1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 
 XXX    

     

Свияжский взял под руку Левина и пошел с ним к своим.    

Теперь уж нельзя было миновать Вронского. Он стоял со  Степаном Аркадьичем и Сергеем Ивановичем и смотрел прямо на подходившего  Левина.    

– Очень рад. Кажется, я имел удовольствие встретить… у  княгини Щербацкой, – сказал он, подавая руку Левину.    

– Да, я очень помню нашу встречу, – сказал Левин  и, багрово покраснев, тотчас же отвернулся и заговорил с братом.    

Слегка улыбнувшись, Вронский продолжал говорить со  Свияжским, очевидно, не имея никакого желания вступать в разговор с Левиным; но  Левин, говоря с братом, беспрестанно оглядывался на Вронского, придумывая, о  чем бы заговорить с ним, чтобы загладить свою грубость.    

– За чем же теперь дело? – спросил Левин,  оглядываясь на Свияжского и Вронского.    

– За Снетковым. Надо, чтоб он отказался или  согласился, – отвечал Свияжский.    

– Да что же он, согласился или нет?    

– В том-то и дело, что ни то ни се, – сказал  Вронский.    

– А если откажется, кто же будет  баллотироваться? – спросил Левин, поглядывая на Вронского.    

– Кто хочет, – сказал Свияжский.    

– Вы будете? – спросил Левин.    

– Только не я, – смутившись и бросив испуганный  взгляд на стоявшего подле с Сергеем Ивановичем ядовитого господина, сказал  Свияжский.    

– Так кто же? Неведовский? – сказал Левин,  чувствуя, что он запутался.    

Но это было еще хуже. Неведовский и Свияжский были два  кандидата.    

– Уж я-то ни в каком случае, – ответил ядовитый  господин.    

Это был сам Неведовский. Свияжский познакомил с ним Левина.    

– Что, и тебя забрало за живое? – сказал Степан  Аркадьич, подмигивая Вронскому. – Это вроде скачек. Пари можно.    

– Да, это забирает за живое, – сказал  Вронский. – И, раз взявшись за дело, хочется его сделать. Борьба! –  сказал он, нахмурившись и сжав свои сильные скулы.    

– Что за делец Свияжский! Так ясно у него все.    

– О да, – рассеянно сказал Вронский.    

Наступило молчание, во время которого Вронский, – так  как надо же смотреть на что-нибудь, – посмотрел на Левина, на его ноги, на  его мундир, потом на его лицо и, заметив мрачные, направленные на себя глаза,  чтобы сказать что-нибудь, сказал:    

– А как это вы – постоянный деревенский житель, –  не мировой судья? Вы не в мундире мирового судьи.    

– Оттого, что я считаю, что мировой суд есть дурацкое  учреждение, – отвечал мрачно Левин, все время ждавший случая разговориться  с Вронским, чтобы загладить свою грубость при первой встрече.    

– Я этого не полагаю, напротив, – со спокойным  удивлением сказал Вронский.    

– Это игрушка, – перебил его Левин. – Мировые  судьи нам не нужны. Я в восемь лет не имел ни одного дела. А какое имел, то  было решено навыворот. Мировой судья от меня в сорока верстах. Я должен о деле  в два рубля посылать поверенного, который стоит пятнадцать.    

И он рассказал, как мужик украл у мельника муку, и когда  мельник сказал ему это, то мужик подал иск судье в клевете. Все это было  некстати и глупо, и Левин, в то время как говорил, сам чувствовал это.    

– О, это такой оригинал! – сказал Степан Аркадьич  со своею самою миндальною улыбкой. – Пойдемте, однако; кажется,  баллотируют…    

И они разошлись.    

– Я не понимаю, – сказал Сергей Иванович,  заметивший неловкую выходку брата, – я не понимаю, как можно быть до такой  степени лишенным всякого политического такта. Вот чего мы, русские, не имеем.  Губернский предводитель – наш противник, ты с ним ami cochon[220] и просишь его баллотироваться. А граф  Вронский… я друга себе из него не сделаю; он звал обедать, я не поеду к нему;  но он наш, зачем же делать из него врага? Потом, ты спрашиваешь Неведовского,  будет ли он баллотироваться. Это не делается.    

– Ах, я ничего не понимаю! И все это пустяки, –  мрачно отвечал Левин.    

– Вот ты говоришь, что все это пустяки, а возьмешься,  так все путаешь.    

Левин замолчал, и они вместе вошли в большую залу.    

Губернский предводитель, несмотря на то, что он чувствовал в  воздухе приготовляемый ему подвох, и несмотря на то, что не все просили его,  все-таки решился баллотироваться. Все в зале замолкло, секретарь громогласно  объявил, что баллотируется в губернские предводители ротмистр гвардии Михаил  Степанович Снетков.    

Уездные предводители заходили с тарелочками, в которых были  шары, от своих столов к губернскому, и начались выборы.    

– Направо клади, – шепнул Степан Аркадьич Левину,  когда он вместе с братом вслед за предводителем подошел к столу. Но Левин забыл  теперь тот расчет, который объясняли ему, и боялся, не ошибся ли Степан  Аркадьич, сказав «направо». Ведь Снетков был враг. Подойдя к ящику, он держал  шар в правой, но, подумав, что ошибся, перед самым ящиком переложил шар в левую  руку и, очевидно, потом положил налево. Знаток дела, стоявший у ящика, по  одному движению локтя узнававший, кто куда положит, недовольно поморщился. Ему  не на чем было упражнять свою проницательность.    

Все замолкло, и послышался счет шаров. Потом одинокий голос  провозгласил число избирательных и неизбирательных.    

Предводитель был выбран значительным большинством. Все  зашумело и стремительно бросилось к двери. Снетков вошел, и дворянство окружило  его, поздравляя.    

– Ну, теперь кончено? – спросил Левин у Сергея  Ивановича.    

– Только начинается, – улыбаясь, сказал за Сергея  Ивановича Свияжский. – Кандидат предводителя может получить больше шаров[221].    

Левин совсем опять забыл про это. Он вспомнил только теперь,  что тут была какая-то тонкость, но ему скучно было вспоминать, в чем она  состояла. На него нашло уныние, и захотелось выбраться из этой толпы.    

Так как никто не обращал на него внимания и он, казалось, никому  не был нужен, он потихоньку направился в маленькую залу, где закусывали, и  почувствовал большое облегчение, опять увидав лакеев. Старичок лакей предложил  ему покушать, и Левин согласился. Съев котлетку с фасолью и поговорив с лакеем  о прежних господах, Левин, не желая входить в залу, где ему было так неприятно,  пошел пройтись на хоры.    

Хоры были полны нарядных дам, перегибавшихся через перила и  старавшихся не проронить ни одного слова из того, что говорилось внизу. Около  дам сидели и стояли элегантные адвокаты, учителя гимназии в очках и офицеры.  Везде говорилось о выборах и о том, как измучался предводитель и как хороши  были прения; в одной группе Левин слышал похвалу своему брату. Одна дама  говорила адвокату:    

– Как я рада, что слышала Кознышева! Это стоит, чтобы  поголодать. Прелесть! Как ясно. И слышно все! Вот у вас в суде никто так не  говорит. Только один Майдель, и то он далеко не так красноречив.    

Найдя свободное место у перил, Левин перегнулся и стал  смотреть и слушать.    

Все дворяне сидели за перегородочками в своих уездах.  Посередине залы стоял человек в мундире и тонким, громким голосом провозглашал:    

– Баллотируется в кандидаты губернского предводителя  дворянства штаб-ротмистр Евгений Иванович Опухтин!    

Наступило мертвое молчание, и послышался один слабый  старческий голос:    

– Отказался!    

– Баллотируется надворный советник Петр Петрович  Боль, – начинал опять голос.    

– Отказался! – раздавался молодой визгливый голос.  Опять начиналось то же, и опять «отказался». Так продолжалось около часа.  Левин, облокотившись на перила, смотрел и слушал. Сначала он удивлялся и хотел  понять, что это значило; потом, убедившись, что понять этого он не может, ему  стало скучно. Потом, вспомнив все то волнение и озлобление, которые он видел на  всех лицах, ему стало грустно: он решился уехать и пошел вниз. Проходя через  сени хор, он встретил ходившего взад и вперед унылого гимназиста с подтекшими  глазами. На лестнице же ему встретилась пара: дама, быстро бежавшая на  каблучках, и легкий товарищ прокурора.    

– Я говорил вам, что не опоздаете, – сказал  прокурор в то время, как Левин посторонился, пропуская даму.    

Левин уже был на выходной лестнице и доставал из жилетного  кармана номерок своей шубы, когда секретарь поймал его.    

– Пожалуйте, Константин Дмитрич, баллотируют.    

В кандидаты баллотировался так решительно отказавшийся  Неведовский.    

Левин подошел к двери в залу: она была заперта. Секретарь  постучался, дверь отворилась, и навстречу Левину проюркнули два раскрасневшиеся  помещика.    

– Мочи моей нет, – сказал один раскрасневшийся  помещик.    

Вслед за помещиком высунулось лицо губернского предводителя.  Лицо это было страшно от изнеможения и страха.    

– Я тебе сказал не выпускать! – крикнул он  сторожу.    

– Я впустил, ваше превосходительство!    

– Господи! – и, тяжело вздохнув, губернский  предводитель, устало шмыгая в своих белых панталонах, опустив голову, пошел по  средине залы к большому столу.    

Неведовскому переложили, как и было рассчитано, и он был  губернским предводителем. Многие были веселы, многие были довольны, счастливы,  многие в восторге, многие недовольны и несчастливы. Губернский предводитель был  в отчаянии, которого он не мог скрыть. Когда Неведовский пошел из залы, толпа  окружила его и восторженно следовала за ним, так же как она следовала в первый  день за губернатором, открывшим выборы, и так же как она следовала за  Снетковым, когда тот был выбран.    

 XXXI    

     

Вновь избранный губернский предводитель и многие из  торжествующей партии новых обедали в этот день у Вронского.    

Вронский приехал на выборы и потому, что ему было скучно в  деревне и нужно было заявить свои права на свободу пред Анной, и для того, чтоб  отплатить Свияжскому поддержкой на выборах за все его хлопоты для Вронского на  земских выборах, и более всего для того, чтобы строго исполнить все обязанности  того положения дворянина и землевладельца, которые он себе избрал. Но он никак  не ожидал, чтоб это дело выборов так заняло его, так забрало за живое и чтоб он  мог так хорошо делать это дело. Он был совершенно новый человек в кругу дворян,  но, очевидно, имел успех и не ошибался, думая, что приобрел уже влияние между  дворянами. Влиянию его содействовало: его богатство и знатность; прекрасное  помещение в городе, которое уступил ему старый знакомый, Ширков, занимавшийся  финансовыми делами и учредивший процветающий банк в Кашине; отличный повар  Вронского, привезенный из деревни; дружба с губернатором, который был  товарищем, и еще покровительствуемым товарищем Вронского; а более всего –  простые, ровные ко всем отношения, очень скоро заставившие большинство дворян  изменить суждение о его мнимой гордости. Он чувствовал сам, что, кроме этого  шального господина, женатого на Кити Щербацкой, который а propos de bottes[222] с смешной злобой  наговорил ему кучу ни к чему нейдущих глупостей, каждый дворянин, с которым он  знакомился, делался его сторонником. Он ясно видел, и другие признавали это,  что успеху Неведовского очень много содействовал он. И теперь у себя за столом,  празднуя выбор Неведовского, он испытывал приятное чувство торжества за своего  избранника. Самые выборы так заманили его, что, если он будет женат к будущему  трехлетию, он и сам подумывал баллотироваться, – вроде того, как после  выигрыша приза чрез жокея ему захотелось скакать самому.    

Теперь же праздновался выигрыш жокея. Вронский сидел в  голове стола, по правую руку его сидел молодой губернатор, свитский генерал.  Для всех это был хозяин губернии, торжественно открывавший выборы, говоривший  речь и возбуждавший и уважение и раболепность во многих, как видел Вронский;  для Вронского же это был Маслов Катька, – такое было у него прозвище в Пажеском  корпусе, – конфузившийся пред ним, и которого Вронский старался mettre а  son aise.[223] По левую руку сидел  Неведовский со своим юным, непоколебимым и ядовитым лицом. С ним Вронский был  прост и уважителен.    

Свияжский переносил свою неудачу весело. Это даже не была  неудача для него, как он сам сказал, с бокалом обращаясь к Неведовскому: лучше  нельзя было найти представителя того нового направления, которому должно  последовать дворянство. И потому все честное, как он сказал, стояло на стороне  нынешнего успеха и торжествовало его.    

Степан Аркадьич был также рад, что весело провел время и что  все довольны. За прекрасным обедом перебирались эпизоды выборов. Свияжский  комически передал слезливую речь предводителя и заметил, обращаясь к  Неведовскому, что его превосходительству придется избрать другую, более  сложную, чем слезы, поверку сумм. Другой шутливый дворянин рассказал, как  выписаны были лакеи в чулках для бала губернского предводителя и как теперь их  придется отослать назад, если новый губернский предводитель не даст бала с  лакеями в чулках.    

Беспрестанно во время обеда, обращаясь к Неведовскому,  говорили: «наш губернский предводитель» и «ваше превосходительство».    

Это говорилось с тем же удовольствием, с каким молодую  женщину называют «madame» и по имени мужа. Неведовский делал вид, что он не  только равнодушен, но и презирает это звание, но очевидно было, что он счастлив  и держит себя под уздцы, чтобы не выразить восторга, не подобающего той новой,  либеральной среде, в которой все находились.    

За обедом было послано несколько телеграмм людям,  интересовавшимся ходом выборов. И Степан Аркадьич, которому было очень весело,  послал Дарье Александровне телеграмму такого содержания: «Неведовский выбран  двенадцатью шарами. Поздравляю. Передай». Он продиктовал ее вслух, заметив:  «Надо их порадовать». Дарья же Александровна, получив депешу, только вздохнула  о рубле за телеграмму и поняла, что дело было в конце обеда. Она знала, что  Стива имеет слабость в конце хороших обедов «faire jouer le télégraphe».[224]    

Все было, вместе с отличным обедом и винами не от русских  виноторговцев, а прямо заграничной разливки, очень благородно, просто и весело.  Кружок людей в двадцать человек был подобран Свияжским из единомышленных,  либеральных, новых деятелей и вместе остроумных и порядочных. Пили тосты, тоже  полушутливые, и за нового губернского предводителя, и за губернатора, и за  директора банка, и за «любезного нашего хозяина».    

Вронский был доволен. Он никак не ожидал такого милого тона  в провинции.    

В конце обеда стало еще веселее. Губернатор просил Вронского  ехать в концерт в пользу братии , который устраивала его жена, желающая  с ним познакомиться.    

– Там будет бал, и ты увидишь нашу красавицу. В самом  деле замечательно.    

– Not in my line,[225] –  отвечал Вронский, любивший это выражение, но улыбнулся и обещал приехать.    

Уже пред выходом из-за стола, когда все закурили, камердинер  Вронского подошел к нему с письмом на подносе.    

– Из Воздвиженского с нарочным, – сказал он с  значительным выражением.    

– Удивительно, как он похож на товарища прокурора  Свентицкого, – сказал один из гостей по-французски про камердинера, в то  время как Вронский, хмурясь, читал письмо.    

Письмо было от Анны. Еще прежде чем он прочел письмо, он уже  знал его содержание. Предполагая, что выборы кончатся в пять дней, он обещал  вернуться в пятницу. Нынче была суббота, и он знал, что содержанием письма были  упреки в том, что он не вернулся вовремя. Письмо, которое он послал вчера  вечером, вероятно, не дошло еще.    

Содержание было то самое, как он ожидал, но форма была  неожиданная и особенно неприятная ему. «Ани очень больна, доктор говорит, что  может быть воспаление. Я одна теряю голову. Княжна Варвара не помощница, а  помеха. Я ждала тебя третьего дня, вчера и теперь посылаю узнать, где ты и что  ты? Я сама хотела ехать, но раздумала, зная, что это будет тебе неприятно. Дай  ответ какой-нибудь, чтоб я знала, что делать».    

Ребенок болен, а она сама хотела ехать. Дочь больна, и этот  враждебный тон.    

Это невинное веселье выборов и та мрачная, тяжелая любовь, к  которой он должен был вернуться, поразили Вронского своею противоположностью.  Но надо было ехать, и он по первому поезду, в ночь, уехал к себе.    

 XXXII    

     

Перед отъездом Вронского на выборы, обдумав то, что те  сцены, которые повторялись между ними при каждом его отъезде, могут только  охладить, а не привязать его, Анна решилась сделать над собой все возможные  усилия, чтобы спокойно переносить разлуку с ним. Но тот холодный, строгий  взгляд, которым он посмотрел на нее, когда пришел объявить о своем отъезде,  оскорбил ее, и еще он не уехал, как спокойствие ее уже было разрушено.    

В одиночестве потом передумывая этот взгляд, который выражал  право на свободу, она пришла, как и всегда, к одному – к сознанию своего  унижения. «Он имеет право уехать когда и куда он хочет. Не только уехать, но  оставить меня. Он имеет все права, я не имею никаких. Но, зная это, он не  должен был этого делать. Однако что же он сделал?.. Он посмотрел на меня с  холодным, строгим выражением. Разумеется, это неопределимо, неосязаемо, но  этого не было прежде, и этот взгляд многое значит, – думала она. –  Этот взгляд показывает, что начинается охлаждение».    

И хотя она убедилась, что начинается охлаждение, ей все-таки  нечего было делать, нельзя было ни в чем изменить своих отношений к нему. Точно  так же, как прежде, одною любовью и привлекательностью она могла удержать его.  И так же, как прежде, занятиями днем и морфином по ночам она могла заглушать  страшные мысли о том, что будет, если он разлюбит ее. Правда, было еще одно  средство: не удерживать его, – для этого она не хотела ничего другого, кроме  его любви, – но сблизиться с ним, быть в таком положении, чтобы он не  покидал ее. Это средство было развод и брак. И она стала желать этого и  решилась согласиться в первый же раз, как он или Стива заговорят ей об этом.    

В таких мыслях она провела без него пять дней, те самые,  которые он должен был находиться в отсутствии.    

Прогулки, беседы с княжной Варварой, посещения больницы, а  главное, чтение, чтение одной книги за другой занимали ее время. Но на шестой  день, когда кучер вернулся без него, она почувствовала, что уже не в силах  ничем заглушать мысль о нем и о том, что он там делает. В это самое время дочь  ее заболела. Анна взялась ходить за нею, но и это не развлекло ее, тем более  что болезнь не была опасна. Как она ни старалась, она не могла любить эту  девочку, а притворяться в любви она не могла. К вечеру этого дня, оставшись  одна, Анна почувствовала такой страх за него, что решилась было ехать в город,  но, раздумав хорошенько, написала то противоречивое письмо, которое получил  Вронский, и, не перечтя его, послала с нарочным. На другое утро она получила  его письмо и раскаялась в своем. Она с ужасом ожидала повторения того строгого  взгляда, который он бросил на нее, уезжая, особенно когда он узнает, что  девочка не была опасно больна. Но все-таки она была рада, что написала ему.  Теперь Анна уж признавалась себе, что он тяготится ею, что он с сожалением  бросает свою свободу, чтобы вернуться к ней, и, несмотря на то, она рада была,  что он приедет. Пускай он тяготится, но будет тут с нею, чтоб она видела его,  знала его каждое движение.    

Она сидела в гостиной, под лампой, с новою книгой Тэна[226] и читала, прислушиваясь к  звукам ветра на дворе и ожидая каждую минуту приезда экипажа. Несколько раз ей  казалось, что она слышала звуки колес, но она ошибалась; наконец послышались не  только звуки колес, но и покрик кучера и глухой звук в крытом подъезде. Даже  княжна Варвара, делавшая пасьянс, подтвердила это, и Анна, вспыхнув, встала,  но, вместо того чтоб идти вниз, как она прежде два раза ходила, она  остановилась. Ей вдруг стало стыдно за свой обман, но более всего страшно за  то, как он примет ее. Чувство оскорбления уже прошло; она только боялась  выражения его неудовольствия. Она вспомнила, что дочь уже второй день была  совсем здорова. Ей даже досадно стало на нее за то, что она оправилась как раз  в то время, как было послано письмо. Потом она вспомнила его, что он тут, весь,  со своими глазами, руками. Она услыхала его голос. И, забыв все, радостно  побежала ему навстречу.    

– Ну, что Ани? – робко сказал он снизу, глядя на сбегавшую  к нему Анну.    

Он сидел на стуле, и лакей стаскивал с него теплый сапог.    

– Ничего, ей лучше.    

– А ты? – сказал он, отряхиваясь.    

Она взяла его обеими руками за руку и потянула ее к своей  талии, не спуская с него глаз.    

– Ну, я очень рад, – сказал он, холодно оглядывая  ее, ее прическу, ее платье, которое он знал, что она надела для него.    

Все это нравилось ему, но уже столько раз нравилось! И то  строго-каменное выражение, которого она так боялась, остановилось на его лице.    

– Ну, я очень рад. А ты здорова? – сказал он,  отерев платком мокрую бороду и целуя ее руку.    

«Все равно, – думала она, – только бы он был тут,  а когда он тут, он не может, не смеет не любить меня».    

Вечер прошел счастливо и весело при княжне Варваре, которая  жаловалась ему, что Анна без него принимала морфин.    

– Что ж делать? Я не могла спать… Мысли мешали. При нем  я никогда не принимаю. Почти никогда.    

Он рассказал про выборы, и Анна умела вопросами вызвать его  на то самое, что веселило его, – на его успех. Она рассказала ему все, что  интересовало его дома. И все сведения ее были самые веселые.    

Но поздно вечером, когда они остались одни, Анна, видя, что  она опять вполне овладела им, захотела стереть то тяжелое впечатление взгляда  за письмо. Она сказала:    

– А признайся, тебе досадно было получить письмо, и ты  не поверил мне?    

Только что она сказала это, она поняла, что, как ни любовно  он был теперь расположен к ней, он этого не простил ей.    

– Да, – сказал он. – Письмо было такое  странное. То Ани больна, то ты сама хотела приехать.    

– Это все было правда.    

– Да я и не сомневаюсь.    

– Нет, ты сомневаешься. Ты недоволен, я вижу.    

– Ни одной минуты. Я только недоволен, это правда, тем,  что ты как будто не хочешь допустить, что есть обязанности…    

– Обязанности ехать в концерт…    

– Но не будем говорить, – сказал он.    

– Почему же не говорить? – сказала она.    

– Я только хочу сказать, что могут встретиться дела,  необходимость. Вот теперь мне надо будет ехать в Москву, по делу дома… Ах,  Анна, почему ты так раздражаешься? Разве ты не знаешь, что я не могу без тебя  жить?    

– А если так, – сказала Анна вдруг изменившимся  голосом, – то ты тяготишься этою жизнью… Да, ты приедешь на день и уедешь,  как поступают…    

– Анна, это жестоко. Я всю жизнь готов отдать…    

Но она не слушала его.    

– Если ты поедешь в Москву, то и я поеду. Я не останусь  здесь. Или мы должны разойтись, или жить вместе.    

– Ведь ты знаешь, что это одно мое желанье. Но для  этого…    

– Надо развод? Я напишу ему. Я вижу, что я не могу так  жить… Но я поеду с тобой в Москву.    

– Точно ты угрожаешь мне. Да я ничего так не желаю, как  не разлучаться с тобою, – улыбаясь, сказал Вронский.    

Но не только холодный, злой взгляд человека преследуемого и  ожесточенного блеснул в его глазах, когда он говорил эти нежные слова.    

Она видела этот взгляд и верно угадала его значение.    

«Если так, то это несчастие!» – говорил этот его взгляд. Это  было минутное впечатление, но она никогда уже не забыла его.    

Анна написала письмо мужу, прося его о разводе, и в конце  ноября, расставшись с княжной Варварой, которой надо было ехать в Петербург,  вместе с Вронским переехала в Москву. Ожидая каждый день ответа Алексея  Александровича и вслед за тем развода, они поселились теперь супружески вместе.    

     

 Часть седьмая    

     

I    

     

Левины жили уже третий месяц в Москве. Уже давно прошел тот  срок, когда, по самым верным расчетам людей, знающих эти дела, Кити должна была  родить; а она все еще носила, и ни по чему не было заметно, чтобы время  было ближе теперь, чем два месяца назад. И доктор, и акушерка, и Долли, и мать,  и в особенности Левин, без ужаса не могший подумать о приближавшемся, начинали  испытывать нетерпение и беспокойство; одна Кити чувствовала себя совершенно  спокойною и счастливою.    

Она теперь ясно сознавала зарождение в себе нового чувства  любви к будущему, отчасти для нее уже настоящему ребенку и с наслаждением прислушивалась  к этому чувству. Он теперь уже не был вполне частью ее, а иногда жил и своею  независимою от нее жизнью. Часто ей бывало больно от этого, но вместе с тем  хотелось смеяться от странной новой радости.    

Все, кого она любила, были с нею, и все были так добры к  ней, так ухаживали за нею, так одно приятное во всем предоставлялось ей, что  если б она не знала и не чувствовала, что это должно скоро кончиться, она бы и  не желала лучшей и приятнейшей жизни. Одно, что портило ей прелесть этой жизни,  было то, что муж ее был не тот, каким она любила его и каким он бывал в  деревне.    

Она любила его спокойный, ласковый и гостеприимный тон в  деревне. В городе же он постоянно казался беспокоен и настороже, как будто  боясь, чтобы кто-нибудь не обидел его и, главное, ее. Там, в деревне, он,  очевидно зная себя на своем месте, никуда не спешил и никогда не бывал не  занят. Здесь, в городе, он постоянно торопился, как бы не пропустить чего-то, и  делать ему было нечего. И ей было жалко его. Для других, она знала, он не представлялся  жалким; напротив, когда Кити в обществе смотрела на него, как иногда смотрят на  любимого человека, стараясь видеть его как будто чужого, чтоб определить себе  то впечатление, которое он производит на других, она видела, со страхом даже  для своей ревности, что он не только не жалок, но очень привлекателен своею  порядочностью, несколько старомодною, застенчивою вежливостью с женщинами,  своею сильною фигурой и особенным, как ей казалось, выразительным лицом. Но она  видела его не извне, а изнутри; она видела, что он здесь не настоящий; иначе  она не могла определить себе его состояние. Иногда она в душе упрекала его за  то, что он не умеет жить в городе; иногда же сознавалась, что ему действительно  трудно было устроить здесь свою жизнь так, чтобы быть ею довольным.    

В самом деле, что ему было делать? В карты он не любил  играть. В клуб не ездил. С веселыми мужчинами вроде Облонского водиться, она  уже знала теперь, чтó значило… это значило пить и ехать после питья куда-то.  Она без ужаса не могла подумать, куда в таких случаях ездили мужчины. Ездить в  свет? Но она знала, что для этого надо находить удовольствие в сближении с  женщинами молодыми, и она не могла желать этого. Сидеть дома с нею, с матерью и  сестрами? Но, как ни были ей приятны и веселы одни и те же разговоры, –  «Алины-Надины», как называл эти разговоры между сестрами старый князь, –  она знала, что ему должно быть это скучно. Что же ему оставалось делать?  Продолжать писать свою книгу? Он и попытался это делать и ходил сначала в  библиотеку заниматься выписками и справками для своей книги; но, как он говорил  ей, чем больше он ничего не делал, тем меньше у него оставалось времени. И,  кроме того, он жаловался ей, что слишком много разговаривал здесь о своей книге  и что потому все мысли о ней спутались у него и потеряли интерес.    

Одна выгода этой городской жизни была та, что ссор здесь, в  городе, между ними никогда не было. Оттого ли, что условия городские другие,  или оттого, что они оба стали осторожнее и благоразумнее в этом отношении, в  Москве у них не было ссор из-за ревности, которых они так боялись, переезжая в  город.    

В этом отношении случилось даже одно очень важное для них  обоих событие, именно встреча Кити с Вронским.    

Старуха княгиня Марья Борисовна, крестная мать Кити, всегда  очень ее любившая, пожелала непременно видеть ее. Кити, никуда по своему  положению не ездившая, поехала с отцом к почтенной старухе и встретила у ней  Вронского.    

Кити при этой встрече могла упрекнуть себя только в том, что  на мгновение, когда она узнала в штатском платье столь знакомые ей когда-то  черты, у ней прервалось дыхание, кровь прилила к сердцу, и яркая краска, она  чувствовала это, выступила на лицо. Но это продолжалось лишь несколько секунд.  Еще отец, нарочно громко заговоривший с Вронским, не кончил своего разговора,  как она была уже вполне готова смотреть на Вронского, говорить с ним, если  нужно, точно так же, как она говорила с княгиней Марьей Борисовной, и главное,  так, чтобы все до последней интонации и улыбки было одобрено мужем, которого  невидимое присутствие она как будто чувствовала над собой в эту минуту.    

Она сказала с ним несколько слов, даже спокойно улыбнулась  на его шутку о выборах, которые он назвал «наш парламент». (Надо было  улыбнуться, чтобы показать, что она поняла шутку.) Но тотчас же она отвернулась  к княгине Марье Борисовне и ни разу не взглянула на него, пока он не встал,  прощаясь; тут она посмотрела на него, но, очевидно, только потому, что неучтиво  не смотреть на человека, когда он кланяется.    

Она благодарна была отцу за то, что он ничего не сказал ей о  встрече с Вронским; но она видела по особенной нежности его после визита, во  время обычной прогулки, что он был доволен ею. Она сама была довольна собою.  Она никак не ожидала, чтоб у нее нашлась эта сила задержать где-то в глубине  души все воспоминания прежнего чувства к Вронскому и не только казаться, но и  быть к нему вполне равнодушною и спокойною.    

Левин покраснел гораздо больше ее, когда она сказала ему,  что встретила Вронского у княгини Марьи Борисовны. Ей очень трудно было сказать  это ему, но еще труднее было продолжать говорить о подробностях встречи, так  как он не спрашивал ее, а только, нахмурившись, смотрел на нее.    

– Мне очень жаль, что тебя не было, – сказала  она. – Не то, что тебя не было в комнате… я бы не была так естественна при  тебе… Я теперь краснею гораздо больше, гораздо, гораздо больше, – говорила  она, краснея до слез. – Но что ты не мог видеть в щелку.    

Правдивые глаза сказали Левину, что она была довольна собою,  и он, несмотря на то, что она краснела, тотчас же успокоился и стал расспрашивать  ее, чего только она и хотела. Когда он узнал все, даже до той подробности, что  она только в первую секунду не могла не покраснеть, но что потом ей было так же  просто и легко, как с первым встречным, Левин совершенно повеселел и сказал,  что он очень рад этому и теперь уже не поступит так глупо, как на выборах, а  постарается при первой встрече с Вронским быть как можно дружелюбнее.    

– Так мучительно думать, что есть человек почти враг, с  которым тяжело встречаться, – сказал Левин. – Я очень, очень рад.    

 II    

     

– Так заезжай, пожалуйста, к Болям, – сказала Кити  мужу, когда он в одиннадцать часов, пред тем, как уехать из дома, зашел к  ней. – Я знаю, что ты обедаешь в клубе, папа тебя записал. А утро что ты  делаешь?    

– Я к Катавасову только, – отвечал Левин.    

– Что же так рано?    

– Он обещал меня познакомить с Метровым. Мне хотелось  поговорить с ним о моей работе, это известный ученый петербургский, –  сказал Левин.    

– Да, это его статью ты так хвалил? Ну, а потом? –  сказала Кити.    

– Еще в суд, может быть, заеду по делу сестры.    

– А в концерт? – спросила она.    

– Да что я поеду один!    

– Нет, поезжай; там дают эти новые вещи… Это тебя так  интересовало. Я бы непременно поехала.    

– Ну, во всяком случае я заеду домой пред  обедом, – сказал он, глядя на часы.    

– Надень же сюртук, чтобы прямо заехать к графине Боль.    

– Да разве это непременно нужно?    

– Ах, непременно! Он был у нас. Ну что тебе стоит?  Заедешь, сядешь, поговоришь пять минут о погоде, встанешь и уедешь.    

– Ну, ты не поверишь, я так от этого отвык, что это-то  мне и совестно. Как это? Пришел чужой человек, сел, посидел безо всякого дела,  им помешал, себя расстроил и ушел.    

Кити засмеялась.    

– Да ведь ты делал визиты холостым? – сказала она.    

– Делал, но всегда бывало совестно, а теперь так отвык,  что, ей-Богу, лучше два дня не обедать вместо этого визита. Так совестно! Мне  все кажется, что они обидятся, скажут: зачем это ты приходил без дела?    

– Нет, не обидятся. Уж я за это тебе отвечаю, –  сказала Кити, со смехом глядя на его лицо. Она взяла его за руку. – Ну,  прощай… Поезжай, пожалуйста.    

Он уже хотел уходить, поцеловав руку жены, когда она  остановила его.    

– Костя, ты знаешь, что у меня уж остается только  пятьдесят рублей.    

– Ну что ж, я заеду возьму из банка. Сколько? –  сказал он с знакомым ей выражением неудовольствия.    

– Нет, ты постой. – Она удержала его за  руку. – Поговорим, меня это беспокоит. Я, кажется, ничего лишнего не  плачу, а деньги так и плывут. Что-нибудь мы не так делаем.    

– Нисколько, – сказал он, откашливаясь и глядя на  нее исподлобья.    

Это откашливанье она знала. Это был признак его сильного  недовольства, не на нее, а на самого себя. Он действительно был недоволен, но  не тем, что денег вышло много, а что ему напоминают то, о чем он, зная, что в  этом что-то неладно, желает забыть.    

– Я велел Соколову продать пшеницу и за мельницу взять  вперед. Деньги будут во всяком случае.    

– Нет, но я боюсь, что вообще много…    

– Нисколько, нисколько, – повторял он. – Ну,  прощай, душенька.    

– Нет, право, я иногда жалею, что послушалась мама. Как  бы хорошо было в деревне! А то я вас всех измучала, и деньги мы тратим…    

– Нисколько, нисколько. Ни разу еще не было с тех пор,  как я женат, чтоб я сказал, что лучше было бы иначе, чем как есть…    

– Правда? – сказала она, глядя ему в глаза.    

Он сказал это не думая, только чтоб утешить ее. Но когда он,  взглянув на нее, увидал, что эти правдивые милые глаза вопросительно устремлены  на него, он повторил то же уже от всей души. «Я решительно забываю ее», –  подумал он. И он вспомнил то, что так скоро ожидало их.    

– А скоро? Как ты чувствуешь? – прошептал он, взяв  ее за обе руки.    

– Я столько раз думала, что теперь ничего не думаю и не  знаю.    

– И не страшно?    

Она презрительно усмехнулась.    

– Ни капельки, – сказала она.    

– Так если что, я буду у Катавасова.    

– Нет, ничего не будет, и не думай. Я поеду с папа  гулять на бульвар. Мы заедем к Долли. Пред обедом тебя жду. Ах, да! Ты знаешь,  что положение Долли становится решительно невозможным? Она кругом должна, денег  у нее нет. Мы вчера говорили с мама и с Арсением (так она звала мужа сестры  Львовой) и решили тебя с ним напустить на Стиву. Это решительно невозможно. С  папа нельзя говорить об этом… Но если бы ты и он…    

– Ну что же мы можем? – сказал Левин.    

– Все-таки, ты будешь у Арсения, поговори с ним; он  тебе скажет, что мы решили.    

– Ну, с Арсением я вперед на все согласен. Так я заеду  к нему. Кстати, если в концерт, то я с Натали и поеду. Ну, прощай.    

На крыльце старый, еще холостой жизни, слуга Кузьма,  заведывавший городским хозяйством, остановил Левина.    

– Красавчика (это была лошадь, левая дышловая,  приведенная из деревни) перековали, а все хромает, – сказал он. – Как  прикажете?    

Первое время в Москве Левина занимали лошади, приведенные из  деревни. Ему хотелось устроить эту часть как можно лучше и дешевле; но  оказалось, что свои лошади обходились дороже извозчичьих, и извозчика все-таки  брали.    

– Вели за коновалом послать, наминка, может быть.    

– Ну, а для Катерины Александровны? – спросил  Кузьма.    

Левина уже не поражало теперь, как в первое время его жизни  в Москве, что для переезда с Воздвиженки на Сивцев Вражек нужно было запрягать  в тяжелую карету пару сильных лошадей, провезти эту карету по снежному месиву  четверть версты и стоять там четыре часа, заплатив за это пять рублей. Теперь  уже это казалось ему натурально.    

– Вели извозчику привести пару в нашу карету, –  сказал он.    

– Слушаю-с.    

И, так просто и легко разрешив благодаря городским условиям  затруднение, которое в деревне потребовало бы столько личного труда и внимания,  Левин вышел на крыльцо и, кликнув извозчика, сел и поехал на Никитскую. Дорогой  он уже не думал о деньгах, а размышлял о том, как он познакомится с  петербургским ученым, занимающимся социологией, и будет говорить с ним о своей  книге.    

Только в самое первое время в Москве те странные  деревенскому жителю, непроизводительные, но неизбежные расходы, которые потребовались  от него со всех сторон, поражали Левина. Но теперь он уже привык к ним. С ним  случилось в этом отношении то, что, говорят, случается с пьяницами: первая  рюмка – колóм, вторая соколóм, а после третьей – мелкими пташечками. Когда  Левин разменял первую сторублевую бумажку на покупку ливрей лакею и швейцару,  он невольно сообразил, что эти никому не нужные ливреи, но неизбежно  необходимые, судя по тому, как удивились княгиня и Кити при намеке, что без  ливреи можно обойтись, – что эти ливреи будут стоить двух летних  работников, то есть около трехсот рабочих дней от святой до заговень, и каждый  день тяжкой работы с раннего утра до позднего вечера, – и эта сторублевая  бумажка еще шла колóм. Но следующая, размененная на покупку провизии к  обеду для родных, стоившей двадцать восемь рублей, хотя и вызвала в Левине  воспоминание о том, что двадцать восемь рублей – это девять четвертей овса,  который, потея и кряхтя, косили, вязали, возили, молотили, веяли, подсевали и  насыпали, – эта следующая прошла все-таки легче. А теперь размениваемые  бумажки уже давно не вызывали таких соображений и летели мелкими пташечками.  Соответствует ли труд, положенный на приобретение денег, тому удовольствию,  которое доставляет покупаемое на них, – это соображение уж давно было потеряно.  Расчет хозяйственный о том, что есть известная цена, ниже которой нельзя  продать известный хлеб, тоже был забыт. Рожь, цену на которую он так долго  выдерживал, была продана пятьюдесятью копейками на четверть дешевле, чем за нее  давали месяц тому назад. Даже и расчет, что при таких расходах невозможно будет  прожить весь год без долга, – и этот расчет уже не имел никакого значения.  Только одно требовалось: иметь деньги в банке, не спрашивая, откуда они, так,  чтобы знать всегда, на что завтра купить говядины. И этот расчет до сих пор у  него соблюдался: у него всегда были деньги в банке. Но теперь деньги в банке  вышли, и он не знал хорошенько, откуда взять их. И это-то на минуту, когда Кити  напомнила о деньгах, расстроило его; но ему некогда было думать об этом. Он  ехал, размышляя о Катавасове и предстоящем знакомстве с Метровым.    

 III    

     

Левин в этот свой приезд сошелся опять близко с бывшим  товарищем по университету, профессором Катавасовым, с которым он не видался со  времени своей женитьбы. Катавасов был ему приятен ясностию и простотой своего  миросозерцания. Левин думал, что ясность миросозерцания Катавасова вытекала из  бедности его натуры, Катавасов же думал, что непоследовательность мысли Левина  вытекала из недостатка дисциплины его ума; но ясность Катавасова была приятна  Левину, и обилие недисциплинированных мыслей Левина было приятно Катавасову, и  они любили встречаться и спорить.    

Левин читал Катавасову некоторые места из своего сочинения,  и они понравились ему. Вчера, встретив Левина на публичной лекции, Катавасов  сказал ему, что известный Метров, которого статья так понравилась Левину,  находится в Москве и очень заинтересован тем, что ему сказал Катавасов о работе  Левина, и что Метров будет у него завтра в одиннадцать часов и очень рад  познакомиться с ним.    

– Решительно исправляетесь, батюшка, приятно  видеть, – сказал Катавасов, встречая Левина в маленькой гостиной. – Я  слышу звонок и думаю: не может быть, чтобы вовремя… Ну что, каковы черногорцы[227]? По породе воины.    

– А что? – спросил Левин.    

Катавасов в коротких словах передал ему последнее известие  и, войдя в кабинет, познакомил Левина с невысоким, плотным, очень приятной  наружности человеком. Это был Метров. Разговор остановился на короткое время на  политике и на том, как смотрят в высших сферах в Петербурге на последние  события. Метров передал известные ему из верного источника слова, будто бы  сказанные по этому случаю государем и одним из министров. Катавасов же слышал  тоже за верное, что государь сказал совсем другое. Левин постарался придумать  такое положение, в котором и те и другие слова могли быть сказаны, и разговор  на эту тему прекратился.    

– Да вот написал почти книгу об естественных условиях  рабочего в отношении к земле, – сказал Катавасов. – Я не специалист,  но мне понравилось, как естественнику, то, что он не берет человечества как  чего-то вне зоологических законов, а, напротив, видит зависимость его от среды  и в этой зависимости отыскивает законы развития.    

– Это очень интересно, – сказал Метров.    

– Я, собственно, начал писать сельскохозяйственную книгу,  но невольно, занявшись главным орудием сельского хозяйства, рабочим, –  сказал Левин, краснея, – пришел к результатам совершенно неожиданным.    

И Левин стал осторожно, как бы ощупывая почву, излагать свой  взгляд. Он знал, что Метров написал статью против общепринятого  политико-экономического учения, но до какой степени он мог надеяться на  сочувствие в нем к своим новым взглядам, он не знал и не мог догадаться по  умному и спокойному лицу ученого.    

– Но в чем же вы видите особенные свойства русского  рабочего? – сказал Метров. – В зоологических, так сказать, его  свойствах или в тех условиях, в которых он находится?    

Левин видел, что в вопросе этом уже высказывалась мысль, с  которою он был несогласен; но он продолжал излагать свою мысль, состоящую в  том, что русский рабочий имеет совершенно особенный от других народов взгляд на  землю. И чтобы доказать это положение, он поторопился прибавить, что, по его  мнению, этот взгляд русского народа вытекает из сознания им своего призвания  заселить огромные, незанятые пространства на востоке.    

– Легко быть введену в заблуждение, делая заключение об  общем призвании народа, – сказал Метров, перебивая Левина. –  Состояние рабочего всегда будет зависеть от его отношения к земле и капиталу.    

И уже не давая Левину досказать свою мысль, Метров начал  излагать ему особенность своего учения.    

В чем состояла особенность его учения, Левин не понял,  потому что и не трудился понимать: он видел, что Метров, так же как и другие,  несмотря на свою статью, в которой он опровергал учение экономистов, смотрел  все-таки на положение русского рабочего только с точки зрения капитала,  заработной платы и ренты. Хотя он и должен был признать, что в восточной, самой  большой части России рента еще нуль, что заработная плата выражается для девяти  десятых восьмидесятимиллионного русского населения только пропитанием самих  себя и что капитал еще не существует иначе, как в виде самых первобытных  орудий, – но он только с этой точки зрения рассматривал всякого рабочего,  хотя во многом и не соглашался с экономистами и имел свою новую теорию о  заработной плате, которую он и изложил Левину.    

Левин слушал неохотно и сначала возражал. Ему хотелось  перебить Метрова, чтобы сказать свою мысль, которая, по его мнению, должна была  сделать излишним дальнейшее изложение. Но потом, убедившись, что они до такой  степени различно смотрят на дело, что никогда не поймут друг друга, он уже и не  противоречил и только слушал. Несмотря на то, что ему теперь уж вовсе не было  интересно то, что говорил Метров, он испытывал, однако, некоторое удовольствие,  слушая его. Самолюбие его было польщено тем, что такой ученый человек так  охотно, с таким вниманием и доверием к знанию предмета Левиным, иногда одним  намеком указывая на целую сторону дела, высказывал ему свои мысли. Он  приписывал это своему достоинству, не зная того, что Метров, переговорив со  всеми своими близкими, особенно охотно говорил об этом предмете с каждым новым  человеком, да и вообще охотно говорил со всеми о занимавшем его, неясном еще  ему самому предмете.    

– Однако мы опоздаем, – сказал Катавасов, взглянув  на часы, как только Метров кончил свое изложение.    

– Да, нынче заседание в Обществе любителей в память  пятидесятилетнего юбилея Свинтича[228], –  сказал Катавасов на вопрос Левина. – Мы собирались с Петром Иванычем. Я  обещал прочесть об его трудах по зоологии. Поедем с нами, очень интересно.    

– Да, и в самом деле пора, – сказал Метров. –  Поедемте с нами, а оттуда, если угодно, ко мне. Я бы очень желал прослушать ваш  труд.    

– Нет, что ж. Это так еще, не кончено. Но в заседание я  очень рад.    

– Что ж, батюшка, слышали? Подал отдельное  мнение, – сказал Катавасов, в другой комнате надевавший фрак.    

И начался разговор об университетском вопросе[229].    

Университетский вопрос был очень важным событием в эту зиму  в Москве. Три старые профессора в совете не приняли мнения молодых; молодые  подали отдельное мнение. Мнение это, по суждению одних, было ужасное, по  суждению других, было самое простое и справедливое мнение, и профессора  разделились на две партии.    

Одни, к которым принадлежал Катавасов, видели в противной  стороне подлог, донос и обман; другие – мальчишество и неуважение к  авторитетам. Левин, хотя и не принадлежавший к университету, несколько раз уже  в свою бытность в Москве слышал и говорил об этом деле и имел свое составленное  на этот счет мнение; он принял участие в разговоре, продолжавшемся и на улице,  пока все трое дошли до здания старого университета.    

Заседание уже началось… У стола, покрытого сукном, за  который сели Катавасов и Метров, сидело шесть человек, и один из них, близко  пригибаясь к рукописи, читал что-то. Левин сел на один из пустых стульев,  стоявших вокруг стола, и шепотом спросил у сидевшего тут студента, что читают.  Студент, недовольно оглядев Левина, сказал:    

– Биография.    

Хотя Левин и не интересовался биографией ученого, но  невольно слушал и узнал кое-что интересного и нового о жизни знаменитого  ученого.    

Когда чтец кончил, председатель поблагодарил его и прочел  присланные ему стихи поэта Мента на этот юбилей и несколько слов в  благодарность стихотворцу. Потом Катавасов своим громким, крикливым голосом  прочел свою записку об ученых трудах юбиляра.    

Когда Катавасов кончил, Левин посмотрел на часы, увидал, что  уже второй час, и подумал, что он не успеет до концерта прочесть Метрову свое  сочинение, да теперь ему уж и не хотелось этого. Он во время чтения думал тоже  о бывшем разговоре. Ему теперь ясно было, что хотя мысли Метрова, может быть, и  имеют значение, но и его мысли также имеют значение; мысли эти могут уясниться  и привести к чему-нибудь, только когда каждый будет отдельно работать на избранном  пути, а из сообщения этих мыслей ничего выйти не может. И, решившись отказаться  от приглашения Метрова, Левин в конце заседания подошел к нему. Метров  познакомил Левина с председателем, с которым он говорил о политической новости.  При этом Метров рассказал председателю то же, что он рассказывал Левину, а  Левин сделал те же замечания, которые он уже делал нынче утром, но для  разнообразия высказал и свое новое мнение, которое тут же пришло ему в голову.  После этого начался разговор опять об университетском вопросе. Так как Левин  уже все это слышал, он поторопился сказать Метрову, что сожалеет, что не может  воспользоваться его приглашением, раскланялся и поехал ко Львову.    

 IV    

     

Львов, женатый на Натали, сестре Кити, всю свою жизнь провел  в столицах и за границей, где он и воспитывался и служил дипломатом.    

В прошлом году он оставил дипломатическую службу, не по  неприятности (у него никогда ни с кем не бывало неприятностей), и перешел на  службу в дворцовое ведомство в Москву, для того чтобы дать наилучшее воспитание  своим двум мальчикам.    

Несмотря на самую резкую противоположность в привычках и во  взглядах и на то, что Львов был старше Левина, они в эту зиму очень сошлись и  полюбили друг друга.    

Львов был дома, и Левин без доклада вошел к нему.    

Львов в длинном сюртуке с поясом и замшевых ботинках сидел  на кресле и в pince-nez с синими стеклами читал книгу, стоявшую на пюпитре,  осторожно на отлете держа красивою рукой до половины испеплившуюся сигару.    

Прекрасное, тонкое и молодое еще лицо его, которому курчавые  блестящие серебряные волосы придавали еще более породистое выражение, просияло  улыбкой, когда он увидел Левина.    

– Отлично! А я хотел к вам посылать. Ну, что Кити?  Садитесь сюда, спокойнее… – Он встал и подвинул качалку. – Читали  последний циркуляр в «Journal de St.-P étersbourg» [230]? Я нахожу –  прекрасно, – сказал он с несколько французским акцентом.    

Левин рассказал слышанное от Катавасова о том, что говорят в  Петербурге, и, поговорив о политике, рассказал про свое знакомство с Метровым и  поездку в заседание. Львова это очень заинтересовало.    

– Вот я завидую вам, что у вас есть входы в этот  интересный ученый мир, – сказал он. И, разговорившись, как обыкновенно,  тотчас же перешел на более удобный ему французский язык. – Правда, что мне  и некогда. Моя и служба и занятия детьми лишают меня этого; а потом я не  стыжусь сказать, что мое образование слишком недостаточно.    

– Этого я не думаю, – сказал Левин с улыбкой и,  как всегда, умиляясь на его низкое мнение о себе, отнюдь не напущенное на себя  из желания казаться или даже быть скромным, но совершенно искреннее.    

– Ах, как же! Я теперь чувствую, как я мало образован.  Мне для воспитания детей даже нужно много освежить в памяти и просто выучиться.  Потому, что мало того, чтобы были учителя, нужно, чтобы был наблюдатель, как в  вашем хозяйстве нужны работники и надсмотрщик. Вот я читаю, – он показал  грамматику Буслаева[231],  лежавшую на пюпитре, – требуют от Миши, и это так трудно… Ну вот объясните  мне. Здесь он говорит…    

Левин хотел объяснить ему, что понять этого нельзя, а надо  учить; но Львов не соглашался с ним.    

– Да, вот вы над этим смеетесь!    

– Напротив, вы не можете себе представить, как, глядя  на вас, я всегда учусь тому, что мне предстоит, – именно воспитанию детей.    

– Ну, уж учиться-то нечему, – сказал Львов.    

– Я только знаю, – сказал Левин, – что я не  видал лучше воспитанных детей, чем ваши, и не желал бы детей лучше ваших.    

Львов, видимо, хотел удержаться, чтобы не высказать своей  радости, но так и просиял улыбкой.    

– Только бы были лучше меня. Вот все, чего я желаю. Вы  не знаете еще всего труда, – начал он, – с мальчиками, которые, как  мои, были запущены этою жизнью за границей.    

– Это все нагоните. Они такие способные дети. Главное –  нравственное воспитание. Вот чему я учусь, глядя на ваших детей.    

– Вы говорите – нравственное воспитание. Нельзя себе  представить, как это трудно! Только что вы побороли одну сторону, другие  вырастают, и опять борьба. Если не иметь опоры в религии, – помните, мы с  вами говорили, – то никакой отец одними своими силами без этой помощи не  мог бы воспитывать.    

Интересовавший всегда Левина разговор этот был прерван  вошедшею, одетою уже для выезда, красавицей Натальей Александровной.    

– А я не знала, что вы здесь, – сказала она,  очевидно не только не сожалея, но даже радуясь, что перебила этот давно известный  ей и наскучивший разговор. – Ну, что Кити? Я обедаю у вас нынче. Вот что,  Арсений, – обратилась она к мужу, – ты возьмешь карету…    

И между мужем и женой началось суждение, как они проведут  день. Так как мужу надо было ехать встречать кого-то по службе, а жене в  концерт и публичное заседание юго-восточного комитета, то надо было много  решить и обдумать. Левин, как свой человек, должен был принимать участие в этих  планах. Решено было, что Левин поедет с Натали в концерт и на публичное  заседание, а оттуда карету пришлют в контору за Арсением, и он заедет за ней и  свезет ее к Кити; или же если он не кончит дел, то пришлет карету, и Левин  поедет с нею.    

– Вот он меня портит, – сказал Львов жене, –  уверяет меня, что наши дети прекрасные, когда я знаю, что в них столько  дурного.    

– Арсений доходит до крайности, я всегда говорю, –  сказала жена. – Если искать совершенства, то никогда не будешь доволен. И  правду говорит папа, что, когда нас воспитывали, была одна крайность – нас  держали в антресолях, а родители жили в бельэтаже; теперь напротив – родителей  в чулан, а детей в бельэтаж. Родители уж теперь не должны жить, а все для  детей.    

– Что ж, если это приятнее? – сказал Львов,  улыбаясь своею красивою улыбкой и дотрогиваясь до ее руки. – Кто тебя не  знает, подумает, что ты не мать, а мачеха.    

– Нет, крайность ни в чем не хороша, – спокойно  сказала Натали, укладывая его разрезной ножик на стол в определенное место.    

– Ну вот, подите сюда, совершенные дети, – сказал  он входившим красавцам мальчикам, которые, поклонившись Левину, подошли к отцу,  очевидно желая о чем-то спросить его.    

Левину хотелось поговорить с ними, послушать, что они скажут  отцу, но Натали заговорила с ним, и тут же вошел в комнату товарищ Львова по  службе, Махотин, в придворном мундире, чтобы ехать вместе встречать кого-то, и  начался уж неумолкаемый разговор о Герцеговине, о княжне Корзинской, о думе и  скоропостижной смерти Апраксиной.    

Левин и забыл про данное ему поручение. Он вспомнил, уже  выходя в переднюю.    

– Ах, Кити мне поручила что-то переговорить с вами об  Облонском, – сказал он, когда Львов остановился на лестнице, провожая жену  и его.    

– Да, да, maman хочет, чтобы мы, les beaux-frères,[232] напали на него, –  сказал он, краснея и улыбаясь. – И потом, почему же я?    

– Так я же нападу на него, – улыбаясь, сказала  Львова, дожидавшаяся конца разговора в своей белой собачьей ротонде. – Ну,  поедемте.    

 V    

     

В утреннем концерте давались две очень интересные вещи.    

Одна была фантазия «Король Лир в степи », другая был  квартет, посвященный памяти Баха. Обе вещи были новые и в новом духе, и Левину  хотелось составить о них свое мнение. Проводив свояченицу к ее креслу, он стал  у колонны и решился как можно внимательнее и добросовестнее слушать. Он  старался не развлекаться и не портить себе впечатления, глядя на махание руками  белогалстучного капельмейстера, всегда так неприятно развлекающее музыкальное  внимание, на дам в шляпах, старательно для концерта завязавших себе уши  лентами, и на все эти лица, или ничем не занятые, или занятые самыми  разнообразными интересами, но только не музыкой. Он старался избегать встреч со  знатоками музыки и говорунами, а стоял, глядя вниз перед собой, и слушал.    

Но чем более он слушал фантазию короля Лира, тем далее он  чувствовал себя от возможности составить себе какое-нибудь определенное мнение.  Беспрестанно начиналось, как будто собиралось музыкальное выражение чувства, но  тотчас же оно распадалось на обрывки новых начал музыкальных выражений, а  иногда просто на ничем, кроме прихоти композитора, не связанные, но чрезвычайно  сложные звуки. Но и самые отрывки этих музыкальных выражений, иногда хороших,  были неприятны, потому что были совершенно неожиданны и ничем не приготовлены.  Веселость, и грусть, и отчаяние, и нежность, и торжество являлись безо всякого  на то права, точно чувства сумасшедшего. И, так же как у сумасшедшего, чувства  эти проходили неожиданно.    

Левин во все время исполнения испытывал чувство глухого,  смотрящего на танцующих. Он был в совершенном недоумении, когда кончилась  пиеса, и чувствовал большую усталость от напряженного и ничем не  вознагражденного внимания. Со всех сторон послышались громкие рукоплескания.  Все встали, заходили, заговорили. Желая разъяснить по впечатлению других свое  недоумение, Левин пошел ходить, отыскивая знатоков, и рад был, увидав одного из  известных знатоков в разговоре со знакомым ему Песцовым.    

– Удивительно! – говорил густой бас  Песцова. – Здравствуйте, Константин Дмитрич. В особенности образно и  скульптурно, так сказать, и богато красками то место, где вы чувствуете  приближение Корделии, где женщина, das ewig Weibliche,[233] вступает в борьбу с роком. Не правда ли?    

– То есть почему же тут Корделия? – робко спросил  Левин, совершенно забыв, что фантазия изображала короля Лира в степи.    

– Является Корделия… вот! – сказал Песцов, ударяя  пальцами по атласной афише, которую он держал в руке, и передавая ее Левину.    

Тут только Левин вспомнил заглавие фантазии и поспешил  прочесть в русском переводе стихи Шекспира, напечатанные на обороте афиши.    

– Без этого нельзя следить, – сказал Песцов,  обращаясь к Левину, так как собеседник его ушел и поговорить ему больше не с  кем было.    

В антракте между Левиным и Песцовым завязался спор о  достоинствах и недостатках вагнеровского направления музыки[234]. Левин доказывал, что ошибка Вагнера и всех  его последователей в том, что музыка хочет переходить в область чужого  искусства, что так же ошибается поэзия, когда описывает черты лиц, что должна  делать живопись, и, как пример такой ошибки, он привел скульптора, который  вздумал высекать из мрамора тени поэтических образов[235], восстающие вокруг фигуры поэта на  пьедестале. «Тени эти так мало тени у скульптора, что они даже держатся о  лестницу», – сказал Левин. Фраза эта понравилась ему, но он не помнил, не  говорил ли он прежде эту же самую фразу и именно Песцову, и, сказав это, он  смутился.    

Песцов же доказывал, что искусство одно и что оно может  достигнуть высших своих проявлений только в соединении всех родов.    

Второй нумер концерта Левин уже не мог слушать. Песцов,  остановившись подле него, почти все время говорил с ним, осуждая эту пьесу за  ее излишнюю, приторную напущенную простоту и сравнивая ее с простотой  прерафаелитов в живописи. При выходе Левин встретил еще много знакомых, с  которыми он поговорил и о политике, и о музыке, и об общих знакомых; между  прочим, встретил графа Боля, про визит к которому он совсем забыл.    

– Ну, так поезжайте сейчас, – сказала ему Львова,  которой он передал это, – может быть, вас не примут, а потом заезжайте за  мной в заседание. Вы застанете еще.    

 VI    

     

– Может быть, не принимают? – сказал Левин, входя  в сени дома графини Боль.    

– Принимают, пожалуйте, – сказал швейцар,  решительно снимая с него шубу.    

«Экая досада, – думал Левин, со вздохом снимая одну  перчатку и расправляя шляпу. – Ну, зачем я иду? ну, что мне с ними  говорить?»    

Проходя через первую гостиную, Левин встретил в дверях  графиню Боль, с озабоченным и строгим лицом что-то приказывавшую слуге. Увидав  Левина, она улыбнулась и попросила его в следующую маленькую гостиную, из  которой слышались голоса. В этой гостиной сидели на креслах две дочери графини  и знакомый Левину московский полковник. Левин подошел к ним, поздоровался и сел  подле дивана, держа шляпу на колене.    

– Как здоровье вашей жены? Вы были в концерте? Мы не  могли. Мама должна была быть на панихиде.    

– Да, я слышал…. Какая скоропостижная смерть, –  сказал Левин.    

Пришла графиня, села на диван и спросила тоже про жену и про  концерт.    

Левин ответил и повторил вопрос про скоропостижность смерти  Апраксиной.    

– Она всегда, впрочем, была слабого здоровья.    

– Вы были вчера в опере?    

– Да, я был.    

– Очень хороша была Лукка[236].    

– Да, очень хороша, – сказал он и начал, так как  ему совершенно было все равно, что о нем подумают, повторять то, что сотни раз  слышал об особенности таланта певицы. Графиня Боль притворялась, что слушала.  Потом, когда он достаточно поговорил и замолчал, полковник, молчавший до сих  пор, начал говорить. Полковник заговорил тоже про оперу и про освещение.  Наконец, сказав про предполагаемую folle journée[237] у Тюрина, полковник засмеялся, зашумел,  встал и ушел. Левин тоже встал, но по лицу графини он заметил, что ему еще не  пора уходить. Еще минуты две надо. Он сел.    

Но так как он все думал о том, как это глупо, то и не  находил предмета разговора и молчал.    

– Вы не едете на публичное заседание? Говорят, очень  интересно, – начала графиня.    

– Нет, я обещал моей belle-soeur[238] заехать за ней, – сказал Левин.    

Наступило молчание. Мать с дочерью еще раз переглянулись.    

«Ну, кажется, теперь пора», – подумал Левин и встал.  Дамы пожали ему руку и просили передать mille choses[239] жене.    

Швейцар спросил его, подавая шубу:    

– Где изволите стоять? – и тотчас же записал в  большую, хорошо переплетенную книжку.    

«Разумеется, мне все равно, но все-таки совестно и ужасно  глупо», – подумал Левин, утешая себя тем, что все это делают, и поехал в  публичное заседание комитета, где он должен был найти свояченицу, чтобы с ней  вместе ехать домой.    

В публичном заседании комитета было много народа и почти все  общество. Левин застал еще обзор, который, как все говорили, был очень  интересен. Когда кончилось чтение обзора, общество сошлось, и Левин встретил и  Свияжского, звавшего его нынче вечером непременно в Общество сельского  хозяйства, где будет читаться знаменитый доклад, и Степана Аркадьича, который  только что приехал с бегов, и еще много других знакомых, и Левин еще поговорил  и послушал разные суждения о заседании, о новой пиесе и о процессе. Но,  вероятно, вследствие усталости внимания, которую он начинал испытывать, говоря  о процессе, он ошибся, и ошибка эта потом несколько раз с досадой вспоминалась  ему. Говоря о предстоящем наказании иностранцу, судившемуся в России[240], и о том, как было бы  неправильно наказать его высылкой за границу, Левин повторил то, что он слышал  вчера в разговоре от одного знакомого.    

– Я думаю, что выслать его за границу – все равно что  наказать щуку, пустив ее в воду, – сказал Левин.    

Уже потом он вспомнил, что эта, как будто выдаваемая им за  свою, мысль, услышанная им от знакомого, была из басни Крылова и что знакомый  повторил эту мысль из фельетона газеты.    

Заехав со свояченицей домой и застав Кити веселою и  благополучною, Левин поехал в клуб.    

 VII    

     

Левин приехал в клуб в самое время. Вместе с ним подъезжали  гости и члены. Левин не был в клубе очень давно, с тех пор как он еще по выходе  из университета жил в Москве и ездил в свет. Он помнил клуб, внешние  подробности его устройства, но совсем забыл то впечатление, которое он в  прежнее время испытывал в клубе. Но только что въехав на широкий полукруглый  двор и слезши с извозчика, он вступил на крыльцо и навстречу ему швейцар в  перевязи беззвучно отворил дверь и поклонился; только что он увидал в  швейцарской калоши и шубы членов, сообразивших, что менее труда снимать калоши  внизу, чем вносить их наверх; только что он услыхал таинственный,  предшествующий ему звонок и увидал, входя по отлогой ковровой лестнице, статую  на площадке и в верхних дверях третьего, состарившегося знакомого швейцара в  клубной ливрее, неторопливо и не медля отворявшего дверь и оглядывавшего  гостя, – Левина охватило давнишнее впечатление клуба, впечатление отдыха,  довольства и приличия.    

– Пожалуйте шляпу, – сказал швейцар Левину,  забывшему правило клуба оставлять шляпы в швейцарской. – Давно не бывали.  Князь вчера еще записали вас. Князя Степана Аркадьича нету еще.    

Швейцар знал не только Левина, но и все его связи и родство  и тотчас же упомянул о близких ему людях.    

Пройдя первую проходную залу с ширмами и направо  перегороженную комнату, где сидит фруктовщик, Левин, перегнав медленно шедшего  старика, вошел в шумевшую народом столовую.    

Он прошел вдоль почти занятых уже столов, оглядывая гостей.  То там, то сям попадались ему самые разнообразные, и старые и молодые, и едва  знакомые и близкие, люди. Ни одного не было сердитого и озабоченного лица. Все,  казалось, оставили в швейцарской с шапками свои тревоги и заботы и собирались  неторопливо пользоваться материальными благами жизни. Тут был и Свияжский, и  Щербацкий, и Неведовский, и старый князь, и Вронский, и Сергей Иванович.    

– А! что ж опоздал? – улыбаясь, сказал князь,  подавая ему руку через плечо. – Что Кити? – прибавил он, поправляя  салфетку, которую заткнул себе за пуговицу жилета.    

– Ничего, здорова; они втроем дома обедают.    

– А, Алины-Надины. Ну, у нас места нет. А иди к тому  столу да занимай скорее место, – сказал князь и, отвернувшись, осторожно  принял тарелку с ухою из налимов.    

– Левин, сюда! – крикнул несколько дальше  добродушный голос. Это был Туровцын. Он сидел с молодым военным, и подле них  были два перевернутые стула. Левин с радостью подошел к ним. Он и всегда любил  добродушного кутилу Туровцына, – с ним соединялось воспоминание объяснения  с Кити, – но нынче, после всех напряженно умных разговоров, добродушный  вид Туровцына был ему особенно приятен.    

– Это вам и Облонскому. Он сейчас будет.    

Очень прямо державшийся военный с веселыми, всегда  смеющимися глазами был петербуржец Гагин. Туровцын познакомил их.    

– Облонский вечно опоздает.    

– А, вот и он.    

– Ты только что приехал? – сказал Облонский,  быстро подходя к ним. – Здорово. Пил водку? Ну, пойдем.    

Левин встал и пошел с ним к большому столу, уставленному  водками и самыми разнообразными закусками. Казалось, из двух десятков закусок  можно было выбрать, что было по вкусу, но Степан Аркадьич потребовал какую-то  особенную, и один из стоявших ливрейных лакеев тотчас принес требуемое. Они  выпили по рюмке и вернулись к столу.    

Сейчас же, еще за ухой, Гагину подали шампанского, и он  велел наливать в четыре стакана. Левин не отказался от предлагаемого вина и  спросил другую бутылку. Он проголодался и ел и пил с большим удовольствием и  еще с бóльшим удовольствием принимал участие в веселых и простых разговорах  собеседников. Гагин, понизив голос, рассказывал новый петербургский анекдот, и  анекдот, хотя неприличный и глупый, был так смешон, что Левин расхохотался так  громко, что на него оглянулись соседи.    

– Это в том же роде, как: «Я этого-то и терпеть не  могу!» Ты знаешь? – спросил Степан Аркадьич. – Ах, это прелесть!  Подай еще бутылку, – сказал он лакею и начал рассказывать.    

– Петр Ильич Виновский просят, – перебил старичок  лакей Степана Аркадьича, поднося два тоненькие стакана доигрывающего  шампанского и обращаясь к Степану Аркадьичу и к Левину. Степан Аркадьич взял  стакан и, переглянувшись на другой конец стола с плешивым рыжим усатым  мужчиной, помахал ему, улыбаясь, головой.    

– Кто это? – спросил Левин.    

– Ты его у меня встретил раз, помнишь? Добрый малый.    

Левин сделал то же, что Степан Аркадьич, и взял стакан.    

Анекдот Степана Аркадьича был тоже очень забавен. Левин  рассказал свой анекдот, который тоже понравился. Потом зашла речь о лошадях, о  бегах нынешнего дня и о том, как лихо Атласный Вронского выиграл первый приз.  Левин не заметил, как прошел обед.    

– А! вот и они! – в конце уже обеда сказал Степан  Аркадьич, перегибаясь через спинку стула и протягивая руку шедшему к нему  Вронскому с высоким гвардейским полковником. В лице Вронского светилось тоже  общее клубное веселое добродушие. Он весело облокотился на плечо Степану  Аркадьичу, что-то шепча ему, и с тою же веселою улыбкой протянул руку Левину.    

– Очень рад встретиться, – сказал он. – А я  вас тогда искал на выборах, но мне сказали, что вы уже уехали, – сказал он  ему.    

– Да, я в тот же день уехал. Мы только что говорили об  вашей лошади. Поздравляю вас, – сказал Левин. – Это очень быстрая  езда.    

– Да ведь у вас тоже лошади.    

– Нет, у моего отца были; но я помню и знаю.    

– Ты где обедал? – спросил Степан Аркадьич.    

– Мы за вторым столом, за колоннами.    

– Его поздравляли, – сказал высокий  полковник. – Второй императорский приз; кабы мне такое счастие в карты,  как ему на лошадей.    

– Ну, что же золотое время терять. Я иду в инфернальную[241], – сказал полковник  и отошел от стола.    

– Это Яшвин, – отвечал Туровцыну Вронский и присел  на освободившееся подле них место. Выпив предложенный бокал, он спросил  бутылку. Под влиянием ли клубного впечатления, или выпитого вина Левин  разговорился с Вронским о лучшей породе скота и был очень рад, что не чувствует  никакой враждебности к этому человеку. Он даже сказал ему между прочим, что  слышал от жены, что она встретила его у княгини Марьи Борисовны.    

– Ах, княгиня Марья Борисовна, это прелесть! –  сказал Степан Аркадьич и рассказал про нее анекдот, который всех насмешил. В  особенности Вронский так добродушно расхохотался, что Левин почувствовал себя  совсем примиренным с ним.    

– Что ж, кончили? – сказал Степан Аркадьич,  вставая и улыбаясь. – Пойдем!    

 VIII    

     

Выйдя из-за стола, Левин, чувствуя, что у него на ходьбе  особенно правильно и легко мотаются руки, пошел с Гагиным через высокие комнаты  к бильярдной. Проходя через большую залу, он столкнулся с тестем.    

– Ну, что? Как тебе нравится наш храм  праздности? – сказал князь, взяв его под руку. – Пойдем пройдемся.    

– Я и то хотел походить, посмотреть. Это интересно.    

– Да, тебе интересно. Но мне интерес уж другой, чем  тебе. Ты вот смотришь на этих старичков, – сказал он, указывая на  сгорбленного члена с отвислою губой, который, чуть передвигая ноги в мягких  сапогах, прошел им навстречу, – и думаешь, что они так родились шлюпиками.    

– Как шлюпиками?    

– Ты вот и не знаешь этого названия. Это наш клубный  термин. Знаешь, как яйца катают, так когда много катают, то сделается шлюпик.  Так и наш брат: ездишь-ездишь в клуб и сделаешься шлюпиком. Да, вот ты  смеешься, а наш брат уже смотрит, когда сам в шлюпики попадет. Ты знаешь князя  Чеченского? – спросил князь, и Левин видел по лицу, что он собирается  рассказать что-то смешное.    

– Нет, не знаю.    

– Ну, как же! Ну, князь Чеченский, известный. Ну, все  равно. Вот он всегда на бильярде играет. Он еще года три тому назад не был в  шлюпиках и храбрился. И сам других шлюпиками называл. Только приезжает он раз,  а швейцар наш… ты знаешь, Василий? Ну, этот толстый. Он бонмотист большой[242]. Вот и спрашивает князь  Чеченский у него: «Ну что, Василий, кто да кто приехал? А шлюпики есть?» А он  ему говорит: «Вы третий». Да, брат, так-то!    

Разговаривая и здороваясь со встречавшимися знакомыми, Левин  с князем прошел все комнаты: большую, где стояли уже столы и играли в небольшую  игру привычные партнеры; диванную, где играли в шахматы и сидел Сергей  Иванович, разговаривая с кем-то; бильярдную, где на изгибе комнаты у дивана  составилась веселая партия с шампанским, в которой участвовал Гагин; заглянули  и в инфернальную, где у одного стола, за который уже сел Яшвин, толпилось много  державших. Стараясь не шуметь, они вошли и в темную читальную, где под лампами  с абажурами сидел один молодой человек с сердитым лицом, перехватывавший один  журнал за другим, и плешивый генерал, углубленный в чтение. Вошли и в ту  комнату, которую князь называл умною. В этой комнате трое господ горячо  говорили о последней политической новости.    

– Князь, пожалуйте, готово, – сказал один из его  партнеров, найдя его тут, и князь ушел. Левин посидел, послушал; но, вспомнив  все разговоры нынешнего утра, ему вдруг стало ужасно скучно. Он поспешно встал  и пошел искать Облонского и Туровцына, с которыми было весело.    

Туровцын сидел с кружкой питья на высоком диване в  бильярдной, и Степан Аркадьич с Вронским о чем-то разговаривали у двери в  дальнем углу комнаты.    

– Она не то что скучает, но эта неопределенность,  нерешительность положения, – слышал Левин и хотел поспешно отойти; но  Степан Аркадьич подозвал его.    

– Левин! – сказал Степан Аркадьич, и Левин заметил,  что у него на глазах были не слезы, а влажность, как это всегда бывало у него,  или когда он выпил, или когда он расчувствовался. Нынче было то и  другое. – Левин, не уходи, – сказал он и крепко сжал его руку за  локоть, очевидно ни за что не желая выпустить его.    

– Это мой искренний, едва ли не лучший друг, –  сказал он Вронскому. – Ты для меня тоже еще более близок и дорог. И я хочу  и знаю, что вы должны быть дружны и близки, потому что вы оба хорошие люди.    

– Что ж, нам остается только поцеловаться, – добродушно  шутя, сказал Вронский, подавая руку.    

Он быстро взял протянутую руку и крепко пожал ее.    

– Я очень, очень рад, – сказал Левин, пожимая его  руку.    

– Человек, бутылку шампанского, – сказал Степан  Аркадьич.    

– И я очень рад, – сказал Вронский.    

Но, несмотря на желание Степана Аркадьича и их взаимное  желание, им говорить было нечего, и оба это чувствовали.    

– Ты знаешь, что он не знаком с Анной? – сказал  Степан Аркадьич Вронскому. – И я непременно хочу свозить его к ней.  Поедем, Левин!    

– Неужели? – сказал Вронский. – Она будет  очень рада. Я бы сейчас поехал домой, – прибавил он, – но Яшвин меня  беспокоит, и я хочу побыть тут, пока он кончит.    

– А что, плохо?    

– Все проигрывает, и я только один могу его удержать.    

– Так что ж, пирамидку? Левин, будешь играть? Ну, и прекрасно, –  сказал Степан Аркадьич. – Ставь пирамидку, – обратился он к маркеру.    

– Давно готово, – отвечал маркер, уже уставивший в  треугольник шары и для развлечения перекатывавший красный.    

– Ну, давайте.    

После партии Вронский и Левин подсели к столу Гагина, и  Левин стал по предложению Степана Аркадьича держать на тузы. Вронский то сидел  у стола, окруженный беспрестанно подходившими к нему знакомыми, то ходил в  инфернальную проведывать Яшвина. Левин испытывал приятный отдых от умственной  усталости утра. Его радовало прекращение враждебности с Вронским, и впечатление  спокойствия, приличия и удовольствия не оставляло его.    

Когда партия кончилась, Степан Аркадьич взял Левина под  руку.    

– Ну, так поедем к Анне. Сейчас? А? Она дома. Я давно  обещал ей привезти тебя. Ты куда собирался вечером?    

– Да никуда особенно. Я обещал Свияжскому в Общество  сельского хозяйства. Пожалуй, поедем, – сказал Левин.    

– Отлично, едем! Узнай, приехала ли моя карета, –  обратился Степан Аркадьич к лакею.    

Левин подошел к столу, заплатил проигранные им на тузы сорок  рублей, заплатил каким-то таинственным образом известные старичку лакею,  стоявшему у притолоки, расходы по клубу и, особенно размахивая руками, пошел по  всем залам к выходу.    

 IX    

     

– Облонского карету! – сердитым басом прокричал швейцар.  Карета подъехала, и оба сели. Только первое время, пока карета выезжала из  ворот клуба, Левин продолжал испытывать впечатление клубного покоя,  удовольствия и несомненной приличности окружающего; но как только карета  выехала на улицу и он почувствовал качку экипажа по неровной дороге, услыхал  сердитый крик встречного извозчика, увидел при неярком освещении красную  вывеску кабака и лавочки, впечатление это разрушилось, и он начал обдумывать  свои поступки и спросил себя, хорошо ли он делает, что едет к Анне. Что скажет  Кити? Но Степан Аркадьич не дал ему задуматься и, как бы угадывая его сомнения,  рассеял их.    

– Как я рад, – сказал он, – что ты узнаешь  ее. Ты знаешь, Долли давно этого желала. И Львов был же у нее и бывает. Хоть  она мне и сестра, – продолжал Степан Аркадьич, – я смело могу  сказать, что это замечательная женщина. Вот ты увидишь. Положение ее очень  тяжело, в особенности теперь.    

– Почему же в особенности теперь?    

– У нас идут переговоры с ее мужем о разводе. И он  согласен; но тут есть затруднения относительно сына, и дело это, которое должно  было кончиться давно уже, вот тянется три месяца. Как только будет развод, она  выйдет за Вронского. Как это глупо, этот старый обычай кружения, «Исаия ликуй»,  в который никто не верит и который мешает счастью людей! – вставил Степан  Аркадьич. – Ну, и тогда их положение будет определенно, как мое, как твое.    

– В чем же затруднение? – сказал Левин.    

– Ах, это длинная и скучная история! Все это так  неопределенно у нас. Но дело в том, – она, ожидая этого развода здесь, в  Москве, где все его и ее знают, живет три месяца; никуда не выезжает, никого не  видит из женщин, кроме Долли, потому что, понимаешь ли, она не хочет, чтобы к  ней ездили из милости; эта дура княжна Варвара – и та уехала, считая это  неприличным. Так вот, в этом положении другая женщина не могла бы найти в себе  ресурсов. Она же, вот ты увидишь, как она устроила свою жизнь, как она  спокойна, достойна. Налево, в переулок, против церкви! – крикнул Степан  Аркадьич, перегибаясь в окно кареты. – Фу, как жарко! – сказал он,  несмотря на двенадцать градусов мороза, распахивая еще больше свою и так  распахнутую шубу.    

– Да ведь у ней дочь; верно, она ею занята? –  сказал Левин.    

– Ты, кажется, представляешь себе всякую женщину только  самкой, une couveuse,[243] –  сказал Степан Аркадьич. – Занята, то непременно детьми. Нет, она прекрасно  воспитывает ее, кажется, но про нее не слышно. Она занята, во-первых, тем, что  пишет. Уж я вижу, что ты иронически улыбаешься, но напрасно. Она пишет детскую  книгу и никому не говорит про это, но мне читала, и я давал рукопись Воркуеву…  знаешь, этот издатель… и сам он писатель, кажется. Он знает толк, и он говорит,  что это замечательная вещь. Но ты думаешь, что это женщина-автор? Нисколько.  Она прежде всего женщина с сердцем, ты вот увидишь. Теперь у ней девочка  англичанка и целое семейство, которым она занята.    

– Что же, это филантропическое что-нибудь?    

– Вот ты все хочешь видеть дурное. Не филантропическое,  а сердечное. У них, то есть у Вронского, был тренер-англичанин, мастер своего  дела, но пьяница. Он совсем запил, delirium tremens,[244] и семейство брошено. Она увидала их,  помогла, втянулась, и теперь все семейство на ее руках; да не так, свысока,  деньгами, а она сама готовит мальчиков по-русски в гимназию, а девочку взяла к  себе. Да вот ты увидишь ее.    

Карета въехала на двор, и Степан Аркадьич громко позвонил у  подъезда, у которого стояли сани.    

И, не спросив у отворившего дверь артельщика, дома ли,  Степан Аркадьич вошел в сени. Левин шел за ним, все более и более сомневаясь в  том, хорошо или дурно он делает.    

Посмотревшись в зеркало, Левин заметил, что он красен; но он  был уверен, что не пьян, и пошел по ковровой лестнице вверх за Степаном  Аркадьичем. Наверху, у поклонившегося, как близкому человеку, лакея Степан  Аркадьич спросил, кто у Анны Аркадьевны, и получил ответ, что господин Воркуев.    

– Где они?    

– В кабинете.    

Пройдя небольшую столовую с темными деревянными стенами,  Степан Аркадьич с Левиным по мягкому ковру вошли в полутемный кабинет,  освещенный одною с большим темным абажуром лампой. Другая лампа-рефрактор  горела на стене и освещала большой во весь рост портрет женщины, на который  Левин невольно обратил внимание. Это был портрет Анны, деланный в Италии  Михайловым. В то время как Степан Аркадьич заходил за трельяж и говоривший  мужской голос замолк, Левин смотрел на портрет, в блестящем освещении  выступавший из рамы, и не мог оторваться от него. Он даже забыл, где был, и, не  слушая того, что говорилось, не спускал глаз с удивительного портрета. Это была  не картина, а живая прелестная женщина с черными вьющимися волосами,  обнаженными плечами и руками и задумчивою полуулыбкой на покрытых нежным пушком  губах, победительно и нежно смотревшая на него смущавшими его глазами. Только  потому она была не живая, что она была красивее, чем может быть живая.    

– Я очень рада, – услыхал он вдруг подле себя  голос, очевидно обращенный к нему, голос той самой женщины, которою он  любовался на портрете. Анна вышла ему навстречу из-за трельяжа, и Левин увидел  в полусвете кабинета ту самую женщину портрета в темном, разноцветно-синем  платье, не в том положении, не с тем выражением, но на той самой высоте  красоты, на которой она была уловлена художником на портрете. Она была менее  блестяща в действительности, но зато в живой было и что-то такое новое  привлекательное, чего не было на портрете.    

 X    

     

Она встала ему навстречу, не скрывая своей радости увидать  его. И в том спокойствии, с которым она протянула ему маленькую и энергическую  руку и познакомила его с Воркуевым и указала на рыжеватую хорошенькую девочку,  которая тут же сидела за работой, назвав ее своею воспитанницей, были знакомые  и приятные Левину приемы женщины большого света, всегда спокойной и  естественной.    

– Очень, очень рада, – повторила она, и в устах ее  для Левина эти простые слова почему-то получили особенное значение. – Я  вас давно знаю и люблю, и по дружбе со Стивой и за вашу жену… я знала ее очень  мало времени, но она оставила во мне впечатление прелестного цветка, именно  цветка. И она уж скоро будет матерью!    

Она говорила свободно и неторопливо, изредка переводя свой  взгляд с Левина на брата, и Левин чувствовал, что впечатление, произведенное  им, было хорошее, и ему с нею тотчас же стало легко, просто и приятно, как  будто он с детства знал ее.    

– Мы с Иваном Петровичем поместились в кабинете  Алексея, – сказала она, отвечая Степану Аркадьичу на его вопрос, можно ли  курить, – именно затем, чтобы курить, – и, взглянув на Левина, вместо  вопроса: курит ли он? подвинула к себе черепаховый портсигар и вынула  пахитоску.    

– Как твое здоровье нынче? – спросил ее брат.    

– Ничего. Нервы, как всегда.    

– Не правда ли, необыкновенно хорош? – сказал  Степан Аркадьич, заметив, что Левин взглядывал на портрет.    

– Я не видал лучше портрета.    

– И необыкновенно похоже, не правда ли? – сказал  Воркуев.    

Левин поглядел с портрета на оригинал. Особенный блеск  осветил лицо Анны в то время, как она почувствовала на себе его взгляд. Левин  покраснел и, чтобы скрыть свое смущение, хотел спросить, давно ли она видела  Дарью Александровну; но в то же время Анна заговорила:    

– Мы сейчас говорили с Иваном Петровичем о последних  картинах Ващенкова. Вы видели их?    

– Да, я видел, – отвечал Левин.    

– Но виновата, я вас перебила, вы хотели сказать…    

Левин спросил, давно ли она видела Долли.    

– Вчера она была у меня, она очень рассержена за Гришу  на гимназию. Латинский учитель, кажется, несправедлив был к нему.    

– Да, я видел картины. Они мне не очень  понравились, – вернулся Левин к начатому ею разговору.    

Левин говорил теперь совсем уже не с тем ремесленным  отношением к делу, с которым он разговаривал в это утро. Всякое слово в  разговоре с нею получало особенное значение. И говорить с ней было приятно, еще  приятнее было слушать ее.    

Анна говорила не только естественно, умно, но умно и  небрежно, не приписывая никакой цены своим мыслям, а придавая большую цену  мыслям собеседника.    

Разговор зашел о новом направлении искусства, о новой  иллюстрации Библии французским художником[245].  Воркуев обвинял художника в реализме, доведенном до грубости. Левин сказал, что  французы довели условность в искусстве как никто и что поэтому они особенную  заслугу видят в возвращении к реализму. В том, что они уже не лгут, они видят  поэзию.    

Никогда еще ни одна умная вещь, сказанная Левиным, не  доставляла ему такого удовольствия, как эта. Лицо Анны вдруг все просияло,  когда она вдруг оценила эту мысль. Она засмеялась.    

– Я смеюсь, – сказала она, – как смеешься,  когда увидишь очень похожий портрет. То, что вы сказали, совершенно  характеризует французское искусство теперь[246],  и живопись, и даже литературу: Zola, Daudet. Но, может быть, это всегда так бывает,  что сначала строят свои conceptions[247] из  выдуманных, условных фигур, а потом – все combinaisons[248] сделаны, выдуманные фигуры надоели, и  начинают придумывать более натуральные, справедливые фигуры.    

– Вот это совершенно верно! – сказал Воркуев.    

– Так вы были в клубе? – обратилась она к брату.    

«Да, да, вот женщина!» – думал Левин, забывшись и упорно  глядя на ее красивое подвижное лицо, которое теперь вдруг совершенно  переменилось. Левин не слыхал, о чем она говорила, перегнувшись к брату, но он  был поражен переменой ее выражения. Прежде столь прекрасное в своем  спокойствии, ее лицо вдруг выразило странное любопытство, гнев и гордость. Но  это продолжалось только одну минуту. Она сощурилась, как бы вспоминая что-то.    

– Ну, да, впрочем, это никому не интересно, –  сказала она и обратилась к англичанке:    

– Please, order the tea in the drawing-room.[249]    

Девочка поднялась и вышла.    

– Ну что же, она выдержала экзамен? – спросил  Степан Аркадьич.    

– Прекрасно. Очень способная девочка и милый характер.    

– Кончится тем, что ты ее будешь любить больше своей.    

– Вот мужчина говорит. В любви нет больше и меньше.  Люблю дочь одною любовью, ее – другою.    

– Я вот говорю Анне Аркадьевне, – сказал  Воркуев, – что если б она положила хоть одну сотую той энергии на общее  дело воспитания русских детей, которую она кладет на эту англичанку, Анна  Аркадьевна сделала бы большое, полезное дело.    

– Да вот что хотите, я не могла. Граф Алексей Кириллыч  очень поощрял меня (произнося слова граф Алексей Кириллыч , она  просительно-робко взглянула на Левина, и он невольно отвечал ей почтительным и  утвердительным взглядом) – поощрял меня заняться школой в деревне. Я  ходила несколько раз. Они очень милы, но я не могла привязаться к этому делу.  Вы говорите – энергию. Энергия основана на любви. А любовь неоткуда взять,  приказать нельзя. Вот я полюбила эту девочку, сама не знаю зачем.    

И она опять взглянула на Левина. И улыбка и взгляд ее – все  говорило ему, что она к нему только обращает свою речь, дорожа его мнением и  вместе с тем вперед зная, что они понимают друг друга.    

– Я совершенно это понимаю, – отвечал  Левин. – На школу и вообще на подобные учреждения нельзя положить сердца,  и от этого, думаю, что именно эти филантропические учреждения дают всегда так  мало результатов.    

Она помолчала, потом улыбнулась.    

– Да, да, – подтвердила она. – Я никогда не  могла. Je n’ai pas le coeur assez large,[250] чтобы  полюбить целый приют с гаденькими девочками. Cela ne m’a jamais réussi.[251] Столько есть женщин,  которые из этого делают position sociale.[252] И  теперь тем более, – сказала она с грустным, доверчивым выражением,  обращаясь по внешности к брату, но, очевидно, только к Левину. – И теперь,  когда мне так нужно какое-нибудь занятие, я не могу. – И, вдруг  нахмурившись (Левин понял, что она нахмурилась на самое себя за то, что говорит  про себя), она переменила разговор. – Я знаю про вас, – сказала она  Левину, – что вы плохой гражданин, и я вас защищала, как умела.    

– Как же вы меня защищали?    

– Смотря по нападениям. Впрочем, не угодно ли  чаю? – Она поднялась и взяла в руку переплетенную сафьянную книгу.    

– Дайте мне, Анна Аркадьевна, – сказал Воркуев,  указывая на книгу. – Это очень стоит того.    

– О нет, это все так неотделано.    

– Я ему сказал, – обратился Степан Аркадьич к  сестре, указывая на Левина.    

– Напрасно сделал. Мое писанье – это вроде тех  корзиночек из резьбы, которые мне продавала, бывало, Лиза Мерцалова из  острогов. Она заведывала острогами в этом обществе, – обратилась она к  Левину. – И эти несчастные делали чудеса терпения.    

И Левин увидал еще новую черту в этой так необыкновенно понравившейся  ему женщине. Кроме ума, грации, красоты, в ней была правдивость. Она от него не  хотела скрывать всей тяжести своего положения. Сказав это, она вздохнула, и  лицо ее, вдруг приняв строгое выражение, как бы окаменело. С таким выражением  на лице она была еще красивее, чем прежде; но это выражение было новое; оно  было вне того сияющего счастьем и раздающего счастье круга выражений, которые  были уловлены художником на портрете. Левин посмотрел еще раз на портрет и на  ее фигуру, как она, взяв руку брата, проходила с ним в высокие двери, и  почувствовал к ней нежность и жалость, удивившие его самого.    

Она попросила Левина и Воркуева пройти в гостиную, а сама  осталась поговорить о чем-то с братом. «О разводе, о Вронском, о том, что он  делает в клубе, обо мне?» – думал Левин. И его так волновал вопрос о том, что  она говорит со Степаном Аркадьичем, что он почти не слушал того, что  рассказывал ему Воркуев о достоинствах написанного Анной Аркадьевной романа для  детей.    

За чаем продолжался тот же приятный, полный содержания  разговор. Не только не было ни одной минуты, чтобы надо было отыскивать предмет  для разговора, но, напротив, чувствовалось, что не успеваешь сказать того, что  хочешь, и охотно удерживаешься, слушая, что говорит другой. И все, что ни  говорили, не только она сама, но Воркуев, Степан Аркадьич, – все получало,  как казалось Левину, благодаря ее вниманию и замечаниям, особенное значение.    

Следя за интересным разговором, Левин все время любовался ею  – и красотой ее, и умом, образованностью, и вместе простотой и задушевностью.  Он слушал, говорил и все время думал о ней, о ее внутренней жизни, стараясь  угадать ее чувства. И, прежде так строго осуждавший ее, он теперь, по какому-то  странному ходу мыслей, оправдывал ее и вместе жалел и боялся, что Вронский не вполне  понимает ее. В одиннадцатом часу, когда Степан Аркадьич поднялся, чтоб уезжать  (Воркуев еще раньше уехал), Левину показалось, что он только что приехал. Левин  с сожалением тоже встал.    

– Прощайте, – сказала она, удерживая его за руку и  глядя ему в глаза притягивающим взглядом. – Я очень рада, que la glace est  rompue.[253]    

Она выпустила его руку и прищурилась.    

– Передайте вашей жене, что я люблю ее, как прежде, и  что если она не может простить мне мое положение, то я желаю ей никогда не  прощать меня. Чтобы простить, надо пережить то, что я пережила, а от этого  избави ее Бог.    

– Непременно, да, я передам… – краснея, говорил  Левин.    

 XI    

     

«Какая удивительная, милая и жалкая женщина», – думал  он, выходя со Степаном Аркадьичем на морозный воздух.    

– Ну, что? Я говорил тебе, – сказал ему Степан  Аркадьич, видя, что Левин был совершенно побежден.    

– Да, – задумчиво отвечал Левин, –  необыкновенная женщина! Не то что умна, но сердечная удивительно. Ужасно жалко  ее!    

– Теперь, Бог даст, скоро все устроится. Ну то-то,  вперед не суди, – сказал Степан Аркадьич, отворяя дверцы кареты. –  Прощай, нам не по дороге.    

Не переставая думать об Анне, о всех тех самых простых  разговорах, которые были с нею, и вспоминая при этом все подробности выражения  ее лица, все более и более входя в ее положение и чувствуя к ней жалость, Левин  приехал домой.    

Дома Кузьма передал Левину, что Катерина Александровна  здоровы, что недавно только уехали от них сестрицы, и подал два письма. Левин  тут же, в передней, чтобы потом не развлекаться, прочел их. Одно было от  Соколова, приказчика. Соколов писал, что пшеницу нельзя продать, дают только  пять с половиной рублей, а денег больше взять неоткудова. Другое письмо было от  сестры. Она упрекала его за то, что дело ее все еще не было сделано.    

«Ну, продадим за пять с полтиной, коли не дают  больше», – тотчас же с необыкновенною легкостью решил Левин первый вопрос,  прежде казавшийся ему столь трудным. «Удивительно, как здесь все время  занято», – подумал он о втором письме. Он чувствовал себя виноватым пред  сестрой за то, что до сих пор не сделал того, о чем она просила его. «Нынче  опять не поехал в суд, но нынче уж точно было некогда». И, решив, что он это  непременно сделает завтра, пошел к жене. Идя к ней, Левин воспоминанием быстро  пробежал весь проведенный день. Все события дня были разговоры: разговоры,  которые он слушал и в которых участвовал. Все разговоры были о таких предметах,  которыми он, если бы был один и в деревне, никогда бы не занялся, а здесь они  были очень интересны. И все разговоры были хорошие; только в двух местах было  не совсем хорошо. Одно то, чтó он сказал про щуку, другое – что было что-то не  то  в нежной жалости, которую он испытывал к Анне.    

Левин застал жену грустною и скучающею. Обед трех сестер  удался бы очень весело, но потом его ждали, ждали, всем стало скучно, сестры  разъехались, и она осталась одна.    

– Ну, а ты что делал? – спросила она, глядя ему в  глаза, что-то особенно подозрительно блестевшие. Но, чтобы не помешать ему все  рассказать, она скрыла свое внимание и с одобрительною улыбкой слушала его  рассказ о том, как он провел вечер.    

– Ну, я очень рад был, что встретил Вронского. Мне  очень легко и просто было с ним. Понимаешь, теперь я постараюсь никогда не  видаться с ним, но чтоб эта неловкость была кончена, – сказал он и,  вспомнив, что он, стараясь никогда не видаться , тотчас же поехал к  Анне, он покраснел. – Вот мы говорим, что народ пьет; не знаю, кто больше  пьет, народ или наше сословие; народ хоть в праздник, но…    

Но Кити неинтересно было рассуждение о том, как пьет народ.  Она видела, что он покраснел, и желала знать, почему.    

– Ну, потом где ж ты был?    

– Стива ужасно упрашивал меня поехать к Анне  Аркадьевне.    

И, сказав это, Левин покраснел еще больше, и сомнения его о  том, хорошо ли, или дурно он сделал, поехав к Анне, были окончательно разрешены.  Он знал теперь, что этого не надо было делать.    

Глаза Кити особенно раскрылись и блеснули при имени Анны,  но, сделав усилие над собой, она скрыла свое волнение и обманула его.    

– А! – только сказала она.    

– Ты, верно, не будешь сердиться, что я поехал. Стива  просил, и Долли желала этого, – продолжал Левин.    

– О нет, – сказала она, но в глазах ее он видел  усилие над собой, не обещавшее ему ничего доброго.    

– Она очень милая, очень, очень жалкая, хорошая  женщина, – говорил он, рассказывая про Анну, ее занятия и про то, что она  велела сказать.    

– Да, разумеется, она очень жалкая, – сказала  Кити, когда он кончил. – От кого ты письмо получил?    

Он сказал ей и, поверив ее спокойному тону, пошел  раздеваться.    

Вернувшись, он застал Кити на том же кресле. Когда он подошел  к ней, она взглянула на него и зарыдала.    

– Что? что? – спрашивал он, уж зная вперед, что  .    

– Ты влюбился в эту гадкую женщину, она обворожила  тебя. Я видела по твоим глазам. Да, да! Что ж может выйти из этого? Ты в клубе  пил, пил, играл и потом поехал… к кому? Нет, уедем… Завтра я уеду.    

Долго Левин не мог успокоить жену. Наконец он успокоил ее,  только признавшись, что чувство жалости в соединении с вином сбили его и он  поддался хитрому влиянию Анны и что он будет избегать ее. Одно, в чем он  искреннее всего признавался, было то, что, живя так долго в Москве, за одними  разговорами, едой и питьем, он ошалел. Они проговорили до трех часов ночи.  Только в три часа они настолько примирились, что могли заснуть.    

 XII    

     

Проводив гостей, Анна, не садясь, стала ходить взад и вперед  по комнате. Хотя она бессознательно (как она действовала в это последнее время  в отношении ко всем молодым мужчинам) целый вечер делала все возможное для  того, чтобы возбудить в Левине чувство любви к себе, и хотя она знала, что она  достигла этого, насколько это возможно в отношении к женатому честному человеку  и в один вечер, и хотя он очень понравился ей (несмотря на резкое различие, с  точки зрения мужчин, между Вронским и Левиным, она, как женщина, видела в них  то самое общее, за что и Кити полюбила и Вронского и Левина), как только он  вышел из комнаты, она перестала думать о нем.    

Одна и одна мысль неотвязно в разных видах преследовала ее.  «Если я так действую на других, на этого семейного, любящего человека, отчего  же он  так холоден ко мне?.. и не то что холоден, он любит меня, я  это знаю. Но что-то новое теперь разделяет нас. Отчего нет его целый вечер? Он  велел сказать со Стивой, что не может оставить Яшвина и должен следить за его  игрой. Что за дитя Яшвин? Но положим, что это правда. Он никогда не говорит  неправды. Но в этой правде есть другое. Он рад случаю показать мне, что у него  есть другие обязанности. Я это знаю, я с этим согласна. Но зачем доказывать мне  это? Он хочет доказать мне, что его любовь ко мне не должна мешать его свободе.  Но мне не нужны доказательства, мне нужна любовь. Он бы должен был понять всю  тяжесть этой жизни моей здесь, в Москве. Разве я живу? Я не живу, а ожидаю  развязки, которая все оттягивается и оттягивается. Ответа опять нет! И Стива  говорит, что он не может ехать к Алексею Александровичу. А я не могу писать  еще. Я ничего не могу делать, ничего начинать, ничего изменять, я сдерживаю  себя, жду, выдумывая себе забавы – семейство англичанина, писание, чтение, но  все это только обман, все это тот же морфин. Он бы должен пожалеть  меня», – говорила она, чувствуя, как слезы жалости о себе выступают ей на  глаза.    

Она услыхала порывистый звонок Вронского и поспешно утерла  эти слезы, и не только утерла слезы, но села к лампе и развернула книгу,  притворившись спокойною. Надо было показать ему, что она недовольна тем, что он  не вернулся, как обещал, только недовольна, но никак не показывать ему своего  горя и, главное, жалости о себе. Ей можно было жалеть о себе, но не ему о ней.  Она не хотела борьбы, упрекала его за то, что он хотел бороться, но невольно  сама становилась в положение борьбы.    

– Ну, ты не скучала? – сказал он, оживленно и  весело подходя к ней. – Что за страшная страсть – игра!    

– Нет, я не скучала и давно уж выучилась не скучать.  Стива был и Левин.    

– Да, они хотели к тебе ехать. Ну, как тебе понравился  Левин? – сказал он, садясь подле нее.    

– Очень. Они недавно уехали. Что же сделал Яшвин?    

– Был в выигрыше, семнадцать тысяч. Я его звал. Он  совсем было уж поехал. Но вернулся опять и теперь в проигрыше.    

– Так для чего же ты оставался? – спросила она,  вдруг подняв на него глаза. Выражение ее лица было холодное и  неприязненное. – Ты сказал Стиве, что останешься, чтоб увезти Яшвина. А ты  оставил же его.    

То же выражение холодной готовности к борьбе выразилось и на  его лице.    

– Во-первых, я его ничего не просил передавать тебе,  во-вторых, я никогда не говорю неправды. А главное, я хотел остаться и  остался, – сказал он, хмурясь. – Анна, зачем, зачем? – сказал он  после минуты молчания, перегибаясь к ней, и открыл руку, надеясь, что она  положит в нее свою.    

Она была рада этому вызову к нежности. Но какая-то странная  сила зла не позволяла ей отдаться своему влечению, как будто условия борьбы не  позволяли ей покориться.    

– Разумеется, ты хотел остаться и остался. Ты делаешь  все, что ты хочешь. Но зачем ты говоришь мне это? Для чего? – говорила  она, все более разгорячаясь. – Разве кто-нибудь оспаривает твои права? Но  ты хочешь быть правым, и будь прав.    

Рука его закрылась, он отклонился, и лицо его приняло еще  более, чем прежде, упорное выражение.    

– Для тебя это дело упрямства, – сказала она,  пристально поглядев на него и вдруг найдя название этому раздражавшему ее  выражению лица, – именно упрямства. Для тебя вопрос, останешься ли ты  победителем со мной, а для меня… – Опять ей стало жалко себя, и она чуть  не заплакала. – Если бы ты знал, в чем для меня дело! Когда я чувствую,  как теперь, что ты враждебно, именно враждебно относишься ко мне, если бы ты  знал, что это для меня значит! Если бы ты знал, как я близка к несчастию в эти  минуты, как я боюсь, боюсь себя! – И она отвернулась, скрывая рыдания.    

– Да о чем мы? – сказал он, ужаснувшись пред  выражением ее отчаянья и опять перегнувшись к ней и взяв ее руку и целуя  ее. – За что? Разве я ищу развлечения вне дома? Разве я не избегаю общества  женщин?    

– Еще бы! – сказала она.    

– Ну, скажи, что я должен делать, чтобы ты была  покойна? Я все готов сделать для того, чтобы ты была счастлива, – говорил  он, тронутый ее отчаянием, – чего же я не сделаю, чтоб избавить тебя от  горя какого-то, как теперь, Анна! – сказал он.    

– Ничего, ничего. – сказала она. – Я сама не  знаю: одинокая ли жизнь, нервы… Ну, не будем говорить. Что ж бега? ты мне не  рассказал, – спросила она, стараясь скрыть торжество победы, которая  все-таки была на ее стороне.