1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 
«Друг  и брат,    

мне  не хотелось покидать Париж, не повидавшись с вами, но для этого у меня не  хватило времени. Срочные дела вынуждают меня уехать, не пожавши вам руки.    

Но мы  уверены, что вы с нами, и я знаю, что вы за человек. Таких не нужно ни  подготавливать, ни убеждать. Достаточно слова. А слово таково: вы можете нам  помочь. Приезжайте.    

Будьте  между 10-м и 12-м сего месяца в Нуазэ близ Амбуаза. Там вы найдете нашего  доброго и благородного друга де Кастельно. Он вам расскажет о том, что я не  могу доверить бумаге.    

Заранее  оговариваю, что все это вас ни к чему не обязывает и вы имеете полное право  остаться в стороне от событий.    

Итак,  приезжайте в Нуазэ. Там мы свидимся. И если вы даже не примкнете к нам, ваши  советы наверняка пригодятся.    

Итак,  до скорой встречи. Мы рассчитываем на ваше присутствие.    

Л. Р.    

     

P. S.  Если вам встретятся на пути наши дозоры, запомните: наш пароль по-прежнему  «Женева», но отзыв «Жизнь и жертва».    

     

– Я  выеду через час, – сказал Габриэль молчаливому посланцу.    

Тот  поклонился и вышел.    

«Что же  все это значит? – задумался Габриэль. – Что это значит? Два посланца  от двух столь противоположных партий назначают мне свидание чуть ли не в одном  и том же месте? Но все равно, все равно! Герцог всемогущ, протестанты гонимы, у  меня связи и тут и там. Я должен ехать, а там – что будет, то будет. Но  как бы то ни было, предателем я не стану никогда!»    

И через  час Габриэль в сопровождении Андре пустился в путь.    

 XXIII.    

УБИЙСТВЕННОЕ ДОВЕРИЕ    

     

В замке  Амбуаз, в своих покоях, герцог де Гиз оживленно беседовал с высоким, крепко  сбитым и энергичным человеком, одетым в мундир капитана стрелков.    

– Маршал  де Бриссак меня заверил, что я могу положиться на вас, капитан Ришелье.    

– Я  готов на все, ваша светлость, – ответил Ришелье.    

– Тогда  я вам поручаю охрану главных ворот замка. Это не значит, конечно, что господа  протестанты начнут приступ именно в этом месте. Однако этот пункт имеет  важнейшее значение. А посему вы не должны ни впускать, ни выпускать никого без  мандата за моей подписью.    

– Будет  исполнено, ваша светлость. Кстати, какой-то молодой дворянин, назвавшись графом  де Монтгомери, только что явился ко мне. У него нет мандата, но есть пропуск,  подписанный вами. Он заявил, что прибыл из Парижа. Проводить ли его к вам, как  он того просит?    

– Да,  и незамедлительно! – оживился герцог. – Но погодите, это еще не все.  Сегодня в полдень к вашим воротам должен явиться принц Конде, которого мы  пригласили сюда. Вы пропустите лишь его одного, но не тех, кого он приведет с  собой. Под видом военных почестей постройте ваших солдат. Пусть они зажгут фитили  и держат наготове свои аркебузы.    

– Будет  исполнено, ваша светлость, – отчеканил Ришелье.    

– Затем, –  продолжал герцог де Гиз, – когда протестанты рванутся вперед и начнется  свалка, зорко следите за принцем и, если он сделает хоть движение или на миг поколеблется  обнажить против них шпагу, убейте его!    

– Сделать  это нетрудно. Вот только нелегко простому капитану быть рядом с принцем. Герцог  задумался, потом сказал:    

– Великий  приор и герцог Омальский будут не спуская глаз следить за ним, и они вам  подадут сигнал – тогда вы повинуйтесь.    

– Слушаюсь,  ваша светлость.    

– Вот  и хорошо, капитан. Можете идти. Скажите, чтобы графа де Монтгомери немедленно  пропустили ко мне.    

Капитан  Ришелье низко поклонился и вышел. Через минуту герцогу доложили о Габриэле. Тот  предстал перед ним бледный, угрюмый, и даже радушный прием первого министра не  рассеял его мрачной сосредоточенности.    

Недаром,  сопоставив зародившиеся у него подозрения с некоторыми высказываниями, которые  вырвались у королевских патрулей, Габриэль был близок к познанию истины.    

Король,  который его помиловал, и партия, к которой он примыкал, вступили в открытую  войну.    

– Знаете,  Габриэль, – обратился к нему герцог, – зачем я вас вызвал?    

– Я  могу лишь догадываться, но точно не знаю, ваша светлость.    

– Протестанты  решились на мятеж. Они намереваются напасть на нас здесь, в Амбуазе!    

– Это  прискорбная и пагубная крайность!    

– Нет,  друг мой, вы ошибаетесь. Это же великолепный повод, – возразил ему герцог.    

– Что  вы хотите этим сказать, ваша светлость? – удивился Габриэль.    

– Я  хочу сказать, что протестанты собираются застать нас врасплох, а мы-то их уже  поджидаем! Я хочу сказать, что их замыслы раскрыты, их планы сорваны. И самое  главное – что они первые обнажили шпаги и тем самым выдали себя с головой.  Они погибли – вот то, что я хотел вам сказать.    

– Не  может быть! – воскликнул пораженный граф де Монтгомери.    

– Теперь  судите сами, – продолжал герцог, – знаем ли мы все подробности этой  нелепой затеи. Вот послушайте. Шестнадцатого марта они должны соединиться под  городом и начать нападение. В карауле у них были свои люди, теперь весь караул  сменен. Их друзья должны были им открыть восточные ворота, теперь эти ворота  заколочены. Их отряды должны были тайком пробраться по лесным тропам через леса  Шато-Реньо, но королевские солдаты захватят их врасплох и до Амбуаза не дойдет  и половины. Мы превосходно осведомлены и подготовились на славу.    

– Н-да…  замечательно, – повторил потрясенный Габриэль и, не зная, о чем говорить,  спросил: – Но кто же вам так точно все рассказал?    

– Вот  то-то и оно! – засмеялся герцог. – Двое из их стана раскрыли нам их  планы – один за плату, другой со страху. Могу признаться: шпионом был тот,  кого, может быть, вы знаете, и зовут его маркиз де…    

– Молчите! –  вскричал Габриэль. – Не называйте мне его имени… Я не должен был  спрашивать, вы и так мне слишком много открыли! А честному человеку очень  трудно не изобличить предателя!    

Удивившись,  герцог де Гиз возразил:    

– Но  мы же питаем к вам, Габриэль, полное доверие!..    

– Но  зачем вы меня, собственно, вызвали? Об этом вы мне еще не сказали.    

– Зачем? –  переспросил герцог. – У короля так мало надежных и преданных слуг. Вы из  самых надежнейших. Вы поведете отряд на мятежников.    

– На  мятежников? Невозможно!    

– Невозможно?  Почему так? – поразился герцог. – Мне непривычно слышать это слово из  ваших уст, Габриэль.    

– Ваша  светлость, – твердо ответил Габриэль, – я приобщился к их учению.    

Герцог  де Гиз вскочил с места и посмотрел на графа чуть ли не со страхом.    

– Да,  это так, – с грустной улыбкой подтвердил Габриэль. – Если вам,  монсеньер, будет угодно отправить меня на испанцев или на англичан, я не  дрогну, не отступлю ни на шаг и с радостью отдам за вас свою жизнь! Но здесь  налицо междоусобная война, религиозная война, война против братьев и  соотечественников, и тут я отказываюсь, монсеньер. Я хочу сохранить за собой ту  свободу, которую вы когда-то мне обещали!    

– Вы  гугенот! – наконец вырвалось у герцога.    

– И  притом убежденный. Я принял новое учение и отдал ему свою душу.    

– А  заодно и шпагу? – с горечью спросил герцог.    

– Нет,  монсеньер.    

– Полно, –  возразил герцог, – не станете же вы меня уверять, что ничего не знали о  заговоре против короля, который затеяли ваши так называемые братья!    

– Именно  так, не знал, – резко ответил граф.    

– Тогда  вам придется им изменить, ибо вы поставлены перед выбором: или – или!    

– О  герцог! – с упреком отозвался Габриэль. Герцог с досадой швырнул свой  берет на кресло:    

– Но  как же вы тогда выпутаетесь?    

– Как? –  холодно, почти сурово переспросил Габриэль. – Очень просто. Я считаю, что  ложное положение требует от человека предельной искренности. Когда я примкнул к  протестантам, я открыто объявил их вождям, что мои обязательства перед королем,  королевой и герцогом де Гизом не позволяют мне сражаться в рядах протестантов.  Они знают, что Реформация для меня – лишь вероучение, но не партия. И я  оговорил с ними, так же как и с вами, свое полное право на свободу действий.  Вот потому, не склоняясь ни на ту, ни на другую сторону, я надеюсь сохранить  собственное достоинство и уважение.    

Габриэль  высказал все это с гордостью и воодушевлением. Герцог, тем временем  успокоившись, не мог не подивиться откровенности и благородству своего давнего  боевого товарища.    

– Странный  вы человек, Габриэль, – задумчиво произнес он.    

– Почему  странный, ваша светлость? Разве только потому, что мои слова никогда не  расходятся с делом? О заговоре гугенотов я не подозревал, в этом клянусь. Но  могу признаться, что в Париже я получил письмо от одного из них. В нем, так же  как и в вашем, не было никаких объяснений, кроме одного пожелания:  «Приезжайте». Я предвидел, что могу оказаться перед жестоким выбором, и  все-таки явился, ибо не хотел пренебрегать своими обязательствами. Я приехал,  чтобы сказать вам: я не могу сражаться против тех, чью веру я разделяю. Я  приехал, чтобы сказать им: я не могу сражаться против тех, кто спас мою жизнь.    

Герцог  де Гиз порывисто протянул руку Габриэлю:    

– Я  был не прав. Впрочем, в этом нет ничего удивительного – ведь мне было  страшно досадно, что вы, на кого я так рассчитывал, оказались моим противником.    

– Противником?  Я никогда им не был и никогда им не буду. Я говорил с вами начистоту, но от  этого не стал вашим противником. А теперь скажите мне: верите ли вы по-прежнему  в мою честность и преданность, хоть я и гугенот?    

– Да,  Габриэль, несмотря ни на что, я доверяю вам и всегда буду доверять, а в  доказательство я даю вам вот это…    

Он  подошел к столу и подписал какую-то бумагу:    

– Вот  вам пропуск на выход из Амбуаза в любом направлении. Такого доверия и уважения  я бы не оказал, например, принцу Конде.    

– Но  именно от подобного доверия я, ваша светлость, отказываюсь.    

– Но  почему? – удивился герцог де Гиз.    

– Известно  ли вам, ваша светлость, куда я направляюсь после Амбуаза?    

– Это  ваше личное дело, и я ни о чем вас не спрашиваю.    

– Но  я-то, я должен вам сказать об этом, – настаивал Габриэль. –  Расставшись с вами, монсеньер, я пойду к мятежникам и встречусь с одним из них  в Нуазэ…    

– В  Нуазэ? – прервал его герцог. – Там штаб-квартира Кастельно.    

– Да!  Вы, монсеньер, прекрасно осведомлены обо всем.    

– Но  что вы будете делать в Нуазэ, несчастный?    

– Ах,  вот оно что! Что я буду там делать? Я скажу им: «Вы меня звали – вот я. Но  не ждите от меня ничего». Если они меня спросят, что я знаю, что видел в пути,  буду молчать; я не смогу даже их предупредить о подстроенной вами  ловушке – ваша откровенность лишает меня этого права!.. Поэтому я прошу у  вас одной величайшей милости.    

– А  именно?    

– Задержите  меня здесь как пленника и спасите меня от страшного тупика. Ведь, выйдя отсюда,  я должен буду явиться к обреченным на гибель и в то же время не смогу их спасти…    

Герцог  де Гиз на мгновение задумался, потом сказал:    

– Я  не могу вам не доверять. Вот вам пропуск. Габриэль был совершенно подавлен.    

– Тогда  окажите мне хоть последнюю милость. Я заклинаю вас всем, что сделал для вашей  славы под Мецом, в Италии, в Кале!    

– В  чем дело? Я сделаю, друг мой, для вас все, что смогу!    

– Вы  можете это сделать, это ваш долг, монсеньер, потому что вам предстоит биться с  французами… Позвольте мне, не разглашая доверенной вами тайны, отговорить их от  рокового предприятия…    

– Габриэль,  остерегитесь! – торжественно сказал герцог де Гиз. – Если вы хоть  заикнетесь о наших намерениях и бунтовщики смогут добиться того же результата  другим способом, тогда все мы – король, Мария Стюарт и я – погибнем.  Учтите это. Можете ли вы честью дворянина поручиться, что ни словом, ни  намеком, ни жестом не дадите им знать, что здесь происходит?    

– Честью  дворянина ручаюсь!    

– Тогда  идите, – сказал герцог де Гиз. – Уговорите их отказаться от  преступного нападения. Я тоже буду счастлив не проливать кровь. Но, если я не  ошибаюсь, они слишком слепы и слишком упорны в своей затее, а посему у вас вряд  ли что получится. Но пусть так! Идите и сделайте последнюю попытку.    

– Благодарю  вас, ваша светлость! – поклонившись, ответил Габриэль.    

Через  четверть часа он уже скакал в Нуазэ.    

 XXIV.    

ЧЕСТЬ – В  БЕСЧЕСТЬЕ!    

     

Барон  Кастельно де Шалосс, человек храбрый и поистине благородный, получил от  протестантов ответственное поручение: ему предстояло явиться к 16 марта в  Нуазэ, к месту сбора всех отрядов. Зная пароль, Габриэль без труда добрался до  барона Кастельно. Было 15 марта. Вечерело. Не позже чем через восемнадцать  часов протестанты все будут в сборе, и не позже чем через сутки они ударят на  Амбуаз. Ясно было одно: для того чтобы отговорить их от этой затеи, нужно было  действовать незамедлительно.    

Барон  Кастельно прекрасно знал графа де Монтгомери, он неоднократно видел его в Лувре  и не раз слышал, как вожди Реформации говорили о нем.    

Он вышел  ему навстречу и принял его как друга и союзника.    

– Вот  и вы, граф. По правде говоря, я хоть и надеялся на вас, но не очень-то ждал. Ла  Реноди получил от адмирала выговор за свое письмо к вам. Адмирал сказал ему,  что он, Ла Реноди, мог поставить вас в известность о наших планах, но уж никак  не привлекать к участию в них. Тогда Ла Реноди ответил, что его письмо ни к  чему вас не обязывает и предоставляет вам полную независимость.    

– Совершенно  верно, – подтвердил Габриэль.    

– Но  тем не менее мы думали, что вы приедете, – продолжал Кастельно, –  потому что в послании нашего одержимого барона толком ничего не сказано, и мне  придется вам поведать о наших планах и наших упованиях.    

И  Кастельно рассказал Габриэлю то, что тому уже было известно во всех  подробностях от герцога де Гиза. Слушая его, Габриэль с ужасом убеждался, что  герцог де Гиз в курсе всех деталей заговора: предатели ничего не забыли, ничего  не упустили.    

Заговорщики  были обречены на гибель.    

– Теперь  вы знаете все, – закончил Кастельно, – и мне остается задать вам  только один-единственный вопрос: намерены ли вы выступить вместе с нами?    

– Нет,  не могу, – грустно покачал головой Габриэль.    

– Прекрасно, –  ответил Кастельно, – это не помешает нам быть прежними добрыми друзьями. Я  знаю, что вы себе выговорили право не вмешиваться в предстоящие события.  Впрочем, это ничего не меняет, ибо мы и без того уверены в победе.    

– Уверены? –  подчеркнуто спросил Габриэль.    

– Совершенно  уверены! – ответил барон. – Враг ни о чем не догадывается, и мы  захватим его врасплох. Герцог де Гиз убаюкал себя мнимой безопасностью, а у  нас, дорогой граф, есть свои люди в Амбуазе, и они-то откроют нам восточные  ворота. О, успех обеспечен, поверьте мне!    

– Иной  раз развязка опрокидывает самые блестящие ожидания, – многозначительно  произнес Габриэль.    

– Но  в данном случае не может быть никаких случайностей, – уверенно заявил  Кастельно. – Завтрашний день принесет торжество нашей партии!..    

– А…  измена? – выдавил из себя Габриэль.    

– Измена  здесь исключается, – убежденно возразил Кастельно. – В тайну  посвящены только руководители… Однако, – перебил он сам себя, –  сдается мне, что вы, не имея возможности участвовать в нашем предприятии,  просто завидуете нам! Ах вы, завистник!    

– Так  и есть, я вам завидую, – глухо отозвался Габриэль.    

– Вот  и я говорю, – рассмеялся барон.    

– Скажите,  вы хоть мне-то доверяете? – спросил Габриэль.    

– Еще  бы!    

– Тогда  хотите получить добрый совет, совет друга?    

– Какой  именно?    

– Откажитесь  от намерения завтра захватить Амбуаз. Отправьте немедленно встречных гонцов к  тем, кто едет на соединение с вами, и пусть они оповестят их, что план сорван  или, во всяком случае, отложен…    

– Но  почему, почему? – встревожился Кастельно. – Какие у вас основания для  этого?    

– Боже  мой, никаких! – простонал Габриэль. – Можете ли вы мне верить на  слово? Я и так сказал больше, чем должен… Окажите мне услугу, друг мой,  поверьте мне на слово!    

– Послушайте,  граф, если я самовольно отменю эту операцию, мне придется отвечать перед Ла  Реноди и другими руководителями. Могу ли я сослаться на вас?    

– Можете!    

– И  вы им откроете, почему вы дали такой совет?    

– Увы,  этого я сделать не могу.    

– И  вы хотите, чтобы я уступил вашим настояниям? Ведь меня сурово покарают, если я  по одному вашему слову разрушу столь заманчивые надежды. Вы, господин де  Монтгомери, заслуженно пользуетесь огромным доверием среди нас, но  человек – это только человек, он может ошибаться, как бы ни были  благородны его намерения. Вы не можете ни раскрыть, ни обосновать свои доводы,  а поэтому я должен их оставить без внимания.    

– Тогда  берегитесь! – сурово молвил Габриэль. – Вы берете на себя всю  ответственность за непоправимое!    

Тон,  которым граф произнес эти слова, поразил Кастельно. Его как будто внезапно  осенило:    

– Граф  де Монтгомери, я, кажется, уловил, в чем истина! Вам доверили, или, может, вы  сами узнали тайну, не подлежащую разглашению!.. Вы что-то знаете об исходе  нашего предприятия, например, что нас предали? Верно?    

– Я  этого не говорил! – воскликнул Габриэль.    

– Или,  возможно, вы видели герцога де Гиза, который, будучи вашим другом, раскрыл  перед вами истинное положение вещей?    

– В  моих словах не было и намека на это, – возразил Габриэль.    

– Или,  может быть, – заключил Кастельно, – по дороге в Амбуаз вы видели  какие-нибудь приготовления, получили какие-либо особо важные сведения?  Очевидно, наш заговор раскрыт!    

Габриэль  пришел в ужас.    

– Неужели  я в вас заронил эту мысль?    

– Нет,  граф, вы связаны тайной, я это вижу. Я не прошу у вас точного подтверждения…  Но, если я не ошибаюсь, одним движением, взглядом, даже самим молчанием вы все  сразу осветите…    

В полном  смятении Габриэль ничего не ответил. Барон де Кастельно впился глазами в  Габриэля.    

– Вы  и впредь намерены молчать? Что ж, молчите, я все равно вас понимаю и буду  действовать сообразно!..    

– Как  же вы намерены поступить?    

– Так,  как вы мне и советовали: предупредить Ла Реноди и прочих руководителей,  приостановить движение отрядов и объявить всем нашим, что некое лицо, достойное  величайшего доверия, объявило мне… мне объявило, что возможно предательство…    

Габриэль  его перебил:    

– Нет,  не так! Я ничего вам не объявлял, господин де Кастельно!    

Кастельно  крепко пожал ему руку и сказал:    

– Разве  в молчании не может быть и совет и спасение? Если мы сейчас примем меры, это  значит…    

– Это  значит?.. – переспросил Габриэль.    

– Что  все обернется хорошо для нас и плохо для них… Мы отложим свое предприятие до  более благоприятных времен, разоблачим во что бы то ни стало предателей в нашем  стане, удвоим предосторожности и в один прекрасный день, когда все будет  готово, дерзнем на новую попытку, и уж тогда мы ни за что не провалимся, а  восторжествуем! И все это благодаря вам!    

– Именно  этого-то я и хотел избежать! – вскричал Габриэль, видя, что он на грани  невольного предательства. – Господин де Кастельно, вот вам истинная  причина моего совета. Я нахожу ваше предприятие порочным и опасным. Нападая  первыми на католиков, вы берете на себя всю вину. Из гонимых вы превращаетесь в  бунтовщиков. Если вам не по вкусу министры, зачем вам браться за юного короля?  Меня берет смертная тоска, когда я думаю об этом! Разве вы не видите, что во  имя блага лучше всего отказаться от нечестивой распри! Пусть ваши идеи бьются  за вас – истине не нужна кровь! Вот что я хотел вам сказать. Вот почему я  молю вас и всех наших братьев воздержаться от этих кровавых междоусобных войн,  которые только отдаляют торжество наших идей!    

– И  вы руководились только этим? – спросил Кастельно.    

– Только  этим, – глухо ответил Габриэль.    

– Благодарю  вас, граф, за доброе намерение, – холодно произнес Кастельно, – но я  тем не менее должен действовать так, как мне указано вождями Реформации.    

Габриэль  был бледен и угрюм.    

– Итак,  вы намерены дать ход роковым событиям?    

– Да,  граф, – твердо ответил Кастельно, – а сейчас, с вашего позволения, я  откланяюсь, чтобы отдать необходимые распоряжения для предстоящего боя.    

Он  поклонился Габриэлю и вышел, не ожидая его ответа.    

 XXV.    

НАЧАЛО КОНЦА    

     

Несмотря  ни на что, Габриэль все-таки решил переночевать в замке Нуазэ: пусть гугеноты  знают, что он с ними! А кроме того, может быть, утром ему удастся поговорить с  каким-нибудь другим начальником, не столь ослепленным в своем упорстве, как  Кастельно. Вот бы вернулся Ла Реноди!    

Кастельно  предоставил ему полную свободу, и теперь не обращал на него ни малейшего  внимания. Вечером Габриэль несколько раз сталкивался с ним в коридорах и залах  замка, но они не обменялись ни единым словом.    

Мучительная  ночь длилась бесконечно. Встревоженный Габриэль так и не сомкнул глаз и провел  все это время на валу.    

Наступило  утро. К замку стали подходить небольшие отряды протестантов. К одиннадцати  часам подоспел последний отряд. Теперь Кастельно располагал значительными  силами.    

Но  Габриэль не был знаком ни с одним из вновь прибывших начальников.    

Ла  Реноди дал знать, что пойдет со своими людьми на Амбуаз через леса Шато-Реньо.    

Все было  готово к выступлению. Капитаны Мазьер и Ронэ, коим надлежало быть в авангарде,  уже спускались на площадку перед замком, чтобы построить свои отряды в боевые  порядки. Кастельно был доволен.    

– Так  что же? – обратился он к Габриэлю, прощая ему на радостях вчерашнюю  размолвку. – Видите, граф, вы были не правы, все идет как нельзя лучше!    

– Подождем! –  покачал головой Габриэль.    

– Чего  же вам еще нужно, недоверчивый вы человек! – улыбнулся Кастельно. –  Ведь все явились в указанный срок и привели с собой больше людей, чем обещали.  Когда они проходили через свои провинции, их никто не беспокоил, да и сами они  никому не внушали ни малейшего беспокойства. Разве это не удача?..    

Но речь  барона была прервана звуком труб, звоном оружия и какими-то непонятными  возгласами, доносившимися со двора. Однако барон был настолько уверен в  предстоящем успехе, что даже и не встревожился.    

– Извольте, –  обратился он к Габриэлю, – бьюсь об заклад, что к нам прибыли новые  друзья!    

– Точно  ли друзья? – переспросил побледневший Габриэль.    

– А  кому же еще быть? – отвечал Кастельно. – Пойдемте, граф, на галерею и  из бойниц взглянем на площадку… Но что это за шум?..    

Он увлек  Габриэля за собой, но, подойдя к краю стены, испустил какой-то странный  сдавленный крик. Оказалось, что шумели не протестанты, а невесть откуда  взявшиеся королевские стрелки. И командовал ими не кто иной, как сам Иаков  Савойский, герцог Немур!    

Пробравшись  лесными тропами, королевская кавалерия скрытно подошла к площадке у замка  Нуазэ, где строился в боевые порядки авангард мятежников, и без всякого труда  завладела их ружьями в козлах.    

Мазьеру  и Ронэ пришлось сдаться без боя, и, когда Кастельно посмотрел со стены вниз,  его солдаты уже протягивали победителям свои шпаги.    

Он не  поверил своим глазам. Такой поворот событий был для него так неожидан, что он с  трудом сознавал происходящее.    

Непредвиденный  ход герцога Немура, не слишком удививший Габриэля, поверг его тем не менее в  такое же отчаяние, что и Кастельно. Так они и стояли, бледные, потрясенные,  глядя друг на друга, пока к Кастельно не подскочил какой-то молоденький офицер.    

– Ну,  что там? – с трудом выговорил барон.    

– Господин  барон, они овладели подъемным мостом. Мы еле-еле успели закрыть ворота, но они  ненадежны, через четверть часа противник будет уж во дворе. Что нам делать:  сопротивляться… или начнутся переговоры?.. Мы ждем ваших приказаний.    

– Я  сейчас к вам приду, – сказал Кастельно. Он пошел в соседнюю залу, надел  кирасу и перевязь со шпагой.    

– Что  вы будете теперь делать? – грустно спросил у него Габриэль.    

– Не  знаю, не знаю… – растерянно повторил Кастельно. – Умереть никогда не  поздно!    

– Это  так, – вздохнул Габриэль. – Но почему же вы вчера не поверили мне?    

– Да,  вы были правы. Вы предвидели то, что случилось. А может, знали наперед?    

– Может,  и так… – отозвался Габриэль. – Это-то меня и терзает! Поймите,  Кастельно, в жизни создаются положения небывалые и ужасные. Ведь я не мог  по-настоящему открыться, я связан был рыцарским словом…    

– Тогда  вам действительно подобало молчать. Я на вашем месте поступил бы так же. Это я,  безумец, не сумел вас понять, не догадался, что такой воин, как вы, не стал бы  нас уводить от боя без достаточных причин… Но свою ошибку я искуплю, я иду на  смерть!    

– И  я с вами на смерть! – с полным спокойствием произнес Габриэль.    

– Вы?  Но почему? – воскликнул Кастельно.    

– Почему? –  переспросил Габриэль. – Да потому, что мне опостылела жизнь, мне стала  омерзительна та двойная игра, которую я веду. Но я пойду в бой без оружия, я не  буду убивать, но дам убить себя.    

– Нет,  останьтесь! Я не могу обрекать вас на гибель!    

– Э,  ведь вы уже обрекли меня вместе с теми, кто укрылся в этом замке. Моя жизнь  бесполезней, чем их жизнь.    

– Могу  ли я поступить иначе, если во имя славы партии обрекаю их на жертву?    

– Но  разве ваш долг начальника, – перебил его Габриэль, – не в том, чтобы  прежде всего спасти людей, которые вам доверены? Погибнуть вместе с ними вы  всегда успеете, если спасение несовместимо с честью.    

– Так  что же вы теперь мне советуете?    

– Попробуйте  мирно договориться. Если вы будете сопротивляться, вам не избежать разгрома и  избиения. Если же вы уступите необходимости, то никто не сможет вас покарать за  неисполненное намерение. За намерения не судят и уж никак не карают. Если вы  разоружитесь, вы тем самым обезоружите вашего противника.    

– Ужасно  жаль, что я не послушался вашего первого совета… Но и сейчас я все же  колеблюсь… Я не привык отступать.    

– Отступает  тот, кто продвинулся, – возразил Габриэль. – Из чего это явствует,  что вы восстали? Для того чтобы стать преступником, вам нужно сперва обнажить  шпагу… Кстати, не могу ли я принести вам пользу? Я не сумел вас спасти вчера,  не попытаться ли мне спасти вас сегодня?    

– А  что вы намерены сделать? – изумился Кастельно.    

– Только  то, что достойно вас, можете быть спокойны. Я отправлюсь к герцогу Немуру и  объявлю ему, что никакого сопротивления не будет, что ворота ему откроют и что  вы сдадитесь ему на честное слово. Но надо будет заручиться и его обещанием,  что он не будет чинить никакого насилия и что вы сможете лично вручить королю  свои просьбы, после чего вам вернут свободу.    

– А  если он откажет?    

– Тогда  вина будет уж на его стороне, и пусть ответственность за пролитую кровь падет  на его голову.    

– Как  по-вашему, – спросил Кастельно, – если бы Ла Реноди был на моем  месте, согласился бы он на ваше предложение?    

– Всякий  рассудительный человек согласился бы на это! – ответил Габриэль.    

– Тогда  идите!    

– Хорошо! –  воскликнул Габриэль. – Я надеюсь, что с божьей помощью мне удастся  сохранить столько достойных и благородных жизней!    

И он  бегом спустился вниз, велел открыть ворота и с белым флагом в руке приблизился  к герцогу Немуру, который, верхом на коне, окруженный своими солдатами, ждал,  что будет – война или мир.    

– Я  не знаю, узнаёт ли меня ваша светлость, – обратился к нему  Габриэль, – я граф де Монтгомери.    

– Да,  господин де Монтгомери, я узнаю вас, – ответил Иаков Савойский. –  Герцог де Гиз предупредил меня, что вы здесь находитесь с его ведома, и просил  обращаться с вами по-дружески.    

– Такая  оговорка могла бы меня очернить в глазах моих несчастных друзей! –  горестно покачал головой Габриэль. – Но, как бы то ни было, ваша  светлость, я осмелюсь просить вас поговорить со мной наедине.    

– Я  слушаю вас.    

Кастельно,  с тревогой следивший из решетчатого окна замка за встречей герцога с Габриэлем,  увидел, что они отошли в сторону и о чем-то оживленно беседуют. Потом Иаков  Савойский потребовал письменные принадлежности, положил лист бумаги на барабан,  быстро набросал несколько строк и передал этот лист Габриэлю. Было видно, что  Габриэль горячо благодарит герцога.    

Значит,  можно было надеяться. Габриэль стремительно бросился обратно в замок и минуту  спустя, не говоря ни слова, не успев даже отдышаться, протянул Кастельно  следующий документ:    

     

«Я,  нижеподписавшийся Иаков Савойский, свидетельствую, что барон де Кастельно и его  отряд в замке Нуазэ тотчас после моего прибытия сюда сложили оружие и сдались  мне, а посему клянусь своим герцогским словом, честью и спасением своей души,  что никакого зла им не учинится, что пятнадцать из них во главе с господином де  Кастельно будут мною доставлены целые и невредимые в Амбуаз, где они смогут  лично вручить нашему государю свои миролюбивые требования.    

Дано  в замке Нуазэ 16 марта 1560 года.    

Иаков  Савойский».    

     

– Спасибо,  друг! – поблагодарил Кастельно Габриэля, прочитав написанное. – Вы  спасли нам жизнь и честь, что дороже жизни! На этих условиях я готов следовать  за герцогом в Амбуаз. Еще раз благодарю!    

Но,  пожав руку своему освободителю, Кастельно заметил, что Габриэль снова стал  мрачен.    

– Что  же опять вас тревожит? – спросил он.    

– Я  думаю о Ла Реноди и об остальных протестантах, которые должны напасть на Амбуаз  этой ночью. Спасти их уже невозможно. Слишком поздно! Но я все-таки попробую.  Ведь Ла Реноди держит путь через лес Шато-Реньо? – Да, – поспешно  отозвался Кастельно, – вы его можете там разыскать и спасти так же, как и  нас.    

– Попытаюсь,  по крайней мере… Думаю, герцог Немур меня отпустит. Прощайте, друг! До встречи  в Амбуазе!    

Как и  предвидел Габриэль, герцог де Немур не воспротивился его желанию, и вскоре он  уже мчался к лесу Шато-Реньо.    

Что  касается Кастельно, то он вместе с остальными начальниками отрядов спокойно  последовал за Иаковом Савойским к замку Амбуаз. Но по приезде их тут же  препроводили в тюрьму, заявив, что они пробудут там до тех пор, пока не будет  погашена смута, и только тогда их допустят к королю с полной безопасностью.    

 XXVI.    

ЛЕС ШАТО-РЕНЬО    

     

По  счастью, лес Шато-Реньо отстоял от Нуазэ не больше чем на полторы мили.  Габриэль быстро домчался до леса, но, избороздив его за добрый час вдоль и  поперек, так и не встретил никаких отрядов.    

Наконец  на какой-то просеке ему послышался шум, топот копыт, смех и громкий говор. Это  наверняка не протестанты, ибо они не стали бы нарушать лесную тишину: им было  крайне важно передвигаться тихо и незаметно.    

Впрочем,  все равно! Габриэль ринулся навстречу и увидел красные перевязи королевских  кавалеристов. Приблизившись к начальнику отряда, он узнал его. Это был барон де  Пардальян, храбрый молодой офицер, с которым он вместе сражался под началом  герцога де Гиза в итальянском походе.    

– Ба! –  вскричал барон. – Да ведь это же граф де Монтгомери! А я-то думал, что вы  в Нуазэ!    

– Я  оттуда.    

– А  что там творится? Поезжайте с нами и по дороге все расскажете.    

Габриэль  поведал ему о неожиданном появлении герцога Немура, о захвате площадки, о своем  посредничестве между двумя партиями и о мирных переговорах с таким счастливым  исходом.    

– Черт  возьми! – воскликнул Пардальян. – Господину Немуру повезло! Вот бы и  мне так же! Знаете ли вы, на кого я иду сейчас?    

– Наверняка  на Ла Реноди!    

– Совершенно  верно. А знаете ли вы, кем мне доводится Ла Реноди?    

– Насколько  припоминаю, он ваш двоюродный брат.    

– Да,  он мой двоюродный брат, и мало того – он мой друг, мой боевой соратник.  Представляете, до чего же мне трудно идти против него?..    

– О,  да… – согласился Габриэль. – Но вы уверены, что с ним встретитесь?    

– Безусловно.  Я в этом убежден. Приказ, полученный мною, слишком ясен, а донос слишком точен.  Посудите сами: через четверть часа на второй просеке слева я столкнусь с Ла  Реноди.    

– А  если вам пойти другой просекой? – шепнул ему Габриэль.    

– Это  значит – изменить чести и долгу солдата! А если бы я и захотел, все равно  ничего бы не вышло. Со мною два лейтенанта, они, так же как и я, получили  личные приказания от герцога де Гиза и не допустят их нарушения. Единственная  возможность в том, что Ла Реноди согласится на сдачу, которую я ему предложу.  Правда, надежда эта очень слабая, ибо он горд и храбр, да и сил у него не меньше,  чем у меня… Но вы, граф, мне очень помогли бы, если бы предложили ему мировую.    

– Я  сделаю что смогу.    

– Черт  бы побрал все эти междоусобные войны! – пробурчал Пардальян.    

Минут  десять они ехали молча, потом свернули на вторую просеку слева.    

– Мы  приближаемся, – заметил Пардальян. – У меня сердце так и колотится…  Накажи меня бог, но впервые в жизни я чувствую страх.    

Теперь  королевские кавалеристы уже не смеялись и не болтали, а продвигались медленно,  осторожно. Не проехали они и двухсот шагов, как за деревьями им почудился блеск  оружия. Однако разбираться долго не пришлось, потому что в ту же минуту впереди  раздался резкий окрик:    

– Стой!  Кто идет?    

– Это  Ла Реноди! – обратился Пардальян к Габриэлю и крикнул в ответ: –  Валуа и лотарингцы!    

В этот  же миг на просеке показался верхом на коне Ла Реноди во главе своего отряда. Он  остановил отряд и один сделал несколько шагов навстречу.    

Пардальян  проделал то же самое. Остановив своих людей, он вместе с Габриэлем двинулся к  Ла Реноди.    

Казалось,  будто два друга спешат обняться после долгой разлуки, а не два врага, готовые  схватиться между собою.    

– Я  бы ответил вам как полагается, – сказал Ла Реноди, – если бы мне не  почудился голос друга… Уж не под этим ли забралом скрывается мой дорогой  Пардальян?    

– Да,  это я, бедный мой Ла Реноди. Я здесь для того, чтобы дать тебе добрый братский  совет: откажись от своей затеи, друг мой, и сложи поскорее оружие.    

– Неужто  это братский совет? – не без иронии спросил Ла Реноди.    

– Да,  господин де Ла Реноди, – вмешался Габриэль, выступая вперед, – это  совет беспристрастного друга, я за это ручаюсь! Кастельно ныне утром сдался  герцогу Немуру, и вы погибнете, если не последуете его примеру.    

– Ба,  господин де Монтгомери! Значит, и вы с этими?    

– Я  не с этими, но и не с вами, – грустно отозвался Габриэль. – Я –  между.    

– О,  извините меня, граф! – воскликнул Ла Реноди, услыхав полные достоинства и  благородства слова Габриэля. – Я не хотел вас оскорбить, я скорее в самом  себе усомнился бы, нежели в вас.    

– Тогда  поверьте мне и не вступайте в бесполезную и обреченную битву. Сдавайтесь.    

– Невозможно!    

– Но  пойми же, здесь только первый наш авангард! – разгорячился Пардальян.    

– А  мы? Неужели ты думаешь, что я начал дело лишь с одной кучкой храбрецов?    

– Но  я предупреждаю, – продолжал Пардальян, – что у тебя в рядах есть  предатели.    

– Они  успели перебежать к нам! – возразил Ла Реноди.    

– Я  обещаю тебе, что выхлопочу для тебя помилование у герцога де Гиза!    

– Помилование!  Мне ждать помилования! Да я сам буду еще других миловать!    

– Ла  Реноди, Ла Реноди! Ты не заставишь меня поднять меч на тебя! Годфруа, мой  старый соратник, друг моей юности!    

– И  все-таки будь готов к этому, Пардальян! Ты знаешь меня слишком хорошо, ты сам  не допустишь мысли, что я уступлю без боя…    

– Ла  Реноди, – вскричал Габриэль, – поймите, до чего вы не правы!..    

Но  договорить он не успел.    

Солдаты  с обеих сторон, ничего не понимавшие в этих странных переговорах своих  начальников, горели нетерпением перейти к делу.    

– Что  за дьявольщина! Чего они разболтались? – ворчали солдаты Пардальяна.    

– Они,  должно быть, думают, что мы пришли послушать их светскую беседу! – злились  гугеноты.    

– Ну,  погоди же! – сказал один из них. – Уж я-то знаю, как покончить с их  болтовней.    

И как  раз в тот момент, когда начал говорить Габриэль, он выстрелил из пистоли в  солдат Пардальяна.    

– Видишь! –  вскричал Пардальян. – Первый выстрел – с твоей стороны!    

– Без  моего приказа! – крикнул в ответ Ла Реноди. – А впрочем, жребий  брошен, тем хуже! За дело! Друзья, вперед!    

– Вперед!    

Загремели  выстрелы.    

Тем  временем Габриэль, чуть отведя свою лошадь в сторону, неподвижно стоял между  королевским и гугенотским отрядами. После первых же залпов ему пробили пулей  султан на шлеме, лошадь под ним пала. А он, мгновенно соскочив с падающего  коня, так и остался стоять на месте, словно о чем-то задумавшись среди страшной  схватки.    

Когда  дым рассеялся, оба отряда бросились врукопашную. Габриэль и тут не двинулся,  даже не прикоснулся к эфесу своей шпаги и только мрачно смотрел, как яростными  ударами осыпают друг друга противники.    

Наконец  протестанты дрогнули – их было меньше числом, да и дисциплина у них была  слабее.    

Ла  Реноди, оказавшись в гуще боя, неожиданно столкнулся с Пардальяном.    

– Ко  мне! – крикнул он ему. – Дай мне умереть от твоей руки!    

– О,  кто из нас великодушней, тот и убьет другого! – прозвучал ответ  Пардальяна.    

И они  ринулись друг на друга. Ла Реноди кружился вокруг Пардальяна, а тот, стоя в  седле, неустанно отражал и наносил удары. Наконец шпага Ла Реноди вонзилась в  грудь Пардальяна, и тот свалился.    

Но крик  испустил не Пардальян, нет, это закричал Ла Реноди.    

По  счастью, он так и не убедился в своей печальной победе, ибо Монтиньи, паж  Пардальяна, пищальным выстрелом вышиб его из седла. Однако смертельно раненный  Ла Реноди успел еще расквитаться со смертью и, обернувшись назад, пронзил шпагой  стрелявшего в него пажа. И тогда вокруг этих трех безжизненных тел закипело  неистовое побоище. Но гугеноты держались уже не так стойко и вскоре после  гибели своего начальника были окончательно разбиты. Большая часть их погибла,  иных взяли в плен, другие обратились в бегство.    

Эта  битва, свирепая и кровопролитная, длилась не больше десяти минут. Вскоре  королевская конница двинулась обратно в Амбуаз; тела Пардальяна и Ла Реноди  взвалили на одну лошадь, чтобы доставить их вместе.    

Габриэль  так и не получил ни единой царапины, и скорее всего потому, что обе стороны его  берегли; со скорбью смотрел он на эти два тела, в которых совсем недавно бились  самые благородные сердца на свете.    

«Кто из  двух был храбрее? – спрашивал он сам себя. – Кто из них больше любил  другого? По ком из них плачет родная страна?»    

 XXVII.    

КАК ДЕЛАЛАСЬ ПОЛИТИКА В  ШЕСТНАДЦАТОМ ВЕКЕ    

     

Не надо  думать, что после сдачи Нуазэ и стычки в лесу Шато-Реньо все кончилось.  Большинство нантских заговорщиков, даже не подозревая о двух неудачах своей  партии, продолжало двигаться к Амбуазу. Но, как известно, их там ждали.    

Юный  король не ложился спать. В возбуждении и беспокойстве он нервными шагами мерил  большой необставленный зал, который ему отвели под спальню.    

Мария  Стюарт, герцог де Гиз и кардинал Лотарингский тоже не спали и ждали, как  развернутся события.    

– Какая  бесконечная ночь! – вздыхал Франциск II. – У меня просто голова  раскалывается, снова стреляет в ухе! Что за ночь!    

– Бедный,  милый мой государь, – нежно уговаривала его Мария, – не волнуйтесь вы  так, умоляю вас!.. Отдохните хоть несколько минут, ну, пожалуйста!    

– Разве  могу я отдыхать, разве могу я быть спокоен, когда мой народ бунтует и идет с  оружием на меня!    

Мария  ничего не ответила и только залилась слезами.    

– Вашему  величеству не следовало бы так близко принимать это к сердцу, – заметил  герцог де Гиз. – Как я уже имел честь доложить, все меры приняты и победа  обеспечена.    

– Разве  мы плохо начали? – добавил кардинал Лотарингский. – Кастельно в  плену, Ла Реноди убит. Ведь это счастливое начало для исхода нашего дела!    

– Действительно,  счастливое начало! – с горечью произнес Франциск.    

Кардинал  продолжал:    

– Завтра  все будет кончено, остальные вожди мятежников будут в нашей власти, и мы сможем  одним жестоким уроком устрашить всех их последователей. Да, государь, так  надо, – возразил он на протестующий жест короля. – Торжественный Акт  веры, или аутодафе[66],  как это называется в Испании, – вот чего требуют оскорбленная религия и  поколебленный трон. Для начала должен умереть Кастельно. Герцог Немур от своего  имени обещал, что его помилуют, но нас сие не касается, мы-то ему ничего не  обещали. Ла Реноди, увы, удалось избежать казни, но я уже приказал выставить  поутру его голову на мосту в Амбуазе, а внизу подпись: «Вожак бунтовщиков».    

– Вожак  бунтовщиков! – повторил король. – Но вы же сами знаете, что вожаком  был не он, что все называют истинной душой заговора принца Конде…    

– Не  так громко, умоляю вас, государь! – перебил его кардинал. – Сущая  правда, он действительно все задумал и всем руководил, но делал это втихомолку.  Недаром эти нечестивцы называли его «бессловесным начальником». Во всяком  случае, нам не следует подбивать его на крайности, не следует признавать главой  мятежа такого могучего противника! Сделаем вид, будто мы о нем ничего не знаем,  тогда и другие не узнают…    

– Но  если принц Конде все-таки настоящий бунтовщик! – настаивал Франциск.    

– Это  верно, государь, – согласился герцог де Гиз, – но принц не намерен  признаваться в своих планах и все отрицает. Сделаем вид, что мы верим ему на  слово. Сегодня утром он явился в Амбуаз, за ним незаметно следят. Будем считать  его нашим союзником: это менее опасно, чем иметь его своим противником. Принц  способен, если понадобится, ударить вместе с нами на своих же сообщников и  завтра будет присутствовать при их казни. Разве его испытания не мучительнее в  тысячу раз тех, что навязали нам?    

– Безусловно  так, – вздохнул король. – Но что это за шум на дворе? Господи!  Неужели бунтовщики?    

– Сию  минуту узнаю! – забеспокоился герцог де Гиз. Но не успел он переступить  порог, как вошел капитан Ришелье и доложил королю:    

– Простите,  государь, господин де Конде, которому стало известно о неких речах, зазорных  для его чести, настоятельно просит позволения очиститься от оскорбительных  подозрений в присутствии вашего величества.    

Король,  быть может, и отказал бы принцу в приеме, но герцог де Гиз уже подал знак,  солдаты Ришелье расступились, и возбужденный, с высоко поднятой головой принц  Конде вошел в комнату. Следом за ним вошло несколько высокопоставленных дворян  и несколько монахов из общины святого Флорентина, которых кардинал на эту ночь  превратил в солдат: под рясой у них скрывалась пищаль, под капюшоном –  шлем.    

Принц  низко поклонился королю и заговорил первый:    

– Простите,  государь, мою смелость, но она может быть заранее оправдана дерзостью тех  обвинений, которыми враги мои тайно порочат мою преданность престолу! Я хочу их  изобличить и покарать!    

– О  чем идет речь, брат мой? – якобы удивленно спросил король.    

– Государь,  распустили слух, будто я глава мятежников, которые своим безумием и нечестивым  покушением расшатывают устои государства и угрожают вашему величеству.    

– А!  Так говорят? – спросил Франциск. – Кто же так говорит?    

– Я  только что лично слыхал эти гнусные измышления из уст вот этих благочестивых  флорентинских братьев, которые не стесняются говорить вслух то, что им другие  нашептывают потихоньку!    

– Кого  же вы обвиняете? – спросил король. – Тех, кто повторяет, или тех, кто  нашептывает?    

– Тех  и других, государь, но главным образом зачинщиков этой подлой клеветы, –  ответил принц Конде, смотря прямо в лицо кардиналу Лотарингскому.    

Самообладание  принца смутило кардинала, и он отступил за спину своего брата.    

– Ну  что ж, брат мой, – произнес король, – мы разрешаем вам и опровергнуть  клевету, и изобличить ваших обвинителей… Посмотрим!..    

– Мне  опровергать клевету? – переспросил принц Конде. – Разве мои поступки  не говорят сами за себя? Разве я не явился по первому зову в этот замок, чтобы  занять место среди защитников вашего величества? Разве так поступают виновные?  Скажите вы сами, государь!    

Франциск  не ответил на вопрос, а просто сказал:    

– Обличите  ваших клеветников.    

– Я  это сделаю, и не словами, государь, а делом! Если они по-настоящему честны,  пусть обвинят меня открыто, пусть назовут себя здесь, всенародно… и я бросаю им  перчатку! – И, выпалив эти слова, принц Конде бросил перчатку к своим  ногам.    

Гордый  взгляд, направленный на герцога де Гиза, пояснил, кого имел в виду принц, но  герцог и бровью не повел.    

Настала  тишина. Каждый дивился этой небывалой комедии лжи, в которой главную роль играл  принц крови перед лицом всего двора, где каждый паж знал, что он трижды виновен  в том, от чего отрекается с таким великолепно разыгранным негодованием!    

По  правде говоря, только один молодой король по своей наивности удивился этой  сцене, все же остальные – несмотря на явную ложь – признали храбрость  и благородство принца. Политические принципы итальянских дворов, перенесенные  Екатериной Медичи и ее флорентинцами на землю Франции, быстро получили  признание. Скрывать свои мысли и кривить душой считалось величайшим искусством.  Искренность приравнивалась к глупости. Поэтому и герцог де Гиз не только не  испытал должного презрения к принцу Конде, но даже восхитился его поступком.  Шагнув вперед, он медленно снял перчатку и бросил ее туда же, где лежала перчатка  принца.    

Все  застыли в изумлении, думая, что дерзкий вызов принца принят герцогом. Но герцог  был более тонким политиком, чем это могло показаться. Он произнес четко и  раздельно:    

– Я  присоединяюсь и поддерживаю все сказанное господином принцем Конде и сам  настолько ему предан, что согласен быть его секундантом и готов поднять свою  шпагу ради защиты правого дела. – И герцог обвел испытующим взглядом всех  находившихся в зале.    

Что же  касается принца Конде, то ему оставалось только потупить взор. Лучше бы ему  погибнуть в открытом, честном бою!    

Герцог  де Гиз усмехнулся:    

– Итак,  никому не угодно поднять перчатку либо принца Конде, либо мою?    

И в  самом деле, никто даже и не пошевелился, да иначе и быть не могло.    

– Итак,  брат мой, – печально улыбнулся Франциск II, – вот вы и очистились от  всякого подозрения в вероломстве.    

– Да,  государь, – нагло ответил «бессловесный начальник», – и я крайне  благодарен вашему величеству за ваше содействие.    

Затем,  чуть помедлив, обернулся к герцогу де Гизу и добавил:    

– Я  благодарен также и господину де Гизу – он добрый союзник и мой родич. Я  надеюсь в ночном сражении с мятежниками доказать ему и всем, что у него были  полные основания ручаться за меня!    

После  этого принц Конде и герцог де Гиз обменялись изысканными поклонами, и поскольку  принц был окончательно обелен и делать ему здесь было нечего, он откланялся  королю и удалился в сопровождении своих прежних соглядатаев.    

В  королевских покоях остались только четыре персонажа, которых эта нелепая  комедия на время отвлекла от тревожного ожидания. Из этой же рыцарской комедии  явствует, что такая политика была уже известна в шестнадцатом веке, а быть  может, и раньше…    

 XXVIII.    

АМБУАЗСКАЯ СМУТА    

     

После  ухода принца Конде ни король, ни Мария Стюарт, ни оба брата Лотарингские не  обменялись ни единым словом обо всем случившемся, словно по молчаливому уговору  решив не касаться этой злополучной темы. Так в безмолвном и мрачном ожидании  проходили минуты и часы.    

Франциск  II часто вытирал рукой свой пылающий лоб. Мария, сидевшая в отдалении, печально  глядела на бледное, осунувшееся лицо своего супруга, время от времени утирая  набегавшую слезу. Кардинал чутко прислушивался к доносившимся снаружи звукам,  ну, а герцог де Гиз, сан и положение которого обязывали находиться при особе  короля, убийственно скучал от вынужденного безделья.    

Между  тем часы на башне пробили шесть, потом половину седьмого. День угасал.  Казалось, ничто не нарушало вечерней дремотной тишины.    

– Ну  что ж, – вздохнул король, – сдается мне, что либо этот Линьер просто  обманул вас, либо гугеноты раздумали.    

– Тем  хуже, – отозвался Карл Лотарингский, – ибо у нас была бы полная  возможность вырвать с корнем всю ересь!    

– Нет,  тем лучше, – возразил король, – ибо это самое сражение покрыло бы  королевскую власть позором…    

Но не  успел он закончить фразу, как грохнули два сигнальных выстрела из аркебузы, и  по всем укреплениям с поста на пост пронесся клич:    

– К  оружию! К оружию! К оружию!    

– Это  наверняка неприятель! – закричал побледневший кардинал Лотарингский.    

Герцог  де Гиз встрепенулся, чуть ли не радуясь, и, поклонившись королю, бросил на  ходу:    

– Государь,  я иду, положитесь на меня! Через мгновение в передней загремел его зычный  голос, отдававший приказания. Раздался новый залп.    

– Видите,  государь, – бросил кардинал, пытаясь преодолеть свой страх, – видите,  Линьер не подвел.    

Но  король уже не слушал его. Гневно покусывая свои побелевшие губы, он  прислушивался к нарастающему грохоту пушек и аркебуз.    

– Не  могу поверить… такая дерзость… – бормотал он. – Такое посрамление  короны…    

– Это  кончится позором для презренных! – досказал за него кардинал.    

Но  король возразил:    

– Судя  по шуму, гугенотов там немало и они ничего не страшатся.    

– И  все это потухнет мгновенно, как загоревшаяся солома!    

– Не  думаю. Шум приближается, а огонь не только не утихает, а, наоборот, усиливается.    

– Господи! –  ужаснулась Мария Стюарт. – Слышите, как цокают по стенам пули!    

– Но  мне кажется, государыня… – пролепетал кардинал, – мне кажется, ваше  величество… Я не замечаю, чтобы шум нарастал…    

Тут его  слова были прерваны оглушительным взрывом.    

– Вот  вам и ответ, – слегка усмехнулся король. – Впрочем, ваша бледность и  страх говорят сами за себя.    

– Чувствуете  запах пороха? – заговорила Мария. – И потом, эти страшные крики!..    

– Все  идет прекрасно! – сказал Франциск. – Господа гугеноты уже успели пройти  городские ворота и собираются, как я полагаю, осаждать нас в самом замке по  всем правилам.    

– Но  в таком случае, государь, – взмолился дрожащий кардинал, – не лучше  ли будет вам укрыться в башне замка? Туда они никак не смогут проникнуть!    

– Что?  Мне скрываться от моих подданных? От еретиков? Пусть они придут сюда, я хочу  сам убедиться, до чего может дойти их дерзость! Вот увидите, они еще предложат  нам петь вместе с ними их псалмы!    

– Государь,  помилуйте, будьте рассудительны! – бросилась к нему Мария.    

– Нет,  я дойду до конца! Я буду ждать этих «верноподданных», и, клянусь, первый же  непочтительный негодяй убедится в том, что я ношу шпагу отнюдь не для красоты!    

Мгновения  бежали. Залпы повторялись все чаще и чаще. Бедный кардинал уже не мог говорить  от страха, король гневно стиснул кулаки. Мария Стюарт восклицала:    

– Но  почему к нам никто не приходит с вестями? Неужели опасность так велика, что  никому нельзя сойти с места?    

Король  наконец потерял терпение.    

– Это  подлое ожидание просто невыносимо! – закричал он. – Все что угодно,  только не это! Нужно самому вступить в схватку, и тогда все разъяснится. Пусть  главнокомандующий примет меня волонтером.    

Франциск  двинулся к двери, Мария стала перед ним:    

– Государь,  что вы делаете? Вы же совсем больны!    

– У  меня ничего не болит. Меня душит негодование!    

– Но  погодите, государь, – вмешался кардинал. – На этот раз шум  действительно стихает. Да и стреляют реже… Вот идет паж, и, конечно, с  новостями.    

– Государь, –  доложил вошедший паж, – герцог де Гиз поручил мне сообщить вашему  величеству, что протестанты постыдно дрогнули и обратились в бегство.    

– Наконец-то!  Вот удача! – воскликнул король. Паж удалился.    

– Вот  видите, государь, – возликовал кардинал, – разве я не говорил, что  все это сущие пустяки и что мой доблестный брат живо разделается с этим  сбродом?    

– Ох,  милый дядюшка, – заметил король, – как это сразу к вам вернулось ваше  мужество!    

В эту  минуту раздался еще один оглушительный взрыв.    

– Что  это такое? – спросил король.    

– В  самом деле… Очень странно… – сказал кардинал.    

Его  снова охватил озноб, но, к счастью, страх был непродолжителен, ибо тут же в  залу вбежал капитан Ришелье. Лицо у него почернело от пороха, в руке –  зазубренная шпага.    

– Государь, –  обратился он к королю, – мятежники бегут. Они успели подорвать одну из дверей,  но не причинили нам при этом никакого вреда! Уцелевшие мятежники перешли через  мост и укрепились в одном из домов предместья Вандомуа, где мы их без труда и  прикончим… Ваше величество, можете взглянуть из этого окна на расправу…    

Король  подскочил к окну, кардинал стал рядом, королева поодаль.    

– Так  и есть, – сказал король, – теперь осаждены уже они. Но что это?..  Дом-то горит!..    

– Государь,  его подожгли мы, – доложил капитан.    

– Прекрасно!  Чудесно! – завопил в восторге кардинал. – Полюбуйтесь, государь, как  они прыгают из окон!.. Другой!.. Третий!.. Четвертый!.. Еще и еще!.. Слышите,  как они вопят!    

– Боже  мой! Бедняги! – всплеснула руками Мария Стюарт.    

– Но  мне кажется, – заметил король, – я различаю в наших рядах султан и  перевязь нашего брата Конде. Неужели это он, капитан?    

– Да,  ваше величество, – подтвердил Ришелье. – Он все время со шпагой в  руке был вместе с нами, точнее, рядом с герцогом де Гизом.    

– Вот  видите, кардинал, – усмехнулся король, – его не нужно было  уговаривать!    

– Ему  ничего другого и не оставалось, – ответил кардинал, – господин принц  слишком многим рисковал.    

– Посмотрите! –  вдруг закричала Мария Стюарт. – Пламя охватило весь дом! Он сейчас  обрушится на головы несчастных!    

– Обрушился! –  оповестил король. А кардинал заключил:    

– Ура!  Конец!    

– Уйдемте  отсюда, государь, вам будет нехорошо! – забеспокоилась Мария, увлекая  короля в сторону.    

– Да, –  задумчиво проговорил Франциск, – мне все-таки их жаль…    

И он  отошел от окна, где кардинал в одиночестве все еще упивался страшной картиной.    

Послышался  голос герцога де Гиза, и в ту же минуту он сам, спокойный и гордый, вошел в  залу. За ним плелся принц Конде, пытаясь всеми силами не выказать своего уныния  и унижения.    

– Государь,  все кончено, – обратился герцог де Гиз к королю, – мятежники понесли  кару за свои преступления. Я воздаю хвалу господу за то, что он оберег ваше  величество от опасности. После того что я видел, мне стало ясно, что опасность  эта была больше, чем мне казалось. Среди нас нашлись и предатели.    

– Не  может быть! – воскликнул кардинал.    

– Да, –  подтвердил герцог. – При первой же атаке гугенотов их поддержали солдаты,  которых привел Ла Мотт. Они ударили на нас с тыла и на какое-то время овладели  городом. Но могло быть и того хуже, если бы мятежников поддержал еще капитан Шодье,  брат министра. Однако он опоздал и явился к шапочному разбору.    

– Благодарю  вас, друг мой, – сказал король герцогу. – Я вижу, что господне  благоволение особенно ярко проявилось в этой стычке… Так поспешим в часовню,  вознесем ему благодарность!    

– А  затем, – заметил кардинал, – надо будет распорядиться о казни  уцелевших преступников. Государь, вы, надеюсь, будете присутствовать при казни  вместе с государыней и со своей матушкой?    

– А  разве это… необходимо? – с неохотой промолвил король, направляясь к  выходу.    

– Да,  это необходимо, – настаивал кардинал, следуя за ним. – Я считаю своим  долгом предупредить ваше величество, что нунций[67] его святейшества считает  ваше присутствие на первом аутодафе вашего царствования совершенно необходимым.  Там будут все, в том числе и принц Конде. Разве вы можете не быть при этом,  ваше величество!    

– Но  господи боже, не опережаем ли мы события? Ведь виновные еще не осуждены.    

– Они  уже осуждены, ваше величество!    

– Пусть  так, – заключил король. – У вас еще будет время и место, чтобы  убедить меня в этой ужасной необходимости. А сейчас пойдемте, господин  кардинал, преклоним колени перед алтарем и возблагодарим господа за то, что он  отвратил от нас опасность такого заговора.    

– Государь, –  заметил, в свою очередь, герцог де Гиз, – все же не следует преувеличивать  значение событий и придавать им больше важности, чем они заслуживают. Ведь это  была простая смута, только и всего.    

 XXIX.    

АУТОДАФЕ    

     

В  манифесте, обнародованном судебными крючкотворами, было сказано, что повстанцы  «не посягают ни на венценосную особу короля, ни на принцев крови, ни на  государственный строй», и все-таки их обвинили в открытом мятеже, а посему их  ждала обычная участь побежденных в гражданской войне.    

В те  времена у гугенотов было мало шансов на помилование даже в тех случаях, если они  были просто мирными и покорными верноподданными. И действительно, кардинал  Лотарингский проявил себя в судопроизводстве как истинный церковник и неважный  христианин. Он поручил ведение дел замешанных в мятеже вельмож судебной палате  города Парижа и канцлеру Оливье. И судебная машина завертелась с завидной  быстротой: допросы снимали мгновенно, приговоры выносили еще быстрее.    

Ну, а  для рядовых участников восстания даже и формальности признавались излишними; их  попросту вешали и колесовали тут же, в Амбуазе, не утруждая этим судебную  палату.    

Наконец  усердием благочестивого Карла Лотарингского все было завершено меньше чем в  трехнедельный срок.    

На 15  апреля была назначена в Амбуазе казнь руководителей гугенотов: двадцати семи  баронов, одиннадцати графов, семи маркизов и пятидесяти дворян.    

Этому  сомнительному религиозному торжеству постарались придать должный блеск и  размах. Приготовления были грандиозны. От Парижа до Нанта внимание населения  привлекалось всеми доступными в те времена способами: о казни объявляли во  всеуслышание и глашатаи и священники.    

В  назначенный час на площадке перед замком, у подножия которого предстояло  разыграться кровавой драме, возникли три изящные трибуны; средняя из них, самая  нарядная, предназначалась для королевского семейства.    

Вокруг  были установлены дощатые скамейки, на которых разместились «верноподданные» из  окрестностей, коих удалось пригнать сюда волей или неволей. Кроме того, многие  прибыли просто из любопытства или же из фанатизма. Вот все эти причины и  привели в Амбуаз столь великое стечение народа, что накануне рокового дня  больше десяти тысячам «гостей» пришлось ночевать в поле.    

Утром 15  апреля все городские крыши были усеяны народом, а за прокат окна, выходившего  на площадь, платили по десяти экю – громадные деньги по тому времени.    

Посреди  огороженного пространства был установлен широкий помост, крытый черным сукном.  На помосте высилась плаха.    

Сбоку  стояло кресло секретаря суда, которому надлежало вызывать осужденных поименно и  каждому оглашать приговор.    

Площадь  охраняли рота шотландских стрелков и личная стража короля.    

После  торжественной мессы в часовне святого Флорентина осужденных подвели к подножию  эшафота. Рядом с ними шли монахи, убеждая их раскаяться, отказаться от своего  вероисповедания. Но ни один из них не пожелал изменить своей вере. Они даже не  отвечали монахам.    

Между  тем трибуны успели заполниться, за исключением средней трибуны. Король и  королева, у которых чуть ли не силой вырвали согласие присутствовать при казни,  заранее оговорили, что прибудут только к самому концу, к моменту казни главных  зачинщиков мятежа.    

В  полдень началось аутодафе.    

Когда  первый из осужденных поднялся на эшафот, все остальные, дабы дать последнее  утешение идущему на смерть и в то же время показать свою стойкость перед лицом  врага и смерти, запели хором псалом:    

     

Будь  господь благоприятен,    

Величье  нам свое яви,    

Твой  образ, строг и благодатен,    

Пусть  светит нам лучом любви!    

     

И после  каждого песнопения слетала с плеч голова следующего осужденного. И так –  раз за разом. Наконец через час уцелело лишь двенадцать человек – главных  руководителей заговора.    

Устроили  перерыв: два палача слишком устали, к тому же к трибуне приближался король.    

Лицо  Франциска II было не просто бледно, но приобрело какой-то землистый оттенок.  Мария Стюарт села по правую, Екатерина Медичи – по левую руку от него.  Кардинал Лотарингский уселся рядом с Екатериной, принц Конде занял место рядом  с молодой королевой.    

Когда  принц Конде, такой же бледный, как и король, показался на трибуне, все  двенадцать осужденных низко поклонились ему. Он им ответил тем же.    

– Я  всегда уважал смерть… – громко произнес он.    

Королю  подобного внимания не оказали: не раздалось ни единого выкрика в его честь. Он  сразу же это заметил и нахмурился:    

– Ах,  кардинал, и зачем вы только притащили нас сюда!    

Карл  Лотарингский поднял руку, как бы подавая сигнал, и в толпе раздалось несколько  разрозненных криков:    

– Да  здравствует король!    

– Слышите,  государь? – спросил кардинал. Король только покачал головой:    

– Я  слышу, как несколько дураков всячески пытаются подчеркнуть всеобщее молчание.    

Тем  временем королевская трибуна заполнилась: один за другим появились братья  короля, папский нунций, герцогиня де Гиз… Вслед за ними поднялся на трибуну и  герцог Немур. Он был хмур и явно озабочен. Наконец в самой глубине трибуны  расположились два человека, присутствие которых было так же странно, как и  присутствие принца Конде. То были Амбруаз Парэ и Габриэль де Монтгомери. Разные  причины привели их сюда. Амбруаза Парэ вызвал в Амбуаз герцог де Гиз, которого  крайне беспокоило здоровье его венценосного племянника. Мария Стюарт, видевшая,  как угнетает Франциска самая мысль об аутодафе, попросила хирурга быть на месте  на тот случай, если королю станет худо.    

Габриэль  же пришел сюда с вполне определенным намерением: попытаться еще раз спасти  того, кого топор палача должен был поразить последним, а именно юного отважного  Кастельно де Шалосса. Габриэль винил себя в том, что своими советами невольно  привел его к гибели. Кастельно, как мы помним, сдался после того, как герцог  Немур своею подписью обещал сохранить ему жизнь и свободу. А ныне… ныне ему  предстояло быть обезглавленным.    

Нужно  отдать справедливость и герцогу Немуру. Когда он увидел подобное пренебрежение  к своей подписи, он вне себя от гнева и отчаяния три недели ходил от кардинала  к герцогу, от королевы к королю и обратно, прося, доказывая, умоляя спасти его  честь, а заодно и Кастельно. Но канцлер Оливье, к которому его направили,  объявил ему, что король не может иметь обязательств перед мятежниками и никак  не отвечает за обещания, данные от его имени.    

Теперь  он, как и Габриэль, пришел на это тягостное зрелище с тайной мыслью спасти  Кастельно хоть в последнюю минуту.    

Тем  временем герцог де Гиз, восседавший на коне перед самой трибуной, дал знак, и  снова застучал топор палача. За четверть часа скатилось еще восемь голов.  Король был близок к обмороку.    

Но вот у  подножия эшафота осталось только четверо осужденных. Секретарь прочитал:    

– Альбер  Эдмон Роже, граф де Мазер, повинный в ереси, оскорблении величества и  вооруженном покушении на особу короля!    

– Неправда! –  возразил граф де Мазер и, показав народу почерневшие руки и истерзанную пытками  грудь, добавил: – Вот что сделали со мной именем короля! Но я знаю, что  ему об этом ничего не известно, и поэтому – да здравствует король!    

Голова  его упала.    

Трое  последних протестантов, стоявшие у подножия эшафота, снова затянули псалом.    

Секретарь  суда не умолкал:    

– Жан  Луи Альберик, барон де Ронэ, повинный в ереси, оскорблении величества и в  вооруженном покушении на особу короля!    

– Ты  и твой кардинал – подлые лжецы! – воскликнул Ронэ и положил голову на  плаху. Осталось двое.    

– Робер  Жан Ренэ Брикмо, граф де Вильмонжи, повинный в ереси… – продолжал  секретарь свой кровавый перечень.    

Вильмонжи  омочил пальцы в крови Ронэ и поднял их к небу:    

– Отец  небесный! Вот кровь твоих детей, отомсти за них! – И пал мертвый.    

Кастельно  остался один, он пел:    

     

Коварный  враг в открытом поле    

Готовил  западню для нас,    

Но  только лишь по божьей воле    

Мы  стали пленными сейчас.    

     

Ради  спасения Кастельно герцог Немур не жалел денег. Секретарь, даже сами палачи  были основательно задобрены. Поэтому первый палач сказался усталым, а для  замены его другим потребовалось время.    

Воспользовавшись  неожиданным перерывом, Габриэль посоветовал герцогу рискнуть еще раз, и Иаков  Савойский, наклонившись к герцогине де Гиз, шепнул ей что-то на ухо. Герцогиня,  имевшая большое влияние на королеву, поднялась с места и, как бы не в силах  перенести это кровавое зрелище, произнесла с таким расчетом, чтобы Мария  расслышала ее слова:    

– Ах!  Для женщины это слишком тяжело! Поглядите, королеве нехорошо!    

Но  кардинал Лотарингский устремил на невестку суровый взгляд:    

– Побольше  твердости, сударыня! Вспомните: вы супруга герцога де Гиза!    

– Вот  это-то меня и пугает, – ответила герцогиня. – В такое время ни одна  мать не может быть спокойной: ведь вся эта кровь и вся эта злоба падут на  головы наших детей!    

– Как  жалки эти женщины! – пробормотал кардинал, сам не из храброго десятка.    

В  разговор вмешался герцог Немур.    

– Это  зловещее зрелище ужасает не только одних женщин. Разве вас, принц, –  обратился он к Конде, – не волнует оно?    

– Принц –  солдат, он привык смотреть смерти в лицо, – едко усмехнулся кардинал  Лотарингский.    

– Да,  в бою! Но не на эшафоте! – мужественно ответил принц.    

– Неужели  принц крови способен жалеть бунтовщиков? – спросил Карл Лотарингский.    

– Я  жалею доблестных воинов, которые всегда достойно служили Франции и королю!    

Что еще  мог сказать принц, сам находившийся под подозрением?    

Герцог  Немур понял его и обратился к Екатерине Медичи.    

– Поглядите,  государыня, там остался только один, – сказал он, намеренно не называя  имени Кастельно. – Неужели нельзя спасти хоть одного?!    

– Я  ничего не могу сделать, – сухо ответила Екатерина и отвернулась.    

Тем  временем Кастельно поднимался по лестнице и пел: