1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 
– В  самом деле, – сказал Бюсси, – я ее не видел.    

Бюсси не  был единственным знатным господином, который никогда не переступал порога  церкви Святой Марин Египетской, этого храма, посещаемого только народом и  известного прихожанам также под именем часовни Кокерон.    

– Ну  что ж, – сказал Реми, – теперь, когда вы знаете, как эта церковь  называется, монсеньор, и когда вы вдоволь налюбовались ею снаружи, войдемте, и  вы поглядите на витражи нефа: они любопытны.    

Бюсси  посмотрел на Одуэна и увидел на лице молодого человека такую ласковую улыбку,  что сразу понял: молодой лекарь привел его в церковь не затем, чтобы показать  ему витражи, которые к тому же при вечерних сумерках и нельзя было толком  разглядеть, а совсем с другой целью.    

Однако  кое-чем в церкви можно было полюбоваться, потому что она была освещена для  предстоящей службы: ее украшали наивные росписи XVI века; такие еще сохранились  в немалом количестве в Италии благодаря ее прекрасному климату, а у нас  сырость, с одной стороны, и вандализм, с другой, стерли со стен эти предания  минувших времен, эти свидетельства веры, ныне утраченной. Художник изобразил  для короля Франциска I и по его указаниям жизнь святой Марии Египетской, и  среди наиболее интересных событий простодушный живописец, великий друг правды  если не анатомической, то по крайней мере – исторической, в самом видном месте  часовни поместил тот щекотливый эпизод, когда святая Мария, за отсутствием у  нее денег для расчета с лодочником, предлагает ему себя вместо оплаты за  перевоз.    

Справедливости  ради мы вынуждены сказать, что, несмотря на глубочайшее уважение прихожан к обращенной  Марии Египетской, многие почтенные женщины округи считали, что художник мог бы  поместить этот эпизод где-нибудь в другом месте или хотя бы передать его не так  бесхитростно; при этом они ссылались на то или, вернее сказать, красноречиво  умалчивали о том, что некоторые подробности фрески слишком часто привлекают  взоры юных приказчиков, которых их хозяева, суконщики, приводят в церковь по  воскресеньям и на праздники.    

Бюсси  поглядел на Одуэна, тот, на мгновение превратившись в юного приказчика, с превеликим  вниманием разглядывал эту фреску.    

– Ты  что, собирался пробудить во мне анакреонистические мысли твоей часовней Святой  Марии Египетской? – спросил Бюсси. – Если это так, то ты ошибся. Надо  было привести сюда монахов или школьников.    

– Боже  упаси, – сказал Одуэн. – Omnis cogitation libidinosa cerebrum  inficit.[110]    

– А  зачем же тогда?..    

– Проклятие!  Не глаза же выкалывать себе, прежде чем войти сюда.    

– Послушай,  ведь ты привел меня не для того, чтобы показать мне колени святой Марии  Египетской, а с какой-то другой целью, правда?    

– Только  для этого, черт возьми! – сказал Реми.    

– Ну  что ж, тогда пойдем, я на них уже насмотрелся.    

– Терпение!  Служба кончается. Если мы выйдем сейчас, мы обеспокоим молящихся.    

И Одуэн  легонько придержал Бюсси за локоть.    

– Ну  вот, все и выходят, – сказал Реми. – Поступим и мы так же, коль вы не  возражаете.    

Бюсси с  заметно безразличным и рассеянным видом направился к двери.    

– Да  вы этак и святой воды забудете взять. Где ваша голова, черт возьми? –  сказал Одуэн.    

Бюсси  послушно, как ребенок, пошел к колонне, в которую была вделана чаша с  освященной водой.    

Одуэн  воспользовался этим, чтобы сделать условный знак какой-то женщине, и она при  виде жеста молодого лекаря, в свою очередь, направилась к той же самой колонне.    

Поэтому  в тот момент, когда граф поднес руку к чаше в виде раковины, поддерживаемой  двумя египтянами из черного мрамора, другая рука, несколько толстоватая и  красноватая, но тем не менее, несомненно, принадлежавшая женщине, протянулась к  его пальцам и смочила их очистительной влагой.    

Бюсси не  смог удержаться от того, чтобы не перевести свой взгляд с толстой, красной руки  на лицо женщины; в то же мгновение он внезапно отступил на шаг и побледнел – во  владелице этой руки он признал Гертруду, полускрытую черным шерстяным покрывалом.    

Он  застыл с вытянутой рукой, забыв перекреститься, а Гертруда, поклонившись ему,  прошла дальше, и ее высокий силуэт обрисовался в портике маленькой церкви.    

В двух  шагах позади Гертруды, чьи мощные локти раздвигали толпу, шла женщина, тщательно  укутанная в шелковую накидку; изящные и юные очертания ее хрупкой фигуры,  прелестные ножки тут же заставили Бюсси подумать, что во всем мире нет другой  такой фигуры, других таких ножек, другого такого облика.    

Реми не  пришлось ничего ему говорить, молодой лекарь только посмотрел на графа. Теперь  Бюсси понимал, почему Одуэн привел его на улицу Святой Марии Египетской и  заставил войти в эту церковь.    

Бюсси  последовал за женщиной, Одуэн последовал за Бюсси.    

Эта  процессия из четырех людей, идущих друг за другом ровным шагом, могла бы  показаться забавной, если бы бледность и грустный вид двоих из них не выдавали  жестоких страданий.    

Гертруда,  продолжавшая идти впереди, свернула на улицу Монмартр, прошла по ней несколько  шагов и потом вдруг нырнула направо – в тупик, куда выходила какая-то калитка.    

Бюсси  заколебался.    

– Вы  что же, господин граф, – сказал Реми, – хотите, чтобы я наступил вам  на пятки?    

Бюсси  двинулся вперед.    

Гертруда,  все еще возглавлявшая шествие, достала из кармана ключ, открыла калитку и пропустила  вперед свою госпожу, которая так и не повернула головы.    

Одуэн,  шепнув пару слов горничной, посторонился и дал дорогу Бюсси, затем вошел сам  вместе с Гертрудой. Калитка затворилась, и переулок опустел.    

Было  семь с половиной часов вечера. Уже начался май, и в потеплевшем воздухе  чувствовалось первое дуновение весны. Из своих лопнувших темниц появлялись на  свет молодые листья.    

Бюсси  огляделся: он стоял посреди маленького, в пятьдесят квадратных футов, садика,  обнесенного очень высокой стеной. По ней вились плющ и дикий виноград. Они  выбрасывали новые побеги, отчего со стены, время от времени, осыпалась  маленькими кусочками штукатурка, и насыщали ветер тем терпким и сильным  ароматом, который вечерняя прохлада извлекает из их листьев.    

Длинные  левкои, радостно вырываясь из расщелин старой церковной стены, раскрывали свои  бутоны, красные, как чистая, без примеси, медь.    

И  наконец, первая сирень, распустившаяся поутру на солнце, туманила своими  нежными испарениями все еще смятенный рассудок молодого графа, спрашивавшего  себя, не обязан ли он, – всего лишь час тому назад такой слабый, одинокий,  покинутый, – не обязан ли он всеми этими ароматами, теплом, жизнью одному  лишь присутствию столь нежно любимой женщины?    

Под  аркой из ветвей жасмина и ломоноса, на небольшой деревянной скамье у церковной  стены сидела, склонив голову, Диана. Руки ее были бессильно опущены, и пальцы  одной из них теребили левкой. Молодая женщина бессознательно обрывала с него  цветы и разбрасывала по песку.    

В эту  самую минуту на соседнем каштане завел свою длинную и грустную песню соловей,  то и дело украшая ее руладами, взрывающимися, словно ракеты.    

Бюсси  оказался наедине с госпожой де Монсоро, так как Гертруда и Реми держались в отдалении.  Он подошел к ней; Диана подняла голову.    

– Господин  граф, – сказала она робким голосом, – всякие хитрости были бы  недостойны нас: наша встреча в церкви Святой Марии Египетской не случайность.    

– Нет,  сударыня, – ответил Бюсси, – это Одуэн привел меня туда, не сказав, с  какой целью, и, клянусь вам, я не знал…    

– Вы  меня не поняли, сударь, – сказала Диана грустно. – Да, я знаю, что  это господин Реми привел вас в церковь; и, возможно, даже силой?    

– Вовсе  не силой, сударыня, – возразил Бюсси. – Я не знал, кого там увижу.    

– Вот  безжалостный ответ, господин граф, – прошептала Диана, покачав головой и  поднимая на Бюсси влажные глаза. – Не хотите ли вы сказать этим, что, если  бы вам был известен секрет Реми, вы не последовали бы за ним?    

– О!  Сударыня!    

– Что  ж, это естественно, это справедливо, сударь. Вы оказали мне неоценимую услугу,  а я вас до сих пор не поблагодарила за ваш рыцарский поступок. Простите меня и  примите мою глубочайшую признательность.    

– Сударыня…    

Бюсси  остановился. Он был настолько ошеломлен, что не находил ни мыслей, ни слов.    

– Но  я хотела доказать вам, – продолжала, воодушевляясь, Диана, – что я не  отношусь к числу неблагодарных женщин с забывчивым сердцем. Это я попросила  господина Реми доставить мне честь свидания с вами, я указала место встречи.  Простите, если я вызвала ваше неудовольствие.    

Бюсси  прижал руку к сердцу.    

– О!  Сударыня! Как вы можете так думать?!    

Мысли в  голове этого несчастного с разбитым сердцем стали понемногу проясняться, ему  казалось, что легкий вечерний ветерок, доносящий до него столь сладостные  ароматы и столь нежные слова, в то же время рассеивает облако, застилавшее ему  зрение.    

– Я  знаю, – продолжала Диана, которая находилась в более выгодном положении,  ибо давно уже готовилась к этой встрече, – я понимаю, как тяжело было вам  выполнять мое поручение. Мне хорошо известна ваша деликатность. Я знаю вас и  ценю, поверьте мне. Так судите же сами, сколько я должна была выстрадать при  мысли, что вы станете неверно думать о чувствах, таящихся в моем сердце.    

– Сударыня, –  сказал Бюсси, – вот уже три дня, как я болею.    

– Да,  я знаю, – ответила Диана, заливаясь краской, выдавшей, как близко к сердцу  приняла она эту болезнь, – и я страдала не меньше вашего, потому что  господин Реми, – конечно, он меня обманывал, – господин Реми уверял…    

– Что  причина моих страданий ваша забывчивость? О! Это правда.    

– Значит,  я должна была поступить так, как поступила, граф, – продолжала  Диана. – Я вас вижу, я вас благодарю за ваши любезные заботы обо мне и  клянусь вам в вечной признательности… поверьте, что я говорю это от всей души.    

Бюсси  печально покачал головой и ничего не ответил.    

– Вы  сомневаетесь в моих словах? – спросила госпожа де Монсоро.    

– Сударыня, –  сказал Бюсси, – каждый, питающий расположение к кому-либо, выражает это  расположение, как умеет: в день вашего представления ко двору вы знали, что я  нахожусь во дворце, стою перед вами, вы не могли не чувствовать моего взгляда,  который я не отводил от вас, и вы даже глаз на меня не подняли, не дали мне  понять ни словом, ни жестом, ни знаком, что вы меня заметили… Впрочем, я,  должно быть, не прав, сударыня, возможно, вы меня не узнали, ведь мы виделись  всего дважды.    

Диана  ответила на это взглядом, исполненным грустного упрека, который поразил Бюсси в  самое сердце.    

– Простите,  сударыня, простите меня, – воскликнул он, – вы так не похожи на всех  остальных женщин и между тем поступаете как самые обычные из них. Этот брак?    

– Разве  вы не знаете, как меня к нему принудили?    

– Знаю,  но вы с легкостью могли его разорвать.    

– Напротив,  это было совершенно невозможно.    

– Но  разве ничто не подсказывало вам, что рядом с вами находится преданный вам  человек?    

Диана  опустила глаза.    

– Именно  это и пугало меня больше всего, – сказала она.    

– Вот  из каких соображений вы пожертвовали мною? О! Подумайте только, во что превратилась  моя жизнь с тех пор, как вы принадлежите другому.    

– Сударь, –  с достоинством ответила графиня, – женщина не может, не запятнав при этом  свою честь, сменить фамилию, пока живы двое мужчин, носящие: один – ту фамилию,  которую она оставила, другой – ту, что она приняла.    

– Как  бы то ни было, вы предпочли мне Монсоро и поэтому сохранили его фамилию.    

– Вот  как вы думаете, – прошептала Диана. – Тем лучше.    

И глаза  ее наполнились слезами. Бюсси, заметив, что она опустила голову, в волнении шагнул  к ней.    

– Ну  что ж, – сказал он, – вот я и стал опять тем, кем был, сударыня:  чужим для вас человеком.    

– Увы! –  вздохнула Диана.    

– Ваше  молчание говорит об этом лучше слов.    

– Я  могу говорить только моим молчанием.    

– Ваше  молчание, сударыня, это продолжение приема, оказанного мне вами в Лувре. В Лувре  вы меня не замечали, здесь вы не желаете со мной разговаривать.    

– В  Лувре рядом со мною был господин де Монсоро. Он смотрел на меня. Он ревнует.    

– Ревнует!  Вот как! Чего же ему еще надо, бог мой?! Кому он еще может завидовать, когда  все завидуют его счастью?    

– А  я говорю вам, сударь, что он ревнует. Он заметил, что уже несколько дней кто-то  бродит возле нового дома, в который мы переселились.    

– Значит,  вы покинули домик на улице Сент-Антуан?    

– Как, –  непроизвольно воскликнула Диана, – это были не вы?!    

– Сударыня,  после того, как ваше бракосочетание было оглашено, после того, как вы были  представлены ко двору, после того вечера в Лувре, наконец, когда вы не  удостоили меня взглядом, я нахожусь в постели, меня пожирает лихорадка, я  умираю. Теперь вы видите, что ваш супруг не имеет оснований ревновать, во всяком  случае ко мне, потому что меня он никак не мог видеть возле вашего дома.    

– Что  ж, господин граф, если у вас, по вашим словам, было некоторое желание повидать  меня, благодарите этого неизвестного мужчину, потому что, зная господина  Монсоро, как я его знаю, я испугалась за вас и решила встретиться с вами и  предупредить: «Не подвергайте себя опасности, граф, не делайте меня еще более  несчастной».    

– Успокойтесь,  сударыня, повторяю вам, то был не я.    

– Позвольте  мне высказать вам до конца все, что я хотела. Опасаясь этого человека, которого  мы с вами не знаем, но которого, возможно, знает господин де Монсоро, опасаясь  этого человека, он требует, чтобы я покинула Париж, и, таким образом, господин  граф, – заключила Диана, протягивая Бюсси руку, – сегодняшняя наша встреча,  вероятно, будет последней… Завтра я уезжаю в Меридор.    

– Вы  уезжаете, сударыня? – вскричал Бюсси.    

– Это  единственный способ успокоить господина де Монсоро, – сказала  Диана, – и единственный способ вновь обрести свое спокойствие. Да и к тому  же, что касается меня, я ненавижу Париж, ненавижу свет, двор, Лувр. Я счастлива  уединиться с воспоминаниями моей юности. Мне кажется, что, если я вернусь на  тропинку моих девичьих лет, на меня, как легкая роса, падет немного былого  счастья. Отец едет вместе со мной. Там я встречусь с госпожой и господином де  Сен-Люк, они очень скучают без меня. Прощайте, господин де Бюсси.    

Бюсси  закрыл лицо руками.    

– Значит, –  прошептал он, – все для меня кончено.    

– Что  это вы говорите?! – воскликнула Диана, приподнимаясь на скамье.    

– Я  говорю, сударыня, что человек, который отправляет вас в изгнание, человек,  который лишает меня единственной оставшейся мне надежды – дышать одним с вами  воздухом, видеть вашу тень за занавеской, касаться мимоходом вашего платья и,  наконец, боготворить живое существо, а не тень, я говорю… я говорю, что этот  человек – мой смертельный враг и что я уничтожу его своими собственными руками,  даже если мне суждено при этом погибнуть самому.    

– О!  Господин граф!    

– Презренный! –  вскричал Бюсси. – Как! Ему недостаточно того, что вы его жена, вы, самое  прекрасное и целомудренное из всех божьих творений, он еще ревнует! Ревнует!  Нелепое, ненасытное чудовище! Он готов поглотить весь мир.    

– О!  Успокойтесь, граф, успокойтесь, бог мой! Быть может, он не так уж и виноват.    

– Не  так уж и виноват! И это вы его защищаете, сударыня?    

– О!  Если бы вы знали! – сказала Диана, пряча лицо в ладонях, словно боясь, что  Бюсси, несмотря на темноту, увидит на нем краску смущения.    

– Если  бы я знал? – переспросил Бюсси. – Ах, сударыня, я знаю одно: мужу, у  которого такая жена, не должно быть дела ни до чего на свете.    

– Но, –  сказала Диана глухим, прерывающимся и страстным голосом, – но что, если вы  ошибаетесь, господин граф, что, если он не муж мне?    

И при  этих словах молодая женщина коснулась своей холодной рукой пылающих рук Бюсси,  вскочила и убежала прочь. Легко, как тень, промелькнула она по темным тропинкам  садика, схватила под руку Гертруду и, увлекая ее за собой, исчезла, прежде чем  Бюсси, опьяненный, обезумевший, сияющий, успел протянуть руки, чтобы удержать  ее.    

Он  вскрикнул и зашатался.    

Реми  подоспел как раз вовремя, чтобы подхватить его и усадить на скамью, которую  только что покинула Диана.    

 Глава IV    

О том, как д’Эпернону  разорвали камзол, и о том, как Шомберга покрасили в синий цвет    

     

В то  время, как мэтр Ла Юрьер собирал подпись за подписью, в то время, как Шико  сдавал Горанфло на хранение в «Рог изобилия», в то время, как Бюсси возвращался  к жизни в благословенном маленьком саду, полном ароматов, песен и любви,  Генрих, омраченный всем, что он увидел в городе, раздраженный проповедями,  которые он выслушал в церквах, приведенный в ярость загадочными приветствиями,  которыми встречали его брата, герцога Анжуйского, попавшегося ему на глаза на  улице Сент-Оноре в сопровождении герцога де Гиза, герцога Майеннского и целой  свиты дворян, возглавленной, по всей видимости, господином де Монсоро, Генрих,  говорим мы, возвратился в Лувр в обществе Можирона и Келюса. Король отправился  в город, как обычно, со своими четырьмя друзьями, но, едва они отошли от Лувра,  Шомберг и д’Эпернон, соскучившись созерцанием озабоченного Генриха и рассудив,  что уличная суматоха дает полный простор для поисков наслаждений и приключений,  воспользовались первой же толчеей на углу улицы Астрюс, чтобы исчезнуть; пока король  с другими двумя миньонами продолжал свою прогулку по набережной, они влились в  толпу, заполнившую улицу Орлеан.    

Не  успели молодые люди сделать и сотни шагов, как уже каждый из них нашел себе  занятие: д’Эпернон подставил под ноги бежавшего горожанина свой сарбакан, и тот  вверх тормашками полетел на землю, а Шомберг сорвал чепчик с женщины, которую  он поначалу принял за безобразную старуху, но, к счастью, она оказалась молодой  и прехорошенькой.    

Однако  двое друзей выбрали неудачный день для нападений на добрых парижан, обычно  весьма покладистых: улицы были охвачены той лихорадкой возмущения, которая  время от времени так внезапно вспыхивает в стенах столиц. Сбитый с ног буржуа  поднялся и закричал: «Бей нечестивцев!» Это был один из «ревнителей веры», его  послушались и бросились на д’Эпернона. Женщина, с которой сорвали чепчик,  крикнула: «Бей миньонов!», что было значительно хуже, а ее муж, красильщик,  спустил на Шомберга своих подмастерьев.    

Шомберг  был храбр. Он остановился, положил руку на эфес шпаги и повысил голос.    

Д’Эпернон  был осторожен – он убежал.    

Генрих  не беспокоился о двух отставших от него миньонах, он прекрасно знал, что оба  они выпутаются из любой истории: один – с помощью своих ног, другой – с помощью  своей крепкой руки; поэтому король продолжал свою прогулку и, завершив ее,  возвратился, как мы видали, в Лувр.    

Там он  прошел в оружейную палату и уселся в большое кресло. Весь дрожа от возбуждения,  Генрих искал только предлога, чтобы дать волю своему гневу.    

Можирон  играл с Нарциссом, огромной борзой короля.    

Келюс  сидел, скорчившись, на подушке, подпирая кулаками щеки, и смотрел на Генриха.    

– Они  действуют, они действуют, – говорил ему король. – Их заговор ширится.  Они – то как тигры, то как змеи: то бросаются на тебя, то подползают к тебе.    

– Э,  государь, – сказал Келюс, – разве может быть королевство без  заговоров? Чем же – кровь Христова! – будут, по-вашему, заниматься сыновья  короля, братья короля, кузены короля, если они перестанут устраивать заговоры?    

– Нет,  Келюс, в самом деле, когда я слышу ваши бессмысленные изречения и вижу ваши  толстые надутые щеки, мне начинает казаться, что вы разбираетесь в политике не  больше, чем Жиль с ярмарки Сен-Лоран.    

Келюс  повернулся вместе с подушкой и непочтительно обратил к королю свою спину.    

– Скажи,  Можирон, – продолжал Генрих, – прав я или нет, черт побери, и надо ли  меня убаюкивать глупыми остротами и затасканными истинами, словно я такой  король, как все короли, или торговец шерстью, который боится потерять своего  любимого кота?    

– Ах,  ваше величество, – сказал Можирон, всегда и во всем придерживавшийся  одного с Келюсом мнения, – коли вы не такой король, как остальные,  докажите это делом, поступайте как великий король. Какого дьявола! Вот перед  вами Нарцисс, это хорошая собака, прекрасный зверь, но попробуйте дернуть его  за уши – он зарычит, наступите ему на лапы – он укусит.    

– Великолепно, –  сказал Генрих, – а этот приравнивает меня к моей собаке.    

– Ничего  подобного, государь, – ответил Можирон, – и даже совсем напротив. Как  вы могли заметить, я ставлю Нарцисса намного выше вас, потому что Нарцисс умеет  защитить себя, а ваше величество нет.    

И он в  свою очередь повернулся к королю спиной.    

– Ну  вот я и остался один, – сказал король, – превосходно, продолжайте,  мои дорогие друзья, ради которых, как меня упрекают, я пускаю по ветру свое  королевство. Покидайте меня, оскорбляйте меня, убивайте меня все разом. Клянусь  честью! Меня окружают одни палачи. Ах, Шико, мой бедный Шико, где ты?    

– Прекрасно, –  сказал Келюс, – только этого нам не хватало. Теперь он взывает к Шико.    

– Вполне  понятно, – ответил ему Можирон.    

И наглец  процедил сквозь зубы некую латинскую пословицу, которая переводится на французский  следующей аксиомой: «Скажи мне, с кем ты водишься, и я скажу, кто ты». Генрих  нахмурил брови, в его больших глазах сверкнула молния страшного гнева, и на сей  раз взгляд, брошенный им на зарвавшихся друзей, был поистине королевским  взглядом. Но приступ гнева, по-видимому, обессилил короля, Генрих снова  откинулся в кресле и стал теребить за уши одного из щенков, которые сидели у него  в корзинке.    

Тут в  передней раздались быстрые шаги, и появился д’Эпернон, без шляпы, без плаща, в  разодранном в клочья камзоле.    

Келюс и  Можирон обернулись к вновь пришедшему, а Нарцисс с лаем кинулся на него, словно  он узнавал любимцев короля только по их платью.    

– Господи  Иисусе! – воскликнул Генрих. – Что с тобой?    

– Государь, –  сказал д’Эпернон, – поглядите на меня; вот как обходятся с друзьями вашего  величества.    

– Да  кто же с тобой так обошелся? – спросил король.    

– Ваш  народ, клянусь смертью Христовой! Вернее говоря, народ герцога Анжуйского. Этот  народ кричал: «Да здравствует Лига! Да здравствует месса! Да здравствует Гиз!  Да здравствует Франсуа!» В общем – да здравствуют все, кроме короля.    

– А  что ты ему сделал, этому народу, почему он с тобой так обошелся?    

– Я?  Ровным счетом ничего. Что может сделать народу один человек? Народ признал во  мне друга вашего величества, и этого ему было достаточно.    

– Но  Шомберг?    

– Что  Шомберг?    

– Шомберг  не пришел тебе на помощь? Шомберг не защитил тебя?    

– Клянусь  телом Христовым, у Шомберга и без меня забот хватало.    

– Что  это значит?    

– А  то, что я оставил его в руках красильщика, с жены которого он сорвал чепец и  который собирался, вместе с пятеркой или семеркой своих подмастерьев, задать  ему жару.    

– Проклятие! –  вскричал король. – Где же ты его оставил, моего бедного Шомберга? –  добавил он, поднимаясь. – Я сам отправлюсь ему на помощь. Быть может,  кто-нибудь и скажет, – он взглянул в сторону Можирона и Келюса, – что  мои друзья покинули меня, но по крайней мере никто не скажет, что я покинул  своих друзей.    

– Благодарю,  государь, – произнес голос позади Генриха, – я здесь, Gott verdamme  mich,[111]  я справился с ними сам, хотя и не без труда.    

– О!  Шомберг! Это голос Шомберга! – закричали трое миньонов. – Но где же  ты, черт возьми?    

– Клянусь  богом! Я там, где вы меня видите, – возопил тот же голос.    

И тут  все заметили, что из темноты кабинета к ним приближается не человек, нет – тень  человека.    

– Шомберг! –  воскликнул король. – Откуда ты явился, откуда ты вышел и почему ты такого  цвета?    

И  действительно, весь Шомберг, от головы до пят, не исключая ни одной части его  тела и ни одного предмета его костюма, весь Шомберг был самого прекрасного  ярко-синего цвета, какой только можно себе представить.    

– Der  Teufel![112]  – закричал он. – Презренные! Теперь понятно, почему весь этот народ бежал  за мной.    

– Но  в чем же дело? – спросил Генрих. – Если бы еще ты был желтый, это  можно было бы объяснить испугом, но синий!    

– Дело  в том, что они окунули меня в чан, прохвосты. Я думал, что они меня окунули всего  лишь в чан с водой, а это был чан с индиго!    

– Клянусь  кровью Христовой! – засмеялся Келюс. – Они сами себя наказали: индиго  штука дорогая, а ты впитал краски не меньше чем на двадцать экю.    

– Смейся,  смейся, хотел бы я видеть тебя на моем месте.    

– И  ты никого не выпотрошил? – спросил Можирон.    

– Знаю  одно: мой кинжал остался где-то там – вошел по самую рукоятку в какой-то мешок,  набитый мясом. Но все свершилось за одну секунду: меня схватили, подняли,  понесли, окунули в чан и чуть не утопили.    

– А  как ты от них вырвался?    

– У  меня достало смелости решиться на трусливый поступок, государь.    

– Что  же ты сделал?    

– Крикнул:  «Да здравствует Лига!»    

– Совсем  как я, – сказал д’Эпернон, – только меня заставили добавить к этому:  «Да здравствует герцог Анжуйский!»    

– И  я тоже, – сказал Шомберг, кусая себе пальцы от ярости, – я тоже так  крикнул. Но это еще не все.    

– Как! –  воскликнул король. – Они заставили тебя кричать еще что-нибудь, мой бедный  Шомберг?    

– Нет,  они не заставили меня кричать еще, с меня и так, слава богу, было достаточно,  но в тот момент, когда я кричал: «Да здравствует герцог Анжуйский!..»    

– Ну,  ну…    

– Угадайте,  кто прошел мимо в тот момент?    

– Ну  разве я могу угадать?    

– Бюсси,  проклятый Бюсси, и он слышал, как я славил его господина.    

– По  всей вероятности, он не понял, что происходит, – сказал Келюс.    

– Черт  возьми, как трудно было сообразить, что происходит! Я сидел в чане, с кинжалом  у горла.    

– И  он не пришел тебе на выручку? – удивился Можирон. – Однако это долг  дворянина по отношению к другому дворянину.    

– У  него был такой вид, словно он думает совсем не о том; ему только крыльев не  хватало, чтобы воспарить в небо, – несся, едва касаясь земли.    

– Впрочем, –  сказал Можирон, – он мог тебя и не узнать.    

– Прекрасное  оправдание!    

– Ты  уже был синий?    

– А!  Ты прав, – сказал Шомберг.    

– Тогда  его поведение простительно, – заметил Генрих, – потому что, по правде  говоря, мой бедный Шомберг, я и сам-то тебя не узнал.    

– Все  равно, – возразил Шомберг, который недаром происходил из немцев, – мы  с ним еще встретимся где-нибудь в другом месте, а не на углу улицы Кокийер, и в  такой день, когда я не буду сидеть в чане.    

– О!  Что касается меня, – сказал д’Эпернон, – то я обижен не на слугу, а  на хозяина, и хотел бы встретиться не с Бюсси, а с монсеньором герцогом  Анжуйским.    

– Да,  да! – воскликнул Шомберг. – Монсеньор герцог Анжуйский хочет убить  нас смехом в ожидании, пока не сможет убить нас кинжалом.    

– Это  герцогу Анжуйскому пели хвалы на улицах. Вы сами их слышали, государь, –  сказали в один голос Келюс и Можирон.    

– Что  и говорить, сегодня хозяин Парижа – герцог, а не король. Попробуйте выйти из  Лувра, и вы увидите, отнесутся ли к вам с большим уважением, чем к нам, –  сказал д’Эпернон Генриху.    

– Ах,  брат мой, брат мой! – пробормотал с угрозой Генрих.    

– Э,  государь, вы еще не раз скажете то, что сказали сейчас: «Ах, брат мой, брат  мой!», но никаких мер против этого брата не примете, – заметил  Шомберг. – И, однако, заявляю вам: для меня совершенно ясно, что ваш брат  стоит во главе какого-то заговора.    

– А,  смерть Христова! – воскликнул Генрих. – То же самое я говорил этим  господам только что, когда ты вошел, д’Эпернон, но они в ответ пожали плечами и  обернулись ко мне спиной.    

– Государь, –  сказал Можирон, – мы пожали плечами и обернулись к вам спиной не потому,  что вы заявили о существовании заговора, а потому, что мы не заметили у вас  желания расправиться с ним.    

– А  теперь, – подхватил Келюс, – мы поворачиваемся к вам лицом, чтобы  снова сказать вам: «Государь, спасите нас или, вернее, спасите себя, ибо стоит  погибнуть нам, и для вас тоже наступит конец. Завтра в Лувр явится господин де  Гиз, завтра он потребует, чтобы вы назначили главу Лиги, завтра вы назовете имя  герцога Анжуйского, как вы обещали сделать, и лишь только герцог Анжуйский  станет во главе Лиги, то есть во главе ста тысяч парижан, распаленных  бесчинствами сегодняшней ночи, вы полностью окажетесь у него в руках.    

– Так,  так, – сказал король, – а в случае если я приму решение, вы готовы  меня поддержать?    

– Да,  государь, – в один голос ответили молодые люди.    

– Но  сначала, государь, – заметил д’Эпернон, – позвольте мне надеть другую  шляпу, другой камзол и другой плащ.    

– Иди  в мою гардеробную, д’Эпернон, и мой камердинер даст тебе все необходимое: мы  ведь с тобою одного роста.    

– А  мне, государь, позвольте сначала помыться.    

– Иди  в мою ванную, Шомберг, и мой банщик позаботится о тебе.    

– Ваше  величество, – спросил Шомберг, – итак, мы можем надеяться, что  оскорбление не останется неотомщенным?    

Генрих  поднял руку, призывая к молчанию, и, опустив голову на грудь, по-видимому, глубоко  задумался. Потом, через несколько мгновений, он сказал:    

– Келюс,  узнайте, возвратился ли герцог Анжуйский в Лувр.    

Келюс  вышел. Д’Эпернон и Шомберг остались вместе со всеми ждать его возвращения,  настолько их рвение было подогрето надвигающейся опасностью. Самая большая  выдержка нужна матросам не во время бури, а во время затишья перед бурей.    

– Государь, –  спросил Можирон, – значит, ваше величество решились?    

– Увидите, –  ответил король.    

Появился  Келюс.    

– Господин  герцог еще не возвращался, – сообщил он.    

– Хорошо, –  ответил король. – Д’Эпернон, ступайте смените ваше платье. Шомберг, ступайте  смените ваш цвет. А вы, Келюс, и вы, Можирон, отправляйтесь во двор и сторожите  там как следует, пока не вернется мой брат.    

– А  когда он вернется? – спросил Келюс.    

– Когда  он вернется, вы прикажете закрыть все ворота. Ступайте!    

– Браво,  государь! – воскликнул Келюс.    

– Ваше  величество, – обещал д’Эпернон, – через десять минут я буду здесь.    

– А  я, государь, я не знаю, когда я буду здесь, это зависит от качества краски.    

– Возвращайтесь  поскорее, вот все, что я могу вам сказать.    

– Но  ваше величество остаетесь одни? – спросил Можирон.    

– Нет,  Можирон, я остаюсь с богом, у которого буду просить покровительства нашему  делу.    

– Просите  хорошенько, государь, – сказал Келюс, – я уже начинаю подумывать, не  стакнулся ли господь с дьяволом, чтобы погубить всех нас в этом и в том мире.    

– Amen![113] –  сказал Можирон.    

Те  миньоны, которые должны были сторожить во дворе, вышли в одну дверь. Те,  которые должны были привести себя в порядок, – в другую.    

Оставшийся  в одиночестве король преклонил колени на своей молитвенной скамеечке.    

 Глава V    

Шико все больше и  больше становится королем Франции    

     

Пробило  полночь. В полночь ворота Лувра обычно закрывались. Но Генрих мудро рассудил,  что герцог Анжуйский не преминет провести эту ночь в Лувре, чтобы оставить  меньше пищи для подозрений, которые могли возникнуть у короля после событий,  происходивших в Париже этим вечером.    

И Генрих  приказал не запирать ворота до часу ночи. В четверть первого к королю поднялся  Келюс.    

– Государь, –  сказал он, – герцог возвратился.    

– Что  делает Можирон?    

– Он  остался на страже, последить, не выйдет ли герцог снова.    

– Это  нам не угрожает.    

– Значит… –  сказал Келюс, жестом показывая королю, что остается только действовать.    

– Значит…  дадим ему спокойно улечься спать, – сказал Генрих. – Кто с ним?    

– Господин  де Монсоро и его всегдашние дворяне.    

– А  господин де Бюсси?    

– Господина  де Бюсси с ним нет.    

– Отлично, –  сказал король, для которого было большим облегчением узнать, что его брат лишен  своей лучшей шпаги.    

– Какова  будет воля короля? – спросил Келюс.    

– Скажите  д’Эпернону и Шомбергу, чтобы они поторопились, и предупредите господина де  Монсоро, что я желаю с ним говорить.    

Келюс  поклонился и выполнил поручение со всей быстротой, которую сообщают действиям  человека чувство ненависти и жажда отмщения, объединенные в одном сердце.    

Через  пять минут вошли д’Эпернон и Шомберг, один – заново одетый, другой – добела отмытый,  только в складках кожи на его лице сохранился еще голубоватый оттенок; по мнению  банщика, исчезнуть совсем он мог лишь после нескольких паровых ванн.    

Вслед за  двумя миньонами появился господин де Монсоро.    

– Господин  капитан гвардии вашего величества уведомил меня, что ваше величество оказали  мне честь призвать меня к себе, – сказал главный ловчий, кланяясь.    

– Да,  сударь, – ответил Генрих, – да. Прогуливаясь нынче вечером, я увидел  сверкающие звезды и великолепную луну и невольно подумал, что при столь  замечательной погоде мы могли бы завтра отменно поохотиться. Сейчас всего лишь  полночь, господин граф, отправляйтесь тотчас же в Венсен и распорядитесь  выставить для меня лань, а завтра мы ее затравим.    

– Но,  государь, – сказал Монсоро, – я полагал, что завтра ваше величество  удостоите аудиенции монсеньора Анжуйского и господина де Гиза, чтобы назначить  главу Лиги.    

– Ну  и что из того, сударь? – сказал король тем высокомерным тоном, который  делал ответ затруднительным.    

– Вам…  вам может недостать времени.    

– Тот,  кто умеет правильно употребить время, никогда не ощущает в нем недостатка;  именно поэтому я и говорю вам: у вас есть время выехать сегодня ночью, при  условии, что вы выедете тотчас же. У вас есть время выставить этой ночью лань,  и у вас будет время подготовить команды к завтрему, к десяти утра. Итак,  отправляйтесь, и немедленно! Келюс, Шомберг, прикажите отворить господину де  Монсоро ворота Лувра – от моего имени, от имени короля; и от имени короля же  прикажите запереть их, когда он уедет.    

В полном  удивлении главный ловчий вышел из комнаты.    

– Что  это, прихоть короля? – спросил он в передней у миньонов.    

– Да, –  лаконически ответили они.    

Господин  де Монсоро понял, что здесь ему ничего не добиться, и умолк.    

«Ну и  ну! – сказал он себе, бросив взгляд в сторону покоев герцога  Анжуйского. – Мне кажется, это не сулит ничего доброго его королевскому  высочеству».    

Но у  главного ловчего не было никакой возможности предостеречь принца. Справа от  него шел Келюс, слева – Шомберг. На мгновение у Монсоро мелькнула мысль, что  миньоны получили тайный приказ арестовать его, и, лишь очутившись за пределами  Лувра и услышав, как за ним закрылись ворота, он понял неосновательность своих  подозрений.    

Через  десять минут Шомберг и Келюс возвратились к королю.    

– А  теперь, – сказал Генрих, – ни звука, и отправляйтесь все четверо за  мной.    

– Куда  мы идем, государь? – спросил, как всегда осторожный, д’Эпернон.    

– Тот,  кто дойдет, увидит, – ответил король.    

– Пошли, –  сказали в один голос четверо молодых людей.    

Миньоны  вооружились шпагами, пристегнули свои плащи и последовали за королем, а он,  держа в руке фонарь, повел их известным нам потайным коридором, по которому  ходили, как мы с вами не раз видели, королева-мать и король Карл IX,  направляясь к их дочери и сестре, к милой Марго, чьи покои, мы об этом также  уже говорили, занимал теперь герцог Анжуйский.    

В  коридоре дежурил один из камердинеров герцога, но, прежде чем он успел  отступить к двери, чтобы предупредить своего господина, Генрих схватил его и,  приказав молчать, передал своим спутникам, те затолкали нерасторопного слугу в  одну из комнат и там заперли. Таким образом, ручку на дверях опочивальни  монсеньора герцога Анжуйского повернул сам король.    

Герцог  только что лег в постель, весь во власти честолюбивых мечтаний, пробужденных в  нем событиями этого вечера. Он видел, как превозносили его имя, предав забвению  имя короля. Он видел, как парижане расступались перед ним, шествовавшим в  сопровождения герцога де Гиза, перед ним и его дворянами, а дворян короля  встречали улюлюканьем, насмешками, оскорблениями. Ни разу еще с начала его  длинного жизненного пути, густо отмеченного тайными происками, трусливыми  выговорами и скрытыми подкопами, не выпадала ему на долю такая популярность и,  как ее следствие, такие надежды.    

Он  положил на стол переданное ему господином де Монсоро письмо герцога де Гиза,  где ему советовали обязательно присутствовать завтра при утреннем туалете  короля.    

Герцог  Анжуйский не нуждался в подобных советах, уж он-то не собирался пропускать час  своего великого торжества.    

Но  каково же было изумление Франсуа, когда он увидел, что дверь потайного коридора  распахнулась, и в какой ужас он пришел, обнаружив, что ее открыла рука короля!    

Генрих  сделал своим спутникам знак остаться на пороге и, серьезный, нахмуренный, подошел  к кровати брата, не произнося ни слова.    

– Государь, –  залепетал герцог, – честь, которой вы удостаиваете меня, так неожиданна…    

– Что  она вас пугает, не правда ли? – сказал король. – Я это понимаю. Нет,  нет, брат мой, не вставайте, останьтесь в постели.    

– Но,  государь, все же… позвольте мне, – сказал герцог Анжуйский, весь дрожа и  придвигая к себе письмо герцога де Гиза, которое он только что кончил читать.    

– Вы  читали? – спросил король.    

– Да,  ваше величество.    

– Очевидно,  то, что вы читали, очень увлекательно, раз вы все еще не спите в столь поздний  час.    

– О,  государь, – ответил герцог с вымученной улыбкой, – ничего  заслуживающего внимания: вечерняя корреспонденция.    

– Разумеется, –  сказал Генрих, – понятно: вечерняя корреспонденция – корреспонденция Венеры;  впрочем, нет, я ошибся, письма, которые посылают с Ирис[114] или с Меркурием, не  запечатывают такой большой печатью.    

Герцог  спрятал письмо.    

– А  он скромник, наш милый Франсуа, – сказал король со смехом, который слишком  напоминал зубовный скрежет, чтобы не испугать его брата.    

Однако  герцог сделал над собою усилие и попытался принять более уверенный вид.    

– Ваше  величество желает сказать мне что-нибудь наедине? – спросил герцог. Он  заметил, как четверо дворян у дверей зашевелились, и понял, что они слушают и  наслаждаются начинающейся сценой.    

– Все,  что я имею сказать вам наедине, – ответил король, делая ударение на  последнем слове, ибо разговор с королем с глазу на глаз был привилегией,  предоставленной братьям короля церемониалом французского двора, – все это  вам, сударь, придется сегодня соблаговолить выслушать от меня при свидетелях.  Господа, слушайте хорошенько, король вам это разрешает.    

Герцог  поднял голову.    

– Государь, –  сказал он с тем ненавидящим и полным яда взглядом, который человек заимствовал  у змеи, – прежде чем оскорблять человека моего положения, вы должны были  бы отказать мне в гостеприимстве в Лувре; в моем дворце я, по крайней мере, мог  бы вам ответить подобающим образом.    

– Поистине, –  сказал Генрих с мрачной иронией, – вы забываете, что всюду, где бы вы ни  находились, вы остаетесь моим подданным и что мои подданные всегда находятся у  меня, где бы они ни были, потому что, слава богу, я король!.. Король этой  земли!..    

– Государь, –  воскликнул Франсуа, – в Лувре я – у моей матери!    

– А  ваша мать – у меня, – ответил Генрих. – Однако ближе к делу, сударь:  дайте мне это письмо.    

– Какое?    

– То,  что вы читали, черт возьми, то, что лежало раскрытым на вашем ночном столике,  то, что вы спрятали, увидев меня.    

– Государь,  подумайте! – сказал герцог.    

– О  чем? – спросил король.    

– О  том, что ваше поведение недостойно дворянина, такое требование может  предъявлять лишь полицейский.    

Король  побледнел как мертвец.    

– Письмо,  сударь! – повторил он.    

– Письмо  женщины, государь, подумайте! – сказал Франсуа.    

– Есть  женские письма, которые обязательно следует читать и очень опасно оставлять непрочитанными,  пример: письма нашей матушки.    

– Брат! –  сказал Франсуа.    

– Письмо,  сударь, – вскричал король, топнув ногой, – или я вызову четверку  швейцарцев, и они вырвут его у вас.    

Герцог  соскочил с кровати, зажав скомканное письмо в руках, с явным намерением  добежать до камина и бросить бумагу в огонь.    

– И  вы поступите так с вашим братом?    

Генрих  отгадал его намерение и преградил ему путь к камину.    

– Не  с моим братом, – сказал он, – а с моим смертельным врагом! Не с моим  братом, а с герцогом Анжуйским, который весь вечер разъезжал по Парижу за хвостом  коня господина де Гиза! С братом, который пытается скрыть от меня письмо от  одного из своих сообщников – господ лотарингских принцев.    

– На  этот раз, – сказал герцог, – ваша полиция поработала плохо.    

– Говорю  вам, что я видел на печати трех знаменитых дроздов Лотарингии, которые намереваются  проглотить лилии Франции. Дайте письмо, дайте мне его, или, клянусь смертью  Христовой…    

Генрих  сделал шаг к герцогу и опустил ему на плечо руку.    

Как  только Франсуа ощутил тяжесть королевской руки, как только, скосив глаза,  увидел угрожающие позы четырех миньонов, уже готовых обнажить шпаги, он упал на  колени и, привалившись к своей кровати, закричал:    

– Ко  мне! На помощь! Мой брат хочет убить меня!    

Эти  слова, исполненные глубокого ужаса, который делал их убедительными, произвели  впечатление на короля и умерили его гнев как раз потому, что они преувеличивали  глубину этого гнева. Король подумал, что Франсуа и впрямь мог испугаться  убийства и что такое убийство было бы братоубийством. У него на мгновение  закружилась голова при мысли о том, что в его семье, семье, над которой, как  над всеми семьями угасающих родов, тяготеет проклятие, братья, по традиции,  убивают братьев.    

– Нет, –  сказал он, – вы ошибаетесь, брат, король не угрожает вам тем, чего вы  страшитесь. Вы попытались бороться, а теперь признайте себя побежденным. Вы  знаете, что господин здесь – король, а если и не знали, то теперь поняли. Что  ж, скажите об этом, и не шепотом, а во весь голос.    

– О!  Я говорю это, брат мой, я объявляю об этом, – вскричал герцог.    

– Замечательно.  Тогда дайте мне письмо… потому что король приказывает вам дать ему письмо.    

Герцог  Анжуйский уронил бумагу на пол. Король подобрал ее, сложил, не читая, и сунул в  свой кошель для раздачи милостыни.    

– Это  все, государь? – спросил герцог, обратив к королю свой косящий взгляд.    

– Нет,  сударь, – сказал Генрих, – из-за сегодняшних беспорядков – к счастью,  они не имели пагубных последствий – вам еще придется, если вы соблаговолите,  еще придется посидеть в этой комнате, до тех пор пока мои подозрения на ваш  счет не рассеются окончательно. Вы уже здесь, помещение это вам знакомо, оно  удобно и не слишком похоже на тюрьму – оставайтесь тут. У вас будет приятное  общество, во всяком случае, по ту сторону двери, потому что сегодня ночью вас  будут сторожить эти четверо господ. Завтра утром их сменят швейцарцы.    

– А  мои друзья? Смогу я увидеть моих друзей?    

– Кого  называете вы вашими друзьями?    

– Господина  де Монсоро, например, господина де Рибейрака, господина д’Антрагэ, господина де  Бюсси.    

– Ну  конечно, – сказал король, – еще и этого!    

– Разве  он имел несчастье чем-нибудь не угодить вашему величеству?    

– Да, –  сказал король.    

– Когда  же?    

– Всегда  и сегодня вечером в частности.    

– Сегодня  вечером? Что же он сделал сегодня вечером?    

– Он  нанес мне оскорбление на улицах Парижа.    

– Вам,  государь?    

– Да,  мне или преданным мне людям, что одно и то же.    

– Бюсси  нанес оскорбление кому-то на улицах Парижа этим вечером? Вас ввели в заблуждение,  государь.    

– Я  знаю, что говорю.    

– Государь, –  воскликнул герцог с торжествующим видом, – господин де Бюсси уже два дня  как не выходит из своего дворца! Он лежит дома больной, его бьет лихорадка.    

Король  повернулся к Шомбергу.    

– Если  его и била лихорадка, – сказал молодой человек, – то, уж во всякой  случае, не у него дома, а на улице Кокийер.    

– Кто  вам сказал, – спросил герцог Анжуйский, приподнимаясь, – что Бюсси  был на улице Кокийер?    

– Я  сам его видел.    

– Вы  видели Бюсси на улице?    

– Да,  Бюсси, свежего, бодрого, веселого, похожего на самого счастливого человека в  мире, и в сопровождении его всегдашнего пособника, этого Реми, уж не знаю –  оруженосца его или лекаря.    

– В  таком случае я больше ничего не понимаю, – сказал пораженный  герцог. – Я видел Бюсси сегодня, он лежал под одеялами. Должно быть, он  меня обманул.    

– Хорошо, –  сказал король, – когда все выяснится, господин де Бюсси будет наказан, как  и другие и вместе с другими.    

Герцог  не пытался больше вступаться за своего дворянина, он подумал, что, предоставив  королю возможность излить свой гнев на Бюсси, тем самым отвратит этот гнев от  себя.    

– Если  господин де Бюсси поступил так, – сказал Франсуа, – если он, после  того как отказался выйти из дому со мной, вышел один, значит, у него,  несомненно, были какие-то намерения, в которых он не мог признаться мне, зная  мою преданность вашему величеству.    

– Вы  слышите, господа, что утверждает мой брат? – спросил король. – Он  утверждает, что Бюсси делал все без его ведома.    

– Тем  лучше, – сказал Шомберг.    

– Почему  тем лучше?    

– Потому  что тогда ваше величество позволите нам поступить по нашему усмотрению.    

– Хорошо,  хорошо, там будет видно, – сказал Генрих. – Господа, я препоручаю  моего брата вашим заботам: оказывайте ему в течение этой ночи, во время которой  вы будете удостоены чести охранять его, все почести, подобающие принцу крови,  первому в королевстве человеку после меня.    

– О  государь, – сказал Келюс, и от его взгляда герцога бросило в дрожь, –  будьте спокойны, мы знаем, скольким обязаны его высочеству.    

– Прекрасно,  прощайте, господа, – сказал Генрих.    

– Государь, –  воскликнул герцог, которому отсутствие короля показалось еще более пугающим,  чем его присутствие, – неужели я и в самом деле арестован?! Неужели мои  друзья не смогут навещать меня?! Неужели меня заточат в этой комнате?!    

Тут он  вспомнил о завтрашнем дне, о дне, когда ему так необходимо быть рядом с  герцогом де Гизом.    

– Государь, –  продолжал Франсуа, заметив, что король готов смягчиться, – позвольте мне  по крайней мере хоть завтра быть с вашим величеством. Мое место возле вашего  величества. На глазах у вас я буду таким же пленником, и даже под лучшей  охраной, чем в любом другом месте. Государь, окажите мне эту милость, разрешите  быть при вас.    

Король,  не усмотрев ничего предосудительного в просьбе герцога Анжуйского, уже готов  был согласиться с ней и сказать свое «да», когда внимание его отвлекла от брата  очень длинная и весьма гибкая фигура, которая, стоя в дверях, руками, головой,  шеей, одним словом – всем, чем только она могла двигать, делала самые  отрицательные жесты, какие только можно изобрести и выполнить без того, чтобы  не вывихнуть себе кости.    

Это был  Шико, изображавший «нет».    

– Нет, –  сказал Генрих брату, – вам здесь очень хорошо, и мне угодно, чтобы вы тут  и оставались.    

– Государь, –  пролепетал герцог.    

– Такова  воля короля Франции. И, мне кажется, для вас этого должно быть достаточно, сударь, –  добавил Генрих с высокомерным видом, окончательно изничтожившим герцога.    

– Я  же говорил, что настоящий король Франции – это я! – прошептал Шико.    

 Глава VI    

О том, как Шико нанес  визит бюсси и что из этого воспоследовало    

     

Назавтра  после этого дня или, скорее, этой ночи, около девяти часов утра, Бюсси спокойно  завтракал в компании Реми, и тот в своем качестве лекаря предписывал ему разные  подкрепляющие средства. Они беседовали о вчерашних событиях, и Реми пытался  вспомнить легенды, изображенные на фресках церквушки Святой Марии Египетской.    

– Послушай,  Реми, – внезапно спросил его Бюсси, – тебе не показался знакомым тот  дворянин, которого окунули в чан на углу улицы Кокийер, когда мы там проходили?    

– Разумеется,  господин граф, и даже до такой степени, что я с той минуты все стараюсь  вспомнить его имя.    

– Значит,  ты его тоже не узнал?    

– Нет.  Он был уже основательно синий.    

– Мне  следовало бы выручить его, – сказал Бюсси, – долг порядочных людей  защищать друг друга от всякого сброда. Но, по правде, Реми, я был слишком занят  своими делами.    

– Если  мы его и не узнали, – сказал Одуэн, – зато он наверняка нас узнал,  ведь мы-то были нашего естественного цвета. Мне показалось даже, что он злобно  на нас таращился и грозил нам кулаком.    

– Ты  в этом уверен, Реми?    

– За  то, что таращился, я головой отвечаю, а насчет кулака и угроз не совсем  уверен, – сказал Одуэн, знавший вспыльчивость Бюсси.    

– В  таком случае, Реми, надо узнать, кто был этот дворянин. Я не могу оставить  безнаказанным подобное оскорбление.    

– Постойте,  постойте, – вскрикнул вдруг Одуэн так, словно он только что выскочил из  ледяной воды или прыгнул в кипяток. – Ах, боже мой! Вспомнил! Я знаю, кто  это.    

– Как  ты мог узнать?    

– Я  слышал, что он ругался.    

– Клянусь  смертью Христовой, всякий бы ругался в подобном положении!    

– Да,  но он ругался по-немецки.    

– А!    

– Он  сказал: Gott verdamme.    

– Значит,  это Шомберг.    

– Он  самый, господин граф, он самый.    

– Тогда,  дорогой Реми, готовь твои мази.    

– Почему?    

– Потому  что в скором времени придется тебе штопать его шкуру или мою.    

– Вы  не будете настолько безумны, чтобы позволить убить себя сейчас, когда вы  наконец здоровы и так счастливы, – сказал Реми, подмигивая. – Какого  черта! Ведь святая Мария Египетская уже один раз вас воскресила, ей может и  прискучить сотворять чудо, за которое сам Христос брался всего лишь дважды.    

– Совсем  напротив, Реми, – ответил граф, – ты себе и не представляешь, какое  это наслаждение – рисковать своей жизнью, когда ты счастлив. Уверяю тебя, что я  дерусь без всякой охоты после крупного проигрыша в карты, или после того, как я  застал мою любовницу на месте преступления, или когда я недоволен собой. И,  наоборот, каждый раз, когда кошелек мой туго набит, на сердце легко и совесть  моя чиста, я выхожу на поединок смело и с шутками. Именно тогда я бываю уверен  в своей руке и вижу противника насквозь. Я подавляю его своим везением. Я  нахожусь в положении человека, который счастливо играет в «пас-дис» и  чувствует, как ветер удачи метет к нему золото его соперника. Нет, именно в  такие минуты я блистателен, уверен в себе, именно тогда я делаю выпад правой  ногой. Сегодня я дрался бы великолепно, Реми, – сказал молодой человек и  протянул лекарю руку, – потому что, благодаря тебе, я счастлив!    

– Минутку,  минутку, – сказал Одуэн, – тем не менее вам придется, если вы не  возражаете, отказаться от этого удовольствия. Одна прекрасная дама из числа  моих друзей поручила вас моим заботам и вынудила меня поклясться, что я сохраню  вас здоровым и невредимым; вынудила под предлогом, что вы обязаны ей жизнью и  поэтому не можете распоряжаться этой жизнью без ее согласия.    

– Мой  добрый Реми, – сказал граф, погружаясь в те туманные мечтания, при которых  влюбленный воспринимает все, что совершается и говорится вокруг него, так, как  в театре мы видим декорации и актеров на сцене сквозь прозрачный занавес: неясно,  без отчетливых линий и ярких красок. Это чудесное состояние полусна, когда,  отдаваясь всей душой нежным мыслям о предмете вашей любви, вы одновременно  чувствами воспринимаете слова или жесты друга.    

– Вы  называете меня «добрым Реми», – сказал Одуэн, – потому что я дал вам  возможность снова увидеть госпожу де Монсоро, но станете ли вы называть меня  «добрым Реми», когда окажетесь разлученным с нею, а, к несчастью, этот день  близок, если уже не настал.    

– Что  ты сказал? – вскричал, встрепенувшись, Бюсси. – Не будем с этим  шутить, мэтр ле Одуэн!    

– Э!  Сударь, я не шучу. Разве вы не знаете, что она уезжает в Анжу и что я сам тоже  обречен на страдания из-за разлуки с мадемуазель Гертрудой? Ах!..    

Бюсси не  мог сдержать улыбки при виде притворного отчаяния Реми.    

– Ты  ее очень любишь? – спросил он.    

– Еще  бы… и она меня тоже… Если бы вы знали, как она меня колотит.    

– И  ты ей это позволяешь?    

– Из-за  любви к науке; благодаря Гертруде я был вынужден изобрести превосходную мазь от  синяков.    

– В  таком случае тебе следовало бы послать несколько баночек Шомбергу.    

– Не  будем больше говорить о Шомберге, пусть он сам о себе позаботится.    

– Да,  и вернемся к госпоже де Монсоро или, вернее, к Диане де Меридор, потому что, знаешь…    

– Бог  мой, конечно, знаю.    

– Реми,  когда мы едем?    

– А!  Я так и думал. Как можно позже, господин граф.    

– Почему?    

– Во-первых,  потому, что в Париже находится наш дорогой принц, глава анжуйцев, который  прошлым вечером ввязался, как мне кажется, в такие дела, что мы ему, очевидно,  понадобимся.    

– Дальше?    

– Дальше,  потому, что господин де Монсоро, словно по какой-то особой милости к нам небес,  ни о чем не подозревает, – во всяком случае, ни в чем не подозревает вас,  но может заподозрить кое-что, если вы исчезнете из Парижа в одно время с его  женой, которая ему не жена.    

– Ну  и что? Какое мне дело до его подозрений?    

– О!  Разумеется. Но мне-то до этого есть дело, и очень большое, любезный мой  господин. Я берусь штопать дыры от ударов шпаги, полученные на поединках,  потому что вы превосходно фехтуете и у вас никогда не бывает серьезных ран, но  я отказываюсь иметь дело с кинжальными ранами, нанесенными из засады, и в  особенности когда их наносят ревнивые мужья. Эти скоты в подобных случаях бьют  изо всех сил. Вспомните беднягу господина де Сен-Мегрена, так злодейски убитого  нашим другом, господином де Гизом.    

– Чего  же ты хочешь, мой милый, коли мне на роду написано погибнуть от руки Монсоро!    

– Значит?    

– Значит,  он меня и убьет.    

– А  через неделю, через месяц или через год госпожа де Монсоро станет женой своего  супруга, что приведет в бешенство вашу бедную душу, которая увидит это сверху  или снизу и не сможет ничему помешать, поскольку у нее не будет тела.    

– Ты  прав, Реми, я хочу жить.    

– В  добрый час! Но жить – это еще не все, поверьте мне, надо еще следовать моим  советам и быть любезным с Монсоро. Он сейчас ужасно ревнует к герцогу  Анжуйскому. Тот, пока вы тряслись от лихорадки у себя в постели, прогуливался  под окнами дамы, словно преуспевающий испанец, и был опознан по своему лютнисту  Орильи. Оказывайте всяческие любезности милейшему супругу, который не является  супругом, и даже не заикайтесь ему о его жене. Да вам это и ни к чему, вы и  сами все о ней знаете. Тогда он будет рассказывать повсюду, что вы единственный  дворянин, обладающий добродетелями Сципиона:[115]  стойкостью и целомудрием.    

– Мне  кажется, ты прав, – сказал Бюсси. – Сейчас, когда я больше не ревную  к этому медведю, я его приручу. Ну и посмеемся же мы! Ах, Реми, теперь проси от  меня всего, что хочешь, мне все легко – я счастлив.    

В эту  минуту кто-то постучался в дверь; собеседники замолчали.    

– Кто  там? – спросил Бюсси.    

– Монсеньор, –  ответил один из его пажей, – там внизу какой-то дворянин хочет говорить с  вами.    

– Говорить  со мной в такую рань, кто же это?    

– Высокий  господин, одетый в зеленый бархат и розовые чулки, немного смешной, но вид у  него человека порядочного.    

– Гм, –  вслух подумал Бюсси, – не Шомберг ли это?    

– Он  сказал: «Высокий господин».    

– Верно.  Тогда, может быть, – Монсоро?    

– У  этого вид человека порядочного.    

– Ты  прав, Реми, это не может быть ни тот, ни другой. Впустите его.    

Через  короткое время человек, о котором говорил паж, показался на пороге.    

– Ах!  Бог мой! – вскричал Бюсси при виде посетителя и поспешно встал, а Реми,  как и подобает скромному другу, вышел в соседнюю комнату. – Господин  Шико! – воскликнул Бюсси.    

– Он  самый, господин граф, – ответил ему гасконец.    

Бюсси  уставился на него с тем изумлением, которое говорит яснее всяких слов: «Сударь,  зачем вы сюда пожаловали?» Поэтому Шико, несмотря на то что ему не было задано  этого вопроса, ответил очень серьезным тоном:    

– Сударь,  я пришел, чтобы предложить вам небольшую сделку.    

– Я  вас слушаю, сударь, – сказал Бюсси с недоумением.    

– Что  вы мне обещаете, если я окажу вам важную услугу?    

– Это  зависит от услуги, сударь, – ответил несколько свысока Бюсси.    

Гасконец  прикинулся, что не замечает его пренебрежительного тона.    

– Сударь, –  сказал он, усевшись и скрестив свои длинные ноги, – я вижу, что вы не  удостаиваете меня приглашением сесть.    

Краска  бросилась в лицо Бюсси.    

– Это  увеличивает размеры вознаграждения, которое мне будет полагаться после того,  как я окажу вам упомянутую услугу.    

Бюсси  ничего не ответил.    

– Сударь, –  не смущаясь, продолжал Шико, – вы знакомы с Лигой?    

– Я  о ней много слышал, – ответил Бюсси, начиная проявлять к словам гасконца  некоторый интерес.    

– В  таком случае, сударь, – сказал Шико, – вы должны знать, что это  объединение честных христиан, собравшихся для того, чтобы благоговейно  уничтожить своих ближних – гугенотов. Вы состоите в Лиге, сударь?.. Я – да.    

– Но,  сударь?..    

– Скажите  только «да» или «нет».    

– Позвольте  мне удивиться, – сказал Бюсси.    

– Я  имел честь спросить вас, состоите ли вы в Лиге; вы поняли меня?    

– Господин  Шико, – сказал Бюсси, – я не люблю вопросов, смысла которых я не  понимаю, поэтому, будьте так любезны, перемените тему разговора, и ради  приличия я подожду еще несколько минут, прежде чем сказать вам, что, не любя  подобных вопросов, я, естественно, не люблю и людей, их задающих.    

– Великолепно;  приличие есть приличие, как говорит ваш дорогой господин де Монсоро, когда он в  хорошем настроении.    

При  имени Монсоро, которое гасконец обронил словно бы невзначай, Бюсси снова стал  внимательным.    

– Гм, –  прошептал он, – не заподозрил ли Монсоро чего-нибудь и не прислал ли ко  мне этого Шико на разведку?..    

И сказал  громко:    

– Ближе  к делу, господин Шико, в нашем распоряжении всего несколько минут.    

– Optime,[116] –  ответил Шико, – несколько минут – это много; за несколько минут можно  наговорить с три короба. Я, пожалуй, мог бы и не спрашивать вас, ведь если вы и  не принадлежите к святой Лиге, то, вне всякого сомнения, вступите в нее, и очень  скоро, учитывая, что монсеньор герцог Анжуйский в ней состоит.    

– Герцог  Анжуйский! Кто это вам сказал?    

– Он  сам в личной беседе со мной, как говорят или, вернее, пишут законники; как  писал, например, милейший и добрейший господин Николя Давид, светоч парижского  форума. Этот светоч теперь угас, и до сих пор неизвестно, кто же его задул. Так  вот, вы прекрасно понимаете, что если герцог Анжуйский принадлежит к Лиге, вам  этого тоже не избежать, ведь вы его правая рука, черт побери! Лига понимает  толк в деле и не согласится иметь своим главой однорукого.    

– И  что же дальше, господин Шико? – сказал Бюсси, на этот раз значительно  более вежливым тоном.    

– Дальше? –  переспросил Шико. – Дальше, если вы принадлежите к Лиге или подумают, что  вы к ней принадлежите, а так обязательно подумают, с вами случится то же, что  случилось с его королевским высочеством.    

– Что  же случилось с его королевским высочеством? – воскликнул Бюсси.    

– Сударь, –  сказал Шико, поднимаясь и принимая ту позу, которую незадолго до этого принимал  Бюсси, – сударь, я не люблю вопросов и – если вы разрешите мне продолжить  – не люблю людей, задающих вопросы, поэтому у меня большое желание предоставить  сделать с вами то, что сделали ночью с вашим господином.    

– Господин  Шико, – сказал Бюсси с улыбкой, которая заключала в себе все извинения,  какие может принести дворянин, – говорите же, умоляю вас, где герцог?    

– В  тюрьме.    

– В  какой?    

– В  своей опочивальне. И четверо моих добрых друзей не спускают с него глаз: господин  де Шомберг, которого вчера вечером выкрасили в синий цвет, как это вам  известно, потому что вы были свидетелем этой операции; господин д’Эпернон,  желтый с перепугу; господин де Келюс, красный от гнева, и господин де Можирон,  белый от скуки. Прелестное зрелище, особенно если учесть, что герцог начинает  зеленеть от страха. Вскоре мы сможем наслаждаться полной радугой, мы –  избранное общество Лувра.    

– Значит,  сударь, – сказал Бюсси, – вы думаете, что моей свободе угрожает  опасность?    

– Опасность…  дайте подумать, сударь. Я полагаю, что в эту минуту вас готовы… вас должны… вас  должны были бы арестовать.    

Бюсси  содрогнулся.    

– Как  вы смотрите на Бастилию, господин де Бюсси? Это прекрасное место для размышлений,  и господин Лоран Тестю, ее комендант, весьма недурно кормит своих пташек.    

– Меня  отправят в Бастилию?! – воскликнул Бюсси.    

– По  чести, так! У меня тут где-то в кармане даже вроде бы приказ есть препроводить  вас туда, господин де Бюсси; хотите поглядеть?    

И Шико  действительно извлек из своей штанины, в которую могли бы поместиться три таких  ляжки, как у него, составленный по всей форме королевский приказ,  предписывающий взять под стражу господина Луи де Клермона, сеньора де Бюсси  д’Амбуаз, в любом месте, где он будет обнаружен.    

– Редакция  господина де Келюса, – сказал Шико, – прекрасно написано.    

– Так,  значит, сударь, – воскликнул Бюсси, тронутый поступком Шико, – вы мне  в самом деле оказываете услугу?    

– Мне  кажется, да, – сказал гасконец, – и вы того же мнения, сударь?    

– Сударь, –  сказал Бюсси, – заклинаю вас, ответьте мне, как человек благородный: вы  спасаете меня сегодня, чтобы погубить когда-нибудь в другой раз? Ведь вы любите  короля, а король меня не любит.    

– Господин  граф, – сказал Шико, приподнимаясь на своем стуле и кланяясь, – я  спасаю вас, чтобы вас спасти. А теперь можете думать о моем поступке все, что  вам будет угодно.    

– Но,  бога ради, чему обязан я подобной милостью?    

– Разве  вы забыли, что я просил вас о вознаграждении?    

– Это  верно.    

– Так  что же?    

– Ах,  сударь, с радостью!    

– Значит,  вы, в свою очередь, сделаете то, о чем однажды я попрошу вас?    

– Слово  Бюсси! Если только это будет в моих силах.    

– Прекрасно,  этого с меня достаточно, – сказал Шико, вставая. – Теперь садитесь на  коня и исчезайте, а я передам приказ о вашем аресте тому, кто имеет право исполнить  его.    

– Так  вы не должны были сами арестовать меня?    

– Да  что вы! За кого вы меня принимаете? Я – дворянин, сударь.    

– Но  я покидаю моего господина.    

– Не  упрекайте себя, он первый вас покинул.    

– Вы  славный дворянин, господин Шико, – сказал Бюсси гасконцу.    

– Черт  возьми, я и сам так думаю, – ответил тот.    

Бюсси  позвал Одуэна.    

Одуэн,  который, надо отдать ему справедливость, подслушивал у дверей, тотчас же возник  на пороге.    

– Реми! –  воскликнул де Бюсси. – Реми, наших коней!    

– Они  оседланы, монсеньор, – спокойно ответил Реми.    

– Сударь, –  сказал Шико, – вот на редкость сообразительный молодой человек.    

– Черт  возьми, я и сам так думаю, – заметил Реми.    

И они  отвесили друг другу низкие поклоны, как это сделали бы лет пятьдесят спустя  Гийом Горен и Готье Гаргий.[117]    

Бюсси  набрал несколько пригоршней экю и рассовал их по своим карманам и по карманам  Одуэна.    

Затем,  поклонившись Шико и еще раз поблагодарив его, шагнул к двери.    

– Простите,  сударь, – сказал Шико, – разрешите мне присутствовать при вашем  отъезде.    

И  гасконец последовал за Бюсси и Одуэном в маленький конюшенный двор, где паж и в  самом деле держал под уздцы оседланных лошадей.    

– Куда  мы едем? – спросил Реми, небрежно беря поводья своего коня.    

– Куда?.. –  переспросил Бюсси в нерешительности или прикидываясь, что он в нерешительности.    

– Что  вы скажете о Нормандии, сударь? – сказал Шико, который наблюдал за сборами  и с видом знатока разглядывал коней.    

– Нет, –  ответил Бюсси, – это слишком близко.    

– А  что вы думаете о Фландрии? – продолжал Шико.    

– Это  слишком далеко.    

– Я  полагаю, – сказал Реми, – что вы остановитесь на Анжу, оно находится  на подходящем расстоянии, не правда ли, господин граф?    

– Да,  поехали в Анжу, – ответил Бюсси, покраснев.    

– Сударь, –  сказал Шико, – теперь, когда вы сделали ваш выбор и собираетесь выехать…    

– Немедленно.    

– Я  имею честь приветствовать вас. Поминайте меня в своих молитвах.    

И  достойный дворянин все с тем же серьезным и величественным видом зашагал прочь,  задевая за углы домов своей гигантской рапирой.    

– Значит,  это судьба, сударь, – сказал Реми.    

– Поехали,  скорей! – вскричал Бюсси. – Быть может, мы ее нагоним.