1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 
- Вот и договорился! - сказала она.      

Но граф в ту же минуту оправился от волнения.      

- Ну, ну, - сказал он. - Вот воин еще!  Глупости‑то оставь: учиться надо.      

- Это не глупости, папенька. Оболенский Федя моложе  меня и тоже идет, а главное, все равно я не могу ничему учиться теперь, когда:  - Петя остановился, покраснел до поту и проговорил‑таки: - когда  отечество в опасности.      

- Полно, полно, глупости:      

- Да ведь вы сами сказали, что всем пожертвуем.      

- Петя, я тебе говорю, замолчи, - крикнул граф,  оглядываясь на жену, которая, побледнев, смотрела остановившимися глазами на  меньшого сына.      

- А я вам говорю. Вот и Петр Кириллович скажет:      

- Я тебе говорю - вздор, еще молоко не обсохло, а в  военную службу хочет! Ну, ну, я тебе говорю, - и граф, взяв с собой  бумаги, вероятно, чтобы еще раз прочесть в кабинете перед отдыхом, пошел из  комнаты.      

- Петр Кириллович, что ж, пойдем покурить:      

Пьер находился в смущении и нерешительности. Непривычно‑блестящие  и оживленные глаза Наташи беспрестанно, больше чем ласково обращавшиеся на  него, привели его в это состояние.      

- Нет, я, кажется, домой поеду:      

- Как домой, да вы вечер у нас хотели: И то редко стали  бывать. А эта моя: - сказал добродушно граф, указывая на Наташу, - только  при вас и весела:      

- Да, я забыл: Мне непременно надо домой: Дела: -  поспешно сказал Пьер.      

- Ну так до свидания, - сказал граф, совсем уходя  из комнаты.      

- Отчего вы уезжаете? Отчего вы расстроены?  Отчего?.. - спросила Пьера Наташа, вызывающе глядя ему в глаза.      

«Оттого, что я тебя люблю! - хотел он сказать, но он не  сказал этого, до слез покраснел и опустил глаза.      

- Оттого, что мне лучше реже бывать у вас: Оттого: нет,  просто у меня дела.      

- Отчего? нет, скажите, - решительно начала было  Наташа и вдруг замолчала. Они оба испуганно и смущенно смотрели друг на друга.  Он попытался усмехнуться, но не мог: улыбка его выразила страдание, и он молча  поцеловал ее руку и вышел.      

Пьер решил сам с собою не бывать больше у Ростовых.XXI      

       

Петя, после полученного им решительного отказа, ушел в свою  комнату и там, запершись от всех, горько плакал. Все сделали, как будто ничего  не заметили, когда он к чаю пришел молчаливый и мрачный, с заплаканными  глазами.      

На другой день приехал государь. Несколько человек дворовых  Ростовых отпросились пойти поглядеть царя. В это утро Петя долго одевался,  причесывался и устроивал воротнички так, как у больших. Он хмурился перед  зеркалом, делал жесты, пожимал плечами и, наконец, никому не сказавши, надел  фуражку и вышел из дома с заднего крыльца, стараясь не быть замеченным. Петя  решился идти прямо к тому месту, где был государь, и прямо объяснить какому‑нибудь  камергеру (Пете казалось, что государя всегда окружают камергеры), что он, граф  Ростов, несмотря на свою молодость, желает служить отечеству, что молодость не  может быть препятствием для преданности и что он готов: Петя, в то время как он  собирался, приготовил много прекрасных слов, которые он скажет камергеру.      

Петя рассчитывал на успех своего представления государю  именно потому, что он ребенок (Петя думал даже, как все удивятся его  молодости), а вместе с тем в устройстве своих воротничков, в прическе и в  степенной медлительной походке он хотел представить из себя старого человека.  Но чем дальше он шел, чем больше он развлекался все прибывающим и прибывающим у  Кремля народом, тем больше он забывал соблюдение степенности и медлительности,  свойственных взрослым людям. Подходя к Кремлю, он уже стал заботиться о том,  чтобы его не затолкали, и решительно, с угрожающим видом выставил по бокам  локти. Но в Троицких воротах, несмотря на всю его решительность, люди, которые,  вероятно, не знали, с какой патриотической целью он шел в Кремль, так прижали  его к стене, что он должен был покориться и остановиться, пока в ворота с  гудящим под сводами звуком проезжали экипажи. Около Пети стояла баба с лакеем,  два купца и отставной солдат. Постояв несколько времени в воротах, Петя, не  дождавшись того, чтобы все экипажи проехали, прежде других хотел тронуться  дальше и начал решительно работать локтями; но баба, стоявшая против него, на  которую он первую направил свои локти, сердито крикнула на него:      

- Что, барчук, толкаешься, видишь - все стоят. Что ж  лезть‑то!      

- Так и все полезут, - сказал лакей и, тоже начав  работать локтями, затискал Петю в вонючий угол ворот.      

Петя отер руками пот, покрывавший его лицо, и поправил  размочившиеся от пота воротнички, которые он так хорошо, как у больших, устроил  дома.      

Петя чувствовал, что он имеет непрезентабельный вид, и  боялся, что ежели таким он представится камергерам, то его не допустят до  государя. Но оправиться и перейти в другое место не было никакой возможности от  тесноты. Один из проезжавших генералов был знакомый Ростовых. Петя хотел  просить его помощи, но счел, что это было бы противно мужеству. Когда все  экипажи проехали, толпа хлынула и вынесла и Петю на площадь, которая была вся  занята народом. Не только по площади, но на откосах, на крышах, везде был  народ. Только что Петя очутился на площади, он явственно услыхал наполнявшие  весь Кремль звуки колоколов и радостного народного говора.      

Одно время на площади было просторнее, но вдруг все головы  открылись, все бросилось еще куда‑то вперед. Петю сдавили так, что он не  мог дышать, и все закричало: «Ура! урра! ура!Петя поднимался на цыпочки,  толкался, щипался, но ничего не мог видеть, кроме народа вокруг себя.      

На всех лицах было одно общее выражение умиления и восторга.  Одна купчиха, стоявшая подле Пети, рыдала, и слезы текли у нее из глаз.      

- Отец, ангел, батюшка! - приговаривала она,  отирая пальцем слезы.      

- Ура! - кричали со всех сторон. С минуту толпа  простояла на одном месте; но потом опять бросилась вперед.      

Петя, сам себя не помня, стиснув зубы и зверски выкатив  глаза, бросился вперед, работая локтями и крича «ура!», как будто он готов был  и себя и всех убить в эту минуту, но с боков его лезли точно такие же зверские  лица с такими же криками «ура!».      

«Так вот что такое государь! - думал Петя. - Нет,  нельзя мне самому подать ему прошение, это слишком смело!Несмотря на то, он все  так же отчаянно пробивался вперед, и из‑за спин передних ему мелькнуло  пустое пространство с устланным красным сукном ходом; но в это время толпа  заколебалась назад (спереди полицейские отталкивали надвинувшихся слишком  близко к шествию; государь проходил из дворца в Успенский собор), и Петя  неожиданно получил в бок такой удар по ребрам и так был придавлен, что вдруг в  глазах его все помутилось и он потерял сознание. Когда он пришел в себя, какое‑то  духовное лицо, с пучком седевших волос назади, в потертой синей рясе, вероятно,  дьячок, одной рукой держал его под мышку, другой охранял от напиравшей толпы.      

- Барчонка задавили! - говорил дьячок. - Что  ж так!.. легче: задавили, задавили!      

Государь прошел в Успенский собор. Толпа опять разровнялась,  и дьячок вывел Петю, бледного и не дышащего, к царь‑пушке. Несколько лиц  пожалели Петю, и вдруг вся толпа обратилась к нему, и уже вокруг него произошла  давка. Те, которые стояли ближе, услуживали ему, расстегивали его сюртучок,  усаживали на возвышение пушки и укоряли кого‑то, - тех, кто раздавил  его.      

- Этак до смерти раздавить можно. Что же это!  Душегубство делать! Вишь, сердечный, как скатерть белый стал, - говорили  голоса.      

Петя скоро опомнился, краска вернулась ему в лицо, боль  прошла, и за эту временную неприятность он получил место на пушке, с которой он  надеялся увидать долженствующего пройти назад государя. Петя уже не думал  теперь о подаче прошения. Уже только ему бы увидать его - и то он бы считал  себя счастливым!      

Во время службы в Успенском соборе - соединенного молебствия  по случаю приезда государя и благодарственной молитвы за заключение мира с  турками - толпа пораспространилась; появились покрикивающие продавцы квасу,  пряников, мака, до которого был особенно охотник Петя, и послышались обыкновенные  разговоры. Одна купчиха показывала свою разорванную шаль и сообщала, как дорого  она была куплена; другая говорила, что нынче все шелковые материи дороги стали.  Дьячок, спаситель Пети, разговаривал с чиновником о том, кто и кто служит нынче  с преосвященным. Дьячок несколько раз повторял слово соборне,  которого  не понимал Петя. Два молодые мещанина шутили с дворовыми девушками, грызущими  орехи. Все эти разговоры, в особенности шуточки с девушками, для Пети в его  возрасте имевшие особенную привлекательность, все эти разговоры теперь не  занимали Петю; ou сидел на своем возвышении пушки, все так же волнуясь при  мысли о государе и о своей любви к нему. Совпадение чувства боли и страха,  когда его сдавили, с чувством восторга еще более усилило в нем сознание  важности этой минуты.      

Вдруг с набережной послышались пушечные выстрелы (это  стреляли в ознаменование мира с турками), и толпа стремительно бросилась к  набережной - смотреть, как стреляют. Петя тоже хотел бежать туда, но дьячок,  взявший под свое покровительство барчонка, не пустил его. Еще продолжались  выстрелы, когда из Успенского собора выбежали офицеры, генералы, камергеры,  потом уже не так поспешно вышли еще другие, опять снялись шапки с голов, и те,  которые убежали смотреть пушки, бежали назад. Наконец вышли еще четверо мужчин  в мундирах и лентах из дверей собора. «Ура! Ура! - опять закричала толпа.      

- Который? Который? - плачущим голосом спрашивал  вокруг себя Петя, но никто не отвечал ему; все были слишком увлечены, и Петя,  выбрав одного из этих четырех лиц, которого он из‑за слез, выступивших  ему от радости на глаза, не мог ясно разглядеть, сосредоточил на него весь свой  восторг, хотя это был не государь, закричал «ура!неистовым голосом и решил, что  завтра же, чего бы это ему ни стоило, он будет военным.      

Толпа побежала за государем, проводила его до дворца и стала  расходиться. Было уже поздно, и Петя ничего не ел, и пот лил с него градом; но  он не уходил домой и вместе с уменьшившейся, но еще довольно большой толпой  стоял перед дворцом, во время обеда государя, глядя в окна дворца, ожидая еще  чего‑то и завидуя одинаково и сановникам, подъезжавшим к крыльцу - к  обеду государя, и камер‑лакеям, служившим за столом и мелькавшим в окнах.      

За обедом государя Валуев сказал, оглянувшись в окно:      

- Народ все еще надеется увидать ваше величество.      

Обед уже кончился, государь встал и, доедая бисквит, вышел  на балкон. Народ, с Петей в середине, бросился к балкону.      

- Ангел, отец! Ура, батюшка!.. - кричали народ и  Петя, и опять бабы и некоторые мужчины послабее, в том числе и Петя, заплакали  от счастия. Довольно большой обломок бисквита, который держал в руке государь,  отломившись, упал на перилы балкона, с перил на землю. Ближе всех стоявший  кучер в поддевке бросился к этому кусочку бисквита и схватил его. Некоторые из толпы  бросились к кучеру. Заметив это, государь велел подать себе тарелку бисквитов и  стал кидать бисквиты с балкона. Глаза Пети налились кровью, опасность быть  задавленным еще более возбуждала его, он бросился на бисквиты. Он не знал  зачем, но нужно было взять один бисквит из рук царя, и нужно было не поддаться.  Он бросился и сбил с ног старушку, ловившую бисквит. Но старушка не считала  себя побежденною, хотя и лежала на земле (старушка ловила бисквиты и не  попадала руками). Петя коленкой отбил ее руку, схватил бисквит и, как будто  боясь опоздать, опять закричал «ура!», уже охриплым голосом.      

Государь ушел, и после этого большая часть народа стала  расходиться.      

- Вот я говорил, что еще подождать - так и  вышло, - с разных сторон радостно говорили в народе.      

Как ни счастлив был Петя, но ему все‑таки грустно было  идти домой и знать, что все наслаждение этого дня кончилось. Из Кремля Петя  пошел не домой, а к своему товарищу Оболенскому, которому было пятнадцать лет и  который тоже поступал в полк. Вернувшись домой, он решительно и твердо объявил,  что ежели его не пустят, то он убежит. И на другой день, хотя и не совсем еще  сдавшись, но граф Илья Андреич поехал узнавать, как бы пристроить Петю куда‑нибудь  побезопаснее.XXII      

       

15‑го числа утром, на третий день после этого, у  Слободского дворца стояло бесчисленное количество экипажей.      

Залы были полны. В первой были дворяне в мундирах, во второй  купцы с медалями, в бородах и синих кафтанах. По зале Дворянского собрания шел  гул и движение. У одного большого стола, под портретом государя, сидели на  стульях с высокими спинками важнейшие вельможи; но большинство дворян ходило по  зале.      

Все дворяне, те самые, которых каждый день видал Пьер то в  клубе, то в их домах, - все были в мундирах, кто в екатерининских, кто в  павловских, кто в новых александровских, кто в общем дворянском, и этот общий  характер мундира придавал что‑то странное и фантастическое этим старым и  молодым, самым разнообразным и знакомым лицам. Особенно поразительны были  старики, подслеповатые, беззубые, плешивые, оплывшие желтым жиром или  сморщенные, худые. Они большей частью сидели на местах и молчали, и ежели  ходили и говорили, то пристроивались к кому‑нибудь помоложе. Так же как  на лицах толпы, которую на площади видел Петя, на всех этих лицах была  поразительна черта противоположности: общего ожидания чего‑то  торжественного и обыкновенного, вчерашнего - бостонной партии, Петрушки‑повара,  здоровья Зинаиды Дмитриевны и т. п.      

Пьер, с раннего утра стянутый в неловком, сделавшемся ему  узким дворянском мундире, был в залах. Он был в волнении: необыкновенное  собрание не только дворянства, но и купечества - сословий, états  généraux - вызвало в нем целый ряд давно оставленных, но глубоко  врезавшихся в его душе мыслей о Contrat social [Общественный договор] и  французской революции. Замеченные им в воззвании слова, что государь прибудет в  столицу для совещания  с своим народом, утверждали его в этом взгляде. И  он, полагая, что в  этом смысле приближается что‑то важное, то,  чего он ждал давно, ходил, присматривался, прислушивался к говору, но нигде не  находил выражения тех мыслей, которые занимали его.      

Был прочтен манифест государя, вызвавший восторг, и потом  все разбрелись, разговаривая. Кроме обычных интересов, Пьер слышал толки о том,  где стоять предводителям в то время, как войдет государь, когда дать бал  государю, разделиться ли по уездам или всей губернией: и т. д.; но как скоро  дело касалось войны и того, для чего было собрано дворянство, толки были  нерешительны и неопределенны. Все больше желали слушать, чем говорить.      

Один мужчина средних лет, мужественный, красивый, в  отставном морском мундире, говорил в одной из зал, и около него столпились.  Пьер подошел к образовавшемуся кружку около говоруна и стал прислушиваться.  Граф Илья Андреич в своем екатерининском, воеводском кафтане, ходивший с  приятной улыбкой между толпой, со всеми знакомый, подошел тоже к этой группе и  стал слушать с своей доброй улыбкой, как он всегда слушал, в знак согласия с  говорившим одобрительно кивая головой. Отставной моряк говорил очень смело; это  видно было по выражению лиц, его слушавших, и по тому, что известные Пьеру за  самых покорных и тихих людей неодобрительно отходили от него или противоречили.  Пьер протолкался в середину кружка, прислушался и убедился, что говоривший  действительно был либерал, но совсем в другом смысле, чем думал Пьер. Моряк  говорил тем особенно звучным, певучим, дворянским баритоном, с приятным  грассированием и сокращением согласных, тем голосом, которым покрикивают:  «Чеаек, трубку!», и тому подобное. Он говорил с привычкой разгула и власти в  голосе.      

- Что ж, что смоляне предложили ополченцев госуаю.  Разве нам смоляне указ? Ежели буародное дворянство Московской губернии найдет  нужным, оно может выказать свою преданность государю импературу другими  средствами. Разве мы забыли ополченье в седьмом году! Только что нажились  кутейники да воры‑грабители:      

Граф Илья Андреич, сладко улыбаясь, одобрительно кивал  головой.      

- И что же, разве наши ополченцы составили пользу для  государства? Никакой! только разорили наши хозяйства. Лучше еще набор: а то  вернется к вам ни солдат, ни мужик, и только один разврат. Дворяне не жалеют  своего живота, мы сами поголовно пойдем, возьмем еще рекрут, и всем нам только  клич кликни гусай (он так выговаривал государь), мы все умрем за него, -  прибавил оратор одушевляясь.      

Илья Андреич проглатывал слюни от удовольствия и толкал  Пьера, но Пьеру захотелось также говорить. Он выдвинулся вперед, чувствуя себя  одушевленным, сам не зная еще чем и сам не зная еще, что он скажет. Он только  что открыл рот, чтобы говорить, как один сенатор, совершенно без зубов, с умным  и сердитым лицом, стоявший близко от оратора, перебил Пьера. С видимой  привычкой вести прения и держать вопросы, он заговорил тихо, но слышно:      

- Я полагаю, милостивый государь, - шамкая  беззубым ртом, сказал сенатор, - что мы призваны сюда не для того, чтобы  обсуждать, что удобнее для государства в настоящую минуту - набор или  ополчение. Мы призваны для того, чтобы отвечать на то воззвание, которым нас  удостоил государь император. А судить о том, что удобнее - набор или ополчение,  мы предоставим судить высшей власти:      

Пьер вдруг нашел исход своему одушевлению. Он ожесточился  против сенатора, вносящего эту правильность и узкость воззрений в предстоящие  занятия дворянства. Пьер выступил вперед и остановил его. Он сам не знал, что  он будет говорить, но начал оживленно, изредка прорываясь французскими словами  и книжно выражаясь по‑русски.      

- Извините меня, ваше превосходительство, - начал  он (Пьер был хорошо знаком с этим сенатором, но считал здесь необходимым обращаться  к нему официально), - хотя я не согласен с господином: (Пьер запнулся. Ему  хотелось сказать mon très honorable préopinant), [мой  многоуважаемый оппонент,] - с господином: que je n'ai pas L'honneur de  connaître; [которого я не имею чести знать] но я полагаю, что сословие  дворянства, кроме выражения своего сочувствия и восторга, призвано также для  того, чтобы и обсудить те меры, которыми мы можем помочь отечеству. Я  полагаю, - говорил он, воодушевляясь, - что государь был бы сам  недоволен, ежели бы он нашел в нас только владельцев мужиков, которых мы отдаем  ему, и: chair à canon [мясо для пушек], которую мы из себя делаем, но не  нашел бы в нас со: со: совета.      

Многие поотошли от кружка, заметив презрительную улыбку  сенатора и то, что Пьер говорит вольно; только Илья Андреич был доволен речью  Пьера, как он был доволен речью моряка, сенатора и вообще всегда тою речью,  которую он последнею слышал.      

- Я полагаю, что прежде чем обсуждать эти  вопросы, - продолжал Пьер, - мы должны спросить у государя, почтительнейше  просить его величество коммюникировать нам, сколько у нас войска, в каком  положении находятся наши войска и армии, и тогда:      

Но Пьер не успел договорить этих слов, как с трех сторон  вдруг напали на него. Сильнее всех напал на него давно знакомый ему, всегда  хорошо расположенный к нему игрок в бостон, Степан Степанович Апраксин. Степан  Степанович был в мундире, и, от мундира ли, или от других причин, Пьер увидал  перед собой совсем другого человека. Степан Степанович, с вдруг проявившейся  старческой злобой на лице, закричал на Пьера:      

- Во‑первых, доложу вам, что мы не имеем права  спрашивать об этом государя, а во‑вторых, ежели было бы такое право у  российского дворянства, то государь не может нам ответить. Войска движутся  сообразно с движениями неприятеля - войска убывают и прибывают:      

Другой голос человека, среднего роста, лет сорока, которого  Пьер в прежние времена видал у цыган и знал за нехорошего игрока в карты и  который, тоже измененный в мундире, придвинулся к Пьеру, перебил Апраксина.      

- Да и не время рассуждать, - говорил голос этого  дворянина, - а нужно действовать: война в России. Враг наш идет, чтобы  погубить Россию, чтобы поругать могилы наших отцов, чтоб увезти жен,  детей. - Дворянин ударил себя в грудь. - Мы все встанем, все  поголовно пойдем, все за царя‑батюшку! - кричал он, выкатывая кровью  налившиеся глаза. Несколько одобряющих голосов послышалось из толпы. - Мы  русские и не пожалеем крови своей для защиты веры, престола и отечества. А  бредни надо оставить, ежели мы сыны отечества. Мы покажем Европе, как Россия  восстает за Россию, - кричал дворянин.      

Пьер хотел возражать, но не мог сказать ни слова. Он  чувствовал, что звук его слов, независимо от того, какую они заключали мысль,  был менее слышен, чем звук слов оживленного дворянина.      

Илья Андреич одобривал сзади кружка; некоторые бойко  поворачивались плечом к оратору при конце фразы и говорили:      

- Вот так, так! Это так!      

Пьер хотел сказать, что он не прочь ни от пожертвований ни  деньгами, ни мужиками, ни собой, но что надо бы знать состояние дел, чтобы  помогать ему, но он не мог говорить. Много голосов кричало и говорило вместе,  так что Илья Андреич не успевал кивать всем; и группа увеличивалась,  распадалась, опять сходилась и двинулась вся, гудя говором, в большую залу, к  большому столу. Пьеру не только не удавалось говорить, но его грубо перебивали,  отталкивали, отворачивались от него, как от общего врага. Это не оттого  происходило, что недовольны были смыслом его речи, - ее и забыли после  большого количества речей, последовавших за ней, - но для одушевления  толпы нужно было иметь ощутительный предмет любви и ощутительный предмет  ненависти. Пьер сделался последним. Много ораторов говорило после оживленного  дворянина, и все говорили в том же тоне. Многие говорили прекрасно и  оригинально.      

Издатель Русского вестника  Глинка, которого узнали  («писатель, писатель! - послышалось в толпе), сказал, что ад должно  отражать адом, что он видел ребенка, улыбающегося при блеске молнии и при  раскатах грома, но что мы не будем этим ребенком.      

- Да, да, при раскатах грома! - повторяли  одобрительно в задних рядах.      

Толпа подошла к большому столу, у которого, в мундирах, в  лентах, седые, плешивые, сидели семидесятилетние вельможи‑старики,  которых почти всех, по домам с шутами и в клубах за бостоном, видал Пьер. Толпа  подошла к столу, не переставая гудеть. Один за другим, и иногда два вместе,  прижатые сзади к высоким спинкам стульев налегающею толпой, говорили ораторы.  Стоявшие сзади замечали, чего не досказал говоривший оратор, и торопились  сказать это пропущенное. Другие, в этой жаре и тесноте, шарили в своей голове,  не найдется ли какая мысль, и торопились говорить ее. Знакомые Пьеру старички  вельможи сидели и оглядывались то на того, то на другого, и выражение большей  части из них говорило только, что им очень жарко. Пьер, однако, чувствовал себя  взволнованным, и общее чувство желания показать, что нам всё нипочем,  выражавшееся больше в звуках и выражениях лиц, чем в смысле речей, сообщалось и  ему. Он не отрекся от своих мыслей, но чувствовал себя в чем‑то виноватым  и желал оправдаться.      

- Я сказал только, что нам удобнее было бы делать  пожертвования, когда мы будем знать, в чем нужда, - стараясь перекричать  другие голоса, проговорил он.      

Один ближайший старичок оглянулся на него, но тотчас был  отвлечен криком, начавшимся на другой стороне стола.      

- Да, Москва будет сдана! Она будет  искупительницей! - кричал один.      

- Он враг человечества! - кричал другой. -  Позвольте мне говорить: Господа, вы меня давите:XXIII      

       

В это время быстрыми шагами перед расступившейся толпой дворян,  в генеральском мундире, с лентой через плечо, с своим высунутым подбородком и  быстрыми глазами, вошел граф Растопчин.      

- Государь император сейчас будет, - сказал  Растопчин, - я только что оттуда. Я полагаю, что в том положении, в  котором мы находимся, судить много нечего. Государь удостоил собрать нас и  купечество, - сказал граф Растопчин. - Оттуда польются миллионы (он  указал на залу купцов), а наше дело выставить ополчение и не щадить себя: Это  меньшее, что мы можем сделать!      

Начались совещания между одними вельможами, сидевшими за  столом. Все совещание прошло больше чем тихо. Оно даже казалось грустно, когда,  после всего прежнего шума, поодиночке были слышны старые голоса, говорившие  один: «согласен», другой для разнообразия: «и я того же мнения», и т. д.      

Было велено секретарю писать постановление московского  дворянства о том, что москвичи, подобно смолянам, жертвуют по десять человек с  тысячи и полное обмундирование. Господа заседавшие встали, как бы облегченные,  загремели стульями и пошли по зале разминать ноги, забирая кое‑кого под  руку и разговаривая.      

- Государь! Государь! - вдруг разнеслось по залам,  и вся толпа бросилась к выходу.      

По широкому ходу, между стеной дворян, государь прошел в  залу. На всех лицах выражалось почтительное и испуганное любопытство. Пьер  стоял довольно далеко и не мог вполне расслышать речи государя. Он понял  только, по тому, что он слышал, что государь говорил об опасности, в которой  находилось государство, и о надеждах, которые он возлагал на московское  дворянство. Государю отвечал другой голос, сообщавший о только что состоявшемся  постановлении дворянства.      

- Господа! - сказал дрогнувший голос государя;  толпа зашелестила и опять затихла, и Пьер ясно услыхал столь приятно‑человеческий  и тронутый голос государя, который говорил: - Никогда я не сомневался в усердии  русского дворянства. Но в этот день оно превзошло мои ожидания. Благодарю вас  от лица отечества. Господа, будем действовать - время всего дороже:      

Государь замолчал, толпа стала тесниться вокруг него, и со  всех сторон слышались восторженные восклицания.      

- Да, всего дороже: царское слово, - рыдая,  говорил сзади голос Ильи Андреича, ничего не слышавшего, но все понимавшего по‑своему.      

Из залы дворянства государь прошел в залу купечества. Он  пробыл там около десяти минут. Пьер в числе других увидал государя, выходящего  из залы купечества со слезами умиления на глазах. Как потом узнали, государь  только что начал речь купцам, как слезы брызнули из его глаз, и он дрожащим  голосом договорил ее. Когда Пьер увидал государя, он выходил, сопутствуемый  двумя купцами. Один был знаком Пьеру, толстый откупщик, другой - голова, с  худым, узкобородым, желтым лицом. Оба они плакали. У худого стояли слезы, но  толстый откупщик рыдал, как ребенок, и все твердил:      

- И жизнь и имущество возьми, ваше величество!      

Пьер не чувствовал в эту минуту уже ничего, кроме желания  показать, что все ему нипочем и что он всем готов жертвовать. Как упрек ему  представлялась его речь с конституционным направлением; он искал случая  загладить это. Узнав, что граф Мамонов жертвует полк, Безухов тут же объявил  графу Растопчину, что он отдает тысячу человек и их содержание.      

Старик Ростов без слез не мог рассказать жене того, что  было, и тут же согласился на просьбу Пети и сам поехал записывать его.      

На другой день государь уехал. Все собранные дворяне сняли  мундиры, опять разместились по домам и клубам и, покряхтывая, отдавали  приказания управляющим об ополчении, и удивлялись тому, что они наделали.ЧАСТЬ ВТОРАЯ      

       

       

       I      

       

Наполеон начал войну с Россией потому, что он не мог не приехать  в Дрезден, не мог не отуманиться почестями, не мог не надеть польского мундира,  не поддаться предприимчивому впечатлению июньского утра, не мог воздержаться от  вспышки гнева в присутствии Куракина и потом Балашева.      

Александр отказывался от всех переговоров потому, что он  лично чувствовал себя оскорбленным. Барклай де Толли старался наилучшим образом  управлять армией для того, чтобы исполнить свой долг и заслужить славу великого  полководца. Ростов поскакал в атаку на французов потому, что он не мог удержаться  от желания проскакаться по ровному полю. И так точно, вследствие своих личных  свойств, привычек, условий и целей, действовали все те неперечислимые лица,  участники этой войны. Они боялись, тщеславились, радовались, негодовали,  рассуждали, полагая, что они знают то, что они делают, и что делают для себя, а  все были непроизвольными орудиями истории и производили скрытую от них, но  понятную для нас работу. Такова неизменная судьба всех практических деятелей, и  тем не свободнее, чем выше они стоят в людской иерархии.      

Теперь деятели 1812‑го года давно сошли с своих мест,  их личные интересы исчезли бесследно, и одни исторические результаты того  времени перед нами.      

Но допустим, что должны  были люди Европы, под  предводительством Наполеона, зайти в глубь России и там погибнуть, и вся  противуречащая сама себе, бессмысленная, жестокая деятельность людей -  участников этой войны, становится для нас понятною.      

Провидение заставляло всех этих людей, стремясь к достижению  своих личных целей, содействовать исполнению одного огромного результата, о  котором ни один человек (ни Наполеон, ни Александр, ни еще менее кто‑либо  из участников войны) не имел ни малейшего чаяния.      

Теперь нам ясно, что было в 1812‑м году причиной  погибели французской армии. Никто не станет спорить, что причиной погибели  французских войск Наполеона было, с одной стороны, вступление их в позднее  время без приготовления к зимнему походу в глубь России, а с другой стороны,  характер, который приняла война от сожжения русских городов и возбуждения ненависти  к врагу в русском народе. Но тогда не только никто не предвидел того (что  теперь кажется очевидным), что только этим путем могла погибнуть  восьмисоттысячная, лучшая в мире и предводимая лучшим полководцем армия в  столкновении с вдвое слабейшей, неопытной и предводимой неопытными полководцами  - русской армией; не только никто не предвидел этого,  но все усилия со стороны  русских  были постоянно устремляемы на то, чтобы помешать тому, что одно  могло спасти Россию, и со стороны французов,  несмотря на опытность и  так называемый военный гений Наполеона, были устремлены все усилия к тому,  чтобы растянуться в конце лета до Москвы, то есть сделать то самое, что должно  было погубить их.      

В исторических сочинениях о 1812‑м годе авторы  французы очень любят говорить о том, как Наполеон чувствовал опасность  растяжения своей линии, как он искал сражения, как маршалы его советовали ему  остановиться в Смоленске, и приводить другие подобные доводы, доказывающие, что  тогда уже будто понята была опасность кампании; а авторы русские еще более  любят говорить о том, как с начала кампании существовал план скифской войны  заманивания Наполеона в глубь России, и приписывают этот план кто Пфулю, кто  какому‑то французу, кто Толю, кто самому императору Александру, указывая  на записки, проекты и письма, в которых действительно находятся намеки на этот  образ действий. Но все эти намеки на предвидение того, что случилось, как со  стороны французов так и со стороны русских выставляются теперь только потому,  что событие оправдало их. Ежели бы событие не совершилось, то намеки эти были  бы забыты, как забыты теперь тысячи и миллионы противоположных намеков и  предположений, бывших в ходу тогда, но оказавшихся несправедливыми и потому  забытых. Об исходе каждого совершающегося события всегда бывает так много  предположений, что, чем бы оно ни кончилось, всегда найдутся люди, которые  скажут: «Я тогда еще сказал, что это так будет», забывая совсем, что в числе  бесчисленных предположений были делаемы и совершенно противоположные.      

Предположения о сознании Наполеоном опасности растяжения  линии и со стороны русских - о завлечении неприятеля в глубь России -  принадлежат, очевидно, к этому разряду, и историки только с большой натяжкой  могут приписывать такие соображения Наполеону и его маршалам и такие планы  русским военачальникам. Все факты совершенно противоречат таким предположениям.  Не только во все время войны со стороны русских не было желания заманить  французов в глубь России, но все было делаемо для того, чтобы остановить их с  первого вступления их в Россию, и не только Наполеон не боялся растяжения своей  линии, но он радовался, как торжеству, каждому своему шагу вперед и очень  лениво, не так, как в прежние свои кампании, искал сражения.      

При самом начале кампании армии наши разрезаны, и  единственная цель, к которой мы стремимся, состоит в том, чтобы соединить их,  хотя для того, чтобы отступать и завлекать неприятеля в глубь страны, в  соединении армий не представляется выгод. Император находится при армии для  воодушевления ее в отстаивании каждого шага русской земли, а не для  отступления. Устроивается громадный Дрисский лагерь по плану Пфуля и не  предполагается отступать далее. Государь делает упреки главнокомандующим за  каждый шаг отступления. Не только сожжение Москвы, но допущение неприятеля до  Смоленска не может даже представиться воображению императора, и когда армии  соединяются, то государь негодует за то, что Смоленск взят и сожжен и не дано  пред стенами его генерального сражения.      

Так думает государь, но русские военачальники и все русские  люди еще более негодуют при мысли о том, что наши отступают в глубь страны.      

Наполеон, разрезав армии, движется в глубь страны и упускает  несколько случаев сражения. В августе месяце он в Смоленске и думает только о  том, как бы ему идти дальше, хотя, как мы теперь видим, это движение вперед для  него очевидно пагубно.      

Факты говорят очевидно, что ни Наполеон не предвидел  опасности в движении на Москву, ни Александр и русские военачальники не думали  тогда о заманивании Наполеона, а думали о противном. Завлечение Наполеона в  глубь страны произошло не по чьему‑нибудь плану (никто и не верил в  возможность этого), а произошло от сложнейшей игры интриг, целей, желаний людей  - участников войны, не угадывавших того, что должно быть, и того, что было  единственным спасением России. Все происходит нечаянно. Армии разрезаны при  начале кампании. Мы стараемся соединить их с очевидной целью дать сражение и  удержать наступление неприятеля, но и этом стремлении к соединению, избегая  сражений с сильнейшим неприятелем и невольно отходя под острым углом, мы  заводим французов до Смоленска. Но мало того сказать, что мы отходим под острым  углом потому, что французы двигаются между обеими армиями, - угол этот  делается еще острее, и мы еще дальше уходим потому, что Барклай де Толли, непопулярный  немец, ненавистен Багратиону (имеющему стать под его начальство), и Багратион,  командуя 2‑й армией, старается как можно дольше не присоединяться к  Барклаю, чтобы не стать под его команду. Багратион долго не присоединяется  (хотя в этом главная цель всех начальствующих лиц) потому, что ему кажется, что  он на этом марше ставит в опасность свою армию и что выгоднее всего для него  отступить левее и южнее, беспокоя с фланга и тыла неприятеля и комплектуя свою  армию в Украине. А кажется, и придумано это им потому, что ему не хочется  подчиняться ненавистному и младшему чином немцу Барклаю.      

Император находится при армии, чтобы воодушевлять ее, а  присутствие его и незнание на что решиться, и огромное количество советников и  планов уничтожают энергию действий 1‑й армии, и армия отступает.      

В Дрисском лагере предположено остановиться; но неожиданно  Паулучи, метящий в главнокомандующие, своей энергией действует на Александра, и  весь план Пфуля бросается, и все дело поручается Барклаю, Но так как Барклай не  внушает доверия, власть его ограничивают.      

Армии раздроблены, нет единства начальства, Барклай не  популярен; но из этой путаницы, раздробления и непопулярности немца‑главнокомандующего,  с одной стороны, вытекает нерешительность и избежание сражения (от которого  нельзя бы было удержаться, ежели бы армии были вместе и не Барклай был бы  начальником), с другой стороны, - все большее и большее негодование против  немцев и возбуждение патриотического духа.      

Наконец государь уезжает из армии, и как единственный и  удобнейший предлог для его отъезда избирается мысль, что ему надо воодушевить  народ в столицах для возбуждения народной войны. И эта поездка государя и  Москву утрояет силы русского войска.      

Государь отъезжает из армии для того, чтобы не стеснять  единство власти главнокомандующего, и надеется, что будут приняты более  решительные меры; но положение начальства армий еще более путается и  ослабевает. Бенигсен, великий князь и рой генерал‑адъютантов остаются при  армии с тем, чтобы следить за действиями главнокомандующего и возбуждать его к  энергии, и Барклай, еще менее чувствуя себя свободным под глазами всех этих глаз  государевых,  делается еще осторожнее для решительных действий и избегает  сражений.      

Барклай стоит за осторожность. Цесаревич намекает на измену  и требует генерального сражения. Любомирский, Браницкий, Влоцкий и тому  подобные так раздувают весь этот шум, что Барклай, под предлогом доставления  бумаг государю, отсылает поляков генерал‑адъютантов в Петербург и входит  в открытую борьбу с Бенигсеном и великим князем.      

В Смоленске, наконец, как ни не желал того Багратион,  соединяются армии.      

Багратион в карете подъезжает к дому, занимаемому Барклаем.  Барклай надевает шарф, выходит навстречу v  рапортует старшему чином  Багратиону. Багратион, в борьбе великодушия, несмотря на старшинство чина,  подчиняется Барклаю; но, подчинившись, еще меньше соглашается с ним. Багратион  лично, по приказанию государя, доносит ему. Он пишет Аракчееву: «Воля государя  моего, я никак вместе с министром  (Барклаем) не могу. Ради бога,  пошлите меня куда‑нибудь хотя полком командовать, а здесь быть не могу;  и вся главная квартира немцами наполнена, так что русскому жить  невозможно, и толку никакого нет. Я думал, истинно служу государю и отечеству,  а на поверку выходит, что я служу Барклаю. Признаюсь, не хочу». Рой Браницких,  Винцингероде и тому подобных еще больше отравляет сношения главнокомандующих, и  выходит еще меньше единства. Сбираются атаковать французов перед Смоленском.  Посылается генерал для осмотра позиции. Генерал этот, ненавидя Барклая, едет к  приятелю, корпусному командиру, и, просидев у него день, возвращается к Барклаю  и осуждает по всем пунктам будущее поле сражения, которого он не видал.      

Пока происходят споры и интриги о будущем поле сражения,  пока мы отыскиваем французов, ошибившись в их месте нахождения, французы  натыкаются на дивизию Неверовского и подходят к самым стенам Смоленска.      

Надо принять неожиданное сражение в Смоленске, чтобы спасти  свои сообщения. Сражение дается. Убиваются тысячи с той и с другой стороны.      

Смоленск оставляется вопреки воле государя и всего народа.  Но Смоленск сожжен самими жителями, обманутыми своим губернатором, и разоренные  жители, показывая пример другим русским, едут в Москву, думая только о своих  потерях и разжигая ненависть к врагу. Наполеон идет дальше, мы отступаем, и  достигается то самое, что должно было победить Наполеона.II      

       

На другой день после отъезда сына князь Николай Андреич  позвал к себе княжну Марью.      

- Ну что, довольна теперь? - сказал он ей, -  поссорила с сыном! Довольна? Тебе только и нужно было! Довольна?.. Мне это  больно, больно. Я стар и слаб, и тебе этого хотелось. Ну радуйся, радуйся: - И  после этого княжна Марья в продолжение недели не видала своего отца. Он был  болен и не выходил из кабинета.      

К удивлению своему, княжна Марья заметила, что за это время  болезни старый князь так же не допускал к себе и m‑lle Bourienne. Один  Тихон ходил за ним.      

Через неделю князь вышел и начал опять прежнюю жизнь, с  особенной деятельностью занимаясь постройками и садами и прекратив все прежние  отношения с m‑lle Bourienne. Вид его и холодный тон с княжной Марьей как  будто говорил ей: «Вот видишь, ты выдумала на меня налгала князю Андрею про  отношения мои с этой француженкой и поссорила меня с ним; а ты видишь, что  мне не нужны ни ты, ни француженка».      

Одну половину дня княжна Марья проводила у Николушки, следя  за его уроками, сама давала ему уроки русского языка и музыки, и разговаривая с  Десалем; другую часть дня она проводила в своей половине с книгами, старухой  няней и с божьими людьми, которые иногда с заднего крыльца приходили к ней.      

О войне княжна Марья думала так, как думают о войне женщины.  Она боялась за брата, который был там, ужасалась, не понимая ее, перед людской  жестокостью, заставлявшей их убивать друг друга; но не понимала значения этой  войны, казавшейся ей такою же, как и все прежние войны. Она не понимала  значения этой войны, несмотря на то, что Десаль, ее постоянный собеседник,  страстно интересовавшийся ходом войны, старался ей растолковать свои  соображения, и несмотря на то, что приходившие к ней божьи люди все по‑своему  с ужасом говорили о народных слухах про нашествие антихриста, и несмотря на то,  что Жюли, теперь княгиня Друбецкая, опять вступившая с ней в переписку, писала  ей из Москвы патриотические письма.      

«Я вам пишу по‑русски, мой добрый друг, - писала  Жюли, - потому что я имею ненависть ко всем французам, равно и к языку их,  который я не могу слышать говорить: Мы в Москве все восторжены через энтузиазм  к нашему обожаемому императору.      

Бедный муж мой переносит труды и голод в жидовских корчмах;  но новости, которые я имею, еще более воодушевляют меня.      

Вы слышали, верно, о героическом подвиге Раевского,  обнявшего двух сыновей и сказавшего: «Погибну с ними, но не поколеблемся!И  действительно, хотя неприятель был вдвое сильнее нас, мы не колебнулись. Мы  проводим время, как можем; но на войне, как на войне. Княжна Алина и Sophie  сидят со мною целые дни, и мы, несчастные вдовы живых мужей, за корпией делаем  прекрасные разговоры; только вас, мой друг, недостает: и т. д.      

Преимущественно не понимала княжна Марья всего значения этой  войны потому, что старый князь никогда не говорил про нее, не признавал ее и  смеялся за обедом над Десалем, говорившим об этой войне. Тон князя был так  спокоен и уверен, что княжна Марья, не рассуждая, верила ему.      

Весь июль месяц старый князь был чрезвычайно деятелен и даже  оживлен. Он заложил еще новый сад и новый корпус, строение для дворовых. Одно,  что беспокоило княжну Марью, было то, что он мало спал и, изменив свою привычку  спать в кабинете, каждый день менял место своих ночлегов. То он приказывал  разбить свою походную кровать в галерее, то он оставался на диване или в  вольтеровском кресле в гостиной и дремал не раздеваясь, между тем как не m‑lle  Bourienne, a мальчик Петруша читал ему; то он ночевал в столовой.      

Первого августа было получено второе письмо от кня‑зя  Андрея. В первом письме, полученном вскоре после его отъезда, князь Андрей  просил с покорностью прощения у своего отца за то, что он позволил себе сказать  ему, и просил его возвратить ему свою милость. На это письмо старый князь  отвечал ласковым письмом и после этого письма отдалил от себя француженку.  Второе письмо князя Андрея, писанное из‑под Витебска, после того как  французы заняли его, состояло из краткого описания всей кампании с планом,  нарисованным в письме, и из соображений о дальнейшем ходе кампании. В письме  этом князь Андрей представлял отцу неудобства его положения вблизи от театра  войны, на самой линии движения войск, и советовал ехать в Москву.      

За обедом в этот день на слова Десаля, говорившего о том,  что, как слышно, французы уже вступили в Витебск, старый князь вспомнил о  письме князя Андрея.      

- Получил от князя Андрея нынче, - сказал он  княжне Марье, - не читала?      

- Нет, mon père, [батюшка] - испуганно отвечала  княжна. Она не могла читать письма, про получение которого она даже и не  слышала.      

- Он пишет про войну про эту, - сказал князь с той  сделавшейся ему привычной, презрительной улыбкой, с которой он говорил всегда  про настоящую войну.      

- Должно быть, очень интересно, - сказал  Десаль. - Князь в состоянии знать:      

- Ах, очень интересно! - сказала m‑llе  Bourienne.      

- Подите принесите мне, - обратился старый князь к  m‑llе Bourienne. - Вы знаете, на маленьком столе под пресс‑папье.      

M‑lle Bourienne радостно вскочила.      

- Ах нет, - нахмурившись, крикнул он. - Поди  ты, Михаил Иваныч.      

Михаил Иваныч встал и пошел в кабинет. Но только что он  вышел, старый князь, беспокойно оглядывавшийся, бросил салфетку и пошел сам.      

- Ничего‑то не умеют, все перепутают.      

Пока он ходил, княжна Марья, Десаль, m‑lle Bourienne и  даже Николушка молча переглядывались. Старый князь вернулся поспешным шагом,  сопутствуемый Михаилом Иванычем, с письмом и планом, которые он, не давая  никому читать во время обеда, положил подле себя.      

Перейдя в гостиную, он передал письмо княжне Марье и, разложив  пред собой план новой постройки, на который он устремил глаза, приказал ей  читать вслух. Прочтя письмо, княжна Марья вопросительно взглянула на отца.      

Он смотрел на план, очевидно, погруженный в свои мысли.      

- Что вы об этом думаете, князь? - позволил себе  Десаль обратиться с вопросом.      

- Я! я!.. - как бы неприятно пробуждаясь, сказал  князь, не спуская глаз с плана постройки.      

- Весьма может быть, что театр войны так приблизится к  нам:      

- Ха‑ха‑ха! Театр войны! - сказал  князь. - Я говорил и говорю, что театр войны есть Польша, и дальше Немана  никогда не проникнет неприятель.      

Десаль с удивлением посмотрел на князя, говорившего о  Немане, когда неприятель был уже у Днепра; но княжна Марья, забывшая  географическое положение Немана, думала, что то, что ее отец говорит, правда.      

- При ростепели снегов потонут в болотах Польши. Они  только могут не видеть, - проговорил князь, видимо, думая о кампании 1807‑го  года, бывшей, как казалось, так недавно. - Бенигсен должен был раньше  вступить в Пруссию, дело приняло бы другой оборот:      

- Но, князь, - робко сказал Десаль, - в  письме говорится о Витебске:      

- А, в письме, да: - недовольно проговорил  князь, - да: да: - Лицо его приняло вдруг мрачное выражение. Он  помолчал. - Да, он пишет, французы разбиты, при какой это реке?      

Десаль опустил глаза.      

- Князь ничего про это не пишет, - тихо сказал он.      

- А разве не пишет? Ну, я сам не выдумал же. - Все  долго молчали.      

- Да: да: Ну, Михайла Иваныч, - вдруг сказал он,  приподняв голову и указывая на план постройки, - расскажи, как ты это хочешь  переделать:      

Михаил Иваныч подошел к плану, и князь, поговорив с ним о  плане новой постройки, сердито взглянув на княжну Марью и Десаля, ушел к себе.      

Княжна Марья видела смущенный и удивленный взгляд Десаля,  устремленный на ее отца, заметила его молчание и была поражена тем, что отец  забыл письмо сына на столе в гостиной; но она боялась не только говорить и  расспрашивать Десаля о причине его смущения и молчания, но боялась и думать об  этом.      

Ввечеру Михаил Иваныч, присланный от князя, пришел к княжне  Марье за письмом князя Андрея, которое забыто было в гостиной. Княжна Марья  подала письмо. Хотя ей это и неприятно было, она позволила себе спросить у  Михаила Иваныча, что делает ее отец.      

- Всё хлопочут, - с почтительно‑насмешливой  улыбкой, которая заставила побледнеть княжну Марью, сказал Михаил  Иваныч. - Очень беспокоятся насчет нового корпуса. Читали немножко, а  теперь, - понизив голос, сказал Михаил Иваныч, - у бюра, должно,  завещанием занялись. (В последнее время одно из любимых занятий князя было  занятие над бумагами, которые должны были остаться после его смерти и которые  он называл завещанием.)      

- А Алпатыча посылают в Смоленск? - спросила  княжна Марья.      

- Как же‑с, уж он давно ждет.III      

       

Когда Михаил Иваныч вернулся с письмом в кабинет, князь в  очках, с абажуром на глазах и на свече, сидел у открытого бюро, с бумагами в  далеко отставленной руке, и в несколько торжественной позе читал свои бумаги  (ремарки, как он называл), которые должны были быть доставлены государю после  его смерти.      

Когда Михаил Иваныч вошел, у него в глазах стояли слезы  воспоминания о том времени, когда он писал то, что читал теперь. Он взял из рук  Михаила Иваныча письмо, положил в карман, уложил бумаги и позвал уже давно  дожидавшегося Алпатыча.      

На листочке бумаги у него было записано то, что нужно было в  Смоленске, и он, ходя по комнате мимо дожидавшегося у двери Алпатыча, стал  отдавать приказания.      

- Первое, бумаги почтовой, слышишь, восемь дестей, вот  по образцу; золотообрезной: образчик, чтобы непременно по нем была; лаку,  сургучу - по записке Михаила Иваныча.      

Он походил по комнате и заглянул в памятную записку.      

- Потом губернатору лично письмо отдать о записи.      

Потом были нужны задвижки к дверям новой постройки,  непременно такого фасона, которые выдумал сам князь. Потом ящик переплетный  надо было заказать для укладки завещания.      

Отдача приказаний Алпатычу продолжалась более двух часов.  Князь все не отпускал его. Он сел, задумался и, закрыв глаза, задремал. Алпатыч  пошевелился.      

- Ну, ступай, ступай; ежели что нужно, я пришлю.      

Алпатыч вышел. Князь подошел опять к бюро, заглянув в него,  потрогал рукою свои бумаги, опять запер и сел к столу писать письмо  губернатору.      

Уже было поздно, когда он встал, запечатав письмо. Ему  хотелось спать, но он знал, что не заснет и что самые дурные мысли приходят ему  в постели. Он кликнул Тихона и пошел с ним по комнатам, чтобы сказать ему, где  стлать постель на нынешнюю ночь. Он ходил, примеривая каждый уголок.      

Везде ему казалось нехорошо, но хуже всего был привычный  диван в кабинете. Диван этот был страшен ему, вероятно по тяжелым мыслям,  которые он передумал, лежа на нем. Нигде не было хорошо, но все‑таки  лучше всех был уголок в диванной за фортепиано: он никогда еще не спал тут.      

Тихон принес с официантом постель и стал уставлять.      

- Не так, не так! - закричал князь и сам подвинул  на четверть подальше от угла, и потом опять поближе.      

«Ну, наконец все переделал, теперь отдохну», - подумал  князь и предоставил Тихону раздевать себя.      

Досадливо морщась от усилий, которые нужно было делать,  чтобы снять кафтан и панталоны, князь разделся, тяжело опустился на кровать и  как будто задумался, презрительно глядя на свои желтые, иссохшие ноги. Он не  задумался, а он медлил перед предстоявшим ему трудом поднять эти ноги и  передвинуться на кровати. «Ох, как тяжело! Ох, хоть бы поскорее, поскорее  кончились эти труды, и вы  бы отпустили меня! - думал он. Он  сделал, поджав губы, в двадцатый раз это усилие и лег. Но едва он лег, как  вдруг вся постель равномерно заходила под ним вперед и назад, как будто тяжело  дыша и толкаясь. Это бывало с ним почти каждую ночь. Он открыл закрывшиеся было  глаза.      

- Нет спокоя, проклятые! - проворчал он с гневом  на кого‑то. «Да, да, еще что‑то важное было, очень что‑то  важное я приберег себе на ночь в постели. Задвижки? Нет, про это сказал. Нет,  что‑то такое, что‑то в гостиной было. Княжна Марья что‑то  врала. Десаль что‑то - дурак этот - говорил. В кармане что‑то - не  вспомню».      

- Тишка! Об чем за обедом говорили?      

- Об князе, Михайле:      

- Молчи, молчи. - Князь захлопал рукой по  столу. - Да! Знаю, письмо князя Андрея. Княжна Марья читала. Десаль что‑то  про Витебск говорил. Теперь прочту.      

Он велел достать письмо из кармана и придвинуть к кровати  столик с лимонадом и витушкой - восковой свечкой и, надев очки, стал читать.  Тут только в тишине ночи, при слабом свете из‑под зеленого колпака, он,  прочтя письмо, в первый раз на мгновение понял его значение.      

«Французы в Витебске, через четыре перехода они могут быть у  Смоленска; может, они уже там».      

- Тишка! - Тихон вскочил. - Нет, не надо, не  надо! - прокричал он.      

Он спрятал письмо под подсвечник и закрыл глаза. И ему  представился Дунай, светлый полдень, камыши, русский лагерь, и он входит, он,  молодой генерал, без одной морщины на лице, бодрый, веселый, румяный, в  расписной шатер Потемкина, и жгучее чувство зависти к любимцу, столь же  сильное, как и тогда, волнует его. И он вспоминает все те слова, которые  сказаны были тогда при первом Свидании с Потемкиным. И ему представляется с  желтизною в жирном лице невысокая, толстая женщина - матушка‑императрица,  ее улыбки, слова, когда она в первый раз, обласкав, приняла его, и вспоминается  ее же лицо на катафалке и то столкновение с Зубовым, которое было тогда при ее  гробе за право подходить к ее руке.      

«Ах, скорее, скорее вернуться к тому времени, и чтобы  теперешнее все кончилось поскорее, поскорее, чтобы оставили они меня в покое!»IV      

       

Лысые Горы, именье князя Николая Андреича Болконского,  находились в шестидесяти верстах от Смоленска, позади его, и в трех верстах от  Московской дороги.      

В тот же вечер, как князь отдавал приказания Алпатычу,  Десаль, потребовав у княжны Марьи свидания, сообщил ей, что так как князь не  совсем здоров и не принимает никаких мер для своей безопасности, а по письму  князя Андрея видно, что пребывание в Лысых Горах небезопасно, то он почтительно  советует ей самой написать с Алпатычем письмо к начальнику губернии в Смоленск  с просьбой уведомить ее о положении дел и о мере опасности, которой  подвергаются Лысые Горы. Десаль написал для княжны Марьи письмо к губернатору,  которое она подписала, и письмо это было отдано Алпатычу с приказанием подать  его губернатору и, в случае опасности, возвратиться как можно скорее.      

Получив все приказания, Алпатыч, провожаемый домашними, в  белой пуховой шляпе (княжеский подарок), с палкой, так же как князь, вышел  садиться в кожаную кибиточку, заложенную тройкой сытых саврасых.      

Колокольчик был подвязан, и бубенчики заложены бумажками.  Князь никому не позволял в Лысых Горах ездить с колокольчиком. Но Алпатыч любил  колокольчики и бубенчики в дальней дороге. Придворные Алпатыча, земский,  конторщик, кухарка - черная, белая, две старухи, мальчик‑казачок, кучера  и разные дворовые провожали его.      

Дочь укладывала за спину и под него ситцевые пуховые  подушки. Свояченица старушка тайком сунула узелок. Один из кучеров подсадил его  под руку.      

- Ну, ну, бабьи сборы! Бабы, бабы! - пыхтя,  проговорил скороговоркой Алпатыч точно так, как говорил князь, и сел в  кибиточку. Отдав последние приказания о работах земскому и в этом уж не  подражая князю, Алпатыч снял с лысой головы шляпу и перекрестился троекратно.      

- Вы, ежели что: вы вернитесь, Яков Алпатыч; ради  Христа, нас пожалей, - прокричала ему жена, намекавшая на слухи о войне и  неприятеле.      

- Бабы, бабы, бабьи сборы, - проговорил Алпатыч  про себя и поехал, оглядывая вокруг себя поля, где с пожелтевшей рожью, где с  густым, еще зеленым овсом, где еще черные, которые только начинали двоить.  Алпатыч ехал, любуясь на редкостный урожай ярового в нынешнем году,  приглядываясь к полоскам ржаных пелей, на которых кое‑где начинали  зажинать, и делал свои хозяйственные соображения о посеве и уборке и о том, не  забыто ли какое княжеское приказание.      

Два раза покормив дорогой, к вечеру 4‑го августа  Алпатыч приехал в город.      

По дороге Алпатыч встречал и обгонял обозы и войска.  Подъезжая к Смоленску, он слышал дальние выстрелы, но звуки эти не поразили  его. Сильнее всего поразило его то, что, приближаясь к Смоленску, он видел  прекрасное поле овса, которое какие‑то солдаты косили, очевидно, на корм  и по которому стояли лагерем; это обстоятельство поразило Алпатыча, но он скоро  забыл его, думая о своем деле.      

Все интересы жизни Алпатыча уже более тридцати лет были  ограничены одной волей князя, и он никогда не выходил из этого круга. Все, что  не касалось до исполнения приказаний князя, не только не интересовало его, но  не существовало для Алпатыча.      

Алпатыч, приехав вечером 4‑го августа в Смоленск,  остановился за Днепром, в Гаченском предместье, на постоялом дворе, у дворника  Ферапонтова, у которого он уже тридцать лет имел привычку останавливаться.  Ферапонтов двенадцать лет тому назад, с легкой руки Алпатыча, купив рощу у  князя, начал торговать и теперь имел дом, постоялый двор и мучную лавку в  губернии. Ферапонтов был толстый, черный, красный сорокалетний мужик, с  толстыми губами, с толстой шишкой‑носом, такими же шишками над черными,  нахмуренными бровями и толстым брюхом.      

Ферапонтов, в жилете, в ситцевой рубахе, стоял у лавки,  выходившей на улицу. Увидав Алпатыча, он подошел к нему.      

- Добро пожаловать, Яков Алпатыч. Народ из города, а ты  в город, - сказал хозяин.      

- Что ж так, из города? - сказал Алпатыч.      

- И я говорю, - народ глуп. Всё француза боятся.      

- Бабьи толки, бабьи толки! - проговорил Алпатыч.      

- Так‑то и я сужу, Яков Алпатыч. Я говорю, приказ  есть, что не пустят его, - значит, верно. Да и мужики по три рубля с  подводы просят - креста на них нет!      

Яков Алпатыч невнимательно слушал. Он потребовал самовар и  сена лошадям и, напившись чаю, лег спать.      

Всю ночь мимо постоялого двора двигались на улице войска. На  другой день Алпатыч надел камзол, который он надевал только в городе, и пошел  по делам. Утро было солнечное, и с восьми часов было уже жарко. Дорогой день  для уборки хлеба, как думал Алпатыч. За городом с раннего утра слышались  выстрелы.      

С восьми часов к ружейным выстрелам присоединилась пушечная  пальба. На улицах было много народу, куда‑то спешащего, много солдат, но  так же, как и всегда, ездили извозчики, купцы стояли у лавок и в церквах шла  служба. Алпатыч прошел в лавки, в присутственные места, на почту и к  губернатору. В присутственных местах, в лавках, на почте все говорили о войске,  о неприятеле, который уже напал на город; все спрашивали друг друга, что  делать, и все старались успокоивать друг друга.      

У дома губернатора Алпатыч нашел большое количество народа,  казаков и дорожный экипаж, принадлежавший губернатору. На крыльце Яков Алпатыч  встретил двух господ дворян, из которых одного он знал. Знакомый ему дворянин,  бывший исправник, говорил с жаром.      

- Ведь это не шутки шутить, - говорил он. -  Хорошо, кто один. Одна голова и бедна - так одна, а то ведь тринадцать человек  семьи, да все имущество: Довели, что пропадать всем, что ж это за начальство  после этого?.. Эх, перевешал бы разбойников:      

- Да ну, будет, - говорил другой.      

- А мне что за дело, пускай слышит! Что ж, мы не  собаки, - сказал бывший исправник и, оглянувшись, увидал Алпатыча.      

- А, Яков Алпатыч, ты зачем?      

- По приказанию его сиятельства, к господину  губернатору, - отвечал Алпатыч, гордо поднимая голову и закладывая руку за  пазуху, что он делал всегда, когда упоминал о князе: - Изволили приказать  осведомиться о положении дел, - сказал он.      

- Да вот и узнавай, - прокричал помещик, -  довели, что ни подвод, ничего!.. Вот она, слышишь? - сказал он, указывая  на ту сторону, откуда слышались выстрелы.      

- Довели, что погибать всем: разбойники! - опять  проговорил он и сошел с крыльца.      

Алпатыч покачал головой и пошел на лестницу. В приемной были  купцы, женщины, чиновники, молча переглядывавшиеся между собой. Дверь кабинета  отворилась, все встали с мест и подвинулись вперед. Из двери выбежал чиновник,  поговорил что‑то с купцом, кликнул за собой толстого чиновника с крестом  на шее и скрылся опять в дверь, видимо, избегая всех обращенных к нему взглядов  и вопросов. Алпатыч продвинулся вперед и при следующем выходе чиновника,  заложив руку зазастегнутый сюртук, обратился к чиновнику, подавая ему два  письма.      

- Господину барону Ашу от генерала аншефа князя  Болконского, - провозгласил он так торжественно и значительно, что  чиновник обратился к нему и взял его письмо. Через несколько минут губернатор  принял Алпатыча и поспешно сказал ему:      

- Доложи князю и княжне, что мне ничего не известно  было: я поступал по высшим приказаниям - вот:      

Он дал бумагу Алпатычу.      

- А впрочем, так как князь нездоров, мой совет им ехать  в Москву. Я сам сейчас еду. Доложи: - Но губернатор не договорил: в дверь  вбежал запыленный и запотелый офицер и начал что‑то говорить по‑французски.  На лице губернатора изобразился ужас.      

- Иди, - сказал он, кивнув головой Алпатычу, и  стал что‑то спрашивать у офицера. Жадные, испуганные, беспомощные взгляды  обратились на Алпатыча, когда он вышел из кабинета губернатора. Невольно  прислушиваясь теперь к близким и все усиливавшимся выстрелам, Алпатыч поспешил  на постоялый двор. Бумага, которую дал губернатор Алпатычу, была следующая:      

«Уверяю вас, что городу Смоленску не предстоит еще ни  малейшей опасности, и невероятно, чтобы оный ею угрожаем был. Я с одной, а  князь Багратион с другой стороны идем на соединение перед Смоленском, которое  совершится 22‑го числа, и обе армии совокупными силами станут оборонять  соотечественников своих вверенной вам губернии, пока усилия их удалят от них  врагов отечества или пока не истребится в храбрых их рядах до последнего воина.  Вы видите из сего, что вы имеете совершенное право успокоить жителей Смоленска,  ибо кто защищаем двумя столь храбрыми войсками, тот может быть уверен в победе  их». (Предписание Барклая де Толли смоленскому гражданскому губернатору, барону  Ашу, 1812 года.)      

Народ беспокойно сновал по улицам.      

Наложенные верхом возы с домашней посудой, стульями,  шкафчиками то и дело выезжали из ворот домов и ехали по улицам. В соседнем доме  Ферапонтова стояли повозки и, прощаясь, выли и приговаривали бабы. Дворняжка  собака, лая, вертелась перед заложенными лошадьми.      

Алпатыч более поспешным шагом, чем он ходил обыкновенно,  вошел во двор и прямо пошел под сарай к своим лошадям и повозке. Кучер спал; он  разбудил его, велел закладывать и вошел в сени. В хозяйской горнице слышался  детский плач, надрывающиеся рыдания женщины и гневный, хриплый крик  Ферапонтова. Кухарка, как испуганная курица, встрепыхалась в сенях, как только  вошел Алпатыч.      

- До смерти убил - хозяйку бил!.. Так бил, так  волочил!..      

- За что? - спросил Алпатыч.      

- Ехать просилась. Дело женское! Увези ты, говорит,  меня, не погуби ты меня с малыми детьми; народ, говорит, весь уехал, что, говорит,  мы‑то? Как зачал бить. Так бил, так волочил!      

Алпатыч как бы одобрительно кивнул головой на эти слова и,  не желая более ничего знать, подошел к противоположной - хозяйской двери  горницы, в которой оставались его покупки.      

- Злодей ты, губитель, - прокричала в это время  худая, бледная женщина с ребенком на руках и с сорванным с головы платком,  вырываясь из дверей и сбегая по лестнице на двор. Ферапонтов вышел за ней и,  увидав Алпатыча, оправил жилет, волосы, зевнул и вошел в горницу за Алпатычем.      

- Аль уж ехать хочешь? - спросил он.      

Не отвечая на вопрос и не оглядываясь на хозяина, перебирая  свои покупки, Алпатыч спросил, сколько за постой следовало хозяину.      

- Сочтем! Что ж, у губернатора был? - спросил  Ферапонтов. - Какое решение вышло?      

Алпатыч отвечал, что губернатор ничего решительно не сказал  ему.      

- По нашему делу разве увеземся? - сказал  Ферапонтов. - Дай до Дорогобужа по семи рублей за подводу. И я говорю:  креста на них нет! - сказал он.      

- Селиванов, тот угодил в четверг, продал муку в армию  по девяти рублей за куль. Что же, чай пить будете? - прибавил он. Пока  закладывали лошадей, Алпатыч с Ферапонтовым напились чаю и разговорились о цене  хлебов, об урожае и благоприятной погоде для уборки.      

- Однако затихать стала, - сказал Ферапонтов,  выпив три чашки чая и поднимаясь, - должно, наша взяла. Сказано, не  пустят. Значит, сила: А намесь, сказывали, Матвей Иваныч Платов их в реку  Марину загнал, тысяч осьмнадцать, что ли, в один день потопил.      

Алпатыч собрал свои покупки, передал их вошедшему кучеру,  расчелся с хозяином. В воротах прозвучал звук колес, копыт и бубенчиков  выезжавшей кибиточки.      

Было уже далеко за полдень; половина улицы была в тени,  другая была ярко освещена солнцем. Алпатыч взглянул в окно и пошел к двери.  Вдруг послышался странный звук дальнего свиста и удара, и вслед за тем раздался  сливающийся гул пушечной пальбы, от которой задрожали стекла.      

Алпатыч вышел на улицу; по улице пробежали два человека к  мосту. С разных сторон слышались свисты, удары ядер и лопанье гранат, падавших  в городе. Но звуки эти почти не слышны были и не обращали внимания жителей в  сравнении с звуками пальбы, слышными за городом. Это было бомбардирование,  которое в пятом часу приказал открыть Наполеон по городу, из ста тридцати  орудий. Народ первое время не понимал значения этого бомбардирования.      

Звуки падавших гранат и ядер возбуждали сначала только  любопытство. Жена Ферапонтова, не перестававшая до этого выть под сараем,  умолкла и с ребенком на руках вышла к воротам, молча приглядываясь к народу и  прислушиваясь к звукам.      

К воротам вышли кухарка и лавочник. Все с веселым  любопытством старались увидать проносившиеся над их головами снаряды. Из‑за  угла вышло несколько человек людей, оживленно разговаривая.      

- То‑то сила! - говорил один. - И  крышку и потолок так в щепки и разбило.      

- Как свинья и землю‑то взрыло, - сказал  другой. - Вот так важно, вот так подбодрил! - смеясь, сказал  он. - Спасибо, отскочил, а то бы она тебя смазала.      

Народ обратился к этим людям. Они приостановились и  рассказывали, как подле самих их ядра попали в дом. Между тем другие снаряды,  то с быстрым, мрачным свистом - ядра, то с приятным посвистыванием - гранаты,  не переставали перелетать через головы народа; но ни один снаряд не падал  близко, все переносило. Алпатыч садился в кибиточку. Хозяин стоял в воротах.      

- Чего не видала! - крикнул он на кухарку,  которая, с засученными рукавами, в красной юбке, раскачиваясь голыми локтями,  подошла к углу послушать то, что рассказывали.      

- Вот чуда‑то, - приговаривала она, но,  услыхав голос хозяина, она вернулась, обдергивая подоткнутую юбку.      

Опять, но очень близко этот раз, засвистело что‑то,  как сверху вниз летящая птичка, блеснул огонь посередине улицы, выстрелило что‑то  и застлало дымом улицу.      

- Злодей, что ж ты это делаешь? - прокричал  хозяин, подбегая к кухарке.      

В то же мгновение с разных сторон жалобно завыли женщины,  испуганно заплакал ребенок и молча столпился народ с бледными лицами около  кухарки. Из этой толпы слышнее всех слышались стоны и приговоры кухарки:      

- Ой‑о‑ох, голубчики мои! Голубчики мои  белые! Не дайте умереть! Голубчики мои белые!..      

Через пять минут никого не оставалось на улице. Кухарку с  бедром, разбитым гранатным осколком, снесли в кухню. Алпатыч, его кучер,  Ферапонтова жена с детьми, дворник сидели в подвале, прислушиваясь. Гул орудий,  свист снарядов и жалостный стон кухарки, преобладавший над всеми звуками, не  умолкали ни на мгновение. Хозяйка то укачивала и уговаривала ребенка, то  жалостным шепотом спрашивала у всех входивших в подвал, где был ее хозяин,  оставшийся на улице. Вошедший в подвал лавочник сказал ей, что хозяин пошел с  народом в собор, где поднимали смоленскую чудотворную икону.      

К сумеркам канонада стала стихать. Алпатыч вышел из подвала  и остановился в дверях. Прежде ясное вечера нее небо все было застлано дымом. И  сквозь этот дым странно светил молодой, высоко стоящий серп месяца. После  замолкшего прежнего страшного гула орудий над городом казалась тишина,  прерываемая только как бы распространенным по всему городу шелестом шагов,  стонов, дальних криков и треска пожаров. Стоны кухарки теперь затихли. С двух  сторон поднимались и расходились черные клубы дыма от пожаров. На улице не  рядами, а как муравьи из разоренной кочки, в разных мундирах и в разных  направлениях, проходили и пробегали солдаты. В глазах Алпатыча несколько из них  забежали на двор Ферапонтова. Алпатыч вышел к воротам. Какой‑то полк,  теснясь и спеша, запрудил улицу, идя назад.      

- Сдают город, уезжайте, уезжайте, - сказал ему  заметивший его фигуру офицер и тут же обратился с криком к солдатам:      

- Я вам дам по дворам бегать! - крикнул он.      

Алпатыч вернулся в избу и, кликнув кучера, велел ему  выезжать. Вслед за Алпатычем и за кучером вышли и все домочадцы Ферапонтова.  Увидав дым и даже огни пожаров, видневшиеся теперь в начинавшихся сумерках,  бабы, до тех пор молчавшие, вдруг заголосили, глядя на пожары. Как бы вторя им,  послышались такие же плачи на других концах улицы. Алпатыч с кучером  трясущимися руками расправлял запутавшиеся вожжи и постромки лошадей под  навесом.      

Когда Алпатыч выезжал из ворот, он увидал, как в отпертой  лавке Ферапонтова человек десять солдат с громким говором насыпали мешки и  ранцы пшеничной мукой и подсолнухами. В то же время, возвращаясь с улицы в  лавку, вошел Ферапонтов. Увидав солдат, он хотел крикнуть что‑то, но  вдруг остановился и, схватившись за волоса, захохотал рыдающим хохотом.      

- Тащи всё, ребята! Не доставайся дьяволам! -  закричал он, сам хватая мешки и выкидывая их на улицу. Некоторые солдаты,  испугавшись, выбежали, некоторые продолжали насыпать. Увидав Алпатыча,  Ферапонтов обратился к нему.      

- Решилась! Расея! - крикнул он. - Алпатыч!  решилась! Сам запалю. Решилась: - Ферапонтов побежал на двор.      

По улице, запружая ее всю, непрерывно шли солдаты, так что  Алпатыч не мог проехать и должен был дожидаться. Хозяйка Ферапонтова с детьми  сидела также на телеге, ожидая того, чтобы можно было выехать.      

Была уже совсем ночь. На небе были звезды и светился изредка  застилаемый дымом молодой месяц. На спуске к Днепру повозки Алпатыча и хозяйки,  медленно двигавшиеся в рядах солдат и других экипажей, должны были остановиться.  Недалеко от перекрестка, у которого остановились повозки, в переулке, горели  дом и лавки. Пожар уже догорал. Пламя то замирало и терялось в черном дыме, то  вдруг вспыхивало ярко, до странности отчетливо освещая лица столпившихся людей,  стоявших на перекрестке. Перед пожаром мелькали черные фигуры людей, и из‑за  неумолкаемого треска огня слышались говор и крики. Алпатыч, слезший с повозки,  видя, что повозку его еще не скоро пропустят, повернулся в переулок посмотреть  пожар. Солдаты шныряли беспрестанно взад и вперед мимо пожара, и Алпатыч видел,  как два солдата и с ними какой‑то человек во фризовой шинели тащили из  пожара через улицу на соседний двор горевшие бревна; другие несли охапки сена.      

Алпатыч подошел к большой толпе людей, стоявших против горевшего  полным огнем высокого амбара. Стены были все в огне, задняя завалилась, крыша  тесовая обрушилась, балки пылали. Очевидно, толпа ожидала той минуты, когда  завалится крыша. Этого же ожидал Алпатыч.      

- Алпатыч! - вдруг окликнул старика чей‑то  знакомый голос.      

- Батюшка, ваше сиятельство, - отвечал Алпатыч,  мгновенно узнав голос своего молодого князя.      

Князь Андрей, в плаще, верхом на вороной лошади, стоял за  толпой и смотрел на Алпатыча.      

- Ты как здесь? - спросил он.      

- Ваше: ваше сиятельство, - проговорил Алпатыч и  зарыдал: - Ваше, ваше: или уж пропали мы? Отец:      

- Как ты здесь? - повторил князь Андрей.      

Пламя ярко вспыхнуло в эту минуту и осветило Алпатычу  бледное и изнуренное лицо его молодого барина. Алпатыч рассказал, как он был  послан и как насилу мог уехать.      

- Что же, ваше сиятельство, или мы пропали? -  спросил он опять.      

Князь Андрей, не отвечая, достал записную книжку и,  приподняв колено, стал писать карандашом на вырванном листе. Он писал сестре:      

«Смоленск сдают, - писал он, - Лысые Горы будут  заняты неприятелем через неделю. Уезжайте сейчас в Москву. Отвечай мне тотчас,  когда вы выедете, прислав нарочного в Усвяж».      

Написав и передав листок Алпатычу, он на словах передал ему,  как распорядиться отъездом князя, княжны и сына с учителем и как и куда ответить  ему тотчас же. Еще не успел он окончить эти приказания, как верховой штабный  начальник, сопутствуемый свитой, подскакал к нему.      

- Вы полковник? - кричал штабный начальник, с  немецким акцентом, знакомым князю Андрею голосом. - В вашем присутствии  зажигают дома, а вы стоите? Что это значит такое? Вы ответите, - кричал  Берг, который был теперь помощником начальника штаба левого фланга пехотных  войск первой армии, - место весьма приятное и на виду, как говорил Берг.      

Князь Андрей посмотрел на него и, не отвечая, продолжал,  обращаясь к Алпатычу:      

- Так скажи, что до десятого числа жду ответа, а ежели  десятого не получу известия, что все уехали, я сам должен буду все бросить и  ехать в Лысые Горы.      

- Я, князь, только потому говорю, - сказал Берг,  узнав князя Андрея, - что я должен исполнять приказания, потому что я  всегда точно исполняю: Вы меня, пожалуйста, извините, - в чем‑то  оправдывался Берг.      

Что‑то затрещало в огне. Огонь притих на мгновенье;  черные клубы дыма повалили из‑под крыши. Еще страшно затрещало что‑то  в огне, и завалилось что‑то огромное.      

- Урруру! - вторя завалившемуся потолку амбара, из  которого несло запахом лепешек от сгоревшего хлеба, заревела толпа. Пламя  вспыхнуло и осветило оживленно радостные и измученные лица людей, стоявших  вокруг пожара.      

Человек во фризовой шинели, подняв кверху руку, кричал:      

- Важно! пошла драть! Ребята, важно!..      

- Это сам хозяин, - послышались голоса.      

- Так, так, - сказал князь Андрей, обращаясь к  Алпатычу, - все передай, как я тебе говорил. - И, ни слова не отвечая  Бергу, замолкшему подле него, тронул лошадь и поехал в переулок.V      

       

От Смоленска войска продолжали отступать. Неприятель шел  вслед за ними. 10‑го августа полк, которым командовал князь Андрей,  проходил по большой дороге, мимо проспекта, ведущего в Лысые Горы. Жара и  засуха стояли более трех недель. Каждый день по небу ходили курчавые облака,  изредка заслоняя солнце; но к вечеру опять расчищало, и солнце садилось в  буровато‑красную мглу. Только сильная роса ночью освежала землю.  Остававшиеся на корню хлеба сгорали и высыпались. Болота пересохли. Скотина  ревела от голода, не находя корма по сожженным солнцем лугам. Только по ночам и  в лесах пока еще держалась роса, была прохлада. Но по дороге, по большой  дороге, по которой шли войска, даже и ночью, даже и по лесам, не было этой  прохлады. Роса не заметна была на песочной пыли дороги, встолченной больше чем  на четверть аршина. Как только рассветало, начиналось движение. Обозы,  артиллерия беззвучно шли по ступицу, а пехота по щиколку в мягкой, душной, не  остывшей за ночь, жаркой пыли. Одна часть этой песочной пыли месилась ногами и  колесами, другая поднималась и стояла облаком над войском, влипая в глаза, в  волоса, в уши, в ноздри и, главное, в легкие людям и животным, двигавшимся по  этой дороге. Чем выше поднималось солнце, тем выше поднималось облако пыли, и  сквозь эту тонкую, жаркую пыль на солнце, не закрытое облаками, можно было  смотреть простым глазом. Солнце представлялось большим багровым шаром. Ветра не  было, и люди задыхались в этой неподвижной атмосфере. Люди шли, обвязавши носы  и рты платками. Приходя к деревне, все бросалось к колодцам. Дрались за воду и  выпивали ее до грязи.      

Князь Андрей командовал полком, и устройство полка,  благосостояние его людей, необходимость получения и отдачи приказаний занимали  его. Пожар Смоленска и оставление его были эпохой для князя Андрея. Новое  чувство озлобления против врага заставляло его забывать свое горе. Он весь был  предан делам своего полка, он был заботлив о своих людях и офицерах и ласков с  ними. В полку его называли наш князь,  им гордились и его любили. Но  добр и кроток он был только с своими полковыми, с Тимохиным и т. п., с людьми  совершенно новыми и в чужой среде, с людьми, которые не могли знать и понимать  его прошедшего; но как только он сталкивался с кем‑нибудь из своих  прежних, из штабных, он тотчас опять ощетинивался; делался злобен, насмешлив и  презрителен. Все, что связывало его воспоминание с прошедшим, отталкивало его,  и потому он старался в отношениях этого прежнего мира только не быть  несправедливым и исполнять свой долг.      

Правда, все в темном, мрачном свете представлялось князю  Андрею - особенно после того, как оставили Смоленск (который, по его понятиям,  можно и должно было защищать) 6‑го августа, и после того, как отец,  больной, должен был бежать в Москву и бросить на расхищение столь любимые,  обстроенные и им населенные Лысые Горы; но, несмотря на то, благодаря полку  князь Андрей мог думать о другом, совершенно независимом от общих вопросов  предмете - о своем полку. 10‑го августа колонна, в которой был его полк,  поравнялась с Лысыми Горами. Князь Андрей два дня тому назад получил известие,  что его отец, сын и сестра уехали в Москву. Хотя князю Андрею и нечего было  делать в Лысых Горах, он, с свойственным ему желанием растравить свое горе,  решил, что он должен заехать в Лысые Горы.      

Он велел оседлать себе лошадь и с перехода поехал верхом в  отцовскую деревню, в которой он родился и провел свое детство. Проезжая мимо  пруда, на котором всегда десятки баб, переговариваясь, били вальками и  полоскали свое белье, князь Андрей заметил, что на пруде никого не было, и  оторванный плотик, до половины залитый водой, боком плавал посредине пруда.  Князь Андрей подъехал к сторожке. У каменных ворот въезда никого не было, и  дверь была отперта. Дорожки сада уже заросли, и телята и лошади ходили по  английскому парку. Князь Андрей подъехал к оранжерее; стекла были разбиты, и  деревья в кадках некоторые повалены, некоторые засохли. Он окликнул Тараса‑садовника.  Никто не откликнулся. Обогнув оранжерею на выставку, он увидал, что тесовый  резной забор весь изломан и фрукты сливы обдерганы с ветками. Старый мужик  (князь Андрей видал его у ворот в детстве) сидел и плел лапоть на зеленой  скамеечке.      

Он был глух и не слыхал подъезда князя Андрея. Он сидел на  лавке, на которой любил сиживать старый князь, и около него было развешено  лычко на сучках обломанной и засохшей магнолии.      

Князь Андрей подъехал к дому. Несколько лип в старом саду  были срублены, одна пегая с жеребенком лошадь ходила перед самым домом между  розанами. Дом был заколочен ставнями. Одно окно внизу было открыто. Дворовый  мальчик, увидав князя Андрея, вбежал в дом.      

Алпатыч, услав семью, один оставался в Лысых Горах; он сидел  дома и читал Жития. Узнав о приезде князя Андрея, он, с очками на носу,  застегиваясь, вышел из дома, поспешно подошел к князю и, ничего не говоря,  заплакал, целуя князя Андрея в коленку.      

Потом он отвернулся с сердцем на свою слабость и стал  докладывать ему о положении дел. Все ценное и дорогое было отвезено в  Богучарово. Хлеб, до ста четвертей, тоже был вывезен; сено и яровой,  необыкновенный, как говорил Алпатыч, урожай нынешнего года зеленым взят и  скошен - войсками. Мужики разорены, некоторый ушли тоже в Богучарово, малая  часть остается.      

Князь Андрей, не дослушав его, спросил, когда уехали отец и  сестра, разумея, когда уехали в Москву. Алпатыч отвечал, полагая, что  спрашивают об отъезде в Богучарово, что уехали седьмого, и опять  распространился о долах хозяйства, спрашивая распоряжении.      

- Прикажете ли отпускать под расписку командам овес? У  нас еще шестьсот четвертей осталось, - спрашивал Алпатыч.      

«Что отвечать ему? - думал князь Андрей, глядя на  лоснеющуюся на солнце плешивую голову старика и в выражении лица его читая  сознание того, что он сам понимает несвоевременность этих вопросов, но  спрашивает только так, чтобы заглушить и свое горе.      

- Да, отпускай, - сказал он.      

- Ежели изволили заметить беспорядки в саду, -  говорил Алпатыч, - то невозмежио было предотвратить: три полка проходили и  ночевали, в особенности драгуны. Я выписал чин и звание командира для подачи  прошения.      

- Ну, что ж ты будешь делать? Останешься, ежели  неприятель займет? - спросил его князь Андрей.      

Алпатыч, повернув свое лицо к князю Андрею, посмотрел на  него; и вдруг торжественным жестом поднял руку кверху.      

- Он мой покровитель, да будет воля его! -  проговорил он.      

Толпа мужиков и дворовых шла по лугу, с открытыми головами,  приближаясь к князю Андрею.      

- Ну прощай! - сказал князь Андрей, нагибаясь к  Алпатычу. - Уезжай сам, увози, что можешь, и народу вели уходить в  Рязанскую или в Подмосковную. - Алпатыч прижался к его ноге и зарыдал.  Князь Андрей осторожно отодвинул его и, тронув лошадь, галопом поехал вниз по  аллее.      

На выставке все так же безучастно, как муха на лице дорогого  мертвеца, сидел старик и стукал по колодке лаптя, и две девочки со сливами в  подолах, которые они нарвали с оранжерейных деревьев, бежали оттуда и  наткнулись на князя Андрея. Увидав молодого барина, старшая девочка, с  выразившимся на лице испугом, схватила за руку свою меньшую товарку и с ней  вместе спряталась за березу, не успев подобрать рассыпавшиеся зеленые сливы.      

Князь Андрей испуганно‑поспешно отвернулся от них,  боясь дать заметить им, что он их видел. Ему жалко стало эту хорошенькую  испуганную девочку. Он боялся взглянуть на нее, по вместе с тем ему этого непреодолимо  хотелось. Новое, отрадное и успокоительное чувство охватило его, когда он,  глядя на этих девочек, понял существование других, совершенно чуждых ему и  столь же законных человеческих интересов, как и те, которые занимали его. Эти  девочки, очевидно, страстно желали одного - унести и доесть эти зеленые сливы и  не быть пойманными, и князь Андрей желал с ними вместе успеха их предприятию.  Он не мог удержаться, чтобы не взглянуть на них еще раз. Полагая себя уже в  безопасности, они выскочили из засады и, что‑то пища тоненькими  голосками, придерживая подолы, весело и быстро бежали по траве луга своими  загорелыми босыми ножонками.      

Князь Андрей освежился немного, выехав из района пыли  большой дороги, по которой двигались войска. Но недалеко за Лысыми Горами он  въехал опять на дорогу и догнал свой полк на привале, у плотины небольшого  пруда. Был второй час после полдня. Солнце, красный шар в пыли, невыносимо  пекло и жгло спину сквозь черный сюртук. Пыль, все такая же, неподвижно стояла  над говором гудевшими, остановившимися войсками. Ветру не было, В проезд по  плотине на князя Андрея пахнуло тиной и свежестью пруда. Ему захотелось в воду  - какая бы грязная она ни была. Он оглянулся на пруд, с которого неслись крики  и хохот. Небольшой мутный с зеленью пруд, видимо, поднялся четверти на две,  заливая плотину, потому что он был полон человеческими, солдатскими, голыми  барахтавшимися в нем белыми телами, с кирпично‑красными руками, лицами и  шеями. Все это голое, белое человеческое мясо с хохотом и гиком барахталось в этой  грязной луже, как караси, набитые в лейку. Весельем отзывалось это барахтанье,  и оттого оно особенно было грустно.      

Один молодой белокурый солдат - еще князь Андрей знал его -  третьей роты, с ремешком под икрой, крестясь, отступал назад, чтобы хорошенько  разбежаться и бултыхнуться в воду; другой, черный, всегда лохматый унтер‑офицер,  по пояс в воде, подергивая мускулистым станом, радостно фыркал, поливая себе  голову черными по кисти руками. Слышалось шлепанье друг по другу, и визг, и  уханье.      

На берегах, на плотине, в пруде, везде было белое, здоровое,  мускулистое мясо. Офицер Тимохин, с красным носиком, обтирался на плотине и  застыдился, увидав князя, однако решился обратиться к нему:      

- То‑то хорошо, ваше сиятельство, вы бы  изволили! - сказал он.      

- Грязно, - сказал князь Андрей, поморщившись.      

- Мы сейчас очистим вам. - И Тимохин, еще не  одетый, побежал очищать.      

- Князь хочет.      

- Какой? Наш  князь? - заговорили голоса, и  все заторопились так, что насилу князь Андрей успел их успокоить. Он придумал  лучше облиться в сарае.      

«Мясо, тело, chair à canon [пушечное мясо]! -  думал он, глядя и на свое голое тело, и вздрагивая не столько от холода,  сколько от самому ему непонятного отвращения и ужаса при виде этого огромного  количества тел, полоскавшихся в грязном пруде.      

7‑го августа князь Багратион в своей стоянке  Михайловке на Смоленской дороге писал следующее:      

«Милостивый государь граф Алексей Андреевич.      

(Он писал Аракчееву, но знал, что письмо его будет прочтено  государем, и потому, насколько он был к тому способен, обдумывал каждое свое  слово.)      

Я думаю, что министр уже рапортовал об оставлении неприятелю  Смоленска. Больно, грустно, и вся армия в отчаянии, что самое важное место  понапрасну бросили. Я, с моей стороны, просил лично его убедительнейшим  образом, наконец и писал; но ничто его не согласило. Я клянусь вам моею честью,  что Наполеон был в таком мешке, как никогда, и он бы мог потерять половину  армии, но не взять Смоленска. Войска наши так дрались и так дерутся, как  никогда. Я удержал с 15 тысячами более 35‑ти часов и бил их; но он не  хотел остаться и 14‑ти часов. Это стыдно, и пятно армии нашей; а ему  самому, мне кажется, и жить на свете не должно. Ежели он доносит, что потеря  велика, - неправда; может быть, около 4 тысяч, не более, но и того нет.  Хотя бы и десять, как быть, война! Но зато неприятель потерял бездну:      

Что стоило еще оставаться два дни? По крайней мере, они бы  сами ушли; ибо не имели воды напоить людей и лошадей. Он дал слово мне, что не  отступит, но вдруг прислал диспозицию, что он в ночь уходит. Таким образом  воевать не можно, и мы можем неприятеля скоро привести в Москву:      

Слух носится, что вы думаете о мире. Чтобы помириться, боже  сохрани! После всех пожертвований и после таких сумасбродных отступлений -  мириться: вы поставите всю Россию против себя, и всякий из нас за стыд поставит  носить мундир. Ежели уже так пошло - надо драться, пока Россия может и пока  люди на ногах:      

Надо командовать одному, а не двум. Ваш министр, может,  хороший по министерству; но генерал не то что плохой, но дрянной, и ему отдали  судьбу всего нашего Отечества: Я, право, с ума схожу от досады; простите мне,  что дерзко пишу. Видно, тот не любит государя и желает гибели нам всем, кто  советует заключить мир и командовать армиею министру. Итак, я пишу вам правду:  готовьте ополчение. Ибо министр самым мастерским образом ведет в столицу за  собою гостя. Большое подозрение подает всей армии господин флигель‑адъютант  Вольцоген. Он, говорят, более Наполеона, нежели наш, и он советует все  министру. Я не токмо учтив против него, но повинуюсь, как капрал, хотя и старее  его. Это больно; но, любя моего благодетеля и государя, - повинуюсь.  Только жаль государя, что вверяет таким славную армию. Вообразите, что нашею  ретирадою мы потеряли людей от усталости и в госпиталях более 15 тысяч; а ежели  бы наступали, того бы не было. Скажите ради бога, что наша Россия - мать наша -  скажет, что так страшимся и за что такое доброе и усердное Отечество отдаем  сволочам и вселяем в каждого подданного ненависть и посрамление. Чего трусить и  кого бояться?. Я не виноват, что министр нерешим, трус, бестолков, медлителен и  все имеет худые качества. Вся армия плачет совершенно и ругают его насмерть:»VI      

       

В числе бесчисленных подразделений, которые можно сделать в  явлениях жизни, можно подразделить их все на такие, в которых преобладает  содержание, другие - в которых преобладает форма. К числу таковых, в  противоположность деревенской, земской, губернской, даже московской жизни,  можно отнести жизнь петербургскую, в особенности салонную. Эта жизнь неизменна.      

С 1805 года мы мирились и ссорились с Бонапартом, мы делали  конституции и разделывали их, а салон Анны Павловны и салон Элен были точно  такие же, какие они были один семь лет, другой пять лет тому назад. Точно так  же у Анны Павловны говорили с недоумением об успехах Бонапарта и видели, как в  его успехах, так и в потакании ему европейских государей, злостный заговор,  имеющий единственной целью неприятность и беспокойство того придворного кружка,  которого представительницей была Анна Павловна. Точно так же у Элен, которую  сам Румянцев удостоивал своим посещением и считал замечательно умной женщиной,  точно так же как в 1808, так и в 1812 году с восторгом говорили о великой нации  и великом человеке и с сожалением смотрели на разрыв с Францией, который, по  мнению людей, собиравшихся в салоне Элен, должен был кончиться миром.      

В последнее время, после приезда государя из армии,  произошло некоторое волнение в этих противоположных кружках‑салонах и  произведены были некоторые демонстрации друг против друга, но направление кружков  осталось то же. В кружок Анны Павловны принимались из французов только  закоренелые легитимисты, и здесь выражалась патриотическая мысль о том, что не  надо ездить во французский театр и что содержание труппы стоит столько же,  сколько содержание целого корпуса. За военными событиями следилось жадно, и  распускались самые выгодные для нашей армии слухи. В кружке Элен, румянцевском,  французском, опровергались слухи о жестокости врага и войны и обсуживались все  попытки Наполеона к примирению. В этом кружке упрекали тех, кто присоветывал  слишком поспешные распоряжения о том, чтобы приготавливаться к отъезду в Казань  придворным и женским учебным заведениям, находящимся под покровительством  императрицы‑матери. Вообще все дело войны представлялось в салоне Элен пустыми  демонстрациями, которые весьма скоро кончатся миром, и царствовало мнение  Билибина, бывшего теперь в Петербурге и домашним у Элен (всякий умный человек  должен был быть у нее), что не порох, а те, кто его выдумали, решат дело. В  этом кружке иронически и весьма умно, хотя весьма осторожно, осмеивали  московский восторг, известие о котором прибыло вместе с государем в Петербург.      

В кружке Анны Павловны, напротив, восхищались этими  восторгами и говорили о них, как говорит Плутарх о древних. Князь Василий, занимавший  все те же важные должности, составлял звено соединения между двумя кружками. Он  ездил к ma bonne amie [своему достойному другу] Анне Павловне и ездил dans le  salon diplomatique de ma fille [в дипломатический салон своей дочери] и часто,  при беспрестанных переездах из одного лагеря в другой, путался и говорил у Анны  Павловны то, что надо было говорить у Элен, и наоборот.      

Вскоре после приезда государя князь Василий разговорился у  Анны Павловны о делах войны, жестоко осуждая Барклая де Толли и находясь в  нерешительности, кого бы назначить главнокомандующим. Один из гостей, известный  под именем un homme de beaucoup de mérite [человек с большими  достоинствами], рассказав о том, что он видел нынче выбранного начальником  петербургского ополчения Кутузова, заседающего в казенной палате для приема  ратников, позволил себе осторожно выразить предположение о том, что Кутузов был  бы тот человек, который удовлетворил бы всем требованиям.      

Анна Павловна грустно улыбнулась и заметила, что Кутузов,  кроме неприятностей, ничего не дал государю.      

- Я говорил и говорил в Дворянском собрании, -  перебил князь Василий, - но меня не послушали. Я говорил, что избрание его  в начальники ополчения не понравится государю. Они меня не послушали.      

- Все какая‑то мания фрондировать, - продолжал  он. - И пред кем? И все оттого, что мы хотим обезьянничать глупым  московским восторгам, - сказал князь Василий, спутавшись на минуту и забыв  то, что у Элен надо было подсмеиваться над московскими восторгами, а у Анны  Павловны восхищаться ими. Но он тотчас же поправился. - Ну прилично ли  графу Кутузову, самому старому генералу в России, заседать в палате, et il en  restera pour sa peine! [хлопоты его пропадут даром!] Разве возможно назначить  главнокомандующим человека, который не может верхом сесть, засыпает на совете,  человека самых дурных нравов! Хорошо он себя зарекомендовал в Букарещте! Я уже  не говорю о его качествах как генерала, но разве можно в такую минуту назначать  человека дряхлого и слепого, просто слепого? Хорош будет генерал слепой! Он ничего  не видит. В жмурки играть: ровно ничего не видит!      

Никто не возражал на это.      

24‑го июля это было совершенно справедливо. Но 29 июля  Кутузову пожаловано княжеское достоинство. Княжеское достоинство могло означать  и то, что от него хотели отделаться, - и потому суждение князя Василья  продолжало быть справедливо, хотя он и не торопился ого высказывать теперь. Но  8 августа был собран комитет из генерал‑фельдмаршала Салтыкова,  Аракчеева, Вязьмитинова, Лопухина и Кочубея для обсуждения дел войны. Комитет  решил, что неудачи происходили от разноначалий, и, несмотря на то, что лица,  составлявшие комитет, знали нерасположение государя к Кутузову, комитет, после  короткого совещания, предложил назначить Кутузова главнокомандующим. И в тот же  день Кутузов был назначен полномочным главнокомандующим армий и всего края,  занимаемого войсками.      

9‑го августа князь Василий встретился опять у Анны  Павловны с l'homme de beaucoup de mérite [человеком с большими  достоинствами]. L'homme de beaucoup de mérite ухаживал за Анной Павловной  по случаю желания назначения попечителем женского учебного заведения  императрицы Марии Федоровны. Князь Василий вошел в комнату с видом счастливого  победителя, человека, достигшего цели своих желаний.      

- Eh bien, vous savez la grande  nouvelle? Le prince Koutouzoff est maréchal. [Ну‑с, вы  знаете великую новость? Кутузов - фельдмаршал.] Все разногласия кончены. Я так  счастлив, так рад! - говорил князь Василий. - Enfin voilà un  homme, [Наконец, вот это человек.] - проговорил он, значительно и строго оглядывая  всех находившихся в гостиной. L'homme de beaucoup de mérite, несмотря на  свое желание получить место, не мог удержаться, чтобы не напомнить князю  Василью его прежнее суждение. (Это было неучтиво и перед князем Василием в  гостиной Анны Павловны, и перед Анной Павловной, которая так же радостно  приняла эту весть; но он не мог удержаться.)      

- Mais on dit qu'il est aveugle, mon  prince? [Но говорят, он слеп?] - сказал он, напоминая князю Василью его  же слова.      

- Allez donc, il y voit assez, [Э, вздор, он достаточно  видит, поверьте.] - сказал князь Василий своим басистым, быстрым голосом с  покашливанием, тем голосом и с покашливанием, которым он разрешал все  трудности. - Allez, il y voit assez, - повторил он. - И чему я  рад, - продолжал он, - это то, что государь дал ему полную власть над  всеми армиями, над всем краем, - власть, которой никогда не было ни у  какого главнокомандующего. Это другой самодержец, - заключил он с  победоносной улыбкой.      

- Дай бог, дай бог, - сказала Анна Павловна.  L'homme de beaucoup de mérite, еще новичок в придворном обществе, желая  польстить Анне Павловне, выгораживая ее прежнее мнение из этого суждения,  сказал.      

- Говорят, что государь неохотно передал эту власть  Кутузову. On dit qu'il rougit comme une demoiselle à  laquelle on lirait Joconde, en lui disant: «Le souverain et la patrie vous  décernent cet honneur>. [Говорят, что он покраснел, как барышня,  которой бы прочли Жоконду, в то время как говорил ему: «Государь и отечество  награждают вас этой честью».]      

- Peut‑être que la cœur n'était  pas de la partie, [Может быть, сердце не вполне участвовало,] - сказала Анна  Павловна.      

- О нет, нет, - горячо заступился князь Василий.  Теперь уже он не мог никому уступить Кутузова. По мнению князя Василья, не  только Кутузов был сам хорош, но и все обожали его. - Нет, это не может  быть, потому что государь так умел прежде ценить его, - сказал он.      

- Дай бог только, чтобы князь Кутузов, - сказала  Анпа Павловна, - взял действительную власть и не позволял бы никому   вставлять себе палки в колеса - des bâtons dans les roues.      

Князь Василий тотчас понял, кто был этот никому.  Он  шепотом сказал:      

- Я верно знаю, что Кутузов, как непременное условие,  выговорил, чтобы наследник‑цесаревич не был при армии: Vous savez ce  qu'il a dit à l'Empereur? [Вы знаете, что он сказал государю?] - И князь  Василий повторил слова, будто бы сказанные Кутузовым государю: «Я не могу  наказать его, ежели он сделает дурно, и наградить, ежели он сделает хорошо». О!  это умнейший человек, князь Кутузов, et quel caractère. Oh je le connais  de longue date. [и какой характер. О, я его давно знаю.]      

- Говорят даже, - сказал l'homme de beaucoup de  mérite, не имевший еще придворного такта, - что светлейший  непременным условием поставил, чтобы сам государь не приезжал к армии.      

Как только он сказал это, в одно мгновение князь Василий и  Анна Павловна отвернулись от него и грустно, со вздохом о его наивности,  посмотрели друг на друга.VII      

       

В то время как это происходило в Петербурге, французы уже  прошли Смоленск и все ближе и ближе подвигались к Москве. Историк Наполеона  Тьер, так же, как и другие историки Наполеона, говорит, стараясь оправдать  своего героя, что Наполеон был привлечен к стенам Москвы невольно. Он прав, как  и правы все историки, ищущие объяснения событий исторических в воле одного человека;  он прав так же, как и русские историки, утверждающие, что Наполеон был  привлечен к Москве искусством русских полководцев. Здесь, кроме закона  ретроспективности (возвратности), представляющего все прошедшее приготовлением  к совершившемуся факту, есть еще взаимность, путающая все дело. Хороший игрок,  проигравший в шахматы, искренно убежден, что его проигрыш произошел от его  ошибки, и он отыскивает эту ошибку в начале своей игры, но забывает, что в  каждом его шаге, в продолжение всей игры, были такие же ошибки, что ни один его  ход не был совершенен. Ошибка, на которую он обращает внимание, заметна ему  только потому, что противник воспользовался ею. Насколько же сложнее этого игра  войны, происходящая в известных условиях времени, и где не одна воля руководит  безжизненными машинами, а где все вытекает из бесчисленного столкновения  различных произволов?      

После Смоленска Наполеон искал сражения за Дорогобужем у  Вязьмы, потом у Царева‑Займища; но выходило, что по бесчисленному  столкновению обстоятельств до Бородина, в ста двадцати верстах от Москвы,  русские не могли принять сражения. От Вязьмы было сделано распоряжение  Наполеоном для движения прямо на Москву.      

Moscou, la capitale asiatique de ce grand  empire, la ville sacrée des peuples d'Alexandre, Moscou avec ses  innombrables églises en forme de pagodes chinoises! [Москва,  азиатская столица этой великой империи, священный город народов Александра,  Москва с своими бесчисленными церквами, в форме китайских пагод!] Эта Moscou не  давала покоя воображению Наполеона. На переходе из Вязьмы к Цареву‑Займищу  Наполеон верхом ехал на своем соловом энглизированном иноходчике, сопутствуемый  гвардией, караулом, пажами и адъютантами. Начальник штаба Бертье отстал для  того, чтобы допросить взятого кавалерией русского пленного. Он галопом,  сопутствуемый переводчиком Lelorgne d'Ideville, догнал Наполеона и с веселым  лицом остановил лошадь.      

- Eh bien? [Ну?] - сказал Наполеон.      

- Un cosaque de Platow [Платовский казак.] говорит, что  корпус Платова соединяется с большой армией, что Кутузов назначен  главнокомандующим. Très intelligent et bavard! [Очень умный и болтун!]      

Наполеон улыбнулся, велел дать этому казаку лошадь и  привести его к себе. Он сам желал поговорить с ним. Несколько адъютантов  поскакало, и через час крепостной человек Денисова, уступленный им Ростову,  Лаврушка, в денщицкой куртке на французском кавалерийском седле, с плутовским и  пьяным, веселым лицом подъехал к Наполеону. Наполеон велел ему ехать рядом с  собой и начал спрашивать:      

- Вы казак?      

- Казак‑с, ваше благородие.      

«Le cosaque ignorant la compagnie dans laquelle il se  trouvait, car la simplicité de Napoléon n'avait rien qui  pût révéler à une imagination orientale la  présence d'un souverain, s'entretint avec la plus extrême  familiarité des affaires de la guerre actuelle>, [Казак, не зная того  общества, в котором он находился, потому что простота Наполеона не имела ничего  такого, что бы могло открыть для восточного воображения присутствие государя,  разговаривал с чрезвычайной фамильярностью об обстоятельствах настоящей войны.]  - говорит Тьер, рассказывая этот эпизод. Действительно, Лаврушка, напившийся  пьяным и оставивший барина без обеда, был высечен накануне и отправлен в  деревню за курами, где он увлекся мародерством и был взят в плен французами.  Лаврушка был один из тех грубых, наглых лакеев, видавших всякие виды, которые  считают долгом все делать с подлостью и хитростью, которые готовы сослужить  всякую службу своему барину и которые хитро угадывают барские дурные мысли, в  особенности тщеславие и мелочность.      

Попав в общество Наполеона, которого личность он очень  хорошо и легко признал. Лаврушка нисколько не смутился и только старался от  всей души заслужить новым господам.      

Он очень хорошо знал, что это сам Наполеон, и присутствие  Наполеона не могло смутить его больше, чем присутствие Ростова или вахмистра с  розгами, потому что не было ничего у него, чего бы не мог лишить его ни  вахмистр, ни Наполеон.      

Он врал все, что толковалось между денщиками. Многое из  этого была правда. Но когда Наполеон спросил его, как же думают русские,  победят они Бонапарта или нет, Лаврушка прищурился и задумался.      

Он увидал тут тонкую хитрость, как всегда во всем видят  хитрость люди, подобные Лаврушке, насупился и помолчал.      

- Оно значит: коли быть сраженью, - сказал он  задумчиво, - и в скорости, так это так точно. Ну, а коли пройдет три дня  апосля того самого числа, тогда, значит, это самое сражение в оттяжку пойдет.      

Наполеону перевели это так: «Si la bataille est  donnée avant trois jours, les Français la gagneraient, mais que  si elle serait donnée plus tard, Dieu seul sait ce qui en arrivrait>,  [«Ежели сражение произойдет прежде трех дней, то французы выиграют его, но  ежели после трех дней, то бог знает что случится».] - улыбаясь передал Lelorgne  d'Ideville. Наполеон не улыбнулся, хотя он, видимо, был в самом веселом  расположении духа, и велел повторить себе эти слова.      

Лаврушка заметил это и, чтобы развеселить его, сказал,  притворяясь, что не знает, кто он.      

- Знаем, у вас есть Бонапарт, он всех в мире побил, ну  да об нас другая статья: - сказал он, сам не зная, как и отчего под конец  проскочил в его словах хвастливый патриотизм. Переводчик передал эти слова  Наполеону без окончания, и Бонапарт улыбнулся. «Le jeune Cosaque fit sourire  son puissant interlocuteur>, [Молодой казак заставил улыбнуться своего  могущественного собеседника.] - говорит Тьер. Проехав несколько шагов молча,  Наполеон обратился к Бертье и сказал, что он хочет испытать действие, которое  произведет sur cet enfant du Don [на это дитя Дона] известие о том, что тот  человек, с которым говорит этот enfant du Don, есть сам император, тот самый  император, который написал на пирамидах бессмертно‑победоносное имя.      

Известие было передано.      

Лаврушка (поняв, что это делалось, чтобы озадачить его, и  что Наполеон думает, что он испугается), чтобы угодить новым господам, тотчас  же притворился изумленным, ошеломленным, выпучил глаза и сделал такое же лицо,  которое ему привычно было, когда его водили сечь. «A peine  l'interprète de Napoléon, - говорит Тьер, - avait‑il parlé, que le Cosaque, saisi d'une  sorte d'ébahissement, no proféra plus une parole et marcha les  yeux constamment attachés sur ce conquérant, dont le nom avait  pénétre jusqu'à lui, à travers les steppes de  l'Orient. Toute sa loquacité s'était subitement  arrêtée, pour faire place à un sentiment d'admiration  naïve et silencieuse. Napoléon, après l'avoir  récompensé, lui fit donner la liberté, comme à un  oiseau qu'on rend aux champs qui l'ont vu naître>. [Едва  переводчик Наполеона сказал это казаку, как казак, охваченный каким‑то  остолбенением, не произнес более ни одного слова и продолжал ехать, не спуская  глаз с завоевателя, имя которого достигло до него через восточные степи. Вся  его разговорчивость вдруг прекратилась и заменилась наивным и молчаливым  чувством восторга. Наполеон, наградив казака, приказал дать ему свободу, как  птице, которую возвращают ее родным полям.]      

Наполеон поехал дальше, мечтая о той Moscou, которая так  занимала его воображение, a l'oiseau qu'on rendit aux champs qui l'on vu  naître [птица, возвращенная родным полям] поскакал на аванпосты,  придумывая вперед все то, чего не было и что он будет рассказывать у своих.  Того же, что действительно с ним было, он не хотел рассказывать именно потому,  что это казалось ему недостойным рассказа. Он выехал к казакам, расспросил, где  был полк, состоявший в отряде Платова, и к вечеру же нашел своего барина  Николая Ростова, стоявшего в Янкове и только что севшего верхом, чтобы с  Ильиным сделать прогулку по окрестным деревням. Он дал другую лошадь Лаврушке и  взял его с собой.VIII      

       

Княжна Марья не была в Москве и вне опасности, как думал  князь Андрей.      

После возвращения Алпатыча из Смоленска старый князь как бы  вдруг опомнился от сна. Он велел собрать из деревень ополченцев, вооружить их и  написал главнокомандующему письмо, в котором извещал его о принятом им  намерении оставаться в Лысых Горах до последней крайности, защищаться,  предоставляя на его усмотрение принять или не принять меры для защиты Лысых  Гор, в которых будет взят в плен или убит один из старейших русских генералов,  и объявил домашним, что он остается в Лысых Горах.      

Но, оставаясь сам в Лысых Горах, князь распорядился об  отправке княжны и Десаля с маленьким князем в Богучарово и оттуда в Москву.  Княжна Марья, испуганная лихорадочной, бессонной деятельностью отца, заменившей  его прежнюю опущенность, не могла решиться оставить его одного и в первый раз в  жизни позволила себе не повиноваться ему. Она отказалась ехать, и на нее  обрушилась страшная гроза гнева князя. Он напомнил ей все, в чем он был  несправедлив против нее. Стараясь обвинить ее, он сказал ей, что она измучила  его, что она поссорила его с сыном, имела против него гадкие подозрения, что  она задачей своей жизни поставила отравлять его жизнь, и выгнал ее из своего  кабинета, сказав ей, что, ежели она не уедет, ему все равно. Он сказал, что  знать не хочет о ее существовании, но вперед предупреждает ее, чтобы она не  смела попадаться ему на глаза. То, что он, вопреки опасений княжны Марьи, не  велел насильно увезти ее, а только не приказал ей показываться на глаза,  обрадовало княжну Марью. Она знала, что это доказывало то, что в самой тайне  души своей он был рад, что она оставалась дома и не уехала.      

На другой день после отъезда Николушки старый князь утром  оделся в полный мундир и собрался ехать главнокомандующему. Коляска уже была подана.  Княжна Марья видела, как он, в мундире и всех орденах, вышел из дома и пошел в  сад сделать смотр вооруженным мужикам и дворовым. Княжна Марья свдела у окна,  прислушивалась к его голосу, раздававшемуся из сада. Вдруг из аллеи выбежало  несколько людей с испуганными лицами.      

Княжна Марья выбежала на крыльцо, на цветочную дорожку и в  аллею. Навстречу ей подвигалась большая толпа ополченцев и дворовых, и в  середине этой толпы несколько людей под руки волокли маленького старичка в  мундире и орденах. Княжна Марья подбежала к нему и, в игре мелкими кругами  падавшего света, сквозь тень липовой аллеи, не могла дать себе отчета в том,  какая перемена произошла в его лице. Одно, что она увидала, было то, что  прежнее строгое и решительное выражение его лица заменилось выражением робости  и покорности. Увидав дочь, он зашевелил бессильными губами и захрипел. Нельзя  было понять, чего он хотел. Его подняли на руки, отнесли в кабинет и положили  на тот диван, которого он так боялся последнее время.      

Привезенный доктор в ту же ночь пустил кровь и объявил, что  у князя удар правой стороны.      

В Лысых Горах оставаться становилось более и более опасным,  и на другой день после удара князя, повезли в Богучарово. Доктор поехал с ними.      

Когда они приехали в Богучарово, Десаль с маленьким князем  уже уехали в Москву.      

Все в том же положении, не хуже и не лучше, разбитый  параличом, старый князь три недели лежал в Богучарове в новом, построенном  князем Андреем, доме. Старый князь был в беспамятстве; он лежал, как  изуродованный труп. Он не переставая бормотал что‑то, дергаясь бровями и  губами, и нельзя было знать, понимал он или нет то, что его окружало. Одно  можно было знать наверное - это то, что он страдал и, чувствовал потребность  еще выразить что‑то. Но что это было, никто не мог понять; был ли это  какой‑нибудь каприз больного и полусумасшедшего, относилось ли это до  общего хода дел, или относилось это до семейных обстоятельств?      

Доктор говорил, что выражаемое им беспокойство ничего не  значило, что оно имело физические причины; но княжна Марья думала (и то, что ее  присутствие всегда усиливало его беспокойство, подтверждало ее предположение),  думала, что он что‑то хотел сказать ей. Он, очевидно, страдал и физически  и нравственно.      

Надежды на исцеление не было. Везти его было нельзя. И что  бы было, ежели бы он умер дорогой? «Не лучше ли бы было конец, совсем  конец! - иногда думала княжна Марья. Она день и ночь, почти без сна,  следила за ним, и, страшно сказать, она часто следила за ним не с надеждой  найти призкаки облегчения, но следила, часто желая  найти признаки  приближения к концу.      

Как ни странно было княжне сознавать в себе это чувство, но  оно было в ней. И что было еще ужаснее для княжны Марьи, это было то, что со  времени болезни ее отца (даже едва ли не раньше, не тогда ли уж, когда она, ожидая  чего‑то, осталась с ним) в ней проснулись все заснувшие в ней, забытые  личные желания и надежды. То, что годами не приходило ей в голову - мысли о  свободной жизни без вечного страха отца, даже мысли о возможности любви и  семейного счастия, как искушения дьявола, беспрестанно носились в ее  воображении. Как ни отстраняла она от себя, беспрестанно ей приходили в голову  вопросы о том, как она теперь, после того,  устроит свою жизнь. Это были  искушения дьявола, и княжна Марья знала это. Она знала, что единственное орудие  против него была молитва, и она пыталась молиться. Она становилась в положение  молитвы, смотрела на образа, читала слова молитвы, но не могла молиться. Она  чувствовала, что теперь ее охватил другой мир - житейской, трудной и свободной  деятельности, совершенно противоположный тому нравственному миру, в который она  была заключена прежде и в котором лучшее утешение была молитва. Она не могла  молиться и не могла плакать, и житейская забота охватила ее.      

Оставаться в Вогучарове становилось опасным. Со всех сторон  слышно было о приближающихся французах, и в одной деревне, в пятнадцати верстах  от Богучарова, была разграблена усадьба французскими мародерами.      

Доктор настаивал на том, что надо везти князя дальше;  предводитель прислал чиновника к княжне Марье, уговаривая ее уезжать как можно  скорее. Исправник, приехав в Богучарово, настаивал на том же, говоря, что в  сорока верстах французы, что по деревням ходят французские прокламации и что  ежели княжна не уедет с отцом до пятнадцатого, то он ни за что не отвечает.      

Княжна пятнадцатого решилась ехать. Заботы приготовлений,  отдача приказаний, за которыми все обращались к ней, целый день занимали ее.  Ночь с четырнадцатого на пятнадцатое она провела, как обыкновенно, не  раздеваясь, в соседней от той комнаты, в которой лежал князь. Несколько раз,  просыпаясь, она слышала его кряхтенье, бормотанье, скрип кровати и шаги Тихона  и доктора, ворочавших его. Несколько раз она прислушивалась у двери, и ей  казалось, что он нынче бормотал громче обыкновенного и чаще ворочался. Она не  могла спать и несколько раз подходила к двери, прислушиваясь, желая войти и не  решаясь этого сделать. Хотя он и не говорил, но княжна Марья видела, знала, как  неприятно было ему всякое выражение страха за него. Она замечала, как  недовольно он отвертывался от ее взгляда, иногда невольно и упорно на него  устремленного. Она знала, что ее приход ночью, в необычное время, раздражит  его.      

Но никогда ей так жалко не было, так страшно не было  потерять его. Она вспоминала всю свою жизнь с ним, и в каждом слове, поступке  его она находила выражение его любви к ней. Изредка между этими воспоминаниями  врывались в ее воображение искушения дьявола, мысли о том, что будет после его  смерти и как устроится ее новая, свободная жизнь. Но с отвращением отгоняла она  эти мысли. К утру он затих, и она заснула.      

Она проснулась поздно. Та искренность, которая бывает при  пробуждении, показала ей ясно то, что более всего в болезни отца занимало ее.  Она проснулась, прислушалась к тому, что было за дверью, и, услыхав его кряхтенье,  со вздохом сказала себе, что было все то же.      

- Да чему же быть? Чего же я хотела? Я хочу его  смерти! - вскрикнула она с отвращением к себе самой.      

Она оделась, умылась, прочла молитвы и вышла на крыльцо. К  крыльцу поданы были без лошадей экипажи, в которые укладывали вещи.      

Утро было теплое и серое. Княжна Марья остановилась на  крыльце, не переставая ужасаться перед своей душевной мерзостью и стараясь  привести в порядок свои мысли, прежде чем войти к нему.      

Доктор сошел с лестницы и подошел к ней.      

- Ему получше нынче, - сказал доктор. - Я вас  искал. Можно кое‑что понять из того, что он говорит, голова посвежее.  Пойдемте. Он зовет вас:      

Сердце княжны Марьи так сильно забилось при этом известии,  что она, побледнев, прислонилась к двери, чтобы не упасть. Увидать его,  говорить с ним, подпасть под его взгляд теперь, когда вся душа княжны Марьи  была переполнена этих страшных преступных искушений, - было мучительно‑радостно  и ужасно.      

- Пойдемте, - сказал доктор.      

Княжна Марья вошла к отцу и подошла к кровати. Он лежал  высоко на спине, с своими маленькими, костлявыми, покрытыми лиловыми узловатыми  жилками ручками на одеяле, с уставленным прямо левым глазом и с скосившимся  правым глазом, с неподвижными бровями и губами. Он весь был такой худенький,  маленький и жалкий. Лицо его, казалось, ссохлось или растаяло, измельчало  чертами. Княжна Марья подошла и поцеловала его руку. Левая рука сжала ее руку  так, что видно было, что он уже давно ждал ее. Он задергал ее руку, и брови и  губы его сердито зашевелились.      

Она испуганно глядела на него, стараясь угадать, чего он  хотел от нее. Когда она, переменя положение, подвинулась, так что левый глаз  видел ее лицо, он успокоился, на несколько секунд не спуская с нее глаза. Потом  губы и язык его зашевелились, послышались звуки, и он стал говорить, робко и  умоляюще глядя на нее, видимо, боясь, что она не поймет его.      

Княжна Марья, напрягая все силы внимания, смотрела на него.  Комический труд, с которым он ворочал языком, заставлял княжну Марью опускать  глаза и с трудом подавлять поднимавшиеся в ее горле рыдания. Он сказал что‑то,  по нескольку раз повторяя свои слова. Княжна Марья не могла понять их; но она  старалась угадать то, что он говорил, и повторяла вопросительно сказанные им  слона.      

- Гага - бои: бои: - повторил он несколько раз. Никак  нельзя было понять этих слов. Доктор думал, что он угадал, и, повторяя его  слова, спросил: княжна боится?  Он отрицательно покачал головой и опять  повторил то же:      

- Душа, душа болит, -  разгадала и сказала  княжна Марья. Он утвердительно замычал, взял ее руку и стал прижимать ее к  различным местам своей груди, как будто отыскивая настоящее для нее место.      

- Все мысли! об тебе: мысли, - потом выговорил он  гораздо лучше и понятнее, чем прежде, теперь, когда он был уверен, что его  понимают. Княжна Марья прижалась головой к его руке, стараясь скрыть свои  рыдания и слезы.      

Он рукой двигал по ее волосам.      

- Я тебя звал всю ночь: - выговорил он.      

- Ежели бы я знала: - сквозь слезы сказала она. -  Я боялась войти.      

Он пожал ее руку.      

- Не спала ты?      

- Нет, я не спала, - сказала княжна Марья,  отрицательно покачав головой. Невольно подчиняясь отцу, она теперь так же, как  он говорил, старалась говорить больше знаками и как будто тоже с трудом ворочая  язык.      

- Душенька: - или - дружок: - Княжна Марья не могла  разобрать; но, наверное, по выражению его взгляда, сказано было нежное,  ласкающее слово, которого он никогда не говорил. - Зачем не пришла?      

«А я желала, желала его смерти! - думала княжна Марья.  Он помолчал.      

- Спасибо тебе: дочь, дружок: за все, за все: прости:  спасибо: прости: спасибо!.. - И слезы текли из его глаз. - Позовите  Андрюшу, - вдруг сказал он, и что‑то детски‑робкое и  недоверчивое выразилось в его лице при этом спросе. Он как будто сам знал, что  спрос его не имеет смысла. Так, по крайней мере, показалось княжне Марье.      

- Я от него получила письмо, - отвечала княжна  Марья.      

Он с удивлением и робостью смотрел на нее.      

- Где же он?      

- Он в армии, mon père, в Смоленске.      

Он долго молчал, закрыв глаза; потом утвердительно, как бы в  ответ на свои сомнения и в подтверждение того, что он теперь все понял и  вспомнил, кивнул головой и открыл глаза.      

- Да, - сказал он явственно и тихо. - Погибла  Россия! Погубили! - И он опять зарыдал, и слезы потекли у него из глаз.  Княжна Марья не могла более удерживаться и плакала тоже, глядя на его лицо.      

Он опять закрыл глаза. Рыдания его прекратились. Он сделал  знак рукой к глазам; и Тихон, поняв его, отер ему слезы.      

Потом он открыл глаза и сказал что‑то, чего долго  никто не мог понять и, наконец, понял и передал один Тихон. Княжна Марья  отыскивала смысл его слов в том настроении, в котором он говорил за минуту  перед этим. То она думала, что он говорит о России, то о князе Андрее, то о  ней, о внуке, то о своей смерти. И от этого она не могла угадать его слов.      

- Надень твое белое платье, я люблю его, - говорил  он.      

Поняв эти слова, княжна Марья зарыдала еще громче, и доктор,  взяв ее под руку, вывел ее из комнаты на террасу, уговаривая ее успокоиться и  заняться приготовлениями к отъезду. После того как княжна Марья вышла от князя,  он опять заговорил о сыне, о войне, о государе, задергал сердито бровями, стал  возвышать хриплый голос, и с ним сделался второй и последний удар.      

Княжна Марья остановилась на террасе. День разгулялся, было  солнечно и жарко. Она не могла ничего понимать, ни о чем думать и ничего  чувствовать, кроме своей страстной любви к отцу, любви, которой, ей казалось,  она не знала до этой минуты. Она выбежала в сад и, рыдая, побежала вниз к пруду  по молодым, засаженным князем Андреем, липовым дорожкам.      

- Да: я: я: я.  Я желала его смерти. Да, я  желала, чтобы скорее кончилось: Я  хотела успокоиться: А что ж будет со  мной? На что мне спокойствие, когда его не будет, - бормотала вслух княжна  Марья, быстрыми шагами ходя по саду и руками давя грудь, из которой судорожно  вырывались рыдания. Обойдя по саду круг, который привел ее опять к дому, она  увидала идущих к ней навстречу m‑lle Bourienne (которая оставалась в  Богучарове и не хотела оттуда уехать) и незнакомого мужчину. Это был  предводитель уезда, сам приехавший к княжне с тем, чтобы представить ей всю  необходимость скорого отъезда. Княжна Марья слушала и не понимала его; она  ввела его в дом, предложила ему завтракать и села с ним. Потом, извинившись  перед предводителем, она подошла к двери старого князя. Доктор с встревоженным  лицом вышел к ней и сказал, что нельзя.      

- Идите, княжна, идите, идите!      

Княжна Марья пошла опять в сад и под горой у пруда, в том  месте, где никто не мог видеть, села на траву. Она не знала, как долго она  пробыла там. Чьи‑то бегущие женские шаги по дорожке заставили ее очнуться.  Она поднялась и увидала, что Дуняша, ее горничная, очевидно, бежавшая за нею,  вдруг, как бы испугавшись вида своей барышни, остановилась.      

- Пожалуйте, княжна: князь: - сказала Дуняша  сорвавшимся голосом.      

- Сейчас, иду, иду, - поспешно заговорила княжна,  не давая времени Дуняше договорить ей то, что она имела сказать, и, стараясь не  видеть Дуняши, побежала к дому.      

- Княжна, воля божья совершается, вы должны быть на все  готовы, - сказал предводитель, встречая ее у входной двери.      

- Оставьте меня. Это неправда! - злобно крикнула  она на него. Доктор хотел остановить ее. Она оттолкнула его и подбежала к  двери. «И к чему эти люди с испуганными лицами останавливают меня? Мне никого  не нужно! И что они тут делают? - Она отворила дверь, и яркий дневной свет  в этой прежде полутемной комнате ужаснул ее. В комнате были женщины и няня. Они  все отстранились от кровати, давая ей дорогу. Он лежал все так же на кровати;  но строгий вид его спокойного лица остановил княжну Марью на пороге комнаты.      

«Нет, он не умер, это не может быть! - сказала себе  княжна Марья, подошла к нему и, преодолевая ужас, охвативший ее, прижала к щеке  его свои губы. Но она тотчас же отстранилась от него. Мгновенно вся сила  нежности к нему, которую она чувствовала в себе, исчезла и заменилась чувством  ужаса к тому, что было перед нею. «Нет, нет его больше! Его нет, а есть тут же,  на том же месте, где был он, что‑то чуждое и враждебное, какая‑то  страшная, ужасающая и отталкивающая тайна: - И, закрыв лицо руками, княжна  Марья упала на руки доктора, поддержавшего ее.      

В присутствии Тихона и доктора женщины обмыли то, что был  он, повязали платком голову, чтобы не закостенел открытый рот, и связали другим  платком расходившиеся ноги. Потом они одели в мундир с орденами и положили на  стол маленькое ссохшееся тело. Бог знает, кто и когда позаботился об этом, но  все сделалось как бы само собой. К ночи кругом гроба горели свечи, на гробу был  покров, на полу был посыпан можжевельник, под мертвую ссохшуюся голову была  положена печатная молитва, а в углу сидел дьячок, читая псалтырь.      

Как лошади шарахаются, толпятся и фыркают над мертвой  лошадью, так в гостиной вокруг гроба толпился народ чужой и свой -  предводитель, и староста, и бабы, и все с остановившимися испуганными глазами,  крестились и кланялись, и целовали холодную и закоченевшую руку старого князя.IX      

       

Богучарово было всегда, до поселения в нем князя Андрея,  заглазное именье, и мужики богучаровские имели совсем другой характер от  лысогорских. Они отличались от них и говором, и одеждой, и нравами. Они назывались  степными. Старый князь хвалил их за их сносливость в работе, когда они  приезжали подсоблять уборке в Лысых Горах или копать пруды и канавы, но не  любил их за их дикость.      

Последнее пребывание в Богучарове князя Андрея, с его  нововведениями - больницами, школами и облегчением оброка, - не смягчило  их нравов, а, напротив, усилило в них те черты характера, которые старый князь  называл дикостью. Между ними всегда ходили какие‑нибудь неясные толки, то  о перечислении их всех в казаки, то о новой вере, в которую их обратят, то о  царских листах каких‑то, то о присяге Павлу Петровичу в 1797 году (про  которую говорили, что тогда еще воля выходила, да господа отняли), то об  имеющем через семь лет воцариться Петре Феодоровиче, при котором все будет  вольно и так будет просто, что ничего не будет. Слухи о войне в Бонапарте и его  нашествии соединились для них с такими же неясными представлениями об  антихристе, конце света и чистой воле.      

В окрестности Богучарова были всё большие села, казенные и  оброчные помещичьи. Живущих в этой местности помещиков было очень мало; очень  мало было также дворовых и грамотных, и в жизни крестьян этой местности были  заметнее и сильнее, чем в других, те таинственные струи народной русской жизни,  причины и значение которых бывают необъяснимы для современников. Одно из таких  явлений было проявившееся лет двадцать тому назад движение между крестьянами  этой местности к переселению на какие‑то теплые реки. Сотни крестьян, в  том числе и богучаровские, стали вдруг распродавать свой скот и уезжать с семействами  куда‑то на юго‑восток. Как птицы летят куда‑то за моря,  стремились эти люди с женами и детьми туда, на юго‑восток, где никто из  них не был. Они поднимались караванами, поодиночке выкупались, бежали, и ехали,  и шли туда, на теплые реки. Многие были наказаны, сосланы в Сибирь, многие с  холода и голода умерли по дороге, многие вернулись сами, и движение затихло  само собой так же, как оно и началось без очевидной причины. Но подводные струи  не переставали течь в этом народе и собирались для какой‑то новой силы,  имеющей проявиться так же странно, неожиданно и вместе с тем просто,  естественно и сильно. Теперь, в 1812‑м году, для человека, близко жившего  с народом, заметно было, что эти подводные струи производили сильную работу и  были близки к проявлению.      

Алпатыч, приехав в Богучарово несколько времени перед  кончиной старого князя, заметил, что между народом происходило волнение и что,  противно тому, что происходило в полосе Лысых Гор на шестидесятиверстном  радиусе, где все крестьяне уходили (предоставляя казакам разорять свои  деревни), в полосе степной, в богучаровской, крестьяне, как слышно было, имели  сношения с французами, получали какие‑то бумаги, ходившие между ними, и  оставались на местах. Он знал через преданных ему дворовых людей, что ездивший  на днях с казенной подводой мужик Карп, имевший большое влияние на мир,  возвратился с известием, что казаки разоряют деревни, из которых выходят  жители, но что французы их не трогают. Он знал, что другой мужик вчера привез  даже из села Вислоухова - где стояли французы - бумагу от генерала  французского, в которой жителям объявлялось, что им не будет сделано никакого  вреда и за все, что у них возьмут, заплатят, если они останутся. В  доказательство того мужик привез из Вислоухова сто рублей ассигнациями (он не знал,  что они были фальшивые), выданные ему вперед за сено.      

Наконец, важнее всего, Алпатыч знал, что в тот самый день,  как он приказал старосте собрать подводы для вывоза обоза княжны из Богучарова,  поутру была на деревне сходка, на которой положено было не вывозиться и ждать.  А между тем время не терпело. Предводитель, в день смерти князя, 15‑го  августа, настаивал у княжны Марьи на том, чтобы она уехала в тот же день, так  как становилось опасно. Он говорил, что после 16‑го он не отвечает ни за  что. В день же смерти князя он уехал вечером, но обещал приехать на похороны на  другой день. Но на другой день он не мог приехать, так как, по полученным им  самим известиям, французы неожиданно подвинулись, и он только успел увезти из  своего имения свое семейство и все ценное.      

Лет тридцать Богучаровым управлял староста Дрон, которого  старый князь звал Дронушкой.      

Дрон был один из тех крепких физически и нравственно  мужиков, которые, как только войдут в года, обрастут бородой, так, не  изменяясь, живут до шестидесяти - семидесяти лет, без одного седого волоса или  недостатка зуба, такие же прямые и сильные в шестьдесят лет, как и в тридцать.      

Дрон, вскоре после переселения на теплые реки, в котором он  участвовал, как и другие, был сделан старостой‑бурмистром в Богучарове и  с тех пор двадцать три года безупречно пробыл в этой должности. Мужики боялись  его больше, чем барина. Господа, и старый князь, и молодой, и управляющий,  уважали его и в шутку называли министром. Во все время своей службы Дрон нн  разу не был ни пьян, ни болен; никогда, ни после бессонных ночей, ни после  каких бы то ни было трудов, не выказывал ни малейшей усталости и, не зная  грамоте, никогда не забывал ни одного счета денег и пудов муки по огромным  обозам, которые он продавал, и ни одной копны ужи  на хлеба на каждой  десятине богучаровских полей.      

Этого‑то Дрона Алпатыч, приехавший из разоренных Лысых  Гор, призвал к себе в день похорон князя и приказал ему приготовить двенадцать  лошадей под экипажи княжны и восемнадцать подвод под обоз, который должен был  быть поднят из Богучарова. Хотя мужики и были оброчные, исполнение приказания  этого не могло встретить затруднения, по мнению Алпатыча, так как в Богучарове  было двести тридцать тягол и мужики были зажиточные. Но староста Дрон, выслушав  приказание, молча опустил глаза. Алпатыч назвал ему мужиков, которых он знал и  с которых он приказывал взять подводы.      

Дрон отвечал, что лошади у этих мужиков в извозе. Алпатыч  назвал других мужиков, и у тех лошадей не было, по словам Дрона, одни были под  казенными подводами, другие бессильны, у третьих подохли лошади от бескормицы.  Лошадей, по мнению Дрона, нельзя было собрать не только под обоз, но и под  экипажи.      

Алпатыч внимательно посмотрел на Дрона и нахмурился. Как  Дрон был образцовым старостой‑мужиком, так и Алпатыч недаром управлял  двадцать лет имениями князя и был образцовым управляющим. Он в высшей степени  способен был понимать чутьем потребности и инстинкты народа, с которым имел  дело, и потому он был превосходным управляющим. Взглянув на Дрона, он тотчас  понял, что ответы Дрона не были выражением мысли Дрона, но выражением того  общего настроения богучаровского мира, которым староста уже был захвачен. Но  вместе с тем он знал, что нажившийся и ненавидимый миром Дрон должен был  колебаться между двумя лагерями - господским и крестьянским. Это колебание он  заметил в его взгляде, и потому Алпатыч, нахмурившись, придвинулся к Дрону.      

- Ты, Дронушка, слушай! - сказал он. - Ты мне  пустого не говори. Его сиятельство князь Андрей Николаич сами мне приказали,  чтобы весь народ отправить и с неприятелем не оставаться, и царский на то  приказ есть. А кто останется, тот царю изменник. Слышишь?      

- Слушаю, - отвечал Дрон, не поднимая глаз.      

Алпатыч не удовлетворился этим ответом.      

- Эй, Дрон, худо будет! - сказал Алпатыч, покачав  головой.      

- Власть ваша! - сказал Дрон печально.      

- Эй, Дрон, оставь! - повторил Алпатыч, вынимая  руку из‑за пазухи и торжественным жестом указывая ею на пол под ноги  Дрона. - Я не то, что тебя насквозь, я под тобой на три аршина все  насквозь вижу, - сказал он, вглядываясь в пол под ноги Дрона.      

Дрон смутился, бегло взглянул на Алпатыча и опять опустил  глаза.      

- Ты вздор‑то оставь и народу скажи, чтобы  собирались из домов идти в Москву и готовили подводы завтра к утру под княжнин  обоз, да сам на сходку не ходи. Слышишь?      

Дрон вдруг упал в ноги.      

- Яков Алпатыч, уволь! Возьми от меня ключи, уволь ради  Христа.      

- Оставь! - сказал Алпатыч строго. - Под  тобой насквозь на три аршина вижу, - повторил он, зная, что его мастерство  ходить за пчелами, знание того, когда сеять овес, и то, что он двадцать лет  умел угодить старому князю, давно приобрели ему славу колдуна и что способность  видеть на три аршина под человеком приписывается колдунам.      

Дрон встал и хотел что‑то сказать, но Алпатыч перебил  его:      

- Что вы это вздумали? А?.. Что ж вы думаете? А?      

- Что мне с народом делать? - сказал Дрон. -  Взбуровило совсем. Я и то им говорю:      

- То‑то говорю, - сказал Алпатыч. -  Пьют? - коротко спросил он.      

- Весь взбуровился, Яков Алпатыч: другую бочку  привезли.      

- Так ты слушай. Я к исправнику поеду, а ты народу  повести, и чтоб они это бросили, и чтоб подводы были.      

- Слушаю, - отвечал Дрон.      

Больше Яков Алпатыч не настаивал. Он долго управлял народом  и знал, что главное средство для того, чтобы люди повиновались, состоит в том,  чтобы не показывать им сомнения в том, что они могут не повиноваться. Добившись  от Дрона покорного «слушаю‑с», Яков Алпатыч удовлетворился этим, хотя он  не только сомневался, но почти был уверен в том, что подводы без помощи  воинской команды не будут доставлены.      

И действительно, к вечеру подводы не были собраны. На  деревне у кабака была опять сходка, и на сходке положено было угнать лошадей в  лес и не выдавать подвод. Ничего не говоря об этом княжне, Алпатыч велел  сложить с пришедших из Лысых Гор свою собственную кладь и приготовить этих  лошадей под кареты княжны, а сам поехал к начальству.Х      

       

После похорон отца княжна Марья заперлась в своей комнате и  никого не впускала к себе. К двери подошла девушка сказать, что Алпатыч пришел  спросить приказания об отъезде. (Это было еще до разговора Алпатыча с Дроном.)  Княжна Марья приподнялась с дивана, на котором она лежала, и сквозь затворенную  дверь проговорила, что она никуда и никогда не поедет и просит, чтобы ее  оставили в покое.      

Окна комнаты, в которой лежала княжна Марья, были на запад.  Она лежала на диване лицом к стене и, перебирая пальцами пуговицы на кожаной  подушке, видела только эту подушку, и неясные мысли ее были сосредоточены на  одном: она думала о невозвратимости смерти и о той своей душевной мерзости,  которой она не знала до сих пор и которая выказалась во время болезни ее отца.  Она хотела, но не смела молиться, не смела в том душевном состоянии, в котором  она находилась, обращаться к богу. Она долго лежала в этом положении.      

Солнце зашло на другую сторону дома и косыми вечерними  лучами в открытые окна осветило комнату и часть сафьянной подушки, на которую  смотрела княжна Марья. Ход мыслей ее вдруг приостановился. Она бессознательно  приподнялась, оправила волоса, встала и подошла к окну, невольно вдыхая в себя  прохладу ясного, но ветреного вечера.      

«Да, теперь тебе удобно любоваться вечером! Его уж нет, и  никто тебе не помешает», - сказала она себе, и, опустившись на стул, она  упала головой на подоконник.      

Кто‑то нежным и тихим голосом назвал ее со стороны  сада и поцеловал в голову. Она оглянулась. Это была m‑lle Bourienne, в  черном платье и плерезах. Она тихо подошла к княжне Марье, со вздохом  поцеловала ее и тотчас же заплакала. Княжна Марья оглянулась на нее. Все  прежние столкновения с нею, ревность к ней, вспомнились княжне Марье;  вспомнилось и то, как он последнее время изменился к m‑lle Bourienne, не  мог ее видеть, и, стало быть, как несправедливы были те упреки, которые княжна  Марья в душе своей делала ей. «Да и мне ли, мне ли, желавшей его смерти,  осуждать кого‑нибудь! - подумала она.      

Княжне Марье живо представилось положение m‑lle  Bourienne, в последнее время отдаленной от ее общества, но вместе с тем  зависящей от нее и живущей в чужом доме. И ей стало жалко ее. Она кротко‑вопросительно  посмотрела на нее и протянула ей руку. M‑lle Bourienne тотчас заплакала,  стала целовать ее руку и говорить о горе, постигшем княжну, делая себя  участницей этого горя. Она говорила о том, что единственное утешение в ее горе  есть то, что княжна позволила ей разделить его с нею. Она говорила, что все  бывшие недоразумения должны уничтожиться перед великим горем, что она чувствует  себя чистой перед всеми и что он оттуда видит ее любовь и благодарность. Княжна  слушала ее, не понимая ее слов, но изредка взглядывая на нее и вслушиваясь в  звуки ее голоса.      

- Ваше положение вдвойне ужасно, милая княжна, -  помолчав немного, сказала m‑lle Bourienne. - Я понимаю, что вы не  могли и не можете думать о себе; но я моей любовью к вам обязана это сделать:  Алпатыч был у вас? Говорил он с вами об отъезде? - спросила она.      

Княжна Марья не отвечала. Она не понимала, куда и кто должен  был ехать. «Разве можно было что‑нибудь предпринимать теперь, думать о  чем‑нибудь? Разве не все равно? Она не отвечала.      

- Вы знаете ли, chère Marie, - сказала m‑lle  Bourienne, - знаете ли, что мы в опасности, что мы окружены французами;  ехать теперь опасно. Ежели мы поедем, мы почти наверное попадем в плен, и бог  знает:      

Княжна Марья смотрела на свою подругу, не понимая того, что  она говорила.      

- Ах, ежели бы кто‑нибудь знал, как мне все все  равно теперь, - сказала она. - Разумеется, я ни за что не желала бы  уехать от него:  Алпатыч мне говорил что‑то об отъезде: Поговорите  с ним, я ничего, ничего не могу и не хочу:      

- Я говорила с ним. Он надеется, что мы успеем уехать  завтра; но я думаю, что теперь лучше бы было остаться здесь, - сказала m‑lle  Bourienne. - Потому что, согласитесь, chère Marie, попасть в руки  солдат или бунтующих мужиков на дороге - было бы ужасно. - M‑lle  Bourienne достала из ридикюля объявление на нерусской необыкновенной бумаге французского  генерала Рамо о том, чтобы жители не покидали своих домов, что им оказано будет  должное покровительство французскими властями, и подала ее княжне.      

- Я думаю, что лучше обратиться к этому  генералу, - сказала m‑lle Bourienne, - и я уверена, что вам  будет оказано должное уважение.      

Княжна Марья читала бумагу, и сухие рыдания задергали ее  лицо.      

- Через кого вы получили это? - сказала она.      

- Вероятно, узнали, что я француженка по имени, -  краснея, сказала m‑lle Bourienne.      

Княжна Марья с бумагой в руке встала от окна и с бледным  лицом вышла из комнаты и пошла в бывший кабинет князя Андрея.      

- Дуняша, позовите ко мне Алпатыча, Дронушку, кого‑нибудь, -  сказала княжна Марья, - и скажите Амалье Карловне, чтобы она не входила ко  мне, - прибавила она, услыхав голос m‑lle Bourienne. - Поскорее  ехать! Ехать скорее! - говорила княжна Марья, ужасаясь мысли о том, что  она могла остаться во власти французов.      

«Чтобы князь Андрей знал, что она во власти французов! Чтоб  она, дочь князя Николая Андреича Болконского, просила господина генерала Рамо  оказать ей покровительство и пользовалась его благодеяниями! - Эта мысль  приводила ее в ужас, заставляла ее содрогаться, краснеть и чувствовать еще не  испытанные ею припадки злобы и гордости. Все, что только было тяжелого и, главное,  оскорбительного в ее положении, живо представлялось ей. «Они, французы,  поселятся в этом доме; господин генерал Рамо займет кабинет князя Андрея; будет  для забавы перебирать и читать его письма и бумаги. M‑lle Bourienne lui  fera les honneurs de Богучарово. [Мадемуазель Бурьен будет принимать его с  почестями в Богучарове.] Мне дадут комнатку из милости; солдаты разорят свежую  могилу отца, чтобы снять с него кресты и звезды; они мне будут рассказывать о  победах над русскими, будут притворно выражать сочувствие моему горю: - думала  княжна Марья не своими мыслями, но чувствуя себя обязанной думать за себя  мыслями своего отца и брата. Для нее лично было все равно, где бы ни оставаться  и что бы с ней ни было; но она чувствовала себя вместе с тем представительницей  своего покойного отца и князя Андрея. Она невольно думала их мыслями и  чувствовала их чувствами. Что бы они сказали, что бы они сделали теперь, то  самое она чувствовала необходимым сделать. Она пошла в кабинет князя Андрея и,  стараясь проникнуться его мыслями, обдумывала свое положение.      

Требования жизни, которые она считала уничтоженными со  смертью отца, вдруг с новой, еще неизвестной силой возникли перед княжной  Марьей и охватили ее. Взволнованная, красная, она ходила по комнате, требуя к  себе то Алпатыча, то Михаила Ивановича, то Тихона, то Дрона. Дуняша, няня и все  девушки ничего не могли сказать о том, в какой мере справедливо было то, что  объявила m‑lle Bourienne. Алпатыча не было дома: он уехал к начальству.  Призванный Михаил Иваныч, архитектор, явившийся к княжне Марье с заспанными  глазами, ничего не мог сказать ей. Он точно с той же улыбкой согласия, с  которой он привык в продолжение пятнадцати лет отвечать, не выражая своего  мнения, на обращения старого князя, отвечал на вопросы княжны Марьи, так что  ничего определенного нельзя было вывести из его ответов. Призванный старый  камердинер Тихон, с опавшим и осунувшимся лицом, носившим на себе отпечаток  неизлечимого горя, отвечал «слушаю‑с» на все вопросы княжны Марьи и едва  удерживался от рыданий, глядя на нее.      

Наконец вошел в комнату староста Дрон и, низко поклонившись  княжне, остановился у притолоки.      

Княжна Марья прошлась по комнате и остановилась против него.      

- Дронушка, - сказала княжна Марья, видевшая в нем  несомненного друга, того самого Дронушку, который из своей ежегодной поездки на  ярмарку в Вязьму привозил ей всякий раз и с улыбкой подавал свой особенный  пряник. - Дронушка, теперь, после нашего несчастия, - начала она и  замолчала, не в силах говорить дальше.      

- Все под богом ходим, - со вздохом сказал он. Они  помолчали.      

- Дронушка, Алпатыч куда‑то уехал, мне не к кому  обратиться. Правду ли мне говорят, что мне и уехать нельзя?      

- Отчего же тебе не ехать, ваше сиятельство, ехать  можно, - сказал Дрон.      

- Мне сказали, что опасно от неприятеля. Голубчик, я  ничего не могу, ничего не понимаю, со мной никого нет. Я непременно хочу ехать  ночью или завтра рано утром. - Дрон молчал. Он исподлобья взглянул на  княжну Марью.      

- Лошадей нет, - сказал он, - я и Яков  Алпатычу говорил.      

- Отчего же нет? - сказала княжна.      

- Все от божьего наказания, - сказал Дрон. -  Какие лошади были, под войска разобрали, а какие подохли, нынче год какой. Не  то лошадей кормить, а как бы самим с голоду не помереть! И так по три дня не  емши сидят. Нет ничего, разорили вконец.      

Княжна Марья внимательно слушала то, что он говорил ей.      

- Мужики разорены? У них хлеба нет? - спросила  она.      

- Голодной смертью помирают, - сказал Дрон, -  не то что подводы: