1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 
– Отлично,  дорогой Рошфор; но это еще не все.    

– Что  же еще? – спросил Рошфор, улыбаясь.    

– Куда  вы дели герцога Бофора?    

– Он  в Вандоме и ждет от меня письма, чтобы возвратиться в Париж.    

– Напишите  ему, что уже можно.    

– Значит,  вы уверены, что все пойдет хорошо?    

– Да,  но пусть он спешит, ибо, как только парижане взбунтуются, у нас явятся, вместо  одного, десять принцев, которые пожелают стать во главе движения. Если он  опоздает, место может оказаться занятым.    

– Могу  я говорить от вашего имени?    

– Да.  Конечно.    

– Могу  я ему сказать, чтобы он на вас рассчитывал?    

– Несомненно.    

– И  вы передадите ему полную власть?    

– Да,  в делах военных, что же касается политики…    

– Все  знают, что он в ней не силен.    

– Пусть  он предоставит мне самому добиваться кардинальской шляпы.    

– Вам  ее хочется иметь?    

– Раз  я уже вынужден носить шляпу, фасон которой мне не к лицу, – сказал  Гонди, – то я желаю, по крайней мере, чтобы она была красная.    

– О  вкусах и цветах не спорят, – произнес Рошфор со смехом. – Ручаюсь вам  за его согласие.    

– Вы  напишете ему сегодня вечером?    

– Да,  но я лучше пошлю гонца.    

– Через  сколько дней он может явиться?    

– Через  пять.    

– Пусть  явится. Он найдет большие перемены.    

– Желал  бы я этого.    

– Ручаюсь  вам!    

– Итак?    

– Идите  соберите ваших пятьдесят человек и будьте готовы.    

– К  чему?    

– Ко  всему.    

– Какой  у нас условный знак?    

– Соломенный  жгут на шляпе.    

– Хорошо.  До свиданья, монсеньер.    

– До  свиданья, дорогой граф.    

– А,  Мазарини, Мазарини, – повторял Рошфор, уводя с собой кюре, которому не  удалось вставить в разговор ни одного слова, – ты увидишь теперь, так ли я  стар, чтобы не годиться для дела!    

Было  половина десятого, и коадъютору требовалось не меньше получаса, чтобы дойти от  архиепископского дома до башни св. Иакова.    

Подходя  к ней, коадъютор заметил в одном из самых верхних окон свет.    

– Хорошо, –  сказал он, – наш старшина нищих на своем месте.    

Коадъютор  постучал в дверь. Ему отворил сам викарий; со свечой в руке он проводил его на  верх башни. Здесь викарий указал ему на маленькую дверь, поставил свечу в угол  и спустился вниз.    

Хотя в  двери торчал ключ, тем не менее Гонди постучал.    

– Войдите, –  послышался из-за двери голос нищего.    

Гонди  вошел. Податель святой воды из церкви св. Евстафия ожидал его, лежа на каком-то  убогом одре.    

При виде  коадъютора он встал.    

Пробило  десять часов.    

– Ну  что, – спросил Гонди, – ты сдержал слово?    

– Не  совсем, – отвечал нищий.    

– Как  так?    

– Вы  просили у меня пятьдесят человек, не правда ли?    

– Да,  и что же?    

– Я  доставлю вам две тысячи.    

– Ты  не хвастаешь?    

– Угодно  вам доказательство?    

– Да.    

В  комнате горели три свечи: одна на окне, выходившем на Старый город, другая на  окне, обращенном к Пале-Роялю, а третья на окне, выходившем на улицу Сен-Дени.    

Нищий  молча погасил, одну за другой, все три свечи.    

Коадъютор  очутился во мраке, так как комната освещалась теперь только неверным светом  луны, которая проглядывала сквозь густые темные облака, серебря их края.    

– Что  ты сделал? – спросил коадъютор.    

– Я  дал сигнал.    

– Какой  сигнал?    

– Сигнал  строить баррикады.    

– Ага!    

– Когда  вы выйдете отсюда, вы увидите моих людей за работой. Смотрите только будьте  осторожны, чтобы не сломать себе ногу, споткнувшись о протянутую через улицу  цепь, или не провалиться в какую-нибудь яму.    

– Хорошо.  Вот тебе еще столько, сколько ты уже получил. Теперь помни, что ты предводитель  и не напейся.    

– Уже  двадцать лет я не пью ничего, кроме воды.    

Нищий  взял мешок с деньгами, и коадъютор услышал, как он тут же начал перебирать и пересыпать  золотые монеты.    

– А, –  произнес Гонди, – ты, кажется, порядочный скряга и сребролюбец.    

Нищий  вздохнул и бросил мешок.    

– Неужели, –  воскликнул он, – я всегда останусь таким же, как был, и не избавлюсь от  моей страсти? О, горе! О, суета!    

– Ты  все-таки возьмешь эти деньги?    

– Да,  но я клянусь употребить все, что останется, на добрые дела.    

Лицо его  было бледно и искажено, словно он выдерживал какую-то внутреннюю борьбу.    

– Странный  человек, – прошептал Гонди.    

Он взял  шляпу и направился к выходу, как вдруг заметил, что нищий загородил ему дорогу.    

Первой  мыслью коадъютора было, что нищий что-то замыслил против него, но тот упал на  колени и с мольбой протянул к нему руки.    

– Монсеньер, –  воскликнул нищий, – прежде чем уйти отсюда, дайте мне благословение,  умоляю вас!    

– Монсеньер? –  повторил Гонди. – Мой друг, ты, кажется, принимаешь меня за кого-то другого.    

– Нет,  монсеньер, я принимаю вас за того, кто вы на самом деле, за господина  коадъютора; я узнал вас с первого взгляда.    

Гонди  улыбнулся.    

– Ты  просишь у меня благословения? – сказал он.    

– Да,  я нуждаюсь в нем.    

В тоне,  которым нищий произнес эти слова, слышалась такая униженная мольба, такое глубокое  раскаяние, что Гонди тотчас же протянул руку и дал просимое благословение со  всею искренностью, на какую был способен.    

– Теперь, –  сказал он, – между нами установилась невидимая связь. Я благословил тебя,  и ты стал для меня священным, как и я для тебя. Расскажи мне, не совершил ли ты  какого-нибудь преступления против человеческих законов, от которых я мог бы  тебя защитить?    

Нищий  покачал головой.    

– Преступленье,  совершенное мною, монсеньер, не предусмотрено человеческими законами, и вы  можете освободить меня от кары за него только частыми благословениями.    

– Будь  откровеннее, – сказал коадъютор, – ведь ты не всегда занимался этим  ремеслом?    

– Нет,  монсеньер, я занимаюсь им только шесть лет.    

– А  прежде где ты был?    

– В  Бастилии.    

– А  до Бастилии?    

– Я  скажу вам это тогда, монсеньер, когда вы будете исповедовать меня.    

– Хорошо.  В какой бы час дня или ночи ты ни позвал меня, помни, я всегда готов дать тебе  отпущение.    

– Благодарю  вас, монсеньер, – глухо сказал нищий, – но я еще не готов к принятию  его.    

– Хорошо.  Пусть так. Прощай же.    

Коадъютор  взял свечу, спустился с лестницы и вышел в задумчивости.    

 Глава 3. БУНТ    

     

Было  около одиннадцати часов вечера. Гонди не прошел и ста шагов по улицам Парижа,  как заметил, что вокруг происходит что-то необычайное.    

Казалось,  весь город населен был фантастическими существами: какие-то молчаливые тени  разбирали мостовую, другие подвозили и опрокидывали повозки, третья рыли  канавы, в которые могли провалиться целые отряды всадников. Все эти таинственные  личности озабоченно и деловито сновали взад и вперед, подобно демонам, занятым  какой-то неведомой работой. Это нищие из Двора Чудес, агенты подателя святой  воды с паперти св. Евстафия, готовили на завтра баррикады.    

Гонди не  без страха смотрел на этих темных людей, этих ночных работников, и задавал себе  вопрос: в состоянии ли он будет потом снова загнать их в трущобы, откуда сам их  вызвал? Когда кто-нибудь из них приближался к нему, ему хотелось  перекреститься.    

Он дошел  до улицы Сент-Оноре, потом свернул в Железные ряды. Здесь было по-другому.  Торговцы перебегали от одной лавки к другой. Двери и ставни, как будто  запертые, на деле были только прикрыты и часто отворялись, чтобы впустить или  выпустить какого-нибудь человека с таинственной ношей. Это торговцы, имевшие  оружие, раздавали его безоружным.    

Особенно  обращал на себя внимание один человек, который переходил от двери к двери,  сгибаясь под тяжестью целой груды шпаг, мушкетов и другого оружия, которое он  раздавал на завтра. Фонарь осветил его, и коадъютор узнал Планше.    

Затем  коадъютор вышел по Монетной улице на набережную. Группы горожан в черных и  серых плащах, – в зависимости от принадлежности к высшей или низшей  буржуазии, – стояли неподвижно. Изредка кто-нибудь переходил от одной  группы к другой. Все эти черные и серые плащи сзади приподнимались от скрытых  под ними шпаг, а спереди от дул мушкетов и аркебуз.    

Дойдя до  Нового моста, коадъютор увидел, что мост охраняется караулом; здесь к нему подошел  какой-то человек.    

– Кто  вы? – спросил этот человек. – Не похоже, чтобы вы были из наших.    

– Это  вам так кажется оттого, что вы не узнаете своих друзей, дорогой господин  Лувьер, – отвечал коадъютор, приподымая шляпу.    

Лувьер  узнал его и поклонился.    

Продолжая  свой путь, коадъютор прошел до Нельской башни. Здесь он увидел целую вереницу  людей, пробиравшихся вдоль стен. Можно было подумать, что это процессия  призраков, так как все они были закутаны в белые плащи. Достигнув одного  пункта, эти призраки один за другим внезапно исчезали, словно сквозь землю  проваливались. Притаившись в углу, Гонди видел, как исчезли таким способом все,  кроме последнего.    

Этот  последний осмотрелся кругом, видимо с целью убедиться в том, что за ним и его  товарищами никто не следит, и, несмотря на темноту, заметил Гонди. Он подошел и  приставил пистолет ему к горлу.    

– Ну,  ну, господин Рошфор! – смеясь, сказал коадъютор. – Не следует шутить  с огнестрельным оружием.    

Рошфор  узнал голос.    

– Ах,  это вы, монсеньер? – воскликнул он.    

– Да,  собственной персоной. Но скажите, каких это людей отправили вы в преисподнюю?    

– Это  мои пятьдесят рекрутов от шевалье д'Юмьера, что должны были поступить в легкую  кавалерию; вместо мундиров они получили белые плащи.    

– Куда  же вы пробираетесь?    

– К  одному моему другу, скульптору; мы спускаемся в люк, через который к нему доставляют  мрамор.    

– Очень  хорошо, – сказал. Гонди.    

Они  обменялись рукопожатием, потом Рошфор тоже спустился в люк и плотно притворил  его за собой.    

Коадъютор  возвратился домой. Был второй час ночи. Он открыл окно и стал прислушиваться.    

По всему  городу слышался какой-то странный, непонятный шум; чувствовалось, что в темных  улицах происходит что-то необычайное и жуткое. Изредка слышался словно рев  приближающейся бури или мощного прибоя. Но все было смутно, неясно и не  находило разумного объяснения: звуки эти походили на подземный гул,  предшествующий землетрясению.    

Приготовления  к восстанию длились всю ночь. Проснувшись на другое утро, Париж вздрогнул: он  не узнал самого себя. Он походил на осажденный город. На баррикадах виднелись  вооруженные с головы до ног люди, грозно поглядывавшие во все стороны. Там и  сям раздавалась команда, шныряли патрули, происходили аресты. Всех появлявшихся  на улицах в шляпах с перьями и с вызолоченными шпагами тотчас останавливали и  заставляли кричать: «Да здравствует Брусель! Долой Мазарини!» – а тех, кто  отказывался, подвергали издевательствам, оскорбляли, даже избивали. До убийств  дело еще не доходило, но чувствовалось, что к этому уже вполне готовы.    

Баррикады  были построены вплоть до самого Пале – Рояля. На пространстве от улицы Добрых  Ребят до Железного рынка, от улицы Святого Фомы до Нового моста и от улицы  Ришелье до заставы Сент-Оноре сошлось около десяти тысяч вооруженных людей; те  из них, что находились поближе ко дворцу, уже задирали неподвижно стоявших  вокруг Пале-Рояля гвардейских часовых. Решетки за часовыми были накрепко  заперты, но эта предосторожность делала их положение довольно опасным. По всему  городу ходили толпы человек по сто, по двести ободранных и изможденных нищих,  которые носили полотнища с надписью: «Глядите на народные страдания». Везде,  где они появлялись, раздавались негодующие крики, нищих же было столько, что  крики слышались отовсюду.    

Велико  было удивление Анны Австрийской и Мазарини, когда им доложили утром о том, что  Старый город в лихорадочном волнении, несмотря на то что вчера в нем царило  полное спокойствие; ни она, ни он не хотели верить этому, заявляя, что поверят  только собственным глазам и ушам. Перед ними распахнули окно: они увидели,  услышали и убедились.    

Мазарини  пожал плечами и попытался изобразить на своем лице презрение ко всему этому  простонародью, но заметно побледнел и в страхе побежал в свой кабинет, где  поспешил запереть в шкатулки золото и драгоценности и надеть наиболее ценные  перстни себе на пальцы. Что касается королевы, то, взбешенная и предоставленная  самой себе, она позвала маршала де Ла Мельере и приказала ему, взяв столько  солдат, сколько он найдет нужным, узнать, что значат эти «шутки».    

Маршал  был человек беспечный и бесстрашный; к тому же, как все военные, он питал презрение  к народу. Он взял полтораста человек и хотел пройти с ними через Луврский мост,  но здесь его встретил Рошфор со своими пятьюдесятью новобранцами и с  полуторатысячной толпой горожан. Пробиться не было никакой возможности.    

Маршал  даже и не пытался сделать это. Он направился вдоль набережной.    

Но у  Нового моста он наткнулся на Лувьера с горожанами. На этот раз маршал решился  атаковать, но был встречен мушкетными выстрелами, а из окон на него и его  спутников посыпался град камней.    

Он  отступил, оставив на месте трех человек, и направился к рынку, но здесь его  встретил Планше с алебардистами. Алебарды угрожающе топорщились. Он решил, что  без труда пробьется сквозь эту толпу горожан в серых плащах, но серые плащи  держались стойко, и маршал вынужден был отступить на улицу Сент-Оноре, оставив  на поле сражения еще четырех солдат, уложенных без лишнего шума холодным  оружием.    

Не  посчастливилось маршалу и на улице Сент-Оноре; здесь ему преградили путь  баррикады нищего с паперти св. Евстафия; их обороняли не только вооруженные  мужчины, но даже женщины и дети. Фрике с пистолетом и шпагой, полученными им от  Лувьера, собрал целую шайку таких же, как он, шалопаев, а те подняли  невообразимый шум и гам.    

Маршалу  этот пункт показался слабо защищенным, и он решил здесь пробиться. Он велел  двадцати солдатам спешиться и разобрать баррикаду, а сам с оставшимися  кавалеристами решил обеспечить им защиту. Двадцать солдат двинулись сокрушать  препятствие, но едва они приблизились, как изо всех щелей между наваленными  бревнами и опрокинутыми повозками поднялась жестокая стрельба, а через  несколько мгновений, услышав пальбу, появились с одной стороны – Планше с  алебардистами, а с другой – Лувьер с горожанами…    

Маршал  де Ла Мельере попал между двух огней.    

Он был  храбр и решил умереть на месте. Началась схватка; раздались крики и стоны раненых.  Солдаты, обладая опытом, стреляли более метко, но горожане, подавлявшие своей  численностью, отвечали им ураганным огнем.    

Люди  падали вокруг маршала, как в битвах при Рокруа или при Лериде. Его адъютанту Фонтралю  перебили руку, а сам маршал едва усидел на лошади, которая бесилась от боли,  получив пулю в шею. Наконец в тот момент, когда и самый храбрый начинает  дрожать и на лбу у него проступает холодный пот, толпа вдруг с криком: «Да  здравствует коадъютор!» – расступилась, и появился Гонди. Он спокойно шел  среди перестрелки, облаченный в рясу и плащ, раздавая благословения направо и  налево с таким невозмутимым видом, словно выступал во главе церковной  процессии.    

Все  опустились на колени.    

Маршал,  узнав его, поспешил к нему навстречу.    

– Выведите  меня отсюда, ради бога, – воскликнул он, – а то они разорвут в клочья  и меня, и моих людей.    

Кругом  стоял такой шум, что, казалось, и грома небесного не услышать, но Гонди поднял  руку, и все тотчас же затихло.    

– Дети  мои, – сказал коадъютор, обращаясь к толпе, – вы ошиблись  относительно намерений маршала де Ла Мельере. Он берется, возвратившись в Лувр,  просить у королевы от вашего имени освобождения нашего Бруселя. Не так ли,  маршал? – добавил Гонди, обернувшись к маршалу.    

– Черт  возьми! – воскликнул тот. – Конечно, берусь. Я не думал отделаться  так дешево.    

– Он  дает вам слово дворянина, – сказал Гонди.    

Маршал  поднял руку в знак обещания.    

– Да  здравствует коадъютор! – закричала толпа. Некоторые закричали даже: «Да  здравствует маршал!» – но единодушное всего звучало: «Долой Мазарини!»    

Толпа  расступилась и открыла проход на улицу Сент-Оноре. Баррикада разомкнулась, и  маршал с остатками своего отряда отступил, предшествуемый Фрике и его  товарищами, из которых одни подражали барабанному бою, а другие – звукам  труб.    

Шествие  было почти триумфальное. Но как только отряд прошел, баррикада снова сомкнулась.  Маршал с ума сходил от бессильной ярости.    

Тем  временем Мазарини, как мы уже сказали, сидел у себя в кабинете и приводил в  порядок свои дела. Он велел позвать д'Артаньяна, хотя мало надеялся, что тому  удалось проникнуть во дворец, ибо он не был дежурным.    

Но через  десять минут лейтенант мушкетеров появился на пороге кабинета в сопровождении  неизменного Портоса.    

– Входите,  входите, д'Артаньян! – воскликнул кардинал. – Очень рад вас видеть,  так же как и вашего друга. Что происходит в этом проклятом Париже?    

– Ничего  хорошего, монсеньер, – отвечал д'Артаньян, качая головой. – Город  охвачен восстанием. Когда мы с господином дю Валлоном только что переходили  через улицу Монторгейль, то, несмотря на мой мундир, а может быть, именно из-за  него, нас хотели заставить кричать: «Да здравствует Брусель!» – и еще  кое-что… Сказать ли вам, монсеньер?    

– Говорите,  говорите.    

– «Долой  Мазарини!» Представьте себе, какая дерзость!    

Мазарини  улыбнулся, однако сильно побледнел.    

– И  вы закричали? – спросил он.    

– О  нет, – сказал д'Артаньян, – у меня совсем пропал голос, а у господина  дю Валлона объявилась сильнейшая хрипота. Тогда, монсеньер…    

– Что  тогда? – спросил Мазарини.    

– Взгляните  только на мою шляпу и плащ.    

Д'Артаньян  указал на четыре дыры от пуль в плаще в две в шляпе. Что касается одежды  Портоса, то у него весь бок был разорван ударом алебарды, а перо на шляпе было  срезано пистолетной пулей.    

– Diavolo! –  воскликнул Мазарини, с наивным изумлением глядя на двух друзей. – Я бы закричал.    

В эту  минуту шум и гам послышались совсем близко.    

Мазарини  отер пот со лба и посмотрел вокруг. Ему очень хотелось подойти к окну, но он не  решался.    

– Посмотрите,  д'Артаньян, что там происходит, – попросил он.    

Д'Артаньян  беспечно подошел к окну и взглянул наружу.    

– Ого! –  произнес он. – Что это значит? Маршал де Ла Мельере возвращается без  шляпы. У Фонтраля рука на перевязи, несколько солдат ранено, лошади в крови.  Однако… Что это делают караульные? Они прицеливаются и сейчас дадут залп!    

– Им  дан приказ стрелять в толпу, если она приблизится к Пале-Роялю.    

– Если  они выстрелят, все погибло! – воскликнул д'Артаньян.    

– А  решетки?    

– Решетки!  Они не продержатся и пяти минут. Их сорвут, изломают, исковеркают. Не стреляйте,  черт возьми! – крикнул д'Артаньян, быстро распахивая окно.    

Но было  уже поздно: д'Артаньяна за шумом не услышали. Раздалось три-четыре мушкетных  выстрела, и поднялась перестрелка. Слышно было, как пули щелкали о стены  дворца. Одна просвистела мимо д'Артаньяна и разбила зеркало, у которого Портос  в эту минуту любовался собой.    

– О!  О! – воскликнул кардинал. – Венецианское зеркало!    

– Ах,  монсеньер, – сказал на это д'Артаньян, спокойно закрывая окно, – не  плачьте, пока еще не стоит, вот через час во всем дворце не останется, надо  думать, ни одного зеркала, ни венецианского, ни парижского.    

– Что  же делать, как вы думаете?    

– Да  возвратить им Бруселя, раз они его требуют. На что он вам, в самом деле? Какой  прок от парламентского советника?    

– А  вы как полагаете, господин дю Валлон? Что бы вы сделали?    

– Я  бы вернул Бруселя.    

– Пойдемте,  господа, я поговорю об этом с королевой.    

В конце  коридора он остановился.    

– Я  могу на вас рассчитывать, не правда ли, господа?    

– Мы  не меняем хозяев, – сказал д'Артаньян. – Мы у вас на службе:  приказывайте, мы повинуемся.    

– Подождите  меня здесь, – сказал Мазарини и, обойдя кругом, вошел в гостиную через другую  дверь.    

 Глава 4. БУНТ ПЕРЕХОДИТ  В ВОССТАНИЕ    

     

Кабинет,  куда вошли д'Артаньян и Портос, отделялся от гостиной королевы только портьерой,  через которую можно было слышать то, что рядом говорилось, а щелка между двумя  половинками портьеры, как ни была она узка, позволяла видеть все, что там  происходило.    

Королева  стояла в гостиной, бледная от гнева; однако она так хорошо владела собой, что  можно было подумать, будто она не испытывает никакого волнения. Позади нее  стояли Коменж, Вилькье и Гито, а дальше – придворные, мужчины и дамы.    

Королева  слушала канцлера Сегье, того самого, который двадцать лет тому назад столь жестоко  ее преследовал. Он рассказывал, как его карету разбили и как он сам, спасаясь  от преследователей, бросился в дом господина О., в который тотчас же ворвались  бунтовщики и принялись там все громить и грабить. К счастью, ему удалось пробраться  в маленькую каморку, дверь которой была скрыта под обоями, и какая-то старая  женщина заперла его там вместе с его братом, епископом Мо. Опасность была  велика, из каморки он слышал угрозы приближающихся бунтовщиков, и, думая, что  пробил его последний час, он стал исповедоваться перед братом, готовясь к  смерти, на случай, если их убежище откроют. Но, к счастью, этого не случилось:  толпа, думая, что он выбежал через другую дверь на улицу, покинула дом, и ему  удалось свободно выйти. Тогда он переоделся в платье маркиза О. и вышел из  дома, перешагнув через трупы полицейского офицера и двух гвардейцев, защищавших  входную дверь.    

В  середине рассказа вошел Мазарини и, неслышно подойдя к королеве, стал слушать  вместе с другими.    

– Ну, –  сказала королева, когда, канцлер кончил свой рассказ, – что вы думаете об  этом?    

– Я  думаю, ваше величество, что дело очень серьезно.    

– Какой  вы мне дали бы совет?    

– Я  дал бы вам совет, ваше величество, только не осмеливаюсь.    

– Осмельтесь, –  возразила королева с горькой усмешкой. – Когда-то, при других обстоятельствах,  вы были гораздо смелее.    

Канцлер  покраснел и пробормотал что-то.    

– Оставим  прошлое и вернемся к настоящему, – добавила королева. – Какой совет  вы хотели мне дать?    

– Мой  совет, – отвечал канцлер нерешительно, – выпустить Бруселя.    

Королева  побледнела еще больше, и лицо ее исказилось.    

– Выпустить  Бруселя? – воскликнула она. – Никогда!    

В эту  минуту в соседней зале раздались шаги, и на пороге гостиной, без доклада,  появился маршал де Ла Мельере.    

– А,  маршал! – радостно воскликнула Анна Австрийская. – Надеюсь, вы  образумили этот сброд?    

– Ваше  величество, – отвечал маршал, – я потерял троих людей у Нового моста,  четверых у Рынка, шестерых на углу улицы Сухого Дерева и двоих у дверей вашего  дворца, итого пятнадцать. Кроме того, я привел с собой десять – двенадцать  человек ранеными. Моя шляпа осталась бог весть где, сорванная пулей; по всей  вероятности, я остался бы там же, где моя шляпа, если бы господин коадъютор не  подоспел ко мне на выручку.    

– Да, –  промолвила королева, – я бы очень удивилась, если бы эта кривоногая такса  не оказалась во всем этом замешана.    

– Ваше  величество, – возразил де Ла Мельере с улыбкой, – не говорите при мне  о нем плохо; я слишком хорошо помню услугу, которую он мне оказал.    

– Отлично, –  сказала королева, – будьте ему благодарны, сколько вам угодно, но меня это  ни к чему не обязывает. Вы целы и невредимы, а это все, что мне надо, вы  вернулись, и теперь вы тем более желанный гость.    

– Это  так, ваше величество, но я вернулся под тем условием, что передам вам  требования народа.    

– Требования! –  сказала Анна Австрийская, нахмурив брови. – О господин маршал, вы, вероятно,  находились в очень большой опасности, если взяли на себя такое странное  поручение!    

Эти  слова были сказаны с иронией, которая не ускользнула от маршала.    

– Простите,  ваше величество, – отвечал он, – я не адвокат, а человек военный, и  потому, быть может, выбираю не те выражения; я должен был сказать, «желание»  народа, а не «требования». Что же касается замечания, которым вы удостоили  меня, то, по-видимому, вы желали сказать, что я испугался.    

Королева  улыбнулась.    

– Да,  признаюсь, ваше величество, я боялся, и это случилось со мной лишь третий раз в  жизни, а между тем я участвовал в двенадцати больших боях и не помню уж в  скольких схватках и стычках. Да, я испытал страх, и мне не так страшно даже в  присутствии вашего величества, невзирая на вашу грозную улыбку, как перед всеми  этими чертями, которые проводили меня до самых дверей и которые бог весть  откуда взялись.    

– Браво, –  прошептал д'Артаньян на ухо Портосу, – хорошо сказано.    

– Итак, –  сказала королева, кусая губы, между тем как окружающие с удивлением переглядывались, –  в чем же состоит желание моего народа.    

– Чтобы  ему возвратили Бруселя, ваше величество, – ответил маршал.    

– Ни  за что! – воскликнула королева. – Ни за что!    

– Как  угодно вашему величеству, – сказал маршал, кланяясь и делая шаг назад.    

– Куда  вы, маршал? – удивленно спросила королева.    

– Я  иду передать ваш ответ тем, кто его ждет, ваше величество.    

– Останьтесь.  Я не хочу, это будет иметь вид переговоров с бунтовщиками.    

– Ваше  величество, я дал слово, – возразил маршал.    

– И  это значит…    

– Что  если вы меня не арестуете, я должен буду вернуться к народу.    

В глазах  Анны Австрийской сверкнула молния.    

– О,  за этим дело не станет! – сказала она – Мне случалось арестовывать  особ и более высоких, чем вы. Гито!    

При этих  словах Мазарини поспешно подошел к королеве.    

– Ваше  величество, – сказал он, – если мне позволительно тоже дать вам  совет.    

– Отпустить  Бруселя? Если так, вы можете оставить свой совет при себе.    

– Нет, –  отвечал Мазарини, – хотя этот совет, может быть, не хуже других.    

– Что  же вы посоветуете?    

– Позвать  коадъютора.    

– Коадъютора? –  воскликнула королева. – Этого интригана и бунтовщика? Ведь он и устроил  все это!    

– Тем  более, ваше величество. Если он устроил этот бунт, он же сумеет и усмирить его.    

–Поглядите,  ваше величество, – сказал Коменж, стоявший у окна – Случай как раз благоприятствует  вам. Сейчас коадъютор благословляет народ на площади Пале-Рояля.    

Королева  бросилась к окну.    

– В  самом деле, – сказала она. – Какой лицемер, посмотрите!    

– Я  вижу, – заметил Мазарини, – что все преклоняют пред ним колена, хотя  он только коадъютор; а будь я на его месте, они разорвали бы меня в клочья,  хоть я и кардинал. Итак, я настаиваю, государыня, на моем желании – (Мазарини  сделал ударение на этом слове), – чтобы ваше величество приняли  коадъютора.    

– Почему  бы и вам не сказать: на своем требовании? – сказала королева, понизив  голос.    

Мазарини  только поклонился. Королева с минуту размышляла. Затем подняла голову.    

– Господин  маршал, – сказала она, – приведите ко мне господина коадъютора.    

– А  что мне ответить народу? – спросил маршал.    

– Пусть  потерпят, – отвечала Анна Австрийская, – ведь терплю же я.    

Тон  гордой испанки был так повелителен, что маршал, не говоря ни слова, поклонился  и вышел.    

Д'Артаньян  повернулся к Портосу.    

– Ну,  чем же все это кончится?    

– Увидим, –  невозмутимо ответил Портос.    

Тем  временем королева, подойдя к Коменжу, тихонько заговорила с ним.    

Мазарини  тревожно поглядывал в ту сторону, где находились Д'Артаньян и Портос.    

Остальные  присутствующие шепотом разговаривали между собой.    

Дверь  снова отворилась, и появился маршал в сопровождении коадъютора.    

– Ваше  величество, – сказал маршал, – господин Гонди поспешил исполнить ваше  приказание.    

Королева  сделала несколько шагов навстречу коадъютору и остановилась, холодная, строгая,  презрительно оттопырив нижнюю губу.    

Гонди  почтительно склонился перед ней.    

– Ну,  сударь, что скажете вы об этом бунте? – спросила она наконец.    

– Я  скажу, что это уже не бунт, а восстание, – отвечал коадъютор.    

– Это  восстание только для тех, кто думает, что мой народ способен к восстанию! –  воскликнула Анна Австрийская, не в силах более притворяться перед коадъютором,  которого она – быть может не без причины – считала зачинщиком всего. –  Восстанием зовут это те, кому восстание желательно и кто устроил волнение; но  подождите, королевская власть положит этому конец.    

– Ваше  величество изволили меня призвать для того, чтобы сказать мне только это? –  холодно спросил Гонди.    

– Нет,  мой милый коадъютор, – вмешался в разговор Мазарини, – вас пригласили  для того, чтобы узнать ваше мнение относительно неприятных осложнений, с  которыми мы сейчас столкнулись.    

– Значит,  ваше величество позвали меня, чтобы спросить моего совета? – произнес  коадъютор, изображая удивление.    

– Да, –  сказала королева – все так пожелали.    

– Итак, –  сказал он, – вашему величеству угодно…    

– Чтобы  вы сказали, что бы вы сделали на месте королевы, – поспешил досказать Мазарини.    

Коадъютор  посмотрел на королеву. Та утвердительно кивнула головой.    

– На  месте ее величества, – спокойно произнес Гонди, – я не колеблясь  возвратил бы им Бруселя.    

– А  если я не возвращу его, – воскликнула королева, – то что произойдет,  как вы думаете?    

– Я  думаю, что завтра от Парижа не останется камня на камне, – сказал маршал.    

– Я  спрашиваю не вас, – сухо и не оборачиваясь ответила королева, – я  спрашиваю господина Гонди.    

– Если  ваше величество спрашивает меня, – сказал коадъютор с прежним спокойствием, –  то я отвечу, что вполне согласен с мнением маршала.    

Краска  залила лицо королевы; ее прекрасные голубые глаза, казалось, готовы были выскочить  из орбит; ее алые губы, которые поэты того времени сравнивали с гранатом в  цвету, побелели и задрожали от гнева. Она почти испугала даже самого Мазарини,  которого беспокойная семейная жизнь приучила к таким домашним сценам.    

– Возвратить  Бруселя! – вскричала королева с гневной усмешкой. – Хороший совет, нечего  сказать. Видно, что он идет от священника.    

Гонди  оставался невозмутим. Сегодня обиды, казалось, совсем не задевали его, как и  вчера насмешки, но ненависть и жажда мщения скоплялись в глубине его души. Он  бесстрастно посмотрел на королеву, которая взглядом приглашала Мазарини тоже  сказать что-нибудь.    

Но  Мазарини обычно много думал и мало говорил.    

– Что  же, – сказал он наконец, – это хороший совет, вполне дружеский. Я бы  тоже возвратил им этого милого Бруселя, живым или мертвым, и все было бы  кончено.    

– Если  вы возвратите его мертвым, все будет кончено, это правда, но не так, как вы полагаете,  монсеньер, – возразил Гонди.    

– Разве  я сказал: «живым или мертвым»? Это просто такое выражение. Вы знаете, я вообще  плохо владею французским языком, на котором вы, господин коадъютор, так хорошо  говорите и пишете.    

– Вот  так заседание государственного совета, – сказал д'Артаньян Портосу, –  мы с Атосом и Арамисом в Ла-Рошели советовались совсем по-другому.    

– В  бастионе Сен-Жерве.    

– И  там, и в других местах.    

Коадъютор  выслушал все эти речи и продолжал с прежним хладнокровием:    

– Если  ваше величество не одобряет моего совета, – сказал он, – то,  очевидно, оттого, что вам известен лучший путь. Я слишком хорошо знаю мудрость  вашего величества и ваших советников, чтобы предположить, что столица будет  оставлена надолго в таком волнении, которое может повести за собой революцию.    

– Итак,  по вашему мнению, – возразила с усмешкой испанка, кусая губы от  гнева, – вчерашнее возмущение, превратившееся сегодня в восстание, может  завтра перейти в революцию?    

– Да,  ваше величество, – ответил серьезно Гонди.    

– Послушать  вас, сударь, так можно подумать, что народы утратили всякое почтение к законной  власти.    

– Этот  год несчастлив для королей, – отвечал Гонди, качая головой. –  Посмотрите, что делается в Англии.    

– Да,  но, к счастью, у нас во Франции нет Оливера Кромвеля, – возразила  королева.    

– Кто  знает, – сказал Гонди, – такие люди подобны молнии: о них узнаешь,  когда они поражают.    

Все  вздрогнули, и воцарилась тишина.    

Королева  прижимала обе руки к груди. Видно было, что она старается подавить сильное  сердцебиение.    

– Портос, –  шепнул д'Артаньян, – посмотрите хорошенько на этого священника.    

– Смотрю, –  отвечал Портос, – что дальше?    

– Вот  настоящий человек!    

Портос с  удивлением взглянул на своего друга; очевидно, он не вполне понял, что тот  хотел сказать.    

– Итак, –  безжалостно продолжал коадъютор, – ваше величество примет надлежащие меры.  Но я предвижу, что они будут ужасны и лишь еще более раздражат мятежников.    

– В  таком случае, господин коадъютор, вы, который имеете власть над ними и  считаетесь нашим другом, – иронически сказала королева, – успокоите  их своими благословениями.    

– Быть  может, это будет уже слишком поздно, – возразил Гонди тем же ледяным  тоном, – быть может, даже я потеряю всякое влияние на них, между тем как,  возвратив Бруселя, ваше величество сразу пресечет мятеж и получит право жестоко  карать всякую дальнейшую попытку к восстанию.    

– А  сейчас я не имею этого права? – воскликнула королева.    

– Если  имеете, воспользуйтесь им, – отвечал Гонди.    

– Черт  возьми, – шепнул д'Артаньян Портосу, – вот характер, который мне  нравится; жаль, что он не министр и я служу не ему, а этому ничтожеству  Мазарини. Каких бы славных дел мы с ним наделали!    

– Да, –  согласился Портос.    

Королева  между тем знаком предложила всем выйти, кроме Мазарини. Гонди поклонился и  хотел выйти с остальными.    

– Останьтесь,  сударь, – сказала королева.    

«Дело  идет на лад, – подумал Гонди, – она уступит».    

– Она  велит убить его, – шепнул д'Артаньян Портосу, – но, во всяком случае,  не я исполню ее приказание; наоборот, клянусь богом, если кто покусится на его  жизнь, я буду его защищать.    

– Хорошо, –  пробормотал Мазарини, садясь в кресло, – побеседуем.    

Королева  проводила глазами выходивших. Когда дверь за последним из них затворилась, она  обернулась. Было видно, что она делает невероятные усилия, чтобы преодолеть  свой гнев; она обмахивалась веером, подносила к носу коробочку с душистой  смолой, ходила взад и вперед. Мазарини сидел в кресле и, казалось, глубоко  задумался. Гонди, который начал тревожиться, пытливо осматривался, ощупывал  кольчугу под своей рясой и время от времени пробовал под мантией, легко ли  вынимается из ножен короткий испанский нож.    

– Теперь, –  сказала наконец королева, становясь перед коадъютором, – теперь, когда мы  одни, повторите ваш совет, господин коадъютор.    

– Вот  он, ваше величество: сделать вид, что вы хорошо все обдумали, признать свою  ошибку (не это ли признак сильной власти?), выпустить Бруселя из тюрьмы и  вернуть его народу.    

– О! –  воскликнула Анна Австрийская. – Так унизиться? Королева я или нет? И этот  сброд, который кричит там, не толпа ли моих подданных? Разве у меня нет друзей  и верных слуг? Клянусь святой девой, как говорила королева Екатерина, –  продолжала она, взвинчивая себя все больше и больше, – чем возвратить им  этого проклятого Бруселя, я лучше задушу его собственными руками.    

С этими  словами королева, сжав кулаки, бросилась к Гонди, которого в эту минуту она ненавидела,  конечно, не менее, чем Бруселя.    

Гонди  остался недвижим. Ни один мускул на его лице не дрогнул; только его ледяной  взгляд, как клинок, скрестился с яростным взором королевы.    

– Этого  человека можно было бы исключить из списка живых, если бы при дворе нашелся  новый Витри и в эту минуту вошел в комнату, – прошептал д'Артаньян. –  Но прежде, чем он напал бы на этого славного прелата, я убил бы такого Витри.  Господин кардинал был бы мне за это только бесконечно благодарен.    

– Тише, –  шепнул Портос, – слушайте.    

– Ваше  величество! – воскликнул кардинал, хватая Анну Австрийскую за руки и  отводя ее назад. – Что вы делаете!    

Затем  прибавил по-испански:    

– Анна,  вы с ума сошли. Вы ссоритесь, как мещанка, вы, королева. Да разве вы не видите,  что в лице этого священника перед вами стоит весь парижский народ, которому  опасно наносить в такую минуту оскорбление?    

Ведь  если он захочет, то через час вы лишитесь короны. Позже, при лучших обстоятельствах,  вы будете тверды и непоколебимы, а теперь не время.    

Сейчас  вы должны льстить и быть ласковой, иначе вы покажете себя самой обыкновенной  женщиной.    

При  первых словах, произнесенных кардиналом по-испански, д'Артаньян схватил Портоса  за руку и сильно сжал ее; потом, когда Мазарини умолк, тихо прибавил:    

– Портос,  никогда не говорите кардиналу, что я понимаю по-испански, иначе я пропал и вы  тоже.    

– Хорошо, –  ответил Портос.    

Этот  суровый выговор, сделанный с тем красноречием, каким отличался Мазарини, когда  говорил по-итальянски или по-испански (оп совершенно терял его, когда говорил  по-французски), кардинал произнес с таким непроницаемым липом, что даже Гонди,  каким он ни был искусным физиономистом, не заподозрил в нем ничего, кроме  просьбы быть более сдержанной.    

Королева  сразу смягчилась: огонь погас в ее глазах, краска сбежала с лица, и губы  перестали дышать гневом. Она села и, опустив руки, произнесла голосом, в  котором слышались слезы:    

– Простите  меня, господин коадъютор, я так страдаю, что вспышка моя понятна. Как женщина,  подверженная слабостям своего пола, я страшусь междоусобной войны; как  королева, привыкшая к всеобщему повиновению, я теряю самообладание, едва только  замечаю сопротивление моей воле.    

– Ваше  величество, – ответил Гонди с поклоном, – вы ошибаетесь, называя мой  искренний совет сопротивлением. У вашего величества есть только почтительные и  преданные вам подданные. Не против королевы настроен народ, он только просит  вернуть Бруселя, вот и все, возвратите ему Бруселя, он будет счастливо жить под  защитой ваших законов, – прибавил коадъютор с улыбкой.    

Мазарини,  который при словах «не против королевы настроен народ» навострил слух, опасаясь,  что Гонди заговорит на тему «Долой Мазарини», был очень благодарен коадъютору  за его сдержанность и поспешил прибавить самым вкрадчивым тоном:    

– Ваше  величество, поверьте в этом господину коадъютору, который у нас один из самых  искусных политиков; первая же вакантная кардинальская шляпа будет, конечно,  предложена ему.    

«Ага,  видно, ты здорово нуждаешься во мне, хитрая лиса», – подумал Гонди.    

– Что  же он пообещает нам, – сказал тихо д'Артаньян, – в тот день, когда  его жизни будет угрожать опасность? Черт возьми! Если он так легко раздает  кардинальские шляпы, то будем наготове, Портос, и завтра же потребуем себе по  полку. Если гражданская война продлится еще год, я заказываю себе золоченую  шпагу коннетабля.    

– А  я? – спросил Портос.    

– Ты,  ты потребуешь себе жезл маршала де Ла Мельере, который сейчас, кажется, не особенно  в фаворе.    

– Итак, –  сказала королева, – вы серьезно опасаетесь народного восстания?    

– Серьезно,  ваше величество, – отвечал Гонди, удивленный тем, что они все еще топчутся  на одном месте – Поток прорвал плотину, и я боюсь, как бы он не произвел  великих разрушений.    

– А  я нахожу, – возразила королева, – что в таком случае надо создать  новую плотину. Хорошо, я подумаю.    

Гонди  удивленно посмотрел на Мазарини, который подошел к королеве, чтобы поговорить с  нею. В эту минуту на площади Пале-Рояля послышался шум.    

Гонди  улыбнулся. Взор королевы воспламенился. Мазарини сильно побледнел.    

– Что  еще там? – воскликнул он.    

В эту  минуту в залу вбежал Коменж.    

– Простите,  ваше величество, – произнес он, – но народ прижал караульных к ограде  и сейчас ломает ворота. Что прикажете делать?    

– Слышите,  ваше величество? – сказал Гонди.    

Рев  волн, раскаты грома, извержение вулкана даже сравнить нельзя с разразившейся в  этот момент бурей криков.    

– Что  я прикажу? – произнесла королева.    

– Да,  время дорого.    

– Сколько  человек приблизительно у нас в Пале-Рояле?    

– Шестьсот.    

– Приставьте  сто человек к королю, а остальными разгоните этот сброд.    

– Ваше  величество, – воскликнул Мазарини, – что вы делаете?    

– Идите  и исполняйте, – сказала королева.    

Коменж,  привыкший, как солдат, повиноваться без рассуждений, вышел.    

В это  мгновение послышался сильный треск; одни ворота начали подаваться.    

– Ваше  величество, – снова воскликнул Мазарини – вы губите короля, себя и  меня!    

Услышав  этот крик, вырвавшийся из трусливой души кардинала, Анна Австрийская тоже  испугалась. Она вернула Коменжа.    

– Слишком  поздно, – сказал Мазарини, хватаясь за голову, – слишком поздно.    

В это  мгновение ворота уступили натиску толпы, и во дворе послышались радостные  крики. Д'Артаньян схватился за шпагу и знаком велел Портосу сделать то же  самое.    

– Спасайте  королеву! – воскликнул кардинал, бросаясь к коадъютору.    

Гонди  подошел к окну и открыл его. На дворе была уже громадная толпа народа с  Лувьером во главе.    

– Ни  шагу дальше, – крикнул коадъютор, – королева подписывает приказ!    

– Что  вы говорите? – воскликнула королева.    

– Правду, –  произнес кардинал, подавая королеве перо и бумагу. – Так надо.    

Затем  прибавил тихо:    

– Пишите,  Анна, я вас прошу, я требую.    

Королева  упала в кресло и взяла перо…    

Сдерживаемый  Лувьером, народ не двигался с места, но продолжал гневно роптать.    

Королева  написала: «Начальнику Сен-Жерменской тюрьмы приказ выпустить на свободу советника  Бруселя». Потом подписала.    

Коадъютор,  следивший за каждым движением королевы, схватил бумагу и, потрясая ею в  воздухе, подошел к окну.    

– Вот  приказ! – крикнул он.    

Казалось,  весь Париж испустил радостный крик. Затем послышались крики: «Да здравствует  Брусель! Да здравствует коадъютор!»    

– Да  здравствует королева! – крикнул Гонди.    

Несколько  голосов подхватили его возглас, но голоса эти были слабые и редкие.    

Может  быть, коадъютор нарочно крикнул это, чтобы показать Анне Австрийской всю ее  слабость.    

– Теперь,  когда вы добились того, чего хотели, – сказала она, – вы можете идти,  господин Гонди.    

– Если  я понадоблюсь вашему величеству, – произнес коадъютор с поклоном, –  то знайте, я всегда к вашим услугам.    

Королева  кивнула головой, и коадъютор вышел.    

– Ах,  проклятый священник! – воскликнула Анна Австрийская, протягивая руки к  только что затворившейся двери. – Я отплачу тебе за сегодняшнее унижение!    

Мазарини  хотел подойти к ней.    

– Оставьте  меня! – воскликнула она. – Вы не мужчина.    

С этими  словами она вышла.    

– Это  вы не женщина, – пробормотал Мазарини.    

Затем,  после минутной задумчивости, он вспомнил, что д'Артаньян и Портос находятся в соседней  комнате и, следовательно, все слышали. Мазарини нахмурил брови и подошел к  портьере. Но когда он ее поднял, то увидел, что в кабинете никого нет.    

При  последних словах королевы д'Артаньян схватил Портоса за руку и увлек его за  собой в галерею.    

Мазарини  тоже прошел в галерею и увидел там двух друзей, которые спокойно прогуливались.    

– Отчего  вы вышли из кабинета, д'Артаньян? – спросил Мазарини.    

– Оттого,  что королева приказала всем удалиться, – отвечал д'Артаньян, – и я  решил, что этот приказ относится к нам, как и к другим.    

– Значит,  вы здесь уже…    

– Уже  около четверти часа, – поспешно ответил д'Артаньян, делая знак Портосу не  выдавать его.    

Мазарини  заметил этот взгляд и понял, что д'Артаньян все видел и слышал; но он был ему  благодарен за ложь.    

– Положительно,  д'Артаньян, – сказал он, – вы тот человек, какого я ищу, и вы можете  рассчитывать, равно как и ваш друг, на мою благодарность.    

Затем,  поклонившись обоим с самой приятной улыбкой, он вернулся спокойно к себе в кабинет,  так как с появлением Гонди шум на дворе затих, словно по волшебству.    

 Глава 5. В НЕСЧАСТЬЕ  ВСПОМИНАЕШЬ ДРУЗЕЙ    

     

Анна  Австрийская в страшном гневе прошла в свою молельню.    

– Как, –  воскликнула она, ломая свои прекрасные руки, – народ смотрел, как Конде,  первый принц крови, был арестован моею свекровью, Марией Медичи; он видел, как  моя свекровь, бывшая регентша, была изгнана кардиналом; он видел, как герцог  Вандомский, сын Генриха Четвертого, был заключен в крепость; он молчал, когда  унижали, преследовали, заточали таких больших людей… А теперь из-за какого-то  Бруселя… Боже, что происходит в королевстве?    

Сама  того не замечая, королева затронула жгучий вопрос. Народ действительно не  сказал ни слова в защиту принцев и поднялся за Бруселя: это потому, что Брусель  был плебей, и, защищая его, народ инстинктивно чувствовал, что защищает себя.    

Мазарини  шагал между тем по кабинету, изредка поглядывая на разбитое вдребезги венецианское  зеркало.    

– Да, –  говорил он, – я знаю, это печально, что пришлось так уступить. Ну что же,  мы еще отыграемся. Да и что такое Брусель? Только имя, не больше.    

Хоть  Мазарини и был искусным политиком, в данном случае он все же ошибался. Брусель  был важной особой, а не пустым звуком.    

В самом  деле, когда Брусель на следующее утро въехал в Париж в большой карете и рядом с  ним сидел Лувьер, а на запятках стоял Фрике, то весь народ, еще не сложивший  оружия, бросился к нему навстречу. Крики:    

«Да  здравствует Брусель!», «Да здравствует наш отец!» – оглашали воздух.    

Мазарини  слышал в этих криках свой смертный приговор. Шпионы кардинала и королевы  приносили со всех сторон неприятные вести, которые кардинал выслушивал с большой  тревогой, а королева со странным спокойствием. В уме королевы, казалось, зрело  важное решение, что еще увеличивало беспокойство Мазарини. Он хорошо знал  гордую монархиню и опасался роковых последствий решения, которое могла принять  Анна Австрийская.    

Коадъютор  пользовался теперь в парламенте большим влиянием, чем король, королева и  кардинал, вместе взятые. По его совету был издан парламентский эдикт,  приглашавший народ сложить оружие и разобрать баррикады; он знал теперь, что  достаточно одного часа, чтобы народ снова вооружился, и одной ночи, чтобы снова  воздвиглись баррикады.    

Планше  вернулся в свою лавку, уже не боясь быть повешенным: победителей не судят, и он  был убежден, что при первой попытке арестовать его народ за него вступится, как  вступился за Бруселя.    

Рошфор  вернул своих новобранцев шевалье д'Юмьеру; правда, двух не хватало, но шевалье  был в душе фрондер и не захотел ничего слушать о вознаграждении.    

Нищий  возвратился на паперть св. Евстафия; он опять подавал святую воду и просил милостыню.  Никто не подозревал, что эти руки только что помогли вытащить краеугольный  камень из-под здания монархического строя.    

Лувьер  был горд и доволен. Он отомстил ненавистному Мазарини и немало содействовал  освобождению своего отца из тюрьмы; его имя со страхом повторяли в Пале-Рояле,  и он, смеясь, говорил отцу, снова водворившемуся в своей семье:    

– Как  вы думаете, отец, если бы я теперь попросил у королевы должность командира  роты, исполнила бы она мою просьбу?    

Д'Артаньян  воспользовался наступившим затишьем, чтобы отослать в армию Рауля, которого с  трудом удерживал дома во время волнения, так как он непременно хотел сражаться  на той или на другой стороне. Сначала Рауль не соглашался, но когда Д'Артаньян  произнес имя графа де Ла Фер, Рауль, сделав визит герцогине де Шеврез,  отправился обратно в армию.    

Один  Рошфор не был доволен исходом дела. Он письмом пригласил герцога Бофора приехать,  и тот мог теперь явиться, но – увы! – в Париже царило спокойствие.    

Рошфор  отправился к коадъютору, чтобы посоветоваться, не написать ли принцу, чтобы тот  задержался. Немного подумав, Гонди ответил:    

– Пусть  себе принц едет.    

– Значит,  не все еще кончено? – спросил Рошфор.    

– Мы  только начинаем, дорогой граф.    

– Почему  вы так думаете?    

– Потому  что я знаю королеву: она не захочет признать себя побежденной.    

– Значит,  она что-то готовит?    

– Надеюсь.    

– Вы  что-нибудь знаете?    

– Я  знаю, что она написала принцу Конде, прося его немедленно оставить армию и  явиться в Париж.    

– Ага! –  произнес Рошфор. – Вы правы, пусть герцог Бофор приезжает.    

Вечером  того дня, когда происходил этот разговор, распространился слух, что принц Конде  прибыл.    

В самом  приезде не было ничего необыкновенного, а между тем он наделал много шуму.  Произошло это вследствие болтливости герцогини де Лонгвиль, узнавшей, как  передавали, кое что от самого принца Конде, которого все обвиняли в более чем  братской привязанности к своей сестре, герцогине.    

Таким  образом, раскрылось, что королева строит какие-то козни.    

В самый  вечер прибытия принца наиболее осведомленные граждане, эшевены и старшины кварталов,  уже ходили по своим знакомым, говоря всем:    

– Почему  бы нам не взять короля и не поместить его в городской ратуше? Напрасно мы  предоставляем его воспитание нашим врагам, дающим ему дурные советы. Если бы  он, например, воспитывался под руководством господина коадъютора, то усвоил бы  себе национальные принципы и любил бы народ.    

Всю ночь  в городе чувствовалось глухое оживление, а наутро снова появились серые и черные  плащи, патрули из вооруженных торговцев и шайки нищих.    

Королева  провела ночь в беседе с глазу на глаз с принцем Конде; его ввели к ней в  полночь в молельню, откуда он вышел только около пяти часов утра.    

В пять  часов королева прошла в кабинет кардинала: она еще не ложилась, а кардинал уже  встал.    

Он писал  ответ Кромвелю, так как прошло уже шесть дней из десяти, назначенных им Мордаунту.    

«Что  же, – думал он, – я заставлю его немного подождать. Но ведь господин  Кромвель лучше других знает, что такое революция, и извинит меня».    

Итак, он  с удовольствием перечитывал первый параграф своего ответа, когда послышался  тихий стук в дверь, соединявшую его кабинет с апартаментами королевы. Через эту  дверь Анна Австрийская могла во всякое время приходить к нему. Кардинал встал и  отпер дверь.    

Королева  была в домашнем платье, но она еще могла позволить себе быть небрежно одетой,  ибо, подобно Диане де Пуатье и Нипон де Лапкло, долго сохраняла красоту. В это  же утро она была особенно хороша, и глаза ее сияли от радости.    

– Что  случилось, ваше величество, – спросил несколько обеспокоенный  Мазарини, – у вас такой торжествующий и довольный вид?    

– Да,  Джулио, – ответила она, – я могу торжествовать, так как нашла  средство раздавить эту гидру.    

– Вы  великий политик, моя королева, – сказал Мазарини. – Какое же вы нашли  средство?    

Он  спрятал свое письмо, сунув его под другие бумаги.    

– Они  хотят отобрать у меня короля, вы знаете это? – сказала королева.    

– Увы,  да. А меня повесить.    

– Они  не получат короля.    

– Значит,  и меня не повесят, benone[20].    

– Слушайте,  я хочу уехать с вами и увезти с собой короля. Но я хочу, чтобы это событие, которое  сразу изменит наше положение, произошло так, чтоб о нем знали только трое: вы,  я и еще третье лицо.    

– Кто  же это третье лицо?    

– Принц  Конде.    

– Значит,  он приехал? Мне сказали правду!    

– Да.  Вчера вечером.    

– И  вы с ним уже виделись?    

– Мы  только что расстались.    

– Он  принимает участие в этом деле?    

– Он  дал мне этот совет.    

– А  Париж?    

– Принц  принудит его к сдаче голодом.    

– Ваш  проект великолепен. Но я вижу одно препятствие.    

– Какое?    

– Невозможность  осуществить его.    

– Пустые  слова. Нет ничего невозможного.    

– Да,  в мечтах.    

– Нет,  на деле. Есть у нас деньги?    

– Да,  немного, – сказал Мазарини, боясь, чтобы Анна Австрийская не заставила его  раскошелиться.    

– Есть  у нас войско?    

– Пять  или шесть тысяч человек.    

– Хватит  у нас мужества?    

– Безусловно.    

– Значит,  дело нетрудное. О, понимаете ли вы, Джулио? Париж, этот ненавистный Париж,  проснувшись без короля и королевы, увидит, что его перехитрили, что ему грозит  осада и голод, что у него нет другой защиты, кроме его вздорного парламента и  тощего, кривоногого коадъютора!    

– Прекрасно,  прекрасно, – произнес Мазарини, – я понимаю, какое это произведет действие,  но не вижу средств привести ваш план в исполнение.    

– Я  найду средство.    

– Вы  знаете, что это означает? Междоусобная война, война ожесточенная и беспощадная!    

– Да,  да, война, – сказала Анна Австрийская, – и я хочу обратить этот  мятежный город в пепел; я залью пожар кровью; я хочу, чтобы ужасающий пример  заставил вечно помнить и преступление, и постигшую его кару. О, как я ненавижу  Париж!    

– Успокойтесь,  Анна, что за кровожадность! Будьте осторожны; времена Малатесты и Каструччо  Кастракани прошли. Вы добьетесь того, что вас обезглавят, прекрасная королева,  а это будет жаль.    

– Вы  смеетесь?    

– Ничуть  не смеюсь. Война с целым народом опасна. Поглядите на своего брата Карла Первого;  ему пришлось плохо, очень плохо.    

– Да,  но мы во Франции, и я испанка.    

– Тем  хуже, per Baccho[21],  тем хуже; я предпочел бы, чтобы вы были француженкой, а я французом: тогда нас  не так бы ненавидели.    

– Во  всяком случае, вы одобряете мой план?    

– Да,  если только его возможно осуществить.    

– Конечно,  возможно. Говорю вам: готовьтесь к отъезду!    

– Ну,  я-то всегда к нему готов, но только мне никак не удается уехать… и на этот раз  я вряд ли уеду.    

– А  если я уеду, поедете вы со мной?    

– Постараюсь.    

– Вы  меня убиваете своей трусостью, Джулио. Чего вы боитесь?    

– Многого.    

– Например?    

Лицо  Мазарини было все время насмешливым. Теперь оно омрачилось.    

– Анна, –  сказал он, – вы женщина и можете оскорблять мужчин, так как уверены в  своей безнаказанности. Вы обвиняете меня в трусости, но я не так труслив, как  вы, ибо не хочу бежать. Против кого восстал народ? Против вас или против меня?  Кого он хочет повесить? Вас пли меня? А я не склоняюсь перед бурей, хоть вы и  обвиняете меня в трусости. Я не сорвиголова, это не в моем вкусе, но я тверд.  Берите пример с меня: меньше шума и больше дела. Вы громко кричите, –  значит, ничего но достигнете.    

Вы  хотите бежать…    

Мазарини  пожал плечами, взял королеву под руку и подвел ее к окну.    

– Смотрите, –  сказал он.    

– Что? –  спросила королева, ослепленная своим упрямством.    

– Ну,  что же вы видите в это окно? Если глаза меня не обманывают, там горожане в панцирях  и касках, с добрыми мушкетами, как во времена Лиги; и они смотрят на это окно  так внимательно, что увидят вас, если вы поднимете занавеску. Теперь посмотрите  в другое окно. Что вы видите? Вооруженный алебардами народ, который караулит  выходы. Все ворота, двери, даже отдушины погребов охраняются, и я скажу вам,  как говорил мне Ла Раме о Бофоре: «Если вы не птица и не мышь, вы не выйдете  отсюда».    

– Но  ведь Бофор бежал!    

– Хотите  и вы бежать таким же способом?    

– Значит,  я пленница?    

– Конечно! –  воскликнул Мазарини. – Я уже битый час вам это доказываю.    

С этими  словами кардинал преспокойно сел за стол и занялся письмом к Кромвелю.    

Анна,  трепеща от гнева и вся красная от негодования, вышла из кабинета, сильно  хлопнув дверью. Мазарини даже не обернулся. Вернувшись к себе, королева  бросилась в кресло и залилась слезами. Вдруг ее осенила мысль.    

– Я  спасена! – воскликнула она, вставая. – О да, я знаю человека, который  сумеет увезти меня из Парижа; я слишком долго не вспоминала о нем.    

– Да, –  продолжала она задумчиво, но в каком-то радостном возбуждении, как я неблагодарна.  Я двадцать лет оставляла в забвении человека, которого давно должна была бы  сделать маршалом Франции. Моя свекровь осыпала золотом, почестями и ласками  Кончини, который погубил ее; король сделал Витри маршалом Франции за убийство;  а я даже не вспоминала и оставила в бедности этого благородного д'Артаньяна,  который меня спас.    

Она  подбежала к письменному столу и поспешно набросала несколько слов.    

 Глава 6. СВИДАНИЕ    

     

Д'Артаньян  спал эту ночь в комнате Портоса, как все ночи с начала возмущения. Шпаги свои  они держали у изголовья, а пистолеты клали на стол так, чтобы они были под  рукой.    

Под утро  д'Артаньяну приснилось, что все небо покрылось желтым облаком, из которого полил  золотой дождь, и что он подставил свою шляпу под кровельный желоб.    

Портосу  снилось, что дверца его кареты оказалась слишком мала, чтобы вместить его полный  герб.    

В семь часов  их разбудил слуга без ливреи, принесший д'Артаньяну письмо.    

– От  кого? – спросил гасконец.    

– От  королевы, – отвечал слуга.    

– Ого! –  произнес Портос, приподымаясь на постели. – Ну и что там?    

Д'Артаньян  попросил слугу пройти в соседнюю комнату и, как только дверь затворилась,  вскочил с постели и поспешно прочел записку. Портос смотрел на него, выпучив  глаза и не решаясь заговорить.    

– Друг  Портос, – сказал наконец д'Артаньян, протягивая ему письмо, – вот  наконец твой баронский титул и мой капитанский патент. Читай и суди сам.    

Портос  протянул руку, взял письмо и прочел дрожащим голосом:    

«Королева  желает переговорить с господином д'Артаньяном, которого просит последовать за  подателем этого письма».    

– Что  же, – произнес Портос, – я не вижу тут ничего особенного.