1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 
    
— Мистер, что с вами?
    
— Это мои контактные линзы, — прохрипел Ричи. — Мои чертовы контактные линзы… Господи, до чего же больно!
    
На этот раз он так спешил, что едва не проткнул глаза указательными пальцами. Оттянул нижние веки и подумал: «Я не смогу моргнуть, чтобы вытащить линзы, это точно, я не смогу моргнуть, чтобы вытащить их, глаза будут болеть, и болеть, и болеть, пока я не ослепну, не ослепну, не ос…» — но он моргнул, и этого хватило, чтобы линзы выскочили из глаз. Резкий и четкий мир, где цвета не наползали друг на друга, а лица не расплывались, просто исчез. Его место заняли накладывающиеся друг на друга разноцветные контуры. И хотя Ричи и девушка, которая училась в средней школе, обеспокоенная и жаждущая помочь, чуть ли не пятнадцать минут ползали по тротуару, ни одну из линз им найти не удалось. А в голове Ричи вроде бы звучал смех клоуна.
    5
    Билл Денбро видит призрака
    
В тот день Билл Пеннивайза не увидел — зато увидел призрака. Настоящего призрака. Тогда Билл в это поверил, и ни одно из последующих событий не поколебало его уверенности в том, что так оно и было.
    
Он шел по Уитчем-стрит, какое-то время постоял у водостока, где Джордж встретил свою смерть в тот дождливый октябрьский день 1957 года. Присел, всмотрелся в водосток, устроенный в вырезе, сделанном в бордюрном камне. Сильно стучало сердце, но он все равно всматривался в черноту.
    
— Выходи, почему ты не выходишь, — прошептал он, и у него возникла не такая уж безумная идея, что голос его плывет по темным тоннелям, где с потолков капает вода, не затихает, а продвигается и продвигается вперед, подпитываясь собственным эхом, отражаясь от покрытых мхом стен и давно вышедших из строя механизмов. Он чувствовал, как его голос разносится над медленно текущей водой и, возможно, слышится в сотне других водостоков по всему городу. — Выходи оттуда, а не то мы придем и вытащим тебя.
    
Он нервно ждал ответа, опустившись на корточки, зажав руки между бедрами, как кэтчер между подачами. Но ответа не последовало.
    
Билл уже собрался встать, когда на него упала тень.
    
Он резко вскинул голову в предвкушении схватки, готовый ко всему… но увидел мальчика лет десяти, может, одиннадцати, в потрепанных бойскаутских шортах, выставляющих напоказ ободранные коленки. В одной руке он держал мороженое «Фруктовый лед», в другой — фиберглассовый скейтборд, которому, судя по виду, доставалось не меньше, чем коленкам. Мороженое прямо-таки светилось оранжевым. Скейтборд — зеленым.
    
— Вы всегда разговариваете с водостоками, мистер? — спросил мальчик.
    
— Только в Дерри, — ответил Билл.
    
Какое-то время они очень серьезно смотрели друг на друга, а потом одновременно рассмеялись.
    
— Я хочу задать тебе глупый во-опрос, — обратился к мальчику Билл.
    
— Хорошо, — ответил мальчик.
    
— Ты когда-нибудь с-слышал что-то из такого водостока?
    
Мальчик посмотрел на Билла, как на чокнутого.
    
— Ла-адно, — кивнул Билл. — Забудь мой во-опрос.
    
Он двинулся дальше, прошел с десяток шагов — направляясь к вершине холма и подумывая о том, чтобы взглянуть на свой прежний дом, — когда мальчик его позвал:
    
— Мистер?
    
Билл оглянулся. Пиджак спортивного покроя он повесил на палец и закинул за плечо. Верхнюю пуговицу рубашки расстегнул, узел галстука ослабил. Мальчик настороженно его разглядывал, словно сожалея о решении продолжить разговор. Потом пожал плечами, как бы говоря: «Почему нет?»
    
— Да.
    
— Да?
    
— Да.
    
— И что оттуда говорили?
    
— Я не знаю. Вроде бы на каком-то иностранном языке. Я слышал голос, доносящийся из одной из этих насосных станций в Пустоши. Одной из этих насосных станций, они выглядят, как трубы, которые торчат из земли…
    
— Я знаю, о чем ты. Ты слышал детский голос?
    
— Поначалу детский, потом он стал взрослым, — мальчик помолчал. — Я испугался. Побежал домой и сказал отцу. Он ответил, что я, наверное, слышал эхо, разносящееся по трубам из чьего-то дома.
    
— Ты в это поверил?
    
Мальчик обаятельно улыбнулся:
    
— Я прочитал в книге Рипли «Хочешь верь, хочешь — нет» о парне, в зубах которого звучала музыка. Как из радио. Его пломбы были маленькими радиоприемниками. Наверное, если бы я поверил в это, то мог поверить во все.
    
— Понятно, — кивнул Билл. — Но ты в это поверил?
    
Мальчик неохотно покачал головой.
    
— А потом ты когда-нибудь слышал такие голоса?
    
— Однажды, когда принимал ванну, — ответил мальчик. — Голос девочки. Только плач. Без слов. Я боялся вытащить затычку, когда помылся, потому что думал, а вдруг я ее утоплю.
    
Билл снова кивнул.
    
Настороженность ушла из глаз мальчика, они блестели, в них читался интерес.
    
— Вы знаете об этих голосах, мистер?
    
— Я их слышал, — ответил Билл. — Очень-очень давно. Ты знал детей, ко-оторых здесь убили, сынок?
    
Глаза мальчика разом потускнели, в них вернулась настороженность, к которой добавилась тревога.
    
— Мой папа говорит, что я не должен разговаривать с незнакомцами. Он говорит, любой может быть убийцей. — Он отступил на шаг, в тень вяза, в который двадцать семь лет назад Билл однажды врезался на велосипеде. Упал и погнул руль.
    
— Только не я, малыш. Последние четыре месяца я прожил в Англии. Приехал в Дерри только вчера.
    
— Я все равно не должен разговаривать с вами, — стоял на своем мальчик.
    
— Это правильно, — согласился Билл. — У нас с-с-свободная страна.
    
Мальчик помолчал, потом заговорил:
    
— Одно время я дружил с Джонни Фьюри. Он был хорошим парнем. Я плакал, — деловито закончил мальчик, доедая мороженое. Высунул язык, на время ярко-оранжевый, и лизнул руку.
    
— Держись подальше от водостоков и канализационных люков, — ровным голосом посоветовал ему Билл. — Держись подальше от пустырей и брошенных домов. Держись подальше от грузового двора. Но прежде всего — держись подальше от водостоков и канализационных люков.
    
Глаза мальчика вновь заблестели, но он долго, долго молчал, прежде чем спросил:
    
— Мистер, хотите услышать кое-что забавное?
    
— Конечно.
    
— Вы знаете тот фильм, где акула поедала людей?
    
— Все знают. «Че-е-елюсти».
    
— У меня есть друг. Его зовут Томми Викананца, и он туповатый. Котелок не варит, вы понимаете, о чем я?
    
— Да.
    
— Он думает, что видел эту акулу в Канале. Пару недель назад он один бродил по Бэсси-парк, и говорит, что увидел этот плавник. Говорит, что высотой он был в восемь или девять футов. Только плавник, понимаете? Он говорит: «Вот что убило Джонни и остальных. Это акула из „Челюстей“, потому что я ее видел». На это я ему говорю: «Канал такой грязный, что там не сможет жить даже пескарь. А ты думаешь, что увидел в нем акулу. У тебя не варит котелок, Томми». Томми говорит, что акула выпрыгнула из воды, совсем как в конце фильма, и попыталась сожрать его, но он успел убежать. Очень забавно, правда, мистер?
    
— Очень забавно, — согласился Билл.
    
— Котелок не варит, так?
    
Билл помедлил с ответом.
    
— Держись подальше и от Канала, сынок. Ты слушаешь меня?
    
— Хотите сказать, что вы в это верите?
    
Билл помялся. Собирался пожать плечами. Потом кивнул.
    
Мальчишка выдохнул, шипящим свистом. Поник, будто пристыженный.
    
— Да. Иногда я думаю, что котелок не варит у меня.
    
— Я знаю, о чем ты. — Билл подошел к мальчишке, который очень серьезно смотрел на него, и на этот раз не отвернулся из застенчивости. — Ты добиваешь свои колени на этой доске, сынок.
    
Мальчишка глянул на ободранные колени и ухмыльнулся:
    
— Да, наверное. Но как-нибудь выкручусь.
    
— Можно попробовать? — неожиданно спросил Билл.
    
Мальчишка глянул на него, с отвалившейся от изумления челюстью, и рассмеялся.
    
— Это будет забавно. Никогда не видел взрослого на скейтборде.
    
— Я дам тебе четвертак.
    
— Мой отец говорил…
    
— Никогда не брать деньги или с-сладости у незнакомца. Дельный совет. Я все равно дам тебе четвертак. Что скажешь? Только до угла Дж-Джексон-стрит.
    
— Да бросьте вы! — Мальчишка рассмеялся, весело и от души. — Не нужен мне ваш четвертак. У меня есть два бакса. Я просто богач. Но я должен это увидеть. Только не вините меня, если что-то сломаете.
    
— Не волнуйся, — ответил Билл. — Я застрахован.
    
Он крутанул пальцем одно из колесиков, и ему понравилась легкость, с которой оно завертелось — похоже, шариков в подшипнике хватало. Хороший, приятный такой звук. Он всколыхнул в груди Билла что-то очень давнее. Какое-то желание, такое же прекрасное, как и любовь. Билл улыбнулся.
    
— О чем вы думаете? — спросил мальчишка.
    
— Думаю, что я у-убьюсь, — ответил Билл, и мальчишка рассмеялся.
    
Билл опустил скейтборд на тротуар, поставил на него одну ногу. Для пробы покатал скейтборд взад-вперед. Уже видел, как мчится вниз по Уитчем-стрит, к перекрестку, на зеленом, оттенка авокадо, скейтборде мальчишки, полы пиджака развеваются сзади, лысина блестит на солнце, колени согнуты, как у новичков-горнолыжников, которые в первый раз выходят на склон. И поза эта говорит тебе о том, что мысленно они уже упали. Он мог поспорить, что мальчишка ездил на скейтборде иначе. Он мог поспорить, что мальчишка ездил,
    
(наперегонки с дьяволом)
    
будто в последний раз.
    
И прекрасное чувство умерло в груди Билла. Он увидел, слишком уж отчетливо, как доска выскальзывает из-под его ноги, освободившись, катится дальше вниз по улице, невероятного флуоресцентно-зеленого цвета, какой мог понравиться только ребенку. Он увидел, как плюхается на зад, а может, и на спину. Медленно приходит в себя в отдельной палате Городской больницы, вроде той, где они навещали Эдди, когда тот сломал руку. Все тело в гипсе, одна нога поднята на сложной системе тросов и блоков. Заходит врач, смотрит на его карту, смотрит на него, потом говорит:
    
— Вам ставятся в вину две ошибки, мистер Денбро. Первая — неумелое управление скейтбордом. Вторая — вы забыли, что вам уже под сорок.
    
Он наклонился, поднял доску, протянул мальчишке.
    
— Пожалуй, воздержусь.
    
— Струсили? — добродушно полюбопытствовал мальчишка.
    
Билл сунул кулаки под мышки и замахал локтями, изображая трусливую курицу.
    
— Куд-кудах.
    
Мальчишка рассмеялся:
    
— Послушайте, мне пора домой.
    
— Будь осторожен, когда едешь на этой штуковине. — Билл указал на скейтборд.
    
— На скейтборде осторожным быть нельзя, — ответил мальчишка, глядя на Билла так, будто у того не варил котелок.
    
— Точно, — кивнул Билл. — Правильно. Как мы говорим в киношном бизнесе, я тебя слышу. Но держись подальше от водостоков и канализационных люков. И старайся гулять с друзьями.
    
Мальчишка кивнул:
    
— Я же рядом с домом.
    
«И мой брат был рядом», — подумал Билл.
    
— В любом случае все это скоро закончится, — сказал он мальчишке.
    
— Закончится? — переспросил мальчишка.
    
— Я так думаю.
    
— Ладно. Еще увидимся… трусишка!
    
Мальчишка поставил одну ногу на скейтборд и оттолкнулся другой. Как только сдвинулся с места, поставил на доску другую ногу и покатил вниз, как показалось Биллу, на убийственной скорости. Но мчался он, как и предполагал Билл, с небрежной грациозностью. Билл ощущал любовь к этому мальчишке, и радостное волнение, и желание самому стать мальчишкой, вкупе с перехватывающим дыхание страхом. Мальчишка ехал так, словно не существовало ни смерти, ни взросления. Мальчишка казался вечным и неуничтожимым в своих бойскаутских шортах цвета хаки, потертых кроссовках, с ободранными и грязными коленками, и волосы летели у него над спиной.
    
«Осторожно, парень, тебе не пройти этот поворот!» — подумал Билл, но мальчишка переложил тело влево, как танцор брейк-данса, ноги развернули фиберглассовую зеленую доску, и он безо всяких усилий свернул на Джексон-стрит, заранее предположив, что на пути ему никто не встретится. «Мальчик мой, — подумал Билл, — так будет не всегда».
    
Он подошел к своему прежнему дому, но не остановился, лишь замедлил шаг чуть ли не до черепашьего. На лужайке в плетеном кресле сидела женщина со спящим младенцем на руках и наблюдала за двумя детьми, лет восьми и десяти, которые играли в бадминтон на еще влажной от дождя траве. Младший из них, мальчик, отражая подачу, перебросил волан через сетку, и мать похвалила его: «Молодец, Скэн!»
    
Цвет дома не изменился, остался темно-зеленым, и над дверью Билл увидел знакомое веерообразное окно, но цветочные клумбы его матери с лужайки исчезли. И с заднего двора, насколько Билл мог видеть с тротуара, исчез спортивный комплекс, который отец построил из позаимствованных на работе ненужных отрезков труб. Билл вспомнил, как однажды Джордж свалился с верхней перекладины и отколол кусок зуба. Как же он ревел!
    
Он смотрел на свой дом (что-то осталось прежним, что-то ушло с концами) и думал, а не подойти ли ему к женщине с младенцем на руках. Он мог бы сказать: «Добрый день, я — Билл Денбро, когда-то я жил в этом доме». И женщина ответила бы: «Как интересно». И что за этим могло последовать? Мог он спросить ее, сохранилось ли лицо, которое он так старательно вырезал на одной из чердачных балок? Это лицо они с Джорджем иногда использовали вместо мишени для дартс. Он мог спросить, спят ли ее дети на огороженном заднем крыльце в особенно жаркие летние ночи, тихонько разговаривая перед тем, как уснуть, наблюдая далекие зарницы? Наверное, он мог бы задать эти вопросы, но при этом очень уж сильно заикался бы, если б попытался обаять женщину… да и хотел ли он знать ответы? После смерти Джорджа дом стал мертвым, и причина, по которой он вернулся в Дерри, не имела к дому ни малейшего отношения.
    
Билл дошел до угла и повернул направо, не оглянувшись.
    
И скоро уже шагал по Канзас-стрит, направляясь обратно к центру города. Постоял у ограждения, которое тянулось вдоль тротуара, глядя на Пустошь. Ограждение не изменилось — тот же побеленный штакетник, и Пустошь вроде бы осталась прежней… разве что заросла еще сильнее. С того места, где стоял Билл, он видел только два отличия: исчезло облако черного дыма, которое всегда висело над городской свалкой (свалку заменил современный мусороперерабатывающий завод), и через зелень Пустоши перекинулась эстакада, часть скоростной магистрали. Все остальное оставалось точь-в-точь таким же, как и в то лето, когда он в последний раз видел Пустошь: трава и кусты спускались к болотистому равнинному участку слева и к деревьям справа, растущим чуть ли не друг на друге. Он видел заросли растения, которое они называли бамбуком: серебристо-белые стебли поднимались на двенадцать, а то и четырнадцать футов. Билл вспомнил, как Ричи однажды попытался курить сухие листья этого бамбука, заявляя, что именно от них джазовые музыканты ловили кайф. Ричи словил только одно: его вытошнило.
    
Билл слышал журчание воды, бегущей множеством маленьких ручейков, видел, как солнце отражается от более широкого зеркала Кендускига. И запах остался прежним, даже после ликвидации свалки. Тяжелый дух растущих растений, особенно сильный по весне, не мог полностью перекрыть вонь сточных вод и человеческих испражнений. Вонь эта, конечно, едва пробивалась, но давала о себе знать. Запах разложения — непременный фон.
    
Там все закончилось в прошлый раз, там им предстояло поставить точку и теперь. Там… под городом.
    
Он постоял еще какое-то время, убежденный, что должен что-то увидеть… какое-то проявление зла, на борьбу с которым он прибыл в Дерри. Не увидел ничего. Журчала вода. Звуки эти, веселые и живые, напомнили ему о плотине, которую они когда-то построили в Пустоши. Он видел деревья и кусты, которые раскачивал ветерок. И ничего больше. Никакого проявления зла. Он пошел дальше, оттирая с ладоней побелку.
    
Билл продолжал путь к центру города, что-то вспоминая, о чем-то грезя, и столкнулся еще с одним ребенком, на этот раз с девочкой лет десяти, в вельветовых штанах с высокой талией и в вылинявшей красной блузке. Одной рукой она стучала мячом, в другой держала куклу за светлые волосы.
    
— Эй! — окликнул ее Билл.
    
Девочка подняла голову.
    
— Что?
    
— Какой лучший магазин в Дерри?
    
Она обдумала вопрос.
    
— Для меня или для кого-то еще?
    
— Для тебя.
    
— «Подержанная роза, поношенная одежда», — ответила она без малейшей запинки.
    
— Не понял.
    
— Не поняли что?
    
— Это действительно название магазина?
    
— Конечно, — ответила она, глядя на Билла, как на слабоумного. — «Подержанная роза, поношенная одежда». Моя мама говорит, что это лавка старьевщика, но мне нравится. У них столько старых вещей. Например, пластинки, о которых ты никогда не слышал. А еще открытки. И пахнет там, как на чердаке. Я должна идти домой. Пока.
    
Она пошла, не оглядываясь, постукивая мячом и держа куклу за волосы.
    
— Эй! — крикнул он вслед.
    
— Вы хотите, чтобы я вновь его назвала?
    
— Этот магазин. Где он?
    
Она ответила, глядя на него:
    
— Там, куда вы и идете. У подножия Подъема-в-милю.
    
Билл почувствовал, как прошлое дает о себе знать, раскрывается в нем. Он ни о чем не собирался спрашивать девочку. Вопрос вылетел у него изо рта, как пробка — из бутылки шампанского.
    
Билл спустился с холма Подъем-в-милю. Склады и мясоперерабатывающие заводы, которые он помнил с детства — мрачные кирпичные здания с грязными стеклами, благоухавшие мясными запахами, — по большей части исчезли, хотя два, «Армаур» и «Стар биф» остались. Но «Хемхилл» канул в лету, а на месте «Игл биф-энд-кошер митс» построили автобанк и пекарню. Около «Флигеля братьев Трекер» Билл увидел щит с надписью старозаветными буквами, которые складывались в название магазина, упомянутое девочкой с куклой: «ПОДЕРЖАННАЯ РОЗА, ПОНОШЕННАЯ ОДЕЖДА». Красный кирпич выкрасили желтой краской, лет десять или двадцать тому назад очень веселенькой, но теперь потускневшей. Цвета мочи, как сказала бы Одра.
    
Билл направился к магазину, вновь ощущая déjà vu. Потом он скажет остальным, что знал, какого увидит призрака еще до того, как действительно его увидел.
    
Витрины магазина «Подержанная роза, поношенная одежда» покрывала не пыль, а грязь. Никакой меланхоличности антикварных магазинов, никаких маленьких кроватей на колесиках, или буфетов с множеством ящичков, или наборов стеклянной посуды времен Великой депрессии, подсвеченных скрытыми лампами направленного света; этот магазин его мать, с присущим ей презрением, назвала бы «ломбардом янки». Вещи лежали навалом, там, здесь, где угодно. Платья сползали с вешалок для пальто. Гитары подвесили за грифы, отчего они напоминали казненных преступников. Стояла коробка с пластинками-сорокапятками. На ценнике Билл прочитал: «10 ЦЕНТОВ ЗА ШТУКУ, 12 ШТУК ЗА БАКС. СЕСТРЫ ЭНДРЮС, ПЕРРИ КОМО, ДЖИММИ РОДЖЕРС, ПРОЧИЕ». Детская одежда соседствовала с жуткого вида детскими туфлями: «ПОНОШЕННЫЕ, НО НЕ ПЛОХИЕ. $1.00 ЗА ПАРУ». Два телевизора смотрели слепыми экранами. Третий показывал прохожим расплывающиеся образы «Семейки Брейди».[236] Другая картонная коробка — в ней старые книги карманного формата, по большей части без обложек («2 ЗА ЧЕТВЕРТАК, 10 ЗА ДОЛЛАР, в магазине есть другие, НЕКОТОРЫЕ „ПОГОРЯЧЕЕ“») — стояла на большом радиоприемнике с грязным белым пластмассовым корпусом и диском настройки размером с будильник. Запыленный, выщербленный обеденный стол украшали грязные вазы с букетами искусственных цветов.
    
Все это Билл воспринял как хаотический фон еще одной выставленной в витрине вещи, которая сразу приковала его взгляд. Он стоял, широко раскрыв глаза, не веря тому, что видел перед собой. Мурашки бегали по всему телу, снизу доверху, лоб покрылся испариной, руки похолодели, и на мгновение у него возникло ощущение, что сейчас все двери в голове откроются, и он вспомнит все.
    
В правой витрине стоял Сильвер.
    
По-прежнему без опорной стойки, с тронутыми ржавчиной передним и задним крыльями, с закрепленным на руле клаксоном, правда, резиновая груша от возраста покрылась трещинами. Сам клаксон, который Билл всегда тщательно полировал, потускнел, на нем появились пятна ржавчины. Плоский багажник, на котором Ричи так часто ездил, держась за Билла, оставался на прежнем месте над задним крылом, но перекосился и висел на одном болте. Кто-то из тех, к кому попал велосипед после Билла, обтянул седло искусственной кожей «под тигра», которая теперь так вытерлась, что полосы едва просматривались.
    
Сильвер.
    
Билл поднял ставшую чужой руку, чтобы вытереть слезы, которые медленно текли по щекам. А проделав то же самое уже носовым платком, вошел в магазин.
    
В «Подержанной розе, поношенной одежде» стояла вековая затхлость. Как правильно указала девочка, там пахло чердаком, только не из тех, где хорошо пахнет. На этом чердаке не хранились старые столы, в поверхность которых регулярно втирали льняное масло, на этот чердак не затаскивали старые, обитые плюшем и бархатом диваны. Здесь пахло истлевшими книжными переплетами, грязными, обтянутыми винилом диванными подушками, которые в прошлом часто оставляли на жарком солнце, где они едва не плавились, пылью и мышиным дерьмом.
    
Из работающего телевизора доносились смех и вопли семейки Брейди.
    
Достойную компанию составлял им голос диджея, который вещал из радиоприемника, находящегося где-то в глубинах магазина, и звался «ваш приятель Бобби Рассел». Он обещал новый альбом Принса тому радиослушателю, который первым дозвонится в студию и назовет фамилию актера, сыгравшего Уолли в телесериале «Оставьте это Биверу». Билл знал — этого мальчишку звали Тони Дау, — но его не интересовал новый альбом Принса. Радиоприёмник стоял на высоко подвешенной полке среди портретов девятнадцатого века. Под ним и под портретами сидел хозяин магазина, мужчина лет сорока, в дорогих фирменных джинсах и сетчатой футболке. Волосы он зачесывал назад и худобой, наверное, мог соперничать с узником концлагеря. Ноги он положил на стол, заваленный бухгалтерскими книгами. Тут же стоял и старинный кассовый аппарат. Мужчина читал книгу карманного формата, роман, который, по мнению Билла, никогда не номинировался на Пулитцеровскую премию. Назывался роман «Жеребцы со стройплощадки». На полу, перед столом возвышался рекламный столб, какие ставили перед парикмахерской. Спиральные полосы ввинчивались в бесконечность. Обтрепанный шнур, протянутый по полу к розетке в стене, напоминал утомленную змею. На табличке перед столбом указывалось: «ВЫМЕРАЮЩИЙ ВИД. $250».
    
Когда звякнул колокольчик над дверью, мужчина, сидевший за столом, заложил место, где читал, обложкой книжицы спичек и поднял голову.
    
— Вам помочь?
    
— Да, — ответил Билл и открыл рот, чтобы спросить о велосипеде в витрине. Но прежде чем заговорил, его рассудок внезапно заполнило одно предложение, вытеснив собой все остальные мысли:
    
«Через сумрак столб белеет, в полночь призрак столбенеет».
    
Откуда, скажите на милость, оно взялось?
    
(через сумрак)
    
— Ищете что-нибудь конкретное? — спросил продавец. Голос звучал вежливо, но продавец пристально всматривался в Билла.
    
«Он смотрит на меня, словно решил, что я накурился той самой травки, от которой ловят кайф джазмены», — подумал Билл, и едва не рассмеялся, пусть мысли и путались.
    
— Да, меня и-и-интересует
    
(столб белеет)
    
этот с-с-столб…
    
— Парикмахерский столб, да? — В глазах хозяина магазина Билл увидел (несмотря на хаос в голове) то самое, что помнил и ненавидел с детства: нетерпение мужчины или женщины, которым приходится слушать заику, желание быстро закончить мысль, чтобы бедняга заткнулся. «Но я не заикаюсь! Я с этим справился! Я, ТВОЮ МАТЬ, НЕ ЗАИКАЮСЬ! Я…»
    
(в полночь)
    
Слова так ясно звучали у него в голове, будто произносил их там кто-то еще. Он превратился в человека из Библии, одержимого бесами… человека, в которого вселилось некое существо Извне. И однако он узнал голос и прекрасно понимал — голос его. Билл чувствовал выступивший на лице пот.
    
— На столб я могу
    
(призрак)
    
дать вам скидку, — тем временем говорил хозяин магазина. — По правде говоря, за двести пятьдесят баксов мне его не продать. Я отдам его вам за сто семьдесят пять. Что скажете? В магазине это единственная действительно антикварная вещь.
    
(столбенеет)
    
— СТОЛБ! — выкрикнул Билл, и хозяин магазина чуть отпрянул. — Не столб меня интересует.
    
— С вами все в порядке, мистер? — Успокоительный тон никак не вязался с суровостью взгляда, и Билл заметил, что левая рука мужчины более не лежит на столе. Он знал (тут сработала не интуиция — логическое мышление), что один ящик стола выдвинут, пусть и не видел этого, и мужчина взялся за спрятанный в ящике пистолет или револьвер. Возможно, он опасался ограбления. Без всякого «возможно» — просто опасался. Он, в конце концов, был геем и жил в городе, где местные юнцы устроили Адриану Меллону последнее в жизни купание.
    
(через сумрак столб белеет, в полночь призрак столбенеет)
    
Фраза эта вышибала из головы все мысли; он будто сходил с ума. Откуда она взялась?
    
(через сумрак)
    
Фраза повторялась и повторялась.
    
Приложив титаническое усилие, Билл атаковал фразу. Сделал это, заставив рассудок перевести инородное предложение на французский. Именно так, подростком, он боролся с заиканием. Слова маршировали в его сознании, он изменял их… и внезапно ощутил, что хватка заикания ослабла.
    
Тут же до него дошло, что хозяин магазина что-то ему говорит.
    
— Па-а-ардон?
    
— Я сказал, если собираетесь забиться в припадке, сделайте это на улице. Мне такого дерьма не надо.
    
Билл глубоко вдохнул.
    
— Давайте начнем с-снова. Представьте себе, будто я только что во-ошел.
    
— Хорошо. — Мужчина ничего не имел против. — Вы только что вошли. Что теперь?
    
— Ве-елосипед в окне, — ответил Билл. — Сколько вы хотите за велосипед?
    
— Возьму двадцать баксов. — Напряжение из голоса ушло, но левая рука пока на стол не вернулась. — Думаю, в свое время это был «швинн», но теперь превратился в дворнягу. — Он смерил Билла взглядом. — Большой велосипед. Вы могли бы ездить на нем.
    
— Боюсь, на велосипедах я уже отъездился, — ответил Билл, думая о зеленом скейтборде мальчишки.
    
Мужчина пожал плечами. Левая рука вернулась на стол.
    
— У вас сын?
    
— Д-да.
    
— Сколько лет?
    
— О-о-одиннадцать.
    
— Большой велосипед для одиннадцатилетнего.
    
— Вы возьмете дорожный чек?
    
— При условии, что сдача не превысит десять баксов.
    
— Я дам вам двадцать долларов. Вы позволите позвонить?
    
— Если номер местный.
    
— Местный.
    
— Тогда пожалуйста.
    
Билл позвонил в городскую библиотеку. Майк уже вернулся на работу.
    
— Ты где, Билл? — спросил он, и тут же добавил: — С тобой все в порядке?
    
— Все отлично. Ты кого-нибудь видел?
    
— Нет. Мы увидимся вечером. — Короткая пауза. — Я на это рассчитываю. Чем могу тебе помочь, Большой Билл?
    
— Я покупаю велосипед, — спокойным голосом ответил Билл. — И подумал, может, мне прикатить его к тебе. У тебя есть гараж или сарай, где его можно поставить?
    
Последовала более долгая пауза.
    
— Майк? Ты…
    
— Я тебя слышу. Это Сильвер?
    
Билл посмотрел на хозяина магазина. Тот снова читал книгу… или только смотрел в нее и внимательно слушал.
    
— Да.
    
— Ты где?
    
— Магазин называется «Подержанная роза, поношенная одежда».
    
— Понятно. Я живу в доме шестьдесят один по Палмер-лейн. Ты пойдешь по Главной улице…
    
— Я найду.
    
— Хорошо. Там и встретимся. Хочешь поужинать?
    
— Не откажусь. Ты сможешь уйти с работы?
    
— Нет проблем. Кэрол меня прикроет. — Майк запнулся. — Она говорит, что за час до моего возвращения приходил один мужчина. А когда уходил, выглядел как призрак. Она мне его описала. Это Бен.
    
— Ты уверен?
    
— Да. И велосипед. Он — часть всего этого, так?
    
— Я не удивлюсь, — ответил Билл, поглядывая на хозяина магазина, который вроде бы зачитался.
    
— Встретимся у меня дома. Номер шестьдесят один. Не забудь.
    
— Не забуду. Спасибо, Майк.
    
— Да хранит тебя Господь, Большой Билл.
    
Билл положил трубку. Хозяин магазина тут же закрыл книгу.
    
— Нашли место для хранения, друг мой?
    
— Да. — Билл достал дорожные чеки, расписался на двадцатке. Хозяин магазина так внимательно сверял две подписи, что при других, не столь чрезвычайных обстоятельствах Билл счел бы это за оскорбление.
    
Наконец хозяин магазина выписал квитанцию и сунул дорожный чек в одно из отделений кассового аппарата. Поднялся, прижав руки к пояснице. Прогнулся, потом направился к витринам. Он так грациозно лавировал между кучами утиля или почти утиля, что Билл засмотрелся.
    
Мужчина поднял велосипед, вытащил из витрины, поставил на пол. Билл взялся за руль, чтобы помочь, и тут же по его телу пробежала дрожь. Сильвер. Снова. Сильвер в его руках и
    
(через сумрак столб белеет, в полночь призрак столбенеет)
    
ему пришлось вновь выгонять эту фразу из головы, потому что она сводила его с ума.
    
— Задняя шина немного сдулась, — предупредил хозяин магазина, хотя, по правде говоря, шина стала плоской, как оладья. Передняя — нет, но протектор полностью стерся и местами сквозь резину виднелся корд.
    
— Разберемся, — ответил Билл.
    
— Довезете его?
    
(«Раньше бы довез без проблем; сейчас — не знаю»)
    
— Думаю, да, — ответил Билл. — Благодарю.
    
— Не за что. Если надумаете насчет парикмахерского столба, заходите.
    
Хозяин магазина подержал дверь открытой. Билл вышел на тротуар, повернул налево и покатил велосипед в сторону Главной улицы. Люди с удивлением и любопытством смотрели на лысого мужчину, который катил большой велосипед со спущенным задним колесом и гудком с грушей, выступающим над ржавой сетчатой корзинкой, но Билл их не замечал. Он млел, ощущая, как хорошо легли в его взрослые ладони резиновые ручки руля, вспоминал, как хотел завязать узлом тонкие полоски разноцветного пластика и вставить в каждую ручку, чтобы они развевались на ветру. Но так и не сподобился.
    
Он остановился на углу Центральной и Главной улиц, около магазина «Мистер Пейпербэк». Прислонил велосипед к стене, снял пиджак. Катить велосипед со спущенной задней шиной — работа не из легких, а солнце припекало. Билл бросил пиджак в корзинку у руля и продолжил путь.
    
«Цепь ржавая, — подумал он. — Тот, кому принадлежал велосипед, не слишком о нем заботился».
    
Билл снова остановился, хмурясь, пытаясь вспомнить, что произошло с Сильвером. Он его продал? Отдал? Может, потерял? Вспомнить не мог. Зато это идиотское предложение
    
(через сумрак столб белеет, в полночь призрак столбенеет)
    
вновь возникло в голове, странное и неуместное, как мягкое кресло на поле боя, как проигрыватель в камине, как остро заточенные карандаши, выступающие из бетонной дорожки.
    
Билл потряс головой. Предложение развалилось и растаяло, как дым. Он покатил Сильвера к дому Майка.
    6
    Майк Хэнлон находит связь
    
Но сначала он приготовил ужин — гамбургеры с тушеными грибами и луком и салат из шпината. К тому времени они закончили ремонт Сильвера и проголодались.
    
Жил Майк в маленьком аккуратном коттедже «Кейп-Код», белом с зеленой отделкой. Майк подъехал, когда Билл катил Сильвера по Палмер-лейн. Он сидел за рулем старенького «форда» с ржавыми порожками и треснутым задним стеклом, и Билл вспомнил очевидный факт, так спокойно указанный Майком: шесть членов Клуба неудачников, покинувших Дерри, перестали быть таковыми. Майк, оставшись в Дерри, оказался далеко позади.
    
Билл закатил Сильвера в гараж Майка, с земляным промасленным полом. Здесь поддерживался такой же идеальный порядок, как и в доме (это Билл выяснил чуть позже). Инструменты, каждый на своем гвозде, лампы в жестяных плафонах, какие вешают над столами для бильярда. Билл приставил велосипед к стене. Какое-то время он и Майк смотрели на него, молча, сунув руки в карманы.
    
— Это Сильвер, точно, — наконец нарушил паузу Майк. — Я думал, ты мог ошибиться. Но это он. Что собираешься с ним делать?
    
— Чтоб мне сдохнуть, если знаю. Велосипедный насос у тебя есть?
    
— Да. Думаю, есть все необходимое и для заклейки шин. Они бескамерные?
    
— Всегда были. — Билл наклонился, чтобы обследовать спустившую шину. — Да. Бескамерные.
    
— Собираешься снова на нем поездить?
    
— Ра-азумеется, нет, — резко ответил Билл. — Просто не нравится мне видеть его со с-с-спущенным колесом.
    
— Как скажешь, Большой Билл. Ты — босс.
    
Билл повернулся к нему, но Майк уже ушел к дальней стене гаража за насосом. Из одного из шкафчиков он достал жестянку со всем необходимым для заклейки шины и протянул Биллу, который с любопытством на нее посмотрел. Воспоминания о таких жестянках остались у него с детства: такого же размера и формы, как и жестянки, в которых держали табак мужчины, предпочитающие самолично скатывать сигареты, только крышка была блестящей и шершавой — она использовалась, чтобы обработать место прокола перед тем, как ставить заплатку. Жестянка выглядела новехонькой, приклеенный ценник «Вулко» говорил о том, что стоила она семь долларов и двадцать три цента. Билл вроде бы помнил, что в детстве такой набор он мог купить за доллар с четвертаком.
    
— Она у тебя здесь не лежала. — Вопросительных ноток в голосе Билла не слышалось.
    
— Нет, — согласился Майк. — Купил на прошлой неделе. В том самом торговом центре, если на то пошло.
    
— У тебя есть велосипед?
    
— Нет. — Майк встретился с ним взглядом.
    
— Просто взял и купил?
    
— Просто возникло такое желание. — Майк по-прежнему смотрел Биллу в глаза. — Проснулся и подумал, что эта штуковина может пригодиться. Мысль эта не отпускала весь день. Поэтому… я пошел и купил. И она тебе понадобилась.
    
— И она мне понадобилась, — кивнул Билл. — Но, как говорят в мыльных операх, что все это значит, дорогая?
    
— Спросим у остальных, — ответил Майк. — Вечером.
    
— Думаешь, они все придут?
    
— Не знаю, Большой Билл. — Майк помолчал и добавил: — Думаю, есть вероятность, что не все. Один или двое могут решить, что лучше ускользнуть из города. Или… — Он пожал плечами.
    
— И что будем делать, если такое случится?
    
— He знаю. — Майк указал на жестянку: — Я заплатил за нее семь долларов. Будем что-нибудь с ней делать или только смотреть?
    
Билл взял пиджак из сетчатой корзинки и аккуратно повесил на пустующий гвоздь. Потом перевернул Сильвера, поставив на руль и седло, и начал осторожно вращать заднее колесо. Ему не нравился ржавый скрип втулки колеса, и он помнил, как практически бесшумно вращались колесики скейтборда мальчишки. «Капелька машинного масла „Три-в-одном“ об этом позаботится, — подумал он. — Не помешало бы смазать и цепь. Чертовски ржавую… и игральные карты. Следовало бы поставить на колеса игральные карты. У Майка, готов спорить, они есть. Хорошие. С пленочным покрытием, такие жесткие и скользкие, что при первой попытке их потасовать они практически всегда рассыпаются по полу. Игральные карты, конечно, и прищепки, чтобы закрепить их…»
    
Поток мыслей оборвался, Билл внезапно похолодел.
    
«О чем, во имя Иисуса, ты думаешь?»
    
— Что-то не так, Билл? — мягко спросил Майк.
    
— Все хорошо. — Его пальцы нащупали что-то маленькое, круглое и твердое. Он подсунул под находку ногти и потянул. Из шины вылезла кнопка. — На-ашел ви-и-иновника, — объявил он, и тут же в голове вновь возникла эта фраза, странная, непрошенная, пробивная: «через сумрак столб белеет, в полночь призрак столбенеет». Но теперь за его голосом последовал голос матери: «Попробуй еще, Билли. На этот раз у тебя почти получилось». И Энди Дивайн[237] в роли Джингса, закадычного друга Гая Мэдисона, закричал: «Эй, Дикий Билл, подожди меня».
    
Его затрясло.
    
(столб белеет)
    
Он покачал головой.
    
«Мне не произнести ее, не заикаясь, и нынче», — подумал он и на мгновение почувствовал, что сейчас поймет, в чем дело и откуда взялась эта фраза.
    
А потом все ушло.
    
Он открыл жестянку с набором всего необходимого для ремонта шин и принялся за работу. Времени ушло немало. Майк стоял, привалившись к стене в лучах предвечернего солнца, закатав рукава рубашки, распустив узел галстука, насвистывая, как показалось Биллу, мелодию песни «Она поразила меня ученостью».
    
Ожидая, пока схватится клей, Билл — чтобы скоротать время, сказал он себе — смазал цепь Сильвера, заднюю звездочку и втулки. Выглядеть лучше велосипед от этого не стал, но, когда Билл покрутил колеса, скрип исчез, и это радовало. Первое место на конкурсе красоты Сильверу все равно не грозило. Его достоинство заключалось в другом: он мог мчаться как ветер.
    
К этому времени, половине шестого вечера, Билл практически полностью забыл о существовании Майка, с головой погрузившись в простое и вызывающее чувство глубокого удовлетворения дело — ремонт велосипеда. Наконец он накрутил штуцер насоса на вентиль заднего колеса и наблюдал, как шина «толстеет», заполняясь воздухом. Нужное давление определил на ощупь. С радостью отметил, что поставленная им заплатка воздух не пропускает.
    
Убедившись, что все в порядке, скрутил штуцер насоса с вентиля и уже собрался перевернуть Сильвера, когда услышал за спиной быстрое щелканье игральных карт. Он развернулся, чуть не свалив Сильвера.
    
Майк стоял позади, держа в руке колоду велосипедных игральных карт с синей рубашкой.
    
— Такие подойдут?
    
Билл шумно выдохнул:
    
— Полагаю, у тебя есть и прищепки?
    
Майк достал четыре из кармана рубашки и протянул ему.
    
— Как я понимаю, случайно оказались под рукой?
    
— Да, что-то в этом роде, — кивнул Майк.
    
Билл взял карты, попытался их перетасовать. Руки дрожали так, что карты посыпались из рук. Разлетелись по гаражу… но только две приземлились лицом вверх. Билл посмотрел на них, потом на Майка. Взгляд Майка застыл на разбросанных по полу картах. Губы его оттянулись, обнажив зубы.
    
Лицом вверх лежали два пиковых туза.
    
— Это невозможно, — вырвалось у Майка. — Я только что вскрыл колоду. Смотри. — Он указал на ящик для мусора, который стоял у входа в гараж, и Билл увидел целлофановую обертку. — Как в одной колоде могут оказаться два пиковых туза?
    
Билл наклонился и поднял тузы.
    
— Ты сможешь разбросать по полу целую колоду так, чтобы только две карты легли лицом вверх? — спросил он. — А этот вопрос еще более ин…
    
Он перевернул тузы, посмотрел, потом показал Майку: у одного рубашка синяя, у другого — красная.
    
— Господи Иисусе, Майки, во что ты нас втянул?
    
— И что ты собираешься с ними делать? — бесстрастно спросил Майк.
    
— Поставить на место, — ответил Билл и вдруг рассмеялся. — Именно это мне предлагается с ними сделать, так? Если для магии требуются какие-то предварительные условия, они тем или иным образом неизбежно реализуются. Я прав?
    
Майк не ответил. Он наблюдал, как Билл подошел к заднему колесу Сильвера и закрепил игральные карты. Его руки еще дрожали, и на это ушло время, но в конце концов он справился, вдохнул, задержал выдох, и крутанул колесо. В гаражной тишине игральные карты с пулеметной скоростью захлопали по спицам.
    
— Пошли, — мягко позвал Майк. — Пошли, Большой Билл. Я приготовлю нам что-нибудь поесть.
    
Бургеры они смели и теперь сидели, курили, наблюдая, как на заднем дворе Майка темнота начинает проступать из сумерек. Билл достал бумажник, вытащил чью-то визитку и написал на обратной стороне предложение, которое не давало ему покоя с того самого момента, как он увидел Сильвера в витрине магазина «Подержанная роза, поношенная одежда». Показал Майку, который внимательно прочитал и поджал губы.
    
— Тебе это что-нибудь говорит? — спросил Билл.
    
— «Через сумрак столб белеет, в полночь призрак столбенеет», — Майк кивнул. — Да, говорит.
    
— Тогда скажи мне. Или ты собираешься вновь п-п-предложить додуматься самому?
    
— Нет, — ответил Майк, — думаю, в этом случае я могу тебе сказать. Это скороговорка. Используется как упражнение для шепелявых и заик. Тем летом твоя мать пыталась научить тебя выговаривать ее. Летом 1958 года. Ты частенько ходил и бормотал эту скороговорку себе под нос.
    
— Правда? — спросил Билл, а потом медленно сам же и ответил: — Да, ходил.
    
— Должно быть, ты очень хотел ее порадовать.
    
Билл, который вдруг почувствовал, что сейчас заплачет, только кивнул. Ответить не решился.
    
— У тебя ничего не вышло, — продолжил Майк. — Я это помню. Ты чертовски старался, но все равно язык тебя не слушался.
    
— Но я произнес эту фразу, — ответил Билл. — Как минимум один раз.
    
— Когда?
    
Билл с такой силой грохнул кулаком по столу, что заболела рука.
    
— Не помню! — выкрикнул он. И повторил снова, уже спокойно: — Просто не помню!
   
   
    
     
Глава 12
     
Три незванных гостя
    
    1
    
Майк Хэнлон обзвонил всех 28 мая, а на следующий день Генри Бауэрс начал слышать голоса. Они разговаривали с ним весь день. Какое-то время Генри думал, что они доносятся с луны. Ближе к вечеру, оторвавшись от грядки, которую пропалывал на огороде, он увидел луну в синем дневном небе, бледную и маленькую. Луну-призрак.
    
Потому, собственно, он и поверил, что с ним говорит луна. Только луна-призрак могла говорить голосами-призраками — голосами его давних друзей и голосами маленьких детей, которые играли в Пустоши давным-давно. Этими голосами — и еще одним… который он не решался назвать.
    
Первым с ним заговорил с луны Виктор Крисс. «Они возвращаются, Генри. Они все, чел. Они возвращаются в Дерри».
    
Потом с ним заговорил Рыгало Хаггинс, возможно, с обратной стороны луны. «Ты — единственный, Генри. Единственный из нас, кто остался. Ты должен сделать их, Генри. Ты должен сделать их ради меня и Вика. Маленькие дети не могут взять над нами верх. Я же однажды так здорово ударил по мячу на площадке у гаража Трекеров, и Тони Трекер сказал, что такой мяч улетел бы и за пределы стадиона „Янкиз“».
    
Он пропалывал грядку, глядя на луну-призрак, а через какое-то время пришел Фогерти и врезал ему по шее, уложив лицом в землю.
    
— Ты выпалываешь горох вместе с сорняками, козел.
    
Генри встал, смахнул землю с лица, вытряс из волос. Перед ним стоял Фогерти, крупный мужчина в белой куртке и белых штанах, с выпирающим вперед животом. Охранникам (в «Джунипер-Хилл» они назывались «защитниками») запрещалось носить дубинки, поэтому некоторые из них — хуже всех были Фогерти, Адлер и Кунц — носили в карманах валики четвертаков. Этими валиками они всегда били по одному месту — сзади по шее. Четвертаки никто не запрещал. Четвертаки не считались смертоносным орудием в «Джунипер-Хилл», психиатрической лечебнице, расположенной на окраине Огасты,[238] рядом с административной границей города Сидней.
    
— Сожалею, что так вышло, мистер Фогерти, — ответил Генри и широко улыбнулся, продемонстрировав щербатые и прореженные желтые зубы. Выглядели они, как забор из штакетника у брошенного дома. Зубы Генри начал терять лет в четырнадцать.
    
— Да, ты сожалеешь, — ответил Фогерти. — И будешь сожалеть еще больше, если я вновь поймаю тебя за этим, Генри.
    
— Да, сэр, мистер Фогерти.
    
Фогерти ушел, его черные ботинки оставляли большие коричневые следы на земле Западного сада. Раз уж Фогерти повернулся к Генри спиной, тот воспользовался моментом, чтобы украдкой оглядеться. Их отправили на прополку, как только небо очистилось от облаков, пациентов Синей палаты, куда помещали тех, кто когда-то был особо опасным, а теперь считался относительно опасным. Если на то пошло, все пациенты «Джунипер-Хилл» считались относительно опасными: в этой психиатрической лечебнице содержались только преступники, признанные невменяемыми. Генри Бауэрс попал сюда за убийство своего отца поздней осенью 1958 года — тот год прославился судами над убийцами; когда речь заходила о судах над убийцами, ни один год не мог сравниться с 1958-м.
    
Но, разумеется, все думали, что он убил не только своего отца. Если б речь шла лишь о его отце, Генри не провел бы двадцать лет в психиатрической больнице штата в Огасте, или в смирительной рубашке, или под действием психотропных препаратов. Нет, речь шла не только о его отце: власти думали, что он убил всех, по меньшей мере — большинство.
    
После вынесения приговора «Ньюс» опубликовала передовицу под названием «Конец долгой ночи в Дерри». В статье они привели главные улики: ремень в комоде Генри, принадлежавший Патрику Хокстеттеру; школьные учебники в стенном шкафу Генри, некоторые выданные пропавшему без вести Рыгало Хаггинсу, другие — пропавшему без вести Виктору Криссу (обоих знали как близких друзей Бауэрса); и — самая обличающая — трусики, засунутые в матрац Генри через разрез в чехле, трусики Вероники Грогэн, как выяснили по метке прачечной.
    
Генри Бауэрс, заявлялось в «Ньюс», и был тем монстром, который наводил ужас на Дерри весной и летом 1958 года.
    
«Ньюс» объявила о конце долгой ночи в Дерри на первой полосе своего номера от 6 декабря, хотя даже такой недоумок, как Генри, знал, что ночь в Дерри не закончится никогда.
    
Они засыпали его вопросами, взяли в круг, тыкали в него пальцем. Дважды начальник полиции отвесил ему оплеуху, однажды детектив по фамилии Лоттман ударил в живот, посоветовав ему признаться, да побыстрее.
    
«Снаружи собрались люди, и настроение у них плохое, Генри, — сказал ему этот Лоттман. — В Дерри давно уже никого не линчевали, но это не означает, что такого здесь больше не будет».
    
Он полагал, что они не отступятся, сколько бы это ни заняло времени. Едва ли кто-то из них действительно верил, что жители Дерри могут ворваться в полицейский участок, вытащить Генри на улицу и вздернуть на первом же суку. Но им всем отчаянно хотелось подвести черту под этим летом крови и ужасов. Они бы и подвели, пусть Генри никого и не убивал. Через какое-то время он понял, чего они от него хотят — признания во всем. После кошмара канализационных тоннелей, после того, что случилось с Рыгало и Виктором, он особо и не возражал. Да, сказал Генри, он убил своего отца. И сказал правду. Да, он убил Виктора Крисса и Рыгало Хаггинса, и тоже сказал правду, во всяком случае, в том, что повел их в тоннели, где их убили. Да, он убил Патрика. Да, он убил Веронику. Да — на один вопрос, да — на все. Неправда, но значения это не имело. Кому-то следовало взять на себя вину. Возможно, только по этой причине его и оставили в живых. А если бы он отказался…
    
Насчет ремня Патрика он все понимал, потому как выиграл его у Патрика в карты еще в апреле, обнаружил, что ремень ему мал и бросил в один из ящиков комода. И насчет учебников он все понимал: черт, они дружили, к учебникам, выданным на летние занятия, относились так же наплевательски, как к тем, которыми пользовались во время учебного года. Они им были нужны, как сурку чечетка. В стенных шкафах Крисса и Хаггинса наверняка валялись его учебники, и копы скорее всего тоже это знали.
    
Трусики… нет, он понятия не имел, как трусики Вероники Грогэн попали в его матрас.
    
Но он думал, что знал, кто — или что — позаботился об этом.
    
Лучше о таком не говорить.
    
Лучше изображать придурка.
    
Его отправили в Огасту, а потом, в 1979 году, перевели в «Джунипер-Хилл». В этой лечебнице он только раз попал в передрягу и лишь потому, что поначалу его не понимали. Какой-то парень попытался выключить ночник Генри. В виде Дональда Дака с маленькой бескозыркой на голове. Дональд защищал Генри после захода солнца. В темноте пришли бы твари. Замки на дверях и металлическая сетка их бы не остановили. Они бы просочились как туман. Твари. Они говорили, и смеялись, и… иногда они хватали. Лохматые твари, гладкие, с глазами. Твари, которые действительно убили Вика и Рыгало, когда в августе 1958 года они втроем вошли в канализационные тоннели, преследуя тех ребят.
    
Оглядываясь, Генри видел других пациентов Синей палаты. Джорджа Девилля, который в один зимний вечер 1962 года убил жену и четверых детей. Джордж не поднимал головы, его седые волосы ерошил ветер, сопли бодро текли из носа, громадный деревянный крест мотало из стороны в сторону, в такт его ударам мотыгой. Джимми Донлина. Во всех газетах о Донлине написали, что летом 1965 года в Портленде он убил мать, но не упомянули, что Джимми пытался по-новому избавиться от тела: к тому времени, когда нагрянули копы, Джимми съел половину, включая мозги матери. «От них я стал вдвое умнее», — как-то раз признался Джимми Генри после отбоя.
    
На следующей за Джимми грядке фанатично махал мотыгой и одновременно снова и снова пел одну строку, как, впрочем, и всегда, недомерок француз Бенни Болье, поджигатель, пироманьяк. И теперь, работая, он повторял строку из песни «Дорс»: «Пытаясь поджечь ночь, пытаясь поджечь ночь, пытаясь поджечь ночь, пытаясь…»
    
Через какое-то время его пение начинало действовать на нервы.
    
За Бенни работал Франклин Д'Круз, который изнасиловал более пятидесяти женщин, прежде чем его поймали со спущенными штанами в бангорском Террас-парк. Возраст его жертв варьировал от трех лет до восьмидесяти одного года. Этот Фрэнк Д'Круз не имел особых предпочтений. Арлен Уэстон чуть отставал от остальных, потому что слишком много времени проводил, мечтательно глядя на свою мотыгу. Фогерти, Адлер, Джон Кунц — все они использовали зажатый в кулак валик с четвертаками, чтобы убедить Уэстона шевелиться чуть быстрее, и однажды Кунц ударил его чуть сильнее, чем следовало, потому что кровь пошла не только из носа Арлена Уэстона, но и из ушей, и в тот же вечер выяснилось, что у него сотрясение мозга. Легкое, но сотрясение. С того дня Арлен все глубже и глубже погружался во внутреннюю темноту, и теперь о возвращении не могло быть и речи: Арлен чуть не полностью оборвал связь с окружающим миром. За Арленом…
    
— Поднимешь наконец мотыгу или тебе помочь, Генри? — прорычал Фогерти, и Генри тут же принялся выпалывать сорняки. Он не хотел сотрясений мозга. Не хотел становиться таким же, как Арлен Уэстон.
    
Скоро вновь послышались голоса. Но на этот раз он слышал другие голоса, голоса подростков, которые втянули его в эту историю. Они шептали с луны-призрака.
    
«Ты не можешь поймать даже жирдяя, — прошептал один. — Теперь я богат, а ты пропалываешь горох. Мне смешно, говнюк!»
    
«Ба-а-ауэрс, ты не мо-ожешь по-оймать да-аже п-п-простуду! Прочитал ка-акие-то хо-орошие к-книги, по-ока си-идишь з-здесь? Я на-аписал много! Я бо-о-огат, а ты — в Дж-Дж-Джунипер-Хилл! Ха-ха, глупый го-овнюк!»
    
— Заткнитесь, — прошептал Генри голосам-призракам, прибавив скорости, выпалывая вместе с сорняками ростки гороха. Пот катился по щекам, как слезы. — Мы могли вас сделать. Мы могли.
    
«Мы посадили тебя под замок, говнюк, — рассмеялся еще один голос. — Ты гонялся за мной и не смог поймать, а теперь я тоже богат! Так держать, каблуки-бананы!»
    
— Заткнитесь, — шептал Генри, все быстрее работая мотыгой. — Просто заткнитесь!
    
«Ты хотел залезть мне в трусы, Генри? — принялся дразнить его еще один голос. — А тебе не обломилось! Я дала им всем, потому что была шлюхой, но теперь я тоже богата, и мы снова вместе, и мы снова этим займемся, но тебе опять не обломится, даже если бы я согласилась дать тебе, потому что у тебя уже не стоит. Так что, ха-ха, Генри, мы все смеемся над тобой».
    
Генри махал мотыгой, во все стороны летели земля, сорняки, ростки гороха; голоса-призраки с луны-призрака звучали теперь очень громко, мельтешили в голове, и Фогерти уже с криком бежал к нему, но Генри его не слышал. Из-за голосов.
    
«Не смог справиться даже с таким ниггером, как я, так? — вступил еще один голос. — Мы побили вас в той битве камней! Мы вас, мать вашу, побили! Ха-ха, говнюк! Ты — посмешище!»
    
Теперь они бубнили все вместе, смеялись над ним, смеялись над тем, что у него каблуки-бананы, спрашивали, нравилась ли ему электрошоковая терапия, которой его подвергли, когда он попал в Красную палату, спрашивали, нравится ли ему в «Джунипер-Хилл», спрашивали и смеялись, спрашивали и смеялись, и Генри отбросил мотыгу и начал кричать на луну-призрак, зависшую в синем небе, а потом луна изменилась и стала лицом клоуна, лицом в белом гриме, с черными дырами глаз, и красно-кровавая усмешка вдруг перешла в улыбку, такую непристойно искреннюю, что выдержать ее не представлялось возможным: именно тогда Генри и начал кричать, не в ярости, а от дикого ужаса, голос клоуна говорил теперь с луны-призрака, и говорил следующее: «Ты должен вернуться, Генри. Ты должен вернуться и довести дело до конца. Ты должен вернуться в Дерри и убить их всех. Ради меня. Ради…»
    
Тут Фогерти — он стоял рядом и орал на Генри уже две минуты (тогда как другие пациенты Синей палаты стояли у своих грядок, держа в руках мотыги, словно карикатурные фаллосы, но на их лицах читался не интерес к происходящему, а почти что, да, почти что задумчивость, словно они понимали, что все это — часть таинства, благодаря которому они и оказались здесь, что внезапный приступ криков, которыми разразился Генри Бауэрс в Западном саду, несет в себе нечто большее, чем может показаться с первого взгляда) — надоело орать, и он от души врезал Генри кулаком с зажатым в нем валиком четвертаков. Генри рухнул как подкошенный, но голос клоуна последовал за ним в жуткую воронку темноты, куда он проваливался, повторяя снова и снова: «Убей их всех, Генри, убей их всех, убей их всех, убей их всех».
    2
    
Генри Бауэрс лежал без сна.
    
Луна зашла, и за это он мог ее только поблагодарить. Ночью у луны убавлялось призрачности, она становилась более реальной, и он не сомневался, что умер бы от ужаса, если б увидел отвратительное лицо клоуна, плывущее в небе над холмами, и полями, и лесами.
    
Он лежал на боку, пристально глядя на ночник. Дональд Дак давно перегорел; его заменили Микки и Минни Маус, танцующие польку; им на смену пришло зеленое лицо Оскара-ворчуна с улицы Сезам, а в прошлом году место Оскара заняла мордочка медвежонка Фоззи. Генри отмерял годы заключения сгоревшими ночниками, а не кофейными ложечками.
    
Утром 30 мая, ровно в два часа и четыре минуты, ночник погас. Тихий стон сорвался с губ Генри — ничего больше. В эту ночь у дверей Синей палаты дежурил Кунц — худший из охранников. Даже хуже Фогерти, который так сильно ударил его днем, что Генри едва мог повернуть голову.
    
Вокруг него спали другие пациенты Синей палаты. Бенни Болье спал в фиксаторах. Когда они вернулись, закончив прополку, ему разрешили посмотреть стоящий в палате телевизор, по которому показывали очередной повтор одной из серий «Экстренной помощи», и около шести часов он принялся яростно дрочить, крича: «Пытаясь зажечь ночь! Пытаясь зажечь ночь! Пытаясь зажечь ночь!» Ему дали успокоительное, и оно помогло примерно на четыре часа, но около одиннадцати, когда действие элавила сошло на нет, он занялся тем же. Дергал свой старый шланг с такой силой, что между пальцами выступила кровь, продолжая кричать: «Пытаясь зажечь ночь!» Ему вновь дали успокоительное и закрепили руки и ноги в фиксаторах. Теперь он спал, и в тусклом свете ночника его сморщенное личико выглядело таким же серьезным, как у Аристотеля.
    
Из-за кровати Болье доносились тихий храп и громкий, бурчание, иногда кто-то подпускал голубка. Слышал Генри и дыхание Джимми Донлина, безошибочно узнаваемое, хотя и спал Джимми через пять кроватей. Резкое и чуть свистящее, почему-то оно ассоциировалось у Генри с работающей швейной машинкой. Из-за двери в коридор доносился слабый звук работающего телевизора Кунца. Генри знал, что Кунц обычно смотрит старые фильмы по каналу 38, пьет «Тексас драйвер» и ест ленч. Кунц отдавал предпочтение сандвичам с комковатым арахисовым маслом и бермудским луком. Когда Генри об этом услышал, его передернуло, и он подумал: «Неужели кто-то уверен, что все безумцы сидят под замком?»
    
На этот раз голос пришел не с луны.
    
На этот раз заговорили с ним из-под кровати.
    
Генри узнал голос сразу. Принадлежал он Виктору Криссу, которому уже двадцать семь лет как оторвали голову в тоннелях под Дерри. Оторвал ему голову Франкенштейн-монстр. Генри видел, как это произошло, а потом он увидел, как глаза монстра сместились, и почувствовал на себе их водянисто-желтый взгляд. Да, Франкенштейн-монстр убил Виктора, а потом убил Рыгало, но теперь Вик появился снова, словно повтор-призрак черно-белого фильма в программе «Прекрасные пятидесятые», когда президент был лысым, а «бьюики» выпускались с выхлопными отверстиями в бортах.
    
Но теперь, после случившегося в саду, когда из-под кровати послышался голос Виктора, Генри обнаружил, что он спокоен и ничего не боится. Даже испытывает облегчение.
    
— Генри! — позвал Вик.
    
— Вик! — воскликнул Генри. — Что ты делаешь под кроватью?
    
Бенни Болье всхрапнул и что-то пробормотал во сне. Швейная машинка в носу Джимми на мгновение сделала паузу во вдохах и выдохах, Кунц убавил звук маленького «Сони», и Генри буквально увидел, как он сидит, склонив голову набок, прислушиваясь, одна рука на кнопке уменьшения звука, пальцы другой поглаживают валик с четвертаками в правом кармане белой куртки.
    
— Тебе не обязательно говорить вслух, Генри, — доносится из-под кровати. — Я тебе услышу, даже если ты только подумаешь. А меня они совсем не слышат.
    
— Чего ты хочешь, Вик? — спросил Генри.
    
Ответа долго не было. Генри подумал, что Вик, возможно, ушел. За дверью Кунц прибавил звук в телевизоре. Внизу послышалось царапание, потом чуть заскрипели пружины, когда темная тень вылезала из-под кровати. Старина Вик посмотрел на Генри и улыбнулся. Генри улыбнулся в ответ, но с опаской. Очень уж старина Вик напоминал Франкенштейна-монстра тех давних дней. Шрам, похожий на вытатуированную веревку, обвивал шею. Генри подумал, что Вику пришили голову аккурат по этому шраму. Глаза Вика обрели странный серо-зеленый свет, а радужки, казалось, плавали в какой-то вязкой субстанции.
    
Вик так и остался двенадцатилетним.
    
— Я хочу того же, что и ты, — услышал Генри. — Я хочу отплатить им.
    
«Отплатить им», — мысленно повторил Генри Бауэрс.
    
— Но ты должен выбраться отсюда, чтобы это сделать, — продолжил Вик. — Ты должен вернуться в Дерри. Ты мне нужен, Генри. Ты нужен нам всем.
    
«Они не могут причинить Тебе вреда», — ответил Генри, понимая, что говорит не только с Виком.
    
— Они не смогут причинить Мне вред, если только наполовину поверят в Меня. Но есть кое-какие тревожные признаки, Генри. Тогда мы тоже не думали, что они смогут нас побить. Однако жирдяй ушел от тебя в Пустоши. И жирдяй, и остряк, и девка ушли от нас после кино. И эта битва камней, когда они спасли ниггера…
    
«Не говори об этом!» — прокричал Генри Вику, и в это мгновение в голос вернулась твердость, которая делала его их вожаком. Потом он сжался, думая, что Вик врежет ему — конечно, Вик мог сделать все, что хотел, раз уж был призраком, — но Виктор только улыбнулся.
    
— Я могу разобраться с ними, если только они наполовину поверят, но ты-то живой, Генри. Ты можешь добраться до них, независимо от того, верят ли, они, верят наполовину или не верят вообще. Ты можешь прикончить их по одному или всех сразу. Ты можешь отплатить им.
    
«Отплатить им, — повторил Генри и с сомнением посмотрел на Вика. — Но я не смогу выйти отсюда, Вик. На окнах проволочная сетка, за дверью сегодня Кунц. Может, следующей ночью…»
    
— Насчет Кунца не беспокойся, — Вик поднялся, и Генри увидел, что на нем те самые джинсы, что и в последний день его жизни, и они по-прежнему измазаны в подсыхающей жиже сточных канав. — О Кунце я позабочусь. — И Вик протянул руку.
    
После короткого колебания Генри ее пожал. Они с Виком направились к двери Синей палаты и звуку телевизора. И уже подошли к ней, когда проснулся Джимми Донлин, который съел мозг собственной матери. Глаза у него округлились, когда он увидел ночного гостя Генри. Это была его мать. Ее комбинация не доставала до пола разве что на четверть дюйма, как и всегда. Макушка отсутствовала. Ее глаза, ужасающе красные, повернулись в его сторону, а когда она улыбнулась, Джимми увидел привычные следы помады на ее желтых лошадиных зубах. Джимми заорал:
    
— Нет, мама! Нет, мама! Нет, мама!
    
Телевизор тут же выключился, и еще до того как другие пациенты проснулись, Кунц распахнул дверь в палату с криком:
    
— Ладно, говнюк, готовься к тому, что твоей голове сейчас достанется. С меня хватит!
    
— Нет, мама! Нет, мама! Пожалуйста, мама! Нет, мама…
    
Кунц ворвался в палату. Сначала увидел Бауэрса, высокого, с толстым животом, такого нелепого в пижаме, обрюзгшего и бледного в падающем из коридора свете. Потом посмотрел налево и закричал во всю мощь легких. Рядом с Бауэрсом стоял монстр в клоунском костюме. Ростом не меньше восьми футов. Костюм серебрился. Сверху вниз по нему спускались оранжевые пуговицы-помпоны. На ноги монстр надел забавные огромные башмаки. Но в голове монстра ничего человеческого не было: Кунц видел морду добермана, единственного животного на божьей зеленой земле, которого боялся Джон Кунц. Глаза псины горели красным. Губы оттянулись назад, обнажая гигантские белые зубы.
    
Валик с четвертаками выпал из онемевших пальцев Кунца и откатился в угол. На следующий день Бенни Болье, который все проспал, нашел его и спрятал в ящике для обуви. Потом месяц покупал на эти четвертаки сигареты.
    
Кунц набрал в грудь воздуха, чтобы снова закричать, когда клоун прыгнул на него.
    
— Пришло время цирка! — прокричал клоун рычащим голосом, и его руки в белых перчатках упали на плечи Кунца.
    
Только в этих перчатках были не руки, а лапы.
    3
    
Третий раз за этот день — долгий, долгий день — Кей Макколл подошла к телефону.
    
На этот раз она пошла дальше, чем в двух первых случаях; на этот раз подождала, пока на другом конце провода снимут трубку, и сочный голос ирландского копа произнесет: «Полицейский участок на Шестой улице, сержант О'Бэннон. Чем я могу вам помочь?» — а уж потом положила трубку.
    
— Все у тебя получается. Господи, да. К восьмому или девятому разу ты соберешься с духом и назовешь ему свое имя.
    
Она прошла на кухню и налила себе виски с содовой (виски — капельку, содовой — остальное), хотя знала, что после дарвона[239] употреблять спиртное не рекомендуется. Она вспомнила строчки из песни, которую частенько распевали в студенческих кофейнях ее молодости: «Голову виски залей, джином наполни живот, доктор мне скажет — помрешь, знать бы только — когда», — и весело расхохоталась. За стойкой бара висело зеркало. Кей глянула на свое отражение и разом перестала смеяться.
    
Кто эта женщина?
    
Один глаз чуть ли не полностью заплыл.
    
Кто эта избитая женщина?
    
Нос того же цвета, что и у пьяницы, который тридцать или больше лет посещал злачные места, да еще и распухший до безобразия.
    
Кто эта избитая женщина, которая выглядит точно так же, как те женщины, которые все-таки добредают до шелтера[240] (если они достаточно напуганы, или достаточно храбры, или просто в ярости), решив бросить мужчину, избивающего ее из недели в неделю, из месяца в месяц, из года в год?
    
Зигзагообразный порез на щеке.
    
Кто она, дорогуша Кей?
    
Одна рука на перевязи.
    
Кто? Это ты? Неужели это ты?
    
— Это она… мисс Америка, — пропела Кей, и ей хотелось, чтобы голос звучал грубо и цинично, но он дал петуха на седьмом слоге и сломался на восьмом. И не грубый это был голос, а испуганный. О чем Кей прекрасно знала. Ей приходилось пугаться раньше, а потом удавалось преодолеть страх. Но она чувствовала, что на сей раз преодоление потребует очень много времени.
    
В маленькой палате, примыкающей к приемному отделению больницы «Сестры милосердия», которая находилась в полумиле от дома Кей, ею занимался молодой и симпатичный доктор. При других обстоятельствах она могла бы от нечего делать (или с куда большей заинтересованностью) подумать о том, чтобы пригласить его домой на первоклассный секс-курс. Но в тот момент сексуального возбуждения не испытывала. Боль не способствовала сексуальному возбуждению. Как и страх.
    
Фамилия его была Геффин, и плевать она хотела на его пристальный взгляд. Он прошелся к раковине с белым бумажным стаканчиком, наполовину наполнил его водой, поставил на стол, достал из ящика стола пачку сигарет, предложил Кей.
    
Она взяла одну, и он дал ей прикурить. Ему пришлось секунду-другую гоняться огоньком спички за кончиком сигареты, потому что рука ее дрожала. Спичку он бросил в стаканчик с водой. Зашипев, она погасла.
    
— Прекрасная привычка, так?
    
— Оральная фиксация,[241] — ответила Кей.
    
Он кивнул, последовала долгая пауза. Врач продолжал смотреть на нее. У нее сложилось впечатление, что он ждал, когда же она заплачет, и ее это разозлило, потому что слезы уже подступали к глазам. Она терпеть не могла, когда кто-то, тем более мужчина, предугадывает ее эмоциональную реакцию.
    
— Бойфренд? — наконец спросил он.
    
— Я бы предпочла об этом не говорить.
    
— Что ж. — Он курил и смотрел на нее.
    
— Ваша мама не говорила вам, что это невежливо — таращиться на людей?
    
Она хотела задать вопрос с вызовом, но прозвучал он как мольба: перестаньте на меня смотреть, я знаю, как выгляжу, я видела. За этой мыслью последовала другая — она подозревала, что с ее подругой Беверли такое случалось не единожды, и наибольший вред кулаки мужчины причиняли как раз не телу, вызывая, если можно так сказать, внутридушевное кровотечение. Она знала, как выглядит, да. Хуже того — знала, что чувствует. Она боялась. А страх — отвратительное чувство.
    
— Я скажу вам это только один раз, — произнес Геффин тихо и доброжелательно. — Когда я работаю в приемном отделении — если выпадает моя очередь дежурить, — я принимаю порядка двадцати избитых женщин в неделю. Интерны принимают на два десятка больше. Поэтому смотрите — телефонный аппарат прямо на столе. Звонок за мой счет. Вы звоните на Шестую улицу, называете им ваше имя и адрес, говорите, что случилось и кто это сделал. Потом кладете трубку, я достаю бутылку бурбона, которую держу в этом шкафу — исключительно для медицинских целей, вы понимаете, — и мы за это выпьем. Потому что я считаю, и это мое личное мнение, что есть только одна форма жизни, более низшая, чем мужчина, избивающий женщину, и это — крыса, больная сифилисом.
    
Кей кисло улыбнулась:
    
— Я ценю ваше предложение, но откажусь. Пока.
    
— Хорошо, — пожал плечами врач. — Когда придете домой, внимательно посмотрите на себя в зеркало, мисс Макколл. Уж не знаю кто, но отделал он вас прилично.
    
Тут она заплакала, ничего не смогла с собой поделать.
    
Том Роган позвонил около полудня, на следующий день после того, как она посадила Беверли в автобус, чтобы узнать, когда Кей в последний раз общалась с его женой. Голос звучал спокойно, благоразумно, в нем не слышалось раздражения. Кей ответила, что не видела Беверли почти две недели. Том поблагодарил и положил трубку.
    
Около часа дня раздался дверной звонок. Кей — она работала в кабинете — подошла к двери.
    
— Кто там?
    
— Из «Цветочного магазина Креджина», мэм, — ответил пронзительный голос, и по глупости она не поняла, что это Том заговорил фальцетом. По глупости она поверила, что Том может так легко сдаться. По глупости сняла цепочку, прежде чем открыть дверь.
    
Он шагнул через порог, и она успела произнести: «Вон из мо…» — прежде чем невесть откуда взявшийся кулак Тома ударил ей в правый глаз, закрыв его и прострелив голову болью. Кей отлетела в прихожую, по пути хватаясь за что попало, чтобы устоять на ногах. Ваза с узким горлом под одну розу упала на плитки пола и разлетелась вдребезги, повалилась вешалка. Упала и Кей. Том закрыл за собой дверь и направился к ней.
    
— Убирайся отсюда! — прокричала она.
    
— Как только ты скажешь мне, где она, — ответил Том, пересекая прихожую. Кей отметила, что и Том выглядит неважно — если на то пошло, выглядит ужасно, — и ее это очень порадовало. Что бы ни делал Том с Бев, по всему выходила, что Бев с ним рассчиталась. Во всяком случае, целый день ему пришлось пролежать… и все равно, судя по внешнему виду, больница по нему плакала.
    
Но еще он выглядел и очень злобным. Просто разъяренным.
    
Кей поднялась и попятилась, не отрывая он него глаз, как смотрят на дикого зверя, вырвавшегося из клетки.
    
— Я сказала тебе, что не видела ее, и это правда. А теперь выметайся отсюда, пока я не вызвала полицию.
    
— Ты ее видела. — Его распухшие губы попытались растянуться в улыбке. Она заметила, что с его зубами творится неладное. От некоторых передних остались только жалкие обломки. — Я тебе позвонил, сказал, что не знаю, где Бев. Ты ответила, что не видела ее две недели. Не задала ни единого вопроса. Даже не сказала, что так тебе и надо, хотя я чертовски хорошо знаю, как ты меня ненавидишь. Так где она, ты, тупая манда? Скажи мне.
    
Кей повернулась и побежала к дальней стене прихожей, чтобы проскочить сдвижные двери в гостиную, сдвинуть их и закрыть на врезной замок поворотом барашка. До дверей она добежала первой — он хромал, — но двери сдвинуть не успела. Том успел поставить плечо между створками, а потом резко распахнул их. Она повернулась, чтобы бежать дальше; он схватил ее за платье и дернул на себя, оторвав всю «спину» до талии. «Это платье сшила твоя жена, говнюк», — успела подумать она, а потом Том развернул ее лицом к себе.
    
— Где она?
    
Кей вскинула руку и залепила ему оплеуху. Голова Тома откинулась назад, из пореза на левой щеке вновь потекла кровь. Он схватил Кей за волосы и насадил ее лицо на свой кулак. Кей показалось, что нос просто взорвался. Она закричала, вдохнула, чтобы закричать вновь, и закашлялась собственной кровью. Ее охватил дикий ужас. Такого ужаса она не испытывала за всю свою жизнь. Этот обезумевший сукин сын собирался ее убить.
    
Она кричала, она кричала, а потом его кулак вонзился ей в живот, вышибив из нее весь воздух, и теперь она могла только раскрывать рот. На мгновение она даже подумала, что сейчас задохнется.
    
— Где она?
    
Кей покачала головой.
    
— Не… видела… ее… — прохрипела она. — Полиция… ты сядешь в тюрьму… говнюк…
    
Он поднял ее на ноги, и она почувствовала, как в плече что-то надломилось. Снова боль, такая сильная, что Кей замутило. Том ее развернул, по-прежнему держа за руку, загнув ей за спину, и Кей прикусила губу, давая себе слово, что больше не закричит.
    
— Где она?
    
Кей покачала головой.
    
Он дернул ее руку, дернул с такой силой, что сам хрюкнул. Она почувствовала его дыхание на своем ухе, почувствовала, как ее правый кулак ударил о ее левую лопатку, и снова закричала. Потому что в плече что-то надломилось еще сильнее.
    
— Где она?
    
— …знаю…
    
— Что?
    
— Я не ЗНАЮ!
    
Он ее отпустил и толкнул. Кей, рыдая, упала на пол, из носа текли сопли и кровь. Раздался почти музыкальный звон, и, оглянувшись, Кей увидела склонившегося над ней Тома. Он разбил еще одну вазу, на этот раз из уотерфордовского хрусталя.[242] Вазу он держал за основание, а зазубренный скол находился в нескольких дюймах от ее лица. Она как загипнотизированная уставилась на острия.
    
— Вот что я тебе скажу. — Слова вылетали между вдохами и струями теплого воздуха. — Ты сейчас говоришь мне, куда она поехала, или тебе придется собирать лицо с пола. У тебя есть три секунды, может, меньше. Когда я злюсь, время для меня идет быстрее.
    
«Мое лицо», — подумала она, и эта мысль заставила сдаться… или, если угодно, сломала ее: мысль о том, что этот монстр изрежет ее лицо «розочкой» из уотерфордовской вазы.
    
— Она поехала домой. — С губ Кей сорвалось рыдание. — В родной город, Дерри. Город называется Дерри, в штате Мэн.
    
— Как поехала?
    
— На автобусе до Милуоки. Оттуда собиралась лететь.
    
— Паршивая, вонючая блядь! — воскликнул Том, вставая. Прошелся по гостиной, вцепившись руками в волосы, и без того торчащие во все стороны. — Эта манда, эта блядь, эта похотливая сука! — Он взял изящную деревянную скульптуру (мужчину и женщину, занимающихся любовью), которую Кей купила еще в двадцать два года, и запустил в камин, где она разлетелась в щепки. Глянул на свое отражение в зеркале над камином, постоял с широко раскрытыми глазами, будто смотрел на призрак. Достал что-то из кармана пиджака, в котором пришел, и она увидела, не без удивления, что это книга в обложке карманного формата. На лицевой стороне буквы из красной фольги складывались в название — «Черная стремнина». Картинка изображала нескольких молодых людей, стоящих на высоком обрыве над рекой.
    
— Кто этот хрен?
    
— А? Что?
    
— Денбро. Денбро. — Он потряс перед ней книгой, потом стукнул по лицу. Щеку пронзила боль, и по ней разлилось жаркое тепло, как от печи. — Кто он?
    
Кей начала понимать.
    
— Они дружили. В детстве. Они выросли в Дерри.
    
Он снова ударил ее книгой, на этот раз по другой щеке.
    
— Пожалуйста, — всхлипнула она. — Пожалуйста, Том.
    
Он перетащил через нее антикварный (восемнадцатого века), с изящными изогнутыми ножками стул, развернул. Сел. Его злобное лицо смотрело на нее поверх спинки.
    
— Слушай меня. Слушай своего дядю Тома. Ты на это способна, сжигавшая бюстгальтеры сука?
    
Кей кивнула. Она чувствовала в горле вкус крови, горячий и медный. Плечо горело. Она молила Бога, чтобы все ограничилось вывихом, не переломом. Но ведь этим могло не ограничиться. «Мое лицо, он собирался порезать мне лицо…»
    
— Если ты позвонишь в полицию и скажешь, что я сюда приходил, я буду все отрицать. Ты ни хрена не докажешь. У твоей служанки выходной, так что мы тут вдвоем. Конечно, они все равно могут меня арестовать, все возможно, так?
    
Она почувствовала, как кивает, словно голова дернулась на веревочке.
    
— Конечно, могут. И как только меня выпустят под залог, я приду сюда. Потом они найдут твои груди на кухонном столе, а глаза в аквариуме. Ты меня поняла? Ты поняла, о чем говорит твой дядя Томми?
    
Кей опять расплакалась, веревочка, привязанная к голове, вновь заработала. Голова опускалась и поднималась.
    
— Почему?
    
— Что? Я… я не позвоню.
    
— Очнись, ради бога! Почему она уехала?
    
— Я не знаю! — Кей чуть ли не кричала.
    
Том погрозил ей вазой-розочкой.
    
— Я не знаю, — уже тише повторила Кей. — Пожалуйста. Она мне не сказала. Пожалуйста, больше не бей меня.
    
Он швырнул вазу в корзинку для мусора и встал.
    
Ушел, не оглядываясь, наклонив голову, здоровенный, неуклюжий, медведеподобный мужчина.
    
Она метнулась следом за ним и заперла дверь. После короткой передышки как могла быстро (насколько позволяла боль в животе) похромала наверх и заперла стеклянные двери на террасу: вдруг у него возникло бы желание залезть на террасу по колонне и войти в квартиру этим путем. Конечно, ему крепко досталось от Бев, но ведь он совершенно обезумел.
    
После этого Кей первый раз подошла к телефонному аппарату и вспомнила слова Тома, едва взялась за трубку.
    
«Как только меня выпустят под залог, я приду сюда… твои груди на кухонном столе, а глаза в аквариуме».
    
Она рывком убрала руку.
    
Пошла в ванную. Посмотрела на текущий нос-помидор, заплывший глаз. Она не плакала. Стыд и ужас, которые она испытывала, сушили слезы. «Ох, Бев, я сделала все, что могла, — думала она. — Но мое лицо… он сказал, что изрежет мое лицо…» В шкафчике-аптечке нашлись дарвон и валиум. Она никак не могла решить, чему отдать предпочтение, и в итоге приняла по таблетке каждого. Потом пошла в больницу «Сестры милосердия», чтобы получить первую медицинскую помощь, и встретилась со знаменитым доктором Геффином, единственным мужчиной, которого ей не хотелось бы видеть стертым с лица земли.
    
Оттуда потащилась домой, снова домой, тра-ля-ля.
    
Подошла к окну спальни, выглянула. Солнце висело над горизонтом. На Восточном побережье сгущались сумерки — в Мэне было почти семь вечера.
    
«Насчет копов ты решишь позже. Сейчас главное — предупредить Беверли.
    
И все бы существенно упростилось, — подумала Кей, — если бы ты сказала мне, где остановишься, Беверли, любовь моя. Наверное, ты не знала сама».
    
Уже два года бросив курить, Кей держала пачку «Пэлл-Мэлл» в ящике стола на всякий пожарный случай. Достала сигарету, закурила, поморщилась. Последний раз она брала сигарету из этой пачки в декабре 1982 года, а эта затхлостью не уступала конституционной поправке о равноправии мужчин и женщин, пылящейся в сенате штата Иллинойс. Кей сигарету тем не менее выкурила, щуря один глаз от дыма. Второй и так оставался сощуренным, спасибо Тому Рогану.
    
Левой рукой (этот сукин сын вывихнул ей плечевой сустав правой), она набрала номер «Информационной службы штата Мэн» и попросила дать названия и телефоны всех отелей и мотелей Дерри.
    
— Мэм, на это уйдет время. — В голосе оператора слышалось сомнение.
    
— На это уйдет даже больше времени, сестричка, — ответила ей Кей. — Мне придется все записать моей глупой рукой, потому что умная отправилась в отпуск.
    
— Обычно мы…
    
— Послушайте меня, — мягко оборвала ее Кей. — Я звоню из Чикаго и пытаюсь найти мою подругу, которая только-только ушла от мужа и поехала в Дерри, где родилась. Он вытащил из меня эти сведения, потому что зверски избил. Этот человек — псих. Она должна знать о том, что он едет в Дерри.
    
Последовал долгая пауза, а потом в голосе оператора информационной службы прибавилось человечности:
    
— Я думаю, вам нужен номер полицейского управления Дерри.
    
— Прекрасно. Я запишу и его. Но ее необходимо предупредить, — гнула свое Кей. — И… — Она подумала о порезах на щеках Тома, о шишке на лбу, около виска, его хромоте, отвратительно распухших губах. — И если она узнает о его приезде, может, этого будет достаточно.
    
Еще одна долгая пауза.
    
— Вы на связи, сестричка? — спросила Кей.
    
— «Арлингтон мотор-лодж», — начала диктовать оператор. — 643–8146. «Бэсси-Парк-инн», 648–4083, «Баньян мотор-корт»…
    
— Чуть помедленнее, хорошо? — попросила Кей, лихорадочно записывая. Она поискала глазами пепельницу и, не найдя, затушила «Пэлл-Мэлл» о пресс-папье. — Продолжайте.
    
— «Кларендон-инн»…
    4
    
С одной стороны, ей повезло. Уже пятый звонок позволил выяснить, что Беверли Роган остановилась в «Дерри таун-хаусе». С другой — не повезло, потому что Беверли в отеле не было. Кей оставила свои имя и телефон, попросила передать Беверли, что та должна позвонить ей, как только вернется, не важно, в котором часу.
    
Портье повторил записанное послание. Положив трубку, Кей поднялась на второй этаж и приняла еще одну таблетку валиума. Прилегла в ожидании сна. Сон не приходил. «Извини, Бев, — думала она, глядя в темноту, в полудреме, вызванной действием таблеток. — То, что он сказал о моем лице… Я просто не выдержала. Позвони скорее, Бев. Пожалуйста, позвони скорее. И остерегайся этого обезумевшего сукина сына, за которого ты вышла замуж».
    5
    
Обезумевший сукин сын, за которого Беверли вышла замуж, затратил на дорогу гораздо меньше времени, чем Бев днем раньше, потому что воспользовался аэропортом О'Хара, одним из крупнейших хабов[243] в Соединенных Штатах. В полете он читал и перечитывал сведения об авторе, приведенные в конце книги. Там указывалось, что Билл Денбро родился в Новой Англии, помимо «Черной стремнины» написал еще три романа (здесь же, само собой, указывалось, что они также изданы в карманном формате издательством «Сигнет»). Он и его жена, актриса Одра Филлипс, жили в Калифорнии. В настоящее время он работал над новым романом. Отметив, что карманное издание «Черной стремнины» опубликовано в 1976 году, Том предположил, что некоторые из других романов написаны позже.
    
Одра Филлипс… он видел ее в кино, так? Он редко обращал внимание на актрис — хорошими Том полагал детективы, боевики, фильмы ужасов, — но, если речь шла о той крошке, которую он помнил, то выделил он ее исключительно по одной причине: выглядела она, как Бев, те же рыжие волосы, серо-голубые глаза, груди, пребывающие в постоянном движении.
    
Он выпрямился в кресле, постукивая книжкой по колену, пытаясь игнорировать боль в голове и во рту. Да, точно. Одра Филлипс, рыжеволосая и с классными сиськами. Он видел ее в фильме Клинта Иствуда, а годом позже в фильме ужасов, который назывался «Могильная луна». Этот фильм он смотрел с Беверли и, выходя из кинотеатра, упомянул, что они, по его мнению, похожи. «Мне так не кажется, — ответила Бев. — Я выше, а она красивее. И волосы у нее более темные». И все. Он больше об этом не вспоминал. А сейчас вспомнил.
    
«Он и его жена, актриса Одра Филлипс…»
    
В психологии Том, пусть относительно, но разбирался; он ею пользовался, чтобы манипулировать женой с первого же дня их семейной жизни. И теперь у него в голове начала формироваться какая-то неприятная мысль, даже не мысль — чувство. Основывалось все на следующем: Бев и этот Денбро вместе играли в детстве, а потом Денбро женился на женщине, которая, что бы ни говорила Беверли, выглядела вылитой женой Тома Рогана.
    
И в какие игры играли Денбро и Беверли в детстве? В «ручеек»? В «бутылочку»?
    
В другие игры?
    
Том сидел в кресле, постукивал книгой по ноге, и чувствовал, как кровь пульсирует в висках.
    
Когда он прибыл в международный аэропорт Бангора и начал обходить стойки компаний, сдающих автомобили напрокат, девушки — одетые в желтое, красное, зеленое — нервно смотрели на его изрядно пострадавшее в схватке с Бев лицо, говорили ему (еще более нервно), что машин для проката у них нет, и извинялись.