1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 
   
Разговор за столом напоминал беседу в пансионе для благородных девиц. Плетеные кресла были украшены бантами. Кассовый аппарат сиял. Мраморные плиты столиков тускло мерцали. В зале царила атмосфера легкой грусти. Мадам была в черном. На ней сверкали бриллианты, их было не слишком много, лишь брошь и кольцо — чудесные голубовато-белые камни чистой воды. Она не надела диадему, хотя стала графиней. У мадам был вкус. Она любила драгоценности. Мадам заявила, что рубины и изумруды могут упасть в цене. Бриллианты куда надежнее. Она болтала с Роландой и Равиком, обнаруживая недюжинную начитанность. Она вела беседу легко, забавно и остроумно, цитировала Монтеня, Шатобриана и Вольтера. Ее умное, ироническое лицо обрамляли слегка поблескивающие седые волосы с голубоватым отливом — мадам их подкрашивала.
   
В семь часов, после кофе, девушки, совсем как примерные воспитанницы пансиона, встали из-за стола. Они вежливо поблагодарили мадам и трогательно простились в Роландой. Мадам посидела еще немного. Она угостила Равика «арманьяком», какого он в жизни не пробовал. «Группа резерва», все время дежурившая внизу, прибыла к столу. Девушки умылись, переоделись в вечерние платья и подкрасились, но не так ярко, как обычно. Мадам дождалась, пока всем не подали тюрбо. Поговорив с девушками и поблагодарив их за то, что они пожертвовали для нее этим часом, она грациозно откланялась.
   
— Я надеюсь, Роланда, еще увидеть вас до отъезда…
   
— Разумеется, мадам.
   
— Разрешите оставить для вас «арманьяк»? — обратилась мадам к Равику. Он поблагодарил. Мадам удалилась. С головы до пят — дама высшего Общества.
   
Равик взял бутылку и пересел к Роланде.
   
— Когда ты уезжаешь? — спросил он.
   
— Завтра днем, в четыре часа семь минут.
   
— Я приду на вокзал проводить тебя.
   
— Нельзя, Равик. Никак нельзя. Мой жених приезжает сегодня вечером. Мы едем вдвоем. Понимаешь? И вдруг заявишься ты. Он очень удивится.
   
— Понимаю.
   
— Завтра с утра мы сделаем еще кое-какие покупки и отправим все багажом. Сегодня я сниму номер в отеле «Бельфор». Удобно, дешево и чисто.
   
— Он тоже остановится там?
   
— Что ты! — удивилась Роланда. — Ведь мы еще не повенчаны.
   
— Верно. Об этом я как-то не подумал. Равик знал, что Роланда нисколько не рисуется. Она была женщиной устойчивых буржуазных взглядов. Для нее не имело значения, служит ли она в пансионе для благородных девиц или в публичном доме. У нее были определенные обязанности, и она честно их исполняла. Теперь она освободилась от этих обязанностей и возвращается обратно в свою буржуазную среду, полностью порывая с тем миром, в котором временно жила. Так же получалось со многими проститутками. Часто они становились отличными женами. Проституцию они считали тяжелым ремеслом, но отнюдь не пороком. Такой взгляд на вещи спасал их от деградации.
   
Роланда налила Равику еще рюмку коньяку. Затем достала из сумки какую-то бумажку.
   
— Если тебе когда-нибудь будет нужно уехать из Парижа — вот наш адрес. Приезжай в любое время.
   
Равик посмотрел на адрес.
   
— Здесь две фамилии, — сказала она. — Первые две недели пиши на мою. Потом — на имя моего жениха.
   
Равик спрятал листок.
   
— Спасибо, Роланда. Пока я останусь в Париже. И потом — я представляю себе, как удивится твой жених, если я вдруг свалюсь к вам как снег на голову.
   
— Ты это говоришь потому, что я просила тебя не приходить завтра на вокзал? Так ведь здесь совсем другое дело. Я даю адрес на тот случай, если тебе придется срочно выехать из Парижа.
   
Он удивленно взглянул на нее.
   
— Что ты хочешь сказать?
   
— Равик, — сказала она. — Ты беженец. А у беженцев часто бывают неприятности. Хорошо заранее знать место, где можно какое-то время пожить, не опасаясь полиции.
   
— Откуда ты знаешь, что я беженец?
   
— Знаю. И никому об этом не говорила. Да и кому какое дело? Сохрани адрес. А понадобится — приезжай, не стесняйся. У нас никто ни о чем не спросит.
   
— Хорошо, Роланда. Спасибо.
   
— Дня два назад в «Озирис» заходил какой-то тип из полиции. Интересовался каким-то немцем. Спрашивал, был ли он здесь.
   
— Вот как? — Равик насторожился.
   
— Да. Когда ты заходил к нам в последний раз, в «Озирисе» действительно торчал один немец. Ты, наверно, его уже забыл. Такой толстый, лысый. Сидел за столиком с Ивонной и Клер. Агент спрашивал, заглядывал ли он к нам и кто еще был здесь тогда.
   
— Понятия не имею, — сказал Равик.
   
— Ты, наверно, не обратил на него внимания. Но я, конечно, не сказала, что в тот вечер ты забежал к нам на минутку.
   
Равик кивнул.
   
— Так лучше, — пояснила Роланда. — Нечего давать шпикам повод спрашивать у невинных людей паспорта.
   
— Правильно. А он не объяснил, что ему нужно?
   
Роланда пожала плечами.
   
— Нет. Да нас это и не касается. Я ему так и сказала — никого, мол, не было, и все. У нас старое правило: мы никогда ничего не знаем. Так лучше. Впрочем, кажется, он и сам был не особенно заинтересован в расследовании.
   
— Правда?
   
Роланда усмехнулась.
   
— Равик, многим французам наплевать на судьбу какого-то там немецкого туриста. Нам и своих забот хватает. — Она поднялась. — А теперь мне пора. Прощай, Равик.
   
— Прощай, Роланда. Без тебя здесь будет уже не то.
   
Она улыбнулась.
   
— Может, не сразу. Но вскоре наладится.
   
Она пошла прощаться с девушками и по пути еще раз оглядела кассовый аппарат, плетеные кресла и столики. Весьма практичные подарки. Мысленно она уже видела их в своем кафе. В особенности кассовый аппарат — символ буржуазной респектабельности, семейного уюта и благополучия. Поколебавшись с минуту, Роланда вернулась, достала из сумки несколько монет, положила их подле поблескивающей кассы и нажала на клавиши. Механизм сработал, счетчик показал два франка пятьдесят сантимов, и Роланда, улыбаясь счастливой улыбкой, положила в ящичек деньги, которые сама себе уплатила.
   
Девушки, сгорая от любопытства, сгрудились вокруг кассы. Роланда снова нажала на клавиши. Один франк семьдесят пять сантимов.
   
— А что у вас можно получить за один франк семьдесят пять сантимов? — спросила Маргарита, по кличке «Кобыла».
   
Роланда подумала.
   
— Рюмку «дюбонне» и два «перно».
   
— А сколько стоит рюмка «амер пикон» и кружка пива?
   
— Семьдесят сантимов.
   
Касса зажужжала. Ноль франков семьдесят сантимов.
   
— Дешево, — сказала Кобыла.
   
— У нас все должно быть дешевле, чем в Париже, — ответила Роланда.
   
Девушки сдвинули плетеные кресла вокруг мраморных столиков и осторожно уселись. Оправив свои вечерние платья, они вдруг преобразились в будущих посетительниц кафе Роланды.
   
— Мадам Роланда, дайте нам, пожалуйста, три чашки чаю с английским бисквитом, — сказала Дэзи, хрупкая блондинка, пользовавшаяся особенным успехом у женатых мужчин.
   
— Семь франков восемьдесят. — Роланда нажала на клавиши. Касса сработала. — Сожалею, но английский бисквит очень дорог.
   
Кобыла сидела за другим столиком. После напряженного раздумья она взглянула на Роланду.
   
— Две бутылки «поммери», — торжествующе произнесла она. Маргарита любила Роланду и хотела сделать ей приятное.
   
— Девяносто франков. У нас очень хороший «поммери».
   
— И четыре рюмки коньяка! — фыркнула Кобыла. — Сегодня у меня день рождения.
   
— Четыре франка сорок.
   
Касса снова затрещала.
   
— И четыре кофе с безе.
   
— Три франка шестьдесят.
   
Кобыла с восторгом посмотрела на Роланду. Больше она ничего не могла придумать.
   
Девушки сгрудились вокруг кассы.
   
— На сколько же вы сейчас наторговали, мадам Роланда?
   
Роланда показала чеки.
   
— На сто пять франков восемьдесят сантимов.
   
— А чистый доход?
   
— Франков тридцать. Главным образом за счет шампанского. Только на нем и можно заработать.
   
— Неплохо! — откликнулась Кобыла. — Даже очень хорошо! Пусть вам всегда везет, как сегодня.
   
Роланда вернулась к Равику. Глаза ее сияли, как могут сиять лишь глаза любовников и удачливых коммерсантов.
   
— Прощай, Равик. Не забудь, о чем я тебе говорила.
   
— Не забуду. Прощай, Роланда…
   
Она удалилась, сильная, статная, с ясной головой — будущее было для нее просто, а жизнь хороша.
   
   
Равик сидел вместе с Морозовым перед рестораном «Фуке». Девять часов вечера, все столики на террасе были заняты. Где-то вдали за Триумфальной аркой белым, холодным светом горели два фонаря.
   
— Крысы бегут из Парижа, — сказал Морозов. — В «Энтернасьонале» пустуют три номера. Такого не бывало с тридцать третьего года.
   
— Их скоро займут другие беженцы.
   
— Какие же?..
   
— Французы, — сказал Равик. — Из пограничных районов. Как в прошлую войну.
   
Морозов поднял рюмку и увидел, что она пуста. Он подозвал кельнера.
   
— Еще графин «пуйи»… Что же будет с тобой, Равик?..
   
— Ты хочешь, чтобы и я на манер крысы?..
   
— Вот именно.
   
— Нынче и крысам нужны паспорта. И визы. Морозов укоризненно посмотрел на него.
   
— А разве до сих пор они у тебя были? И все-таки ты жил в Вене, в Цюрихе, в Испании и в Париже. Но теперь тебе пора исчезнуть.
   
— Куда? — спросил Равик, он взял графин, принесенный кельнером, и налил в холодную, запотевшую рюмку легкого вина. — Может быть, в Италию? Там меня поджидает гестапо. На самой границе… В Испанию? Там фалангисты.
   
— В Швейцарию.
   
— Швейцария слишком мала. В Швейцарии я был трижды. Всякий раз полиция через неделю задерживала меня и высылала обратно во Францию.
   
— Ну, а если в Англию? Поедешь из Бельгии зайцем.
   
— Ничего не выйдет. Поймают в порту и отправят обратно в Бельгию. А Бельгия — страна, противопоказанная эмигрантам.
   
— В Америку тебе не попасть. Как насчет Мексики?
   
— Беженцев там полным-полно. Да и пускают только тех, у кого есть хоть какое-то подобие документа.
   
— А у тебя вообще ничего?
   
— В тюрьмах, где я сидел под различными фамилиями за нелегальный переход границы, мне давали справки об освобождении. Сам понимаешь, это не лучшие документы. Я их тут же уничтожал.
   
Морозов ничего не ответил.
   
— Больше бежать некуда, старина, — сказал Равик. — Возможность бежать рано или поздно кончается.
   
— Ты, конечно, знаешь, что тебя ждет, если начнется война?
   
— Еще бы. Французский концлагерь. Он, безусловно, будет довольно скверным — ведь ничего не подготовлено.
   
— А дальше что?
   
Равик пожал плечами.
   
— Стоит ли заглядывать так далеко вперед?
   
— Хорошо. А подумал ли ты, что случится, когда заварится вся эта каша, а ты будешь сидеть в концлагере? Чего доброго, попадешь в лапы немцам!
   
— Как и многие другие. Это вполне вероятно. А может быть, нас успеют вовремя выпустить. Кто знает?
   
— Ну, а дальше что?
   
Равик достал сигарету.
   
— К чему весь этот разговор, Борис? Я не могу покинуть Францию. Для меня жить где-нибудь в другом месте либо опасно, либо невыносимо. Да я и сам больше не хочу никуда бежать.
   
— Значит, ты никак не хочешь уезжать?
   
— Не хочу. Я уже все обдумал. Не могу тебе это объяснить, да этого и не объяснишь. Просто не хочу уезжать.
   
Морозов помолчал, разглядывая людей, сидевших за соседними столиками.
   
— А вот Жоан, — вдруг сказал он.
   
Она сидела с каким-то мужчиной довольно далеко от них, на террасе, выходившей на авеню Георга Пятого.
   
— Ты его знаешь? — спросил Морозов.
   
Равик всмотрелся.
   
— Нет.
   
— Похоже, она меняет их довольно часто.
   
— Торопится жить, — равнодушно заметил Равик. — Как большинство из нас. Все задыхаются, боятся что-то упустить.
   
— Это можно назвать и по-другому.
   
— Да, конечно. Но суть дела не меняется. Беспокойство души, старина. Вот уже двадцать пять лет как человечество поражено этой болезнью. У же никто не верит, что можно спокойно состариться, живя на свои сбережения. Каждый чует запах гари и старается урвать от жизни все, что только может. К тебе, мудрому философу, это, конечно, не относится. Ты сторонник простых радостей.
   
Морозов промолчал.
   
— Жоан ничего не смыслит в шляпах, — сказал Равик. — Ты только посмотри, что она нахлобучила себе на голову! У нее вообще мало вкуса. В этом ее сила. Культура расслабляет человека. В конечном счете все сводится к удовлетворению самых примитивных жизненных потребностей. Ты сам — великолепное подтверждение этому.
   
Морозов ухмыльнулся.
   
— Оставь мне мои низменные утехи, ты — человек, витающий в облаках. Людям простого вкуса нравится очень многое. Они никогда не сидят с пустыми руками. В шестьдесят лет гоняться за любовью — значит быть идиотом и пытаться честно выиграть там, где другие играют краплеными картами. А в хорошем борделе я обретаю душевный покой. В доме, который я посещаю, есть шестнадцать молоденьких женщин. За небольшие деньги я там чувствую себя пашой. Меня осыпают ласками куда более искренними, чем те, по которым тоскует иной раб любви. Подчеркиваю: раб любви.
   
— Я понял тебя, Борис.
   
— Вот и отлично. Тогда выпьем это холодное, легкое «пуйи» и вдоволь надышимся серебристым парижским воздухом, пока он еще не отравлен.
   
— Что же, выпьем. Ты заметил — в этом году каштаны цветут второй раз?
   
Морозов кивнул и показал на небо: над темными крышами светилась крупная красноватая планета — это был Марс.
   
— Заметил. Вон гляди-ка — Марс. Говорят, он давно уже не стоял так близко к Земле, как в этом году. — Морозов рассмеялся. — Скоро прочтем в газетах, что где-то родился ребенок с родинкой, похожей на меч. И еще о том, что выпал кровавый дождь. Для полного комплекта знамений не хватает только таинственной средневековой кометы.
   
— А вот она. — Равик указал на бегущие, точно подгоняющие друг друга слова световой газеты над зданием редакции и на толпу людей, стоящих на тротуаре с запрокинутыми вверх головами.
   
Некоторое время они сидели молча. К столикам подошел уличный аккордеонист и сыграл «Голубку». Потом, неся на плече свой товар, появились торговцы шелковыми коврами. Между столиками сновал мальчишка, предлагая пакетики с фисташками. Все было как обычно, пока не прибежали разносчики газет. Последние выпуски мгновенно расхватали, и через минуту терраса имела такой вид, словно на ней расселся рой огромной белой и бескровной моли. Моль тихо шевелила крылышками, хищно восседая на своих жертвах.
   
— Вон идет Жоан, — сказал Морозов.
   
— Где?
   
— Да вон там, напротив.
   
Жоан наискосок переходила улицу, направляясь к зеленому открытому «делаэ», стоявшему у тротуара на Елисейских Полях. Равика она не видела. Сопровождавший ее мужчина был без шляпы и казался довольно молодым. Он ловко вырулил на проезжую часть.
   
— Красивая машина, — сказал Равик.
   
— Ты еще скажи — красивые шины, — ответил Морозов и шумно вздохнул. — Несгибаемый, железный Равик, — добавил он с досадой. — Корректный западноевропеец. Сказал бы просто — подлая стерва. Это я еще мог бы понять. А то — красивая машина…
   
Равик улыбнулся.
   
— Стерва или святая. В конце концов, какая разница? Важно, как мы сами к этому относимся. Тебе, мирному посетителю борделей, повелителю шестнадцати женщин, этого не понять. Любовь — не торгаш, стремящийся получить проценты с капитала. А для фантазии достаточно несколько гвоздей, чтобы развесить на них свои покрывала. И ей не важно, какие это гвозди — золотые, железные, даже ржавые… Где ей суждено, там она и запутается. Любой куст — терновый или розовый — превращается в чудо из «Тысячи и одной ночи», если набросить на него покрывало, сотканное из лунного света и отделанное перламутром.
   
Морозов отхлебнул вина.
   
— Ты слишком много говоришь, — сказал он. — К тому же все это неверно.
   
— Знаю. Но в сплошном мраке и блуждающий огонек — маяк.
   
С площади Этуаль на серебряных ступнях незаметно пришла прохлада. Равик приложил ладони к холодной, запотевшей рюмке с вином. Рука ощутила холод. Холодно было и в сердце. Глубокое дыхание ночи овевало его и приносило столь же глубокое безразличие к собственной судьбе. Судьба и будущее. Разве не испытал он уже однажды нечто подобное? Да, в Антибе, вспомнил он. Когда понял, что Жоан покинет его. Тогда он почувствовал равнодушие, перешедшее в спокойствие. И теперь он так же хладнокровно решил не уезжать из Парижа. И вообще больше не бежать. Все это — звенья одной цепи. Он познал и месть и любовь. С него довольно. Это, конечно, еще далеко не все, что мужчина вправе требовать от жизни, но и этого уже достаточно. Ведь он думал, что никогда больше не испытает ни того, ни другого. Он убил Хааке и не уехал из Парижа. И не уедет! Все это — звенья одной цепи. В чем-то повезло, от чего-то приходится отказаться. И дело тут вовсе не в намеренном отречении от жизни. Просто он спокойно принял решение, вопреки всякой логике. Кончились шатания, появилась устойчивость. Что-то стало на свое место. Надо выждать, собраться с мыслями, осмотреться. Появилась какая-то почти мистическая уверенность в себе, предстоит маленькая передышка, и надо собрать все свои силы. Ничто больше не имеет значения. Все реки замерли. В ночи образовалось озеро, оно становится все тире и шире… Утро покажет, куда потекут воды.
   
— Мне пора, — сказал Морозов, взглянув на часы.
   
— Иди, Борис. Я еще немного посижу.
   
— Хочешь насладиться последними вечерами? Перед концом света, не так ли?
   
— Именно так. Все это больше не повторится.
   
— Тогда стоит ли горевать?
   
— Конечно, не стоит. Ведь и мы тоже не повторимся. Вчерашний день отшумел, и никакие слезы, никакие мольбы не вернут нам его.
   
— Ты слишком много говоришь. — Морозов встал. — Благодари судьбу за то, что тебе дано присутствовать при конце века. Это был плохой век.
   
— Зато — наш век. А ты слишком немногословен, Борис.
   
Морозов стоя допил свою рюмку. Очень осторожно, словно это была динамитная шашка, он поставил ее на столик и вытер бороду. Одетый не в ливрею, а в обычный костюм, он высился перед Равиком, рослый и могучий.
   
— Я отлично понимаю, почему ты не хочешь уезжать, — медленно проговорил он. — Отлично понимаю. Эх ты, костоправ-фаталист!
   
   
Равик рано вернулся в отель. В холле он увидел маленькую одинокую фигурку, примостившуюся на диване. При его появлении человечек вскочил, как-то странно взмахнув руками. Равик заметил, что у него только одна нога. Вместо другой из штанины торчала грязная, рассохшаяся деревяшка.
   
— Доктор… доктор…
   
Равик вгляделся внимательнее. В тусклом свете он различил лицо мальчика, расплывшееся в сплошную улыбку.
   
— Жанно! — удивленно воскликнул он. — Ну конечно, Жанно!
   
— Он самый. Жду вас весь вечер. Только сегодня узнал, где вы живете. Сколько раз я пытался раздобыть ваш адрес в клинике у сестры. Но эта старая ведьма все отвечала, что вас нет в Париже.
   
— Одно время меня действительно тут не было.
   
— Сегодня она наконец сказала, что вы живете здесь. Вот я сразу и пришел. — Жанно сиял.
   
— Что-нибудь неладно с ногой? — спросил Равик.
   
— Нет! — Жанно похлопал рукой по деревяшке, словно лаская верного старого пса. — Нога в лучшем виде. Действует безотказно.
   
Равик посмотрел на деревяшку.
   
— Похоже, это как раз то, чего ты хотел. Как уладилось дело со страховой компанией?
   
— Неплохо. Мне оплатили механический протез, а магазин выдал деньги, удержав пятнадцать процентов. Все в порядке.
   
— А твоя молочная?
   
— Потому-то я и здесь. Мы открыли магазин. Маленький, но жить можно. Мать обслуживает посетителей. Я закупаю товар и подсчитываю выручку. Нашел хороших поставщиков. Прямо в деревне.
   
Жанно заковылял к обшарпанному дивану и взял туго перевязанный коричневый пакет.
   
— Вот, доктор! Для вас! Это я вам принес. Ничего особенного, зато все из собственного магазина — хлеб, масло, сыр, яйца. Если не захочется выходить — можете совсем неплохо поужинать и дома, верно?
   
Жанно преданным взглядом посмотрел на Равика.
   
— Дай Бог всегда иметь такой хороший ужин, — сказал Равик.
   
Жанно утвердительно кивнул.
   
— Надеюсь, сыр вам понравится. Здесь бри и пон ль'эвек.
   
— Как раз то, что я больше всего люблю.
   
— Замечательно! — От радости Жанно что есть силы хлопнул рукой по обрубку ноги. — Пон ль'эвек — это вам мать послала. Сам-то я думал, что вы больше любите бри. Бри — настоящий сыр для мужчины.
   
— И тот и другой — превосходны. Лучше не придумаешь. — Равик взял пакет. — Спасибо, Жанно. Пациенты редко вспоминают своих врачей. Чаще всего они приходят поторговаться о гонораре.
   
— Так ведь это богатые, верно? — Жанно презрительно махнул рукой. — А мы не такие. В конце концов, вам мы обязаны всем. Если бы у меня просто осталась негнущаяся нога, мы почти ничего бы не получили.
   
Равик с удивлением посмотрел на него. Неужели Жанно считает, что я отнял ногу просто из любезности? — подумал он.
   
— Иного выхода не было, Жанно, пришлось ампутировать.
   
— Ну конечно, — Жанно хитро подмигнул. — Ясно. — Он сдвинул кепку на лоб. — А теперь я пойду. Мать, наверно, беспокоится. Я уже давно из дому. Надо еще повидать одного поставщика, договориться насчет нового сорта рокфора. Прощайте, доктор. Надеюсь, вы съедите все с аппетитом.
   
— Прощай, Жанно. Спасибо. Желаю удачи.
   
— В этом можете не сомневаться.
   
Жанно помахал рукой и, довольный собой, заковылял к выходу.
   
   
Придя в номер, Равик разыскал старую спиртовку, которой давно не пользовался. Он нашел пакет с кубиками сухого спирта и небольшую сковородку. Взяв два кубика, он положил их на горелку и зажег. Затрепетало узкое, синее пламя. Он растопил кусок масла и вылил на сковородку два яйца. Затем нарезал свежего, поджаристого белого хлеба, поставил сковородку на газету, развернул пакет с сыром, открыл бутылку «вуврэ» и принялся за еду. Давно ему не приходилось готовить самому. Теперь он решил, что завтра же на всякий случай купит про запас сухого спирта. Спиртовку нетрудно будет взять с собой в лагерь. Она была складная. Равик ел медленно. Он попробовал также кусочек пон ль'эвека. Жанно был прав — ужин удался на славу.
  
  
   
    
XXXII
   
   
— Исход из Египта, — сказал доктор филологии и философии Зайденбаум, обращаясь к Равику и Морозову. — Только на этот раз дело обойдется без Моисея.
   
Тощий и желтый, он стоял у входа в «Энтернасьональ». Семейства Штерн, Вагнер и холостяк Штольц грузили свой скарб в автофургон для перевозки мебели, нанятый ими в складчину.
   
Освещенная ярким августовским солнцем, на тротуаре стояла мебель. Позолоченный диван, обитый обюссонской тканью, несколько кресел и новый обюссонский ковер. Все это составляло собственность супругов Штерн. Грузчики выносили из парадного могучий стол красного дерева. Сельма Штерн, женщина с увядшим лицом и бархатными глазами, тряслась над ним, как наседка над цыплятами.
   
— Осторожно, столешница! Не поцарапайте ее! Это же красное дерево! Тише! Тише!
   
Полированный стол был натерт до блеска. Это была одна из тех святынь, во имя которых домашние хозяйки готовы рисковать жизнью. Сельма Штерн все время суетилась вокруг стола. Грузчики с полной безучастностью поставили его на тротуар.
   
Солнце ярко освещало блестящую поверхность стола. Сельма нагнулась над ним с тряпкой и нервными движениями принялась вытирать углы. Полированное дерево, как темное зеркало, отражало ее бледное лицо, и казалось, будто из зеркала времен, сквозь тысячелетия на нее вопрошающе глядит далекая праматерь всех женщин на земле.
   
Грузчики вынесли буфет красного дерева, тоже полированный и тоже натертый до блеска. Один из грузчиков сделал неловкое движение, и угол буфета врезался в косяк входной двери отеля «Энтернасьональ». Сельма Штерн не вскрикнула. Она застыла с тряпкой в руке, поднесенной к полуоткрытому рту. Казалось, она хотела запихнуть тряпку в рот и вдруг окаменела.
   
Йозеф Штерн, ее муж, невысокий человек в очках и с отвисшей нижней губой, подошел к ней.
   
— Сельмочка, дорогая…
   
Она не видела его. Ее взгляд был устремлен куда-то в пустоту.
   
— Буфет…
   
— Сельмочка, дорогая… зато у нас есть выездные визы…
   
— Буфет моей мамы. Моих родителей.
   
— Послушай, Сельмочка. Ну, подумаешь, какая-то там царапина! Маленькая царапинка! Главное, у нас есть визы.
   
— Но она останется. Останется навсегда.
   
— Мадам, — сказал грузчик. Он не знал немецкого языка, но отлично понимал, о чем шла речь. — В таком случае, грузите свое барахло сами. Не я сделал эту дверь узкой.
   
— Вшивые боши! — бросил второй грузчик.
   
Йозеф Штерн оживился.
   
— Мы не боши, — возразил он. — Мы эмигранты.
   
— Вшивые эмигранты! — буркнул грузчик.
   
— Вот видишь, Сельмочка! — воскликнул Штерн. — Что нам теперь делать? И чего только мы не натерпелись из-за твоей мебели красного дерева! Из Кобленца выехали на четыре месяца позже, чем следовало, — ты ни за что не хотела с ней расстаться. Это влетело нам в восемнадцать тысяч марок налога за право выезда из рейха. А теперь мы стоим на улице, а пароход ведь не ждет.
   
Штерн склонил голову набок и озабоченно посмотрел на Морозова.
   
— Ну, что прикажете делать? — спросил он расстроенным голосом. — Вшивые боши! Вшивые эмигранты! Узнай он, что мы евреи, так тут же обзовет нас sales juifs,[26] и тогда всему конец.
   
— Дайте ему денег, — посоветовал Морозов.
   
— Денег? Он швырнет их мне в лицо.
   
— И не подумает, — возразил Равик. — Если человек так бранится, значит, его можно купить.
   
— Это не в моих правилах. Тебя оскорбляют, и ты же еще должен платить.
   
— Оскорбление считается настоящим лишь тогда, когда оно адресовано вам лично, — заявил Морозов. — А тут прозвучали оскорбления общего характера. Нанесите этому человеку ответное оскорбление — суньте ему денег.
   
В глазах Штерна мелькнула улыбка.
   
— Хорошо, — сказал он Морозову. — Очень хорошо.
   
Он достал несколько кредиток и дал грузчикам. Они с презрительным видом распихали их по карманам. Штерн с не менее презрительным видом спрятал бумажник. Грузчики осмотрелись и приступили к погрузке обюссонских кресел. Буфет они демонстративно взгромоздили в последнюю очередь. Вдвигая его в фургон, они наклонили его так, что правый бок задел стенку кузова. Сельма Штерн вздрогнула, но ничего не сказала. Штерн вообще не обратил на это никакого внимания. Он в сотый раз проверял свои визы и документы.
   
— Ничто не выглядит так жалко, как мебель на улице, — сказал Морозов.
   
Началась погрузка вещей семейства Вагнер. Несколько стульев, кровать, казавшаяся под открытым небом неприличной и словно грустной. Два чемодана с наклейками «Гранд-отель, Гардоне, Виареджо» и «Адлон, Берлин». Вращающееся зеркало в золоченой раме — в нем отражалась улица. Кухонная утварь. Невозможно было понять, зачем люди тащат всю эту рухлядь в Америку…
   
— Родственники! Все это устроили наши родственники из Чикаго, — сказала Леони Вагнер. — Они прислали нам денег и выхлопотали визу. Всего-навсего туристская виза. Потом придется выехать в Мексику. Это все родственники.
   
Ей было не по себе. Под взглядами остающихся она чувствовала себя дезертиром, и потому ей хотелось быстрее уехать. Леони помогала грузить вещи. Только бы поскорее скрыться за ближайшим углом, тогда можно будет свободно вздохнуть. Но тотчас же возникнут новые опасения. Действительно ли отойдет пароход? Выпустят ли их на берег? Не отправят ли обратно в Европу? Годы шли чередой — и на смену одному опасению приходило другое.
   
Имущество холостяка Штольца, рыжеволосого, сгорбленного, молчаливого человека, почти полностью состояло из книг. Чемодан с одеждой и целая библиотека: инкунабулы, старинные первоиздания, новые книги.
   
Постепенно в парадном и перед отелем столпилось множество эмигрантов. Они молча смотрели на вещи и мебельный фургон.
   
— Итак, до свидания, — нервно проговорила Леони Вагнер. — Или гуд бай.
   
— Она растерянно рассмеялась. — Или адье. Теперь все перепуталось, толком не знаешь, как и сказать.
   
Она начала обходить своих бывших соседей и пожимать им руки.
   
— Родственники у нас там, — сказала она. — Это они все устроили. Сами мы, конечно, никогда бы не смогли…
   
Леони растерянно смолкла. Доктор Эрнст Зайденбаум похлопал ее по плечу.
   
— Ничего, ничего. Просто одним везет, другим нет.
   
— Большинству не везет, — заявил эмигрант Визенхоф. — Не обращайте внимания, счастливого пути.
   
Йозеф Штерн простился с Морозовым, Равиком и другими своими знакомыми. Он виновато улыбался, словно его только что изобличили в подделке банковского чека.
   
— Кто знает, как еще все обернется. Не пришлось бы нам пожалеть о старом «Энтернасьонале».
   
Сельма Штерн уже забралась в фургон. Холостяк Штольц не простился ни с кем. Он уезжал в Америку: у него была всего лишь португальская виза. Это казалось ему слишком незначительным поводом для торжественного прощания. Только когда машина тронулась, он слегка помахал рукой. Оставшиеся напоминали стайку кур под дождем.
   
— Пошли, — сказал Морозов Равику. — Скорее в «катакомбу»! Без кальвадоса тут не обойтись!
   
Едва они сели за столик, как появились остальные. Казалось, в столовую медленно влетели гонимые ветром листья. Два бледных раввина с трясущимися бородками, Визенхоф, Рут Гольдберг, шахматист-автомат Финкенштейн, фаталист Зайденбаум, несколько супружеских пар, пятеро или шестеро детей, владелец полотен импрессионистов Розенфельд, которому так и не удалось уехать, двое подростков и еще какие-то очень старые люди.
   
Время ужина еще не наступило, но никому не хотелось возвращаться в свои унылые номера. Все сгрудились в столовой, тихие и почти покорившиеся судьбе. Каждый изведал в жизни столько горя, что будущее казалось уже почти безразличным.
   
— Аристократия отбыла, — сказал Зайденбаум. — Теперь здесь остались одни лишь приговоренные к пожизненному заключению и к смертной казни. Избранный народ! Любимцы Иеговы. Специально предназначенные для погромов. Да здравствует жизнь!
   
— В запасе еще Испания, — сказал Финкенштейн. На столе перед ним лежала шахматная доска и газета «Матэн» с шахматной задачей.
   
— Испания? Как же! Фашисты расцелуют каждого еврея, едва он переступит границу.
   
Толстая, но необыкновенно проворная официантка принесла кальвадос. Зайденбаум надел пенсне.
   
— Даже по-настоящему напиться почти никто из нас не умеет, — заявил он.
   
— Забыть обо всем хотя бы на одну ночь. Потомки Агасфера! В наши дни этот старый бродяга давно бы впал в отчаяние: без документов ему бы и шагу не дали ступить.
   
— Выпейте с нами рюмочку, — сказал Морозов. — Очень хороший кальвадос. Хозяйка об этом, к счастью, не догадывается. Иначе непременно взвинтила бы цену.
   
Зайденбаум отрицательно покачал головой.
   
— Я не пью.
   
Неожиданно Равик заметил давно не бритого человека, который то и дело доставал из кармана зеркальце и гляделся в него.
   
— Кто это? — спросил он Зайденбаума. — Я его здесь ни разу не видел.
   
Зайденбаум скривил губы.
   
— Это новоявленный Гольдберг.
   
— То есть как? Неужели вдова Гольдберга снова вышла замуж? Так быстро?
   
— Нет. Она просто продала паспорт покойного мужа. За две тысячи франков. У старика Гольдберга была седая борода, поэтому и приходится отращивать бороду. Внешнее сходство обязательно — на паспорте фотография. Глядите, он непрестанно дергает свою щетину. Боится пользоваться паспортом до тех пор, пока не отрастет борода. Старается обогнать время.
   
Равик взглянул на мужчину, нервно теребившего щетину на подбородке и поминутно заглядывавшего в зеркальце.
   
— В крайнем случае скажет, что спалил себе бороду.
   
— Неплохая идея. Надо его надоумить. — Зайденбаум снял пенсне и стал раскачивать его на цепочке. — Получается довольно скверная история, — улыбнулся он. — Две недели назад это была просто коммерческая сделка. А теперь Визенхоф уже ревнует, да и сама Рут порядком сконфужена. Демоническая власть документа — ведь по паспорту он ей муж.
   
Зайденбаум встал и подошел к новоявленному Гольдбергу.
   
— Демоническая власть документа!.. Хорошо сказано, — обратился Морозов к Равику. — Что ты сегодня делаешь?
   
— Кэт Хэгстрем отплывает вечером на «Нормандии». Я отвезу ее в Шербур. У нее своя машина. Потом доставлю машину обратно и сдам хозяину гаража. Кэт продала ее.
   
— А Кэт не повредит такой длинный путь?
   
— Нет, почему же? Теперь уже безразлично, что она будет делать. На теплоходе есть хороший врач. А в Нью-Йорке… — Равик пожал плечами и допил свой кальвадос.
   
Затхлый воздух «катакомбы» сдавливал грудь. Столовая была без окон. Под запыленной, чахлой пальмой сидели два старика — муж и жена. Оба погрузились в печаль, обступившую их непроницаемой стеной. Они неподвижно сидели, взявшись за руки, и казалось, уже никогда не встанут.
   
Равику вдруг почудилось, будто в этом подвале, лишенном света, скопилось все горе мира. Желтые, увядшие груши электрических лампочек, висевшие под потолком, сочились каким-то болезненным светом, и от этого помещение выглядело еще более безутешным. Молчание, шепот, шуршание документов и денег, пересчитываемых в сотый раз, бессмысленное сидение на месте, беспомощное ожидание конца, крупица судорожного мужества, жизнь, тысячекратно униженная и теперь окончательно загнанная в тупик, отчаявшаяся и изнемогающая… Он явственно ощутил все это, услышал запах этой жизни, запах страха — последнего, огромного, молчаливого страха. До чего же был знаком ему этот запах! Концентрационный лагерь… Людей хватали на улицах, вытаскивали ночью из постелей. Загнанные в бараки, они с трепетом ожидали, что с ними произойдет…
   
Рядом за столиком сидели двое — женщина с гладко расчесанными на пробор волосами и ее муж. Перед ними стоял мальчик лет восьми. Только что он бродил между столиками, прислушиваясь к разговорам, и теперь вернулся к родителям.
   
— Почему мы евреи? — спросил он мать. Она ничего не ответила.
   
Равик посмотрел на Морозова.
   
— Мне пора, — сказал Равик. — В клинику.
   
— И мне пора. Они поднялись по лестнице.
   
— Ну знаешь, это уж слишком! — сказал Морозов. — И говорю тебе это я, бывший антисемит.
   
   
После «катакомбы» клиника могла показаться довольно приятным местом. Здесь тоже были муки, болезни и горе, но тут, по крайней мере, все это можно было хоть как-то логически осмыслить. Все понимали, откуда это идет, понимали, что нужно и чего не следует делать. Здесь налицо факты, нечто реальное и осязаемое, чему можно противодействовать по мере сил.
   
Вебер сидел в своем кабинете и читал газету. Равик заглянул ему через плечо и пробежал глазами заголовки.
   
— Здорово, а? — спросил Равик.
   
— Продажная банда! Так бы и перевешал пятьдесят процентов наших политиканов!
   
— Девяносто, — уточнил Равик. — Каково состояние больной, которая лежит у Дюрана?
   
— Поправляется. — Вебер взял сигару. Его пальцы дрожали. — Для вас все просто, Равик. Но я-то ведь француз.
   
— А я вообще никто. Но я был бы рад, если бы все пороки Германии сводились к одной только продажности.
   
Вебер виновато взглянул на него.
   
— Я говорю глупости. Извините. — Он забыл прикурить. — Войны не будет, Равик. Война просто невозможна. Все это — одни крикливые угрозы! В последнюю минуту что-нибудь да произойдет. — Он немного помолчал. От его прежней самоуверенности не осталось и следа. — В конце концов у нас есть еще линия Мажино, — почти умоляюще произнес он.
   
— Разумеется, — подтвердил Равик без особой убежденности. Он слышал это уже тысячу раз. Почти все разговоры с французами заканчивались этим.
   
Вебер вытер лоб.
   
— Дюран перевел свой капитал в Америку. Так сказала мне его секретарша.
   
— Вполне типично.
   
Вебер посмотрел на него затравленными глазами.
   
— Он не единственный. Мой тесть обменял французские акции на американские. Гастон Нерэ обратил все свои деньги в доллары и держит их в сейфе. А Дюпон, по слухам, зарыл у себя в саду несколько мешков с золотом. — Вебер встал. — Не могу обо всем этом говорить! Отказываюсь верить! Невозможно! Невозможно, чтобы Францию предали и продали! Если возникнет опасность, все сплотятся. Все!
   
— Все, — хмуро проговорил Равик. — Все, включая промышленников и политических гешефтмахеров, которые уже сейчас заключают сделки с Германией.
   
Вебер с трудом овладел собой.
   
— Равик… Давайте… давайте поговорим лучше о чем-нибудь другом.
   
— Пожалуйста. Я должен отвезти Кэт Хэгстрем в Шербур. К полуночи вернусь.
   
— Хорошо. — От волнения Вебер с трудом говорил. — А вы, Равик… Что вы будете делать?
   
— Ничего. Попаду во французский лагерь. Надеюсь, он будет все же лучше немецкого.
   
— Этого с вами не случится. Франция не станет интернировать беженцев.
   
— Почему же? Это само собой разумеется, и тут ничего не возразишь.
   
— Равик…
   
— Ладно. Посмотрим. Дай Бог, чтобы я оказался неправ… А вы слыхали — Лувр эвакуируется? Лучшие картины вывозятся в Среднюю Францию.
   
— Не слыхал. Откуда вы знаете?
   
— Был там сегодня. Синие витражи Шартрского собора тоже упакованы. Заходил туда вчера. Сентиментальное путешествие. Хотелось взглянуть на них еще разок. Опоздал. Уже отправили. Ведь аэродром недалеко. Даже успели вставить новые стекла. Так же, как в прошлом году, во время Мюнхенского совещания.
   
— Вот видите! — Вебер судорожно ухватился за этот аргумент. — Тогда тоже ничего не произошло. Шумели-шумели, а потом приехал Чемберлен со своим зонтиком мира.
   
— Да. Зонтик мира все еще находится в Лондоне… А богиня победы — все еще в Лувре… Правда, она без головы. Ника остается в Париже. Слишком громоздка для транспортировки. Ну, мне пора. Кэт Хэгстрем ждет меня.
   
   
Сверкая тысячами огней, белоснежная «Нормандия» стояла в темноте у причала. С моря дул прохладный соленый ветер. Кэт Хэгстрем плотнее запахнула пальто. Она очень похудела. Кожа да кости. Над скулами, как два темных озера, пугающе поблескивали большие глаза.
   
— А я хотела бы остаться, — сказала она. — Не знаю, почему мне так тяжело уезжать.
   
Равик внимательно посмотрел на нее. Вот он — могучий корабль с ярко освещенным трапом; люди непрерывным потоком вливаются в него, и иные из них так торопятся, будто все еще боятся опоздать; вот он — сверкающий дворец, и называется он теперь не «Нормандия», а Избавление, Бегство, Спасение; в сотнях городов Европы, в третьеразрядных отелях и подвалах домов ютятся десятки тысяч людей, и всем им этот корабль кажется совершенно недосягаемой мечтой. А рядом с ним стоит женщина, чьи внутренности пожирает смерть, и тоненьким приятным голоском произносит: «А я хотела бы остаться».
   
Все лишилось смысла. Эмигрантам из «Энтернасьоналя», из множества «Энтернасьоналей», разбросанных по Европе, всем затравленным, замученным, еще спасающимся бегством или уже настигнутым, этот корабль казался подлинной землей обетованной; очутившись на «Нормандии», они лишились бы чувств от счастья, рыдали бы и целовали трап, поверили бы в чудеса… А Кэт, уезжая навстречу своей смерти, безучастно стоит рядом, держит в усталой руке билет, трепещущий на ветру, и говорит: «А я хотела бы остаться».
   
Появилась группа американцев. Громко разговаривая, они шли медленно и спокойно. Куда спешить — в запасе у них сколько угодно времени. Они уезжали по настоянию посольства и оживленно это обсуждали. Вообще говоря, жаль! Интересно посмотреть, как тут развернутся события. Вот был бы fun.[27] Да и что с ними, американцами, может приключиться? Ведь есть посольство! Штаты соблюдают нейтралитет! Действительно жаль уезжать.
   
Аромат тончайших духов. Драгоценности. Брызжут искрами бриллианты. Еще несколько часов назад они сидели у «Максима». Цены в пересчете на доллары смехотворно низки. А какой «кортон» 1929 года! Или «поль роже» 1928 года, поданный в конце ужина! А теперь «Нормандия». Они пойдут в бар, поиграют в триктрак, опрокинут несколько рюмок виски… А перед консульствами — длинные очереди людей, потерявших всякую надежду, и над ними, как облако, страх смерти. В приемных — несколько окончательно запарившихся сотрудников консульства. Военно-полевой суд, чинимый мелким служащим. Он то и дело отрицательно качает головой: «Нет! Никаких виз! Нет! Это невозможно!» Смертный приговор, безмолвно выносимый обреченным на безмолвие невинным людям… Равик смотрел на корабль. Это был уже не корабль, а ковчег, легкий ковчег, пускающийся в плавание, чтобы уйти от потопа… Однажды от потопа уже удалось спастись, но теперь его валы вот-вот снова настигнут, захлестнут…
   
— Вам пора, Кэт…
   
— Уже?.. Прощайте, Равик.
   
— Прощайте, Кэт.
   
— Нам ведь незачем лгать друг другу, не так ли?
   
— Незачем, Кэт.
   
— Приезжайте скорее в Америку…
   
— Обязательно, Кэт. Скоро приеду…
   
— Прощайте, Равик. Спасибо за все. А теперь я пойду. Поднимусь на палубу и помашу вам рукой. Подождите, пока «Нормандия» не отчалит, и помашите мне в ответ.
   
— Хорошо, Кэт.
   
Чуть пошатываясь, она медленно взошла по трапу. Ее тонкая фигура, столь не похожая на двигавшиеся рядом с ней, казалась почти бесплотной. В ней было какое-то мрачное изящество неотвратимой смерти. Смелое лицо. Головка словно у египетской бронзовой кошки. Остались одни лишь очертания, дыхание и глаза.
   
Последние пассажиры. Какой-то еврей, весь в поту, с меховой шубой, перекинутой через руку. Он почти истерически вопит и суетится. За ним два носильщика. Последние американцы. Медленно поднимается трап. Странное чувство — будто трап поднимается навсегда. Полоска воды шириной всего лишь в два метра. Но она — граница, граница между Европой и Америкой. Между спасением и гибелью.
   
Равик поискал глазами Кэт и вскоре нашел ее. Она стояла у фальшборта и махала рукой. Он помахал ей в ответ.
   
Казалось, белый корабль сдвинулся. Казалось, берег начал отступать. Чуть-чуть. Едва заметно. И вдруг «Нормандия» по-настоящему отчалила. Недосягаемая, она парила над темной водой на фоне темного неба. Равик уже не мог различить Кэт в толпе пассажиров. Оставшиеся на берегу переглядывались молча, растерянно или с наигранным весельем. Одни уходили поспешно, другие медленно и нехотя.
   
   
Машина мчалась сквозь вечер обратно в Париж. Мимо проносились живые изгороди и сады Нормандии. В туманном небе повис крупный овал луны. Равик уже забыл о белом корабле. Остался только пейзаж, запах сена и спелых яблок, остались тишина и глубокий покой всего неизменного.
   
Машина шла почти бесшумно. Она шла так, словно была неподвластна силе тяжести. Мимо скользили дома, церкви, деревья, золотистые световые пятна кабачков и бистро, поблескивающая река, мельница и снова плоский контур равнины, над которой вздымался небосвод, подобный внутренней стороне гигантской раковины, где в нежном молочном перламутре мерцает жемчужина луны…
   
То был конец и свершение. Равик уже не раз испытал подобное чувство. Но теперь это ощущение было удивительно целостным. От него нельзя было уйти, оно пронизывало душу, и ничто не сопротивлялось ему.
   
Все стало невесомым и словно парило в пространстве. Будущее встретилось с прошлым, и не было больше ни желаний, ни боли. Прошедшее и будущее казались одинаково важными и значительными. Горизонты сравнялись, и на какое-то удивительное мгновение чаши бытия уравновесились. Судьба никогда не может быть сильнее спокойного мужества, которое противостоит ей. А если станет совсем невмоготу — можно покончить с собой. Хорошо сознавать это, но еще лучше сознавать, что, покуда ты жив, ничто не потеряно окончательно.
   
Равик знал, что такое опасность, знал, куда идет, и также знал, что уже завтра он будет обороняться… Но в эту ночь, в час возвращения с берегов потерянного Арарата туда, где уже слышен гул надвигающейся катастрофы, все внезапно стало совсем непривычным, лишилось прежнего смысла: опасность продолжала оставаться опасностью и все же не была ею; судьба была и жертвой и божеством, которому приносятся жертвы. А завтрашний день казался каким-то совсем неведомым миром.
   
Все было хорошо. И то, что произошло, и то, что еще произойдет. Всего было достаточно. А наступит конец — что ж, пусть! Одного человека он любил и потерял. Другого — ненавидел и убил. Оба освободили его. Один воскресил его чувства, другой — погасил память о прошлом. Не осталось ничего незавершенного. У него больше не было ни желаний, ни ненависти, ни жалоб. Если что-то должно начаться вновь — пусть начинается. Можно начинать, когда ничего не ждешь, можно начинать. К тому же на его стороне простая сила опыта, и она не пропала, а, напротив, только возросла. Пепелище расчищено, парализованные участки ожили вновь, цинизм превратился в силу. Все это было хорошо.
   
   
За Канном ему встретились лошади. Бесчисленные силуэты лошадей под призрачным лунным светом. Затем потянулись маршевые колонны, шеренгами по четыре. Мужчины с узелками, картонными коробками, свертками. Всеобщая мобилизация началась.
   
Они двигались почти бесшумно. Никто не пел. Никто не разговаривал. Следуя справа по обочине, чтобы не мешать движению автомобилей, молча брели сквозь ночь эти колонны теней.
   
Равик обгонял их одну за другой. Кони, подумал он. Кони, как в 1914 году. Танков нет. Одни только кони.
   
Ом остановился у бензоколонки заправить машину. В окнах домов маленькой деревушки еще горел свет, но кругом было тихо. Через деревню прошла колонна. Люди смотрели ей вслед. Никто даже не махнул рукой.
   
— Завтра и мне идти, — сказал человек у бензоколонки. У него было ясное, загорелое лицо крестьянина. — Отца убили в прошлую войну. Деда в семьдесят первом году. А завтра и мне идти. Всегда одно и то же. Уже несколько сотен лет. И ничто не помогает, снова и снова нам приходится идти.
   
Он оглядел старенькую бензопомпу, маленький домик и женщину, стоявшую рядом с ним.
   
— Двадцать восемь франков тридцать сантимов, мсье. Снова пейзаж. Луна. Колонны мобилизованных. Кони. Молчание. Равик затормозил перед маленьким рестораном. На улице стояло два столика. Хозяйка заявила, что еды никакой нет. Но Равик хотел есть, несмотря ни на что. А во Франции омлет с сыром не считается ужином. В конце концов в придачу к омлету удалось выпросить салат, кофе и графин вина.
   
Равик сидел один перед розовым домиком и ел. Над лугами клубился туман. Квакали лягушки. Было очень тихо. Только где-то в верхнем этаже говорило радио. Голос диктора — успокаивающий, уверенный и никчемный. Все слушали его, но никто ему не верил.
   
Равик расплатился.
   
— Париж затемнен, — сказала хозяйка. — Только что передавали.
   
— В самом деле?
   
— Да. Опасаются воздушных налетов. Обычная предосторожность. По радио говорят, что все делается только из предосторожности. Войны, говорят, не будет. Идут, мол, переговоры. А вы как считаете?
   
— Я не думаю, чтобы дело дошло до войны. — Равик не знал, что еще ответить.
   
— Дай-то Бог. А что толку? Немцы захватят Польшу. Потом потребуют Эльзас-Лотарингию. Потом колонии. Потом еще что-нибудь. И так без конца, пока мы не сдадимся или не начнем воевать. Уж лучше сразу.
   
Хозяйка медленно пошла к дому. По шоссе спускалась новая колонна.
   
   
Красноватое зарево Парижа на горизонте. Затемнение… Париж — и затемнение! Впрочем, чему удивляться: вот-вот объявят войну. И все-таки странно: Париж погрузится в темноту. Словно погаснет светоч мира.
   
Пригороды. Сена. Путаница маленьких переулков. Прямая, как стрела, авеню, ведущая к Триумфальной арке. Бледная, пока еще освещенная туманным светом площадь Этуаль. За аркой — Елисейские Поля, все еще также в блеске и переливах огней.
   
Равик облегченно вздохнул. Он продолжал ехать по городу и вдруг увидел — тьма действительно уже начала окутывать Париж. Словно короста на блестящей, глянцевитой коже, то здесь, то там проступали болезненные пятна тьмы. Пестрая мозаика световых реклам, во многих местах разъеденная длинными тенями, угрожающе притаившимися меж немногих робких огней — красных, белых, синих и зеленых. Отдельные улицы уже ослепли, словно по ним проползли толстые черные змеи и раздавили блеск и сияние. Авеню Георга Пятого была уже затемнена; на авеню Монтеня гасли последние фонари; здания, с которых по ночам устремлялись к звездам каскады света, теперь таращились в полумрак голыми, серыми фасадами. Половина авеню Виктора-Эммануила погрузилась в темноту; другая еще была освещена. Парализованное тело, охваченное агонией, подумал Равик. Одна его часть уже мертва, другая еще живет. Болезнь просачивалась повсюду, и когда Равик вернулся на площадь Согласия, ее огромный круг тоже был мертв.
   
Бледные и бесцветные, стояли здания министерств; погасли вереницы огней; тритоны и нереиды, по ночам плясавшие в белой световой пене, теперь бесформенными, серыми комьями застыли на спинах дельфинов; в сиротливых фонтанах плескалась темная вода; некогда сверкавший Луксорский обелиск грозным свинцовым перстом вечности устремлялся в мрачное небо; повсюду, подобно микробам, ползли едва различимые цепочки бледно-синих лампочек противовоздушной обороны; гнилостно мерцая, они охватывали квартал за кварталом безмолвно гибнущего города, словно пораженного каким-то космическим туберкулезом.
   
   
Равик сдал машину в гараж, взял такси и поехал в «Энтернасьональ». Перед парадным на стремянке стоял сын хозяйки и ввинчивал синюю лампочку. Вход в отель и раньше освещали ровно настолько, чтобы можно было прочесть вывеску. Теперь же в слабом синем свете едва видна была лишь ее правая часть — «…насьональ»…
   
— Как хорошо, что вы пришли, — сказала хозяйка. — У нас тут одна женщина сошла с ума. Из седьмого номера. Очевидно, придется ей съехать. Я не могу держать у себя в отеле помешанных.
   
— Может быть, это не сумасшествие, а просто нервный припадок.
   
— Не имеет значения! Таких надо отправлять в сумасшедший дом. Я уже сказала ее мужу. Конечно, он и слышать об этом не хочет. А мне из-за нее одни только неприятности. Если не успокоится, непременно заставлю съехать. Так больше нельзя. Надо дать людям спать.
   
— Недавно в отеле «Риц» один из гостей сошел с ума, — сказал Равик. — Какой-то принц. Так потом все американцы наперебой старались занять его апартаменты.
   
— Это совсем другое дело. Тот свихнулся от своих причуд. Это даже элегантно. А она спятила с горя.
   
Равик взглянул на хозяйку.
   
— Вы хорошо знаете жизнь, мадам.
   
— Должна знать. Я добра. Всегда давала приют беженцам. Всем без исключения. Хорошо, пусть я на этом зарабатываю. Весьма умеренно, впрочем. Но сумасшедшая, которая без конца кричит, — это уж слишком. Если не успокоится, пусть съезжает.
   
Это была та самая женщина, чей сын спрашивал, почему он еврей. Она сидела на кровати, забившись в угол и прикрыв ладонями глаза. Комната была ярко освещена. Горели все лампы, а на столе вдобавок еще два шандала со свечами.
   
— Тараканы, — бормотала женщина. — Тараканы! Черные, толстые, блестящие тараканы! Вот они — засели во всех углах. Их тысячи, всех их не счесть… Свет, свет, зажгите свет, а то они приползут. Свет, свет… Вот они ползут… ползут…
   
Она закричала и сильнее прижалась к стене, подтянув колени к подбородку, выставив вперед руки с растопыренными пальцами и широко раскрыв стеклянные глаза. Муж попытался схватить ее за руки.
   
— Ничего тут нет, мамочка, в углах ничего нет…
   
— Свет! Свет! Они ползут! Тараканы…
   
— Свет горит, мамочка. Ты только посмотри, даже свечи на столе! — Он достал карманный фонарик и посветил им в ярко освещенные углы комнаты. — В углах ничего нет, посмотри, вот я свечу фонариком. Ничего там нет, ничего…
   
— Тараканы! Тараканы! Они ползут, все черно от тараканов! Ползут из всех углов! Свет! Свет! Ползут по стенам… Падают с потолка!
   
Женщина захрипела и подняла руки над головой.
   
— Давно это с ней? — спросил Равик.
   
— С тех пор как стемнело. Меня не было дома. Я решил попытаться… Мне посоветовали… Одним словом, зашел к консулу Гаити. Взял с собой сына… Конечно, ничего не вышло. Опять ничего не вышло. А когда мы вернулись, она сидела в углу на кровати и кричала…
   
Равик достал шприц.
   
— В последнее время она не страдала бессонницей?
   
Муж беспомощно посмотрел на него.
   
— Как будто нет. Обычно была всегда спокойна. У нас нет денег на лечебницу. К тому же у нас нет… Короче говоря, с нашими документами мы никуда не сможем ее устроить. Только бы она замолчала. Мамочка, все мы около тебя — и я, и Зигфрид, и доктор… Тут нет никаких тараканов…
   
— Тараканы! — прервала его женщина. — Со всех сторон! Они ползут! Ползут!..
   
Равик сделал укол.
   
— С ней это в первый раз?
   
— Да. Никак не пойму, откуда это взялось. Почему она все твердит о…
   
Равик предостерегающе поднял руку.
   
— Не напоминайте об этом. Через несколько минут она заснет. Может быть, ей все приснилось, и от испуга она проснулась. Возможно, завтра встанет и все забудет. Только не напоминайте ей. Словно ничего и не произошло.
   
— Тараканы, — сонно бормотала женщина. — Жирные, толстые…
   
— Здесь слишком светло.
   
— Мы зажгли… Она все время просила побольше света…
   
— Погасите люстру. Остальные лампы пусть горят, пока она не уснет. Она будет спать. Я ввел ей достаточно большую дозу. Завтра утром зайду. К одиннадцати.
   
— Спасибо, — сказал муж. — Вы не можете себе представить…
   
— Могу. Теперь это часто случается. В ближайшие дни будьте с ней особенно осторожны, не выдавайте своего волнения.
   
Легко сказать, подумал он, поднимаясь к себе. Он включил свет. Рядом с кроватью стояли его книги. Сенека, Шопенгауэр, Платон, Рильке, Лао-Цзы, Ли Тай-бо, Паскаль, Гераклит, Библия… Самая суровая и самая нежная литература. Почти все книги были малого формата, отпечатанные на тонкой бумаге и очень удобные для тех, кто в пути. Он отложил все, что хотел взять с собой. Затем разобрал остальные вещи. Уничтожить пришлось немногое. Он всегда жил, учитывая возможность внезапного ареста. Старое одеяло, халат — они помогут ему, как надежные, проверенные друзья. Яд, спрятанный внутри полой медали. Равик всегда имел его при себе. Еще со времен немецкого концлагеря. Сознание того, что в любую минуту он может покончить с собой, помогло ему выстоять. Он спрятал медаль. Лучше не расставаться с ней. Так спокойнее. Кто знает, что его ждет? Вдруг снова гестапо? На столе стояла недопитая бутылка кальвадоса. Он выпил рюмку. Франция, подумал он. Пять лет беспокойной жизни. Три месяца тюрьмы, нелегальное проживание, четыре высылки и столько же возвращений. Пять лет жизни. Он не так уж плохо прожил их.
  
  
   
    
XXXIII
   
   
Зазвонил телефон. Еще не вполне очнувшись от сна, он снял трубку.
   
— Равик… — сказал кто-то.
   
— Да…
   
Это была Жоан.
   
— Приезжай. — Она говорила медленно и тихо. — Приезжай сейчас же, Равик…
   
— Не хочу.
   
— Ты должен.
   
— Нет. Оставь меня в покое. Я не один. Не Приеду.
   
— Помоги мне…
   
— Ничем не могу тебе помочь…
   
— Случилось несчастье… — голос ее звучал надломленно. — Ты должен… немедленно…
   
— Жоан, — нетерпеливо перебил Равик. — Не ломай комедию. Однажды это уже было, и тогда я попался на удочку. Второй раз этого не случится. Оставь меня в покое. Попытай счастья с кем-нибудь другим.
   
Не дожидаясь ответа, он положил трубку и постарался уснуть, но сон не приходил. Снова зазвонил телефон. Он не снял трубку. Телефон звонил и звонил в серой, пустынной ночи. Взяв подушку, он положил ее на аппарат. Приглушенные звонки продолжались еще некоторое время, затем прекратились.
   
Равик ждал. Все было тихо. Он встал и закурил сигарету. Вкус ее был необычным, и он быстро потушил ее. Недопитая бутылка кальвадоса все еще стояла на столе. Он сделал глоток и отставил ее в сторону. Кофе, подумал он. Горячего кофе. И свежих булочек с маслом. Поблизости есть бистро, открытое всю ночь.
   
Равик взглянул на часы. Он спал всего два часа, но усталость прошла. Не стоило вторично проваливаться в омут тяжелого сна, чтобы наутро встать совсем разбитым. Он прошел в ванную и встал под душ. Раздался какой-то шум. Снова телефон? Он прикрутил оба крана. Стук. Кто-то стучал в дверь. Равик набросил на себя халат. Стук усилился. Это не Жоан. Она бы вошла. Дверь была отперта. Подойдя к двери, он немного помедлил. Неужели полиция?..
   
Он открыл дверь. В коридоре стоял незнакомый мужчина, смутно напоминавший ему кого-то. На нем был смокинг.
   
— Доктор Равик?
   
Равик выжидающе смотрел на пришедшего.
   
— Что вам нужно? — спросил он.
   
— Вы доктор Равик?
   
— Лучше скажите, что вам нужно.
   
— Если вы доктор Равик, то немедленно поезжайте к Жоан Маду.
   
— Вот как?
   
— С ней произошло несчастье.
   
— Какое еще там несчастье? — Равик недоверчиво усмехнулся.
   
— Она ранена…
   
— Ранена? — переспросил Равик, все еще улыбаясь. Вероятно, симулировала самоубийство, чтобы напугать этого беднягу, подумал он.
   
— Господи, да она умирает, — прошептал мужчина. — Едемте! Она умирает. Я выстрелил в нее!
   
— Что?!
   
— Да, выстрелил…
   
Равик уже сбросил халат и стал одеваться.
   
— Вы приехали на такси?
   
— У меня своя машина.
   
— Проклятие!.. — Равик снова набросил халат, схватил сумку, туфли, рубашку и костюм. — Оденусь в машине… Поехали… быстро!
   
   
Машина неслась сквозь молочно-мглистую ночь. Город был полностью затемнен. Улиц больше не было — вокруг одна только растекающаяся, туманная даль, в которой неожиданно мелькали затерявшиеся синие огоньки… Казалось, автомобиль едет по морскому дну. Сунув халат в угол сиденья, Равик надел туфли и костюм. На нем не было ни носков, ни галстука. Он беспокойно всматривался в ночной мрак. Расспрашивать незнакомца не стоило. Тот вел машину с предельной сосредоточенностью и очень быстро, внимательно следя за дорогой. У него не было времени для разговоров. Он был озабочен лишь тем, чтобы не наскочить на другую машину, не сбиться с пути в непривычной темноте. Пятнадцать минут потеряно, подумал Равик. По меньшей мере пятнадцать минут.
   
— Быстрее, — сказал он.
   
— Не могу… без фар… светомаскировка… противовоздушная оборона.
   
— Тогда включите фары, черт возьми!
   
Незнакомец включил дальний свет. Полицейские на перекрестках что-то кричали им вслед. Какой-то «рено», ослепленный лучами фар, едва не врезался в них.
   
— Давайте быстрее… Быстрее!
   
Машина резко затормозила у подъезда. Открытая кабинка лифта стояла внизу. На одном из верхних этажей кто-то беспрерывно нажимал кнопку вызова, звонок отчаянно трезвонил. Вероятно, знакомый Жоан не захлопнул дверь лифта, когда выбежал из него. Хорошо, подумал Равик. Сэкономим две минуты.
   
Кабинка поползла вверх. Однажды он уже поднимался в ней. Тогда ничего не случилось! И на этот раз ничего не случится… Лифт внезапно остановился. Кто-то заглянул через стекло и открыл дверь.
   
— Как вы смеете так долго держать лифт внизу? — возмущенно спросил человек, поднявший трезвон.
   
Равик оттолкнул его и захлопнул дверь.
   
— Погодите! Дайте нам сперва подняться!
   
Лифт снова пополз вверх. Мужчина на четвертом этаже выругался и снова принялся звонить. Лифт остановился. Равик мгновенно отворил дверь — человек на четвертом этаже мог со злости нажать кнопку и заставить их спуститься обратно.
   
Жоан лежала на кровати. На ней было вечернее платье, наглухо закрытое спереди. По всему серебристому платью кровавые пятна. Кровь на полу. Здесь она упала. А этот идиот поднял ее и уложил на кровать.
   
— Спокойно! — сказал Равик. — Спокойно. Все будет в порядке. Ничего страшного.
   
Он разрезал платье у плеч и осторожно приспустил его. Грудь была цела. Пуля попала в шею. Гортань, видимо, не задета, иначе Жоан не смогла бы говорить с ним по телефону. Артерия также цела.
   
— Больно? — спросил он.
   
— Да.
   
— Очень?
   
— Да…
   
— Сейчас пройдет.
   
Равик приготовил шприц и посмотрел Жоан в глаза.
   
— Не бойся. Это болеутоляющее. Сейчас станет легче. — Равик сделал укол. — Вот и все. — Он обернулся к мужчине. — Позвоните Пасси 2743. Вызовите карету «скорой помощи» с двумя санитарами. Немедленно!
   
— Что со мной? — с трудом проговорила Жоан.
   
— Пасси 2743, — повторил Равик. — Немедленно! Сию же минуту!
   
— Что со мной… Равик?
   
— Ничего опасного. Но здесь мне трудно что-либо установить. Тебя надо отвезти в больницу.
   
Она посмотрела на него. Вся косметика на ее лице расплылась, тушь стекла с ресниц, губная помада с одной стороны размазалась пятном. Одна половина лица напоминала ярмарочного клоуна, другая, с черным наплывом туши под глазом, — очень усталую, немолодую проститутку. Только волосы сверкали и были прекрасны, как всегда.
   
— Я не хочу, чтобы меня оперировали, — прошептала она.
   
— Посмотрим. Может быть, обойдемся и без операции.
   
— Это опасно?..
   
— Нет, — сказал Равик. — Не волнуйся. Просто я не захватил с собой инструменты.
   
— Инструменты?..
   
— Для исследования. А теперь… Не бойся, тебе не будет больно.
   
Укол оказал свое действие. Равик начал осторожно осматривать рану. В глазах Жоан уже не было выражения испуга. Мужчина вернулся.
   
— «Скорая помощь» выехала.
   
— Позвоните Отей 1357. Это клиника. Говорить буду я сам.
   
Мужчина исчез.
   
— Ты поможешь мне? — прошептала Жоан.
   
— Конечно.
   
— Только чтоб не было больно.
   
— Не будет больно.
   
— Не могу… не выношу боли… Ею вдруг овладела сонливость. Голос зазвучал глуше: — Просто не выношу…
   
Равик молча глядел на пулевое отверстие. Крупные сосуды не задеты. Выходного отверстия нет. Он наложил повязку-компресс, не сказав ей о том, чего опасался.
   
— Кто уложил тебя на кровать? — спросил он. — Ты сама?..
   
— Он…
   
— А ты… ты могла ходить?
   
В ее затуманенных, больших, как озера, глазах снова появился испуг.
   
— О чем… ты… спрашиваешь?.. Нет… Я не могла двигать ногой… Нога… Что с ней, Равик?
   
— Ничего. Я так и предполагал. Все будет в порядке.
   
Мужчина вернулся.
   
— Клиника…
   
Равик быстро подошел к телефону.
   
— Кто это? Эжени? Палату… да… и вызовите Вебера. — Он посмотрел в сторону спальни и тихо добавил: — Подготовьте все. Придется немедленно оперировать. Я вызвал «скорую помощь». Несчастный случай… Да… да… так… через десять минут…
   
Он положил трубку и с минуту постоял на месте. Стол. Бутылка мятной настойки. Отвратительное пойло. Рюмки. Ароматные, приторно сладкие сигареты из розовых лепестков. Револьвер на ковре… И кровь… Все неправда… Зачем я хочу обмануть себя?.. Все правда… Теперь он знал, кто за ним приехал. Смокинг со слишком прямыми плечами, напомаженные, гладко зачесанные волосы, легкий запах духов «Шевалье д'Орсэ», раздражавший его всю дорогу, кольца на руках… Тот самый актер, над чьими угрозами он еще недавно смеялся. Хорошо прицелился, подумал он. Нет, вообще не целился. Так точно не прицелишься. С такой точностью можно попасть, только когда сам того не хочешь.
   
Он вернулся в спальню. Актер стоял на коленях перед кроватью. Ну еще бы, конечно, на коленях. А как же иначе? Он что-то говорил, сетовал, снова говорил, слова так и лились из него…
   
— Встаньте, — сказал Равик.
   
Актер послушно поднялся. Машинально стряхнул пыль с брюк. Равик посмотрел на него. Слезы? Только их еще не хватало!
   
— Я этого не хотел, мсье! Клянусь вам, я не хотел в нее попасть, вовсе не хотел… Случай, слепой, несчастный случай!
   
Равика едва не стошнило. Слепой, несчастный случай! Еще минута, и он заговорит ямбами.
   
— Знаю. Идите вниз и ждите машину «скорой помощи».
   
Актер хотел что-то возразить.
   
— Идите! — сказал Равик. — И держите этот чертов лифт наготове. Еще неизвестно, удастся ли втиснуть в пего носилки.
   
— Ты поможешь мне, Равик, — сказала Жоан сонным голосом.
   
— Да, — ответил он без всякой надежды.
   
— Ты со мной… Я всегда спокойна, когда ты со мной.
   
Перепачканное расплывшейся косметикой лицо улыбнулось. Клоун ухмыльнулся, проститутка изобразила подобие улыбки.
   
— Бэбе, я не хотел… — сказал актер, стоявший в дверях.
   
— Да убирайтесь вы наконец! — крикнул Равик. — Вон отсюда!
   
Некоторое время Жоан лежала совсем тихо. Потом открыла глаза.
   
— Какой идиот, — произнесла она неожиданно громко и отчетливо. — Разумеется, он этого не хотел, где уж ему… этому щенку… Играл под взрослого. — В ее глазах появилось странное, почти лукавое выражение. — Я и сама в это никогда не верила… дразнила его…
   
— Тебе вредно разговаривать.
   
— Да, дразнила… — ее глаза почти закрылись. — И вот что из этого вышло, Равик… Моя жизнь… Он не хотел попасть… но попал… и вот…
   
Глаза закрылись совсем. Улыбка погасла. Равик прислушался.
   
   
— Мы не можем внести носилки в лифт. Он слишком узок. Разве что поставить наклонно.
   
— А на лестничных площадках развернетесь?
   
Санитар вышел на лестницу.
   
— Попробуем, — сказал он, вернувшись. — Только придется поднимать повыше. Лучше бы ее привязать.
   
Санитары привязали Жоан к носилкам. Она была в полузабытьи и время от времени стонала. Носилки вынесли на лестницу.
   
— У вас есть ключ? — спросил Равик актера.