1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 
Когда явился Гамба и возвестил, что карета подана, они были уже готовы.
   
— А что, я тоже еду? — спросил он.
   
— Да. Ты готов?
   
— Если речь о том, чтобы поколесить по дорогам, тут я всегда готов.
   
— Что ж, в путь!
   
Через минуту почтовая карета уже неслась по парижским мостовым во весь опор.
   
На первой же станции Христиана спросила у почтмейстера:
   
— Не дали ли вы сегодня утром лошадей двум путешественникам, ехавшим из Парижа?
   
— Почему двум? — спросила Фредерика.
   
— Тише, слушай.
   
— Я давал их более чем двум, — отвечал почтмейстер.
   
— Да, но речь идет о двух, ехавших вместе.
   
— А как они выглядят?
   
— Обоим около сорока. Но один выглядит старше.
   
— А! Погодите-ка. Вроде проезжали такие. Один еще забился в угол кареты, будто не в духе был или хворый.
   
— А у другого лицо, верно, такое жесткое, надменное?
   
— Точно. Он-то и отдавал распоряжения. Я еще говорю Жану: «Вот про кого не скажешь, что физиономия у него добродушная!» А Жан мне в ответ: «Ба! Этот вправе иметь любую физиономию, платит он щедро». Да, сударыня, я их видел.
   
— Благодарю.
   
Лошадей переменили. Карета двинулась дальше.
   
Фредерика пристала к матери с расспросами:
   
— Как вы узнали, что отец уехал не один?
   
— Разве ты забыла, как он вчера сказал, что его будет сопровождать друг?
   
— Да, правда, но он не говорил, кто такой этот друг.
   
— Ну, об этом-то я догадалась! — отвечала Христиана.
   
— Так кто же он?
   
— Господин Самуил Гельб.
   
То было мрачное, молчаливое путешествие. Прошла ночь, потом день, и снова ночь, и день опять.
   
Мать и дочь останавливались только затем, чтобы поменять лошадей. За двое суток они только два раза вышли из кареты, чтобы наскоро перекусить.
   
И тотчас вновь отправились в дорогу, платя вдвое, чтобы побудить кучера ехать вдвое быстрее.
   
Начатое среди ночи, это путешествие и завершилось ночью.
   
Было около одиннадцати вечера, когда почтовая карета въехала во двор Эбербахского замка.
   
— Господин граф здесь? — спросила Фредерика у сонного привратника, которого пришлось разбудить.
   
— Да, сударыня.
   
— Хвала Создателю! — вскричала Христиана. — Мы успели вовремя.
   
Карета остановилась у крыльца.
   
Гамба так забарабанил в дверь, что мог бы перебудить весь дом.
   
Ганс просунул голову в слуховое окошко.
   
— Кто там? — закричал он до крайности раздраженно и грубо.
   
— Это госпожа графиня, — ответствовал Гамба.
   
— Сейчас спущусь, — проворчал Ганс.
   
Мгновение спустя дверь открылась.
   
— Господин граф… — начала Фредерика.
   
— Он спит.
   
Фредерика оглянулась на Христиану.
   
Без слов поняв взгляд дочери, та сказала:
   
— О, нельзя терять ни минуты. Речь идет о слишком серьезных вещах, чтобы откладывать нашу встречу хотя бы на мгновение. Идем, постучимся в дверь его спальни.
   
Они тотчас поднялись по лестнице и принялись стучаться, сперва потихоньку, потом все сильнее.
   
Но сколько бы они ни колотили в дверь, никто не отзывался.
   
— Подождите, — сказал Гамба. — Вы стучитесь по-женски. Я вам сейчас покажу, как это делается.
   
И он пустился выбивать из двери набат всех колоколов Антверпена.
   
В комнате по-прежнему было тихо, никто даже не пошевелился.
   
— Это странно, — сказала Христиана, и на лице ее начала проступать бледность.
   
Она повернулась к Гансу:
   
— Вы совершенно уверены, что господин граф в спальне?
   
— Само собой разумеется, я же его туда и проводил часа два тому назад, еще свечи в комнате зажег.
   
— О! Два часа! — в ужасе прошептала Христиана.
   
— К тому же, — продолжал Ганс, — не будь его там, ключ бы торчал снаружи, а вы сами видите, что он внутри.
   
— Господин граф! — закричала Христиана. — Откройте, это мы, Фредерика и я! Во имя Неба, откройте!
   
По-прежнему ни звука.
   
— Что все это значит? — пролепетала Фредерика. — Боже мой! Мне страшно.
   
— Ах, ну конечно! — воскликнула Христиана. — Господин Самуил Гельб, должно быть, в замке?
   
— Да, сударыня, — отвечал Ганс.
   
— Что ж, мой друг, пойдемте и разбудим его. Возможно, он спит не так крепко, как господин граф.
   
Ганс проводил их до дверей комнаты Самуила.
   
Христиана постучалась.
   
Никто не ответил.
   
Ключ торчал в замке.
   
— Открой, Гамба, — приказала Христиана. — И войди.
   
Гамба вошел.
   
— Вы тоже можете войти, — сказал он. — Здесь никого нет.
   
Христиана и Фредерика бросились в комнату.
   
Она и в самом деле была пуста, а постель не смята.
   
— Вы убеждены, — спросила Христиана у Ганса, — что господа не выходили из дому?
   
— Еще как убежден. В половине десятого господа сказали, что идут спать. Я видел, как они поднимались к себе, а потом запер двери. Они не могли уйти, не потребовав у меня ключи.
   
— В таком случае живо! — закричала Христиана. — Молоток, лом, все равно, что! Надо взломать дверь комнаты господина графа.
   
Гамба и Ганс убежали. Они почти тотчас вернулись, вооруженные железным ломом.
   
Через минуту дверь подалась.
   
Все четверо вошли в комнату графа.
   
Она была так же пуста, как и другая спальня, которую они только что покинули.
   
Но первым предметом, бросившимся в глаза Фредерике, оказалось письмо, лежавшее на молитвенной скамеечке, что стояла у изголовья кровати.
   
Адрес гласил: «Госпоже Олимпии, Люксембургская улица, Париж».
   
— Дай, — протянула руку Христиана.
   
Она сломала печать и начала читать:
   
    
«Моя бедная возлюбленная, когда тебе попадется на глаза это послание, я уже буду мертв…»
   
   
У нее вырвался крик, и она стала торопливо пробегать глазами остальное.
   
Юлиус не приводил никаких подробностей. Он только говорил, что умирает, чтобы Фредерика могла выйти за Лотарио, что ей не придется больше бояться Самуила и пусть она не печалится, так как он очень счастлив, ибо может сделать это для нее, и она ничем ему не обязана, а напротив, это он должен быть ей признателен, так как благодаря ей он, проживя такую никчемную жизнь, хотя бы умереть сможет как человек любящий и преданный.
   
А дальше было еще множество всевозможных ласковых слов и нежных уверений.
   
Но Христиана дочитывать не стала.
   
— О, какое несчастье! — простонала она, ломая руки. — Мы опоздали на два часа. Сейчас он уже, наверное, умирает. А мы даже не знаем, где!
   
— Ах, поищем хотя бы, будем искать везде, — всхлипывая, пролепетала Фредерика.
   
— Однако, — продолжала Христиана, — раз внешние двери заперты, они должны быть в замке. Надо обшарить все комнаты.
   
Но все поиски оказались тщетными.
   
— Они не выходили, это точно, — твердил Ганс.
   
— Боже мой! Я должна была бы найти, догадаться, знать, — сказала Христиана. — Но мне кажется, что я с ума схожу.
   
Она стиснула лоб ладонями, будто пыталась таким образом собрать воедино все свои мысли, весь разум.
   
— Ах, постойте! — вдруг закричала она.
   
И прибавила, ни к кому не обращаясь, сама себе:
   
— Да, так и есть! Это Господь меня надоумил.
   
Она со всех ног бросилась в спальню Юлиуса, потом в сопровождении Фредерики и обоих мужчин вбежала в маленькую гостиную, отделявшую спальню графа от той, что некогда занимала она сама.
   
Христиана решительно указала Гамбе и Гансу на книжные шкафы и скомандовала:
   
— Друзья мои, живо отодвиньте от стен всю мебель, да хорошенько постучите ломом по этой деревянной резьбе.
   
Ганс и Гамба мгновенно учинили в библиотеке форменный разгром, вооружились ломом и принялись добросовестно крушить резное панно.
   
Первые попытки особого результата не принесли.
   
Но вдруг, откликнувшись на очередной мощный удар Гамбы, панно дернулось, как будто там сработала пружина, и отошло в сторону так резко, что волна воздуха едва не загасила свечи.
   
Панно маскировало темную лестницу, уходящую далеко вглубь.
   
— Лампу! — приказала Христиана. — Мы спустимся туда.
   
Ганс зажег одну из ламп, стоявших на камине.
   
— А теперь вперед! — провозгласил Гамба.
   
И он первым бросился вниз по лестнице.
   
Ганс, Христиана и Фредерика следовали за ним.
   
«Да, — подумалось Христиане, — именно так негодяй и проник сюда в ту роковую ночь».
   
Так они спускались минут десять.
   
Внезапно их остановил окрик:
   
— Кто идет?
   
— Женщины, — отвечала Христиана.
   
— Остановитесь! — прокричал голос. — Мужчины вы или женщины, а еще шаг, и вам конец.
   
И послышалось бряцание заряжаемых ружей.
   
— Да что же это? — пробормотала Фредерика.
   
— Тихо! — шепнула Христиана. — Отойдите-ка все трое за тот выступ, где лестница делает поворот. Лампу погасите. И оставайтесь там, что бы ни произошло!
   
Тут она обошла Ганса и Гамбу и вдруг стремительно бросилась вперед.
   
В то же мгновение прогремел залп, и Христиана услышала, как несколько пуль просвистело мимо ее головы.
   
Но темнота спасла Христиану. Ее даже не задело.
   
— Я не ранена, не двигайтесь с места, жизнью вашей заклинаю! — повелительно крикнула она Фредерике и Гамбе, которые уже готовы были кинуться на выручку.
   
Сделав еще несколько шагов вперед, она оказалась окружена дюжиной мужских фигур, которые смутно различала в полутьме, при свете факела, горящего где-то в отдалении.
   
Ей показалось, что она видит и лезвия кинжалов, посверкивающие в темноте.
   
— Во имя ваших жен и дочерей, — воскликнула она, бросаясь на колени, — кто бы вы ни были, сжальтесь над двумя бедными созданиями, которые потеряют мужа и отца, если вы не придете им на помощь!
   
Кинжалы уже были занесены.
   
Но один из этих мужчин все-таки сказал:
   
— Нас здесь двенадцать против одной женщины. Позволим ей объясниться.
   
— Благодарю! — вскричала бедняжка. — Вы сейчас все поймете. Происходит вот что. В эту самую минуту граф фон Эбербах где-то здесь собирается покончить с собой. Так вот, перед вами графиня фон Эбербах, которая знает об этом и ищет своего мужа, чтобы остановить его руку. Вы это понимаете, господа, не правда ли? Вы не станете мешать жене спасти жизнь своему мужу? Наоборот, вы скорее поможете. Где он? Вы должны знать, коль скоро вы здесь. Умоляю вас, проведите меня к нему.
   
— Мы не знаем графа фон Эбербаха, сударыня, — отвечал тот, кто только что удержал остальных и, по-видимому, был их предводителем.
   
— Но вы же находитесь в его доме. Вы не могли бы оказаться здесь без его согласия.
   
— Послушайте, сударыня, — сказал предводитель. — Мы все молоды, и у нас нет привычки лгать. Причину, по которой мы оказались здесь, нам открывать запрещено, и честь велит нам убить каждого, кто может похитить наш секрет. Приказов не обсуждают. Нам велено пристрелить любого, кто попробует пройти сюда без пароля.
   
— О! Но ведь это граф фон Эбербах дал вам такой приказ, не правда ли?
   
— Он или другой, сударыня, какая разница?
   
— Да, да, это он. А знаете, почему он велел сюда никого не пропускать? Это чтобы никто не смог помешать его самоубийству. Смотрите, у меня при себе письмо, где он мне об этом пишет. Можете прочесть его. Пусть нам принесут лампу. Вот это письмо, возьмите. Прочитайте, прошу вас.
   
— Зачем? — отвечал ее собеседник. — Нам не положено вникать в причины приказов, которые мы получаем: наше дело только повиноваться.
   
— Но все-таки, если вам докажут, что в эту самую минуту человек убивает себя здесь, на ваших глазах, неужели для вас, как вы сами говорите, молодых людей, мыслимо не сделать ни шагу, позволив самоубийству совершиться? И это при том, что одного вашего движения хватило бы, чтобы спасти человека! При том, что перед вами его несчастная жена, что она у ваших ног! О, я вас умоляю! Представьте, что это ваш отец хочет покончить с собой, что это ваша мать молит вас!
   
— Однако, — пробормотал один из молодых людей, — что если она правду говорит?
   
— Если так, — подхватил второй, — мы окажемся как бы сообщниками самоубийства графа.
   
— О, вы добры! — вскричала бедная женщина.
   
— Сударыня, — спросил предводитель, — вы действительно графиня фон Эбербах?
   
— Нет, господа, — отвечала Христиана. — Я не хочу вас обманывать. Это не я. Но она здесь. Она сейчас придет. Фредерика! — позвала она. — Мы здесь с двумя надежными друзьями. Но мужчины могли бы вас стеснить. Я скажу им, чтобы они ушли. Пойдем только мы, женщины.
   
И она действительно отправилась за Фредерикой, храбрая женщина, а Гамбу с Гансом отослала обратно.
   
Возвратилась она с лампой, которую Гамба только что снова зажег по ее просьбе.
   
— Смотрите, — сказала она, — вы видите, что я вам не лгу. Вот письмо, где граф сообщает о своем самоубийстве, и вот мы, две плачущие женщины.
   
Она подала предводителю письмо.
   
Тот мельком заглянул в него.
   
— И в самом деле! — пробормотал он. — Выходит, граф фон Эбербах доверил нам только половину своего замысла.
   
— Теперь, господа, — воскликнула Христиана, — не будем терять ни секунды! Ведите нас.
   
— Пойдемте, сударыня, — отвечал предводитель.
   
И он быстро зашагал вперед.
   
Несмотря на темноту, обе женщины следовали за ним, не оступаясь на незнакомой лестнице, так, словно шли они по улице и при свете дня. Можно было бы сказать, что сияние их сердец озаряло им путь.
   
Пройдя несколько дверей и спустившись на много ступенек вниз, молодой человек остановился.
   
— Это здесь, — сказал он.
   
— О Господи! — прошептала Христиана. — Только бы мы не опоздали!
   
Молодой человек распахнул последнюю дверь.
  
  
   
    
LXII
    
ТОСТ
   
   
Все свершилось в том самом круглом подземном зале Двойного замка, зале с двумя выбитыми в толще каменных стен потайными лестницами по бокам, где мы некогда уже видели Юлиуса, представляемого Самуилом Совету Трех и вместе с ним присутствующего на секретном совещании Тугендбунда.
   
На столе, освещенном лампой — она висела над ним на потолке, — лежала бумага и принадлежности для письма.
   
Были там сверх того широкий средневековый кубок и рядом бутылка, полная и запечатанная.
   
Самуил Гельб и Юлиус фон Эбербах сидели друг напротив друга, неподвижные и безмолвные.
   
В замке они находились два дня. В круглой зале — около часа.
   
Оба были погружены в размышление.
   
Юлиус в этом месте, где он испытал все счастье и все горе своей жизни, чувствовал, как прошлое овладевает его сознанием.
   
Он проклинал свою слабость и слепоту. Он не сумел угадать тревог Христианы. Рядом с этим нежным, дорогим существом, которое он должен был опекать, защищать и уберечь, он жил не как муж, а словно чужой, забыв о бдительности и предусмотрительности.
   
Лишь поэтому он не заметил подлых сетей, расставленных в его же собственном доме, у него на глазах, врагом, бродившим вокруг его счастья, как падший ангел вокруг земного рая.
   
А ведь сколько было спасительных предзнаменований: и отвращение Христианы к Самуилу, пробудившееся, как только она узнала его, и мольбы отца, которому так хотелось покончить с этой зловещей дружбой, но Юлиус упорно держался за свой глупый самообман, ничто не могло его разрушить.
   
И потом, даже если бы он больше верил страхам своей жены и предостережениям отца, все равно Самуил имел над ним такую власть, настолько держал его под своим влиянием, что и сама очевидность не заставила бы его прозреть, никакие доказательства не побудили бы его очнуться.
   
Как он теперь ненавидел себя за эту глупую готовность покоряться воле другого! Как горько раскаивался в подлой слабости, причинившей столько горя всем, кого он любил! Ах, ныне с ним уж такого не случится! Больше он не струсит. Не отступит даже под напором неумолимой необходимости. Он будет беспощаден. Ни щепетильность, ни осторожность его не удержат.
   
В то время как Юлиусу Двойной замок напоминал о его слабостях, Самуилу он напомнил о его преступлениях.
   
Самуил был не из тех, кто склонен предаваться особым сожалениям по поводу того, что он сделал и к каким последствиям это привело.
   
В конце концов, рассуждал он, в чем Гретхен и Христиана могли бы его упрекнуть?
   
Он ведь даже не взял их силой, они сами отдались ему. Одна, правда, сделала это под влиянием любовного напитка, но так ли уж важно, искусственным действием зелья или естественной горячностью чувств порождена была эта страсть, без которой ни одна женщина не отдастся мужчине?
   
Можно вскружить женщине голову, опьянив ее вином или пылкими речами, какая разница? То же самое, что сделал он, делают все мужчины. Преследовать юную девушку, чистую, целомудренную, не ведающую греха, говорить ей слова, которые волнуют, прикасаться к ее руке, чтобы заставить затрепетать, распалять ее кровь страстными взорами, обжигать губы поцелуем, чтобы, пользуясь ее смятением и неведением, погубить, — это ничего, это невинно и безупречно, такое происходит каждый день; но вызвать те же следствия не словами, взорами и поцелуями, а парой капель настойки — вот что преступно, чудовищно, ужасающе и превращает соблазнение в насилие.
   
Что до Христианы, то если бы он ухаживал за ней так, как всякий благовоспитанный молодой человек увивается за всеми знакомыми замужними дамами, если бы был любезным, настойчивым и предупредительным, если бы ценой всяких ужимок и закатывания глаз вперемежку с подарками сумел внушить любовь, если бы он ее получил взамен браслета или веера, добился бы ее вздохами и элегиями, это была бы самая обычная история.
   
Но коль скоро она отдалась не за лесть, а за жизнь своего ребенка, коль скоро в основе ее поступка вместо кокетства была материнская любовь, происшедшее представляется отвратительным, и он, Самуил, оказывается в роли не галантного кавалера и очаровательного шалуна, а отъявленного мерзавца. И за что, собственно? Только за то, что склонил Христиану к супружеской измене, по сути не такой позорной, как все прочие.
   
Христиана покончила с собой, но кто ее заставлял? Разве Самуил столкнул ее в Адскую Бездну? Это же было не убийство, а самоубийство.
   
Таким образом, Самуилу совершенно не в чем себя упрекнуть!..
   
Но все-таки откуда она взялась, эта потребность оправдать себя в собственных глазах, которую он почувствовал впервые в жизни? Почему он прибегает к софизмам, лишь бы снять с себя вину? Ради чего он защищается, когда никто его не обвиняет?
   
У него не было привычки к лицемерию; он творил зло дерзко, с размахом; он не хитрил с моралью, а шел против нее с открытым забралом, оскорблял ее, глядя ей прямо в лицо. В нем, может статься, и было что-то от Сатаны, но решительно ничего от Тартюфа.
   
И что же? Сейчас он был сам на себя не похож. Им овладело что-то вроде робости, столь чуждой его натуре. Он был во власти предчувствия, причины которого не мог понять.
   
Временами он поглядывал на Юлиуса, а потом на запечатанную бутылку.
   
Какая связь была между Юлиусом и этим сосудом?
   
Так или иначе, но когда Самуил, оторвав глаза от бутылки, переводил их на графа фон Эбербаха, при всем его невероятном самообладании в этих глазах невольно загорался странный огонь.
   
Не содержалось ли в этой бутылке исполнение его мечты, достижение цели, которую он так долго преследовал? Не эта ли бутылка должна была принести ему состояние Юлиуса, а вместе с ним все то, чего он так жаждал: могущество, место среди предводителей Тугендбунда, руку Фредерики?
   
Не яд ли был в той бутылке?
   
Но даже если Самуил приготовился сию же минуту отравить Юлиуса, здесь не было ничего такого, что могло бы заставить содрогнуться эту душу, словно отлитую из бронзы. Преступлением больше или меньше — для его жизни, полной злодейств, как осуществленных, так и задуманных, — это всего лишь деталь. Самуил Гельб не стал бы тревожиться из-за такого пустяка.
   
Тот, кто хладнокровно пытался отравить такого великого человека, как Наполеон, не стал бы дрожать при необходимости отправить на тот свет такого жалкого полумертвеца, как Юлиус.
   
Нет, если в минуту, когда настала пора нанести решающий удар, который откроет перед ним путь к утолению его тщеславия и осуществлению любовных надежд, Самуил Гельб чувствовал необъяснимое беспокойство, если его решимость, всегда столь непреклонная, втайне пошатнулась, если он почти колебался, то причиной этому был не ужас перед злодейством, которое он готовился совершить, а страх неудачи.
   
Он, не привыкший сомневаться в успехе, он, так сказать воплощенная дерзость, сама уверенность, не зная почему, сам себя стыдясь, слышал, как внутренний голос нашептывает ему, что это деяние его погубит, и то, в чем он рассчитывает обрести начало новой жизни, станет для него концом.
   
Впрочем, это были не более чем суеверные страхи, достойные добросердечной кумушки, против которых все в нем восставало. Что зло может приносить несчастье тому, кто его творит, — вот уж вздор, годный лишь на то, чтобы вдалбливать его в головы младенцам. Люди, мало-мальски пожившие на этом свете, знают, что действительность мало напоминает развязки мелодрам, где добродетель всегда вознаграждается, а порок наказан. Напротив, то, что принято называть злом, имеет все шансы посмеяться последним, наслаждаться благоденствием и кататься в экипаже, окатывая грязью из-под колес бедную скромную добродетель, бредущую по улицам пешком.
   
«Ну же, Самуил! — говорил он себе. — Будь мужчиной! Будь Самуилом! Час жатвы не то время, когда сеятелю пристало отступать и колебаться. Ну же, ты сеял, уже три десятилетия зерна твоего разума, твоих мыслей и надежд падали на некую почву. И вот урожай наконец созрел! Поздно теперь размышлять о том, не лучше ли было бы сеять на другом, а не на этом поле. Берись за свою косу и коси».
   
Самуил достал часы.
   
— Ждать придется еще полчаса с лишним, — сказал он.
   
— Сейчас половина первого ночи? — спросил Юлиус.
   
— Без двух минут. Когда пробьет час, наши любезные заговорщики будут здесь. Они поднимутся по лестнице, которая идет снизу. Ты вполне уверен в людях, которых выставил на верхней лестнице?
   
— Абсолютно уверен.
   
— Ты им все хорошо объяснил?
   
— Я сам расставил их по местам и условился обо всем с их командиром. Можешь быть совершенно спокоен.
   
— А почему ты не захотел, чтобы я там присутствовал в то время, когда ты давал им распоряжения?
   
— Я получил из Берлина приказ, который запрещает это, — отвечал Юлиус. — И командиру тоже запрещено выполнять какие-либо указания, кроме тех, что были ему даны секретно.
   
— Стало быть, мне не доверяют? — уточнил Самуил Гельб.
   
— Возможно, ведь ты пока еще не доказал свою преданность.
   
— О недоверии, по-видимому, свидетельствует и то, — продолжал Самуил, слегка задетый, — что они настояли, чтобы ты присутствовал на совещании Трех?
   
— Возможно, — повторил Юлиус.
   
И, помолчав, он прибавил:
   
— Но с твоей стороны было бы ошибкой сердиться или тревожиться из-за недоверия, которое ты вполне развеешь через полчаса. Кроме того, для тебя не так уж плохо, если я сейчас буду рядом.
   
— Это почему же?
   
— Потому что тех, кого ты нам выдашь, будет трое, и если бы ты оказался один против троих, тебе пришлось бы пережить неприятные минуты. Эти люди храбры, они едва ли без сопротивления дадут себя арестовать.
   
— А как же солдаты, которых ты поставил на лестнице?
   
— Именно тогда, — возразил Юлиус, — когда солдаты войдут, Трое, поняв, что ты их предал, могут броситься на тебя, чтобы хоть отомстить, если спастись уже невозможно. Как видишь, небесполезно, чтобы с тобой кто-нибудь был.
   
— А если, защищая меня, ты сам попадешь под удар?
   
— О, я, — протянул Юлиус каким-то странным тоном, — я, входя сюда, уже принес в жертву свою жизнь.
   
Твердость, с какой Юлиус произнес эти слова, заставила Самуила пристально всмотреться в его лицо.
   
Но он не увидел там ничего, кроме обычного выражения беззаботности.
   
С минуту оба помолчали.
   
Самуил встал и начал прохаживаться взад и вперед.
   
— Сколько нам еще ждать? — спросил Юлиус.
   
— Еще четверть часа, — отвечал Самуил.
   
— В таком случае, — сказал Юлиус, — мне самое время принять мое укрепляющее снадобье.
   
— А… — вырвалось у Самуила, и он тут же осекся.
   
— Я чувствую себя утомленным, — продолжал Юлиус. — Мне потребуются силы для той сцены, что сейчас разыграется здесь. Ты мне говорил, что действие этого средства непродолжительно и лучше принять его в самый последний момент. Вот он и наступил. Давай сюда свою микстуру.
   
— Ты этого хочешь? — произнес Самуил дрогнувшим голосом.
   
— Ну, вот еще! Разумеется, хочу! Как раз сейчас мне потребуется много сил. Ну-ка налей мне своего укрепляющего вот в этот кубок.
   
Говоря так, он не спускал глаз с Самуила.
   
Тот не двигался.
   
— Налей же! — повторил граф фон Эбербах.
   
Тогда Самуил взял бутылку и откупорил ее.
   
Руки у него слегка дрожали.
   
А Юлиус поднял свой кубок и с полным спокойствием протянул ему.
   
Самуил вылил туда около половины бутылки.
   
— Почему ты не выливаешь все? — спросил Юлиус.
   
— О, хватит и половины.
   
— Лей все, говорю тебе, — настаивал Юлиус.
   
— Ладно, — сказал Самуил, руки которого снова затрясла едва заметная дрожь.
   
— Можно подумать, будто ты чуть ли не взволнован. Или это твое укрепляющее средство опасно?
   
Самуил побледнел.
   
— Опасно? — пробормотал он. — Ну и мысль!
   
— О, не беспокойся, — усмехнулся Юлиус. — Не подумай, будто я тебя в чем-то подозреваю. Я только хочу сказать, что иногда лекарство заставляет пациента расплачиваться потом за тот прилив сил, который оно дает ему на короткий срок. Если ты мне приготовил снадобье именно такого рода, я на тебя не в претензии, напротив. Мне бы только на один час иметь столько энергии, сколько нужно, а там будь что будет. Ты ведь знаешь, жизнью я не слишком дорожу. Я в этом смысле и спросил, не опасно ли лекарство.
   
— Оно абсолютно безвредно, — отвечал Самуил, у которого было время овладеть собой. — Этот настой дает силу тем, кто болен, а здоровых делает еще сильнее — иных последствий у него нет.
   
— А, так оно и здоровым прибавляет сил? — повторил Юлиус, и глаза его диковато блеснули.
   
— Да, — решительно подтвердил Самуил.
   
Юлиус поднес стакан к губам. Но он лишь слегка омочил их, коснувшись напитка.
   
— У этого лекарства совсем другой вкус, чем у прежнего укрепляющего средства, — сказал он.
   
— Ну да, — согласился Самуил. — Я заменил его. Это более действенно.
   
— Мой бедный Самуил, — вздохнул Юлиус, — с тобой положительно что-то происходит. Тебе изменяет твое обычное хладнокровие.
   
— Мне? — пробормотал Самуил.
   
— Я понимаю, что ты испытываешь беспокойство, — продолжал граф фон Эбербах. — В ту минуту, когда выдаешь тех, чьим сообщником был почти что с самого рождения, немудрено до известной степени утратить присутствие духа.
   
— Действительно, — сказал Самуил, в восторге от того, что Юлиус объясняет его смятение подобным образом. — Признаюсь тебе, что выдать Тугендбунд мне оказалось тяжелее, чем я думал.
   
— Не извиняйся, Самуил. Это так естественно. Оттого, что тебе приходится преодолевать свою щепетильность, твои заслуги только увеличиваются, и жертва, которую ты приносишь прусскому правительству и монархической идее, становится еще огромнее и достойнее воздаяния. Но даю тебе слово чести, что воздаяние деянию не уступит. По крайней мере я сделаю для этого все, что будет от меня зависеть; ты, Самуил, смело можешь на меня положиться.
   
Благодарить Самуил не стал. В словах Юлиуса ему послышалось что-то похожее на иронию.
   
А Юлиус продолжал:
   
— Но сейчас ведь тебе самому, как и мне, тоже потребуются все твои силы. Волнение, которое ты испытываешь, каким бы законным и достойным уважения оно ни было, если придется защищаться, может повредить нам обоим. Не знаю, как для тебя, а для меня очень важно, чтобы этого не случилось. Так вот, это укрепляющее средство, которое, как ты мне только что говорил, придает бодрости и тем, кто находится в добром здравии…
   
— И что же? — перебил Самуил, сделав страшное усилие, чтобы скрыть свое замешательство.
   
— А то, милый мой Самуил, что тебе, как я полагаю, стоило бы самому выпить половину этой микстуры.
   
Самуил ошеломленно уставился на него.
   
— Итак, Самуил, давай поделимся по-братски и выпьем вместе за здоровье той, что дорога нам обоим, — за здоровье Фредерики!
   
— Но, — возразил Самуил, — ты же сам сказал, что хочешь выпить все, и это для тебя не слишком много?
   
— А вот ты говорил, что половины вполне хватит.
   
— Ба! — сказал Самуил. — Мое минутное волнение уже прошло. И потом, когда Трое появятся здесь, уж будь покоен, мне ничего не понадобится пить: вся моя энергия сама вернется ко мне. Перед лицом опасности я стоек и готов ко всему, можешь на меня положиться.
   
— Так ты отказываешься? — холодно спросил Юлиус.
   
Самуил в свою очередь пристально всмотрелся в его лицо.
   
— Ах, черт возьми, — сказал он, — ты что, тоже мне не доверяешь?
   
— Возможно! — проронил Юлиус, в третий раз за время разговора повторяя тот же ответ.
   
Самуил гневно выпрямился.
   
Юлиус встал с места, и было мгновение, когда их взгляды сверкнули и скрестились, словно две шпаги.
   
Затем вдруг Самуил, то ли потому, что в этом поединке нервов его мрачная и могучая натура жаждала любой ценой взять верх, то ли благодаря некоей внезапной идее, его осенившей, то ли просто потому, что Юлиус ошибся в своих подозрениях, — так или иначе Самуил Гельб принял решение: он взял кубок и отпил из него половину.
   
И протянул кубок Юлиусу.
   
— Теперь твоя очередь, — сказал он. — Сам видишь, какова цена твоим подозрениям!
   
Юлиус взял чашу.
   
— За здоровье Фредерики! — провозгласил он. — Пусть она надолго переживет нас!
   
С этими словами он осушил кубок до дна.
   
В этот миг послышался звон колокольчика.
   
— А вот и наши долгожданные, — промолвил Самуил. — Они точны.
   
Почти тотчас дверь, ведущая на нижнюю лестницу, отворилась.
   
Вошли двое: фигуры их были скрыты плащами, а лица — масками.
  
  
   
    
LXIII
    
МЕРТВЫЙ ХВАТАЕТ ЖИВОГО
   
   
Вокруг стола было всего три кресла, одно из которых располагалось выше прочих.
   
Двое в масках сели на те кресла, что были ниже.
   
Казалось, их не удивило присутствие Юлиуса, хотя Самуил не предупредил их, что придет не один.
   
Самуил с беспокойством поглядывал на третье кресло.
   
— Вы пришли только вдвоем? — спросил он. — Я надеялся, что верховный предводитель явится сюда вместе с вами. Так что же, он не придет?
   
— Дело высочайшей важности помешало ему явиться, — отвечал один из людей в масках. — Но где мы, там присутствует и он. Говори так, как если бы мы были здесь все трое. Верховный предводитель — хотя это не я и не мой спутник, — услышит твои слова в точности, все до одного, и все твои мысли откроются ему.
   
— Что ж, — сказал Юлиус, — раз это кресло свободно, я займу его.
   
И он преспокойно уселся на самое высокое кресло.
   
Самуил посмотрел на него с изумлением. Он ждал, что могущественные и досточтимые персоны, стоящие во главе Союза, оскорбятся дерзостью незнакомца, который в их присутствии осмелился сесть, вот так возвышаясь над ними.
   
Но предводители Тугендбунда не выказали ни возмущения, ни удивления, как будто в поступке Юлиуса не было ничего особенного, и повернулись к Самуилу, жестом предложив ему говорить.
   
Он заколебался.
   
Во-первых, то, о чем ему предстояло объявить, было в достаточной мере щекотливо. Какого бы твердого закала ни был ваш характер, а все равно невозможно стать предателем без того, чтобы что-то в душе не воспротивилось, а в ушах не зазвучали голоса, изобличающие ваше бесчестье.
   
И потом, без верховного предводителя утрачивался главный смысл всего дела. Двое оставшихся… настолько ли они важны, чтобы стоило труда их предавать?
   
Самуил обещал доставить голову Тугендбунда; если он всего-навсего отрубит две его руки, еще неизвестно, будет ли берлинский двор столь же признателен ему?
   
Впрочем, неважно: как только будут распознаны и взяты эти двое, через них, быть может, удастся добраться и до третьего. Даже если предположить, что они окажутся способны все снести, вытерпеть любые муки и все-таки не назвать его, вероятно, при них или у них в домах найдутся какие-либо бумаги, где есть его имя и откуда можно будет узнать о составе и строении Тугендбунда, что позволит правительству наконец-то наложить руку на гнездо заговора.
   
Следовательно, Самуил решил действовать так, как если бы на совещание явились все трое.
   
— Так что же, Самуил Гельб, — снова подал голос тот человек в маске, который уже говорил с ним вначале, — ты нас вызвал сюда для важного сообщения. Мы тебе полностью доверяем, и вот мы здесь. Теперь мы ждем, чтобы ты объяснился.
   
— И вы не спрашиваете, кто этот человек? — Самуил указал на графа фон Эбербаха.
   
— Этого человека привел сюда ты, — отвечал его собеседник. — Поэтому мы предполагаем, что ты в нем уверен и его присутствие необходимо в связи с тем сообщением, которое ты намерен нам сделать. Если ты его привел, это, видимо, значит, что он может выслушать все то, что ты скажешь нам. Говори же.
   
— Так вот… — начал Самуил. — Но позвольте мне прежде всего задать один необходимый вопрос: каковы ваши новые планы в связи с последней революцией во Франции?
   
Человек в маске покачал головой в знак отрицания.
   
— Мы пришли сюда, — напомнил он, — чтобы слушать, а не отвечать. У нас нет ни права, ни желания оповещать тебя об этом.
   
Самуил прикусил губу. Он видел теперь, чего на самом деле стоит это полное доверие к нему, о котором только что говорили предводители Союза.
   
Что ж! Тем лучше! Нанесенная обида избавляла его от последних остатков щепетильности. Он снова, уже далеко не впервые, отметил про себя, что ему нет смысла рассчитывать на этих людей, которые обращаются с ним так презрительно. И это после тридцати лет преданности, трудов и служения!
   
— Вы неверно истолковали мой вопрос, — возразил он. — У такого смиренного, ничтожного служителя, как я, не могло быть притязаний проникнуть в замыслы таинственных и неприступных сеньоров, предводительствующих нами. Я не спрашиваю ни о ваших планах, ни о том, какие пути к их осуществлению вы намерены избрать. Я только хотел бы знать, не отказались ли вы от борьбы за независимость. Мое любопытство ограничивается желанием узнать, все ли еще существует Тугендбунд.
   
— Почему бы ему не существовать? — спросил один из предводителей с заметным удивлением.
   
— И вы по-прежнему за свободу и против власти, за народ против королей?
   
— По-прежнему.
   
— И даже исход июльских событий, ловкое присвоение французскими буржуа завоеванной народом победы, все эти мучительные, кошмарные роды нации, которая в итоге принесла мертвое дитя, — все это вас не обескуражило?
   
— Само время ткет основу дела революции. Народ терпелив, ибо всегда верит в то, что грядущее принадлежит ему.
   
— Народ вечен, — сказал Самуил Гельб, — но каждый из нас смертен, и это дает ему право заботиться о настоящем. Так вот, исход июльской революции есть достаточно неоспоримое доказательство, что в наши дни у народовластия нет шансов овладеть миром. Следовательно, если не отречься от всего личного и не смириться с мыслью, что вся твоя жизнь только в грядущем благе человечества, позволительно искать иного пути, куда более прямо ведущего к власти.
   
— Выражайся яснее, Самуил Гельб, — отвечал человек в маске тоном, в котором удивление уже сменялось негодованием.
   
— Таким образом, — продолжал Самуил, — вопреки последствиям трех парижских дней, вопреки крушению Республики и провозглашению Луи Филиппа Первого королем французов вы продолжаете стоять на своем?
   
— Да.
   
— В ваших идеях ничего не изменилось, и в вашей деятельности тоже ничего не изменится?
   
— Ничего.
   
— Что ж! Я, человек, не похожий на вас, не настолько самодовольный, чтобы не придавать ни малейшего значения опыту, пригласил вас сюда, чтобы предложить вам — и я вам предлагаю именно это — отказаться от ваших идей, если же нет, я воспротивлюсь вашей деятельности.
   
— Ты?
   
— Да, я, Самуил Гельб, один из безвестных собратьев Союза, тот, для кого вы всегда были его господами и повелителями, покорный исполнитель ваших чрезвычайно высоких предначертаний, ничтожное орудие, которое вы никогда не соблаговолили бы поднять с земли, я встаю лицом к лицу с вами, какими бы всемогущими сеньорами и князьями вы ни были, и моей единоличной властью распускаю Тугендбунд.
   
Он говорил стоя, гордый, надменный, грозный.
   
Двое в масках пожали плечами.
   
— А, вы пожимаете плечами? — продолжал Самуил. — Вы не верите моим словам? Вы, перед кем все трепещут, не привыкли, чтобы с вами говорили подобным образом? Этот бедный безумец Самуил Гельб, в помрачении ума один ополчившийся на могущественное сообщество, внушает вам жалость? Но поединки — это по мне. Я вызываю на бой весь Тугендбунд. А для начала я захватил его предводителей и уж не выпущу их из рук.
   
И, обернувшись к графу фон Эбербаху, прибавил:
   
— Юлиус, подай сигнал.
   
Граф поднялся, подошел к стене и повернул вделанное в нее железное кольцо.
   
Самуил же выхватил из кармана два пистолета и, держа по одному в каждой руке, сказал вождям Тугендбунда:
   
— Сопротивляйтесь, если угодно, господа. Но по-братски предупреждаю вас, что стреляю я достаточно метко. Одно движение, и вы покойники. Вместе с тем, если вы будете так любезны, чтобы подчиниться добровольно, мне было обещано, что вам сохранят жизнь. Спрашиваю в последний раз: вы не желаете отречься от ваших идей?
   
— Безумец! — в один голос сказали оба незнакомца в масках, не двигаясь, не делая ни шагу, ни жеста самозащиты.
   
— В таком случае извольте во всем, что сейчас произойдет, винить только себя.
   
— А что может произойти? — отвечал один из предводителей. — Если допустить, что твоя попытка удастся, произойдет только то, что мы станем мучениками, а ты — предателем. Но какой вред все это, по-твоему, может принести делу свободы?
   
— Так или иначе, а для дела вашей собственной свободы тут пользы не будет, — заметил Самуил. — Вам предстоит до конца ваших дней предаваться размышлениям о свободе за стенами тюрьмы в Майнце.
   
В это мгновение дверь, ведущая на верхнюю лестницу, распахнулась.
   
Вошли шестеро вооруженных людей. Последний закрыл дверь за собой.
   
Оба предводителя Союза не пошевелились и с мест не встали.
   
— Друзья мои, — крикнул Самуил, показывая на них, — возьмите этих двух заговорщиков!
   
Но ни один из шестерых не сделал ни шагу.
   
Тот, кто ими командовал, повернулся к Юлиусу и взглядом спросил, что делать.
   
— Это правильно, — сказал Самуил. — Здесь распоряжается граф фон Эбербах, и вы не должны повиноваться никому, кроме него. Говори, Юлиус, прикажи арестовать их…
   
Юлиус поднялся и, указывая пальцем на Самуила, сказал шестерым:
   
— Арестуйте этого негодяя!
   
Самуил поднес ладонь ко лбу, спрашивая себя, не снится ли ему все это.
   
Юлиус продолжал:
   
— Пока просто подержите его, чтобы не дать ему ускользнуть. Прежде всего нам надо решить его судьбу.
   
Затем он обратился к двум предводителям:
   
— Господа, мы можем говорить совершенно открыто; эти шестеро из наших. Не такая уж беда, если они увидят мое лицо и узнают, что я верховный предводитель…
   
— Верховный предводитель! — вскричал ошеломленный Самуил.
   
— Да, черт возьми, это я. Вот тебе и объяснение всего — и того, что я сел в это кресло, и неколебимого спокойствия этих господ перед лицом твоих угроз. Но об этом мы вскоре побеседуем. Сначала мне надо сказать, господа, почему нам достаточно, чтобы неузнанными остались вы оба. Что до меня, не будет никаких осложнений, хотя бы кто-то и узнал, что сегодня я являюсь верховным предводителем, так как завтра мне уж им не быть.
   
У обоих незнакомцев в масках вырвался жест удивления.
   
— Это мой секрет, — сказал граф фон Эбербах. — А теперь будем судить этого человека. Итак он хотел вас, точнее, нас предать. Но угодил в свои собственные сети. Застигнут на месте преступления. Итак, нам остается лишь произнести свой приговор. К какому наказанию присуждаете вы Самуила Гельба?
   
— К смерти, — в один голос ответили оба предводителя.
   
— Хорошо. Исполнение приговора я беру на себя. И будьте покойны, кара не заставит себя ждать. Ступайте, господа.
   
Самуил присутствовал при всем этом, ошеломленный, раздавленный, не решаясь верить ни своим глазам, ни ушам, словно в кошмарном сне.
   
Оба предводителя удалились.
   
Граф фон Эбербах обратился к вооруженным людям.
   
— Оставьте меня наедине с этим изменником, — приказал он. — Сколько ваших на верхней лестнице? — прибавил он, повернувшись к тому, кто был у них командиром.
   
— Всего двенадцать человек.
   
— А на нижней?
   
— Еще двенадцать.
   
— Вы хорошо запомнили мои распоряжения?
   
— Да, ваша светлость. Кто бы ни попытался выйти отсюда без пароля, в то же мгновение пускать в ход кинжал.
   
— Отлично. Ну вот, и чтобы никто сюда не входил ни под каким предлогом, даже если зазвонит колокольчик.
   
— Никто не войдет, ваша светлость.
   
— Ступайте.
   
Шестеро ушли, и Самуил остался один на один с Юлиусом.
  
  
   
    
LXIV
    
АВЕЛЬ И КАИН
   
   
Самуил оставался неподвижен, сраженный этим новым крушением своей судьбы. Он пал из-за того, благодаря чему думал возвыситься. Сам погубил себя.
   
Там, где он рассчитывал обрести величие, его ожидало уничтожение.
   
И этот Юлиус, которого он так презирал, в ком видел лишь свое послушное, безотказное орудие, эта видимость человека, вялая, бездушная оболочка, этот Юлиус в последний миг воспрянул и занял место, о котором он, Самуил, грезил всю свою жизнь!
   
Юлиус — верховный предводитель Тугендбунда! Это открытие не укладывалось в голове, разум Самуила Гельба был раздавлен его тяжестью.
   
Самуил не находил слов.
   
Но внезапно он сбросил оцепенение.
   
Момент был совсем не тот, чтобы коснеть в бездействии. Будет еще время изумляться в свое удовольствие. Сейчас главное не умереть в этом подвале, как мышь, угодившая в мышеловку.
   
Он взглянул на Юлиуса.
   
Тот, казалось, забыл о нем и думал о чем-то постороннем. Лицо его выражало полнейшую беззаботность.
   
Здесь или бессилие, порожденное слабостью, или бесстрастность, порожденная принятым решением.
   
Но после невероятной новости, только что обрушившейся на него, Самуил уже не так легко верил в слабость Юлиуса.
   
А между тем каковы могут быть намерения Юлиуса? Он отослал людей, которые могли прийти ему на помощь. Предположить, что он рассчитывает одними собственными силами управиться с таким здоровым и сильным противником, как Самуил, было немыслимо. Тогда как он собирается сдержать обещание самому исполнить приговор, которое он дал двум предводителям?
   
Самуил сделал попытку прощупать почву.
   
— Значит, — сказал он, — ты и есть верховный предводитель Тугендбунда?
   
— Как видишь, — холодно отвечал Юлиус.
   
— Человек в маске, который, ни слова не говоря, присутствовал на наших собраниях в Париже, — это был ты?
   
— Я.
   
— Значит, ты предал меня?
   
— Ты так считаешь, предатель?
   
— О, тысяча извинений, ты ведь предал еще и своего короля, который имел глупость доверить тебе роль своего посла во Франции.
   
— Разве ты забыл, — возразил Юлиус, — что, вступая в Тугендбунд, каждый его член давал клятву браться за любую работу и соглашаться на любой пост, если это поможет ему послужить общему делу?
   
— Об этом мы поговорим позже. Но сейчас ты взялся за работу, которая скорее поможет тебе замараться, чем принести пользу Тугендбунду. Лучше бы тебе выбрать пост менее обременительный, если не более уважаемый, чем место палача.
   
— Почему же?
   
— Потому что нас здесь двое, а я сильнее.
   
— Не считая того обстоятельства, что у тебя два пистолета, а я безоружен, — спокойно отвечал Юлиус.
   
— Ты сам это признаешь, — продолжал Самуил. — Исходя из двух названных причин, если один из нас прикончит другого, весьма не исключена возможность, что этим одним буду я.
   
— Убить меня тебе вовсе не так-то легко, — невозмутимо пожал плечами Юлиус.
   
— У тебя нет права ни позволить, ни запретить мне это.
   
— А я полагаю, что есть. Умри я, что станется с тобой?
   
— Я выйду отсюда.
   
— Начать с того, что ты не знаешь пароль.
   
— Зато у меня два пистолета.
   
— Против двенадцати человек с ружьями и шпагами? Маловато. И потом, для начала надо выйти отсюда. А у тебя нет ключа.
   
— Ты забываешь, Юлиус, что эти подземелья строил я. Мне известны их секреты.
   
— Что ж, попытайся.
   
Самуил подошел и нажал ладонью на потайную пружину двери, ведущей на верхнюю лестницу.
   
Пружина не сработала.
   
Он поспешил к другой двери и сделал то же, проявив однако больше проворства, поскольку забеспокоился.
   
Все его усилия были тщетны: пружина не срабатывала.
   
— Проклятье! — взревел он.
   
— Как видишь, — сказал Юлиус, — все необходимые предосторожности приняты. Я приказал сломать механизм. Тебе придется покориться: ты останешься здесь.
   
— Я буду кричать, звать.
   
— Ты же знаешь, звук голоса глохнет в этих стенах. Что до колокольчика, ты сам слышал, как я приказал тому, кто привел сюда наших друзей, не открывать дверей ни под каким предлогом, даже если зазвонит колокольчик.
   
— Тогда я устрою поджог!
   
— Поджог в гранитной пещере? Ну, мой бедный Самуил, ты положительно сходишь с ума.
   
— Что ж! — отрывисто бросил Самуил, прицеливаясь в Юлиуса из пистолета. — Я умру, но и ты тоже умрешь.
   
— Согласен, — промолвил Юлиус, даже не моргнув.
   
— Наконец, будь же благоразумен, — опустил пистолет Самуил, надеясь еще урезонить Юлиуса. — Какой тебе интерес покупать мою смерть ценой твоей собственной? Ведь ты не настолько прост, чтобы воображать, что я позволю тебе выйти отсюда, если ты не поможешь мне сделать это. Прежде чем умереть, я убью тебя. Я сильнее, я вооружен, а что, собственно, рассчитываешь сделать ты?
   
— Ничего!
   
— Да ну, Юлиус, хватит шутить. Не играй со смертью. Тебе не выйти отсюда иначе как вместе со мной. Итак, спаси меня, чтобы спастись самому.
   
— У меня нет желания спасаться.
   
Внезапно ужасная истина, о которой он успел забыть, оглушенный громоподобным крушением своей судьбы, пришла на память Самуилу.
   
Он вынул часы, взглянул на циферблат.
   
— Скорее, — вырвалось у него, — прочь отсюда! Юлиус, послушай, ты не все знаешь, ты думаешь, будто еще есть время на колебания и размышления. Но каждая уходящая минута — это год жизни, который ты отнимаешь у нас обоих. Уйдем, скорее! Еще несколько минут, и будет слишком поздно.
   
— Отчего же? — обронил граф фон Эбербах.
   
— Придется все тебе сказать. Церемониться уже нет времени. Юлиус, ты ведь не знаешь, что это было за укрепляющее средство, которое ты выпил и меня заставил выпить.
   
— Укрепляющее средство?
   
— Это был яд!
   
Юлиус пожал плечами.
   
— Яд? — повторил он. — Да ты, верно, шутишь.
   
— Я не шучу, — отвечал Самуил. — Заклинаю тебя, уйдем отсюда. Противоядие известно лишь мне одному. Времени у нас в обрез. Я спасу тебя. Но поспешим. Нельзя терять ни секунды.
   
Юлиус сел.
   
— Да ты что, не понял? — закричал Самуил. — Говорю тебе: то, что мы выпили, — яд.
   
— Ба! — беспечно отвечал Юлиус. — Будь это ядом, разве стал бы ты его пить?
   
— Этот яд начинает действовать не раньше чем через полтора часа. У меня было бы время позаботиться об аресте главарей, а потом пойти и принять противоядие. Я не подвергал себя ни малейшей опасности. Но вот прошло уже больше часа. А нужно еще время, чтобы приготовить противоядие. У нас нет в запасе ни одной лишней минуты. Я тебе клянусь, что это был яд.
   
— Ну, разумеется.
   
— Душой Фредерики клянусь.
   
— Что ж! — спокойно отозвался Юлиус. — Я это знал.
   
— Ты знал, что это снадобье — яд?
   
— Черт возьми! Для чего бы иначе было заставлять тебя выпить его?
   
«Он знал об этом!» — подумал Самуил, и эти несколько слов изменили все его поведение.
   
Минутное размышление — и перед Юлиусом стоял уже другой человек.
   
Чтобы Юлиус принял яд, зная, что он пьет, нужна была абсолютная решимость принести в жертву собственную жизнь. Стало быть, нет никакой надежды воздействовать на него ни угрозами, ни мольбами.
   
У него явно вызрел именно такой план, обдуманный заранее, во время отъезда из Парижа, а может быть, и раньше.
   
Что ж! Раз больше не оставалось возможности выжить, если от Самуила уже не зависело найти способ не умереть, от него, по крайней мере, зависело не умереть трусом.
   
Неужели он, Самуил Гельб, окажется менее твердым и отважным, чем этот слабый, нерешительный Юлиус?
   
Он вдруг швырнул на пол свои пистолеты и улыбнулся.
   
— Стало быть, — сказал он, — все это было подстроено? Ты меня привез из Парижа, имея в голове этот план? Мы умрем вместе? Ты так и задумал?
   
— Именно так.
   
— Клянусь дьяволом! Прими мои комплименты. Идея, достойная меня, я тебе завидую. Так пусть она осуществится! Мне было бы жаль, если бы по моей вине провалился замысел, который так меня восхищает. Как видишь, я выкинул мои пистолеты и больше не пытаюсь спастись. Нет, право же, я, напротив, в восторге от столь оригинального конца.
   
А знаешь ли, мы тут с тобой разыгрываем финальную сцену из «Фиваиды»: там тоже два пронзивших друг друга брата-врага. Потому что, хоть ты этого и не знал, мы братья. Твой отец не сказал тебе об этом из осторожности: опасался, как бы узы крови не привязали тебя ко мне еще крепче. А я скрыл это от тебя из презрения, желая, чтобы вся моя власть над тобой держалась исключительно на превосходстве моего ума.
   
Но теперь я могу открыть тебе этот секрет, исполненный ужаса, и провозгласить, как принято выражаться в трагедиях: «Я имею честь быть незаконным сыном твоего отца!»
   
Облако набежало на чело Юлиуса, но он вспомнил о Фредерике и сказал:
   
— Все равно. Так надо.
   
— Тем более так надо! — вскричал Самуил. — В том-то и есть главная пикантность. Убийство здесь возвышается до братоубийства. Этеокл и Полиник! Каин и Авель! Только на сей раз кроткий Авель перерезает глотку свирепому Каину. А я-то тебя так презирал! Прости меня. Ты меня убиваешь, и я возвращаю тебе мое уважение.
   
Юлиус не отвечал.
   
— Что это ты такой угрюмый? — продолжал Самуил. — То, что ты совершаешь, смущает твою совесть? Или тебе скучно умирать? Я, видишь ли, только в первый миг пробовал бороться, и то была моя ошибка. Жизнь сама по себе ничего не стоит. Ведь теперь, проживи я еще хоть сто лет, я все равно ни для чего путного не пригодился бы. В глазах Тугендбунда я стал изменником, и меня бы выгнали. Не будучи более принят в Союзе, я бы даже продать его уже не мог. Стало быть, ни на стороне свободы, ни на стороне монархии мне больше делать нечего. С этого часа существование для меня превратилось бы в тяжкое, совершенно бесполезное бремя, и ты, избавляя меня от него, лишь оказываешь мне услугу. Благодарю. Я уже однажды собирался покончить счеты с жизнью в час падения, куда менее ужасного для меня, чем нынешнее. Я взялся за бритву, но произошло чудо, удержавшее мою уже занесенную руку. К счастью, чудеса случаются не каждый день. Сюда уже никто не явится, чтобы нас потревожить, и нам дадут умереть спокойно.
   
Он посмотрел на лампу.
   
— В нас жизни осталось еще на час, примерно столько же, сколько масла в этой лампе. Мы с ней угаснем одновременно. Но не беспокойся, этот яд я изготовил собственными руками, ты будешь им доволен. С ним — никаких мучений, агонии, безобразной рвоты. И до последней минуты весь твой разум остается при тебе. Легкий жар в утробе, в мозгу — небольшое возбуждение, а потом вдруг падаешь наземь. И это конец. Представь себе, что гибнешь от удара молнии. Если существует иной мир по ту сторону нашего, ты мне еще спасибо скажешь. Итак, мы не должны заботиться о каких-либо приготовлениях. Наша смерть свершится сама собой. У нас есть час времени. Поговорим?
   
И он сел, облокотясь на стол и закинув ногу за ногу в самой непринужденной позе, как будто дело происходило в парижской гостиной.
   
— Ладно, поговорим, — отозвался Юлиус.
   
— Черт возьми, — начал Самуил, — ты нас обоих уничтожил, с чем я тебя от души поздравляю. Но не будет ли нескромностью с моей стороны осведомиться о причине этого изысканного злодеяния?
   
— У меня две причины: я мщу за тех, кому ты причинил зло, и оберегаю тех, чьему счастью ты помешал.
   
— И за кого же ты мстишь?
   
— За себя и Христиану.
   
— Христиану?
   
— Мне все известно. Я знаю, какой гнусный торг ты предложил несчастной матери, просившей тебя вылечить ее дитя. Знаю, что ты, презренный, нашел средство замарать женщину, воспользовавшись для этой цели ее же чистотой, ее материнскую любовь ты превратил в источник вечных угрызений!
   
— Кто тебе все это наплел?
   
— Человек, чьего свидетельства ты не посмеешь опровергать. Христиана.
   
— Так Христиана жива! — закричал Самуил, подскочив от неожиданности.
   
— Это Олимпия.
   
— И я ее не узнал! Ах, Юлиус, ты прекрасно поступаешь, убивая меня: я не смог бы жить с сознанием подобной оплошности.
   
— Да, Христиана жива, и она мне все рассказала. Теперь ты понимаешь: мне было за что мстить. Моя жена истерзана, доведена до отчаяния, до самоубийства, а после того как чудом спаслась, вынуждена таить свой позор, избегать встречи со мной, влачить свою жизнь в слезах и одиночестве; мой дом безотраден и пуст; все мое существование разбито, рухнуло, погибло. Вот за что я караю тебя, вот долг, который ты сейчас мне платишь. Двадцать лет траура и безутешного горя — признайся, что шестьдесят минут, которые ты потратишь на то, чтобы умереть, не могут искупить этого!
   
— Даже не шестьдесят, — прервал его Самуил. — С прискорбием сообщаю тебе, что пока мы предаемся этой братской беседе, время идет, и для того, чтобы выплатить тебе долг, я располагаю не более чем сорока минутами.
   
Однако, — снова заговорил он, — ты сказал, что убиваешь меня не только из мести, но и в качестве меры предосторожности. Ты уже объяснил, за кого мстишь, так скажи теперь, кого оберегаешь.
   
— Кого я оберегаю? Фредерику и Лотарио.
   
— Лотарио тоже жив! — взревел Самуил, не в силах сдержать столь сильной дрожи, что и кресло под ним содрогнулось.
  
  
   
    
LXV
    
ДВЕ СМЕРТИ
   
   
Самуил Гельб был сражен. Он не находил иных слов, только все повторял: «Лотарио жив! Лотарио жив!»
   
— Да, — сказал Юлиус. — И он женится на Фредерике. Вот для чего я умираю вместе с тобой. Чтобы Фредерика могла выйти замуж за Лотарио, мне надо умереть; а тебе надо умереть, чтобы ты не мог отнять ее у него.
   
— Лотарио жив! — еще раз пробормотал Самуил, не в силах прийти в себя от изумления. — И Фредерика достанется ему! Ах ты черт, значит, все, за что бы я ни попробовал взяться, ушло из моих рук! Я не сумел управиться не только с императором Наполеоном, но и с этим младенцем! Он женится на Фредерике! О, какой же я презренный, немощный неудачник! Как?! Я, Самуил Гельб, пускаю в ход все силы своего разума, расставляю ловушку, на обдумывание которой трачу целый месяц, заманиваю в нее этого доверчивого юного простофилю, и…
   
— И сам же в нее попадаешь, — закончил Юлиус. — Нет, Самуил, немощен не ты один, таков удел человека. Ты даже Бога хотел превозмочь. Само Провидение ты возжелал подменить всего лишь волей простого смертного. Ты не верил ни во что, кроме собственной гордыни. Вот Господь и сделал так, что все твои замыслы обернулись против тебя. Где виделась гавань, он воздвиг рифы. Я, которого ты презирал, потому что у меня не было претензии подменить промысел небесный прихотью своего желания, почитал ничтожеством из-за того, что я предоставлял Господу вершить волю его, — так вот: я обрел все, чего ты искал. И даже в этот час, когда мы здесь один на один, ты — такой сильный и я — такой слабый, кто держит в руках другого, кто властвует, скажи? Веришь ли ты и теперь во всесильного человека, единственного хозяина земли и неба? Посмотри, к чему ты пришел после стольких небывалых, упорнейших усилий: революция против Карла Десятого принесла корону Луи Филиппу, твоя измена вождям Тугендбунда отдала в их руки твою жизнь, козни против Лотарио стали залогом его обладания Фредерикой!
   
— Не говори об этом! — в ярости завопил Самуил. — Не произноси этих двух имен, Фредерики и Лотарио. О чем хочешь говори, только не об этом.
   
— А, так ты ревнив?
   
— Лотарио женится на Фредерике! Нет, скажи, что это неправда, что он мертв, что ты прострелил ему голову, что он умер в муках, что мне удалось сделать его несчастным…
   
— Тебе удалось сделать его счастливым немного раньше, чем это должно было случиться. Потому что именно дуэль в Сен-Дени побудила Христиану открыться мне, а меня привела к решению покончить с нами обоими, с тобой и со мной, чтобы освободить место под солнцем двум юным сердцам. По сути, Фредерика и Лотарио должны бы тебя благодарить, ведь именно ты их поженил.
   
— Они поженятся! — прорычал Самуил, вскакивая с места. — Благодаря мне! Нет, это невозможно! Я не хочу!
   
— Они обойдутся без твоего согласия.
   
— О! Но это ужасно! — воскликнул Самуил, мечась взад и вперед, как гиена в клетке. — Знать, что та, которую ты любишь, выходит замуж, и быть в тюрьме, сознавать, что не выйдешь живым!
   
— Ты наказан, — произнес Юлиус. — Теперь ты видишь, что…
   
Он не договорил. И вдруг поднес руку к груди, чувствуя, что как будто острые зубы впились в его желудок.
   
Его лицо покрылось смертельной бледностью.
   
— Уже! — прошептал он.
   
Самуил подбежал к нему.