1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 
– Там  убили человека? – спросил Карл, глядя на мать взором властителя,  означавшим, что смертная казнь и помилование есть два неотъемлемых атрибута  королевской власти.    

– Нет,  государь; только арестовали двоих.    

– Ох! –  пробормотал Карл. – Вечно эти тайные козни, вечно какие-то заговоры, и все  без ведома короля! Черт знает что! Матушка, я уже большой мальчик, такой  большой мальчик, что могу и сам постоять за себя и не нуждаюсь ни в детских  чепчиках, ни в детских помочах. Поезжайте в Польшу с вашим сыном Генрихом, коли  хотите царствовать, а здесь вы напрасно играете в эту игру!    

– Сын  мой, – отвечала Екатерина, – я вмешиваюсь в ваши дела последний раз.  Но эта история началась давно, и вы все время говорили, что я неправа, а потому  я всей душой стремилась доказать вашему величеству, что не ошиблась.    

В эту  минуту в вестибюле остановились люди; было слышно, как небольшой отряд стрелков  со стуком опустил приклады мушкетов на каменные плиты пола.    

Почти  тотчас же де Нансе попросил позволения войти к королю.    

– Пусть  войдет, – поспешно сказал Карл. Де Нансе вошел, поклонился королю и,  обращаясь к Екатерине, сказал:    

– Приказание  вашего величества исполнено: он взят.    

– Как  «он»? – в глубоком смущении воскликнула Екатерина. – Разве вы взяли  только одного?    

– Он  был один, ваше величество.    

– Он  защищался?    

– Нет,  он спокойно ужинал в комнате и отдал шпагу при первом требовании.    

– Кто  он такой? – спросил король.    

– Сейчас  увидите, – отвечала Екатерина. – Господин де Нансе, введите  арестованного! Через пять минут ввели де Муи.    

– Де  Муи! – воскликнул король. – В чем дело?    

– Государь! –  совершенно спокойно отвечал де Муи. – С вашего позволения я задам вам тот  же вопрос.    

– Вместо  того, чтобы задавать такой вопрос королю, господин де Муи, – сказала  Екатерина, – будьте любезны сказать моему сыну, кто недавно ночью  находился в комнате короля Наваррского и в ту же ночь, воспротивившись приказу  его величества, чего и можно было ожидать от такого мятежника, убил двух  королевских стражей и ранил господина де Морвеля!    

– Да,  в самом деле, – сдвинув брови, сказал Карл, – не знаете ли вы,  господин де Муи, как зовут этого человека?    

– Знаю,  государь. Вашему величеству угодно знать его имя?    

– Признаюсь,  это доставило бы мне удовольствие.    

– Так  вот, государь, его имя де Муи де Сен-Фаль.    

– Это  были вы?    

– Собственной  персоной.    

Екатерина,  изумленная такой смелостью, сделала шаг по направлению к молодому человеку.    

– А  как же вы осмелились воспротивиться приказу короля? – спросил Карл IX.    

– Прежде  всего, государь, я понятия не имел о приказе вашего величества. Кроме того, я видел  только одно, вернее – только одного человека: Морвеля, убийцу моего отца и  господина адмирала. Тогда я вспомнил, что полтора года назад вот в этой самой  комнате, вечером двадцать четвертого августа, ваше величество обещали мне,  лично мне, наказать убийцу, но так как с тех пор произошли важные события, я  подумал, что королю помешали осуществить его намерения. Увидав Морвеля прямо  перед собой, я был убежден, что мне послало его само небо. Остальное известно  вашему величеству: я ударил его шпагой, как убийцу, государь, и стрелял в его  людей, как в разбойников.    

Карл  ничего не ответил; дружба с Генрихом заставила его с некоторых пор смотреть на  многое с другой точки зрения, не с той, с какой он видел дотоле, и нередко – с  ужасом.    

Королева-мать  уже давно отметила у себя в памяти слова о Варфоломеевской ночи, срывавшиеся с  уст ее сына, – слова, в которых чувствовались угрызения совести.    

– Но  зачем вы пришли в такой час к королю Наваррскому? – спросила Екатерина.    

– Ну,  это долго рассказывать, – ответил де Муи. – Но если у его величества  достанет терпения выслушать…    

– Достанет, –  сказал Карл, – говорите, я хочу вас выслушать.    

Екатерина  села и устремила на молодого вождя тревожный взгляд.    

– Мы  слушаем, – сказал Карл. – Сюда, Актеон! Собака улеглась в той позе, в  какой была до привода арестованного.    

– Государь! –  заговорил де Муи. – Я приходил к королю Наваррскому как депутат от моих  собратьев, ваших верноподданных протестантского вероисповедания.    

Екатерина  сделала знак Карлу IX.    

– Не  беспокойтесь, матушка, – сказал тот, – я не упускаю ни слова.  Продолжайте, господин де Муи, продолжайте. Так зачем вы приходили?    

– Предупредить  короля Наваррского, – продолжал де Муи, – что его отречение лишило  его доверия гугенотской партии, но что в память его отца Антуана Бурбона, а  главное, в память его матери, мужественной Жанны д'Альбре, имя которой всем нам  дорого, протестанты считают тем не менее своим долгом выказать ему уважение и  просить его, чтобы он отказался от своих прав на наваррскую корону.    

– Что  он говорит? – воскликнула Екатерина; несмотря на все свое самообладание,  она не в силах была вынести без стона этот неожиданный, сразивший ее удар.    

– Ай-яй-яй! –  произнес Карл. – Но эта самая наваррская корона, которую без моего позволения  примеривают чуть ли не ко всем головам в королевстве, по-моему, отчасти  принадлежит и мне.    

– Государь!  Гугеноты больше, чем кто-либо, признают право сюзеренитета, о котором сейчас  упомянул наш король. И потому они надеялись уговорить вас, ваше величество,  чтобы вы сами возложили ее на ту голову, которая вам дорога.    

– Я?  На голову, которая мне дорога? – переспросил Карл. – Смерть дьяволу!  О какой голове вы говорите, сударь? Я вас не понимаю!    

– О  голове его высочества герцога Алансонского. Екатерина побледнела как смерть;  она пожирала де Муи горящими глазами.    

– А  мой брат Алансон об этом знает?    

– Да,  государь.    

– И  он готов принять эту корону?    

– При  условии, что на это согласитесь вы, вате величество, – за этим-то он и  направил нас к вам.    

– О!  Эта корона и впрямь как нельзя лучше подойдет нашему брату Алансону! –  сказал Карл. – А мне это и в голову не приходило! Спасибо, де Муи,  спасибо! Когда у вас будут появляться подобные мысли, добро пожаловать в Лувр!    

– Государь!  Вы были бы давно извещены об этом проекте, если бы не эта несчастная история с  Морвелем, из-за которой я опасался, что впал в немилость у вашего величества.    

– Да,  но что по поводу этого проекта сказал Генрих? – спросила Екатерина.    

– Король  Наваррский подчинился желанию своих собратьев, и его отречение готово.    

– Но  в таком случае. – вскричала Екатерина, – отречение должно быть у вас  при себе!    

– При  мне, ваше величество, – сказал де Муи, – случайно я захватил его с  собой, подписано и датировано.    

– А  дата предшествует той сцене в Лувре? – спросила Екатерина.    

– Да,  ваше величество; если не ошибаюсь, это было накануне.    

Де Муи  вынул из кармана письменное отречение в пользу герцога Алансонского, подписанное  собственной рукою Генриха и помеченное указанным числом.    

– Что  ж, – сказал Карл, – клянусь честью, это по всем правилам.    

– А  что требовал Генрих взамен своего отречения?    

– Ничего,  ваше величество, он сказал нам, что Дружба короля Карла щедро вознаградит его  за утрату короны.    

Екатерина  от ярости закусила губу и заломила свои красивые руки.    

– Все  совершенно точно, де Муи, – добавил король.    

– Но  если у вас с королем Наваррским все было решено, с какой целью вы встретились с  ним сегодня вечером? – Королева-мать гнула свою линию.    

– Мы  с королем Наваррским? – переспросил де Муи. – Господин де Нансе,  который арестовал меня, подтвердит, что я был один. Его величество может его  позвать.    

– Господин  де Нансе! – крикнул король. Командир охраны вошел в комнату.    

– Господин  де Нансе! – сейчас же обратилась к нему Екатерина. – Господин де Муи  был совсем один в трактире «Путеводная звезда»?    

– В  комнате да, ваше величество, но в трактире – нет.    

– А-а! –  произнесла Екатерина. – Кто же был его товарищ?    

– Не  знаю, ваше величество, был ли тот дворянин товарищем господина де Муи, но я  знаю, что он бежал в заднюю дверь, уложив двух моих солдат.    

– Вы,  конечно, узнали, кто этот дворянин?    

– Не  я, а мои солдаты.    

– Кто  же он такой? – спросил Карл IX.    

– Граф  Аннибал де Коконнас.    

– Аннибал  де Коконнас! – помрачнев и задумавшись, повторил король. – Это тот  самый, который в Варфоломеевскую ночь так беспощадно истреблял гугенотов?    

– Господин  де Коконнас – дворянин его высочества герцога Алансонского, – подсказал де  Нансе.    

– Хорошо,  хорошо, господин де Нансе, – сказал Карл IX, – можете идти, только в  другой раз помните…    

– Что  именно, государь?    

– Что  вы на службе у меня и обязаны повиноваться только мне.    

Де  Нансе, пятясь и почтительно кланяясь, вышел из комнаты.    

Де Муи  иронически улыбнулся Екатерине.    

На  мгновение водворилась тишина.    

Королева  крутила кисточки своего пояса. Карл ласкал свою собаку.    

– Но  каковы были ваши намерения, сударь? – спросил Карл. – Стали бы вы  действовать силой?    

– Против  кого, государь?    

– Против  Генриха, против Франсуа, против меня.    

– Государь!  Мы получили отречение вашего зятя, получили согласие вашего брата, и, как я  имел честь доложить вам, мы уже собрались просить позволения вашего величества,  но тут стряслась беда в Лувре.    

– Так  что же, матушка? – сказал Карл. – Во всем этом я не вижу ничего  плохого. Вы, господин де Муи, были вправе просить себе короля. Да, Наварра  может и должна быть отдельным королевством. Больше того, это королевство словно  нарочно создано для того, чтобы одарить моего брата Алансона, который всегда  так страстно желал иметь корону, что, когда мы надеваем нашу, он не может  оторвать от нее глаза. Его интронизации препятствовало только одно  обстоятельство, а именно – права Анрио, но раз Анрио отказывается от них  добровольно…    

– Добровольно,  государь.    

– Тогда,  видимо, это воля Божия! Господин де Муи, вы можете свободно вернуться к своим  собратьям, которых я покарал… немного жестоко, может быть; но это дело мое ч  Бога… и скажите им, что если они хотят, чтобы королем Наваррским стал мой брат  Алансон, король Французский идет навстречу их желаниям. С этой минуты Наварра –  королевство, а ее государь зовется Франциском. Мне понадобится всего неделя,  чтобы мой брат покинул Париж с тем блеском и пышностью, какие подобают королю.  Поезжайте, господин де Муи, поезжайте!.. Господин де Нансе, пропустите  господина де Муи, он свободен.    

– Государь! –  сделав шаг вперед, сказал де Муи. – Вы позволите, ваше величество?    

– Да, –  ответил король и протянул руку юному гугеноту.    

Де Муи  встал на одно колено и поцеловал королю руку.    

– Кстати, –  сказал Карл, удерживая его, когда он собирался встать, – ведь вы просили  меня наказать этого разбойника Морвеля?    

– Да,  государь.    

– Не  знаю, где он, и не могу этого сделать, – он где-то прячется, – но  если вы его встретите, накажите его сами, я вам позволяю; кроме удовольствия,  вы ничего мне этим не доставите.    

– Государь!  Вот это поистине щедрый подарок, – воскликнул де Муи. – Ваше  величество, вы можете положиться на меня: я тоже не знаю, где он, но я найду  его, будьте покойны!    

Почтительно  поклонившись королю Карлу и королеве Екатерине, де Муи вышел, а конвой, который  привел его сюда, не воспрепятствовал ему уйти. Молодой человек прошел по  коридорам, быстро добрался до пропускных дверей и, выйдя из Лувра, в мгновение  ока промчался от площади Сен-Жермен-Л'Осеруа в трактир «Путеводная звезда», где  и нашел своего коня, благодаря которому через три часа после описанной нами  сцены он уже свободно дышал за стенами Манта.    

Екатерина,  подавляя гнев, удалилась в свои апартаменты, а оттуда прошла в апартаменты  Маргариты.    

Здесь  она застала Генриха в халате, видимо, собиравшегося ложиться спать.    

– Сатана! –  прошептала Екатерина. – Помоги хоть ты несчастной королеве, от которой отвернулся  Бог!    

 Глава 8    

Две головы под одну  корону    

     

– Пусть  герцога Алансонского попросят прийти ко мне, – отпустив мать, приказал  Карл.    

Де  Нансе, решивший после увещания короля повиноваться отныне только ему, в  мгновение ока промчался от Карла к его брату и без малейших смягчений передал  ему полученное приказание.    

Герцог  Алансонский затрепетал; он и всегда-то дрожал перед Карлом, а теперь дрожал с  тем большим основанием, что, вступив в заговор, он сам создал причины бояться  его.    

Тем не  менее он отправился к брату с рассчитанной поспешностью.    

Карл  стоял, цедя сквозь зубы сигнал «Улюлю!». Войдя в комнату, герцог Алансонский подметил  в стеклянных глазах Карла выражение ненависти – выражение, хорошо ему знакомое.    

– Ваше  величество! Вы звали меня – я здесь, – сказал он. – Что угодно вашему  величеству?    

– Мне  угодно сказать вам, мой добрый брат, что, дабы вознаградить вас за ту большую  дружбу, какую вы питаете ко мне, я решил сделать для вас сегодня то, что всего  угоднее вам.    

– Мне?    

– Да,  вам. Поищите у себя в памяти нечто такое, о чем вы мечтали последнее время, но  не смели просить меня и что теперь я сам дарю вам.    

– Государь.!  Я клянусь моему брату, – сказал Франсуа, – что желаю только одного –  на долгие годы доброго здоровья королю.    

– В  таком случае вы должны быть довольны, Алансон: недомогание, которое я  чувствовал во время приезда поляков, теперь прошло. Благодаря Анрио я спасся от  разъяренного катана, который чуть не вспорол мне живот, и теперь не завидую  самому здоровому человеку в моем королевстве. Значит, вы не окажетесь плохим  братом, если пожелаете мне чего-нибудь другого, кроме здоровья на долгие  годы, – я и так вполне здоров.    

– Я  ничего не хотел, государь.    

– Нет,  нет, Франсуа, – начиная сердиться, возразил Карл, – вы хотели  наваррскую корону, насчет которой у вас был сговор с Анрио и с де Myи: с первым  – чтобы он от нее отказался, со вторым – чтобы он помог вам ее получить. И что  же? Анрио от нее отказывается, а де Муи передал мне вашу просьбу, и эта корона,  которой вы домогаетесь…    

– Что  же? – дрожащим голосом спросил герцог Алансонский.    

– А  то, черт побери, что она ваша!    

Герцог  Алансонский побледнел; кровь внезапно прилила к сердцу, едва не разорвав его, затем  отхлынула к конечностям, а на щеках вспыхнул яркий румянец: при создавшихся  обстоятельствах милость, которую оказывал ему король, привела его в отчаяние.    

– Но,  государь, – заговорил он, дрожа от волнения и тщетно стараясь овладеть  собой, – я ничего не хотел, а главное, не просил ничего подобного.    

– Возможно, –  ответил Карл, – вы очень скромны, брат мой, но другие желали и просили за  вас.    

– Государь,  клянусь Богом, я никогда…    

– Не  оскорбляйте Бога такими клятвами.    

– Государь!  Но это значит, что вы отправляете меня в изгнание?    

– Вы  называете это изгнанием, Франсуа? Черт возьми! На вас не угодишь… Уж не  надеетесь ли вы на что-нибудь лучшее?    

Герцог  Алансонский закусил губу от отчаяния.    

– Ей-Богу,  Франсуа, – с напускным добродушием продолжал Карл, – я и не знал, что  вы так популярны, в особенности – у гугенотов! Но они требуют вас, и я должен  признаться, что ошибался. Впрочем, я не мог бы желать ничего лучшего, чем иметь  своего человека, родного брата, который меня любит и не способен меня предать,  во главе партии, воевавшей с нами тридцать лет! Это умиротворит всех, как по  волшебству, не говоря уж о том, что в нашей семье будет три короля. Один  бедняга Анрио останется ничем – только моим другом. Но он не честолюбив, и уж  он-то примет это звание, которого не домогается никто.    

– Государь!  Вы ошибаетесь, я домогаюсь этого звания… и у кого же больше на него прав?  Генрих – всего-навсего ваш зять, он породнился с вами благодаря своему браку, и  же ваш брат по крови, а главное – по сердцу… Государь, умоляю вас, оставьте  меня при себе!    

– Нет,  нет, Франсуа, – сказал Карл, – это значило бы сделать вас несчастным.    

– Почему  же?    

– По  тысяче причин.    

– Но  подумайте, государь: разве вы найдете такого верного товарища, как я? С детства  я не разлучался с вашим величеством.    

– Знаю,  знаю! Иногда мне даже хотелось, чтобы вы были подальше от меня.    

– Что  вы хотите этим сказать, ваше величество?    

– Ничего,  ничего… это я так… А какая там охота! Завидую вам, Франсуа! Вы только подумайте  – в этих дьявольских горах охотятся на медведей, как на кабана! Вы будете  присылать нам самые красивые шкуры. Вы знаете, там на медведей охотятся с одним  кинжалом: зверя выжидают, затем дразнят, разъяряют; он идет прямо на охотника,  в четырех шагах от него поднимается на задние лапы – и вот тогда ему вонзают  кинжал в сердце, как сделал Генрих с кабаном на последней охоте. Это опасно, но  вы храбрец, Франсуа, и эта опасность доставит вам истинное наслаждение.    

– Ах,  ваше величество, вы только усугубляете мою печаль: ведь я больше не буду  охотиться вместе с вами.    

– Тем  лучше, тысяча чертей и одна ведьма! – сказал король. – Наши  совместные охоты не идут на пользу ни мне, ни вам.    

– Что  вы хотите сказать, государь?    

– Я  хочу сказать, что охота со мной доставляет вам такое удовольствие и так вас  волнует, что вы, олицетворенная меткость, вы, попадая из незнакомой аркебузы в  сороку на сто шагов, на последней охоте, когда мы охотились вместе, из вашей  собственной аркебузы, из аркебузы, вам хорошо знакомой, промахнулись по кабану  на двадцать шагов и вместо него перебили ногу лучшей моей лошади. Смерть  дьяволу! Знаете, Франсуа, тут есть над чем задуматься!    

– Государь!  Простите мое волнение, – побледнев, как мертвец, возопил герцог  Алансонский.    

– Ну  да, волнение, я это прекрасно понимаю, – продолжал Карл, – и именно  потому, что я знаю истинную цену этому волнению, я и говорю вам: поверьте мне,  Франсуа, нам лучше охотиться подальше друг от друга, особливо при такого рода  волнении. Подумайте об этом, брат мой, но не в моем присутствии, – я вижу,  что мое присутствие вас смущает, – а когда вы будете одни, и вы убедитесь,  что у меня есть все основания опасаться, как бы на следующей охоте вас снова не  охватило волнение; ведь ни от чего не чешутся так руки, как от волнения, и  тогда вместо лошади вы убьете всадника, а вместо зверя – короля. Черт побери!  Пуля повыше, пуля пониже – глядь, лицо правительства сразу изменилось; ведь в  нашей семье есть тому пример. Когда Монтгомери убил нашего отца Генриха  Второго,[70]  случайно или, быть может, от волнения, один удар его копья вознес нашего брата  Франциска Второго на престол, а нашего отца Генриха унес в аббатство Сен-Дени.[71] Богу надо  так мало, чтобы сотворить многое!    

Герцог  чувствовал, что по лбу у него заструился пот от этого удара, столь же грозного,  сколь и непредвиденного.    

Невозможно  было яснее, чем король, высказать брату, что он все понял. Окутывая свой гнев  покрывалом шутки, Карл был, пожалуй, куда страшнее, чем если бы он дал свободно  вылиться наружу той клокочущей лаве ненависти, которая сжигала его душу, и  месть его, казалось, была соразмерна с его злобой. По мере того, как один все  сильнее ожесточался, другой становился все величественнее. В первый раз герцог  Алансонский почувствовал угрызения совести, вернее – сожаление о том, что  задуманное преступление не удалось.    

Он  боролся, пока мог, но под этим последним ударом склонил голову, и Карл заметил,  что в его глазах занялось пожирающее пламя, которое у существ с нежной натурой  прожигает бороздку, откуда брызжут слезы.    

Но  герцог Алансонский принадлежал к числу людей, плачущих только от ярости.    

Карл  взором коршуна смотрел на него в упор, вбирая в себя, если можно так  выразиться, все чувства, сменявшиеся в душе молодого человека. И все эти  чувства благодаря тому, что Карл глубоко изучил свою семью, обнаруживались  перед ним так четко, как если бы душа герцога была открытой книгой.    

Герцог  стоял подавленный, безмолвный и недвижимый. Карл продержал его так с минуту,  потом сказал тоном, проникнутым незыблемой ненавистью:    

– Брат  мой! Мы объявили вам наше решение, и наше решение твердо: вы уедете.    

Герцог  Алансонский сделал какое-то движение. Карл не подал виду, что заметил это, и продолжал:    

– Я  хочу, чтобы Наварра могла гордиться, что ее государь – брат Французского  короля. Золото, могущество, почести – все, что приличествует вашему  происхождению, – вы получите, как получил ваш брат Генрих, и так же, как  он, – с усмешкой добавил Карл, – будете благодарить меня издалека. Но  это все равно – для благословений расстояния не существует.    

– Государь…    

– Соглашайтесь  или, вернее, покоряйтесь. Как только вы станете королем, вам подыщут супругу,  достойную члена французской королевской фамилии. И кто знает, может быть, она  принесет вам и другой престол!    

– Но  вы, ваше величество, забываете о своем друге Генрихе, – сказал герцог  Алансонский.    

– Генрихе?  Но ведь я же сказал вам, что он не хочет наваррского престола! Ведь я же сказал  вам, что он уступает его вам! Генрих – жизнерадостный малый, а не такая бледная  личность, как вы. Он хочет веселиться и жить в свое удовольствие, а не сохнуть  под короной, на что осуждены мы.    

Герцог  Алансонский вздохнул.    

– Так  ваше величество приказываете мне озаботиться… – начал он.    

– Нет,  нет! Ни о чем не беспокойтесь, Франсуа, – я все устрою сам; положитесь на  меня, как на хорошего брата. А теперь, когда все решено, идите. Вы можете  рассказывать или не рассказывать о нашем разговоре своим друзьям, но я-то приму  меры, чтобы это как можно скорее стало известно всем. Идите, Франсуа!    

Отвечать  было нечего; герцог поклонился и вышел с яростью в душе.    

Ему не  терпелось повидать Генриха и поговорить с ним о том, что сейчас произошло, но  увиделся он только с Екатериной: Генрих уклонялся от разговора, а королева-мать  его искала.    

Увидав  Екатерину, герцог подавил скорбь и попытался улыбнуться. Он не был так  счастлив, как герцог Анжуйский, и искал в Екатерине не мать, а только союзницу.  И потому он начинал с притворства перед ней, будучи убежден, что для крепкого  союза необходимо слегка обманывать друг друга.    

И вот  теперь он подошел к Екатерине, а на лице его оставались лишь едва заметные  следы волнения.    

– Вы  знаете интереснейшие новости, ваше величество?    

– Я  знаю, о чем идет речь: вас хотят сделать королем.    

– Мой  брат так добр ко мне, ваше величество!    

– Ведь  правда же?    

– Но  мне очень хочется думать, что половину своей признательности я должен перенести  на вас: если совет подарить мне трон дали вы, значит, я буду этим обязан вам;  хотя должен признаться, что в глубине души мне больно так грабить короля  Наваррского.    

– А  вы, по-видимому, очень любите Анрио, сын мой?    

– О  да! С некоторых пор мы сошлись очень близко.    

– И  вы думаете, что он вас любит так же, как вы его?    

– Надеюсь,  ваше величество.    

– Знаете,  такая дружба весьма поучительна, в особенности дружба между принцами. Но дружбы  придворные считаются не слишком прочными, дорогой Франсуа.    

– Матушка,  посудите сами: ведь мы не только друзья – мы почти братья.    

Екатерина  улыбнулась странной улыбкой.    

– Вот  так так! – сказала она. – А разве короли бывают братьями?    

– Но  когда мы подружились, матушка, ни он, ни я королями не были, да мы никогда и не  должны были стать королями – вот почему мы полюбили друг друга.    

– Да,  но теперь обстоятельства сильно изменились.    

– Как  сильно изменились?    

– Ну  да, конечно! Кто может теперь сказать, что вы оба не станете королями?    

По тому,  как вздрогнул герцог, и по краске, бросившейся ему в лицо, Екатерина поняла,  что ее удар попал ему прямо в сердце.    

– Он?  Анрио – король? – спросил герцог. – Какого же королевства, матушка?    

– Одного  из самых великолепных во всем христианском мире, сын мой.    

– Что  вы говорите, матушка? – побледнев, молвил герцог Алансонский.    

– То,  что хорошая мать должна сказать сыну, и то, о чем вы давно мечтали, Франсуа.    

– Я?  Я ни о чем не мечтал, ваше величество, клянусь вам! – воскликнул герцог.    

– Я  готова поверить вам, ибо ваш друг, ваш брат Генрих, как вы его называете,  только прикидывается откровенным, а на самом деле это очень ловкий и очень  хитрый господин, который умеет хранить свои тайны гораздо лучше, чем вы – ваши,  Франсуа. Например, говорил ли он вам когда-нибудь, что де Муи – это его  поверенный в политических делах?    

Говоря  это, Екатерина вонзила свой взгляд, как стилет, в душу Франсуа.    

Но у  него было одно достоинство или, вернее, порок – умение притворяться, и потому  он не дрогнул под этим взглядом.    

– Де  Муи? – удивленно переспросил он, как будто впервые слышал это имя в связи  с такими обстоятельствами.    

– Да,  гугенот де Муи де Сен-Фаль – тот самый, который чуть не убил Морвеля и который,  тайно разъезжая по Франции и по столице и меняя одежду, плетет сеть интриг и  собирает войско, чтобы поддержать вашего брата Генриха против вашей семьи.    

С этими  словами Екатерина, понятия не имевшая, что ее сын Франсуа осведомлен обо всем  так же хорошо и даже лучше, чем она, встала, намереваясь величественно выйти.    

Франсуа  удержал ее.    

– Матушка! –  сказал он. – Прошу вас: одно слово! Раз уж вы соблаговолили посвятить меня  в вашу политику, объясните, как же Генрих, столь малоизвестный, с такими малыми  силами, сможет вести войну настолько серьезную, чтобы обеспокоить мою семью?    

– Ребенок! –  с улыбкой произнесла королева. – Поймите, что его поддерживают тридцать  тысяч человек, а быть может, и больше; что в тот день, когда он скажет одно  слово, эти тридцать тысяч человек появятся внезапно, как из-под земли, да не  забудьте, что эти тридцать тысяч – гугеноты, иными словами – самые храбрые  солдаты в мире. И к тому же… к тому же у него есть покровитель, с которым вы не  сумели или не захотели помириться.    

– Кто  же это?    

– Король!  Король, который его любит, который его выдвигает; король, который из зависти к  вашему брату, королю Польскому, и из пренебрежения к вам ищет себе преемника. И  только вы, слепец вы этакий, не видите, что ищет он его не в своей семье.    

– Король?..  Вы так думаете, матушка?    

– Неужели  вы не заметили, как нежно он любит Анрио, своего Анрио?    

– Верно,  матушка, верно!    

– И  как этот самый Анрио ему платит? Ведь он, забыв, что его шурин хотел в  Варфоломеевскую ночь пристрелить его из аркебузы, теперь ползает перед ним на  брюхе, как собака, которая лижет побившую ее руку.    

– Да,  да, – пробормотал Франсуа, – я и сам заметил, как Генрих покорен  моему брату Карлу.    

– Генрих  умеет угодить ему во всем!    

– Да  еще как! Раздосадованный тем, что король вечно смеется над его невежеством по  части соколиной охоты, Анрио решил заняться… Ба! Еще вчера, да, не раньше, чем  вчера, – он спрашивал, нет ли у меня каких-нибудь хороших трактатов об  искусстве соколиной охоты.    

– Постойте,  постойте, – сверкнув глазами, сказала Екатерина, словно ее внезапно  осенила некая мысль, – а что вы ему ответили?    

– Что  поищу у себя в библиотеке.    

– Отлично, –  сказала Екатерина, – отлично! Нужно дать ему эту книгу.    

– Да  я искал, но не нашел.    

– Я  найду!.. Найду я, а вы дадите ее как будто от себя.    

– И  что же из этого выйдет?    

– Алансон!  Вы мне верите?    

– Да,  матушка.    

– Вы  согласны беспрекословно слушаться меня во всем, что касается Генриха, которого  вы не любите, что бы вы там ни говорили?    

Герцог  Алансонский усмехнулся.    

– А  я ненавижу, – продолжала Екатерина.    

– Да,  я буду слушаться.    

– Послезавтра  приходите за книгой ко мне, я вам дам ее, а вы отнесете Генриху… ну и…    

–..и?    

–..И  предоставьте Богу, Провидению или случаю довершить все остальное.    

Франсуа  достаточно хорошо знал свою мать, чтобы знать также и то, что не в ее обычае было  возлагать на Бога, Провидение или случай заботы как о своих друзьях, так и о  врагах, но он сдержался и, не прибавив ни слова, поклонился, как человек, который  принимает возложенное на него поручение, и вышел.    

«Что она  хотела сказать? – думал молодой человек, поднимаясь по лестнице. –  Ничего не понимаю! Но во всем этом мне ясно одно: она действует против нашего  общего врага. Предоставим же ей свободу действий!».    

А в это  время Маргарита получила через Ла Моля письмо от де Муи. Так как в политике  между двумя просвещенными супругами не существовало тайн, она распечатала и  прочла письмо.    

Письмо  несомненно оказалось для нее интересным, ибо в ту же минуту, пользуясь тем, что  темнота уже спускалась на луврские стены, Маргарита быстро проскользнула  потайным ходом, поднялась по винтовой лестнице и, внимательно оглядевшись  вокруг, быстрая, как тень, исчезла в передней короля Наваррского.    

Со  времени исчезновения Ортона переднюю никто не охранял.    

Это  исчезновение, о котором мы ничего не говорили с того момента, когда читатель  увидел трагический конец несчастного Ортона, очень встревожило Генриха. Он  откровенно рассказал о своей тревоге г-же де Сов и Маргарите, но и та и другая  знали не больше него; только г-жа де Сов дала ему кое-какие сведения, на  основании которых в уме Генриха сложилось совершенно ясное представление о том,  что бедный мальчик стал жертвой каких-то козней королевы-матери и что  вследствие тех же козней он сам едва не был схвачен вместе с де Муи в трактире  «Путеводная звезда».    

Любой  другой на месте Генриха хранил бы молчание, не осмеливаясь сказать ни слова, но  Генрих рассчитал все: он понял, что молчание его погубит – ведь, как правило,  люди не теряют своих слуг или доверенных людей, не наводя о них справок и не  производя розысков. Так и Генрих наводил справки и производил розыски в  присутствии короля и самой королевы-матери: он спрашивал об Ортоне у всех в  Лувре, начиная с часового, ходившего у пропускных ворот, и кончая командиром  охраны, дежурившим у короля в передней, но все расспросы и все действия были  напрасны, и Генрих, который, по-видимому, был так глубоко огорчен этим событием  и так привязан к бедному пропавшему слуге, что объявил во всеуслышание, что  никем его не заменит до тех пор, пока не убедится, что тот исчез навсегда.    

Передняя,  как мы уже сказали, была пуста, когда к Генриху проникла Маргарита.    

Как ни  легки были шаги королевы, Генрих услыхал их и обернулся.    

– Это  вы, ваше величество? – спросил он.    

– Да.  Читайте скорее, – ответила Маргарита и подала ему раскрытое письмо.    

В письме  были следующие строки:    

«Государь!  Настало время осуществить наш план бегства. На послезавтра назначена соколиная  охота вдоль Сены – от Сен-Жермена до Домиков, то есть – на протяжении всего  леса.    

Примите  участие в этой охоте, хотя это охота соколиная; наденьте под платье добрую кольчугу,  возьмите лучшую Вашу шпагу, выберите самого породистого коня в Вашей конюшне.    

Около  полудня, то есть в разгар охоты, как только король поскачет за соколом,  ускользните один, если поедете на охоту один, или с королевой Наваррской, если  королева едет с Вами.    

Пятьдесят  наших спрячутся в павильоне Франциска I; ключ от павильона у нас есть; никто не  будет знать, что они там, – они приедут ночью, и ставни будут закрыты.    

Вы  проедете по Дороге Фиалок, в конце которой буду ждать Вас я, а справа от дороги  на полянке будут с двумя запасными лошадьми г.г. Ла Моль и Коконнас. Эти лошади  предназначаются для смены, на случай, если Ваша лошадь и лошадь ее величества  королевы Наваррской устанут.    

Прощайте,  государь, будьте готовы, – мы-то будем!».    

– Жребий  брошен! – произнесла Маргарита те самые слова, которые тысячу шестьсот лет  назад произнес Цезарь на берегу Рубикона.    

– Хорошо,  ваше величество, – ответил Генрих, – я не обману ваших ожиданий.    

– Станьте  героем, государь, это не трудно: вы должны только идти своей дорогой, а для  меня создайте красивый трон, – сказала дочь Генриха II.    

Неуловимая  улыбка скользнула по тонким губам Беарнца. Он поцеловал руку Маргариты и вышел  первым, чтобы осмотреть проход, мурлыча припев старинной песни:    

     

Тот,  кто строил крепко замок,    

В  нем не будет жить.    

     

Предосторожность  оказалась нелишней: в ту минуту, когда он отворил дверь своей опочивальни,  герцог Алансонский отворил дверь своей передней; Генрих сделал знак рукой  Маргарите и громко сказал:    

– А-а!  Это вы, мой брат! Добро пожаловать! По знаку мужа королева все поняла и  бросилась в туалетную комнату, дверь в которую была завешена огромным стенным  ковром.    

Герцог  Алансонский вошел робким шагом, то и дело озираясь.    

– Мы  одни, брат мой? – вполголоса спросил он.    

– Совсем  одни. Что случилось? У вас такой взволнованный вид.    

– Генрих,  мы разоблачены!    

– Каким  образом?    

– Де  Муи арестован.    

– Я  знаю.    

– И  де Муи все рассказал королю.    

– Что  же он сказал?    

– Что  я желал занять наваррский престол и что с этой целью вступил в заговор.    

– Ах,  бедняга! – сказал Генрих. – Вот вы и скомпрометированы, мой бедный  брат. Почему же вы до сих пор не арестованы?    

– Я  и сам не знаю. Король издевался надо мной, притворяясь, что дарует мне  наваррский престол. Он, разумеется, рассчитывал вырвать у меня признание из  глубины души, но я ничего не выдал.    

– И  хорошо сделали. Черт возьми! – сказал Беарнец. – Будем держаться  стойко – от этого зависит наша с вами жизнь.    

– Да,  положение затруднительное, – ответил Франсуа, – потому-то, брат мой,  я и пришел просить у вас совета: как вы думаете – бежать мне или оставаться?    

– Ведь  вы же видели короля, коль скоро он с вами говорил?    

– Конечно!    

– Так  вы должны были прочесть его мысли. Руководствуйтесь своим чутьем.    

– Я  предпочел бы остаться здесь.    

Как ни  владел собой Генрих, на лице его мелькнуло радостное выражение, и, сколь неуловимым  оно ни было, Франсуа подметил его на лету.    

– Так  оставайтесь! – сказал Генрих'.    

– А  вы?    

– Я-то,  разумеется, останусь! Мне вовсе незачем ехать, коль скоро вы остаетесь  здесь, – возразил Генрих. – Я ведь хотел уехать вместе с вами только  из дружеских чувств, чтобы не расставаться с любимым братом.    

– Конец  всем нашим планам, – сказал герцог Алансонский, – вы отступаете без  боя при первом налете злого рока.    

– Я  не вижу злого рока в том, что останусь здесь, – отвечал Генрих, – с  моим беспечным нравом мне везде хорошо.    

– Хорошо,  пусть так, не будем больше говорить об этом, – сказал герцог  Алансонский. – Но если вы примете какое-нибудь другое решение, известите  меня.    

– Черт  побери! Я не премину это сделать, можете мне поверить, – сказал  Генрих. – Разве мы не условились, что у нас нет тайн друг от друга?    

Герцог  Алансонский больше не настаивал и, глубоко задумавшись, удалился: он заметил,  что в какое-то мгновение стенной ковер на двери туалетной комнаты всколыхнулся.    

В самом  деле, как только герцог Алансонский вышел, стенной ковер приподнялся, и Маргарита  появилась снова.    

– Что  вы думаете об этом визите? – спросил Генрих.    

– Думаю,  что произошло нечто новое и важное.    

– А  что, по-вашему, могло случиться?    

– Еще  не знаю, но узнаю. – А до этого?    

– А  до этого – непременно зайдите ко мне завтра вечером.    

– Непременно  зайду! – ответил Генрих, любезно целуя жене руку.    

С теми же  предосторожностями, с какими Маргарита вышла из своих покоев, она вернулась к  себе.    

 Глава 9    

Книга о соколиной охоте    

     

Тридцать  шесть часов протекло после событий, о которых мы сейчас рассказали. День только  занимался, но в Лувре все уже встали, как это всегда бывало в дни охоты, а  герцог Алансонский отправился к королеве-матери, памятуя о приглашении, которое  он от нее получил.    

Королевы-матери  уже не было в ее опочивальне, но она приказала, чтобы герцога попросили  подождать, если он явится.    

Через  несколько минут она вышла из потайного кабинета, куда никто, кроме нее, не  входил, и куда она удалялась для занятий химическими опытами.    

То ли в  открытую дверь, то ли пристав к одежде Екатерины, в комнату вместе с  королевой-матерью проник какой-то острый, едкий запах, и герцог увидел в эту  дверь густой дым, как от ароматических курений, плававший белым облаком в  лаборатории, откуда вышла королева.    

Герцог  не мог удержаться от любопытного взгляда.    

– Да, –  сказала Екатерина Медичи, – да, я сожгла кое-какие старые пергаменты, и от  них пошла такая вонь, что я подбросила в жаровню немного можжевельника, –  от него-то и пошел этот запах.    

Герцог  Алансонский поклонился.    

– Ну  что у вас нового со вчерашнего дня? – спросила Екатерина, пряча в широкие  рукава халата руки, испещренные красновато-желтыми пятнами.    

– Ничего,  матушка, – ответил герцог.    

– Вы  виделись с Генрихом?    

– Виделся.    

– И  он по-прежнему отказывается уезжать?    

– Наотрез.    

– Обманщик!    

– Что  вы сказали, матушка?    

– Я  сказала, что он уедет.    

– Вы  думаете?    

– Уверена.    

– Значит,  он ускользнет от нас?    

– Да, –  ответила Екатерина.    

– И  вы дадите ему уехать?    

– Не  только дам, я скажу больше: необходимо, чтобы он уехал.    

– Я  вас не понимаю, матушка.    

– Франсуа!  Выслушайте внимательно то, что я сейчас вам скажу. Один весьма искусный врач –  это он дал мне книгу об охоте, которую вы отнесете Генриху, – уверял меня,  что у короля Наваррского вот-вот начнется какая-то изнурительная болезнь, одна  из тех болезней, которые не милуют и против которых у науки нет никаких  средств. Теперь вам понятно, что если ему суждено умереть от столь жестокого  недуга, пусть лучше он умрет вдали от нас, не на наших глазах, не при дворе.    

– Вы  правы, это очень огорчило бы нас, – сказал герцог.    

– Особенно  вашего брата Карла, – добавила Екатерина. – А вот если Генрих умрет,  ослушавшись его, король увидит в его смерти небесную кару.    

– Вы  правы, матушка, – с восхищением ответил герцог Алансонский, – его  отъезд необходим. Но вы уверены в том, что он уедет?    

– Он  уже принял для этого все меры. Встреча назначена в Сен-Жерменском лесу.  Пятьдесят гугенотов должны сопровождать его до Фонтенбло, а там будут ждать еще  пятьсот.    

– А  моя сестра Марго тоже едет с ним? – с легким колебанием спросил заметно  побледневший герцог.    

– Да, –  ответила Екатерина, – это решено. Но как только Генрих умрет. Марго  вернется ко двору свободной вдовой.    

– А  Генрих умрет, матушка? Вы в этом уверены?    

– По  крайней мере, так утверждает врач, который дал мне книгу об охоте.    

– А  где же эта книга?    

Екатерина  неспешным шагом подошла к таинственному кабинету, отворила дверь, прошла в  глубь кабинета и тут же вновь появилась с книгой в руках.    

– Вот  она, – сказала королева-мать. Герцог Алансонский не без ужаса посмотрел на  книгу, которую ему протягивала мать.    

– Что  это за книга, матушка? – задрожав от страха, спросил герцог.    

– Я  уже сказала вам, сын мой, это трактат об искусстве выращивать и вынашивать  соколов, кречетов и ястребов, написанная весьма ученым человеком, луккским  правителем – синьором Каструччо Кастракани.    

– А  что я должен с ней делать?    

– Отнести  вашему другу Анрио, который, как вы говорили, просил у вас эту или какую-нибудь  другую книгу в том же роде, чтобы постичь науку соколиной охоты. А так как на  сегодня назначена охота с ловчими птицами, в которой примет участие сам король,  он не преминет прочесть хоть несколько страниц, чтобы показать королю, что он  послушался его советов и взялся за учение. Все дело в том, чтобы вручить книгу  самому Генриху.    

– О  нет, я не посмею! – весь дрожа, ответил герцог.    

– Отчего? –  спросила Екатерина. – Книга как книга, только она долго лежала в запертом  шкафу, и страницы слиплись. Вы сами, Франсуа, не пробуйте ее читать, потому что  придется мусолить пальцы и отделять страницу от страницы, а это очень долго и  очень трудно.    

– Значит,  только тот, кто жаждет знаний, станет тратить на это время и так усердно трудиться? –  спросил герцог Алансонский.    

– Совершенно  верно, вы правильно меня поняли, сын мой.    

– Ага!  Вон и Анрио – он уже во дворе, – сказал герцог Алансонский. – Дайте  книгу, матушка, дайте книгу! Я воспользуюсь его отсутствием и отнесу ему книгу;  он вернется и найдет ее у себя.    

– Я  предпочла бы, чтобы вы передали ее из рук в руки, Франсуа, – так было бы  вернее.    

– Я  уже сказал вам, что не посмею, – возразил герцог.    

– Пустяки!  Во всяком случае, положите ее на видном месте.    

– Раскрытую?  Или класть раскрытую не стоит?    

– Нет,  так будет лучше.    

– Ну  дайте.    

Герцог  Алансонский дрожащей рукой взял книгу из твердой руки, которую протянула ему  Екатерина.    

– Берите  же, берите, – сказала Екатерина, – раз я ее трогаю, значит это не  опасно, а вы еще и в перчатках.    

Для  герцога Алансонского этой предосторожности было мало, и он завернул книгу в  плащ.    

– Скорей,  скорей! – сказала Екатерина, – Генрих может вернуться с минуты на  минуту.    

– Вы  правы, сударыня, я иду, – сказал герцог и вышел, шатаясь от волнения.    

Мы уже  не раз вводили нашего читателя в покои короля Наваррского и делали его свидетелем  происходивших там событий – то страшных, то радостных, в зависимости от того,  грозил или улыбался гений-покровитель будущему французскому королю.    

Но  никогда в этих стенах, забрызганных кровью убийств, залитых вином кутежей, опрысканных  духами перед любовными свиданиями, никогда в этом уголке Лувра не появлялось  лицо, более бледное, чем лицо герцога Алансонского, когда он с книгой в руке  отворял дверь в опочивальню короля Наваррского.    

А между  тем в ней, как и ожидал герцог, не было никого, кто мог бы тревожным или любопытным  оком подсмотреть, что он собирался сделать. Первые лучи солнца освещали  совершенно пустую комнату.    

На стене  висела наготове шпага, которую де Муи советовал Генриху взять с собой. Несколько  звеньев от пояса-цепи валялось на полу. Туго набитый кошелек почтенных размеров  и маленький кинжал лежали на столе; легкий пепел еще носился в камине, и все  это вместе с другими признаками говорило герцогу Алансонскому, что король  Наваррский надел кольчугу, потребовал от своего казначея денег и сжег  компрометирующие бумаги.    

– Матушка  не ошиблась. Этот обманщик предает меня! – сказал герцог Алансонский.    

Это  заключение несомненно придало новые силы молодому человеку, ибо после того, как  он обшарил глазами каждый уголок комнаты, после того, как он приподнял все  стенные ковры, и после того, как сильный шум, долетавший со двора, и полная  тишина, царившая в покоях Генриха, убедили герцога, что никто и не думает за  ним подсматривать, он вынул книгу из плаща и быстрым движением положил ее на  стол, где лежал кошелек, прислонил ее к пюпитру из резного дуба; тотчас же  отойдя подальше, он протянул руку в перчатке и с нерешительностью, выдававшей  его страх, раскрыл книгу на странице с охотничьей гравюрой.    

Раскрыв  книгу, герцог Алансонский отступил на три шага, сорвал с руки перчатку и бросил  ее в еще горевшую жаровню, которая только что поглотила письма. Мягкая кожа  зашипела на угольях, свернулась и развернулась, как большая мертвая змея, и  вскоре от нее остался лишь черный сморщенный комочек.    

Герцог  Алансонский подождал, пока пламя сожжет перчатку окончательно, затем свернул  плащ, в котором принес книгу, сунул его под мышку и скорыми шагами удалился к  себе. С бьющимся сердцем отворяя свою дверь, он услыхал на винтовой лестнице  чьи-то шаги; будучи совершенно уверен, что это возвращается Генрих, он быстро  запер за собой дверь.    

Он  бросился к окну, но из окна видна была только часть луврского двора. Генриха в  этой части не было, и герцог окончательно убедился, что это возвращается к себе  Генрих.    

Герцог  сел, раскрыл книгу и попытался читать. Это была история Франции от эпохи Фарамона  до Генриха II, который спустя несколько дней после своего восшествия на престол  дал привилегию на ее печатание.    

Но мысли  герцога витали далеко: лихорадка ожидания сжигала его жилы. Биение в висках  отдавалось в самой глубине мозга, и, как это бывает иногда во сне или в  магнетическом экстазе, Франсуа казалось, что он видит сквозь стены; взгляд его  проникал в комнату Генриха, несмотря на тройное препятствие, отделявшее его от  комнаты.    

Чтобы  удалить страшный предмет, который, как ему казалось, он видел своим внутренним  взором, герцог пытался сосредоточить взгляд на чем-нибудь другом, не на этой  страшной книге, прислоненной к дубовому пюпитру и открытой на охотничьей  гравюре. Но тщетно брал он в руки то один, то другой предмет из своего оружия,  то одну, то другую Драгоценность, и сотни раз прошагал взад и вперед по одной  линии: каждая подробность гравюры, которую, кстати сказать, герцог видел  мельком, запечатлелась у него в мозгу. То был какой-то дворянин на коне – он  сам исполнял обязанности сокольника, махал вабилом, подманивая сокола, и скакал  во весь опор среди болотных трав. Как ни сильна была воля герцога, воспоминание  торжествовало над волей.    

Кроме  того, он видел не только книгу, но и короля Наваррского: он подходит к книге,  смотрит на гравюру, пытается переворачивать страницы, но страницы слиплись, это  ему мешает, он мусолит палец и, устранив помеху, листает книгу.    

Сколь ни  мнимо, сколь ни фантастично было это видение, герцог Алансонский зашатался и  вынужден был опереться на стол одной рукой, а другой прикрыть глаза, как будто,  прикрыв глаза, он не так ясно видел то зрелище, от которого хотел бежать.    

А  зрелище было плодом его воображения!    

Вдруг  герцог Алансонский увидел, что по двору идет Генрих: он остановился на  несколько минут около людей, грузивших на двух мулов якобы охотничьи припасы,  которые на самом деле были не чем иным, как деньгами и вещами, необходимыми для  путешествия, и, отдав распоряжения, пересек двор по диагонали, очевидно,  направляясь к входной двери.    

Герцог  Алансонский застыл на месте. Значит, по потайной лестнице поднимался не Генрих!  Значит, все душевные муки, которые он претерпевал в течение четверти часа, он  претерпел напрасно! То, что он считал уже конченным или близким к концу, должно  было только начаться.    

Герцог  Алансонский открыл дверь своей комнаты, закрыл ее за собой и, подойдя к двери в  коридор, прислушался. На сей раз ошибиться было невозможно: это в самом деле  был Генрих. Герцог Алансонский узнал его походку и даже характерный звон  колесиков его шпор.    

Дверь в  покои Генриха отворилась и захлопнулась. Герцог Алансонский вернулся к себе в  комнату и упал в кресло.    

– Да!  Да! – рассуждал он сам с собой. – Вот что там происходит: он прошел в  переднюю, прошел первую комнату, вошел в опочивальню; теперь он ищет глазами  шпагу, кошелек, кинжал и на том же столике вдруг видит раскрытую книгу. «Что  это за книга? – спрашивает он себя. – Кто мне ее принес?» Затем он  подходит ближе, видит гравюру, на которой изображен всадник, подманивающий  сокола, хочет почитать книгу и пытается перевернуть страницу.    

Холодный  пот выступил на лбу Франсуа.    

«Будет  ли он звать на помощь? – продолжал герцог. – Действует ли этот яд  сразу? Нет, конечно, нет: ведь матушка сказала, что он медленно умрет от  истощения».    

Эта  мысль немного успокоила его.    

Так  прошло десять минут – целая вечность мучительной тревоги, прожитая мгновенье за  мгновеньем, и каждое из этих мгновений несло с собою все, что порождает в  воображении человека безумный страх – целый мир видений.    

Герцог  Алансонский де выдержал, встал и прошел через переднюю – здесь уже начали собираться  его придворные.    

– Привет  вам, господа! – сказал он. – Я спущусь к королю.    

Чтобы  обмануть снедающее его волнение, а может быть, чтобы подготовить себе алиби, герцог  в самом деле спустился к брату. Зачем он шел к нему? Он и сам не знал… Что он  мог сказать брату?.. Ничего! Не к Карлу он шел, он бежал от Генриха.    

Он  спустился по винтовой лестнице и увидел, что дверь короля приоткрыта.    

Стража  пропустила герцога, не останавливая: в дни охоты этикет отменялся, и вход был  свободен.    

Франсуа  прошел сначала переднюю, потом гостиную, потом опочивальню, не встретив никого;  он подумал, что Карл, наверно, в Оружейной, и отворил дверь из опочивальни в  Оружейную.    

Карл  сидел за столом, спиной к двери, в которую вошел Франсуа, в большом кресле с  резной остроконечной спинкой.    

Он,  видимо, был погружен в какое-то занятие, которое захватило его целиком.    

Герцог  подошел к нему на цыпочках; Карл читал.    

– Прекрасная  книга, ей-ей! – неожиданно воскликнул он. – Я много слышал о ней, но  не знал, что она есть во Франции!    

Герцог  Алансонский прислушался и сделал шаг вперед.    

– Проклятые  страницы! – сказал король, поднеся палец к губам и нажимая им на страницу,  которую он прочитал, чтобы отделить ее, от следующей, которую он собирался  прочитать. – Можно подумать, будто кто-то нарочно склеил все страницы,  чтобы скрыть от человеческих глаз чудеса, которые заключены в этой книге!    

Герцог  Алансонский рванулся вперед.    

Книга,  над которой склонился Карл, была та, которую он оставил у Генриха!    

У него  вырвался глухой крик.    

– А-а!  Это вы, Алансон? – сказал Карл. – Добро пожаловать! Подойдите и  посмотрите на самую прекрасную книгу о соколиной охоте, которая когда-либо  выходила из-под пера человека.    

Первым  движением герцога Алансонского было вырвать книгу из рук брата, но адская мысль  пригвоздила его к месту, страшная усмешка пробежала по его белым губам, и он,  словно ослепленный молнией, провел рукой по глазам.    

Мало-помалу  он пришел в себя, но не сделал ни шагу ни вперед, ни назад.    

– Государь!  Как попала эта книга в руки вашего величества? – спросил герцог  Алансонский.    

– Очень  просто. Сегодня утром я поднялся к Анрио посмотреть, готов ли он, но его уже не  было дома, – верно, бегал по псарням и конюшням; однако вместо него я  нашел там это сокровище и принес сюда, чтобы почитать всласть.    

Король  опять поднес палец к губам и опять перевернул строптивую страницу.    

– Государь! –  пролепетал герцог Алансонский, у которого волосы встали дыбом и который  почувствовал какое-то страшное томление во всем теле. – Я пришел сказать  вам…    

– Дайте  мне кончить главу, Франсуа, а потом говорите все, что вам будет угодно, –  ответил Карл. – Я прочел уже пятьдесят страниц – иными словами, я просто  пожираю эту книгу.    

«Он  принял яд двадцать пять раз, – подумал Франсуа. – Мой брат уже  мертвец!».    

И тут он  подумал, что, пожалуй, это перст Божий, а отнюдь не случайность.    

Франсуа  дрожащей рукой вытер холодный пот, струившийся у него по лбу, и, исполняя приказание  брата, принялся ждать окончания главы.    

 Глава 10    

Соколиная охота    

     

Карл  продолжал читать. Побуждаемый жгучим интересом, он пожирал глазами страницы, а  каждая страница, как мы уже сказали, то ли от того, что книга долго лежала в  сырости, то ли по совсем другим причинам, прилипла к следующей странице.    

Герцог  Алансонский угрюмо смотрел на эту страшную драму, развязку которой смутно  предвидел он один.    

«Ох, что  же это будет? – рассуждал он сам с собой. – Как? Я уеду, я отправлюсь  в изгнание, я побегу за воображаемым троном, а Генрих при первом известии о  болезни Карла объявится в каком-нибудь укрепленном городе милях в двадцати от  столицы, будет стеречь добычу, которую нам посылает случай, и может одним махом  очутиться в Париже, так что не успеет король Польский получить известие о  смерти брата, как произойдет смена династии. Это недопустимо!».    

Это были  те самые мысли, которые пересилили первое невольное чувство ужаса, побуждавшее  Франсуа остановить Карла. Это был тот рок, который, казалось, неизменно  охраняет Генриха и преследует Валуа и против которого Франсуа решил пойти еще  раз.    

В одно  мгновение весь план его действий по отношению к Генриху Наваррскому изменился.  Ведь оставленную книгу прочел Карл, а не Генрих; Генрих должен был уехать, но  уехать обреченным. Однако если рок спас его еще раз, необходимо было, чтобы  Генрих остался здесь, ибо Генрих – узник Венсенна или Бастилии – не так  страшен, как король Наваррский во главе тридцатитысячного войска.    

Итак,  герцог Алансонский дал Карлу кончить главу; когда же король поднял голову, он  сказал:    

– Брат  мой! Я ждал, ибо так приказали мне вы, ваше величество, но ждал с величайшим сожалением,  потому что должен был сказать вам одну чрезвычайно важную вещь.    

– Э!  К черту! – ответил Карл, бледные щеки которого начали мало-помалу  багроветь – то ли от чрезмерной страстности, с которой он читал, то ли от  начавшего действовать яда. – К черту! Если ты пришел говорить со мной все  о том же, ты уедешь так же, как уехал король Польский. Я освободился от него,  освобожусь и от тебя, и больше об этом ни слова!    

– Но  я, брат мой, хочу поговорить с вами не о своем отъезде, а об отъезде другого  человека, – объявил Франсуа. – Вы, ваше величество, задели самое  глубокое, самое деликатное мое чувство – мою любовь к вам как брата, мою  верность как подданного, и я стремлюсь доказать вам, что я-то не изменник.    

– Ну?  Какой-нибудь новый слух? – произнес Карл, облокотившись на книгу, положив  ногу на ногу и глядя на Франсуа с видом человека, вопреки своему обыкновению,  запасающегося терпением. – Какое-нибудь обвинение, изобретенное сегодня  утром?    

– Нет,  государь. Это дело вполне достоверное, это заговор, который только моя смехотворная  щепетильность не позволяла мне вам открыть.    

– Заговор? –  переспросил Карл. – Посмотрим, какой там еще заговор!    

– Государь! –  продолжал Франсуа. – Пока вы будете охотиться с соколами у реки и в долине  Везине, король Наваррский поскачет в Сен-Жерменский лес, где его будет ждать  группа друзей, и убежит вместе с ними.    

– Так  я и думал, – ответил Карл. – Еще одна чудная клевета на моего бедного  Анрио! Послушайте, вы когда-нибудь оставите его в покое?    

– Вашему  величеству не придется долго ждать, чтобы убедиться, – клевета или не  клевета то, что я имел честь сказать вам.    

– Каким  образом?    

– Таким,  что наш зять сегодня вечером убежит. Карл встал с места.    

– Вот  что, – сказал он, – в последний раз я соглашаюсь сделать вид, что  верю вашим вымыслам; но предупреждаю и тебя, и мать – это в последний раз.    

– Позвать  ко мне короля Наваррского! – приказал он, возвысив голос.    

Один из  стражников двинулся было, чтобы исполнить приказание, но Франсуа остановил его  жестом.    

– Это  плохой способ, брат мой, так вы ничего не узнаете. Генрих от всего отопрется,  даст знать своим, те будут предупреждены и разбегутся, а мою мать и меня  обвинят не только в игре воображения, но и в клевете.    

– Чего  же вы хотите в таком случае?    

– Чтобы  вы, ваше величество, во имя нашего родства, послушались меня, чтобы во имя моей  преданности, в которой вы убедитесь, вы не, торопили событий. Действуйте так,  государь, чтобы истинно виновный – тот, кто в течение двух лет изменял вашему  величеству в мыслях, чтобы потом изменить на деле, – был наконец признан  виновным на основании неопровержимых доказательств и наказан по заслугам.    

Карл ничего  не ответил; он подошел к окну и отворил его: кровь приливала ему к мозгу.    

Затем он  быстро обернулся.    

– Хорошо!  Как поступили бы вы сами? – спросил он. – Говорите, Франсуа!    

– Государь! –  отвечал герцог Алансонский. – Я приказал бы оцепить Сен-Жерменский лес  тремя отрядами легкой кавалерии, с тем, чтобы они в условленное время, например  в одиннадцать часов, двинулись в путь, сгоняя всех, кто окажется в лесу, к  павильону Франциска Первого, который я, как бы случайно, назначил местом  встречи Для обеда. Затем я сделал бы вид, что следую за своим соколом, а  заметив, что Генрих удаляется, поскакал бы к месту сбора, где он был бы схвачен  вместе со своими сообщниками.    

– Мысль  хороша, – сказал король. – Пусть ко мне позовут командира моей  охраны.    

Герцог  Алансонский вынул из-за камзола серебряный свисток, висевший на золотой цепочке,  и свистнул.    

Карл  подошел к командиру и шепотом отдал ему распоряжения.    

В это  время его большая борзая Актеон схватила какую-то добычу и, делая бесконечные  резвые скачки, начала таскать ее по комнате и раздирать своими прекрасными  зубами.    

Карл  обернулся со страшным проклятием. Добычей, которую схватил Актеон, оказалась драгоценная  книга о соколиной охоте, коей, как мы уже сказали, существовало лишь три  экземпляра в мире.    

Наказание  соответствовало преступлению.    

Карл  схватил арапник, и свистящий ремень тройным кольцом обвился вокруг животного.  Актеон взвизгнул и залез под стол, покрытый огромным ковром и служивший ему  убежищем.    

Карл  поднял книгу и с радостью увидел, что не хватает только одной страницы, да и на  той был не текст, а гравюра.    

Он  аккуратно поставил книгу на полку, где Актеон не мог ее достать. Герцог  Алансонский смотрел на него с беспокойством. Ему очень хотелось, чтобы книга,  выполнившая свою страшную миссию, теперь ушла из рук Карла.    

Пробило  шесть часов.    

Это был  час, когда король должен был спуститься во двор, запруженный лошадьми в богатой  сбруе, мужчинами и женщинами в богатых костюмах. Сокольничьи держали на руке  соколов в клобучках; у нескольких доезжачих висели через плечо рога, на случай,  если королю надоест охота с ловчими птицами и он захочет, как это не раз  бывало, поохотиться на косулю или лань.    

Король  спустился вниз, предварительно заперев дверь в Оружейную палату. Герцог Алансонский,  следивший за каждым его движением горящим взглядом, видел, как он положил ключ  в карман.    

Спускаясь  по лестнице, король остановился и приложил руку ко лбу.    

Ноги  герцога Алансонского дрожали не меньше, чем ноги короля.    

– Мне  кажется, будет гроза, – сказал герцог.    

– Гроза  в январе? Вы с ума сошли! – сказал Карл. – У меня кружится голова,  кожа у меня сухая. Нет, я просто устал, вот и все.    

И  добавил вполголоса:    

– Они  меня убьют своей ненавистью и своими заговорами.    

Но, как  только король ступил на двор, свежий утренний воздух, крики охотников, шумные  приветствия ста человек, собравшихся на охоту, произвели на Карла свое обычное  действие.    

Он  вздохнул свободно и радостно.    

Прежде  всего он отыскал глазами Генриха. Генрих был рядом с Маргаритой.    

Эти  превосходные супруги, казалось, не могли расстаться – до того они любили друг  друга.    

Заметив  Карла, Генрих поднял лошадь на дыбы и, заставив ее сделать три курбета,  очутился рядом с королем.    

– Ого,  Анрио! – воскликнул Карл. – Можно подумать, что вы собираетесь  скакать за ланью! А ведь вам известно, что сегодня у нас охота с соколами.    

И, не  дожидаясь ответа, крикнул:    

– Едем,  господа, едем! Мы должны быть на месте охоты в девять часов!    

Король  произнес эти слова, нахмурив брови и почти грозно.    

Екатерина  смотрела на эту сцену из луврского окна. За приподнятой занавеской виднелось ее  бледное лицо под вуалью, а ее фигура в черном одеянии терялась в полумраке.    

По  приказу Карла вся эта раззолоченная, разукрашенная, благоухавшая толпа во главе  с королем вытянулась в струнку, чтобы проехать в пропускные ворота Лувра, и  выкатилась лавиной на дорогу в Сен-Жермен, сопровождаемая криками народа,  приветствовавшего молодого короля, а он, задумчивый и озабоченный, ехал впереди  всех на белоснежной лошади.    

– Что  он сказал вам? – спросила Генриха Маргарита.    

– Поздравил  меня с изящной лошадью.    

– И  только?    

– Только.    

– Значит,  ему стало что-то известно.    

– Боюсь,  что да.    

– Будем  осторожны!    

Лицо  Генриха озарила одна из его лукавых улыбок, которые были ему свойственны и которые  словно хотели сказать, особливо Маргарите: «Будьте спокойны, душенька моя».    

Едва  весь кортеж выехал с Луврского двора, Екатерина опустила занавеску.    

Но  кое-какие обстоятельства не укрылись от ее глаз: и бледность Генриха, и его  нервные вздрагивания, и его разговоры вполголоса с Маргаритой.    

Но  бледность Генриха объяснялась тем, что его мужество носило сангвинический  характер, его кровь во всех случаях, когда его жизнь ставилась на карту, не  приливала к мозгу, как это обычно бывает, а отливала к сердцу.    

Нервные  вздрагивания объяснялись тем, как встретил его Карл, а встреча была до такой степени  непохожа на Карла, что это взволновало Генриха.    

Наконец,  разговоры с Маргаритой объяснялись тем, что, как нам известно, в области политики  муж и жена заключили между собой оборонительный и наступательный союз.    

Но  Екатерина истолковала все эти обстоятельства иначе.    

– Я  думаю, – прошептала она со своей флорентийской улыбкой, – что на сей  раз милейшему Генриху несдобровать!    

Чтобы  убедиться в этом, она, выждав четверть часа, пока охота выедет из Парижа, вышла  из своих покоев, прошла по коридору, поднялась винтовой лестницей и своим  запасным ключом открыла дверь в покои короля Наваррского.    

Однако  она тщетно разыскивала книгу по всем апартаментам. Тщетно осматривала горящими  глазами столы, этажерки, полки – книги, которую она искала, не было нигде.    

– Наверно,  Алансон уже унес ее; это благоразумно, – подумала она и почти уверенная,  что на этот раз план удался, спустилась к себе.    

А тем  временем король ехал, по дороге в Сен-Жермен, куда и прибыл через полтора часа  быстрой езды; собравшиеся не стали подниматься к старому замку, мрачно и  величественно возвышавшемуся на вершине холма среди разбросанных вокруг него  домов. Они проехали по деревянному мосту, против дуба, который поныне зовется  ду бом Сюлли.[72]  После этого был дан знак украшенным флагами лодкам, следовавшим за охотой,  переправить на тот берег короля и его свиту и, таким образом, дать им  возможность продолжать свой путь.    

И в ту  же минуту веселая молодежь, возбужденная разнообразными впечатлениями, двинулась  во главе с королем по чудесному лугу, который спускается с лесистого  Сен-Жерменского холма и который внезапно обрел вид огромного ковра, пестревшего  многокрасочными фигурами и обшитого серебристой бахромой пенившейся у берега  реки.    

Впереди  короля, ехавшего на белой лошади и державшего на кулаке своего любимого сокола,  шли сокольничьи в зеленых безрукавках, в высоких сапогах и, направляя голосом  шестерых грифонов, обыскивали тростники, окаймлявшие реку.    

В это  время прятавшееся за тучами солнце внезапно выглянуло из темного океана, в  который оно погрузилось. Солнечный луч озарил золото, драгоценности, горящие  глаза и превратил все это в огненный поток.    

И, точно  дождавшись наконец, когда великолепное солнце озарит ее гибель, из гущи тростников  с жалобным протяжным криком поднялась цапля.    

– Гой-гой! –  крикнул Карл, сняв клогбучок с сокола и выпуская его на беглянку.    

– Гой-гой! –  крикнул хор голосов, подбадривая сокола.    

Сокол,  на мгновение ослепленный светом, перевернулся в воздухе, описал круг на месте  и, внезапно, заметив цаплю, быстро взмахивая крыльями, понесся за нею.    

Но  цапля, птица осторожная, поднялась больше, чем в ста шагах от сокольничьих, и  за то время, пока король расклобучивал сокола, – а сокол успел привыкнуть  к свету, – сумела выиграть расстояние или, вернее, выиграть высоту. Таким  образом, когда ее враг заметил ее, она поднялась уже больше, чем на пятьсот  футов и, найдя в верхних слоях воздуха течение, необходимое для ее могучих  крыльев, устремилась ввысь.    

– Гой-гой!  Железный клюв! – подбадривая сокола, кричал Карл. – Покажи ей, какой  ты породы! Гой-гой!    

Словно  понимая подбадривающий клич, благородная птица стрелой понеслась по диагонали к  верхней точке вертикальной линии полета цапли, которая шла все выше и выше,  словно хотела исчезнуть в эфире.    

– Ага!  Трусиха! – крикнул Карл, как будто беглянка могла понять его, и, пустив  коня в галоп и держась направления охоты, поскакал с запрокинутой головой,  чтобы ни на одно мгновение не потерять из виду обеих птиц. – Ага, трусиха,  удираешь! Но мой Железный клюв покажет тебе, какой он породы! Погоди! Погоди!  Гой-гой! Железный клюв! Гой!    

В самом  деле, борьба становилась интересной: обе птицы приближались одна к другой или,  вернее, сокол приближался к цапле.    

Теперь  все дело было в том, кто из них в этой первой атаке возьмет верх.    

У страха  крылья оказались быстрее, чем у храбрости.    

Сокол,  увлекаемый полетом, пронесся под грудью цапли вместо того, чтобы взмыть над  нею. Цапля воспользовалась своим положением и ударила его своим длинным клювом.    

Сокол,  словно получив удар кинжалом, как оглушенный, трижды перекувырнулся в воздухе,  и одно мгновение можно было подумать, что он пойдет вниз. Но, подобно раненому  воину, который встает с земли еще страшнее, чем был, он издал пронзительный,  грозный крик и вновь устремил свой полет к цапле.    

Цапля  воспользовалась своим преимуществом и, изменив направление полета, повернула к  лесу, пытаясь на этот раз выиграть расстояние и уйти по прямой, а не уходить в  высоту.    

Но сокол  был птицей отличной породы и обладал глазомером кречета.    

Он  повторил тот же маневр, налетев на цаплю по диагонали; цапля раза три отчаянно  крикнула и, как и в первый раз, попыталась подняться вертикально.    

Через  несколько минут этого благородного состязания обе птицы, казалось, вот-вот  скроются за облаками. Цапля казалась не больше жаворонка, а сокол виднелся  черной точкой и с каждым мгновением становился все незаметнее.    

Ни Карл,  ни двор уже не скакали вслед за птицами. Все остановились, не спуская глаз с беглянки  и ее преследователя.    

– Браво!  Браво, Железный клюв! – вдруг крикнул Карл. – Смотрите, смотрите,  господа: он взял верх! Гой-гой!    

– Честное  слово, не вижу ни того, ни другого, – сказал Генрих.    

– Я  тоже, – сказала Маргарита.    

– Но  если ты их не видишь, Анрио, ты еще можешь их слышать, во всяком случае –  цаплю, – заметил Карл. – Слышишь? Слышишь? Она просит пощады.    

В самом  деле, три жалобных крика, которые могло уловить только очень опытное ухо, донеслись  с неба на землю.    

– Слушай!  Слушай! – крикнул Карл. – Ты увидишь, что они начнут спускаться куда  быстрее, чем поднимались!    

В самом  деле: когда король произносил эти слова, появились обе птицы.    

Это были  две черные точки, но по разной величине этих точек можно было легко заметить,  что сокол держит верх.    

– Смотрите!  Смотрите! – крикнул Карл. – Железный клюв бьет ее!    

В самом  деле, цапля, летевшая под хищной птицей, не пыталась защищаться. Она быстро шла  вниз, все время подвергаясь нападениям сокола, и только вскрикивала в ответ;  вдруг она сложила крылья и камнем стала падать вниз, но то же самое сделал и ее  противник, а когда беглянка захотела возобновить полет, последний удар клюва  распластал ее; кувыркаясь в воздухе, она продолжала падать, и в ту минуту,  когда она коснулась земли, сокол пал на нее с победным криком, покрывшим  предсмертный крик побежденной.    

– К  соколу! К соколу! – крикнул Карл и пустил коня галопом в том направлении,  куда спустились обе птицы.    

Но  внезапно он осадил коня, вскрикнул, выпустил поводья и одной рукой уцепился за  гриву, а другой схватился за живот, словно желая вырвать внутренности.    

На его  крик примчались все придворные.    

– Ничего,  ничего, – говорил Карл с воспаленным лицом и с блуждающим взором, –  мне показалось, будто мне по животу провели раскаленным железом. Едем, едем,  это пустяки!    

Карл  снова пустил лошадь в галоп.