1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 
За этими пустячными мыслями, едва видимая, совсем как солн це за тающим облачным слоем (и, как солнце, бурлящая энергией в это ужасное, удушливое утро тридцатого июля тысяча девятьсот девяностого года), в ее голове вновь и вновь прокручивалась только что закончившаяся битва. Лицо женщины, разнесенное в клочья двойным зарядом дроби. Падающий на землю Стью. Мгновение дикого ужаса, когда она подумала, что его убили. Мужчина, который кричал: «А-а-а-ах, су-у-у-уки!» – и визжал, как Кролик Роджер, когда Гарольд его подстрелил. Звук металлического стержня, пробивающего картон, которым сопровождался каждый выстрел из пистолета светлобородого. Первобытный победный вопль Сюзан Штерн, стоящей над поверженным врагом, мозги которого, еще теплые, вытекали из размозженного черепа.
				
Глен шагал рядом с ней, на его обычно язвительном лице читалось смятение, седые волосы летали, будто бабочки. Он держал руку Фрэн и все похлопывал и похлопывал по ней.
				
– Главное – не сломаться, – наконец заговорил он. – Без таких ужасов… не обойтись. Спасение – в численности. В обществе, ты понимаешь. Общество – краеугольный камень того, что мы называем цивилизацией, и это единственное противоядие от беззакония. Ты должна принимать такое… такое… как неизбежность. Это – отдельный случай. Воспринимай их как троллей. Да. Троллей, или йогсов, или афритов. Типичных монстров. Это я могу понять. Можно сказать, это очевидная истина.
				
Он хохотнул, но смех больше напоминал стон. После каждой из его коротких фраз Фрэнни вставляла: «Да, Глен», – но он, похоже, ее не слышал. От него попахивало рвотой. Бабочки врезались в них, а потом отлетали, направляясь по своим бабочкиным делам. Они уже подходили к фермерскому дому. Битва продолжалась чуть меньше минуты, но Фрэн подозревала, что у нее в голове она будет крутиться вечно. Глен похлопывал ее по руке. Она хотела попросить его больше этого не делать, но боялась, что он заплачет, услышав такую просьбу. Похлопывание по руке она вынести могла, а плачущего Глена – вряд ли.
				
С одной стороны от Стью шел Гарольд, с другой – блондинка, Дейна Джергенс. Сюзан Штерн и Патти Крогер вели под руки безымянную женщину в ступоре, которую нашли в Арчболде. Ширли Хэммет, в которую не попал в упор мужчина, перед смертью закричавший, как Кролик Роджер, шла чуть левее, что-то бормоча себе под нос и изредка пытаясь поймать пролетавшую рядом бабочку. Все они двигались медленно, но Ширли Хэммет отставала от них. Седые волосы неопрятными космами падали на ее лицо, и изумленные глаза смотрели сквозь них на мир, словно испуганная мышь из неглубокой норки.
				
Гарольд смущенно взглянул на Стью:
				
– Мы их прикончили, Стью, так? Разобрались с ними. Надрали задницу.
				
– Похоже на то, Гарольд.
				
– Нам пришлось это сделать! – с жаром воскликнул Гарольд, словно Стью сомневался в правильности их действий. – Вопрос стоял ребром: либо мы, либо они!
				
– Они бы вышибли вам мозги, – ровным голосом вставила Дейна Джергенс. – Я была с двумя парнями, когда они напали на нас. Они застрелили Рича и Дэймона из засады. А когда все закончилось, каждому пустили по пуле в голову, для гарантии. Вам не оставалось ничего другого, это точно. По всему выходило, что на дороге останутся ваши трупы.
				
– По всему выходило, что нас хотели убить! – воскликнул Гарольд.
				
– Это точно, – кивнул Стью. – Расслабься, Гарольд.
				
– Конечно! Постараюсь! – кивнул Гарольд. Порылся в рюкзаке, достал шоколадный батончик «Пейдей», едва не выронил, срывая обертку. Выругался и начал поедать, держа двумя руками, как леденец.
				
Наконец они добрались до фермерского дома. Разбираясь с батончиком, Гарольд постоянно ощупывал себя, словно хотел убедиться, что не ранен. Его мутило. Он боялся посмотреть на свою промежность, поскольку практически не сомневался, что надул в штаны вскоре после того, как веселье у розового кемпера достигло апогея.
				
				
За поздним завтраком – ни у кого кусок не лез в горло – говорили преимущественно Дейна и Сюзан. Патти Крогер, семнадцатилетняя и фантастически красивая, изредка вставляла пару слов. Безымянная женщина забилась в дальний угол пыльной кухни фермерского дома. Ширли Хэммет сидела за столом, ела черствые крекеры «Набиско хани грэмс» и что-то бормотала.
				
Дейна ушла из Зинии с Ричардом Дарлиссом и Дэймоном Брэкнеллом. Сколько еще человек осталось в Зинии после эпидемии? Она видела только троих: глубокого старика, женщину и маленькую девочку. Дейна и ее друзья предложили этой троице присоединиться к ним, но старик отмахнулся, сказав, что у них «есть дело в пустыне».
				
К восьмому июля Дейне, Ричарду и Дэймону начали сниться кошмары с каким-то страшилищем. Очень жуткие кошмары. По словам Дейны, Рич считал, что этот монстр настоящий и живет в Калифорнии. Он также предположил, что к этому человеку, если это был человек, и собирались идти те трое, когда говорили, что у них есть дело в пустыне. Они с Дэймоном начали опасаться, а не сходит ли Рич с ума. Он называл этого человека-из-снов «крутым парнем» и говорил, что тот собирает армию крутых парней. Говорил, что эта армия скоро двинется на восток, чтобы поработить всех, кто еще остался в живых, сначала в Америке, а потом во всем мире. Дейна и Дэймон на полном серьезе начали готовиться к тому, чтобы однажды ночью ускользнуть от Рича, и пришли к выводу, что их кошмары – результат психического воздействия Рича Дарлисса.
				
В Уильямстауне они обогнули поворот и увидели большой мусоровоз, который лежал на боку, перегораживая дорогу. Рядом стояли универсал и эвакуатор.
				
– Мы предположили, что это место очередной аварии. – Дейна нервно разломила пальцами крекер. – Собственно, именно этого от нас и ждали.
				
Они слезли с велосипедов, чтобы обойти перевернувшийся мусоровоз, и четверо крутых парней – по терминологии Рича – открыли огонь из кювета. Они убили Рича и Дэймона, а Дейну взяли в плен. Она стала четвертой женщиной в их, как они выражались, «зоопарке», или «гареме». Там же была и бормочущая Ширли Хэммет, тогда почти нормальная, хотя ее постоянно насиловали спереди и сзади и заставляли отсасывать всем четверым.
				
– Однажды, – рассказывала Дейна, – она не смогла дотерпеть до того времени, когда ее выводили в кусты, чтобы справить нужду, и Ронни подтер ее колючей проволокой. Прямая кишка у нее кровоточила три дня.
				
– Господи Иисусе! – выдохнул Стью. – Который из них?
				
– Тот, что с ружьем, – ответила Сюзан Штерн. – Которому я размозжила голову. Жаль, что он сейчас не лежит здесь, на полу. Я бы повторила.
				
Светлобородого мужчину в солнцезащитных очках они знали как Дока. Он и Вердж входили в какое-то армейское подразделение, отправленное в Акрон после начала эпидемии. Им поручили «общение с прессой», что на армейском жаргоне означало «подавление прессы». Когда они выполнили эту задачу, перед ними поставили другую: «пресечение массовых беспорядков», что на армейском жаргоне означало стрельбу по убегающим мародерам и вешание пойманных. К двадцать седьмому июня, рассказал им Док, командная вертикаль развалилась. Большинство его подчиненных болели и не могли патрулировать улицы, что, впрочем, никакого значения не имело: жители Акрона слишком ослабели, чтобы читать и слушать новости, не говоря уже о том, чтобы грабить банки и ювелирные магазины.
				
К тридцатому июня от подразделения ничего не осталось: военнослужащие умерли, умирали или разбежались. Собственно, разбежаться смогли только Док и Вердж, и именно они начали новую жизнь: стали владельцами «зоопарка». Первого июля к ним присоединился Гарви, третьего – Ронни. После чего они закрыли свой необычный маленький клуб и новых членов больше не принимали.
				
– Но через какое-то время вас стало больше, чем их, – заметил Глен.
				
Тут в разговор неожиданно вмешалась Ширли Хэммет.
				
– Таблетки. – Ее глаза загнанной в угол мышки смотрели сквозь седые космы. – Таблетки каждое утро, чтобы встать, таблетки каждый вечер, чтобы лечь. Апперсы и расслаблялки. – Ее голос затих, последние слова они едва расслышали. Она замолчала, потом вновь принялась что-то бормотать себе под нос.
				
Сюзан Штерн продолжила рассказ. Ее и одну из убитых женщин, Рейчел Кармоди, они поймали семнадцатого июля, неподалеку от Коламбуса. К тому времени они двигались караваном из двух универсалов и эвакуатора. Мужчины использовали эвакуатор, чтобы убирать с трассы разбитые автомобили или, наоборот, перегораживать дорогу, в зависимости от ситуации. Док держал таблетки в большом мешке, прицепленном к поясному ремню. Сильные транквилизаторы на ночь, легкие стимуляторы для поездки, «красненькие» для отдыха.
				
– Меня поднимали утром, насиловали два или три раза, а потом я ждала, пока Док выдаст таблетки, – буднично рассказывала Сюзан. – Я хочу сказать, таблетки на день. К третьему дню у меня появились такие ссадины в моей… вы понимаете, в моей вагине, что обычные половые сношения стали болезненными. Я даже прониклась приязнью к Ронни, потому что Ронни требовалось только отсосать. Но после таблеток ты становился очень спокойным. Не сонным, а спокойным. Несколько синих таблеток утром – и для тебя уже ничего не имело значения. Тебе хотелось только сидеть, положив руки на колени, и наблюдать, как они используют эвакуатор, чтобы убрать что-то с дороги. Однажды Гарви жутко рассердился, потому что одна девочка, ей было не больше двенадцати, не захотела… нет, этого я вам говорить не буду. Это ужасно. В общем, Гарви выстрелил ей в голову. Меня это не тронуло. Я… оставалась спокойной. Через какое-то время ты перестаешь даже думать о побеге. Тебе хочется только одного: получить эти синие таблетки.
				
Дейна и Патти Крогер кивали.
				
– Но они вроде бы поняли, что восемь женщин – это их предел, – добавила Патти.
				
Когда они поймали ее двадцать второго июля, убив мужчину лет пятидесяти, с которым она путешествовала, то пристрелили очень старую женщину, пробывшую в «зоопарке» с неделю. После того как нашли в Арчболде безымянную женщину, убили и оставили в кювете шестнадцатилетнюю девушку, страдавшую косоглазием.
				
– Док шутил по этому поводу, – рассказала Патти. – Говорил: «Я не хожу под лестницами, не пересекаю тропы черных кошек и не допущу, чтобы нас стало тринадцать».
				
Двадцать девятого они впервые засекли Стью и остальных. «Зоопарк» разбил лагерь на площадке отдыха рядом с автострадой, по которой проехала вся четверка.
				
– Гарви запал на тебя. – Сюзан повернулась к Фрэнни. Та содрогнулась.
				
Дейна пододвинулась к ним и прошептала:
				
– И они не скрывали, чье место ты должна занять. – Она чуть мотнула головой в сторону Ширли Хэммет, которая что-то бормотала и ела крекеры.
				
– Бедная женщина, – вздохнула Фрэнни.
				
– Это Дейна решила, что вы – наш лучший шанс на спасение, – продолжила Патти. – Или, возможно, наш последний шанс. В вашей группе было трое мужчин – они с Элен Роже это заметили. Трое вооруженных мужчин. И Док стал слишком уж самоуверенным с этим трюком – перевернувшимся на дороге грузовиком. Всякий раз он действовал как лицо, наделенное властью. Мужчины в тех группах, на которые они устраивали засаду, – когда в них были мужчины, – всегда попадались на этот трюк. После чего их убивали. Срабатывало идеально.
				
– Дейна предложила нам в это утро не пить таблетки, – заговорила Сюзан. – Они отчасти потеряли бдительность, уже не стояли над нами, пока таблетка не проглатывалась. И мы знали, что в то утро у них хватало забот с большим кемпером. Мы сказали не всем. О нашем плане знали только Дейна, Патти и Элен Роже… одна из женщин, которых застрелил Ронни. И я, разумеется. Элен сказала: «Если они заметят, что мы пытаемся выплюнуть таблетки, нас убьют». Дейна ответила, что они все равно нас убьют, рано или поздно, и, если рано, нам только повезет. Разумеется, мы все знали, что это правда.
				
– Мне пришлось достаточно долго держать таблетку во рту, – вставила Патти. – Она уже начала рассасываться, когда представилась возможность ее выплюнуть. – Женщина посмотрела на Дейну. – Я думаю, Элен пришлось проглотить свою. Отсюда и ее заторможенность.
				
Дейна кивнула. Она смотрела на Стью с такой теплотой, что Фрэнни стало не по себе.
				
– Тем не менее у них могло все получиться, если бы ты не сообразил, что к чему, здоровяк.
				
– Я сообразил, но недостаточно быстро, – ответил Стью. – В следующий раз не стану терять времени. – Он встал. Подошел к окну, выглянул. – Знаете, меня это даже пугает. Мы становимся чересчур сообразительными.
				
Фрэнни все больше бесили откровенные взгляды, которые Дейна бросала на Стью. Она не имела права так смотреть на него, особенно после всего, через что ей пришлось пройти. Но она гораздо красивее меня, несмотря ни на что, думала Фрэнни. И я сомневаюсь, что она беременна.
				
– Это мир для сообразительных, здоровяк, – сказала Дейна. – Или ты начинаешь соображать, или умираешь.
				
Стью повернулся к ней, словно впервые увидел, и Фрэн ощутила укол дикой ревности. Я ждала слишком долго, подумала она. Боже мой, я просто теряла время. Слишком долго ждала, вместо того чтобы действовать.
				
Она случайно глянула на Гарольда и заметила, как тот прячет улыбку, поднеся руку ко рту. Как ей показалось, улыбку облегчения. Внезапно Фрэнни захотелось встать, небрежно подойти к Гарольду и ногтями выцарапать ему глаза. Крича при этом: «Никогда, Гарольд! Никогда!»
				
Никогда?
				Из дневника Фрэн Голдсмит
				
19 июля 1990 г.
				
Господи! Произошло худшее. Во всяком случае, когда такое происходит в книгах, что-то как минимум меняется, но в реальной жизни все тянется и тянется, словно «мыльная опера», которая никак не перейдет в решающую стадию. Возможно, мне следовало бы ускорить события, рискнуть, но я так боюсь, что между ними что-то случится, и. Нельзя заканчивать предложение на «и», но я боюсь писать о том, что может случиться после этого союза.
				
Позволь мне рассказать тебе все, дорогой дневник, пусть это и сомнительное удовольствие. Мне противно даже думать об этом.
				
Ближе к сумеркам Глен и Стью поехали в город (на этот раз в Джирард, штат Огайо), чтобы раздобыть что-нибудь из еды, лучше всего концентраты и сублимированные продукты. Их легко везти, а некоторые концентраты даже вкусные, но, на мой взгляд, у всех сублимированных продуктов есть какой-то привкус – высушенного индюшачьего дерьма. И, кстати, откуда ты знаешь, какой у него вкус? Не важно, дневник, кое о чем говорить не положено, ха-ха.
				
Они спросили меня и Гарольда, хотим ли мы поехать с ними, но я ответила, что на сегодня наездилась на мотоцикле и, если они не возражают, останусь. Гарольд тоже отказался, под тем предлогом, что наберет воды и вскипятит ее на костре. Вероятно, уже вынашивал свои планы. Не хочу выставлять его заговорщиком, но факты налицо.
				
[Примечание: нам всем до чертиков обрыдла кипяченая вода, которая совершенно безвкусна и НАПРОЧЬ ЛИШЕНА кислорода, но Марк и Глен говорят, что заводы и т. п. не работают слишком мало времени, чтобы реки и ручьи успели очиститься, особенно на промышленном северо-востоке и в тех краях, что называют Поясом ржавчины[140], поэтому из соображений безопасности воду мы кипятим. Мы надеемся рано или поздно найти большой склад бутилированной воды, точнее, нам давно уже следовало его найти – так говорит Гарольд, – но чуть ли не вся бутилированная вода таинственным образом исчезла. По мнению Стью, многие люди решили, что причина болезни – водопроводная вода, и в последние дни перед смертью перешли на бутилированную.]
				
Марк с Перион куда-то ушли, возможно, на поиски диких ягод, которые разнообразят нашу диету, возможно, чтобы заняться кое-чем еще – они это не афишируют, и спасибо им большое, – так что я собрала хворост и разожгла костер для котелка с водой Гарольда… и он его принес, но не слишком быстро (очевидно, задержался у реки, чтобы помыться самому и вымыть волосы). Он повесил котелок над огнем на как-это-там-называется. Потом подходит ко мне и садится рядом.
				
Мы сидели на бревне, говорили о всякой всячине, а потом неожиданно он обнял меня и попытался поцеловать. Я говорю: попытался, а на самом деле ему это удалось, во всяком случае, поначалу, так он меня удивил. Но я отпрянула от него – теперь я понимаю, что выглядело все это комично, хотя боль еще чувствуется, – и свалилась с бревна. Порвала блузку на спине и содрала кожу. Закричала. К разговору о том, что история повторяется: очень уж похоже на ситуацию с Джессом на волноломе, когда я прикусила язык… так похоже, что даже нервирует.
				
Через секунду Гарольд, красный до кончиков чистых волос, уже стоит на колене рядом со мной и спрашивает, в порядке ли я. Гарольд иногда пытается быть таким холодным, таким искушенным – мне он вечно кажется пресытившимся молодым писателем, ищущим особое «Грустное кафе» на Западном берегу, где он сможет коротать дни, беседуя о Жан-Поле Сартре и потягивая дешевое вино, – но под этой личиной скрывается хорошо замаскированный подросток с целым букетом незрелых фантазий. Мне это кажется весьма правдоподобным. И фантазии эти по большей части из субботних дневных фильмов: Тайрон Пауэр из «Капитана из Кастильи», Хамфри Богарт из «Темной полосы», Стив Маккуин из «Буллита». В периоды крайнего напряжения эта его сторона вылезает наружу, возможно, потому, что он подавлял ее, будучи ребенком, не знаю. В любом случае, когда он уподобляется Боги, то напоминает лишь парня, игравшего Боги в фильме Вуди Аллена «Сыграй это снова, Сэм».
				
Поэтому когда Гарольд опустился рядом со мной на одно колено и спросил: «Ты в порядке, крошка?» – я захихикала. История повторялась! Но хихиканье вызвала не только абсурдность ситуации, вы понимаете. Если бы этим все и ограничивалось, я бы сдержалась. К истерике привело многое другое. И кошмарные сны, и тревога о ребенке, и неопределенность в отношениях со Стью, и каждодневная езда на мотоцикле, и затекшие мышцы, и боль в спине, и утрата родителей, и все перемены… короче, хихиканье переросло в истерический смех, который я просто не смогла остановить.
				
«Что тут такого забавного?» – спросил Гарольд, поднимаясь. Думаю, эти слова он произнес праведным голосом, да только к тому моменту я уже забыла о Гарольде и перед моим мысленным взором возник карикатурный образ Дональда Дака. Дональд Дак вразвалочку шел по развалинам западной цивилизации и сердито крякал: «Что тут такого забавного, а? Что тут такого забавного, а? Что тут, твою мать, такого забавного?» Я закрыла лицо руками и смеялась, и рыдала, и снова смеялась, пока Гарольд не подумал, что у меня совсем съехала крыша.
				
Через какое-то время мне удалось взять себя в руки. Я вытерла слезы и хотела попросить Гарольда взглянуть на мою спину и посмотреть, сильно ли я поцарапалась. Но не сделала этого, потому что испугалась: а вдруг он воспримет это как разрешение на СВОБОДУ ДЕЙСТВИЙ? Жизнь, свобода и погоня за Фрэнни, о-хо-хо, вот это как раз и не смешно.
				
«Фрэн, – говорит Гарольд, – мне так трудно это сказать».
				
«Тогда, может, лучше не говорить?» – предлагаю я.
				
«Я должен, – отвечает он, и я начинаю осознавать, что ответ «нет» его не устроит, если только я не прокричу это слово во всю мощь легких. – Фрэнни, – говорит он, – я тебя люблю».
				
Наверное, я и сама давно это знала. Было бы куда проще, если бы он хотел только спать со мной. Любовь более опасна, чем секс, и я оказалась в сложном положении. Как мне сказать «нет» Гарольду? Наверное, есть только один способ, независимо от того, кому ты это говоришь.
				
«Я не люблю тебя, Гарольд» – вот что я ответила.
				
Его перекосило.
				
«Это он, да? – Лицо Гарольда превратилось в отвратительную гримасу. – Это Стью Редман, да?»
				
«Не знаю», – ответила я. Я могу вспылить, и мне не всегда удается держать себя в руках – думаю, это у меня от матери. Но я боролась изо всех сил, чтобы моя вспыльчивость не выплеснулась на Гарольда. Правда, чувствовала, что уже на пределе.
				
«Я знаю! – Его голос стал пронзительным, наполненным жалостью к себе. – Я знаю, все так. С того дня, как мы его встретили, я уже тогда это знал. Я не хотел, чтобы он ехал с нами, потому что знал. И он говорил…»
				
«Что он говорил?»
				
«Что не хочет тебя! Что ты можешь быть моей!»
				
«Все равно что отдал тебе новую пару туфель, так, Гарольд?»
				
Он не ответил, возможно, осознав, что зашел слишком далеко. С некоторым усилием я вспомнила тот день в Фабиане. Гарольд сразу же отреагировал на Стью, как собака реагирует на новую собаку, незнакомую собаку, пришедшую во двор первой собаки. В его владения. Я буквально видела, как волоски поднимаются дыбом на загривке Гарольда. Я понимала, чем обусловлены слова, сказанные тогда Стью: он произнес их, чтобы вернуть нас из разряда собак в разряд людей. В этом же все дело, так? Эта чудовищная борьба, в которой мы участвуем. Если нет, то какого черта мы пытаемся сохранить приличия?
				
«Я никому не принадлежу, Гарольд».
				
Он что-то пробурчал.
				
«Что?»
				
«Я сказал, что тебе, возможно, придется переменить свое мнение».
				
С моего языка едва не сорвался резкий ответ, но я сдержалась. Гарольд смотрел куда-то далеко-далеко с отсутствующим видом.
				
«Я уже видел такого парня. Можешь мне поверить, Фрэнни. Он – квортербек школьной команды, но в классе плюется шариками из бумаги и показывает другим средний палец, потому что знает: учитель обязательно натянет ему троечку, чтобы он мог продолжать играть. Он встречается с самой красивой девушкой из группы поддерж ки, и она думает, что он – сам Иисус Христос. Это он пердит на уроке английского языка и литературы, когда учитель просит тебя прочитать сочинение, потому что оно лучшее в классе. Да, я знаю таких сволочей, как он. Удачи тебе, Фрэн».
				
И он ушел. ВЕЛИЧЕСТВЕННОГО, ТОРЖЕСТВЕННОГО УХОДА, как он скорее всего рассчитывал, не получилось. Это больше выглядело так, будто у него была мечта, а я только что разнесла ее в клочья – мечту о том, что все поменялось, что изменилась даже сама реальность. Я очень его жалела – святая правда, – потому что, уходя, он не изображал поддельную обиду, а ощущал НАСТОЯЩУЮ, острую и вызывающую, как лезвие ножа, боль. Его высекли, да, но только Гарольд никогда не сможет понять, что измениться должен его образ мышления. Он должен понять, что мир будет оставаться таким же, пока не начнет меняться он сам. Гарольд копит обиды точно так же, как раньше вроде бы копили сокровища пираты…
				
Что ж, теперь все вернулись, ужин съеден, сигареты выкурены, веронал роздан (моя таблетка в кармане, а не в желудке), народ укладывается спать. Наша с Гарольдом конфронтация не принесла никаких результатов, разве что теперь он еще внимательнее наблюдает за мной и Стью, чтобы увидеть, что произойдет. Меня от этого тошнит, и я понапрасну злюсь, когда все это записываю. Какое он имеет право следить за нами? Какое он имеет право усугублять нашу и без того трагичную ситуацию?
				
Запомнить! Извини, дневник. Должно быть, что-то с головой. Не могу ничего удержать в памяти.
				
				
Когда Фрэнни подошла к Стью, тот сидел на валуне и курил сигару. Каблуком он вырыл в земле небольшую круглую ямку и использовал ее вместо пепельницы. Он смотрел на запад, где солн це как раз опускалось за горизонт. Облака разошлись, открыв красную макушку светила. Хотя они только вчера встретили и взяли в свою компанию пять женщин, казалось, что произошло это очень давно. Они без труда вытащили из кювета один универсал и теперь, считая мотоциклы, целым караваном медленно катили на запад по автостраде.
				
Сигарный дым заставил Фрэнни вспомнить об отце и его трубке. Скорбь, пришедшая с этими мыслями, плавно перетекла в ностальгию. «Я начинаю сживаться с тем, что тебя уже нет, папочка, – подумала она. – Не думаю, что ты будешь возражать».
				
Стью оглянулся.
				
– Фрэнни! – В его голосе слышалась искренняя радость. – Как ты?
				
Она пожала плечами:
				
– Помаленьку.
				
– Хочешь составить мне компанию и посмотреть на заход солнца?
				
Она присоединилась к нему, ее сердце забилось чуть быстрее. Но, в конце концов, зачем еще она пришла сюда? Она знала, в какую сторону Стью ушел из лагеря, и знала, что Гарольд, Глен и две женщины поехали в Брайтон, чтобы найти си-би-радио (идея Глена, а не, как обычно, Гарольда). Патти Крогер осталась в лагере присматривать за еще двумя спасенными женщинами. Ширли Хэммет вроде бы начала выходить из ступора, но в час ночи перебудила всех: дико кричала во сне, отпихивая кого-то руками. Состояние второй женщины, безымянной, наоборот, ухудшалось. Она сидела. Ела, если ее кормили. Могла справить нужду. Но не отвечала на вопросы и, казалось, проявляла признаки жизни только во сне. Даже после большой дозы веронала часто стонала, иногда даже вскрикивала. Фрэнни полагала, что знает, кто снился бедной женщине.
				
– Похоже, нам предстоит еще долгий путь.
				
Стью ответил после короткой паузы:
				
– Более долгий, чем мы думали. Эта старая женщина, она уже не в Небраске.
				
– Я знаю… – начала Фрэнни и оборвала фразу.
				
Стью с легкой улыбкой посмотрел на нее:
				
– Вы не принимаете лекарство, мэм.
				
– Я выдала свой секрет, – улыбнулась она.
				
– Мы не единственные. Днем я говорил с Дейной (Фрэн почувствовала укол ревности – и страха, – как бывало, когда он называл блондинку по имени). Ни она, ни Сюзан не стали принимать веронал.
				
Фрэн кивнула.
				
– А почему не принимаешь ты? Они пичкали тебя наркотиками… в том месте?
				
Он стряхнул пепел в земляную пепельницу.
				
– Вечером давали легкое успокоительное, ничего больше. Пичкать меня наркотиками не требовалось. Я сидел под крепким замком. Нет, я перестал принимать веронал тремя ночами ранее, потому что ощутил… потерю контакта. – Он на несколько секунд задумался, потом объяснил: – Глен и Гарольд хотят найти си-би-радио, и это действительно хорошая идея. Для чего нужна двусторонняя связь? Чтобы общаться. У одного моего приятеля в Арнетте, Тони Леоминстера, такой приемник-передатчик стоял на «скауте». Отличная штука. Ты мог говорить с людьми, мог позвать на помощь, если попал в беду. Эти сны… то же си-би-радио в голове, но передатчик вроде бы сломан, и работает оно только на прием.
				
– Может, мы что-то и передаем, – предположила Фрэнни.
				
Он удивленно вскинул на нее глаза.
				
Какое-то время они сидели молча. Солнце смотрело на них сквозь разрыв в облаках, словно прощалось, прежде чем полностью укатиться за горизонт. Фрэн могла понять дикарей, которые обожествляли солнце. Невероятная тишина практически пустынной страны день за днем давила на нее, убеждая в реальности случившегося, а солнце – и луна тоже – прибавляло в размерах и значимости. Становилось чем-то более личным. Эти яркие небесные корабли теперь вызывали благоговение, как в детстве.
				
– В любом случае пить веронал я перестал, – продолжил Стью. – Прошлой ночью мне вновь приснился темный человек. Такого страшного сна я еще не видел. Он обосновался где-то в пустыне. Думаю, в Лас-Вегасе. И, Фрэнни… Похоже, он распинает людей. Тех, кто ему мешает.
				
– Он – что?
				
– Мне это приснилось. Вдоль пятнадцатого шоссе стоят кресты, изготовленные из телеграфных столбов и балок. К ним прибиты люди.
				
– Всего лишь сон!.. – В ее голосе слышалась тревога.
				
– Возможно. – Стью курил и смотрел на запад, на окрашенные алым облака. – Но две предыдущие ночи, перед тем как мы наткнулись на этих маньяков, отлавливающих женщин, мне снилась она… женщина, которая называет себя матушкой Абагейл. Она сидела в кабине старого пикапа, припаркованного на обочине семьдесят шестого шоссе. Я стоял рядом с автомобилем, опираясь одной рукой на окно, разговаривал с ней точно так же, как сейчас разговариваю с тобой. И она сказала: «Ты должен двигаться быстрее, Стюарт. Если на это способна такая старая женщина, как я, то и тебе, здоровяку из Техаса, вполне по силам». – Стью рассмеялся, бросил окурок на землю, раздавил каблуком. Рассеянно, словно не отдавая себе отчета в том, что делает, обнял Фрэнни за плечи.
				
– Они едут в Колорадо, – сказала она.
				
– Да, похоже на то.
				
– Она… снилась Дейне или Сюзан?
				
– Обеим. И прошлой ночью Сюзан снились кресты. Как и мне.
				
– С этой старой женщиной уже много людей.
				
Стью согласился:
				
– Двадцать, может, и больше. Знаешь, мы каждый день проезжаем мимо людей. Они просто прячутся и ждут, пока мы проедем. Они нас боятся, но ее… я полагаю, они идут к ней. Только своим путем.
				
– Или к нему, – добавила Фрэнни.
				
Стью кивнул:
				
– Да, или к нему. Фрэн, почему ты не принимала веронал?
				
Она нервно вдохнула и подумала, а не сказать ли ему. Хотела сказать, но боялась реакции Стью на свое признание.
				
– Женщины непредсказуемы в своих поступках, – наконец ответила она.
				
– Да, – согласился он, – однако, возможно, есть способы выяснить, о чем они думают.
				
– И что это за… – начала говорить она, но он закрыл ей рот поцелуем.
				
				
Они лежали на траве в сумерках, почти перешедших в ночь. Пока они занимались любовью, пылающе-красный свет сменился более холодным пурпурным, и теперь Фрэнни могла видеть звезды, сверкающие среди последних облаков. Завтра, судя по всему, их ждала хорошая погода. При удаче они могли проехать большую часть Индианы.
				
Стью лениво прихлопнул комара, усевшегося ему на грудь. Его рубашка висела на ближайшем кусте. Фрэн свою не сняла, только расстегнула. Материя облегала ее груди, и она подумала: Они стали больше, пока на чуть-чуть, но это заметно… во всяком случае, мне.
				
– Я так долго тебя хотел. – Стью не смотрел на нее. – Думаю, ты это знаешь.
				
– Я пыталась избежать проблем с Гарольдом, – ответила Фрэнни. – И есть еще одна причина…
				
– Кем станет Гарольд, сказать трудно, но в нем есть задатки хорошего человека. Ему только надо перестать распускать слюни. Он тебе нравится, верно?
				
– Это неправильное слово. В английском языке нет слова, которым можно выразить мое отношение к Гарольду.
				
– А как насчет твоего отношения ко мне?
				
Она посмотрела на него и вдруг поняла, что не может сказать: «Я тебя люблю», – не может, хотя ей и хотелось.
				
– Нет, – продолжил Стью, словно она ему возразила. – Я просто хочу, чтобы все стояло на своих местах. Как я понимаю, пока тебе бы не хотелось, чтобы Гарольд знал об этом. Так?
				
– Да, – с благодарностью ответила Фрэн.
				
– Ну и хорошо. Если мы будем сидеть тихо, может, все и обойдется. Я видел, как он смотрел на Патти. Они одного возраста.
				
– Не знаю…
				
– Ты считаешь себя его должником, да?
				
– Пожалуй. В Оганквите мы остались вдвоем, и…
				
– Это везение, ничего больше, Фрэн. Ты не должна считать себя кому-то чем-то обязанной, если тебе в чем-то просто повезло.
				
– Наверное.
				
– Думаю, я тебя люблю. Мне нелегко такое говорить.
				
– Кажется, я тоже тебя люблю. Но есть еще кое-что…
				
– Я это знал.
				
– Ты спрашивал, почему я перестала принимать таблетки. – Она теребила рубашку, не решаясь посмотреть на него. Почувствовала, как пересохли губы. – Я думала, они могут навредить ребенку, – прошептала она наконец.
				
– Ре… – Стью замолчал. Потом схватил ее и заставил повернуться к нему. – Ты беременна?
				
Она кивнула.
				
– И ты никому не говорила?
				
– Нет.
				
– Гарольд… Гарольд знает?
				
– Никто, кроме тебя.
				
– Бога-душу-мать! – выдохнул Стью. Он вглядывался в ее лицо так пристально, что Фрэнни испугалась. Решила, что он сделает одно из двух: или тут же уйдет от нее (как, несомненно, поступил бы Джесс, узнав, что она беременна от другого), или обнимет и скажет, что волноваться не о чем, что он позаботится обо всем. Она не ожидала этого пристального, изучающего взгляда, и ей вспомнился вечер, когда она сказала отцу, что беременна. Он смотрел на нее точно так же. Теперь она жалела, что не рассказала Стью обо всем до того, как они занялись любовью. Может, тогда они вообще не стали бы заниматься любовью и у него хотя бы не появился повод думать, что ему подсунули… как там говорится? Подпорченный товар. А думал ли он об этом? Она не знала.
				
– Стью?.. – В ее голосе слышался испуг.
				
– Ты никому не говорила, – повторил он.
				
– Я не знала, как сказать. – На глазах у Фрэнни выступили слезы.
				
– Когда ты должна рожать?
				
– В январе. – Слезы полились.
				
Он обнял ее и без единого слова дал понять, что все будет хорошо. Не сказал, что волноваться не о чем и он обо всем позаботится, но вновь занялся с ней любовью, и Фрэнни подумала, что никогда еще не была так счастлива.
				
Ни один из них не увидел Гарольда, бесшумного и неприметного в ночи, как сам темный человек. Он стоял в кустах и наблюдал за ними. Ни один из них не знал, что его глаза превратились в узенькие злые щелки, когда Фрэн закричала от наслаждения, охваченная накатившим на нее оргазмом.
				
К тому времени, когда они закончили, наступила ночь.
				
Гарольд ушел без единого звука.
				Из дневника Фрэн Голдсмит
				
1 августа 1990 г.
				
Вчера ничего не записывала. Была слишком счастлива. Испытывала ли я когда-нибудь такое счастье? Думаю, что нет. Мы со Стью вместе. Мы дважды занимались любовью.
				
Он согласился, что мне следует как можно дольше хранить в тайне моего Одинокого Рейнджера, если удастся, до того момента, как мы обоснуемся на новом месте. Если это будет Колорадо, я ничего не имею против. По моим нынешним ощущениям, я бы не возражала и против гор на Луне. Я похожа на потерявшую голову школьницу? Что ж… где еще женщине превратиться в потерявшую голову школьницу, как не в своем дневнике?
				
Должна добавить, прежде чем закрыть тему Одинокого Рейнджера. Это связано с моим «материнским инстинктом». Он существует? Я думаю, да. Вероятно, это что-то гормональное. В последние недели я была сама не своя, но очень трудно отделить перемены, вызванные беременностью, от перемен, вызванных ужасной бедой, обрушившейся на мир. Однако ЕСТЬ и некое чувство ревности (ревность – неправильное слово, но более точного я подобрать не могу), чувство, будто ты передвинулся ближе к центру Вселенной и должен защищать это место. Потому-то веронал и представляется большей опасностью, чем дурные сны, хотя рациональная часть моего мозга уверена в его безвредности для ребенка… во всяком случае, в таких маленьких дозах. И я предполагаю, что чувство ревности одновременно является частью моей любви к Стью Редману. Я чувствую, что люблю его, как и ем, за двоих.
				
С другой стороны, пора закругляться. Сон мне необходим, с кошмарами или без. Мы едем через Индиану не так быстро, как рассчитывали, – нас сильно задержала огромная пробка около Элкхарта. Там было много армейских машин. И мертвых солдат. Глен, Сюзан Штерн, Дейна и Стью вооружились до зубов: взяли два десятка винтовок, ручные гранаты и – да, дамы и господа, это правда – реактивный гранатомет. Пока я это пишу, Гарольд и Стью пытаются понять, как этот гранатомет работает. Потому что они заодно прихватили семнадцать или восемнадцать реактивных гранат. Пожалуйста, Господи, сделай так, чтобы они не взорвали себя.
				
Раз уж речь зашла о Гарольде, я должна сказать тебе, дорогой дневник, что он НИЧЕГО НЕ ПОДОЗРЕВАЕТ (звучит как фраза из старого фильма с Бетти Дэвис). Когда мы присоединимся к матушке Абагейл, полагаю, придется ему все рассказать, потому что прятаться и дальше будет неправильно.
				
Но сегодня он очень весел и всем доволен, таким я его еще не видела. Он так много улыбался, что я испугалась, а не треснет ли у него лицо. Сам вызвался помочь Стью с этим опасным гранатометом и…
				
Они возвращаются. Допишу позже.
				
				
Фрэнни спала крепко и без сновидений. Они все так спали, за исключением Гарольда Лаудера. Вскоре после полуночи он поднялся и неслышно подошел к тому месту, где лежала Фрэнни, постоял, глядя на нее сверху вниз. Без тени улыбки, хотя улыбался весь день. Иногда ему казалось, что от улыбки его лицо вот-вот треснет и из щели выплеснутся бурлящие мозги. Может, это принесло бы облегчение.
				
Он стоял, глядя на нее, прислушиваясь к стрекоту ночных цикад. «Сейчас собачьи дни», – думал он. Согласно Вебстеру, период с двадцать пятого июля по двадцать восьмое августа. Называются так потому, что в эти дни чаще всего проявляется собачье бешенство. Он смотрел на Фрэн, которая сладко спала, подложив свитер под голову вместо подушки. Рюкзак лежал рядом.
				
Но каждой собаке иногда везет, Фрэн.
				
Гарольд присел, замер, когда хрустнули колени, но никто не шевельнулся. Он расстегнул пряжку клапана, откинул его, развязал веревку, сунул руку внутрь, направив луч фонарика-карандаша в глубины рюкзака. Фрэнни что-то пробормотала во сне, пошевелилась, и Гарольд затаил дыхание. Нашел то, что искал, на самом дне, под тремя чистыми блузками и потрепанным дорожным атласом. Блокнот на металлической спирали. Вытащил его, открыл на первой странице, осветил строки, написанные плотным, но легко читаемым почерком Фрэнни: 6 июля 1990 г. После коротких уговоров мистер Бейтман согласился поехать с нами…
				
Гарольд захлопнул блокнот и пополз с ним к своему спальнику, вновь чувствуя себя маленьким мальчиком, каким был когда-то, маленьким мальчиком, который мог похвастаться лишь несколькими друзьями (примерно до трех лет он казался милым малышом и лишь потом превратился в толстого урода) и множеством врагов; мальчиком, с которым смирились родители (они все свое время уделяли Эми, начавшей долгий путь по хайвею «Мисс Америка/Атлантик-Сити»); мальчиком, который искал и находил спасение в книгах: это в реальной жизни его не брали играть в бейсбол и всегда старались назначить дежурным по школе, зато в книгах он становился Долговязым Джоном Сильвером, или Тарзаном, или Филипом Кентом… В этих людей он превращался поздно ночью под одеялом, с лучом фонаря, освещающим страницу; его глаза возбужденно сверкали, и он не замечал вони собственных газов. Этот самый мальчик теперь забрался в глубины спальника с дневником Фрэнни и фонариком.
				
И когда он направил луч на обложку блокнота, здравомыслие на какое-то мгновение вернулось к нему. Голос разума взывал: Гарольд! Остановись! – так громко, что он содрогнулся всем телом. Почти остановился. В тот момент он еще мог остановиться, вернуть дневник туда, откуда взял, позволить им идти своим путем, прежде чем случится что-то ужасное и непоправимое. В тот миг он мог отодвинуть горькое зелье, выплеснуть на землю, наполнить чашу тем, что предназначалось ему в этом мире. Не читай, Гарольд! – молил голос здравомыслия, но, наверное, было уже слишком поздно.
				
В шестнадцать лет Гарольд отказался от Берроуза, и Стивенсона, и Роберта Говарда ради других фантазий, которые он одновременно любил и ненавидел: ракеты и пираты уступили место девушкам в шелковых прозрачных пижамах, которые опускались перед ним на колени, тогда как он, Гарольд Великий, обнаженным возлежал на троне, готовый наказать их: то ли выпороть кожаным кнутом, то ли высечь тонкой тростью с серебряной ручкой. Через эти фантазии прошли все самые симпатичные девушки старшей школы Оганквита. Эти грезы наяву всякий раз заканчивались жаром в его чреслах и выплеском спермы, что приносило больше душевных страданий, чем удовольствия. Потом он засыпал, и сперма коркой высыхала на его животе. На улице каждого бывает праздник.
				
И теперь они вернулись, эти горькие фантазии, давние обиды, которые он собирал вокруг себя, как пожелтевшие простыни, старые друзья, которые никогда не умирали, чьи зубы никогда не тупились, чье внимание никогда не рассеивалось.
				
Гарольд открыл первую страницу, направил луч и начал читать.
				
				
За час до рассвета Гарольд вернул дневник в рюкзак Фрэнни и застегнул клапан. Он больше не таился. «Если она проснется, – равнодушно думал Гарольд, – я убью ее и убегу». Куда? На запад. Но он не собирался останавливаться ни в Небраске, ни в Колорадо, ох нет.
				
Фрэнни не проснулась.
				
Гарольд вернулся к своему спальнику и с остервенением погонял шкурку. Сон пришел, но неглубокий. Ему снилось, что он умирает на крутом горном склоне среди голых скал и валунов. Высоко в небе, паря в восходящих ночных потоках теплого воздуха, кружили стервятники, дожидаясь, когда смогут поживиться его телом. Не было ни луны, ни звезд…
				
А потом в темноте раскрылся пугающий красный глаз: коварный, таинственный. Глаз ужасал Гарольда, но при этом не отпускал от себя.
				
Глаз звал.
				
Манил на запад, где уже теперь собирались тени в сумеречной пляске смерти.
				
				
В тот вечер, под лучами закатного солнца, они встали лагерем к западу от Джольета, штат Иллинойс. Пили пиво, болтали, смеялись. Все чувствовали, что дожди остались в Индиане. Ни от кого не укрылось, что Гарольд весел, как никогда.
				
– Знаешь, Гарольд, – сказала ему Фрэнни, когда народ начал расползаться от костра, – я впервые вижу тебя в таком хорошем настроении. В чем причина?
				
Он весело ей подмигнул.
				
– На улице каждого бывает праздник, Фрэн.
				
Она улыбнулась ему в некотором недоумении. Но решила, что Гарольд просто в своем репертуаре. Он вечно что-то недоговаривает. Да и какая разница? Главное – наконец-то все пошло на лад.
				
				
В ту ночь Гарольд начал вести свой дневник.
			
			
				
					
Глава 48
				
				
Спотыкаясь и покачиваясь, он преодолел длинный подъем; от солнечного жара кипел живот и плавились мозги. Автострада мерцала отраженным теплом. Когда-то он был Дональдом Мервином, теперь – отныне и навсегда – стал Мусорным Баком. И он видел знаменитый город, Семь-в-одном, Сиболу[141].
				
Сколько он шел на запад? Когда расстался с Малышом? Господь, наверное, знал, а Мусорный Бак – нет. Многие дни. Ночи. Да, он помнил ночи!
				
Покачиваясь, одетый в лохмотья, он стоял, глядя на Сиболу, город обетованный, город мечты. Запястье, которое он сломал, когда прыгнул через поручень лестницы, убегая от резервуара «Чири ойл», срослось неправильно и напоминало гротескный, обмотанный грязными бинтами ком. Все кости пальцев торчали вверх, превращая кисть в лапу Квазимодо. Левая рука, обожженная от плеча до локтя, медленно заживала. Она больше не воняла и не сочилась гноем, но новая кожа оставалась безволосой и розовой, как у дешевой куклы. Его улыбающееся, безумное лицо обгорело, кожа слезала клочьями, подбородок и щеки заросли щетиной; лицо усеивали царапины и порезы, появившиеся после того, как он перелетел через руль велосипеда, от которого отвалилось переднее колесо. Одет он был в выцветшую синюю рубашку «Джей-си пенни», на которой от подмышек расширялись круги пота, и грязные вельветовые брюки. Рюкзак, еще недавно новый, теперь очень напоминал владельца: одна лямка порвалась, и Мусорник, как мог, завязал ее узлом, отчего рюкзак на спине перекосило, будто ставню на окне дома с привидениями. Он запылился, складки ткани заполнил песок. Кеды, обмотанные веревкой, просили каши, над ними торчали голые, не прикрытые носками лодыжки.
				
Мусорный Бак посмотрел на раскинувшийся вдалеке город. Вскинул лицо к бронзовому небу и солнцу, которое окутывало его печным жаром. Закричал. Этот дикий торжествующий вопль мало чем отличался от вопля Сюзан Штерн, который та издала, размозжив голову Кролика Роджера прикладом его же ружья.
				
Подволакивая ноги, он пустился в победный пляс на горячем, мерцающем асфальте автострады 15, а дующий из пустыни ветер тащил песок через проезжую часть, и на фоне яркого неба, как и миллионы лет назад, торчали зазубренные пики Паранагата и Полосатого хребта. На другой стороне автострады стояли практически занесенные песком «линкольн-континентал» и «ти-берд», их водители и пассажиры в кабинах с поднятыми стеклами превратились в мумии. Впереди лежал перевернутый пикап. Из песка торчали только колеса и пороги.
				
Мусорный Бак танцевал. Его ноги, обутые в разорванные, бесформенные кеды, поднимались и вновь опускались на асфальт в неком подобии хорнпайпа[142]. Обтрепанный подол рубашки мотался из стороны в сторону, фляга постукивала о рюкзак. Развязанные концы бинта плясали в горячих дуновениях ветра. Розовая, гладкая кожа на месте ожога блестела. Вены змеились по вискам. Он уже неделю находился на Божьей сковородке, шагая на юго-запад. Миновал Юту, захватил кусочек Аризоны, после чего попал в Неваду, безумный, словно Шляпник.
				
Танцуя, он монотонно пел, повторяя снова и снова одни и те же слова, на мелодию, которая была популярна в то время, когда он находился в психиатрической лечебнице в Терре-Хоте. Песня называлась «По пути в ночной клуб», и исполняла ее негритянская группа «Тауэр оф пауэр». Но слова он придумал сам. Он пел:
				
– Си-а-бола, Си-а-бола, ба-бабах, ба-бабах, бах! Си-а-бола, Си-а-бола, ба-бабах, ба-бабах, бах!
				
За каждым последним «бах!» следовал прыжок. Однако в конце концов от жары перед глазами у него все поплыло, яркое небо посерело, словно спустились сумерки, и он упал на дорогу, наполовину потеряв сознание, его натруженное сердце безумно стучало по ребрам. Из последних сил, что-то лепеча и улыбаясь, он дополз до перевернутого пикапа и улегся на уменьшающемся островке тени, дрожа от жары и хватая ртом воздух.
				
– Сибола! – прохрипел он. – Бабах-бабах-бах!
				
Рукой, больше похожей на лапу, он сдернул с плеча фляжку, потряс. Фляжка почти опустела. Это не имело значения. Он мог выпить все, до последней капли, полежать в тени перевернутого пикапа, пока не сядет солнце, а потом пойти вниз по шоссе в Сиболу, сказочный город, Семь-в-одном. Вечером он будет пить из вечно бьющих фонтанов, выложенных золотом. Но только после того, как зайдет убийственное солнце. Бог – величайший поджигатель из всех. Давным-давно мальчик по имени Дональд Мервин Элберт сжег пенсионный чек старушки Семпл. Тот же мальчик сжег Методистскую церковь в Паутенвилле, и если в этом теле что-то и оставалось от Дональда Мервина Элберта, то остатки сгорели вместе с нефтяными резервуарами в Гэри, штат Индиана. Числом более девяноста, и все они вспыхнули, точно гирлянда шутих. Как раз к Четвертому июля. Красиво. Однако лицезреть этот большой пожар довелось только Мусорному Баку, с сильно обгоревшей левой рукой, с огнем в теле, который не мог потухнуть… во всяком случае, до тех пор, пока само тело не превратится в почерневшую головешку.
				
Но уже сегодня он будет пить воду Сиболы, вкусом неотличимую от вина.
				
Мусорный Бак поднял фляжку, и по горлу в желудок потекла вода, теплая, как моча. Выпив все, он отбросил фляжку в пустыню. Пот выступил у него на лбу, как роса. Он лежал, сотрясаясь от судорог, вызванных водой.
				
– Сибола! – пробормотал он. – Сибола! Я иду! Я иду! Я сделаю все, что ты захочешь! Я готов отдать за тебя жизнь! Бабах-бабах-бах!
				
Он чуть утолил жажду, и его начало клонить в сон. Он уже почти заснул, когда жуткая мысль заставила его содрогнуться, словно он получил удар стилетом: А если Сибола – мираж?
				
– Нет, – пробормотал он. – Нет, не-ет, нет.
				
Но простое отрицание не вышибло эту мысль из головы. Лезвие кололо и крутилось, держа сон на расстоянии вытянутой руки. Вдруг он выпил последнюю воду, празднуя появление миража? По-своему он признавал, что безумен, а ведь именно так и поступали безумцы, верно? Если это был мираж, ему предстояло умереть в пустыне, и стервятники закусят его телом.
				
Наконец, более не в силах выносить эту ужасную мысль, он с трудом поднялся на ноги и поплелся обратно на дорогу, борясь с головокружением и тошнотой, которые хотели уложить его на землю. С гребня холма озабоченно уставился на длинную плоскую долину внизу, кое-где поросшую юккой, и перекати-полем, и шалфеем. Воздух застрял у него в горле, а потом вышел со вздохом, словно лоскут материи, повисший на копье.
				
Он ее видел!
				
Сиболу, сказочную и древнюю, искомую многими, найденную Мусорным Баком.
				
Далеко внизу в пустыне, окруженная синими горами, сама синяя в призрачном мареве, с башнями и улицами, сверкающими под ярким солнцем пустыни. Там росли пальмы… он видел пальмы… и движение… и воду!
				
– Ох, Сибола… – промурлыкал он и поплелся обратно к тени, отбрасываемой пикапом. Город находился дальше, чем казалось с вершины холма, он это знал. Вечером, после того как факел Господний покинет небо, он пойдет дальше, как не ходил никогда. Доберется до Сиболы и прежде всего нырнет в фонтан, который первым попадется ему на пути. Потом найдет его, человека, призвавшего Мусорного Бака сюда. Человека, который указывал ему путь через равнины и горы, который наконец привел его в пустыню, и все за какой-то месяц, несмотря на страшно обожженную руку.
				
Он, который Сущий. Темный человек, крутой парень. Он ждал Мусорного Бака в Сиболе, и ему подчинялись армии ночи, ему подчинялись бледнолицые всадники смерти, которым предстояло идти с запада навстречу солнцу. Они пойдут, ревя и улыбаясь, воняя потом и порохом. Будут крики, но крики никогда не волновали Мусорного Бака, будут изнасилования и порабощение, и это волновало его еще меньше, будут убийства, что его совершенно не касалось…
				
…и будет Великий Пожар.
				
Вот это его очень даже касалось. В его снах темный человек приходил к нему и раскидывал руки, стоя где-то высоко-высоко, и показывал Мусорному Баку объятую огнем страну. Города взрывались, как бомбы. Ухоженные поля пылали. Реки в Чикаго, и Питсбурге, и Детройте, и Бирмингеме покрывал слой горящей нефти. И темный человек в этих снах говорил ему две короткие фразы, которые и заставляли его идти: «Я поставлю тебя над моей артиллерией. Ты – тот, кто мне нужен».
				
Он перекатился на бок, щеки и веки натирал и раздражал песок, принесенный ветром. Он терял надежду – да, с того мгновения, когда переднее колесо отвалилось от его велосипеда, он терял надежду. Бог – Бог шерифов-отцеубийц, Бог карли ейтсов – был все-таки сильнее темного человека. Но Мусорный Бак продолжал верить и шел к цели. И наконец, когда, казалось, он сгорит в этой пустыне, даже не добравшись до Сиболы, где его ждал темный человек, он увидел ее далеко внизу, дремлющую под солнцем.
				
– Сибола! – прошептал Мусорный Бак и заснул.
				
				
Первый сон он увидел в Гэри, больше месяца назад, после того как обжег руку. Он уснул тем вечером в полной уверенности, что умрет. Никто не мог выжить после такого ожога. В его голове бились слова: Живи факелом, умри факелом, живи им, умри им.
				
Ноги отказали в небольшом городском парке, и он упал. Левая рука откинулась в сторону, словно и не принадлежала ему, рукав еще дымился. Дикая, невероятная боль убивала его. Он и представить себе не мог, что боль может быть такой сильной. Он радостно перебегал от одной группы нефтяных резервуаров к другой, устанавливая самодельные зажигалки-таймеры, состоявшие из стальной трубки и легковоспламеняющейся парафиновой смеси, отделенной стальной перегородкой от лужицы кислоты. Ставил эти устройства в дренажные трубы на крышах резервуаров. Идея состояла в следующем: кислота прожигает перегородку, парафин загорается, резервуар взрывается. Но еще до первого взрыва он планировал перебраться в западную часть Гэри, где многочисленные транспортные развязки выводили на шоссе, уходящие к Чикаго и Милуоки. Хотел наблюдать это зрелище со стороны, насладиться видом города, пожираемого огненным штормом.
				
Однако с последним таймером он то ли ошибся в расчетах, то ли что-то напутал в конструкции. Таймер загорелся, когда Мусорный Бак снимал крышку с дренажной трубы на крыше резервуара. Ослепительно белой вспышкой горящий парафин вырвался из трубки, окутав его левую руку огнем. Будь этот огненный рукав из более легкой жидкости, он бы легко стряхнул его. Но парафин облепил руку, она словно попала в жерло вулкана.
				
Крича, он принялся бегать по крыше резервуара, отталкиваясь от ограждения, как человеческий шарик для пинбола. Если бы не ограждение, свалился бы вниз, падал бы и падал, переворачиваясь, будто факел, брошенный в колодец. Только случай спас ему жизнь. Ноги его заплелись, и он упал на левую руку. Тело затушило пламя.
				
Он сел, ослепленный безумной болью. Потом Мусорный Бак думал, что только слепая удача – или воля темного человека – уберегла его: он же мог сгореть заживо. Большая часть парафиновой струи пролетела мимо. Поэтому он ощущал благодарность, но только ощущение это пришло позже. В тот момент он мог только кричать и раскачиваться взад-вперед, отведя обожженную руку подальше от тела, а кожа на ней дымилась, и хрустела, и сворачивалась.
				
Когда небо уже начало темнеть, он смутно припомнил, что установил с десяток зажигалок-таймеров. Они могли вспыхнуть в любой момент. Он считал смерть желанным избавлением от безумной боли – однако смерть в языках пламени вызывала ужас.
				
Каким-то образом он спустился с резервуара и поплелся прочь, протискиваясь между застывшими автомобилями, по-прежнему держа поджаренную руку подальше от тела.
				
К тому времени, когда Мусорный Бак добрался до маленького парка в центре города, солнце уже закатывалось за горизонт. Он сел на траву рядом с двумя площадками для шаффлборда[143], пытаясь вспомнить, что делать с ожогом. «Смазать маслом» – вот что сказала бы мать Дональда Мервина Элберта. Но она могла говорить совсем о другом ожоге, скажем, паром или капелькой жира, брызнувшего со сковородки, на которой жарился бекон. Он представить себе не мог, как смазывать маслом потрескавшееся и почерневшее месиво между локтем и плечом. Не мог представить себе, как до него дотронуться.
				
Покончи с собой. Да, пожалуй, это выход. Он мог прекратить страдания, как старый пес…
				
Внезапно гигантский взрыв раздался в восточной части города, словно материю реальности рывком разорвали надвое. Жидкая колонна огня выстрелила в темно-синее небо. Ему пришлось сощуриться, чтобы смотреть на нее сквозь слезы.
				
Несмотря на боль, огонь радовал его… более того, приносил наслаждение, вызывал восторг. Огонь был лучшим лекарством, по эффективности превосходившим морфин, который он нашел на следующий день (как доверенное лицо администрации, в тюрьме он работал не только в библиотеке и гараже, но и в лазарете, поэтому знал, для чего нужны морфин, элавил и дарвон). Он не связывал свою нынешнюю агонию с этой огненной колонной. Он только знал, что огонь – это хорошо, огонь – это прекрасно, что огонь ему нужен теперь и будет нужен всегда. Чудесный огонь.
				
Мгновением позже взорвался второй нефтяной резервуар, и даже здесь, в трех милях от места взрыва, он ощутил теплую воздушную волну. Еще один взрыв, еще. Короткая пауза – и шесть взрывов, один за другим. Теперь пламя стало слишком ярким, чтобы смотреть на него, но он все равно смотрел, забыв про обожженную руку, забыв про мысли о самоубийстве.
				
Прошло больше двух часов, прежде чем взорвался последний нефтяной резервуар, но и тогда наступившая темнота не стала темной, от языков пламени ночь окрасилась в желтый и оранжевый цвета. Пылал весь восточный горизонт. Зрелище это напомнило ему картинку из книжки комиксов, которая была у него в детстве, «Войны миров» Герберта Уэллса. Теперь, по прошествии многих лет, мальчик, которому принадлежала та книжка, ушел, но его место занял Мусорный Бак, владевший удивительным, ужасным секретом луча смерти марсиан.
				
Пришло время покинуть парк. Температура воздуха уже поднялась на десять градусов. Мусорный Бак понимал, что должен идти на запад, оставляя огонь позади, как он сделал в Паутенвилле, убегая от расширяющейся арки уничтожения. Да только бежать он не мог. Поэтому заснул на траве, а сполохи огня гуляли по его лицу – лицу утомленного, измученного плохим обращением ребенка.
				
Во сне к нему пришел темный человек в плаще с капюшоном, с невидимым лицом… однако Мусорный Бак подумал, что встречал его прежде. Когда завсегдатаи магазина-кондитерской и пивного бара в Паутенвилле освистывали его, вроде бы этот человек стоял среди них, молчаливый и задумчивый. И когда он работал на автомойке «Протрем и полирнем» (помыть фары, помыть пороги, поднять дворники, эй, мистер, полировать будем или как?), не снимая перчатку-губку с правой руки, пока рука эта не становилась похожей на мертвую рыбу, а ногти – белыми, как кость, вроде бы он видел лицо этого человека, яростное и пылающее безумной радостью, под рвущейся пленкой воды, стекающей по лобовому стеклу. Когда шериф отправил его в дурдом Терре-Хота, это он стоял над его головой в комнате, где лечили электрошоком, это его рука лежала на рубильнике (Я собираюсь прожарить тебе мозги, парень, помочь тебе на пути превращения Дональда Мервина Элберта в Мусорника, полировать будем или как?), готовая послать тысячевольтовый разряд в мозг. Он знал этого темного человека, будьте уверены: и лицо, которое никогда не мог как следует разглядеть, и руки, сдававшие пики из колоды мертвеца, и глаза цвета пламени, и улыбку мирового могильщика.
				
«Я сделаю все, что захочешь, – благодарно говорил он во сне. – Я готов отдать за тебя жизнь!»
				
Темный человек поднимал руки, упрятанные в плаще, превращая плащ в черного воздушного змея. Они стояли на каком-то высоком месте, а под ними пылала Америка.
				
Я высоко вознесу тебя. Ты – тот, кто мне нужен.
				
Потом он увидел армию из десяти тысяч мужчин и женщин – разношерстного сброда, – едущих на восток, через пустыню и горы, армию-чудовище, чье время наконец-то пришло. Они ехали на грузовиках, и джипах, и фургонах, и в кемперах, и на танках. У каждого – у мужчин и у женщин – на шее висел черный камень, а в некоторых камнях что-то краснело, то ли Глаз, то ли Ключ. И среди них, на крыше гигантской цистерны, он увидел себя, и он знал, что цистерна наполнена напалмом… а позади него колонной катили грузовики, нагруженные бомбами, и противотанковыми минами, и пластиковой взрывчаткой; огнеметами, и осветительными ракетами, и самонаводящимися снарядами; гранатами, и автоматами, и реактивными гранатометами. До начала танца смерти оставалось совсем немного, и уже дымились струны скрипок и гитар, и запах серы и пороха наполнял воздух.
				
Темный человек вновь поднял руки, а когда опустил, все вокруг стало холодным и бесшумным, огни погасли, даже от головешек больше не шло тепло, и Мусорный Бак на мгновение вновь превратился в Дональда Мервина Элберта, маленького, испуганного, ничего не понимающего. Только на это мгновение он заподозрил, что является всего лишь еще одной пешкой в огромной шахматной партии темного человека, что его обманули.
				
Потом он увидел, что лицо темного человека скрыто уже не полностью: два темно-красных угля горели в тех пещерах, где полагалось находиться глазам, и подсвечивали нос, тонкий, как лезвие ножа.
				
«Я сделаю все, что ты захочешь, – с благодарностью говорил Мусорник во сне. – Я готов отдать за тебя жизнь! Моя душа принадлежит тебе!»
				
«Ты будешь поджигать для меня, – торжественно ответил ему темный человек. – Ты должен прийти в мой город, и там все прояснится».
				
«Где он? Где?» – Мусорный Бак изнемогал от надежды и ожидания.
				
«На западе. – Темный человек таял в воздухе. – На западе. За горами».
				
Тут он проснулся посреди яркой ночи. Огонь приближался. Жара нарастала. Дома взрывались. Звезды исчезли, отрезанные толстым слоем черного нефтяного дыма. С неба начала падать сажа. Площадки для шаффлборда запорошил черный снег.
				
Теперь, когда у него появилась цель, он мог идти. Мусорный Бак захромал на запад. Время от времени он видел других людей, покидавших Гэри, оглядывавшихся на пожарище. «Дураки, – думал Мусорник чуть ли не с любовью. – Вы сгорите. Со временем вы все сгорите». Они не обращали на него внимания. Для них Мусорный Бак был еще одним выжившим. Они исчезали в дыму, и где-то после рассвета Мусорный Бак, по-прежнему хромая, перешел границу штата Иллинойс. Чикаго лежал к северу от него, Джольет – на юго-западе, а пожар превратился в пятнающий небо дым на горизонте. Наступило второе июля.
				
Он забыл, что грезил сожжением Чикаго, забыл, что хотел спалить нефтяные резервуары, цистерны со сжиженным газом, сухие, как порох, дома. «Город ветров» его больше не интересовал. В тот же день он вломился в кабинет врача в Чикаго-Хайтс и украл коробку со шприцами, заполненными морфином. Морфин лишь немного снял боль, но куда более важным оказался его побочный эффект: она теперь почти не волновала Мусорника.
				
В аптеке он взял огромную банку вазелина и нанес на обожженную руку толстый слой. Его замучила жажда. Казалось, ему все время хочется пить. Мысли о темном человеке жужжали в голове, как мясные мухи. Когда в сумерках Мусорный Бак свалился на землю, он уже начал осознавать, что город, в который направляет его темный человек, и есть Сибола, Семь-в-одном, город обетованный.
				
В ту ночь темный человек вновь пришел к нему во снах и с сардоническим смехом подтвердил, что так оно и есть.
				
				
Мусорный Бак проснулся от этих спутавшихся снов-воспоминаний, дрожа от пронизывающего холода. В пустыне по-другому не бывало: или лед, или пламень; никаких переходных состояний.
				
Он со стоном поднялся, пытаясь подавить дрожь. Над головой сверкал триллион звезд, так близко, что, казалось, можно дотянуться до них рукой. Они заливали пустыню холодным колдовским светом.
				
Он вышел на дорогу, морщась от боли, которую доставляла обожженная кожа, и от других многочисленных болей. На мгновение замер, чтобы посмотреть на город, застывший в ночи (кое-где в нем сверкали островки света, словно электрические костры). Потом зашагал.
				
Когда многие часы спустя заря начала окрашивать небо, Сибола казалась такой же далекой, как и с гребня холма. А он по глупости выпил всю воду, забыв про оптическое увеличение, свойственное этим краям. Он понимал, что из-за обезвоживания не сможет долго идти после восхода солнца. Поэтому ему не оставалось ничего другого, как найти убежище, прежде чем жар обрушится на него всей своей мощью.
				
Через час после рассвета он набрел на «мерседес-бенц» на обочине. Правый борт автомобиля песком замело до самых стекол. Он открыл одну из левых дверей и вышвырнул из салона два сморщенных, обезьяноподобных трупа – старухи с позвякивающей бижутерией и старика с роскошной гривой седых волос. Что-то бормоча себе под нос, Мусорник вытащил ключи из замка зажигания, обошел автомобиль, открыл багажник. Чемоданы были открыты. Он занавесил различной одеждой окна «мерседеса», придавив ткань камнями. Приготовил себе сумрачную, прохладную пещеру.
				
Залез в нее и заснул. К западу от него, отделенный многими милями, Лас-Вегас сверкал в лучах летнего солнца.
				
				
Он не умел водить автомобиль, в тюрьме его этому не научили, но мог ездить на велосипеде. Четвертого июля, в тот день, когда Ларри Андервуд обнаружил, что Рита Блейкмур умерла во сне, приняв слишком много таблеток, Мусорный Бак нашел десятискоростной велосипед и поехал на нем. Поначалу медленно, потому что от левой руки пользы не было никакой. В первый день он дважды свалился с велосипеда, один раз аккурат на ожог, причинив себе жуткую боль. К тому времени гной просачивался сквозь вазелин, и вонь стояла ужасная. Иногда Мусорный Бак задумывался о гангрене, но не позволял этим мыслям надолго задерживаться в голове. Он начал смешивать вазелин с антисептической мазью, не зная, поможет ли это, но чувствуя, что хуже уже не будет. Получалась вязкая субстанция молочного цвета, напоминавшая сперму.
				
Мало-помалу он приноровился ехать, держась за руль только одной рукой, и обнаружил, что достаточно быстро продвигается к цели. Холмы уступили место гладкой, как стол, равнине, и велосипед развивал немалую скорость. Он крутил и крутил педали, несмотря на ожог и легкое головокружение, вызванное морфином. Выпивал галлоны воды и много ел. Размышлял над словами темного человека: Я высоко вознесу тебя. Ты – тот, кто мне нужен. Как радовали его эти слова: кому он был нужен до этого? Они снова и снова звучали в его голове, когда он крутил педали под горячим солнцем Среднего Запада. В какой-то момент он начал напевать себе под нос мелодию песни «По дороге в ночной клуб». Потом придумал слова («Си-а-бола, Си-а-бола, ба-бабах, ба-бабах, бах!»). Тогда он еще не был таким безумным, но дело к этому шло.
				
Восьмого июля, когда Ник Эндрос и Том Каллен увидели пасущихся бизонов в округе Команчи, штат Канзас, Мусорный Бак пересек Миссисипи в Куод-Ситиз – Давенпорте, Рок-Айленде, Беттендорфе и Молине – и въехал в Айову.
				
Четырнадцатого июля, когда Ларри Андервуд проснулся около большого белого дома в восточной части Нью-Хэмпшира, Мусорник пересек Миссури к северу от Каунсел-Блаффс и въехал в Небраску. Пусть и немного, но он уже мог пользоваться левой рукой, накачал мышцы ног и прибавлял скорость, потому что чувствовал, что должен спешить, очень спешить.
				
Именно к западу от Миссури Мусорник впервые заподозрил, что Бог хочет встать между ним и его целью. Что-то было не так с Небраской, очень даже не так. Что-то вызывало у него страх. Выглядела Небраска, как Айова… но была другой. Раньше темный человек приходил к нему во снах каждую ночь, однако стоило Мусорнику попасть в Небраску, как он исчез.
				
Зато ему начала сниться старая женщина. В этих снах он лежал на животе посреди кукурузного поля, буквально парализованный ненавистью и страхом. Было ясное утро. Он слышал, как каркают многочисленные вороны. Перед ним стояла стена широких кукурузных листьев, похожих на наконечники копий. Не желая этого, но не в силах остановить движения рук, он раздвигал листья и всматривался в зазор между ними. Видел старый дом на поляне. Дом стоял то ли на бетонных блоках, то ли на домкратах, то ли еще на чем-то. Рядом росла яблоня, к одной ветке крепились качели из автомобильной покрышки. На крыльце сидела чернокожая старуха, играла на гитаре и пела какую-то старую церковную песню. Песни менялись от сна ко сну, но Мусорный Бак знал их все, потому что когда-то жил в одном доме с женщиной, матерью мальчика, которого звали Дональд Мервин Элберт, и эта женщина пела те же песни, пока прибиралась по дому или хлопотала на кухне.
				
Эти сны были кошмарными, и не только потому, что в конце каждого случалось нечто невероятно ужасное. Поначалу создавалось ощущение, что в этих снах нет ничего пугающего. Кукуруза? Синее небо? Старуха? Качели? Что тут страшного? Старухи не бросаются камнями и не насмехаются, особенно старухи, которые поют прославляющие Иисуса песни вроде «В это великое утро» или «До встречи, мой Владыка, до встречи». Камнями бросались карли йитсы этого мира.
				
Но задолго до того, как сон заканчивался, страх парализовал Мусорного Бака, будто перед собой он видел не старуху, а какой-то тайный, едва скрываемый свет, который в любое мгновение мог вспыхнуть вокруг нее, окружив сиянием. В сравнении с этим светом пылающие нефтяные резервуары Гэри выглядели свечами на ветру, свет был бы столь ярким, что сразу выжег бы ему глаза. Именно в этой части сна Мусорный Бак думал: Пожалуйста, уведи меня от нее, я не хочу оставаться рядом с ней, пожалуйста, ну пожалуйста, выведи меня из Небраски.
				
Потом песня, которую она пела, резко обрывалась на полуноте. Она смотрела на то место, откуда он подсматривал за ней через крохотную щель в ширме из листьев. Ее лицо покрывали морщины, сквозь поредевшие волосы просвечивал коричневый череп, но глаза сверкали, как бриллианты, наполненные светом, которого он боялся.
				
Старым, надтреснутым, но сильным голосом она выкрикивала: Ласки в кукурузе! – и он чувствовал происходящие с ним изменения, а посмотрев вниз, видел, что превратился в ласку, коричнево-черного крадущегося зверька, покрытого шерстью, с длинным и острым носом, с черными глазами-бусинками, с лапами, заканчивающимися коготками. Он стал лаской, трусливым ночным зверьком, охотящимся на слабых и малых.
				
Тут он начинал кричать и, вероятно, просыпался от собственного крика, весь в поту и с выпученными глазами. Руки тут же принимались ощупывать тело, чтобы проверить, все ли человеческие части на месте. В конце этого панического осмотра он хватался за голову, чтобы убедиться, что она по-прежнему человеческая, а не длинная, и гладкая, и обтекаемая, покрытая шерстью и по форме напоминающая пулю.
				
Четыреста миль по Небраске он проехал за три дня, подгоняемый ужасом, который не отпускал его ни на минуту. Границу с Колорадо пересек неподалеку от Джулсберга, и страшный сон начал таять, тускнеть.
				
(Что же касается матушки Абагейл, то она проснулась ночью пятнадцатого июля – вскоре после того как Мусорный Бак проехал чуть севернее Хемингфорд-Хоума – от жуткого холода и смешанного чувства жалости и страха. Кого или что она жалела, так и осталось для нее тайной. Она подумала, что ей, возможно, приснился правнук Эндерс, который в шесть лет погиб на охоте в результате несчастного случая.)
				
Восемнадцатого июля к юго-западу от Стерлинга, штат Колорадо, не доезжая до Браша, Мусорный Бак встретил Малыша.
				
				
Мусорник проснулся, когда начали опускаться сумерки. Несмотря на одежду, которой он занавесил стекла, в «мерседесе» царила жара. Горло напоминало пересохший колодец, стенки которого ошкурили наждачной бумагой. В висках пульсировала боль. Он высунул язык и коснулся его пальцем. На ощупь язык не отличался от высохшей ветки. Садясь, он положил руку на рулевое колесо «мерседеса» – и отдернул ладонь, зашипев от боли, так оно раскалилось. Прежде чем повернуть ручку двери, пришлось обернуть ее подолом рубашки. Он подумал, что сможет выйти из кабины, но переоценил свои силы и недооценил обезвоживание, которое к тому августовскому вечеру зашло слишком, слишком далеко. Ноги его подогнулись, и он упал на дорогу, тоже горячую. Постанывая, добрался до тени «мерседеса», напоминая хромого ворона. Сел, свесив голову и руки между согнутых колен, дыхание с хрипами вырывалось из его груди. Он тупо смотрел на два трупа, которые выкинул из «мерседеса». На женщину с браслетами на иссохших руках, на мужчину с гривой седых волос над мумифицированным обезьяньим лицом.
				
Мусорный Бак понимал, что должен попасть в Сиболу до восхода солнца. Иначе он умрет… почти добравшись до цели! Конечно же, темный человек не мог быть таким жестоким… конечно же, не мог!
				
– Я готов отдать за тебя жизнь, – прошептал Мусорный Бак. Когда солнце зашло за зубчатую линию гор, он поднялся на ноги и зашагал к башням, минаретам и улицам Сиболы, где вновь начали вспыхивать островки света.
				
Дневная жара сменилась холодом ночной пустыни, и он обнаружил, что может идти быстрее. Его расползшиеся, перевязанные веревкой кеды шлепали по асфальту автострады 15. Он упорно брел вперед, наклоненная голова напоминала цветок засыхающего подсолнечника, и не увидел зеленый светоотражающий указатель «ЛАС-ВЕГАС 30», мимо которого прошел.
				
Он думал о Малыше. По-хорошему, Малыш сейчас вполне мог быть с ним. Они могли ехать в Сиболу на его «дьюсе»-купе, и треск выхлопа разносился бы по пустыне. Но Малыш показал себя недостойным такой чести, и Мусорника отправили в пустыню в одиночку.
				
Его ноги отрывались от асфальта и опускались на него.
				
– Си-а-бола! – хрипел он. – Ба-бабах, ба-бабах, бах!
				
Около полуночи он упал на обочину и забылся тревожным сном. Расстояние до города заметно сократилось.
				
Он мог до него дойти.
				
Не сомневался, что дойдет.
				
				
Он услышал Малыша задолго до того, как увидел. Разрывая тишину дня, с востока по шоссе 34, по стороны города Юмы, штат Колорадо, на него накатывал нарастающий трескучий рев двигателя без глушителя. Поначалу он хотел спрятаться, как прятался от нескольких выживших, которых видел после ухода из Гэри. Но на этот раз что-то заставило его остаться. Он съехал на обочину и застыл, поставив ноги на землю. Оглянулся, ожидая появления источника этого шума.
				
Рев усиливался, солнце уже отражалось от хрома и от
				
(ОГНЯ?)
				
чего-то яркого и оранжевого.
				
Водитель увидел его. Сбросил скорость в пулеметной очереди обратных вспышек. Резина «Гудиер» оставила на асфальте горячие черные полосы. Потом рядом с ним остановился автомобиль, двигатель которого на холостых оборотах не урчал, а хрипел, как смертельно опасный дикий зверь, который, возможно, не поддавался приручению, и водитель уже вылезал из кабины. Но поначалу Мусорный Бак не мог оторвать глаз от автомобиля. Он разбирался в автомобилях, любил автомобили, пусть и не получил даже ученические водительские права. Он видел перед собой красотку, над которой кто-то работал долгие годы, вложив тысячи долларов, из тех, что можно встретить только на шоу необычных автомобилей, результат любви и тяжелого труда.
				
Это был «дьюс»-купе, «форд» тысяча девятьсот тридцать второго года, но владелец не ограничился тем, чтобы с доскональной точностью восстановить его в первозданном виде. Он пошел дальше, превратив этот старинный автомобиль в пародию на все американские автомобили: сверкающее научно-фантастическое средство передвижения с нарисованными языками пламени, вырывающимися из выхлопных труб. В желтую краску кузова что-то добавили для блеска. Хромированные отводные трубы, протянувшиеся вдоль бортов, яростно отражали солнце. Лобовое стекло было выпуклым и многослойным. На задних колесах стояли здоровенные шины «Гудиер уайд овал»; чтобы их разместить, пришлось подрезать крылья. На капоте странным агрегатом красовался нагнетатель. Из крыши выпирал стальной аэродинамический рассекатель «акулий плавник», черный, с красными блестками, напоминающими угольки. Оба борта украшало слово «МАЛЫШ», написанное заваливающимися назад, чтобы показать скорость, буквами.
				
– Эй, ты, та-акой высокий и ужа-асный, – сказал водитель, растягивая слова, и Мусорник оторвал взгляд от нарисованных языков пламени, чтобы посмотреть на владельца этой бомбы на колесах.
				
Рост его не превышал пяти футов трех дюймов. Еще три дюйма добавляли волосы, поднятые наверх, завитые, напомаженные и щедро смазанные бриолином. Завитки собрались поверх воротника, напоминая не просто «утиный хвост»[144], но аватар всех «утиных хвостов», какие когда-либо носили панки и бандиты этого мира. На нем были черные сапоги с заостренными носами и эластичными врезками по бокам. Наборные каблуки увеличивали рост Малыша еще на три дюйма, и в сумме получались вполне пристойные пять футов девять дюймов. Вылинявшие джинсы в заклепках столь туго обтягивали ноги, что не составляло труда прочитать год чеканки лежавших в карманах монет. Маленькие, аккуратные ягодицы превратились в синие скульптуры, а промежность выглядела так, будто в джинсы засунули замшевый мешочек с мячами для гольфа. Приталенную рубашку из темно-красного шелка, отороченную желтой тесьмой, украшали пуговицы из искусственного сапфира. Запонки вроде бы были из полированной кости, и позднее Мусорник узнал, что они действительно костяные. Малыш возил с собой два комплекта: один – из человеческих коренных зубов, второй – из резцов добермана-пинчера. Поверх этой удивительной рубашки, несмотря на жаркий день, он надел кожаную мотоциклетную куртку с орлом на спине. Тут и там ее рассекали молнии, блестевшие, как бриллианты. С «погон» и ремня свешивались три заячьих лапки. Одна белая, вторая коричневая, третья – ярко-зеленая, цвета Дня святого Патрика. Эта куртка, еще более удивительная, чем рубашка, поблескивала маслом и самодовольно поскрипывала при каждом движении. Над орлом белело вышитое шелковой нитью слово «МАЛЫШ». А между горой блестящих волос и поднятым воротником блестящей мотоциклетной куртки располагалось лицо, миниатюрное и бледное, кукольное личико с тяжелыми, но безупречно вылепленными надутыми губами, ничего не выражающими серыми глазами, широким лбом без единой морщинки и пухлыми щечками. Уменьшенная копия Элвиса.
				
Два ремня-патронташа опоясывали плоский живот, на каждом на уровне бедра висело по кобуре с торчащей из нее рукояткой огромного револьвера сорок пятого калибра.
				
– Эй, парень, что скажешь? – добавил Малыш.
				
– Мне нравится ваша машина, – только и смог ответить Мусорный Бак.
				
С ответом он угадал. Возможно, дал единственный правильный ответ. Пятью минутами позже Мусорник сидел на пассажирском сиденье, а «дьюс»-купе набирал привычную крейсерскую скорость Малыша, примерно девяносто пять миль в час. Велосипед, на котором Мусорник приехал из восточного Иллинойса, превращался в точку на дороге.
				
Мусорный Бак робко предположил, что на такой скорости Малыш не сможет вовремя заметить препятствие на дороге (вообще-то они уже встречали препятствия, но Малыш, не снижая скорости, огибал их под протестующий визг «Уайд овалс»).
				
– Эй, парень, – ответил ему Малыш, – у меня рефлексы. Я проверял. Три пятых секунды. Ты веришь?
				
– Да, сэр, – выдохнул Мусорник. Он чувствовал себя человеком, который только что палкой расшевелил змеиное гнездо.
				
– Ты мне нравишься, парень. – Малыш все так же странно растягивал слова. Его кукольные глаза смотрели на мерцающую дорогу поверх оранжевого флуоресцирующего руля. Большая игральная пенопластовая кость с черепами вместо точек свешивалась с зеркала заднего обзора. – Возьми пиво на заднем сиденье.
				
Там лежали банки пива «Куэрс». Само собой, теплого. Мусорный Бак терпеть не мог пиво, но быстро осушил банку и сказал, что оно очень хорошее.
				
– Эй, парень, – ответил Малыш, – только «Куэрс» и есть настоящее пиво. Я бы ссал «Куэрсом», если бы мог. Ты веришь в эту брень-хрень?
				
Мусорник ответил, что верит.
				
– Меня зовут Малыш. Из Шривпорта, Луизиана, Этот монстр брал призы всех южных автошоу. Ты веришь в эту брень-хрень?
				
Мусорный Бак ответил, что верит, и взял еще одну банку пива. Он полагал, что в сложившихся обстоятельствах это очень даже правильно.
				
– Как зовут тебя, парень?
				
– Мусорный Бак.
				
– Как? – На один ужасный момент ничего не выражающие кукольные глаза сместились на лицо Мусорного Бака. – Ты смеешься надо мной, парень? Никто не смеется над Малышом. И тебе лучше поверить в эту брень-хрень.
				
– Я верю, – торопливо воскликнул Мусорный Бак, – но именно так меня зовут, потому что раньше я поджигал мусорные баки других людей, и почтовые ящики, и все такое! Я сжег пенсионный чек старухи Семпл. За это меня отправили в исправительную школу. Я также сжег Методистскую церковь в Паутенвилле, в Индиане.
				
– Неужели? – радостно воскликнул Малыш. – Па-арень, да ты безумен, как сортирная крыса. Это нормально. Я люблю безумных. Сам такой. На всю мою гребаную головку. Мусорный Бак, да? Мне это нравится. Хороша пара. Гребаный Малыш и гребаный Мусорный Бак. Руку, Мусорник!
				
Он протянул ладонь, и Мусорник как мог быстро ее пожал, чтобы Малыш поскорее обеими руками взялся за руль. Они обогнули поворот и увидели полуприцеп «Бекинс», перекрывший почти всю автостраду. Мусорный Бак закрыл лицо руками, ожидая мгновенного перемещения в астрал. Малыш и бровью не повел. «Дьюс»-купе легко и быстро, словно водомерка, пронесся по левой обочине вплотную к кабине полуприцепа.
				
– На пределе, – прокомментировал Мусорный Бак, когда почувствовал, что может говорить без дрожи в голосе.
				
– Эй, парень! – Один кукольный глаз Малыша закрылся. Мусорный Бак понял, что ему подмигивают, пусть и без тени улыбки. – Не говори мне – я скажу тебе. Как пиво? Хорошо идет? Особенно после прогулки на детском велике.
				
– Точно, хорошо, – ответил Мусорный Бак и вновь глотнул теплого пива. Он, конечно, был чокнутый, но не настолько, чтобы возражать Малышу, когда тот вел автомобиль. Такое ему и в голову прийти не могло.
				
– Ладно, нет смысла ходить вокруг да около. – Малыш обернулся, чтобы взять с заднего сиденья банку «Куэрса». – Мне представляется, мы едем в одно место.
				
– Думаю, да, – осторожно ответил Мусорный Бак.
				
– Чтобы присоединиться к нему. Едем на запад. Войдем в гребаную команду. Ты веришь в эту брень-хрень?
				
– Думаю, да.
				
– Тебе снились сны об этом страшиле в черном летном костюме?
				
– Вы хотите сказать – о священнике.
				
– Я всегда говорю то, что говорю! – отрезал Малыш. – Не ты говоришь мне, гребаный червяк, я скажу тебе! Это черный летный костюм, и у него очки-«консервы». Как в фильме с Джоном Уэйном о Большой второй. Очки такие большие, что ты не можешь видеть его гребаного лица. Он кого хочешь испугает, да?
				
– Да. – Мусорный Бак отпил теплого пива. У него начало гудеть в голове.
				
Малыш согнулся над оранжевым рулем и принялся изображать пилота истребителя – вероятно, одного из тех, кто участвовал в Большой второй, – ведущего отчаянный бой с врагом. «Дьюс»-купе мотало от одного края автострады к другому: петли, нырки, бочки в исполнении Малыша сменяли друг друга.
				
– Ни-и-и-и-и-й-й-й-я-а-а-а-а-а-х-х… их-их-их-их-их-их-их… тах-тах-тах… получай, фриц… Капитан! Бандиты прямо по курсу! Наводи на них пушку, ты, гребаный недоумок… тах… тах… тах-тах-тах. Они сбиты, сэр! Горизонт чист… Ур-р-ра-а-а-а! Садимся, парни! УР-Р-Р-РА-А-А!
				
Пока он изображал бой, его лицо оставалось совершенно бесстрастным, ни единый щедро смазанный бриолином волосок не сдвинулся с места. Затем он вернул автомобиль на положенную полосу движения и погнал дальше. Сердце Мусорного Бака гулко билось в груди. Пленка пота покрывала все тело. Он пил пиво. Ему хотелось отлить.
				
– Но меня он не испугал, – заявил Малыш, словно разговор и не прерывался. – Черт, нет. Он крутой, но Малыш справлялся и с теми, кто круче. Первым делом затыкал им рот, потом затыкал их совсем, как говорил Босс. Ты веришь в эту брень-хрень?
				
– Конечно, – кивнул Мусорник.
				
– Ты согласен с Боссом?
				
– Конечно. – Он понятия не имел, кто этот Босс.
				
– Тебе лучше, твою мать, не спорить с Боссом. Слышь, хочешь знать, что я собираюсь сделать?
				
– Ехать на запад? – спросил Мусорный Бак. Вроде бы такое предположение ничем ему не грозило.
				
На лице Малыша отразилось нетерпение.
				
– После приезда туда, понял? После. Знаешь, что я собираюсь сделать?
				
– Нет. Что?
				
– Залягу на дно. На некоторое время. Можешь ты понять эту брень-хрень?
				
– Конечно.
				
– Молодец. Не говори мне, я, твою мать, скажу тебе. Буду просто следить. Следить за большим человеком. Потом…
				
Малыш замолчал, задумавшись, навис над оранжевым рулем.
				
– Что потом? – осторожно спросил Мусорный Бак.
				
– Потом прикончу его. Отправлю в ящик. Пусть пасется на «Кадиллаковом ранчо»[145]. Ты мне веришь?
				
– Да, конечно.
				
– Я займу его место, – уверенно продолжал Малыш. – Возьму власть, а его оставлю на «Кадиллаковом ранчо». Держись меня, Мусорный Бак, или как там ты себя называешь. Мы не будем есть свинину и бобы. Мы съедим столько курятины, сколько еще никто не ел.
				
«Дьюс»-купе мчался по автостраде, нарисованные языки пламени вырывались из выхлопной трубы. Мусорный Бак сидел на пассажирском сиденье, с банкой теплого пива на коленях и тревогой в душе.
				
				
Утром пятого августа, перед самым рассветом, Мусорный Бак вошел в Сиболу, известную также как Вегас. Где-то на последних пяти милях он потерял один кед, и когда шагал по съезду с автострады, его шаги напоминали шлеп-БАМ, шлеп-БАМ, шлеп-БАМ. Или удары об асфальт спущенной покрышки.
				
Он едва держался на ногах, но испытывал легкое удивление, проходя мимо огромного количества застывших автомобилей. Хватало и мертвецов, причем практически всех успели отведать стервятники. Он пришел. Он в Сиболе. Ему устроили испытание, и он его выдержал.
				
Он увидел сотню ночных клубов, где обычно играли кантри, вывески «БЕСПЛАТНЫЕ АВТОМАТЫ», другие вывески («КОЛОКОЛЬЧИК – ЧАСОВНЯ БРАКОСОЧЕТАНИЙ», «БРАКОСОЧЕТАНИЕ ЗА 60 СЕКУНД – И НА ВСЮ ЖИЗНЬ!»). Он увидел «роллс-ройс» модели «серебряный призрак», который наполовину въехал в витрину книжного магазина для взрослых. Он увидел голую женщину, которая висела на столбе головой вниз. Он увидел две страницы «Лас-Вегас сан», которые тащил и переворачивал ветер. Заголовок появлялся и исчезал, появлялся и исчезал: «ЭПИДЕМИЯ РАЗРАСТАЕТСЯ, ВАШИНГТОН МОЛЧИТ». Он увидел огромный рекламный щит с надписью: «НИЛ ДАЙМОНД! ОТЕЛЬ «АМЕРИКАНА» 15 ИЮЛЯ – 30 АВГУСТА!» Кто-то написал: «УМРИ, ЛАС-ВЕГАС, ЗА СВОИ ГРЕХИ!» – на витрине ювелирного магазина, который, похоже, специализировался на обручальных кольцах. Он увидел перевернутый рояль, лежащий на мостовой, как сдохшая деревянная лошадь. На все эти чудеса Мусорный Бак взирал широко раскрытыми глазами.
				
Он шел дальше, и ему начали попадаться другие вывески, неон которых впервые за долгие годы погас этим летом. «Фламинго». «Минт». «Дюны». «Сахара». «Стеклянная туфелька». «Империал». Но где люди? Где вода?
				
Едва осознавая, что делает, позволяя ногам самим выбирать дорогу, Мусорный Бак свернул в сторону. Его голова упала, подбородок уткнулся в грудь. Он дремал на ходу. И, споткнувшись о бордюрный камень, упал лицом вниз и расквасил нос. А когда поднял голову и увидел, где находится, едва поверил своим глазам. Кровь бежала из носа на порванную синюю рубашку. Он словно все еще дремал и видел сон.
				
Высокое белое здание выделялось на фоне синего неба, монолит в пустыне, игла, монумент, не менее величественное, чем Сфинкс или Великая пирамида. Окна на восточной стороне отражали яростный свет восходящего солнца. Перед этим белым сооружением по обеим сторонам ведущей к нему дороги сверкали две гигантские золотые пирамиды. Над козырьком крепился огромный бронзовый медальон с барельефом, изображающим голову ревущего льва.
				
Над медальоном, тоже в бронзе, красовалось название отеля, безыскусное, но легендарное: «МГМ-Гранд-отель».
				
Однако взгляд Мусорного Бака приковало то, что находилось на заросшем травой квадрате между автомобильной стоянкой и входом. Он смотрел во все глаза, его сотрясала оргазмическая дрожь, и в течение нескольких секунд он, не в силах подняться, мог лишь опираться на окровавленные руки, между которыми ветер таскал по тротуару конец бинта. Его выцветшие синие глаза, наполовину ослепшие от яркого солнца, уставились на фонтан. С губ начал срываться протяжный тихий стон.
				
Фонтан работал. Великолепная конструкция из камня и слоновой кости, инкрустированная золотом. Цветные огни подсвечивали струи, вода из пурпурной становилась желто-оранжевой, потом красной, потом зеленой и с громким плеском падала в бассейн.
				
– Сибола, – прошептал Мусорный Бак, из последних сил поднимаясь на ноги. Разбитый нос по-прежнему кровоточил.
				
Он поплелся к фонтану. Ускорил шаг, перешел на бег, полетел как ветер. Ободранные колени поднимались чуть ли не к самой шее. Из его груди начало рваться слово, длинное слово, напоминающее взмывающий к небу бумажный транспарант. Заслышав это слово, люди подходили к окнам высоко над землей (и кто видел этих людей? Может, Бог, может, дьявол, но точно не Мусорный Бак). Слово становилось все громче и пронзительнее, разрасталось по мере приближения Мусорного Бака к фонтану:
				
– СИ-И-И-И-БОЛА-А-А-А-А-А-А-А-А!
				
Последняя «А-А-А-А» тянулась и тянулась, вобрав в себя все наслаждение, которое испытали все жившие на Земле люди, и оборвалась, лишь когда Мусорный Бак ударился о высокий, по грудь, бортик фонтана и перевалился через него в купель невероятной прохлады и благодати. Он почувствовал, как поры его тела открылись, будто миллион ртов, и принялись засасывать воду, словно губка. Он закричал. Опустил голову, втянул в себя воду, выплюнул, одновременно чихнув и закашлявшись, отчего кровь, и вода, и сопли разбрызгались по бортику. Наклонил голову и начал пить, как корова.
				
– Сибола! Сибола! – восторженно кричал Мусорник. – Я готов отдать за тебя жизнь!
				
Плывя по-собачьи, он обогнул фонтан, снова выпил воды, перебрался через край и с глухим стуком неуклюже рухнул на траву. Ради этого стоило жить, ради этого стоило страдать. Живот свело судорогой, и внезапно вода шумным потоком выплеснулась наружу. Но даже рвота доставляла наслаждение.
				
Он поднялся на ноги и, держась за бортик рукой-лапой, опять выпил воды. На этот раз желудок с благодарностью принял дар.
				
Хлюпая, как наполненный бурдюк, он поплелся к алебастровым ступеням, которые вели ко входу в этот сказочный дворец, ступеням, лежащим меж двух золотистых пирамид. Когда половина лестницы осталась позади, живот вновь скрутила судорога, согнувшая его пополам. После того как приступ миновал, Мусорный Бак двинулся дальше. В отель вели вращающиеся двери, и последние остатки сил ушли на то, чтобы привести одну из них в движение. Он очутился в устланном ковром фойе, которое, казалось, тянулось на сотни миль. Толстый, мягкий ковер цвета клюквы пружинил под ногами. Никто не ждал его ни за регистрационной стойкой, ни за стойкой для почты, ни за стойкой, где получали и сдавали ключи, ни в окошечках кассы. Справа, за декоративным кованым ограждением, находилось казино. Мусорный Бак в благоговейном восторге уставился на диковинное зрелище: игральные автоматы выстроились шеренгами, как солдаты, готовые промаршировать по плацу, а за ними виднелись столы для игры в кости и рулетку, мраморные поручни вокруг столов для игры в баккару.
				
– Есть здесь кто-нибудь? – прохрипел Мусорный Бак, но ответа не получил.
				
Он испугался, потому что здесь жили призраки и могли прятаться монстры, но страх этот требовал сил, которых у него не было. По ступеням он спустился в казино, прошел мимо бара «Каб», где, укрывшись в тенях, тихо сидел Ллойд Хенрид со стаканом минеральной воды в руке и наблюдал за Мусорным Баком.
				
Он подошел к столу, обтянутому зеленым сукном, с загадочной надписью: «ДИЛЕР ДОЛЖЕН БРАТЬ НА 16 И ОСТАНАВЛИВАТЬСЯ НА 17». Мусорник забрался на стол и мгновенно заснул. Скоро человек шесть собрались вокруг спящего оборванца по имени Мусорный Бак.
				
– И что нам с ним делать? – спросил Кен Демотт.
				
– Пусть спит, – ответил Ллойд. – Он нужен Флэггу.
				
– Да? И где же Флэгг? – спросил другой мужчина. Ллойд повернулся, чтобы взглянуть на него, лысоватого и высокого. Под его взглядом мужчина подался назад. Только у Ллойда на груди висел не просто черный камень: по его центру мерцала маленькая, вызывающая тревогу красная щель.
				
– Тебе так не терпится увидеть его, Гек? – спросил Ллойд.
				
– Нет, – ответил лысоватый. – Эй, Ллойд, ты же знаешь, я…
				
– Конечно. – Ллойд перевел взгляд на вновь прибывшего, который спал на столе для блэкджека. – Флэгг появится. Он ждал этого парня. Этот парень – особенный.
				
Мусорный Бак по-прежнему спал на столе и ничего не слышал.
				
				
Ночь восемнадцатого июля Мусорный Бак и Малыш провели в мотеле Голдена, штат Колорадо. Малыш выбрал два смежных номера. Обнаружив, что дверь между ними заперта, он, уже прилично поддатый, решил эту мелкую проблему тремя выстрелами из револьвера сорок пятого калибра.
				
Потом поднял миниатюрную ногу и пнул дверь. Она распахнулась, окутанная облаком сизого порохового дыма.
				
– И все дела! Какая твоя? Выбирай, Мусорище!
				
Мусорный Бак выбрал комнату по правую руку и на какое-то время остался один. Малыш куда-то ушел. Мусорник лениво размышлял, а не раствориться ли ему во мраке, прежде чем произойдет что-то действительно плохое, – пытаясь понять, стоит ли идти на это, пожертвовав быстротой передвижения, – когда Малыш вернулся. Мусорный Бак встревожился, увидев, что тот толкает перед собой тележку из супермаркета, доверху наполненную шестибаночными упаковками пива «Куэрс». Кукольные глаза налились кровью и приобрели красные ободки. Высокая прическа начала разворачиваться, как сломанная и растянувшаяся часовая пружина. Жирные пряди волос падали на щеки и уши Малыша, придавая ему вид опасного (пусть и нелепого) пещерного человека, который нашел кожаную куртку, оставленную каким-то путешественником во времени, и натянул на себя. Кроличьи лапки мотались из стороны в сторону.
				
– Теплое, – сообщил Малыш, – но кого это волнует, я прав?
				
– Прав абсолютно, – ответил Мусорный Бак.
				
– Бери пиво, говнюк! – Малыш бросил ему банку. Мусорный Бак открыл ее – и получил в лицо струю пены. Малыш расхохотался, на удивление пронзительно, обхватив плоский живот обеими руками. Мусорник кисло улыбнулся. Он решил, что чуть позже, когда этого маленького монстра сморит сон, он уйдет. Малыш его достал. А с учетом того, что тот говорил о темном священнике… Мусорный Бак перепугался не на шутку. Говорить такое, пусть даже не всерьез, – все равно что испражняться на церковный алтарь или вскидывать лицо к небу во время грозы и просить молнию ударить в тебя.
				
Причем он думал, и в этом заключалось самое ужасное, что Малыш говорил серьезно.
				
Мусорный Бак не собирался подниматься в горы и огибать все повороты серпантинов с этим безумным карликом, который пил весь день (и, вероятно, всю ночь) да еще разглагольствовал о том, что свергнет темного человека и займет его место.
				
Тем временем Малыш за две минуты осушил две банки пива, смял их, безразлично бросил на одну из двух кроватей, которые стояли в номере. Теперь он тупо смотрел на телевизор, держа в одной руке полную банку пива, а в другой – револьвер сорок пятого калибра, выстрелами из которого вышиб дверной замок.
				
– Гребаного лектричества нет, потому нет и гребаного телика. – Напиваясь, он еще сильнее тянул слова. – И меня это злит. Мне нравится, что всех этих говнюков больше нет, но, Иисус-выше-нос-лысеющий-Христос, где Эйч-би-оу? Где матчи по рестлингу? Где канал «Плейбой»? Хороший был канал, Мусорище. Я говорю, они никогда не показывали парней, которые сразу принимались есть этот волосатый пирог, эту бородатую устрицу, ты понимаешь, о чем я, но у некоторых из этих телок ноги росли из подбородка, ты понимаешь, мать твою, о чем я?
				
– Конечно, – ответил Мусорный Бак.
				
– И правильно. Не говори мне, я скажу тебе.
				
Малыш все смотрел на неработающий телевизор.
				
– Ты, тупая дрянь! – Он выстрелил в экран. Трубка с грохотом разлетелась. Осколки усыпали ковер.
				
Мусорный Бак вскинул руку, чтобы прикрыть глаза, и пиво выплеснулось на зеленый нейлоновый ворс ковра.
				
– Эй, ты только посмотри на это, придурок! – воскликнул Малыш. В его голосе слышалась дикая ярость. Внезапно револьвер нацелился на Мусорного Бака, дыра в стволе разрослась до размеров дымовой трубы океанского лайнера.
				
Мусорный Бак почувствовал, как онемела промежность. Подумал, что, возможно, обдулся, но точно сказать не мог.
				
– Я собираюсь проветрить тебе мозги, – продолжил Малыш. – Ты разлил пиво. Если бы другое, я бы не возражал, но это «Куэрс». Я бы ссал «Куэрсом», если б мог, ты веришь в эту брень-хрень?
				
– Конечно, – прошептал Мусорный Бак.
				
– И как, по-твоему, они нынче варят «Куэрс», Мусорник? Небось ты в этом, блин, уверен?
				
– Нет, – прошептал Мусорный Бак. – Наверное, не варят.
				
– Ты чертовски прав. Это исчезающий вид. – Малыш приподнял револьвер. Мусорный Бак подумал, что на этом его жизнь и оборвется, оборвется наверняка. Но Малыш опустил револьвер… чуть-чуть. Его лицо абсолютно ничего не выражало. Мусорный Бак догадался, что это свидетельствует о глубоких раздумьях. – Вот что я тебе скажу, Мусорник. Ты возьмешь новую банку и заглотнешь. Если сможешь, я не пошлю тебя на «Кадиллаковое ранчо». Ты веришь в эту брень-хрень?
				
– Что… что значит – заглотну?
				
– Господи Иисусе, парень, ты тупой, как каменный корабль. Выпить всю банку, не отрываясь, вот что значит заглотнуть. Где ты жил, в злогребучей Африке? Если прольешь хоть каплю, получишь пулю в глаз. Эта хрень заряжена патронами «дум-дум». Вскроет тебе башку, превратит в гребаный пир для здешних тараканов. – Он чуть шелохнул револьвером, его красные глаза не отрывались от Мусорника. На верхней губе белела капелька пивной пены.
				
Мусорный Бак подошел к упаковке пива, достал банку, открыл.
				
– Приступай. До последней капли. И если тебя вырвет, ты гребаный покойник!
				
Мусорный Бак поднял банку. Пенясь, полилось пиво. Он судорожно глотал, кадык лихорадочно ходил вверх-вниз. Когда банка опустела, он бросил ее под ноги и вступил в показавшуюся ему бесконечной битву с желудком. Отпраздновал победу, продолжительно, раскатисто рыгнув, и сохранил себе жизнь. Малыш откинул маленькую головку и радостно, звонко рассмеялся. Мусорник покачивался, кисло улыбаясь. Внезапно он почувствовал себя совсем пьяным.
				
Малыш сунул револьвер в кобуру.
				
– Ладно. Неплохо, Мусорный Бак. Очень даже хорошо, твою мать!..
				
Малыш продолжил пить. Смятые банки горой громоздились на кровати. Мусорник держал банку «Куэрса» между колен и подносил ко рту, если Малыш осуждающе смотрел на него. Малыш что-то бормотал и бормотал, все тише и тише, все сильнее растягивая слова по мере того, как прибавлялось пустых банок. Он говорил о местах, в которых побывал. О гонках, которые выиграл. О наркотиках, которые перевозил через мексиканскую границу в грузовичке с двигателем «Хеми». Наркотики – мерзость, бубнил он. Все наркотики – злогребучая мерзость. Он сам никогда их не пробовал, но, парень-как-тебя-там, если несколько раз перевезти через границу груз этого дерьма, ты сможешь подтирать жопу золотой туалетной бумагой. Наконец он начал клевать носом, маленькие красные глазки закрывались на все более продолжительные промежутки времени, а потом с неохотой раскрывались только наполовину.
				
– Должен прикончить его, Мусорище, – бормотал Малыш. – Приеду туда, осмотрюсь, буду целовать жопу этому козлу, пока не пойму, что к чему. Никто не отдает приказы Малышу. Никто! Долго – никто! Я не выполняю часть работы. Если я что-то делаю, мне подчиняются все. Это мой стиль. Мне все равно, кто он, откуда пришел и каким образом может вещать прямо в наших злогребучих головах, но я собираюсь выгнать его из гре… – широченный зевок, – …из города. Собираюсь пришибить его. Собираюсь отправить на «Кадиллаковое ранчо». Держись меня, Сомурник… или, блин, как тебя там.
				
Он медленно повалился на кровать. Банка пива, только что открытая, выскользнула из расслабившейся руки. «Куэрс» снова вылился на ковер. От пива, которое привез на тележке Малыш, ничего не осталось. По прикидкам Мусорного Бака, Малыш сам выпил двадцать одну банку. Мусорник не мог понять, как такой маленький человечек мог выпить столько пива, однако понимал, что пора делать ноги. Он это знал, но чувствовал себя пьяным, слабым и больным. И больше всего на свете хотел немного поспать. А почему нет? Малыш, судя по всему, вырубился на всю ночь и, возможно, половину следующего утра. Вот и он успеет отдохнуть часок-другой.
				
Мусорный Бак прошел в соседний номер (на цыпочках, несмотря на коматозное состояние Малыша) и кое-как закрыл дверь. Плотно не получилось – от пуль она покоробилась. На комоде стоял механический будильник. Мусорный Бак завел его и поставил часовую и минутную стрелки на полночь, поскольку не знал (да и не хотел знать), который теперь час, а стрелку будильника – на пять утра. Лег на одну из кроватей, даже не сняв кеды, и почти сразу заснул.
				
Через какое-то время проснулся. Его окружала кромешная тьма предрассветных часов, отдающая запахом пива и блевоты. Что-то лежало рядом с ним, что-то жаркое, гладкое и извивающееся. Первой в голову пришла паническая мысль о ласке из кошмаров, которые ему снились в Небраске, будто эта тварь каким-то образом перебралась в реальность. Скулящий стон сорвался с его губ, когда он понял, что существо, извивающееся рядом, не очень большое, но слишком здоровое для ласки. От выпитого пива болела голова, в висках нещадно стучало.
				
– Возьми, – прошептал в темноте Малыш. Он ухватил руку Мусорного Бака и положил ее на что-то твердое, и цилиндрическое, и пульсирующее. – Подрочи. Давай подрочи, ты знаешь, как это делается, я понял, что знаешь, как только увидел тебя. Давай, злогребучий дрочила, подрочи.
				
Мусорный Бак знал, как это делается. И частенько это приносило облегчение. Этому его научили долгие ночи в тюрьме. Говорили, что это плохо, что этим занимаются пидоры, но занятия пидоров были куда лучше того, чем занимались некоторые другие, скажем, превращали ложку в заточку или просто лежали на своих койках, хрустя костяшками пальцев, и, ухмыляясь, поглядывали на тебя.
				
Малыш положил руку Мусорного Бака на орудие, с которым тот умел обращаться. Он обхватил его пальцами и приступил к работе. Надеялся, что, кончив, Малыш вновь заснет. Вот тогда он и сбежит.
				
Дыхание Малыша ускорилось. Он задергал бедрами в такт движениям Мусорного Бака. Мусорник поначалу и не понял, что Малыш расстегивает его ремень и спускает до колен джинсы с трусами. Решил не вмешиваться. Если Малыш хотел ему вставить, значения это не имело. Мусорнику уже вставляли. От этого ни кто не умирал. Это ж не яд.
				
А потом рука Мусорного Бака замерла. К его анусу приставили не что-то живое и горячее, а холодную сталь.
				
И внезапно он понял, что именно.
				
– Нет, – прошептал он. В темноте его глаза широко раскрылись от ужаса. Теперь, очень смутно, он мог видеть в зеркале кукольное лицо убийцы, нависшее над его плечом, с волосами, падающими на красные глаза.
				
– Да, – прошептал в ответ Малыш. – И не сбивайся с ритма, Мусорище. Не сбивайся со злогребучего ритма. А не то я просто нажму на курок. Разнесу твою сраку к чертовой матери. Думдум, Мусорище. Ты веришь в эту брень-хрень?
				
Поскуливая, Мусорный Бак продолжил работу. Поскуливания превратились в короткие вскрики боли: ствол сорок пятого продвигался внутрь, вращался, цеплял. Рвал. И неужели его это возбуждало? Именно так.
				
Возбуждение это не укрылось от Малыша.
				
– Тебе нравится, да? – Малыш тяжело дышал. – Я знал, что понравится, сукин дрот. Тебе нравится, как он ходит у тебя в жопе? Скажи это, сукин дрот. Скажи «да», а не то отправишься в ад.
				
– Да, – проверещал Мусорный Бак.
				
– Хочешь, чтобы я подрочил тебе?
				
Он не хотел. Ни в коем случае не хотел. Но знал, что лучше этого не говорить.
				
– Да.
				
– Я не прикоснусь к твоему члену ни за какие бриллианты. Делай это сам. Зачем, по-твоему, Бог дал тебе две руки?
				
Сколько это продолжалось? Бог, возможно, знал, а Мусорный Бак – нет. Минуту, час, вечность – какая разница? Он не сомневался, что в тот самый момент, когда Малыш достигнет оргазма, одновременно произойдут два события: горячая струя спермы Малыша брызнет ему на живот, и пуля «дум-дум» превратит в кровавое месиво его внутренности. Смертельная клизма.
				
Потом губы Малыша напряглись, а пенис начал подергиваться в руке Мусорного Бака. Кулак стал склизким, как резиновая перчатка. Мгновение спустя ствол покинул прямую кишку. Молчаливые слезы облегчения потекли по щекам Мусорного Бака. Он не боялся смерти, во всяком случае, на службе темному человеку, но не хотел умереть в этом мрачном номере мотеля от рук психопата. Не увидев Сиболы. Он бы помолился Богу, но интуитивно знал, что Бог не посочувствует тому, кто обязался служить темному человеку. Да и что сделал Бог для Мусорного Бака? Или, если на то пошло, для Дональда Мервина Элберта?
				
В дышащей тишине раздался голос Малыша, вдруг запевшего песню, но быстро затих, сморенный сном:
				
– Всем известны я и мои друзья… нас плохие парни знают, жить они нам не мешают…
				
Он захрапел.
				
Надо уходить, думал Мусорный Бак, но боялся, что разбудит Малыша, если шевельнется. Я уйду, как только пойму, что он действительно заснул. Через пять минут. Этого будет достаточно.
				
Однако никто не знает, сколько тянутся пять минут в темноте; наверное, с высокой степенью вероятности можно утверждать, что в темноте пяти минут не существует. Он ждал. Засыпал и просыпался, даже не отдавая себе отчета, что спал. И вскоре провалился в глубокий сон.
				
Он шел по темной дороге где-то очень высоко в горах. Звезды висели так низко, что, казалось, можно дотянуться до них, снять с неба и побросать в банку, как светлячков. Холод пробирал до костей. Царила глубокая ночь. Смутно, под звездным светом, он различал отвесные скалы, сквозь которые прорубили дорогу.
				
И в этой темноте что-то приближалось к нему.
				
А потом послышался его голос, идущий ниоткуда, идущий отовсюду: В горах я дам тебе знак. Я покажу тебе мое могущество. Я покажу тебе, что бывает с теми, кто решил выступить против меня. Жди. Наблюдай.
				
Красные глаза начали открываться в темноте, будто кто-то установил три десятка аварийных ламп, накрытых колпаками, а теперь принялся попарно снимать колпаки. Но это были глаза, и они взяли Мусорного Бака в сказочное кольцо. Сначала он подумал, что это глаза ласок, но когда кольцо сжалось, увидел, что это большие серые горные волки, их уши стояли торчком, пена капала с темных морд.
				
Он испугался.
				
Они пришли не за тобой, мой верный слуга. Видишь?
				
Волки исчезли. Как по мановению волшебной палочки, тяжело дышащие серые горные волки исчезли.
				
Наблюдай, велел голос.
				
Жди, велел голос.
				
Сон закончился. Он проснулся навстречу яркому солнечному свету, вливающемуся в окно, перед которым стоял Малыш. Обильное вечернее возлияние с участием продукции канувшей в небытие «Адольф Куэрс компани» никоим образом не отразилось на нем. Он причесался – все завитки занимали положенное место – и наслаждался своим отражением в зеркале. Кожаная куртка висела на спинке стула. Кроличьи лапки напоминали крошечных висельников.
				
– Эй, сукин дрот! Я думал, мне придется снова смазать тебе руку, чтобы разбудить. Поднимайся, у нас впереди большой день. Много чего сегодня случится, так ведь?
				
– Конечно, – ответил Мусорный Бак, загадочно улыбнувшись.
				* * *
				
Мусорный Бак проснулся вечером пятого августа, по-прежнему лежа на столе для блэкджека в казино «МГМ-Гранд-отель». Увидел перед собой молодого мужчину с прямыми волосами соломенного цвета, в солнцезащитных очках, оседлавшего стул, повернутый спинкой вперед. Первым делом Мусорник обратил внимание на камень, который висел в V-образном вырезе спортивной рубашки. Черный, с красной щелью посередине. Как глаз волка прошлой ночью.
				
Он попытался сказать, что ему хочется пить, но с губ сорвался лишь слабый стон.
				
– Ты точно провел много времени под солнцем, – посочувствовал Ллойд Хенрид.
				
– Вы – это он? – прошептал Мусорник. – Вы…
				
– Босс? Нет, я не он. Флэгг в Лос-Анджелесе. Хотя он знает, что ты здесь. Днем я говорил с ним по радио.
				
– Он едет?
				
– Только для того, чтобы повидаться с тобой? Черт, нет! Он вернется, когда сочтет нужным. Мы с тобой, парень, всего лишь мелкая сошка. Он вернется, когда сочтет нужным. – И тут Ллойд повторил вопрос, который задал высокому мужчине вскоре после того, как Мусорный Бак приплелся в казино: – Тебе так не терпится увидеть его?
				
– Да… нет… не знаю.
				
– Что ж, при любом раскладе такой шанс у тебя появится.
				
– Пить…
				
– Конечно. Держи. – Ллойд протянул Мусорному Баку большой термос с вишневым кулэйдом. Тот осушил его до дна. Потом наклонился вперед, держась руками за живот и постанывая. Когда судорога прошла, с щенячьей благодарностью посмотрел на Ллойда. – Думаешь, сможешь что-нибудь съесть? – спросил Ллойд.
				
– Да, думаю, смогу.
				
Ллойд повернулся к мужчине, который стоял позади него, лениво крутил колесо рулетки и бросал белый шарик, стучавший и подпрыгивавший.
				
– Роджер, пойди и скажи Уитни или Стефани-Энн, чтобы сюда прислали жареной картошки и пару бургеров. Нет, черт, о чем я думаю? Он же тут все заблюет. Суп. Принеси ему супа. Хорошо, чел?
				
– Мне все равно! – В голосе Мусорника слышалась благодарность.
				
– У нас тут есть один парень, – продолжил Ллойд. – Звать его Уитни Хоргэн. Раньше был мясником. Толстый, крикливый мешок говна, но как готовит! Господи! И здесь есть все. Генераторы еще работали, когда мы въехали сюда, и морозильники были забиты под завязку. Гребаный Вегас! Второго такого просто нет.
				
– Да, – кивнул Мусорник. Ему уже нравился Ллойд, а он даже не знал, как его зовут. – Это Сибола.
				
– Как ты сказал?
				
– Сибола. Искомая многими.
				
– Да, многие искали этот город, но потом в большинстве своем уезжали, жалея, что нашли. Ладно, зови его как хочешь, дружище… Похоже, ты едва не зажарился, добираясь сюда. Как тебя звать?
				
– Мусорный Бак.
				
У Ллойда, судя по всему, и мысли не возникло, что это странное имя.
				
– Готов спорить, раньше ты был байкером. – Он протянул руку. На кончиках пальцев еще оставались следы пребывания в тюрьме Финикса, где он едва не умер от голода. – Я Ллойд Хенрид. Рад встрече с тобой, Мусорник. Добро пожаловать на борт корабля «Леденец»[146].
				
Мусорный Бак пожал протянутую руку и с трудом сдержал слезы благодарности. Насколько он помнил, впервые в жизни кто-то предложил ему обменяться рукопожатием. Он прибыл куда хотел. Здесь его принимали за своего. Наконец-то он стал частью чего-то. Ради этого момента он прошел бы по пустыне в два раза больше, обжег бы другую руку, а заодно и обе ноги.
				
– Спасибо, – пробормотал он. – Спасибо, мистер Хенрид.
				
– Черт, если ты не будешь звать меня Ллойдом, мы выльем твой суп.
				
– Тогда Ллойд. Спасибо, Ллойд.
				
– Так-то лучше. После того как поешь, я отведу тебя наверх и покажу твою комнату. А завтра займемся делом. У босса какие-то задумки насчет тебя, но, пока его нет, тебе и без того хватит работы. Мы тут кое-что восстановили, однако дел еще непочатый край. Одна наша команда сейчас на плотине Боулдера, пытается вывести ее на прежнюю мощность. Еще одна занимается обеспечением подачи воды. Разведывательные отряды патрулируют окрестности, каждый день к нам приходят шесть – восемь человек, но от этого мы тебя, пожалуй, освободим. Ты, похоже, столько времени провел на солнце, что ближайший месяц вполне можешь без него обойтись.
				
– Пожалуй, – с легкой улыбкой ответил Мусорный Бак. Он уже с готовностью отдал бы жизнь за Ллойда Хенрида. Собравшись с духом, он указал на камень, который висел в ложбинке между ключицами Ллойда. – Это…
				
– Да, их носят те из нас, кто командует. Его идея. Это черный янтарь. Не совсем камень, знаешь ли. Скорее смоляной шар.
				
– Я про… красный свет. Глаз.
				
– Тебе тоже кажется, что похоже на глаз? Это щель. Его особый подарок. Я не самый умный из тех, кто сейчас с ним, далеко не самый умный… по большому счету. Но я… черт, наверное, можно сказать, что я – его талисман. – Он пристально посмотрел на Мусорника. – Может, ты тоже. Кто знает? Уж точно не я. Флэгг – он скрытный. В любом случае мы слышали, что ты не такой, как все. Мы с Уитни. Подобное он говорит редко. Слишком много народу приходит сюда, чтобы замечать каждого. – Ллойд помолчал. – Хотя, думаю, он мог бы, если бы захотел. Я думаю, он мог бы заметить каждого.
				
Мусорный Бак кивнул.
				
– Он может творить чудеса. – Ллойд немного осип. – Я видел. Я бы не хотел оказаться среди тех, кто идет против него, знаешь ли.
				
– Да, – кивнул Мусорный Бак. – Я видел, что случилось с Малышом.
				
– Каким малышом?
				
– Парнем, с которым я ехал, пока мы не попали в горы. – Он содрогнулся. – Я не хочу об этом говорить.
				
– Хорошо, чел. Вон несут твой суп. И Уитни, вижу, добавил бургер. Тебе понравится. Этот парень отлично жарит бургеры, но постарайся не блевануть, хорошо?
				
– Хорошо.
				
– А мне надо идти, посмотреть, что и как. Если бы мой давний приятель Тычок увидел меня, он бы не поверил своим глазам. Дел у меня, как у одноногого мужика на конкурсе «кто-отвесит-больше-пинков-по-жопе». Еще увидимся.
				
– Конечно, – кивнул Мусорный Бак, а потом добавил совсем робко: – Спасибо. Спасибо за все.
				
– Благодари не меня, – весело отмахнулся Ллойд. – Благодари его.
				
– Я так и делаю, – ответил Мусорный Бак. – Каждую ночь. – Но это он сказал уже самому себе. От Ллойда его отделяла половина фойе. Тот что-то втолковывал мужчине, который принес суп и гамбургер. Мусорный Бак с нежностью смотрел им вслед, пока они не скрылись из виду, а потом принялся за еду. Ел жадно, смолотил почти все. И наверное, чувствовал бы себя отлично, если бы не глянул на миску с супом. Томатным супом цвета крови.
				
Мусорный Бак отодвинул ее, внезапно разом лишившись аппетита. Он поступил правильно, сказав Ллойду Хенриду, что не хочет говорить о Малыше. Но перестать думать о том, что с ним случилось… это было совсем другое.
				
Он подошел к колесу рулетки, маленькими глотками прихлебывая молоко, стакан которого ему принесли вместе с едой. Лениво крутанул колесо, бросил маленький белый шарик. Тот прокатился по ободу, потом свалился вниз и запрыгал по ячейкам. Мусорный Бак думал о Малыше. Задавался вопросом, придет ли кто-нибудь, чтобы показать ему его комнату. Он думал о Малыше. Задавался вопросом, остановится ли шарик на красном поле или на черном… но по большей части думал о Малыше. Прыгая, шарик попал в одну из ячеек, где и остановился. Колесо перестало вращаться. Выпал зеленый дабл-зеро[147].
				
Выиграло казино.
				
				
В безоблачный, теплый – температура поднялась до восьмидесяти градусов[148] – день они выехали из Голдена на запад по автостраде 70, держа курс на Скалистые горы. Малыш променял пиво «Куэрс» на бутылку виски «Ребел йелл». Еще две бутылки лежали между ними, каждая в пустом пакете из-под молока, чтобы не укатилась и, не дай Бог, не разбилась. Малыш делал маленький глоток виски, тут же запивал большим глотком пепси-колы, а потом во всю глотку орал «черт побери», или «э-ге-гей», или «секс-машина». Несколько раз он говорил, что ссал бы «Ребел йелл», если бы мог. Спрашивал Мусорного Бака, верит ли тот в эту брень-хрень. Мусорный Бак, бледный от испуга и все еще страдающий похмельем после трех банок пива, выпитых прошлым вечером, отвечал, что да.
				
Даже Малыш не мог гнать со скоростью девяносто миль в час по этой дороге. Пришлось сбросить до шестидесяти, и Малыш что-то бормотал, кляня эти чертовы горы. Потом просиял.
				
– Мы наверстаем упущенное, когда доберемся до Юты и Невады. На равнине эта красотуля легко делает сто шестьдесят. Ты веришь в эту брень-хрень?
				
– Конечно, отличная машина. – Мусорный Бак криво улыбнулся.
				
– Будь уверен. – Малыш отпил «Ребел йелл». Догнался пепси. Во всю глотку прокричал: – Э-ге-гей!
				
Мусорник тоскливо смотрел на местность, по которой они проезжали, залитую лучами позднего утреннего солнца. Автострада прорезала горный склон, и время от времени они ехали между отвесных скал. Такие же скалы он видел во сне прошлой ночью. Неужели с наступлением темноты вновь откроются эти красные глаза?
				
Он содрогнулся.
				
Какое-то время спустя Мусорный Бак обратил внимание, что их скорость упала с шестидесяти миль в час до сорока. Потом до тридцати. Малыш ругался уже непрерывно, правда, себе под нос. «Дьюс»-купе лавировал между застывшими на дороге автомобилями, которых становилось все больше.