Поделиться:
  Угадай писателя | Писатели | Карта писателей | Острова | Контакты

Анна Гавальда - Просто вместе [2004]
Язык оригинала: FRA
Известность произведения: Высокая
Метки: love_contemporary, other, prose_contemporary, prose_su_classics, sf_social, Новелла, О любви, Роман, Современная проза

Аннотация. Анна Гавальда - одна из самых читаемых авторов мира. Ее называют «звездой французской словесности», «новой Франсуазой Саган», «нежным Уэльбеком», «литературным феноменом» и «главной французской сенсацией». Ее книги, покорившие миллионы читателей, переводятся на десятки языков, отмечены целым созвездием премий, по ним ставят спектакли и снимают фильмы. Роман «Просто вместе» - это мудрая и светлая книга о любви и одиночестве, о жизни, о счастье. Эта удивительная история, простыми словами рассказывающая о главном, легла в основу одноименного фильма Клода Берри с Одри Тоту в главной роли (2007).

Аннотация. Потрясающе мудрая и добрая книга о любви и одиночестве, о жизни. О счастье. Второй роман Анны Гавальда это удивительная история, полная смеха, и слез, грациозно сотканная из щемяще знакомой повседневности, из неудач и нечаянных побед, из случайностей, счастливых и не очень. Эта книга за год покорила сердца миллионов читателей, собрала огромное количество литературных премий, переводится на 36 языков и по ней уже снимается фильм (с Шарлоттой Генсбур в главной роли). Наконец и на русском!

Полный текст.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 

— Лучше Лары Крофт? Ну ни фига себе! Значит, сиськи у нее классные? — Думаю, 85А… Тот усмехнулся. — Да, понимаю… Если ты запал на плоскогрудую девицу, плохи твои дела, я в этом кое-что понимаю. — Ни хрена ты не понимаешь! — взорвался Франк. — Да ты никогда не сек фишку! Только орать умеешь. С детства всех достаешь! Мне жаль тебя… Когда эта девушка говорит со мной, я половины слов не понимаю, ясно тебе? Чувствую себя рядом с ней куском дерьма. Знал бы ты, сколько она всего пережила… Черт, мне она не по зубам… Наверное, брошу все, отвалю… Его собеседник поморщился. — Что?! — рыкнул Франк. — Вот как тебя проняло… — Я изменился. — Да нет… Ты просто устал… — Я двадцать лет назад устал… — Что такого она пережила? — Много чего. — Так это же здорово! Просто предложи ей другую жизнь! — Что я могу ей предложить? — Придуриваешься? — Нет. — Да. Нарочно хочешь меня разжалобить… Пораскинь мозгами. Уверен, ты что-нибудь придумаешь… — Я боюсь. — Хороший признак. — Да, но если… — Господа, хлеб прибыл, — возвестила хозяйка. — Кому сэндвич? Вы как, молодой человек? — Спасибо. Съем. Конечно, съем. А там решим, что делать дальше. Торговцы раскладывали товар на прилавок. Франк купил цветы с грузовика — будет без сдачи, мой мальчик? — и сунул букет под куртку. Цветы… Неплохо для начала? Будет без сдачи, малыш? Еще бы, бабуля, еще бы! Впервые в жизни он ехал в Париж, глядя, как встает солнце. Филибер был в душе. Франк отнес завтрак Полетте, расцеловал, уколов щетиной щеки. — Ну что, бабуля, хорошо тебе здесь? — Откуда ты взялся такой холодный? — Так, ниоткуда… — ответил он, поднимаясь. Его свитер провонял мимозой. Не найдя вазы, он обрезал хлебным ножом верх пластиковой бутылки. — Эй, Филу… — Подожди минутку, я готовлю себе какао… Ты составил для нас список покупок? — Угу… Как пишется слово «ривьера»? — С большой буквы. — Спасибо. Такая мимоза растет на ривье Ривьере… Он сложил записку и сунул ее под вазу рядом с блюдом для улиток. Он побрился. — Где ты пропадал? — спросил Филибер. — Да так… Надо было кое-что обдумать… — Ладно… И удачи тебе. Франк поморщился. Кожу щипало от одеколона. Он опоздал на десять минут, все уже собрались. — А, вот и наш красавчик… — объявил шеф. Он улыбнулся и занял свое место. 19 Он сильно обжегся — так случалось всякий раз, когда он слишком выматывался. Помощник хотел обработать рану, и он сдался, молча протянув руку. У него не было сил ни на жалобы, ни на боль. Мотор закипел. Он выпал в осадок, вышел из строя, он не опасен… Он вернулся домой, покачиваясь, завел будильник, понимая, что иначе проспит до утра, разулся, не развязывая шнурков, и рухнул на кровать, сложив руки крестом на груди. Ладонь так сильно дергало, что он застонал от боли, прежде чем погрузиться в сон. Он спал уже час, когда Камилла — так легко могла ступать только она — пришла к нему во сне… Ну надо же, какая несправедливость — он не успел разглядеть, была ли на ней одежда… Она лежала на нем, прижимаясь бедрами, животом, плечами. — Лестафье, сейчас я тебя изнасилую, — шептала она ему в самое ухо. Он улыбался во сне. Во-первых, сон ему нравился, и потом, ему было щекотно. — Да… Покончим с этим раз и навсегда… Я изнасилую тебя, по крайней мере, у меня будет прекрасный повод тебя обнять… Главное — не шевелись… Будешь отбиваться — и я тебя придушу, мальчик мой… Он хотел сжаться в комочек и закопаться в простыню, чтобы, не дай бог, не проснуться, но кто-то удерживал его за запястья. Боль была реальной, и он осознал, что это не сон: раз больно, значит, и счастье настоящее. Уперевшись ладонями в его ладони, Камилла почувствовала, что рука перевязана. — Больно? — Да. — Тем лучше. Она начала двигаться. Он тоже. — Тихо, тихо, тихо, — рассердилась она, — я сама все сделаю… Она разорвала зубами пакетик, надела на Франка резинку, обняла за шею, оседлала и положила его руки себе на талию. Сделав несколько движений, она вцепилась ему в плечи, выгнула спину и задохнулась в беззвучном оргазме. — Уже? — немного разочарованно спросил он. — Да… — О-о-о… — Я была слишком голодна… Франк обнял ее за спину. — Прости… — добавила она. — Извинения не принимаются, мадемуазель… Я подам жалобу. — Буду очень рада… — Но не сейчас… Сейчас мне очень хорошо… Не шевелись, умоляю… О, черт… — Что? — Я всю тебя перепачкал биафином…[62] — Ну и ладно, — улыбнулась она. — Авось пригодится… Франк закрыл глаза. Он сорвал банк. Заполучил нежную умную девушку, у которой к тому же есть чувство юмора. Благодарю тебя, Господи, спасибо… Это слишком хорошо, чтобы быть правдой. Они заснули, натянув на скользко-липкие тела простыню, пропитавшуюся ароматом любви и заживления ран. 20 Вставая среди ночи к Полетте, Камилла наступила на будильник и отключила его. Никто не осмелился разбудить Франка. Ни его рассеянные домочадцы, ни шеф, который, не говоря ни слова, заступил на его место. Как же он, наверно, страдал, бедняга… В два часа ночи он постучал в дверь ее комнаты. Опустился на колени рядом с матрасом. Она читала. — Гм… Гм… Она опустила газету, подняла голову и изобразила удивление: — Что-то случилось? — Э-э… господин инспектор, я… я пришел по поводу взлома… — У вас что-то украли? Эге-ге, неплохо для начала! Та-ак, успокоимся! Он не испортит все дело сладкими слюнями, не ответит ей «Да, мое сердце…». — Понимаете… Ко мне вчера влезли… — Что вы говорите… — Да. — Но вы были дома? — Я спал… — Вы что-нибудь видели? — Нет. — Как это неприятно… Но вы хотя бы застрахованы? — Нет… — произнес он, изображая уныние. Она вздохнула. — Более чем путаные показания… Я понимаю, как все это неприятно, но… Знаете… Правильнее всего сейчас восстановить ход событий… — Вы полагаете? — Уверена… Он в мгновение ока запрыгнул на нее. Она закричала. — Я тоже подыхаю с голоду! Ничего не ел со вчерашнего вечера, и расплачиваться за это придется тебе, Мэри Поппинс. Вот же черт, все время в животе урчит… Я буду стесняться… Он обцеловал ее с головы до кончиков пальцев на ногах. Склевывал веснушки со щек, покусывал, грыз, лизал, сглатывал, лениво пощипывал, гладил, щупал, только что не обглодал до скелета. Это доставило ей удовольствие, и она отплатила ему тем же. Они молчали, не решаясь взглянуть друг на друга. Камилла вскрикнула, изображая досаду. — Что такое? — вскинулся он. — Ах, мсье… Знаю, это ужасно глупо, но мне необходим второй экземпляр протокола для архива, а я забыла подложить копирку… Придется все повторить с самого начала… — Сейчас? — Нет. Но и затягивать не стоит… Вдруг вы забудете некоторые подробности… — Хорошо… А вы… Как вы думаете, мне возместят убытки? — Вряд ли… — Тяжелый случай… Камилла лежала на животе, положив подбородок на руки. — Ты красивая. — Перестань… — смутилась она, закрываясь от него руками. — Ладно, ладно… Дело не в красоте… Не знаю, как объяснить… Ты — живая. В тебе все живое: волосы, глаза, уши, твой маленький носик и твой большой рот, руки и чудная попка, длинные ноги, выражение лица, голос, нежность, то, как ты молчишь, твой… твоя… твои… — Мой организм? — Ага… — Значит, я не красотка, но организм у меня живой. Твое признание — это нечто! Суперпризнание! Мне никто никогда ничего подобного не говорил… — Не придирайся к словам, — нахмурился он, — это ты умеешь… Ох… — Что? — Я еще голоднее, чем был… Нет, мне и правда нужно что-нибудь закинуть в топку… — Ладно, пока… Он запаниковал. — Ты… Не хочешь, чтобы я принес тебе что-нибудь поесть? — А что ты можешь мне предложить? — поинтересовалась она, потягиваясь. — Все что захочешь… И добавил, подумав: — …Ничего… Все… — Договорились. Я согласна. Франк сидел, прислонясь спиной к стене и поставив поднос на колени. Он откупорил бутылку и протянул ей стакан. Она положила блокнот. Они чокнулись. — За будущее… — Нет. Только не за это. За сейчас, — поправила она. Прокол. — Будущее… Ты… ты его… Она взглянула на него в упор. — Успокой меня, Франк, мы же не влюбимся друг в друга? Он сделал вид, что подавился. — Эк… умр… чхр… Ты рехнулась или как? Конечно, нет! — Черт… Ты меня напугал… Мы и так наделали столько глупостей… — Это ты так считаешь. Но сейчас вроде никакой опасности нет… — Есть. Для меня есть. — Да ну? — Точно. Будем заниматься любовью, пить, гулять по Парижу, держась за руки, обнимай меня, позволь бегать за тобой, но… Постараемся не влюбляться… Пожалуйста… — Очень хорошо. Так и запишем. — Рисуешь меня? — Да. — А как ты меня рисуешь? — Как вижу… — И я хорош? — Ты мне нравишься. Он вытер хлебом тарелку, поставил стакан и решил вернуться к «урегулированию формальностей». На этот раз они все делали медленно, а когда насытились и расцепили объятия, Франк произнес, глядя в потолок: — Согласен, Камилла, я не стану тебя любить, никогда. — Спасибо, Франк. Я тоже не стану. Часть пятая 1 Ничего не изменилось, изменилось все. Франк потерял аппетит, а у Камиллы улучшился цвет лица. Париж похорошел, стал светлее и веселей. Люди улыбались, асфальт пружинил под ногами. Казалось, до всего можно дотянуться рукой, очертания мира приобрели четкость, все вокруг выглядело легким, даже легкомысленным. Микроклимат под Марсовым полем? Потепление земной атмосферы? Грядущий конец невесомости? Все утратило смысл, ничто не имело значения. Они перемещались с его кровати на ее матрас, были осторожны, нежны, поглаживали друг другу спинку. Ни один не желал показываться другому обнаженным, оба были чуточку неловкими и слегка глуповатыми и прежде, чем предаться страсти, натягивали простыни на заветные местечки. Что это было? Они учились любить? Пытались завязать новые отношения? Оба проявляли внимание и усердие, их вселенной стала тишина. На Пикуша больше не надевали курточку, мадам Перейра вынесла на балкон цветочные горшки. Но для попугайчиков было еще рановато. — Постойте-ка, — крикнула она однажды утром. — У меня для вас кое-что есть… На письме стоял штемпель Кот-д’Армора. 10 сентября 1889 года. Откройте кавычки. Болячка в горле проходит, есть мне все еще трудно, но дело пошло на поправку. Закройте кавычки. Спасибо. Перевернув открытку, Камилла увидела возбужденное лицо Ван Гога. Она сунула ее в свой блокнот. «Monoprix» лишился их общества. Благодаря трем книгам, подаренным Филибером — «Париж, загадочный и невероятный», «Париж. 300 фасадов для любознательных» и «Путеводитель по чайным салонам Парижа», — Камилла прозрела и перестала подвергать остракизму свой квартал, где, как оказалось, можно было на каждом шагу любоваться образчиками стиля ар нуво. Они совершали длинные прогулки по бульвару Босежур с его русскими избами, добирались до парка Бют-Шомон, минуя знаменитый «Hotel du Nord», въезжали в ворота кладбища Сен-Венсан, где и устроили в тот день пикник с Морисом Утрилло и Эженом Буденом на могиле Марселя Эме. — Теофиль Александр Стейнлен, художник, мастерски писавший котов и людские страдания, лежит под деревом на юго-западной части кладбища. Камилла опустила путеводитель на колени и повторила: — Мастерски писал котов и людские страдания, покоится поддеревом на юго-западной части кладбища… Миленькое примечание, вы не находите? — Почему ты вечно таскаешь меня к мертвецам? — Что-что? — … — А куда бы вам хотелось отправиться, душечка моя Полетта? В ночной кабак? — … — Эй, ку-ку! Полетта! — Вернемся. Я устала. Им снова попался таксист, скривившийся при виде кресла. Да уж, эта штука — чистой воды детектор придурков… Она устала. Устала и отяжелела. Камилла не хотела этого признавать, но ей то и дело приходилось поддерживать Полетту, подхватывать, чтобы та не упала, пересиливать сопротивление и перебарывать упрямство, чтобы заставить ее одеться, поесть и поддерживать разговор. Даже не разговор — Полетта с трудом могла отвечать. Строптивая старая дама не желала пускать к себе врача, а понимающая молодая женщина не пыталась пойти ей наперекор: во-первых, потому, что это противоречило ее принципам, а во-вторых, уговорить бабушку должен был Франк. Но когда они отправлялись в библиотеку, она погружалась в изучение медицинских журналов и книг и читала ужасные вещи о перерождении мозжечка и болезни Альцгеймера, после чего с тяжелым вздохом захлопывала этот ящик Пандоры и принимала плохие правильные решения: если Полетта не хочет лечиться, если ее не интересует сегодняшний мир, если она не желает доедать то, что лежит у нее в тарелке и ей нравится надевать пальто прямо на халат, прежде чем отправиться на прогулку, — это ее право. Ее законное право. Она не станет доставать старую женщину, а если кто-то захочет увидеть проблеск сознания в ее почти непроницаемых глазах, пусть задаст ей вопрос о прошлом, о ее матери, о сборе винограда, о том дне, когда господин аббат едва не утонул в Луаре, потому что слишком резко бросил накидную сеть и она зацепилась за одну из пуговиц его сутаны, или о ее любимом саде. Во всяком случае, ничего действеннее Камилла не придумала… — А латук вы какой сажали? — «Майскую королеву» или «Толстую ленивую блондинку». — А морковь? — «Палезо», конечно… — А шпинат какой? — Ну… шпинат… «Вирофлейский исполин». Он хорошо всходил… — Черт, и как вы держите в голове все названия? — Я даже пакетики помню. Каждый вечер листала каталог Вильморена, как другие мусолят свой требник… Я это обожала… Мой муж бредил охотничьими ружьями и патронами, а я увлекалась только растениями… Знаешь, люди приезжали издалека, чтобы взглянуть на мой сад… Она ставила ее кресло на освещенное место, слушала и рисовала. И чем больше рисовала, тем сильнее любила. Может, не будь этого кресла, Полетта дольше оставалась бы на плаву? Неужели она стала впадать в детство по вине Камиллы, которая то и дело просила ее присесть, потому что так получалось быстрее и проще? Все может быть… Тем хуже… Зато никто не отберет у них то, что они сейчас переживают — ни понимания с полуслова-полувзгляда, ни протянутых друг к другу рук в истаивающей с каждой минутой жизни. Ни Франк, ни Филибер, ни черта не смыслившие в их странной дружбе, ни врачи, которые все равно бессильны, когда старый человек вдруг вновь становится восьмилетним ребенком, который кричит с берега реки: «Господин аббат! Господин аббат!», горько при этом рыдая, ведь если аббат утонет, все дети из церковного хора попадут прямиком в ад… — Я бросила ему свои четки, можешь себе представить, как сильно они помогли этому бедняге… Думаю, я начала терять веру именно в тот день: вместо того чтобы просить о помощи Господа, он звал свою мать… Мне это показалось подозрительным… 2 — Франк… — Да… — Я беспокоюсь за Полетту… — Знаю. — Что нам делать? Заставить ее согласиться на осмотр? — Думаю, я продам мотоцикл… — Так. Ладно. Плевать ты хотел на все, что я говорю… 3 Он его не продал. Не продал потому, что обменялся с поваром на его жалкий «Гольф». На этой неделе у него была страшная запарка, но он никому ничего не сказал, и в воскресенье они собрались втроем у постели Полетты. На их счастье, погода стояла прекрасная. — Ты не идешь на работу? — спросила она. — Пфф… Что-то не хочется сегодня… Скажи-ка, э-э-э… Вчера вроде у нас была весна? Они растерялись: человеку, с головой ушедшему в свои магические кулинарные книги, трудно дождаться отклика от тех, кто давно утратил представление о времени… Но его это не смутило. — Так вот, парижулечки мои, сообщаю: на дворе весна! — Что ты несешь? Да-а, публика реагирует вяловато… — Вам что, и весна по фигу? — Да нет, конечно, нет… — А вот и да. Вам плевать, я вижу… Он подошел к окну. — Ладно, не берите в голову. Я что хотел сказать — обидно сидеть тут и смотреть, как на Марсовом поле прорастают заезжие китайцы, когда у нас, как у всех соседей-богатеев, есть загородный дом, и, если вы чуть-чуть поторопитесь, мы еще успеем заехать на рынок в Азе и купить продуктов, чтобы приготовить хороший обед… Ну, в общем… Ладно, мое дело — предложить… Если вам это не улыбается, я пойду спать… Похожая на черепаху Полетта вытянула дряблую шею из-под панциря: — А? — Ну… Что-нибудь простое… Может, отбивные с овощным рагу… И земляника на десерт… Если будет хорошая. А нет, так я испеку яблочный пай… Поглядим… Бутылочка бургундского от моего друга Кристофа к еде и послеобеденный отдых на солнышке — как вам такая идея? — А как же твоя работа? — спросил Филибер. — Плевать! Разве я мало работаю? — И на чем мы туда поедем? — съязвила Камилла. — На твоем супермотоцикле? Он сделал глоток кофе и бросил небрежным тоном: — Перед дверью стоит прекрасная тачка — мерзавец Пику окропил ее уже дважды за сегодняшнее утро, кресло сложено и лежит в багажнике, и я только что залил полный бак бензина… Он поставил чашку и взял поднос. — Давайте… Шевелитесь, ребята, у меня еще много дел… Полетта упала с кровати. Не из-за мозжечка — от спешки. Сказано — сделано. Они это исполнили. И теперь исполняли каждую неделю. Как все зажиточные буржуа (но днем позже), они уезжали рано утром в воскресенье и возвращались в понедельник вечером с дарами природы, новыми набросками и здоровой усталостью. Полетта воскресла. Иногда у Камиллы случались приступы прозрения, и тогда она смотрела правде в глаза. То, что переживали они с Франком, было очень приятно. Будем веселы, будем безумны, запрем двери, сбросим старую кожу, пустим друг другу кровь, раскроемся, обнажимся, пострадаем немного и «розы бытия спеши срывать весной»,[63] и ля-ля-ля, и бум-бум-бум. Да никогда из этого ничего не выйдет. Она не хотела зацикливаться, но их отношения обречены. Слишком они разные, слишком… Ладно, проехали. Она никак не могла собрать в единое целое Камиллу Раскованную и Камиллу Недоверчивую. Одна все время смотрела на другую, морща нос. Печально, но факт. Но иногда, иногда… Иногда ей удавалось разобраться в себе, и тогда две зануды сливались в одну — глупую и беспомощную. Иногда ему удавалось ее обмануть. Как сегодня, например… Машина, послеполуденный отдых фавна, сельский рынок — это само по себе было неплохо, но потом он сделал ход посильнее. У въезда в деревню он остановился и обернулся к ним: — Бабуля, вам с Камиллой придется немного пройтись ножками… А мы пока откроем дом… Гениальный ход. Видели бы вы, как эта маленькая старушка в мольто новых носочках, которая много месяцев подряд отплывала в страну воспоминаний, медленно погружаясь в ватное беспамятство, сделала несколько осторожных шажков вперед, а потом подняла голову, слегка распрямила плечи и почти отпустила руку своей молодой спутницы-поводыря… Это следовало видеть, чтобы понять значение слов «счастье» или «блаженство». Видеть это просиявшее лицо и королевскую поступь, смотреть, как она слегка кивает вырвавшимся на волю газовым занавескам, слышать ее безжалостный диагноз состоянию сада и дверных порогов. Внезапно она прибавила шагу, как будто воспоминания и запах теплого гудрона заставили ее кровь быстрее бежать по жилам… — Смотри, Камилла, это мой дом. Это он. 4 Камилла застыла. — В чем дело? Что с тобой? — Это… это ваш дом? — Ну да! Боже, ты только взгляни, как тут все заросло… Ни один кустик не подстрижен… Вот ведь беда… — Совсем как мой… — Что? «Своим» она называла не дом в Медоне, где изнывали ее родители, а тот, что начала рисовать, впервые взяв в руки фломастер. Маленький домик, который она придумала, место, куда она пряталась от мира, чтобы мечтать о курочках и жестянках с печеньем. Ее кукольный трейлер, ее гнездышко, ее синий домик на склоне холма, ее «Тара», ее африканская ферма, ее крепость в горах… Дом Полетты напоминал маленькую, крепко сбитую сельскую кумушку, которая, вытягивая шею из глухого воротничка, встречала вас, подбоченившись с понимающе псевдожеманным видом. Из тех, что, потупив очи, изображают смирение, излучая при этом довольство и собой, и жизнью. Дом Полетты был лягушкой, которая мнила себя величиной с быка. Маленькой пограничной сторожкой, возжелавшей сравняться величием с замками Шамбора и Шенонсо. Этакой маленькой тщеславной крестьяночкой-гордячкой, мечтающей о величии и вопрошающей с тревогой: — Взгляните, сестра моя, и скажите, все ли в порядке. Хороша ли моя черепичная крыша? Стройнят ли меня наличники из белого песчаника над дверью и окнами? — Вовсе нет. — Неужели? А мои слуховые окошки? Разве не прелестны эти обложенные камнем окошки? — Ничуть. — Ничуть? А карниз? Его тесал мой друг. — И он не спасает дела, дорогая. Тощая нахалка от обиды заросла диким виноградом, приукрасила себя цветочными горшками и даже позволила себе повесить над входной дверью подкову — в знак крайнего презрения к чужому мнению. Вот вам, Аньес Сорель и знатные дамы из Пуатье, у вас-то такой прелести нет! Дом Полетты жил своей жизнью. Она не хотела входить, ей нужно было одно — увидеть свой сад. Какое запустение… Все пропало… Повсюду пырей… Сейчас ведь самое время сеять… Капусту, морковку, землянику, лук-порей… А земля заросла одуванчиками… Боже мой, боже мой… Счастье еще, что я сажала много цветов… Сейчас для них еще рановато… Где мои нарциссы? Вот они, мои дорогие! А мои крокусы? О, Камилла, взгляни на эту красоту… Я не вижу, но они точно должны быть где-то здесь… — Маленькие синенькие цветочки? — Да. — Как они называются? — Леопольдия… или гадючий лук… Ох, — жалобно простонала она. — Что такое? — Их бы следовало рассадить… — Да какие проблемы… Завтра же и займемся! Вы мне объясните… — Ты сделаешь? — Конечно! Обещаю учиться прилежнее, чем на кухне! — И душистый горошек нужно будет посадить… Это любимые цветы моей матери… — Все что захотите… Камилла пощупала свою сумку. Отлично, краски она не забыла… Кресло откатили на солнце, и Филибер помог Полетте устроиться. Слишком много волнений. — Гляди-ка, бабуля, что у меня есть! Франк появился на крыльце с большим ножом в одной руке и котом в другой. — Я все-таки приготовлю вам кролика! Они вынесли на улицу стулья и устроили пикник. К десерту все размякли, вытянули ноги и, прикрыв глаза, наслаждались ласковым деревенским солнышком. В саду пели птицы. Франк и Филибер лениво препирались: — Говорю тебе, это дрозд… — Нет, соловей. — Дрозд! — Соловей! Черт, это, между прочим, мой дом! Я тут всех птиц знаю! — Не спорь, — вздохнул Филибер, — ты же вечно возился с железками, что ты мог слышать. А я читал в тишине и прекрасно изучил их наречия… Дрозд грохочет, а когда поет малиновка, кажется, будто падают капельки воды… Так что это точно дрозд… Послушай, какие рулады выделывает… Словно Паваротти распевается… Ба, ну-ка скажи, кто это? Она спала. — Камилла? — Два пингвина, мешающие мне наслаждаться тишиной. — Прекрасно… Раз так… Идем, Филу, будем ловить рыбу. — А? О-о-о… Да я… Я не слишком хорошо умею… Я всегда… за… запутываюсь… Франк засмеялся. — Пошли, малыш, не дрейфь. Ты расскажешь мне о своей возлюбленной, а я объясню тебе, где у спиннинга катушка… Филибер с укором взглянул на Камиллу. — Эй! Я ничего не говорила! — возмутилась она. — Это не она. Мне мой мизинчик нашептал… И они удалились — высокий смешной чудак в бабочке и монокле и коренастый разбойник в пиратской бандане… — Ну, мальчик мой, расскажи дядюшке Франку, какую наживку ты припас… Наживка, знаешь ли, дело тонкое… Рыбешки ведь твари совсем не глупые… Совсем… Очень даже неглупые… Когда Полетта проснулась, они объехали владения на «тачке» с ручным приводом, а потом Камилла уговорила ее принять ванну, чтобы согреться. Она нервничала. Все, что они делали это было не слишком разумно. Ладно, поживем — увидим. Филибер разжег огонь, а Франк приготовил ужин. Полетта легла рано, они сели играть в шахматы, а Камилла их рисовала. — Камилла… — Да? — Почему ты всю дорогу рисуешь? — Потому что ничего другого делать не умею… — Ну и кого ты сейчас изображаешь? — Слона и Коня. Было решено, что мальчики лягут на диване, а Камилла — на детской кровати Франка. — Э… — рискнул высказать свое мнение Филибер, — возможно, Камилле было бы удобнее на широкой кровати… Они одновременно взглянули на него и улыбнулись. — Я, конечно, близорук, но не до такой же степени… — Нет-нет, — ответил Франк, — она отправляется в мою комнату… Будем вести себя, как твои кузены… До свадьбы — ни-ни… Просто он хотел спать с ней в своей детской постели. Под футбольными постерами и кубками за победы в мотокроссах. Это будет неудобно и не слишком романтично, зато он получит доказательство того, что жизнь несмотря ни на что все же милая барышня. Он так скучал в этой комнате… Так скучал… Если бы кто-нибудь сказал ему, что однажды он приведет сюда принцессу и будет лежать рядом с ней на этой узкой латунной кроватке, где в матрасе когда-то была дыра, и где он чувствовал себя совершенно потерянным, и на которой он занимался онанизмом, предаваясь мечтам о куда менее привлекательных девушках, чем она… Он бы ни за какие коврижки не поверил… Это он-то, прыщавый голенастый юнец, ни черта не смыслящий в жизни… Нет, любимчиком судьбы он точно не был… Да, жизнь — большая мастерица преподносить сюрпризы… Годы, проведенные в холоде одиночества, и вдруг — бац! — извольте, юноша, в самое пекло… — О чем ты думаешь? — спросила Камилла. — Ни о чем… Так, о всяких глупостях… Сама-то как? — Не могу поверить, что ты вырос в этом доме… — Почему? — Н-ну… Здесь все такое жалкое… Это даже не деревня, а… Ничто… Маленькие домики со старичками, сидящими у окна… А эта хибарка… Здесь ничего не изменилось с 50-х годов… Никогда не видела кухни с такой громадной плитой! И туалет в саду! Как тут расцвести ребенку? Как тебе это удалось? Как ты выбрался? — Тебя искал… — Прекрати… Мы же договорились… — Я с тобой ни о чем не договаривался! — Ладно-ладно… — Ты сама прекрасно знаешь, как я выбрался, с тобой было так же… Мне, правда, природа помогала… Я все время торчал на улице. И, что бы там Филу ни вякал, это был соловей. Я точно знаю, мне дед объяснил, а мой дедуля сам был почище всякой пернатой штучки… Ему и манки были не нужны… — Как же ты живешь в Париже? — А я и не живу… — Здесь для тебя работы нет? — Нет. Во всяком случае, ничего интересного. Но, если у меня однажды появятся дети, клянусь — я не позволю им расти среди машин, ни за что… Ребенок, у которого нет резиновых сапог, удочки и рогатки, — не ребенок. Почему ты улыбаешься? — Да так. Я нахожу тебя очень милым. — Я бы предпочел, чтобы ты поискала кое-что другое… — На тебя не угодишь. — Скольких ты хочешь? — А? — Детей… — Эй! — она едва не подавилась от возмущения. — Ты нарочно или как? — Да погоди ты, я же не говорил, что от меня! — Я вообще не хочу детей. — Да ну? — Он был разочарован. — Вот так. — Почему? — Потому. Франк обнял Камиллу за шею, и ее губы оказались у самого его уха. — Скажи мне почему… — Нет. — Скажи. Я никому тебя не выдам… — Потому что не хочу, чтобы малыш остался один, если я умру… — Ты права. Вот почему детей должно быть много… Кроме того… Он еще крепче обнял ее. — Ты не умрешь… Ты — ангел… а ангелы не умирают… Она плакала. — Ну чего ты? — Ничего… ничего… Просто у меня вот-вот начнутся месячные… Каждый раз одно и то же… Везде болит, плачу по пустякам… Она улыбнулась, шмыгнув носом. — Видишь, никакой я не ангел… 5 Они долго лежали, обнявшись в темноте, а потом Франк внезапно спросил: — Кое-чего я не понимаю… — Чего именно? — У тебя есть сестра, так? — Есть… — Почему вы не видитесь? — Не знаю. — Это чистый маразм! Ты должна с ней встречаться! — Почему должна? — Потому! Иметь сестру — это же роскошь! Я бы все отдал за счастье иметь братишку! Все! Даже двухколесного друга! Даже свои секретные места, где лучший в мире клев! Даже любимые шарики для электробильярда! Как в песне, знаешь… Пара перчаток, пара оплеух… — Знаю… Это приходило мне в голову, но смелости не хватило… — Почему? — Наверное, из-за матери… — Да забудь ты о матери… Что хорошего она тебе сделала? Не будь мазохисткой… Ты ей ничего не должна, понимаешь? — Конечно, должна. — Конечно, нет. Когда родители плохо себя ведут, дети не обязаны их любить. — Обязаны. — Почему? — Да потому, что они — твои родители… — Пфф… Родителями стать вовсе не трудно, достаточно просто трахнуться. Это потом все усложняется… Я, например, не буду любить женщину только за то, что она дала кому-то на стоянке и залетела… Ничего не могу с собой поделать… — Но я-то другая… — С тобой все еще хуже. В каком состоянии ты возвращаешься после каждого свидания с ней… Просто ужас. У тебя лицо… — Прекрати. Я не хочу об этом говорить. — Ладно, ладно, сейчас заткнусь. Но ты не обязана ее любить. Вот и все. Думаешь, дело в том, что я теперь плачу больше взносов по страховке из-за мамаши? Так оно и есть, потому и учу тебя уму-разуму: никто не обязан любить предков, если они ведут себя как говняные придурки. — … — Злишься? — Нет. — Прости меня. — … — Ты права. У тебя все было по-другому… Мать все-таки занималась тобой… Но она не должна мешать тебе видеться с сестрой, если уж она существует… Честно говоря, она не стоит такой жертвы с твоей стороны… — Не стоит… — Вот именно. 6 На следующий день Камилла возилась в саду, следуя указаниям Полетты, Филибер что-то писал, устроившись под деревом, а Франк готовил им умопомрачительный салат. Выпив кофе, он уснул в шезлонге. Боже, как же у него болела спина… К следующему их «выезду на природу» он закажет матрас. Второй подобной ночи он просто не вынесет… Ни за что на свете… Жизнь, конечно, прекрасна, но рисковать собственным здоровьем — верх идиотизма… Ни за какие коврижки… Они приезжали сюда каждые выходные. С Филибером или без него. Чаще — с ним. Камилла — она всегда знала, что в ней есть такие задатки, — на глазах превращалась в завзятую садовницу. Полетта сдерживала ее пыл. — Нет, это сажать нельзя! Не забывай, мы появляемся здесь раз в неделю. Нам нужно что-нибудь цепкое, живучее… Люпины, флоксы, космеи… Легкие, воздушные… Увидишь, они тебе понравятся… А Франк раздобыл через сестру толстяка Тити старую таратайку — ездить на рынок и навещать Рене… Он выдержал тридцатидвухдневную разлуку со своим могучим двухколесным другом, сам не понимая, как ему это удалось… Мотоцикл был старый и уродливый, но грохотал на всю округу. — Вы только послушайте, — кричал он из-под навеса, где обретался, если не возился на кухне, — послушайте это чудо в перьях! Они нехотя отрывались от дела — Камилла от посевов, Филибер от книги. «Тррр-ах тах тах тах». — Ну? С ума сойти можно! Чистый «Харлей»! О да… Без комментариев… — Ничего-то вы не понимаете… — Кто такая Арлетта? — спрашивала Полетта у Камиллы. — Арлетта Дэвидсон… Суперпевица… — Не знаю такой. Филибер придумал игру, чтобы не скучать в дороге. Каждый должен был рассказывать остальным что-нибудь познавательное. Филибер был бы замечательным преподавателем. Однажды Полетта поведала им, как борются с майскими жуками. — Утром, пока они неподвижно сидят на листьях и еще не пришли в себя после прохладной ночи, стелешь клеенку под дерево и начинаешь трясти ветки шестом. Потом толчешь их, засыпаешь известкой и складываешь в яму — получается отличный компост… Да, и о головном уборе не следует забывать! В следующий раз Франк посвящал их в тонкости разделки говяжьей туши. — Итак, первая категория: бедренная часть, спинная часть, кострец, поясничная часть, филе-миньон, вырезка, то есть пять первых ребер и три вторых, плечо. Теперь вторая категория: грудинка, завитки и пашинка. Наконец, третья категория: голяшка, подбедрок и… Вот же черт, что-то я забыл. Филибер проводил дополнительные занятия для невежд, которые если что и знали о Генрихе IV, так только байку о курином супе, фамилию Равальяк[64] да еще анекдот о том, что славный монарх считал свой знаменитый детородный орган костью… — Генрих IV родился в По в 1553 году и умер в Париже в 1610-м. Он был сыном Антуана Бурбонского и Жанны д’Альбре, к слову сказать — моей «энноюродной» кузины. В 1572 году он женился на дочери Генриха II Маргарите Валуа — она в родстве с моей матерью. Вождь кальвинистов, он отрекся от протестантизма, спасаясь от резни в Варфоломеевскую ночь. В 1594 году короновался в Шартре и въехал в Париж. Нантским эдиктом 1598 года восстановил религиозный мир в стране. Был очень популярен. Опускаю перечисление сражений, в которых он участвовал, полагаю, вам на них плевать… Но вот важная деталь: его соратниками были два великих человека — Максимильен де Бетюн, герцог де Сюлли, оздоровивший финансы государства, и Оливье де Серр, много сделавший для развития сельского хозяйства… А вот Камилла не хотела принимать участия в игре. — Я ничего интересного не знаю, — говорила она, — и не уверена в том, что знаю… — Расскажи нам о художниках! — уговаривали ее. — О течениях, периодах, знаменитых полотнах, да о твоих кистях, карандашах и красках, наконец! — Нет, я не сумею все это описать… Боюсь наврать… — Но у тебя есть любимый период? — Возрождение. — Почему? — Потому что… Не знаю… Тогда все было так прекрасно… Повсюду… Все… — Что все? — Все. — Отлично… — пошутил Филибер. — Спасибо. Предельно лаконично. Для желающих узнать больше сообщаю: «История искусства» Эли Фор лежит в нашем клозете под спецвыпуском «Enduro» за 2003 год. — Расскажи нам, кого ты любишь… — настаивала Полетта. — Из художников? — Да. — Ну… Если в произвольном порядке, то… Рембрандт, Дюрер, да Винчи, Мантенья, Тинторетто, Латур, Тёрнер, Бонингтон, Делакруа, Гоген, Валлотон, Коро, Боннар, Сезанн, Шарден, Дега, Босх, Веласкес, Гойя, Лотто, Хиросигэ, Пьеро делла Франческа, Ван Эйк, оба Гольбейна, Беллини, Тьеполо, Пуссен, Моне, Чжу Да, Мане, Констебль, Зим, Вюйар и… Вот ужас, я наверняка забыла половину имен… — А ты можешь рассказать о ком-нибудь поподробнее? — Нет. — Ну, например, о Беллини… За что именно ты его любишь? — За портрет дожа Леонардо Лоредана… — Почему именно за этот портрет? — Не знаю… Нужно отправиться в Лондон — в Национальную картинную галерею, если я не ошибаюсь, — и увидеть эту картину, чтобы разобраться… Это… Это… Нет, не хочу произносить благоглупости… — Ладно… — сдались они, — в конце концов, это всего лишь игра. Не станем же мы тебя принуждать… — Вспомнил! — закричал Франк. — Я вспомнил, что не назвал вам! Шейную часть, конечно! Или шейку… Ее готовят с соусом бешамель… Так что Камилла ходила в отстающих. Но в понедельник вечером, когда они стояли после развилки в Сент-Арну в пробках и пребывали в полудреме от усталости, она внезапно объявила: — Я придумала! — А? — Про кого могу рассказать! Только про него! Я много лет назад выучила все про него наизусть! — Тогда вперед, мы слушаем… — Хокусай, рисовальщик, я его обожаю… Помните его волну? А виды горы Фудзи? Ну как же?! Бирюзовая, обрамленная белой пеной волна? Так вот, он… Это просто чудо… Если бы вы только знали, сколько он создал, это даже представить себе невозможно… — И это все? «Просто чудо» — и ничего больше? — Сейчас, сейчас… Я пытаюсь собраться с мыслями… В опускающихся на унылое предместье — слева завод, справа гигантский торговый центр — сумерках, между серой громадой Парижа и угрюмо мычащим стадом, возвращающимся на ночь в стойло, Камилла медленно произнесла свой монолог: С шести лет я усердствовал в изображении формы предметов. К пятидесяти годам я опубликовал бессчетное количество рисунков, но все, что я делал до семидесяти лет, ничего не стоит. В шестьдесят три года я начал постигать структуру живой природы, животных, деревьев, птиц и насекомых. Полагаю, что к восьмидесяти годам я продвинусь еще дальше; в девяносто лет я проникну в тайную суть вещей; в столетнем возрасте я смогу творить чудеса, а когда мне исполнится сто десять, вдохну жизнь во все мои точки и линии. Я прошу тех, кто проживет так же долго, убедиться, что я держу свое слово. Написано в возрасте семидесяти пяти лет мною, Хокусаем, влюбленным в живопись стариком. «Все будет живым — мои точки и мои линии…» — повторила она. Остаток пути они проделали в молчании, и каждый думал о своем. 7 На Пасху их пригласили в замок. Филибер нервничал. Боялся уронить свой престиж… Он обращался на «вы» к родителям, те говорили «вы» ему и друг другу. — Здравствуйте, отец. — А, вот и вы, сын мой… Прошу вас, Изабель, предупредите вашу матушку… Мари-Лоране, вы ведь знаете, где стоит виски? Никак не могу найти…

The script ran 0.011 seconds.