жалеют ни горла, ни ног. — Припев! — обратился ко всем запевала. Помоги, боже, Пошли нам, боже, — Христос воскрес — Сын божий. Лобанович: Ходят волочебники из дома в дом! Янка: А кто их не примет, того убей гром! Все: Помоги, боже, Пошли нам, боже, — Христос воскрес — Сын божий. Лобанович: Сбросьте, девчата, стесненья ярмо! Янка: Сегодня целовать вас нам право дано! Все: Помоги, боже, Пошли нам, боже, — Христос воскрес — Сын божий. Песня наладилась, и теперь уже все пели ее с увлечением. Привет вашей хате, дядька Тарас! Не жалей горелки нам и колбас! Под Тарасом подразумевался Тарас Иванович Широкий. С него ватага учителей решила начать свои визиты. Последний куплет имел и такой вариант — на случай, если придется зайти с поздравлением к Базылю Трайчанскому: Живи и красуйся, Трайчанский Базылек! Вейся возле Наденьки, как мотылек! Для сидельца Кузьмы Скоромного был сложен особый куплет: У Кузьмы Скоромного дом как сад. Как цветов весенних, в том саду девчат. Составители песен не обошли также и урядника, схватившего протокол во время налета на квартиру Садовича: Есть в Панямони урядник-кощей, Но мы не откроем его дверей. Не забыли волочебники и волостного старшину Язепа Брыля, донесшего на учителей земскому начальнику: Есть в Панямони Брыль-старшина, У него щенок есть — честь им одна! Заканчивалась волочебная песня так: Что ж? Кончаем песню, ведь кончать пора. Добрым панямонцам возгласим "ура"! Песня еще больше подняла веселое настроение волочебников. Некоторые куплеты ее вызвали дружный смех. Составителей песни — Андрея Лобановича и Янку Тукалу — не один раз по-дружески награждали словами одобрения: — А, чтоб вам пусто было! Были, правда, и критические замечания. В роли критика выступил Милевский Адам: — Ну, какие там у Кузьмы Скоромного весенние цветы! Да его дочери просто чучела! Против такого оскорбления известных панямонских барышень восстал Янка Тукала: — Пускай себе дочери сидельца не очень красивы, так разве нужно говорить им об этом в глаза, голова твоя капустная? А если мы похвалим их в песне, то и сами они и родители их будут на седьмом небе и угостят тебя так, что и сюртука на пупе не застегнешь. — Браво, Янка! — Чтобы критиковать нашу песню, — сказал поощренный похвалой Янка, — тебе нужно подмести своей бородой не припечек, а целый двор. Янку снова поддержали громким смехом. Волочебникам было весело в пути не столько от шутливой песни, сколько от тепла и света погожего весеннего дня, когда все, что попадалось на глаза, выглядело так ласково, молодо, уютно и влекло к себе. Особенно приятно было взглянуть с деревянного моста вверх по Неману, на широкую наднеманскую долину. Река уже почти вошла в берега. На низинных лугах кое-где еще стояла вода, а над нею желтели заросли калужницы, расстилавшей по воде свои широкие листья. С луга веяло весенней сыростью. Берега Немана, щедро напоенные половодьем, еще не просохли. Повсюду на них пробивалась густая желтовато-зеленая, еще слабенькая мурава, свидетельствуя о возрождении и обновлении земли. Над заливными, низинными лугами возвышалось поле с глубокими рвами, проложенными снеговой и дождевой водой, с высокими пригорками, заросшими кустарником. Далеко на юге выступала голубая колокольня микутичской церкви. Несколько минут стояли на мосту учителя-волочебники, любовались Неманом, еще многоводным и быстрым, лугами, полем и лесом. Много раз видел их Лобанович, но никогда не надоедали они, потому что пробуждали в груди неодолимую жажду жизни и так много говорили сердцу, хотя без слов, о свободе, о великих просторах земли, о молодой жизни. — Эх, хлопцы! — проговорил он. — Как хорошо было бы жить на свете, если бы человека не гнали, не обижали, не лишали свободы, не связывали ему крылья! XVII Почти полвека прошло с того времени, когда мои волочебники, а с ними и я, ходили в Панямонь с пасхальными визитами и поздравлениями. Многих из тех, о ком рассказывается здесь, уже нет на свете. И когда я сегодня тревожу их память, мне становится грустно: быть может, не так сказал о них, как это было в действительности, порой, может, некстати посмеялся либо не в меру принизил кого-нибудь. Они не напишут мне и не придут ко мне, чтобы сказать: "Ты отступил от правды, мы не такие, какими ты нас показываешь". Если бы они были живы, мы объяснились бы и пришли к согласию. А так я могу только сказать: "Простите! Я же хотел и хочу одного — правды". Придя в Панямонь, волочебники сразу же направились к Широкому. Так было удобнее: дом, в котором жил Тарас Иванович, стоял первым на их пути. Волочебники вошли во двор школы и остановились возле окна. Лобанович и Янка вышли вперед, остальные выстроились за ними в два ряда. Лобанович что было силы затянул: Привет вашей хате, дядька Тарас! Янка также во весь голос подхватил: Не жалей горелки нам и колбас! И все вместе грянули известный припев, да грянули так, что стекла в окнах задрожали. Тотчас же открылось окно, показались две головы — женская и мужская. Ольга Степановна улыбнулась, увидя толпу волочебников, большинство которых были ей знакомы. Тарас Иванович также просветлел. Со свойственной ему стремительностью он бросился на крыльцо. — Браточки мои! Христос воскрес! — воскликнул Тарас Иванович и ринулся к волочебникам. Каждого он приветливо обнимал и со словами "Христос воскрес!" целовал три раза в губы — волочебник на мгновение почти совсем исчезал в могучих объятиях Тараса Ивановича. Только когда очередь дошла до Адама Милевского, гостеприимный хозяин поцеловал его всего один раз и заметил: — Борода твоя, брат, как помело! Волочебники захохотали. Смеялся и сам обладатель бороды. Он в душе гордился тем, что имел такую жесткую бороду: ведь это признак твердого характера. Тарас Иванович тотчас же пригласил друзей в квартиру. Самая большая комната, смежная с передней, была специально приспособлена для пасхальных визитов. На пасху обычно в гости не приглашали, кто хотел, приходил сам. Таков был обычай, заведенный дедами. Посреди комнаты стоял длинный стол, застланный белой скатертью и сплошь заставленный богатой и разнообразной снедью, выпивкой, посудой. Ножи и вилки лежали в нескольких кучах. Гости сами по мере надобности брали посуду, нож и вилку и, выпив добрую чарку, нацеливались на закуску, более всего отвечавшую их вкусам. Самое почетное и видное место на столе занимал копченый окорок, запеченный в хлебном тесте. По величине он напоминал большую подушку и лежал на специально сделанном деревянном кружке, убранном стеблями брусничника и венком из дерезы. Этот окорок был украшением стола и гордостью Ольги Степановны и Тараса Ивановича. Янка Тукала сразу же заметил: — Вот это окорок! Не окорок, а Демьянов Гуз! На столе красовались зажаренные поросята, кольца колбас, мясо разных видов, пара индеек, мазурки и целая горка окрашенных яичек. — Вот как буржуи живут! — добродушно сказал кто-то из волочебников, окинув взглядом стол. — Хватит работы нам, безработным, на долгое время, — шутил Янка. — Садитесь, садитесь же за стол! — приглашала гостей Ольга Степановна. Тарас Иванович принес несколько стульев. Волочебники расселись. Горелку наливал каждый сам себе, ее было много. Выпили по чарке, по другой, пропустили по третьей. Копченый окорок больше всего пришелся по вкусу волочебникам и на глазах уменьшался в своих размерах. За столом было шумно и весело. Лобанович тихонько подошел к Янке. — Знаешь, Янка, надо в нашу волочебную песню добавить посвящение Ольге Степановне. — Это было бы кстати, — поддержал приятеля Янка. Они немного пошептались, подбирая лучшие варианты куплетов, а затем Янка крикнул: — Внимание! Хлопцы! Восславим волочебной песней нашу милую хозяюшку Ольгу Степановну. — Восславим! Восславим! — дружно отозвались волочебники. Все поднялись со своих мест. В комнате сделалось тихо. Лобанович принял позу регента и запевалы. Рядом с ним стоял Янка Тукала. Песня загремела с большим подъемом: Милейшей супруге гаспадара [Гаспадар — хозяин] Ольге Степановне желаем добра! Помоги, боже, Пошли нам, боже, — Христос воскрес — Сын божий. Живите на свете сорок тысяч ден, Если мы не любы, гоните нас вон. Ольга Степановна зацвела, как роза. Она подошла к запевале и подпевале и поцеловалась с ними, остальным низко поклонилась. Тарас Иванович вскочил со стула. — Браточки мои, волочебники! Выпьем и будем петь всю вашу волочебную песню! Они ведь и про меня не забыли, — сказал он жене. — Я хочу петь с вами! — Спойте, спойте! — с радостным возбуждением присоединилась к мужу Ольга Степановна. — Слышишь, Янка, и вы, вахлаки, какой большой успех имеет наша песня! — обратился Лобанович ко всей компании. Дружно выпили, закусили. Лобанович вытер губы. — Ну, Янка, начнем. Волочебники сбились в кучу. Впереди снова стали Андрей и Янка, начали песню. Куплеты, в которых говорилось про девчат, чтобы они "сбросили стесненья ярмо", про сидельца Кузьму Скоромного и про старшину, вызвали бурное восхищение Тараса Ивановича. Он смеялся, хлопал в ладоши и весь был в движении. По счастливой случайности в тот момент, когда собирались запеть про Базыля, вошел сам Трайчанский, Это вызвало особенно веселое оживление за столом. Лобанович сделал Трайчанскому знак остановиться, молчать и слушать. Для Тараса Ивановича, для Ольги Степановны и для самого Базыля этот куплет был неизвестен. Вот почему, когда запевала и подпевала исполнили строчки, посвященные Трайчанскому, Тарас Иванович сорвался с места и, как регент, замахал руками, чтобы все подхватили припев. Базыль также стоял веселый и счастливый, а лицо его светилось, как пасхальный пирог, помазанный яичным желтком. Когда кончили пение, в котором принял участие и Базыль, он похристосовался с хозяевами и с волочебниками по всем правилам пасхального этикета. Базыль сел за стол, и хотя он до этого немного выпил, но выпил и здесь. На пасху разрешалось пить сколько кто может. Если же кто и выпьет лишнего, того не судили. Немного посидев, поговорив, посмеявшись, Базыль обратился к хозяину, к волочебникам с приглашением посетить его "хижину". Ольга Степановна, как хозяйка, осталась дома принимать посетителей. Тарас же Иванович даже был рад покинуть свой дом и вывести из него "саранчу" — так называл он мысленно волочебников, — чтобы спасти хоть остаток окорока. На улице возле каменного дома Базыля лежало около десятка больших камней. Они предназначались для фундамента и остались неиспользованными во время постройки дома. По какой-то необъяснимой причине Лобанович обратил на них внимание, — может, потому что еще в детстве он любил сидеть на кучах камней в поле — такие кучи назывались крушнями — и наблюдать за тем, что происходит вокруг. Вот и теперь ему захотелось остановиться возле камней и посидеть на них, но хозяин и Тарас Иванович взяли твердый курс на пасхальный стол Базыля, также обещавший быть обильным и разнообразным. За этим столом уже сидели какой-то приезжий чиновник родом из Панямони, по фамилии Булах, мать Базыля, низенькая и толстая, как кадушка, две сестры Смолянские и "кощеева" дочь Аксана. Появление оравы учителей произвело в доме целый переполох. Старая мать Базыля важно двинулась к Широкому. Чиновник Булах, стараясь ничем не уронить своего достоинства, медленно приподнялся. Девушки же вскочили и, как мотыльки на огонь, бросились встречать гостей. Лобанович дал знак учителям остановиться, чтобы спеть свою волочебную. Когда дошли до куплета, в котором говорилось, чтобы девушки "сбросили стесненья ярмо", Базыль бросился к Наде. Но девушка отстранила его и сама подошла к Янке Тукале, с тем чтобы потом, уже на законном основании, похристосоваться с Андреем, которого она просто, по-девичьи полюбила. Выждав немного, Надя и Лобанович вышли из-за стола и присели в более или менее укромном уголке. Гости подвыпили, шумели и не обращали на них внимания, только Базыль изредка бросал в их сторону беспокойные взгляды. Он не очень был уверен, что Надя не откажется от него, хотя он и владелец знаменитого каменного дома. — Когда же вы замуж выходите? — спросил Лобанович Надю. — За кого? — Еще спрашиваете! Известно, за кого. За Базыля! Об этом вся Панямонь говорит. Человек он добрый и не противный, имеет такой славный дом. Вот видите, буду вашим сватом. Надя посмотрела на Андрея, лукаво улыбнулась. — Если бы за свата, то пошла бы, а за Трайчанского не пойду. В эту минуту к ним подошел Базыль. — Как видите, сон в руку, — заметил Лобанович, — но простите, меня мучит жажда. Лобанович подошел к столу, на котором стоял огромный жбан, ведра на полтора, с квасом. Жбан и квас были домашней гордостью матери Базыля. Больше всех шумел за столом Янка Тукала, шутил и выкидывал разные штуки, что не совсем нравилось немного чопорной старухе Трайчанской. Лобанович вывел друга из дома. — Посидим на камешках, — сказал он другу. — Я сейчас в таком состоянии, что, кажется, перевернул бы каменный дом Базыля. — Вижу, брат, что энергии у тебя очень много. Так пойди и принеси жбан с квасом, умираю от жажды. Янка, не задумываясь, притащил жбан. Лобанович напился, в голове у него также чрезмерно шумело. — Ты помнишь про Стеньку Разина, как бросил он в Волгу персидскую княжну? — спросил Андрей Янку. Повернувшись к камню, он запел, держа в руке жбан: Камень, камень, батька родный, Ты красавчика прими! Размахнулся и трахнул жбан о камень. Янка хохотал: — Уничтожили буржуйскую собственность! Когда мать Базыля огляделась и нашла черепки от жбана, она всю вину за его гибель возложила на Янку. Но друзей в это время уже не было в каменном доме Базыля. XVIII Удачная погода в начале весны сменилась холодами. Ветры подули с северо-запада, а затем переместились на восток и задержались там на долгое время. Днем по небу плыли клочья рваных облаков, холодных, пустых. К вечеру ветер затихал. Над землей повисало яркое, звездное небо, а под утро на землю оседала изморозь. Земля высыхала, трава не росла, и всходы никак не могли оторваться от земли. Люди горевали и с неприязнью смотрели на глухое, бесплодное небо. Не обходилось и без того, чтобы немного не позлились на бога: что для него значит послать погоду и вообще помочь людям! А микутичский Семка Демидов, теперь уже покойник, говорил: — Поймать бы этого бога да огреть кнутом по ушам, так он знал бы, как делать досаду людям и скотине! Микутичские женщины пошли по другому пути. Нашлась среди них одна, Тареся, которая знала верный способ открыть в небе дверь для теплых дождей. А для этого нужно было до восхода солнца перепахать поперек Неман, его дно, да чтобы соху не конь и не волы тащили, а сами женщины. Они так и сделали в одно холодное майское утро. И все-таки дождь не пошел. А чтобы он пошел наверняка, нужно было еще разрушить забор Миколы Стырника, который ставил этот забор между двумя Юриями — католическим и православным. Разбросали и забор, хотя это стоило нескольких прядей волос на головах двух женщин, тетки Тареси и Стырниковой Текли: они подрались во время уничтожения забора. Обиднее всего было то, что и это мероприятие не помогло, а авторитет тетки Тареси, инициатора этого дела, совсем упал. Так и не было дождя и тепла до самого июня. В эту сухую неприятную погоду, когда вокруг слышались одни только жалобы и упреки, к Лобановичу пришло письмо из Вильны. Писал ему Власюк. "Уважаемый дядька Андрей! Если Вы не имеете очень прибыльных заработков, приезжайте к нам: работа для Вас найдется. Довольно Вам сидеть в щели, надо выходить в люди. В этом мы Вам можем оказать помощь и со временем сделать из Вас образованного человека — послать Вас туда, где учится Тетка-Пашкевич. Держитесь, дядька, и держите хвост трубой. С уважением к Вам Н.В." Небольшое и немного чудаковатое письмо направило мысли Лобановича по новому руслу. Прежде всего было приятно, что его приглашают в редакцию. Редакция казалась ему тогда самым высоким и самым разумным учреждением на свете, где сидят самые разумные люди. А главное — в письме был намек на то, что его пошлют учиться в университет, а это была давняя мечта Лобановича. Сидеть же дома, не имея определенных занятий, было неинтересно. Вот почему письмо так приятно взволновало его. Ему хотелось сейчас же показать кому-нибудь это письмо, поговорить о его содержании. С кем же, как не с Янкой, поделиться мыслями и чувствами! В эти дни Янка прозябал у родителей. Будь хорошая весна, к этому времени вырос бы лук в огороде, щавель на лугу и разные съедобные коренья в лесу. Сейчас же ничего этого не было, разве только изредка перепадало яичко — все же он был сыном у матери. Назревала потребность отправиться в Столбуны, там наклевывалась кое-какая работа. К Янке и направился Андрей Лобанович, взяв небольшой кусочек сала и "крючок" горелки. Вода в Немане шла на убыль. Микутичские крестьяне говорили, что сейчас и курица перейдет реку вброд. Лобанович перебрел Неман и минут через сорок подходил к Нейгертову, где жил Янка. В нем была только одна уличка. Сам житель деревни, Янка так определял длину своей улицы: в определенный час, на рассвете, в одном и другом конце деревеньки выходили во двор, встав с постели, дед Матвей и дед Авсей. Они делали свое дело, смотрели на звезды, на небо, гадали о погоде. И каждый звук, издаваемый одним дедом, был хорошо слышен другому. Лобанович переступил высокий, почти полуметровый порог и остановился возле двери. В хате, кроме Янки, никого не было. — Здравствуй, Янка! Пусть не падет на тебя тень березы, под которой сидел грек! Янка не ждал прихода приятеля. Он сидел за простеньким крестьянским столиком и читал книжку "Так говорил Заратустра". В углу над столом висели образа в примитивной, самодельной оправе, но под стеклом, чтобы мухи не загрязняли лица святых угодников. На одном конце столика лежала завернутая в домотканую скатерть краюшка хлеба. Хлеб, как бы его ни было мало, не должен сходить со стола. Янка удивился и обрадовался. — Кого я вижу! Не обманывают ли меня мои глаза?! — воскликнул он и выскочил из-за стола. — Приветствую человека, ищущего себе погибели, чтобы стать человеком! — добавил Янка и горячо поздоровался с приятелем. — Вот этого я от тебя еще не слыхал. Не у Ницше ли заимствовал? — спросил Лобанович. — У него, собачьего сына! — признался Янка. Усадив Андрея на лавку, он выразил сожаление, что в хате никого нет, все в поле, а потому угостить друга нечем и некому. — Не единым хлебом жив человек, — отозвался Лобанович. Он знал, что семья Янки жила бедно. — Я пришел не для того, чтобы ты меня угощал. Помолчав немного, Лобанович добавил: — Может быть, действительно ты недалек от истины, когда говоришь о человеке, который ищет себе погибели, чтобы стать человеком. Лобанович достал из кармана письмо Власюка. — Вот, прочитай! Взяв письмо, Янка впился в него глазами, а Лобанович наблюдал, какое впечатление производит письмо на приятеля. Кончив читать, Янка молча и долго глядел на Андрея. По лицу видно было, что он обрадован. — Вот это новость! Я же тебе говорил, что нашего брата бездомного бродягу голыми руками не возьмешь и от земли не оторвешь: ведь его корни глубоко сидят… Валяй, братец, обеими руками благословляю тебя в дорогу. Пусть будет она посыпана желтеньким песочком! Янка крепко пожал руку Андрею. — Так ты советуешь ехать? — От всего сердца! — Ну, если так, давай пить магарыч! Лобанович вытащил "крючок" горелки, поставил на стол и положил сало, завернутое в бумагу. Янка с восхищением смотрел на это добро. — А, братец ты мой! Пусть будет благословен тот ветер, который занес тебя в мою хоромину! Янка живо метнулся к деревянному шкафчику и достал оттуда вместительную крестьянскую чарку, быстро развернул скатерть, отрезал два ломтя хлеба. Лобанович тем временем откупорил "мерзавчик" и налил чарку. — Давай, Янка, выпьем за тех, у кого, как причастие, лежит на столе краюшка хлеба, с такой любовью и уважением завернутая в простенькую, домотканую скатерть. Пусть этого хлеба будет больше, и пусть не добавляют в него мякины либо толченой картошки. Пусть свободно, счастливо и богато живут трудовые люди! — Смотри ты, какой из тебя оратор! — заметил Янка, а Лобанович опрокинул чарку, налил в нее горелки и передал приятелю. Янка взял чарку. — Хоть и велико мое желание выпить эту чарку, но еще сильнее желание также сказать что-нибудь перед тем, как выпить. Лети же, мое слово, далеко в свет! Вырвись из этой низкой хаты, где даже нет пола, пробейся сквозь соломенную крышу, бомбой взорвись в панских дворцах, в кабинетах царских сатрапов и в самой царской резиденции и крикни им: "Подохните вы все, окаянные обдиралы, обидчики, палачи, на радость простым трудовым людям!" — Одним духом Янка опорожнил чарку. — А здорово ты сказал! Затмил ты меня, Янка. Молодец! Янка взял кусочек хлеба и сала. — Перед тобой, Андрей, я могу произнести речь, а вот если бы я выступал перед толпой людей, ничего не вышло бы, — признался Янка. — Ведь тебе и не приходилось выступать перед народом. Практика, брат, нужна! — поддержал приятеля Андрей. Хоть "крючок" и не очень большая мера, но все же друзья заметно повеселели, когда осушили его. — Что же, Янка, — сказал Лобанович, — не пойти ли нам искать своей погибели? Что мы будем сидеть так? — А куда думаешь пойти? — спросил Янка. — Среди микутичских окрестностей для меня малоизвестным осталось одно место: я никогда не ходил еще в Панямонь занеманскими полевыми дорогами. Давай прогуляемся! — С тобой я готов идти какими угодно тропинками, какими угодно дорогами на самый край света. — А знаешь, почему я хочу заглянуть в Панямонь? — Может, и знаю, но не знаю, — ответил Янка. — Совесть, братец, не дает мне покоя с того дня, когда я разбил жбан старой матери Базыля Трайчанского. Меня немного, а может быть и очень, волнует то, что вину она возложила на тебя. И ты мне скажи: зачем обижать старую и добрую женщину, которая годится нам в бабки? Этот жбан, быть может, ее друг, старый спутник ее жизни, а мы учинили такое свинство! Если я не искуплю своего греха перед доброй теткой Соломеей, бог покарает меня самого! — шутливо-трагическим тоном произнес Лобанович. — Бог? — спросил Янка. — Ну, пусть не бог, а судьба. Знаешь, Янка, никакой глупости, никакого свинства со стороны человека по отношению к другим людям жизнь не прощает… Это мелочь, но все это верно. — Мне нравится, Андрей, все, что ты сказал сейчас. Но как мыслишь ты себе искупить свой "грех"? — спросил Янка. — А вот как. Сегодня базарный день в Панямони. На ярмарке нас более всего должны интересовать гончары, купим самый большой муравленый жбан, какой только найдется у них. На этом жбане я наклею этикетку с такой надписью: "Дорогая тетка Соломея! Не гневайтесь вы на нас и особенно на Янку: жбан разбил не он, это наша общая с ним вина". И подпишусь. Она поверит, так как знает меня с малых лет. — А если мы не найдем такого жбана? — спросил Янка. — Тогда мы закажем гончару вылепить еще больший жбан и с двумя утками, — ответил Лобанович. XIX Пассажиров в вагоне было не так много. Лобанович примостился на скамейке возле окна и любовался все новыми и новыми картинами, написанными щедрой природой на каждом кусочке земли, а также и созданными трудом человека. Какая глубокая, невыразимая красота скрыта в этом совместном творчестве человека и природы! Одно только не радует: наступившие вдруг холода и засуха задержали рост хлебов на полях и травы на лугах. Особенно бросаются в глаза своим убожеством яровые на узких полосках, что поднимаются на песчаные пригорки и, достигнув середины, скрываются на их противоположных склонах. Совершенно иначе выглядят помещичьи поля, составленные из лучших кусков земли и собранные в широкие массивы, окружающие панские усадьбы и фольварки. Вовремя посеянные, богато унавоженные, пышно растут здесь озимые и яровые и стойко переносят невзгоды весны. Лобанович внимательно присматривался ко всему, что попадалось на глаза во время быстрого бега поезда, с каждой минутой уносившего его все дальше и дальше от Микутич, от Нейгертова, откуда еще позавчера брели они с Янкой неведомой ему прежде полевой дорогой. Возле дороги стояла пышная, старая сосна, вершину которой давно видел Лобанович, проходя по одному пригорку, неподалеку от Микутич. Не раз останавливался он там, чтобы полюбоваться сосной. Он смотрел на нее в подзорную трубу, купленную когда-то в Пинске. До одинокой сосны было шесть верст от того пригорка. И вот недавно Лобанович вместе с Янкой вплотную подходил к очаровавшему его дереву. И сейчас оно стоит в глазах Андрея. Чем больше отдалялся Лобанович от Микутич и его окрестностей, тем меньше думал о них. Иные мысли занимали сейчас путника: о том городе, в котором еще не приходилось ему бывать, о газете и ее редакции, куда приглашали его приехать. Что увидит он там? Как примут его? Какую работу дадут в редакции? Не забывал он и о том, что находится под тайным надзором полиции. Вот почему он считал рискованным обратиться за разрешением поехать в Вильну. Его могут спросить в полиции: а почему он просит разрешения? Может выявиться, что поднадзорному известно его положение. Так лучше поехать втихомолку, а там что будет, то будет, лишь бы — не киснуть на одном месте. Уже совсем рассвело, когда Лобанович подъезжал к Вильне. Из-за высокого живописного холма, которыми так богаты окрестности Вильны, взлетали в ясное и холодное небо, словцо золотые стрелы, лучи солнца. С каждой минутой поезд приближался к вокзалу и наконец остановился. Лобанович с небольшим чемоданчиком в руке одним из первых вышел из вагона и двинулся вслед за толпой, с восхищением разглядывая подземные туннели, которые вели на вокзал и в город. Здесь было такое множество поворотов, что если бы не надписи, новый человек мог бы легко заблудиться. Наконец Лобанович вышел в город, пересек довольно просторную площадь и сразу же вышел к Острой Браме, где находилась святыня католического населения, икона остробрамской божьей матери. Вступая под арку Брамы, горожане, пешие и конные, даже важные чиновники и околоточные, неизменно снимали фуражки и шляпы и шли либо ехали медленным шагом. По краям улицы, несмотря на ранний час, стояли на коленях богомольные люди, мужчины и женщины, неистово били себя в грудь кулаками и припадали лбами к холодной торцовой мостовой. Было здесь много нищих, молившихся с особым рвением и нарочито громко. Лобанович также вынужден был снять фуражку, причем ему вспомнился один полешук, которого силой загоняли в церковь. По дороге он говорил: "Хоть и пойду, но ни рукой, ни губой не пошевельну!" Миновав Острую Браму, Лобанович начал отыскивать и украдкой читать надписи на перекрестках, надеясь встретить название улицы, на которой помещалась редакция газеты. Было еще рано, город только-только пробуждался, и на улицах людей было мало. Лишь изредка попадались одинокие фигуры мужчин и женщин, которым некогда было нежиться в постелях, а может, и не все они имели свои постели. Это были преимущественно крестьяне из окрестных деревень и обитатели глухих городских закоулков, ремесленники и люди неизвестных профессий. Худые, оборванные, озабоченные, они куда-то спешили ради куска насущного хлеба. Лобанович внимательно и сочувственно присматривался к ним и думал: "Как много есть на свете людей, которым живется гораздо хуже, чем выгнанным из школ учителям!" Не спеша заходил он в глухие, тесные переулки, которыми был богат город, чтобы лучше ознакомиться с ними. Переулки порой заводили путника в тупики. Он возвращался обратно и терял ориентацию в городе, которого не знал, шел в другом направлении и снова упирался в тупики. Наконец он выбрался на более просторные улицы. На каждом шагу бросались в глаза монастыри, костелы, церкви, кирки и часовни, богато украшенные скульптурами католических святых. Они являлись своеобразной летописью, рассказывавшей о многовековой жизни города, о его исторических судьбах. Блуждая по улицам и переулкам, Лобанович забрался в такие районы, где уже потерял надежду без посторонней помощи найти нужную ему Завальную улицу. А Вильна тем временем пробудилась и начала свою обычную жизнь полицейско-чиновничьего губернского города царской империи. Прошло еще полчаса, когда Лобанович наконец остановился возле редакции. Рядом помещалась довольно большая, богатая лавка с пышно размалеванной вывеской, на которой было написано по-русски: "Торговая фирма Амстердама". Можно было подумать — люди так и думали вначале, — что это торговый дом, открытый здесь каким-нибудь богатым купцом из Амстердама. В действительности же лавка принадлежала местному торговцу по фамилии Амстердам, торговавшему цикорием и кофе. Несмело, с некоторым волнением и даже страхом, переступил Лобанович порог дома, где помещалась редакция. В тесной каморке, за простенькой деревянной перегородкой с небольшим оконцем без стекла, сидел человек, молодой, худощавый. Перед ним стояла жестянка с клейстером и кисточкой. Он складывал номера газеты то по одному, то целыми пачками и наклеивал на них ярлычки с тем или иным адресом. Молодой человек поднял глаза на незнакомого посетителя. Лобанович почтительно приветствовал его по-беларусски: "День добрый!" — и спросил: — Это здесь редакция? — Здесь, — ответил молодой человек и в свою очередь полюбопытствовал: — Вам, собственно говоря, кого нужно? По какому вы делу? Молодой человек говорил по-беларусски, но с сильным польским акцентом. Это был экспедитор газеты, секретарь по хозяйственной части, бухгалтер и делопроизводитель. Звали его Стасем, а фамилия его была Гуляшек. Лобанович рассказал, что редактор прислал ему приглашение приехать на работу в редакцию. — Так будьте любезны, раздевайтесь. Редактор обычно приходит в двенадцать. Стась Гуляшек стал теперь значительно гостеприимнее и любезнее со своим новым знакомым. Он даже высказал предположение, что здесь, в редакции, Лобановичу будет предоставлена и комната, — Стась показал рукой на комнатку, находившуюся напротив перегородки. — А сами вы где живете? — спросил Лобанович. — На квартире в городе. Со мной живет и моя мать, — ответил Стась и добавил: — У нее кое-кто столуется. Стась оказался разговорчивым и готовым на разные услуги человеком. С разрешения Стася Лобанович зашел в ту комнатку, которая должна была стать его квартирой. Комнатка была запущенная, давно не беленная, мрачная и неуютная. Номер газеты, наклеенный на стеклах так, чтобы можно было читать его с улицы, заслонял свет и делал комнатку еще более темной. Возле одной стены в глубине комнаты стояла койка, похожая на санитарные носилки. Дерюжка крестьянского производства, прикрепленная к двум боковым деревянным брускам, была продавлена, и вся постель напоминала собой корыто. Так потом и называл ее Лобанович. Вскоре в редакцию пришел и сам редактор, высокий, плечистый, с пышными черными усами. Видно было, что, перед тем как выйти из дому, редактор цеплял на усы наусники, а концы их, туго натянув, завязывал на затылке и так ходил около часа, чтобы придать усам желательный для их обладателя вид. Вся фигура редактора, манера держаться, шляпа и платье свидетельствовали о стремлении произвести впечатление, пустить пыль в глаза. Своему внешнему виду редактор придавал большое значение. В разговоре с малознакомыми людьми он держался независимо, любил употреблять такие словечки и выражения, которые характеризовали бы его как человека самобытного, не похожего на других и в то же время шутника и оптимиста. После каждой меткой фразы или поговорки он смеялся солидным, басовитым смехом. — Го! — приветливо сказал редактор, увидя Лобановича. — С приездом вас, дядька Андрей! Работать будем. Что? — Благодарю за доброе слово, — почтительно ответил Лобанович. — Не знаю только, справлюсь ли с работой. — Не святые горшки лепят, — сказал редактор и махнул рукой. — Закрутим, пане мой, дело так, что пыль столбом пойдет. Что? Редактор положил на плечо Лобановичу свою тяжелую руку, давая этим понять, что он, редактор, человек простой и деловой, а редакционное и газетное дело поставлено как нельзя лучше. Редакторский оптимизм увлекал и радовал Лобановича: ведь ему хотелось, чтобы так оно и было. — А скажите, пожалуйста, как расходится газета в народе? — поинтересовался Лобанович. Редактор на мгновение отвел в сторону глаза, словно немного смутился, но твердо ответил: — Хорошо, очень хорошо, дядька Андрей. А будет расходиться еще лучше, если начнем печатать ее — есть у нас такое предположение — кириллицей и латинкой: ведь много есть беларусов-католиков. Эту новость Лобанович встретил без особого восторга: ведь тогда уже ходили разговоры о том, что к беларусской газете примазываются польские клерикалы. Но он счел за лучшее пока что промолчать. Долго еще говорил редактор, переходя от одной темы к другой. Он не забыл даже упомянуть о возможной посылке Лобановича в Краковский университет. На прощание редактор дал Лобановичу гривенник на обед. — Подкрепитесь и отдохните с дороги. Редактор показал рукой на комнатку, в которой стояла похожая на корыто продавленная койка. XX Неподалеку от редакции работала столовая-чайная, открытая "Союзом истинно русских людей". Там можно было за пять копеек съесть тарелку борща и соответствующую порцию каши. Обо всем этом сообщил Лобановичу услужливый Стась. — Хоть столовка и черносотенная, но почему не попользоваться ею тому, у кого мало денег! — хитро подмигнул Стась и добавил: — Не сделают же человека черносотенцем черносотенский борщ и каша. Как вы смотрите на это? — Согласен с вами, Станислав Зигмундович, — подхватил Лобанович. В глазах у него блеснул веселый огонек. — Это даже будет интересно: "истинно русские люди" по дешевке подкармливают крамольников! Стась засмеялся. — И не только крамольников, но и прямо… бог его знает кого, — сказал он. Вскоре они уже сидели в столовой, довольно просторной, но грязноватой и примитивно обставленной. Столы были топорной работы и без скатертей. Вместо стульев возле них стояли деревянные табуретки и просто длинные, узкие скамейки. За столами сидело несколько посетителей неопределенной профессии. Лобановичу даже показалось, что среди них есть обычные карманники. В этой компании Стась и Лобанович выглядели элегантными молодыми людьми. Вот почему на них подозрительно посмотрел человек средних лет, с широкой русой бородой, сидевший возле буфета, где стояли вместительные чайники, стаканы и тарелки незамысловатого производства. Возле буфета и между столами не торопясь ходила курносая, розовощекая, еще молодая женщина. Она разносила чай и подавала борщ и кашу. Один из посетителей нежно назвал ее "перепелочкой", когда она подошла к нему.

The script ran 0.03 seconds.