1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 
     
Здесь «странный человек» вел себя совсем иначе, чем у светлейшей княгини. Ваньку не валял, никому не грубил, на пол не плевал.
     
Зепп уже достаточно разобрался в характере Григория, чтобы понимать: развязностью тот бравировал, когда чувствовал себя не в своей тарелке, либо нарочно хотел эпатировать чересчур манерное общество. Здесь, у камергера Штока, Странник, во-первых, со многими был знаком, а во-вторых, желал достичь некоей цели.
     
Он говорил мало, сдержанно, веско. С благословением ни к кому не лез. Чинно пригубил вина — отставил. Всякого, кто бывал во дворце, с тревогой спрашивал о здоровье «малóго». И беспрестанно повторял: «Дохтура не слечат — у них на то науки нет». Надеялся, стало быть, что передадут кому следует.
     
В том, как слушали Странника, как с ним разговаривали, чувствовалась некоторая выжидательность, вызванная неопределенностью его нынешнего положения. Гости держались с опальным фаворитом учтиво, но улыбались замороженно.
     
Всё здесь было Теофельсу интересно. Он смотрел и слушал, готовя данные для отчета о высшем слое придворных, их настроениях, теме бесед. Любые детали тут могли пригодиться. Но главным образом, конечно, ломал голову, как помочь Григорию вернуть утраченное влияние.
     
Однако Странник и без помощи обходился недурно.
     
Вскоре он собрал в центре салона целый кружок. Там, кажется, говорили об интересном.
     
— Ничего того не будет, — раскатисто басил Странник. — Набрехал ихний Папус, для важности. Пущай себе хворает, нам на это тьфу.
     
— Но позвольте, Григорий Ефимович, — вежливо, хоть и несколько обиженно возражал ему тайный советник с петлицами министерства иностранных дел. — Всем известно, что мсье Папюс — известный провидец. Это признано во всем мире! Как же это «тьфу»? Мы все помним его пророчество!
     
Вспомнил и Теофельс. Действительно, в свое время много писали о пророчестве знаменитого Французского оккультиста Папюса, который предсказал, что династия Романовых рухнет вскоре после его, Папюса, смерти.
     
Из дальнейшего разговора, становившегося все более оживленным, стало ясно, что тайный советник по дипломатическим каналам получил известие о тяжелой, чуть ли не смертельной болезни француза. «Странного человека», похоже, задевало, что этому сообщению придается такое значение.
     
— Папус — пустое! Вот я помру — тогда конечно. Тогда заступаться некому станет, — с убеждением сказал он, не видя, что иные слушатели прячут улыбку.
     
Но кое-кто внимал ему и всерьез.
     
— Как это, должно быть, поразительно — проницать взором будущее! — вздохнула дама с бриллиантовым вензелем императрицы на груди. — Я имею в виду не будущее мира или общества — тут предсказателей хватает, а будущее всякого конкретного человека!
     
— И ничего поразительного. — Странник пожал плечами. — Надоть человеку хорошенько в зрак заглянуть, там в черной дырочке много чего увидать можно. Коли умеешь.
     
— Ну вы-то, почтеннейший, конечно, умеете? — спросил с невинным видом юный камер-паж, сын хозяина.
     
Отец укоризненно поднял бровь и послал нахальному отпрыску предостерегающий взгляд.
     
Однако «странный человек», если и уловил насмешку, виду не подал.
     
— Что ж, силу в кулак собрать — и я могу. Ежли кто интересуется, спрашивайте…
     
Смотрел он при этом в пол, брови сдвинул, лицом потемнел.
     
— Право не стоит, — весело сказала хозяйка. — Что нас ждет такого уж хорошего? Морщины, старческие болячки. Не угодно ли перейти к столу?
     
— Отчего же, матушка, — сказал камер-паж. — Пускай господин чудотворец — если он, конечно, чудотворец — расскажет про мое будущее. Мне очень интересно. Что со мной, к примеру, через год будет? Или через три?
     
С молодым человеком всё было понятно: стесняется лебезящих перед «шарлатаном» родителей, плюс воспаленное самомнение, желание выпятиться — классический букет переходного возраста.
     
— Антиресно тебе? — медленно повторил Странник и внезапно повернул голову к задиристому юнцу — тот слегка отпрянул, обожженный неистовым взглядом. — …Нет, Бог с тобой, — промямлил вдруг Григорий. — Ничего, малый, ступай себе…
     
— Ага, напридумывали! — торжествующе вскричал Шток-младший. — А сами ничего не видите!
     
Один из гостей, посмеиваясь, произнес:
     
— Давайте я напророчествую. Через год у вас, юноша, усы вырастут.
     
По салону прокатился тихий смешок.
     
Огляделся вокруг «странный человек», сделавшись похож на окруженного псами волка. И в глазах его тоже блеснуло что-то волчье.
     
— Усы у тебя не вырастут — не поспеют. Пуля не даст. Будешь в снегу лежать. В яме закопают, без отпевания, — щерясь, очень быстро сказал мальчишке Странник.
     
— Чья пуля, германская? Я через год на войну пойду! — гордо оглянулся паж на побледневшую мать.
     
А в Григория будто бес какой вселился.
     
— Русская. Прямо в лоб тебя стукнет… А тебя у стенки стрелют, — ткнул он пальцем в дипломатического советника.
     
— Меня? Стрелют? — ужасно удивился тот.
     
— И его тож, — показал Странник на камергера. — С левольвера. В затыльник.
     
Хозяин неуверенно засмеялся. А провидцу как шлея под хвост попала, не мог остановиться.
     
— Ты с голоду помрешь, — было сказано очень полному господину с красной лентой через плечо.
     
— А тебе штыками исколют, — объявил прорицатель гвардейскому генералу.
     
— Я в атаку не хожу, — засмеялся тот. — Почему штыками?
     
— По брюху, вот по чему.
     
Шокированная тишина повисла в воздухе. Происходило что-то в высшей степени неприятное, зловещее — куда хуже скандала, устроенного Григорием у княгини Верейской.
     
— Что вы слушаете этого юрода? — выкрикнул сзади депутат Зайцевич.
     
Тоже не утерпел, подошел посмотреть, что здесь такое творится.
     
— А он и рад! Кто-то ему о пророчествах Казота рассказал — в канун французской революции, помните? Вот он и решил нас попугать, Казот доморощенный!
     
— Сам ты козел недорощенный! — огрызнулся Странник.
     
Зепп мысленно ему зааплодировал. Невысокий Зайцевич, с шишковатым лбом и кустистой бороденкой, был очень похож на низкорослого бодливого козлика.
     
Не на шутку разъяренный Григорий пошел прямо на депутата — гости торопливо расступились.
     
— Что глазами сверкаешь? — Зайцевич оперся о палку, глядя на оппонента снизу вверх. — Здесь тебя никто не боится.
     
— Пророчествую, — сказал «странный человек» хриплым от гнева голосом. — Языком своим подавишься. Скоро!
     
И вдруг опомнился. Обвел взглядом холодные брезгливые лица. Схватился за голову.
     
— Емеля! Емельян! Уведи меня отсюдова!
     
Зепп, естественно, тут как тут. Взял пошатывающегося пророка под локоть, повел.
     
— Бес, бес из меня попер! Всё погубил, лядащий, — убивался Странник. — И ведь не видал я ничего в козле колченогом. По злобе сболтнул. Грех это…
     
И ответил ему фон Теофельс негромко, но твердо:
     
— Ваши уста, святый отче, зря ничего не изрекают.
     
Выражение лица у майора было вдохновенное.
    
    
     
      
Той же ночью, перед рассветом
     
     
Свет в окнах кабинета погас лишь в пятом часу пополуночи, когда Теофельс уже начал беспокоиться — вдруг у чертова невротика тотальная бессонница. Тип желчный, язвенный, у таких вечно проблемы со сном. Но улегся-таки.
     
— Еще двадцать минут ему на баиньки — и пошли, — показал майор часы старшему диверсионной группы.
     
Кличка Кот. В прошлом городовой, уволен за связь с ворами. Масса полезных знакомств, отличные оперативные качества. Завербован еще в двенадцатом году, провел несколько удачных акций. Морда круглая, усатая, глаза навыкате — как есть кот.
     
Агенты диверсионного отдела петроградской резидентуры все последние дни сопровождали Зеппа постоянно: Кот и с ним, посменно, еще кто-нибудь. На крыше зловещих типов из контрразведки тоже изображали они.
     
Сейчас на дело Кот взял человека, который для такого задания, по его словам, «как есть самый подходящий»: из взломщиков. Привлечен недавно. Кличка почему-то Шур.
     
— Значит, один он? Прислуги нету? — еще раз уточнил Кот, натягивая черные суконные перчатки.
     
— Так мне доложили.
     
Всю информацию предоставил отдел персоналий. Там картотека по всей столичной верхушке, полторы тысячи досье: сановники, промышленники, общественные деятели, депутаты. Кто где живет, с кем знается, какому богу молится. Впечатляющий массив, плод долгой и кропотливой работы. Полсотни информантов который год только этим и занимаются — собирают, уточняют, дополняют.
     
— Пора, — сказал Кот. Такого подгонять не надо.
     
Он первым вышел из авто, вразвалочку двинулся к парадной. Шур за ним, и стало понятно, откуда кличка. Вроде идет человек, даже не особенно крадется, а звука никакого — лишь еле слышное шур-шур.
     
У запертой двери подъезда они задержались всего на четверть минутки. Кот смотрел по сторонам, Шур слегка наклонился.
     
Вошли.
     
Фон Теофельс смотрел на циферблат — больше все равно занять себя было нечем.
     
Питерские дворники зимой начинают скрести тротуары в шесть. Времени оставалось в обрез.
     
Но агенты управились быстро. Свет в окнах снова загорелся всего шестнадцать минут спустя.
     
Под ногами у профессионалов путаться было незачем, поэтому майор и остался в машине. Но проверить всё необходимо.
     
Быстро дошел до подъезда, взбежал по лестнице.
     
Дверь. Прихожая. Коридор.
     
Спальню помог определить сочащийся свет.
     
Исполнители стояли посреди комнаты. Оба без пиджаков, в подтяжках. Смотрели на начальство выжидательно: всё ли ладно.
     
Зепп походил вокруг, задрав голову. Посмотрел.
     
Ладно было не всё.
     
— А язык? — покачал он головой.
     
Ох, русская расхлябанность! Ничего доверить нельзя.
     
Зайцевич свисал с бронзовой люстры, похожий в пижаме на марионетку Пьеро. Предсмертная записка (вот и специалист-графолог пригодился) лежала, где положено. Стул, правильно, валялся рядом опрокинутый. Но самую главную деталь агенты упустили.
     
Пришлось самому.
     
— Перчатку!
     
Он влез на стул. Бестрепетной рукой разжал мертвецу челюсти, вытянул распухший язык как можно дальше. Коли тебе напророчили «языком подавишься», изволь соответствовать.
     
— Вот теперь всё.
     
Спрыгнул, стул снова перевернул. Склонив голову, полюбовался.
     
Малоприятное, конечно, дело — копаться в пасти у свежего покойника, но такая уж у разведчика работа, сочетание тонкого и грубого.
     
Майор был сейчас очень доволен. Даже позволил себе похвастаться, по-немецки:
     
— Идеальный разведчик — это мясник с умом психолога и душой поэта. Вроде меня.
     
— Что, извиняюсь?
     
Агенты иностранных языков не знали, поэтому Зепп перешел на русский:
     
— Это называется: одним Зайцевичем два выстрела.
     
Опять не поняли, но им и ни к чему.
     
А сказано, между прочим, отлично. Жаль, некому оценить.
     
Ведь действительно: помог опальному чудотворцу укрепить репутацию, а заодно избавился от активнейшего агитатора «войны до победного конца».
    
    
     
      
Успех, полный успех!
     
     
Успех превзошел ожидания.
     
На следующий день газеты напечатали на первых полосах известие о трагической гибели великого патриота. Так, ничего особенного: за Родину погибают не только на фронте, невыносимая боль за державу, не выдержали больные нервы и все такое прочее. Процитировали предсмертную записку, которая давала полное объяснение случившемуся. Знаменитым чеканным слогом думского златоуста в ней говорилось: «Нет более сил смотреть, как губят матушку Россию продажные либералы, казнокрады и жиды. Пусть гибель моя станет предостережением для Помазанника и всех истинно русских! Простите, друзья! Прости, Христос! Прости, Отчизна!»
     
Однако уже на второй день поползли слухи. Узнали о пророчестве Странника, возбудились. Каким-то образом, непонятно откуда взявшись, ходил по рукам жуткий снимок: крупно лицо самоубийцы — будто бы подавившегося собственным языком…
     
Ну а на третий день, утром, в квартиру на Гороховой позвонил «камельгер Степка» и сказал, что нынче же завезет почтеннейшему Григорию Ефимовичу «одно послание». Пока он ехал с Крестовского, протелефонировали еще несколько придворных, и Странник уже знал, что послание от ее величества, собственноручное.
     
Зепп видел листок английской бумаги с монограммой. Там было только две строчки, обе из Писания:
     
      
Вот, яростный вихрь идет от Господа, вихрь грозный; он падет на голову нечестивых.
      (Иеремия, 30:23)
     
     
      
Над тобою воссияет Господь, и слава Его явится над тобою.
      (Исайя, 60:2)
     
     
И подпись: «А.»
     
Истолковать это можно было только в одном смысле: пророческая сила Святого Старца наверху оценена и признана. Опале скоро конец. Очевидно, «мама» написала «папе» в Ставку. В положительном результате не сомневается.
     
После получения записки Странник расцвел. Из дома он теперь никуда не отлучался — и стращать не пришлось. Дело было не только в нехороших людях на крыше, которые то появлялись, то исчезали. Григорий не отдалялся от аппарата, ждал Главного Звонка.
     
— Теперя позовут, — уверенно говорил он. — Не завтра — послезавтра. Малóго лечить надоть…
     
Верный Емеля был неотлучно при Учителе, а как же.
     
Чай уже из ушей выливался, но всё доили самовар, толковали о разной всячине. Посетителей в эти дни «странный человек» не принимал.
     
Теофельса забавляло, что богоносец уже сам прочно уверовал в свое предсказание — запамятовал, как винился в грехе злоболтания.
     
Но однажды случилось кое-что, после чего скептик был вынужден призадуматься.
     
— Заглянул я Зайцу энтому в его зенки — и как наяву узрел: рожу распухшую, язык торчит. Во какая во мне сила, — в десятый раз хвастал Странник.
     
Слушатель почтительно кивал.
     
— Еще что узрели, отче?
     
Тот прищурился.
     
— Не могу объяснить… Быдто четыре рога у него из башки, бронзовые… И по-над ими аньгел белый, с луком-стрелою… Такое мне было видение, а в каком смысле-разуме, не вмещаю. Ну, роги — понятно. Но кто на себя руки наклал, тому аньгел вроде и не положен?
     
Здесь-то Зепп и вздрогнул. Вспомнил вдруг, отчетливо: Зайцевич висел на люстре с четырьмя бронзовыми рожками, а на потолке, вокруг люстры, лепнина — амурчик с луком. Узнать про этакие подробности Страннику было абсолютно неоткуда.
     
Мистика!
     
И пришел Теофельс в состояние, для него не характерное — в смущение духа.
     
Налицо был явный, неоспоримый факт, которому уж точно не могло быть никаких рациональных объяснений. Вся логическая натура разведчика протестовала против этого обстоятельства.
     
Не бывает никаких пророчеств! Нет никаких чудес! Непостижимых явлений тоже! Он всегда на этом стоял, неколебимо.
     
А что-то такое, оказывается, все-таки существует…
     
Это требует осмысления и кое-какого изменения жизненных координат, дал себе задачу Теофельс — на потом, поразмышлять на досуге.
     
И свое отношение к «странному человеку» с сей минуты несколько скорректировал. Стал осторожней. Черт их, провидцев, знает, чего от них ожидать.
     
Даже мигрень от потрясения началась, мучительная. Это еще и бессонная ночь сказалась.
     
А Странник возьми и скажи:
     
— Что морщишься? Башка, чай, болит? Я вижу. Нут-ко, поди, сядь передо мной.
     
Взял Зеппа одной рукой за лоб, другой за затылок.
     
— Не надувайся, не противься. Ишь, натужился! Двери-то открой. А то у меня вся сила стратится, в дверь твою тыркаться. Надо чтоб моя душа с твоею соплелась. Как волоса в косицу…
     
Майор позволил себе немного расслабиться — и вдруг ощутил в теменной области, где гнездилась мигрень, странную прохладу. Странник пошептал что-то, оттолкнул Зеппа от себя.
     
— Всё. Не болит уже. Я вот тебе свой гребень подарю. Будет башка трещать — почеши, пройдет. Я этак от похмелья поправляюся.
     
Совсем тут растерялся убежденный рационалист. Подумал: проклятая страна, воздух тут что ли такой — небылицы мерещатся.
     
От размягчения воли, от растерянности мог сделать какую-нибудь ошибку. Но тут случился инцидент, заставивший Зеппа забыть о мистической блажи.
    
    
     
      
Та, кого не ждали
     
     
Сначала донесся шум со стороны входа. Женские голоса, крики.
     
Это было удивительно. Хоть в квартире постоянно находилось множество женщин (Зепп так и не мог их сосчитать), здесь никогда не кричали — Странник «бабьего ору» не любил. Плакали часто, шептались и молились беспрестанно, но чтобы звонкий молодой голос вот так, на весь коридор вопил:
     
— Пустите меня, пустите! Я знаю, он здесь! Добрые люди научили! Тимо-оша! Тимофей Иваныч! Что вы с ним сделали, шептуньи?
     
Если б голос не звал «Тимошу», Теофельс нипочем не догадался бы, кто кричит. А так — успел вскочить! и ретироваться в темный уголок, за кафельную печь. Горничной Зине видеть здесь «господина Базарова», было совершенно ни к чему.
     
Шумная девица уже прорвалась и на кухню. В рукава, в подол ей вцепились несколько старушек-чернавок, но Зина волокла их за собой. Кто бы мог подумать, что под кружевным передником бьется столь горячее сердце?
     
Григорий изумленно глядел на воинственную особу, сумевшую преодолеть все препоны.
     
— Ты кто?
     
— Куда ты его дел, злой старик? Он раненый, он не понимает! Что тебе от него надо? — со слезами воскликнула Зина. — Ты его заколдовал!
     
Пока разбирались, кто она такая и зачем пожаловала, Теофельс, вжав голову, прошмыгнул в каморку, где спал Тимо. Тот всегда спал, когда нечем было себя занять.
     
— Вставай, разбиватель сердец! — пнул его Зепп.
     
Помощник сел на топчане, в руке у него словно сам по себе возник револьвер.
     
— Was? Что слючилос?
     
— Полюбуйся. Выгляни в щелку.
     
Тимо выглянул.
     
С агрессоршей общими усилиями кое-как совладали — вытолкали в коридор. Она упиралась, плакала.
     
— Тимоша! Я тебя неделю искала! Ты хоть живой?
     
После того как операция «Ее светлость» перестала быть актуальной, бывать у княгини Теофельс, конечно, перестал. Написал, что срочные дела требуют присутствия на прииске — и адьё. Естественно, и «Тимоше» стало не до амуров с субреткой.
     
— М-да, — хмуро молвил Зепп. — Ночевала тучка золотая на груди утеса-великана.
     
— Она меня искаль. — Тимо вздохнул. — Она саботился. Кароши девушка.
     
Но майор был настроен неромантично.
     
— Она не отвяжется. Знаю я влюбленных женщин. Это проблема, Тимо. Ты создал, ты и реши. Мне сейчас осложнения ни к чему.
     
Слуга-наперсник жалобно сморщил и без того жеваное лицо:
     
— Нет, пашалуста…
     
Скажите, какие нежности. От Тимо он этого никак не ожидал.
     
Определенно в здешней атмосфере таился какой-то расслабляющий, вредный для немецкой души дурман.
     
— Ну смотри, сердцеед. Пожалеешь.
    
    
     
      
И ведь как в воду глядел…
     
     
Случилось это в тот же день. Верней, на исходе суток, перед полуночью. В это мертвое время, когда посетителей нет, шпики в подворотне не дежурили. Один, правда дремал на ступеньках в парадной. Когда раздался звонок и сонный швейцар, ворча, пошел спрашивая кто, филер встал и зевнул.
     
Швейцар вполголоса переговаривался с кем-то через щель. Потом снял фуражку, поклонился и распахнул створки.
     
В подъезд двинулась целая процессия: впереди двое богатырей в ливреях, потом две женские фигуры, сзади мужчина в котелке. Он сунул швейцару красненькую.
     
— Куда? К кому? — с подозрением спросил агент Охранного.
     
— Василий! — повелительно произнесла старшая из женщин, в горностаевой ротонде (на молодой была распахнутая заячья шубка).
     
Котелок вышел вперед, дал казенному человеку две бумажки.
     
— Ничего не видел, ничего не слышал. Ясно?
     
Агент с сомнением ответил:
     
— Не положено…
     
Получил третью банкноту, но все еще колебался.
     
— Если с ним что, мне голову оторвут…
     
— Долго еще? — повысила голос дама.
     
Василий (очень солидный, внушающий доверие господин) пообещал:
     
— Господин Странник нас не интересует.
     
В руку агента легли еще две бумажки.
     
Тогда служивый вздохнул, снова сел на ступеньку. Притворился, что спит.
     
Процессия поднялась на третий этаж.
     
Позвонили: раз, другой, третий.
     
Толкнули дверь — по ночному времени заперта.
     
Наконец внутри что-то зашуршало. В щель, поверх цепочки, глядел испуганный старушечий глаз.
     
— Кого это среди ночи, Господи?
     
— Откройте! — приказала дама. — Немедленно откройте! Василий!
     
Котелок подал знак — двое ливрейных, очевидно, готовые к такому повороту событий, действовали слаженно. Один взялся за край двери, чтоб не захлопнули, другой щелкнул большими кусачками. Обрезанная цепочка жалобно звякнула.
     
Старушенция бежала прочь по коридору.
     
— Караул! Разбойники! Емельян Иваныч! Тимофе-ей!
     
Молодая в заячьей шубке тоже завопила:
     
— Тимоша! Где ты, родной? И Емельян Иваныч здесь! — возбужденно сказала она даме. — Говорила я вам, видела я его давеча!
     
— Вперед! — скомандовала предводительница. — Искать!
     
Лакеи быстро шли по коридору, открывая одну за одной все двери.
     
За каждой их встречал крик, визг.
     
На агрессоров откуда-то коршуном налетела женщина, простоволосая, в накинутом на плечи платке.
     
— Не пущу! Сначала меня убейте! — зашипела она, закрыв собою одну из дверей.
     
Тому, кто хотел ее оттащить, вцепилась ногтями в лицо. Но дверь все-таки открыли. На постели, под светящимся лампадами киотом, сидел бородатый мужик в нижнем белье, трясся.
     
— Где Емельян Иванович? — спросила его княгиня. — Куда вы его спрятали, негодяй? Мне говорили, что вы его приворожили, но я не верила!
     
— Изыди, ведьма. Ты видение сонное, дурное. Растай! Тьфу на тебя троекратно.
     
Бородатый размашисто крестил ее.
     
— Лидь Сергевна! — крикнула сзади Зина.
     
Верейская оглянулась.
     
Из кухни с револьвером в руке — верно, на шум — выскочил Базаров. И застыл. На заспанном лице читалось раздражение. Но Лидии Сергеевне возлюбленный — разутый, в нательной рубахе, с растрепанными светлыми волосами — показался бесконечно милым, потерянным, трогательным.
     
Княгиня бросилась к нему, обняла, заплакала.
     
— Боже мой, я нашла тебя!
     
Никогда раньше она не называла его на «ты», даже в минуты интимности.
     
— Гадкий старик, он загипнотизировал тебя! Но я здесь! Я рассею чары!
     
Сзади появилась и тут же исчезла растрепанная башка «контуженного». Но Зине хватило и секунды.
     
— Тимофей Иваныч!
     
Оттолкнув барыню с ее кавалером, девушка кинулась к избраннику своего сердца и тоже обхватила его руками.
     
Бедный Тимо только крякнул.
     
— Что вы, сударыня, в самом деле, — недовольно говорил Зепп. — Ворвались среди ночи… Мне здесь отлично. Я тут душой спасаюсь.
     
— Он меня не слышит! — драматически возопила Верейская. — Эмиль, это же я, твоя Лида! Я пришла тебя спасти! Как Герда своего Кая! Мерзкий колдун заморозил твое сердце!
     
— Какая еще Герда? — разозлился майор. (В семье Теофельсов детям не читали сказок Андерсена.) — С ума вы, что ли, сошли?
     
Не следовало так грубо. Лидия Сергеевна закрыла лицо руками и разрыдалась.
     
— И все равно… Я не уйду отсюда… Ты не в себе… Я увезу тебя. Потом, когда опомнишься, будешь мне благодарен.
     
Еще не хватало! Он представил сцену в духе похищения сабинянок: дюжие лакеи, закутав его в шубу, волокут во двор.
     
Скрипнув зубами, сменил тон.
     
— Милая, я все тот же, — шепнул он ей на ухо. — Иди. Со мной все в порядке. Так надо. Мы поговорим завтра. Я все тебе объясню.
     
— Честное слово?
     
Она смотрела на него мокрыми глазами.
     
— Клянусь нашей любовью.
     
И княгиня сразу успокоилась.
     
Грозно — будто и не плакала, не говорила жалких слов — она оборотилась к двери, из которой выглядывал моргающий Странник.
     
— Учтите, старый негодяй. Если завтра Емельян Иванович не будет у меня, я приду снова. И тогда вам не поздоровится! — Она повысила голос. — Зина! Мы уходим! Здравствуй, Тимофей. Тебя я тоже выручу! В Германии ты и твой господин спасли нас, а мы…
     
— Теперь я вижу, что вы действительно меня любите! — затараторил Зепп по-французски, пока дура не наболтала лишнего. «Странный человек» неглуп. Если узнает, что «контуженный» — денщик «прапорщика Базарова», будет катастрофа. — Пойми, мне нужно разобраться в своих чувствах. Любовь небесная, любовь земная — все перепуталось в моей бедной голове. Мы поговорим завтра.
     
— Хорошо… До завтра, милый…
     
Нежный поцелуй, еще пара всхлипов, и ночной штурм, хоть не без потерь, был отбит. Ее светлость со свитой удалились.
     
В квартире с их уходом переполох не закончился. Приживалки галдели, спорили. Они так и не поняли, что это была за барыня. Версии возникали одна диковинней другой. Поминалась нечистая сила, происки Врага человеческого.
     
Григорий отстранил Марью Прокофьевну, цеплявшуюся ему за плечи.
     
— Ох, бабы, бабы. Кака барыня ни будь, а коли полюбит — тигра лютая. Про Германию-то это что она?
     
— Мозги у нее набекрень, вот что, — пожал плечами Зепп. — Сами видели. Пойдем-ка мы с Тимошей проверим, ушла ли. И что с охраной.
     
На лестнице он схватил Тимо стальными пальцами за плечо.
     
— Слюнявый идиот! Я тебя предупреждал! Проблема должна быть решена. Немедленно. Как — дело твое.
    
    
     
      
Тимо решает проблему
     
     
Он завел мотор, когда автомобиля княгини на Гороховой уже не было. Но это ничего. Тимо знал, где она живет, каким маршрутом поедет. Ясные, неизменяемые вещи вроде расположения улиц, направлений, ориентиров он схватывал легко.
     
По Гороховой он ехал не очень быстро. Ночью приморозило, мостовая была, как каток. Из соображений экономии в городе освещались только главные проспекты, и то через два фонаря на третий. На улицах и в переулках, кроме самых именитых, было вовсе темно.
     
Зато на Садовой наверстал отставание. С точки зрения удобства и надежности, машина «руссобалт», по мнению Тимо, никуда не годилась. Зато двигатель специально установленный, был невиданной могучести — на пятьдесят лошадиных сил.
     
Ночной Петроград был пуст, похож на фотокарточку с очень большой выдержкой, которая не регистрирует движущиеся объекты: во-первых, не видно людей и вообще ничего живого; во-вторых, ноль красок — только черное, белое, серое.
     
Какой этот город красивый, когда в нем никого нет, думал Тимо. Наверно и весь мир был бы гораздо лучше, если убрать из него человеков.
     
Кто-то перед важным делом нервничает, а он, наоборот, впадал в раздумчивость. Мысли всякие приходили в голову. В Тимо пропадал философ.
     
Но мысли не мысли, а к заранее намеченному удобному месту, у Chrapowitzki Brücke,[60] он прибыл с хорошим опережением.
     
У него еще осталось две-три минуты прикинуть, как именно он будет действовать, и даже погрустить о жестокости мира, о неправильном его устройстве.
     
Люди вроде льдин на реке, думал Тимо. Стукаются друг о друга, крошатся. И всем холодно, очень холодно.
     
Это он так подумал, потому что машина стояла возле берега скованной льдом Мойки. Недавно, во время оттепели, лед там потек и потрескался, а теперь снова схватился, но сквозь белую корку, по которой мела поземка, проглядывала темная паутина сросшихся разломов.
     
А потом вдали, из-за угла Офицерской, выбросился яркий луч, стал быстро увеличиваться и превратился в «делоне-бельвиль» русской Fürstin.[61] Всё было рассчитано правильно.
     
Свою машину Тимо поставил носом к мосту, прямо перед въездом, но немного наискось — с таким расчетом, чтобы не достал свет фар «бельвиля».
     
Большой, с цилиндрическим рылом, семиместный автомобиль несся вперед по Алексеевской, стремительно приближаясь к мосту. Тимо и сам любил вот так, ночью, когда нет уличного движения, с размаху пролететь над рекой или каналом. Это приятно.
     
Когда «бельвиль» был ровно на середине моста, Тимо чуть повернул свое авто, включил прожекторные фары на максимум и одновременно дал полный газ.
     
Ослепший шофер встречной машины инстинктивно вдавил тормоз. Лимузин перекосило, боком потащило по наледи. Всего-то и пришлось сделать — подтолкнуть бампером в край кузова.
     
С оглушительным грохотом тяжелый экипаж пробил чугунное ограждение, на мгновение задержался на краю и вертикально, носом, упал в Мойку.
     
Хрустнуло, булькнуло.
     
Стало тихо.
     
Auf jeden Fall[62] (предварительно, конечно, отъехав в тень домов) Тимо пошел посмотреть, не вынырнет ли кто. Так уж, из добросовестности.
     
На белом льду чернела дыра, как клякса на чистом листе бумаги.
     
Поднялся и лопнул пузырь воздуха. Покачалась и успокоилась маслянистая вода.
     
Тимо пробормотал:
     
— Armes Mädchen… Verfluchtes Leben…[63]
     
Большим свежевыстиранным платком вытер слезу с правого, потом с левого глаза.
     
Печально побрел к машине. Думал: наверняка крыло придется менять.
    
    
     
      
Дождались!
     
     
Телефон зазвонил вечером, когда крыши пунцовели, окрашенные морозным декабрьским закатом. Трель у аппарата была не такая, как всегда, а особенная, часто-прерывистая.
     
Весь день Зепп выполнял при Страннике обязанности секретаря — всегдашний «письмовник», разбиравший корреспонденцию, третью неделю на Гороховой не показывался, болел. Вероятно, болезнь носила карантинный характер — до момента, когда акции опального чудотворца пойдут вверх.
     
Они, собственно, уже и пошли. Писем от всякого рода ходатаев и жалобщиков то не было совсем, а теперь снова принесли целую стопку.
     
— «…Человек это хороший, сирот жалеет, ты дай ему должность какую просит, а я добро попомню», — прочитал Теофельс надиктованное. — Подпишете?
     
— Давай. — Странник пошевелил губами, поставил закорючку. — Ну, министру отписали, благое дело сделали. Теперя чево?
     
Зепп взял следующее письмо.
     
— От фабриканта Зоммера. Просит посодействовать в получении заказа на армейские полушубки.
     
— Спохватилси. Пошустрее его есть. Вот ему. — Странник показал кукиш.
     
«Шустрый какой. А кукиша не хошь?» — старательно вывел Зепп. Зачитал.
     
Согласно кивнув, Григорий подписал.
     
Получалось, что слухи о «записочках» святого человека, при помощи которых делались и рушились карьеры или заключались миллионные контракты, не такое уж преувеличение. Только корысть от такой протекции у «странного человека» была своеобразная. Мзды он себе не брал, помогал тем, кто сумел ему понравиться. А понравиться этому хитрому, а в то же время удивительно простодушному человеку было нетрудно — майор знал это по собственному опыту.
     
— Упарилси. Чайку попьем, — сказал Григорий, покончив с фабрикантом. Тут телефон и зазвонил.
     
Странник так шмякнул подстаканником об стол, что расплескал чай.
     
— Осподи-Боже, дождалси! — прошептал он, часто крестясь. — Уж не чаял… Не тронь, Марья! Сам возьму.
     
Он подсеменил к телефонному столику, но дальше действовал с обычной в таких случаях торжественностью. Сначала поставил ногу на табурет, потом подбоченился. Задрал бороду, взял трубку.
     
— Алё.
     
— Отче, рычаг покрутить забыли! — кинулась помогать Марья Прокофьевна. — Положите трубку!
     
Григорий переполошился.
     
— Ай, ай, напортил всё! Не дождут, бросют!
     
Но на том конце терпеливо ждали.
     
— Алё, — снова сказал «странный человек» и после этого минуту или две молчал, только слушал. Его лицо помрачнело, между бровей обозначилась складка.
     
— Давайтя, шлитя, — проговорил он звучным, уверенным голосом. — Маме — чтоб не убивалася. Передайтя: Бог поможет. Ну и я, грешный, чем смогу.
     
— Что? Вызывают? — весь подобрался Зепп.
     
— Сподобил Господь. У малого жар страшенный. Мается. Из дворца машина едет. Собираться надоть. Яблочка моченого возьму мальчонке, он любит.
     
Но прежде чем собираться, подошел к окну, выглянул из-за шторы и показал крышным сидельцам кукиш.
     
— Что, Жуковский-енарал, съел? Зуб у тебя мелок Гришку схарчить.
     
Теофельс тоже остановился у подоконника, но задержался там.
     
— Закрою от греха.
     
И задвинул занавески плотно. Раздвинул снова — наверху зацепилось кольцо. Опять сдвинул.
     
На его манипуляции никто не обращал внимания. Марья помогала Страннику переодеться в «дворцовое»: шелковую рубашку, хорошие брюки, теплую сибирку. Тетки-старушки пялились из коридора, «странный человек» их не стеснялся.
    
    
     
      
Полчаса спустя
     
     
Полчаса спустя стояли в арке, ждали машину из Царского. Это Зепп предложил: чтоб не терять ни минуты и поскорее попасть к страдающему цесаревичу, спуститься вниз. Попросился проводить до улицы — «странный человек» не противоречил. Готовясь к сеансу исцеления, он сделался молчалив, будто ушел внутрь себя.
     
Здесь же была Марья, укутывала его шарфом. Странник послушно задирал голову. В руке он держал сверток с мочеными яблоками, под мышкой — обернутую в платок икону.
     
— Едут! — показал Зепп налево.
     
От Фонтанки на большой скорости несся черный лаковый автомобиль, клаксоном распугивая с проезжей части пешеходов.
     
Григорий выглянул из подворотни:
     
— Не, с дворца не такая авта приезжает, подлиньше энтой.
     
— Как же другая? У этой, смотрите, герб императорский на дверце.
     
Лимузин резко остановился у тротуара. Из кабины выскочил круглолицый и усатый камер-лакей в камзоле с золотыми позументами.
     
— Григорий Ефимович! Скорее! Ждут!
     
— А Сазоныч игде? — удивился Странник, идя к машине. — За мной завсегда он ездеет.
     
— Хворает Иван Сазонович. Лихорадка.
     
— Ну, после своди меня к нему. Ужо вылечу.
     
В машине на откидных сидели еще двое, в мундирах дворцовой полиции.
     
— Охранять будетя? Ну-ну.
     
С кряхтением Григорий важно сел на заднее сиденье. Велел шоферу в кожаном кепи:
     
— Трогай, милай. Поспешать надоть.
     
Тот, не ответив, бешено рванул с места — будто от погони.
     
Марья Прокофьевна крестила удаляющийся автомобиль, ее губы что-то беззвучно шептали.
     
Вслед бешено мчащемуся «мерседесу» смотрел и Зепп. Из-за этого оба не заметили, как сзади, мягко скрипнув тормозами, остановилось еще одно авто.
     
— Что Григорий Ефимович, готов? — спросил Марью седоусый старик точно в такой же ливрее, как давешний круглолицый.
     
— Иван Сазонович? — пролепетала женщина. — Как же это? А кто же тогда…
     
Она беспомощно показала в сумерки, где еле-еле виднелись задние огни «мерседеса».
     
— А-а!!! — зарычал-застонал Зепп. — Это измена! Не уберегли!
     
— Виноват, — удивился камер-лакей. — В каком смысле?
     
Не поняла весь ужас случившегося и Марья Прокофьевна, хоть вроде и умная женщина.
     
— Некогда! Уйдут!
     
Теофельс кинулся к своему «руссобалту», с первого поворота включил мотор. Машина была зверь, даром что с помятым крылом.
     
Взревела, выпустила облако черного дыма — и погнала вдоль по Гороховой.
    
    
     
      
Ужасные минуты
     
     
— Что, служивые, груститя? — весело молвил Странник. — Чего носы повесили? Теперя все ладно будет.
     
Ответом ему было молчание.
     
Впереди сидел один шофер (виднелся кончик длинного загнутого уса); напротив пассажира, спиной к движению, расположился незнакомый камер-лакей — он улыбался неживой, будто приклеенной улыбкой. Чины дворцовой полиции, два крепких молодца, были неподвижны.
     
— Томно, я чай, во дворце-то? Ништо. Скоро запляшут-запоют. Раньше бы позвали. Эх, гордость, глупость… — Он поглядел в окно. — Эй, ты куды повернул? Не так едем! Навовсе в другу сторону!
     
Шофер на миг повернул профиль. Лицо было сухое, жесткое. Лицо не прислужника — военного человека, привыкшего отдавать приказы.
     
— Заткните ему пасть.
     
— Слушаюсь, ваше высокоблагородие, — ответил камер-лакей и махнул охранникам. — А ну!
     
Они разом подсели к Страннику с двух сторон. Один взял его за руки, второй лапищей зажал рот.
     
Сопротивляться «странный человек» и не думал От ужаса он обмяк. Глаза вылезли. Раздалось глухое мычание.
     
— Ноги. Брыкаться будет, — приказал шофер через минуту.
     
Тот, что зажимал рот, нагнулся и ловко стянул щиколотки ремнем.
     
— Вы от енарала? От Жуковского? — сдавленно прошептал Странник.
     
Кошачья улыбка, не покидавшая лицо «камер-лакея», стала шире.
     
— Гляди-ка. Дурак-дурак, а умный. Сообразил.
     
В руке у круглолицего (он, пожалуй, был страшнее всех) звякнула сталь — это выскочило из кулака лезвие ножа.
     
— Не сейчас, вахмистр, — сказал шофер. — Сиденье запачкаешь. Надо, чтобы все чисто. У залива. Концы в воду.
     
Услышав про воду, «странный человек» вышел из оцепенения. Забился, заорал:
     
— Лю-юди-и-и! Убивают! Бяда-а-а!
     
Его коротко, профессионально ткнули пальцем под ложечку, и он согнулся пополам, захрипел.
     
Автомобиль гнал по темным улицам, мимо складов, мимо глухих заборов в сторону Путиловского завода, к заливу.
     
Сзади донеслись отрывистые звуки клаксона.
     
— Ваше высокоблагородие, едет кто-то. Свернуть бы.
     
Машина сделала один поворот, другой. Сигналы не прекратились. Наоборот, фары второго автомобиля стали ближе.
     
Круглолицый открыл окно, высунулся. Плюхнулся обратно на сиденье.
     
— Непорядок, ваше высокоблагородие. Я этот «руссобалт» на Гороховой видал. Не иначе «охранные» на хвост сели.
     
Шофер замысловато, по-барски выматерился. Свет прижавшегося сзади авто, удивительно сильный, залил зеркало заднего вида, слепил глаза.
     
— Кончать, что ли? — нервно спросил человек с ножом.
     
Подручные приготовили жертву — хватили за волосы, завернули голову назад, подставляя беззащитное горло.
     
— Нет, я его лучше в печенку, — сказал убийца. — А то кровянкой окатит.
     
Странник только шептал молитву, голоса у него уже не было.
     
Начальник снова выругался.
     
— Отставить! Не на глазах же у «охранных». У них мотор зверь. Догонят. Выкиньте его к черту. Успеется.
     
Открыли дверцу.
     
Поняв, что его сейчас выбросят прямо на бешеном ходу, Григорий завыл, стал хвататься за тех, кого только что пытался оттолкнуть.
     
Его проволокли через колени одного из ряженых и, наподдав ногой, вышвырнули из авто.
     
Хорошо — зима, вдоль дороги были наметены сугробы. В один из них он головой и зарылся.
     
Ослеп, оглох.
     
     
Зепп выскочил из кабины.
     
«Мерседес» улепетывал, подпрыгивая на ухабах разбитой мостовой. Через несколько секунд огоньки исчезли.
     
Из сугроба торчали стянутые ремнем ноги в лаковых сапогах. Сначала слабо шевелились, потом вдруг задергались, будто пытались пойти вприсядку.
     
Когда Теофельс вытащил спасенного, того били судороги. На сплошь залепленном снегом лице зияла дыра рта.
     
— А-а-а! — захлебывалась дыра. — В воду не хочу! Вода, она черная! Пуститя-а-а-а!
     
— Отче, это я, Емельян. Вы целы?
     
В снежной маске открылись еще два отверстия, поменьше. Они сияли безумием и ужасом.
     
— Я тебе не отче! Тебе черт батька! Узнал я тебя! Ты у черта на посылках! Изыди, сгинь!
     
Он пытался отпихнуть Зеппа, кричал что-то бессвязное — про лед, про черную воду, про троекратную смерть. Пришлось крепко обхватить его и ждать, пока минует припадок.
     
— Ну уж «изыди». Так-таки «сгинь», — приговаривал майор, будто успокаивал ребенка. — Нет тут никакого черта. Тут ангел Господень. Это он вас от смерти спас, сугробчик вот очень кстати приготовил.
     
(Грамотно сработали ребята из диверсионного — выгрузили объект на полной скорости просто идеально, без членовредительства.)
     
Григорий окончательно пришел в себя уже в машине, накрытый зепповой шубой.
     
Растерянно осмотрелся.
     
— Крутило меня? Вещал? — спросил он слабым голосом. Зубы постукивали. — Гдей-то мы, Емеля?
     
— Да, у вас был припадок.
     
— А что вещал? Запомнил ты?
     
— Что-то про генерала Жуковского. Не то он черт, не то у черта на посылках. Что за люди пытались вас похитить, отче? Зачем?
     
«Странный человек» заполошился — вспомнил.
     
— Где они? Где?
     
— Нет здесь никого. Сбежали. Успокойтесь.
     
Тогда чудотворец горько, безутешно заплакал.
     
— Убьют они меня… Что он и что я. Где мне? И мама не спасет… Зарезать меня хотели, Емелюшка. В залив пихнуть, под лёд… Знает Жуковский-енарал чего я страшуся, про что сны вижу… Сегодня у него не вышло, завтра достанет. У его руки длинныя…
     
— Так это были люди Жуковского? — Зепп покачал головой. — Я вас предупреждал.
     
— Что делать, Емелюшка, что делать? — всхлипывал Странник. — Пропал я!
     
— Я скажу вам, что надо сделать.
    
    
     
      
Утомительные хлопоты близились к концу
     
     
Не так уж много времени миновало с той минуты, как два авто один за другим умчались по Гороховой от арки дома номер 64, а третье, прибывшее из Царского, осталось на месте.
     
Марья Прокофьевна была вне себя от тревоги, но камер-лакею (подлинному, не фальшивому) послышалось, что Базаров перед тем, как броситься к машине, крикнул не «это измена», «это смена». Возможно, произошла путаница и за Странником прислали какой-то другой, сменный, экипаж? Когда все нервничают, государыня велит одно, церемониймейстер другое, главный дворецкий третье, чего только не бывает.
     
Пока Иван Сазонович, человек немолодой, телефонировал в императорский гараж, пока приставленные к дому агенты Охранного выспрашивали, как именно всё произошло, да сколько человек сидело в «мерседесе», да как они выглядели, прошел чуть ли не час. А когда старшему филеру стало окончательно ясно, что случилось ужасное и — никуда не денешься — надо рапортовать начальству, вдруг подъехал «руссобалт» золотопромышленника.
     
Все кинулись к автомобилю.
     
Вышел суровый Базаров, открыл дверцу. Помог Страннику выйти.
     
Тот выглядел еще суровей. Ни на кого не смотрел, на вопросы не отвечал. Взгляд был обращен в черное небо, отблеск электрического света мерцал на влажной от растаявшего снега бороде.
     
Лишь одно слово бросил он Марье Прокофьевне:
     
— Странничать.
     
И та вздрогнула, низко поклонилась, побежала к подъезду.
     
Святого кудесника почтительно удержали за рукава с двух сторон.
     
Старший филер искательно спросил:
     
— Дражайший Григорий Ефимович, всё ли с вами благополучно? Я гляжу, на рубашечке-с воротник оторван?
     
А камер-лакей взмолился:
     
— Едемте, сударь! Очень их величество убиваются. И его высочество так-то плохи, так плохи…
     
С плеч «странного человека» наземь упала шуба.
     
— Не поеду я… Странничать ухожу. По Руси. По святым местам. Альбо куда глаза глядят. Прощайте.
     
— А кто будет цесаревича лечить? — обомлел Иван Сазонович. — Ведь кровью истечет!
     
— На всё воля Божья. Человек я странный, засиделся у вас, благодать-то и высохла. На пустое стратилась, на избавление от врагов моих… Ныне пчелкой по обителям смиренным, по скитам чудесным полечу. Меду благостного поднасоберу. Как сызнова в силу войду — тогда ждитя…
     
— Это когда же будет? Скоро ль?
     
— Как Господь доведет. Слабый я стал, бессильный. Бес меня мало не погубил, силу высосал.
     
Но камер-лакей все еще надеялся.
     
— Григорий Ефимович, хоть попробуйте. В последний раз. Молитву почитайте, руки его высочеству на лоб наложите. А потом и ступайте себе.
     
— Не стану! — рявкнул Странник зычно, — старик попятился. — Сказано: доктора пускай лечут. А я боле не могу.
     
Физиономия дворцового служителя приняла испуганно-плаксивое выражение.
     
— Что же я ее величеству скажу?
     
— Ничего не говори. Вот, передай бумажку.
     
Иван Сазонович послушно взял листок, покрытый размашистыми каракулями. Механически развернул, нагнулся у зажженной фары, прочел. Вымуштрованный и опытный слуга, он никогда бы так не поступил, если б не крайняя растерянность. То есть прочитать бы, конечно, прочитал (любопытно же), но потихоньку, вдали от посторонних глаз.
     
В записке говорилось: «Не поеду к вам бес не пущает. Бесу имя Жуковский Енарал. Пока он подле вас меня подле вас быть не могет. Охраняй Господь. Григорий».
     
Из парадной выбежала Марья Прокофьевна. Она несла овчинный треух, валенки, драный ватник и посох.
     
Помогла Страннику переобуться и переодеться. Все молча наблюдали.
     
— С собой меня возьмите… Пожалуйста, — дрогнув голосом, попросила Марья. — Я не помешаю… Сзади пойду.
     
«Странный человек» равнодушно ответил:
     
— На что ты мне.
     
Видно было, что мыслями он уже не здесь, а где-то очень далеко — то ли в полях-лесах, то ли в иной Дали, вовсе недостижимой.
     
— Ну, бережи Господь.
     
Он поклонился всем по очереди, в пояс. И пошел по тротуару, отстукивая посохом. Такой же широкой, мерной поступью в свое время он отмахал тысячи верст. Теперь если и остановится, то нескоро и неблизко.
     
Через минуту Странника было уже не видно. В луче вились мелкие снежинки.
     
Тихо плакала Марья Прокофьевна. Шепотом спорили филеры — такого случая их инструкция не предусматривала.
     
Камер-лакей простонал:
     
— Мальчика жалко. Умрет ведь мальчик… Боже ты мой, что делать?
     
Зепп дал дельный совет:
     
— Скорей доставьте записку во дворец. Пешком он далеко не уйдет. Если что — полиция отыщет. Главное, чтоб согласился вернуться.
     
— Ах ты, Господи. — Старик засуетился, даже поблагодарить забыл. — Заводи мотор! Едем, едем! Живее!
    
    
     
      
В вагоне третьего класса
     
     
В гельсингфорсском поезде, в скромном, не слишком опрятном отделении третьего класса ехала не вполне обычная компания.
     
То есть двое-то, сидевшие спиной к движению, были самые обыкновенные. Пожилой дядя в ватном картузе, как еще перед отбытием привалился к окну, так и уснул. Рядом устроился юноша-реалист с котомкой, от которой исходили аппетитные запахи (он навещал в столице тетушку и получил в дорогу массу всякой провизии). Но напротив этих двоих восседали пассажиры необычные — долговязый схимник с седой бородой и рясофорный монах, очень живой и общительный.
     
Подросток глазел на человека святой жизни. На железной дороге такой персонаж — редкость.
     
Тощее, видно, изможденное епитимьями и строгим постом лицо отшельника вызывало почтение, равно как и белый череп с костями, вышитый на клобуке в знак отрешения от всего мирского.
     
Бойкий монах уже успел сообщить, что старца зовут отцом Тимофеем, что он безмолвствует, ибо дал обет неукоснительного молчания вплоть до конца богопротивного кровопролития, а сам он, брат Алексий, приставлен сопровождать схимника из тобольского скита в карельский, где братия нуждается во вдохновенном наставлении. Одного старца отпустить в долгую дорогу было невозможно, ибо он совсем не от мира сего, да и говорить ему нельзя, хоть бы даже с контролером.
     
— Как же он наставлять-то будет, если у него обет безмолвствия? — заинтересовался реалист.
     
— Примером благой жизни.
     
— А-а…
     
Через некоторое время юноша начал доставать съестные припасы: домашние пирожки, курятину, вареные яйца.
     
— Милости прошу, — предложил славный юноша. — Только вам, наверное, не положено… Тут всё скоромное…
     
— Отцу Тимофею точно не положено, он в суровой схиме. А мне ничего, в путешествии позволяется, — быстро сказал монах. — И господина, соседа вашего, будить не следует. Вон как сладко спит.
     
Проворно прочтя молитву, он принялся уписывать угощение. Суровый отшельник скорбно наблюдал за суетным чревоугодием.
     
На Руси, да еще в дороге, как известно, молча не едят. Под трапезу завязался обычный для нынешнего времени разговор — сначала про войну, потом, конечно, про «Гришку».
     
На военных событиях долго не задержались. На фронте дела, как обычно, шли очень хорошо. У реалиста с собой была утренняя газета, которую он уже прочел и знал все новости. Наши опять дали жару немцам, измотали их в упорных оборонительных боях и ловко отошли на более удобную позицию.
     
А вот про Странника заспорили. Молодой человек с горячностью своих семнадцати лет называл его не иначе как «бесом» и «позором отечества». Духовное лицо было менее категорично — сомневалось.
     
— Однако же Странник так называемый обращает ухо властителей наших к молитве и чаянию народному, — возражал брат Алексий, жуя. — Не так ли, святый отче?
     
Схимник угрюмо кивал, глядя на кучку румяных пирожков.
     
Юноша горячился:
     
— Пишут про отставку командира жандармского корпуса Жуковского. Намекают, что это Гришка его свалил. Вот, послушайте: «По сведениям редакции, к отстранению от должности виднейшего деятеля охраны безопасности приложили руку силы, которые в последнее время приобретают все большее влияние». Это из-за цензуры так витиевато написано, но всем понятно, о ком речь! Самого Жуковского шарлатан свалил! Какие уж тут «молитвы и чаяния народные»!
     
— Не всему, о чем газеты пишут и люди судачат, верить следует. — Монах строго воздел палец к потолку. — Помазаннику Божию лучше ведомо, кого приблизить к своей особе, а кого отдалить. Верно я говорю, отец Тимофей?
     
За окном проносились заснеженные пригородные дачи, перелески, белые поля. Чтоб не ссориться, реалист перешел на новости менее значительные: про фильму «Песнь торжествующей любви», побившую все рекорды кассы, про слониху Бимбо, родившую в зоопарке семипудового детеныша. Но в синематографе божьи люди отродясь не бывали, в зоопарке тоже, и беседа понемногу затихла.
     
Реалист заклевал носом и вскоре уже спал сладким юношеским сном, с трепетанием ресниц и губным причмокиванием.
     
— Давай, святой угодник, лопай, — шепнул монах. — Скажу мальчишке, что это я всё подмел.
     
Схимник жадно стал запихивать в рот оставшиеся пирожки, глотая их прямо целиком.
     
Дядя в картузе открыл один глаз.
     
— Пирошок, — сказал ему отец Тимофей. — Маленки, но фкусни.
     
— Не, изжога у меня, — просипел тот.
     
Это был агент Кот, только без усов. Ему было поручено сопровождать людей из Центра до границы княжества Финляндского.
     
Майор фон Теофельс осторожно взял со стола газету, в которую недавно с жаром тыкал пальцем юный спорщик. С удовольствием прочитал маленькую заметку с длинным заголовком «Отстранение от должности командира жандармского корпуса свиты его величества генерал-майора Жуковского по высочайшему указу».
     
— Я вот все думаю, Тимо, как быть с чудесами? — спросил Зепп. — Как вписать в логику бытия те явления, которым нет рационального объяснения?
     
Тимо догрызал куриную ножку.
     
— И вот что я тебе скажу, мой благочестивый друг. — Теофельс поднял палец. — Умный человек не пытается найти разгадку тому, что разгадки в принципе не имеет. Умный человек просто берет чудо и придумывает, как использовать сей феномен для пользы дела. Ты со мной согласен?
     
Помощник не возражал.
     
— Яйцо тоше зъем, — сказал он.
     
Конецъ пятой фильмы
     
ПРОДОЛЖЕНИЕ БУДЕТЪ
    
   
   
    
     
ФИЛЬМА ШЕСТАЯ
     
Гром победы, раздавайся!
    
    
     
      
Ум и сердце
     
     
Отслужив полтора года в контрразведке, Алексей Романов сделался если не другим человеком, то во всяком случае очень сильно изменился.
     
Время было страшное, военное. Менялось всё вокруг — люди, страна, мир, причем исключительно к худшему, ибо что доброго может воспоследовать от каждодневного кровопролития и тотального озверения? Однако на себя Романов этот закон не распространял и был уверен, что сам он стал не в пример лучше прежнего: более сильным, твердым, зрелым. Важнее всего то, что теперь он мог считаться в своем новом ремесле настоящим профессионалом. И дело тут не в самомнении, которое, бывает, и подводит. Алексея считали превосходным специалистом люди серьезные, облеченные властью. Несмотря на возраст и скромный чин, доверяли ему ответственные задания, в ходе которых вчерашнему студенту иногда приходилось командовать офицерами, превосходившими его количеством звездочек на погонах. Одним словом, Алеша имел веские основания собой гордиться.
     
Но в марте шестнадцатого года случился с ним один казус, который продемонстрировал, что до истинного профессионализма подпоручик еще не дорос.
     
     
Уже несколько месяцев Алексей служил в контрразведочном управлении Юго-Западного фронта. Удачно провел несколько операций, и вот доверили ему дело особенной важности. Следовало выследить и обезвредить небольшую, но исключительно дерзкую шайку австрийских шпионов, которая устроила ряд взрывов в ремонтных доках и на железной дороге. За неуловимыми диверсантами гонялись давно. Прежний руководитель группы поиска лишился своей должности после того, как австрияки в Одессе, прямо под носом у контрразведки, вывели из строя штабную радиомачту, после чего главком целую неделю оставался без моментальной связи.
     
Романов с охотой взялся за работу, соединив инстинкт (так называемое «верхнее чутье») с математическим расчетом. Довольно скоро зацепился за нитку, потом вышел и на главаря. Оперативная кличка у этого предприимчивого господина была «Черномор» — из-за большой бороды, а также из-за того, что первой на него начала охотиться контрразведка Черноморского флота. Можно было Черномора брать, но Алексей с арестом не торопился. Согласно заключению экспертов, враги использовали какую-то новую взрывчатку невиданной разрушительной силы. Было установлено, что к подножию радиобашни подбросили планшет, в который никак не могло поместиться более двух фунтов вещества, однако же взрыв сломал мощную металлическую конструкцию, словно спичку. Поэтому начальство требовало, чтобы Черномора взяли не «голым», а вместе с образцом загадочного эксплозива.
     
Усложнение первоначального задания лишь подстегнуло рвение молодого контрразведчика. Он и в университете любил головоломные задачи. В конце концов заковыристое уравнение было подведено к простому и красивому решению. Романов доложил, что операция по захвату полностью готова.
     
Черномор вознамерился взорвать железнодорожный мост через Днестр, что минимум на месяц парализовало бы транспортировку войск на всем южном крыле фронта. План затеваемой акции Романову был известен почти во всех деталях.