1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 
    
Ощущение настороженности наконец покинуло Уилла.
    
— Хорошо, но я-то тут с какой стороны?
    
— Хочу поделиться кое-какими соображениями и узнать твое мнение. Ты же у нас бизнесмен.
    
— Само собой, — сказал Уилл. — К вашим услугам, сэр.
    
— Понимаешь, я тут о холодильном деле почитал, сказал Адам. — И засела мне в голову одна идея. Днем ещё ничего, а как лягу, так думать начинаю. Все думаю, думаю — извелся весь. По-моему, очень стоящая идея, хотя кто её знает…
    
Уилл выпрямил скрещенные ноги и подобрал брючины, чтобы не тянуло на коленях.
    
— Ну, давайте, я слушаю, — сказал он. — Сигару?
    
Адам то ли не слышал, то ли не понял.
    
— Страна быстро меняется, — сказал он. — Люди подругому хотят жить, не так, как раньше. Ты вот, например, знаешь, где зимой самый большой спрос на апельсины?
    
— Нет. Где?
    
— В Нью-Йорке! Сам читал. Разве люди, ну, те, которые в холодных краях живут, думаешь, они не купят зимой свежие овощи — зеленый горошек, салат или там цветную капусту? Во многих штатах такие скоропортящиеся продукты месяцами не видят. А у нас здесь, в долине Салинас, их круглый год выращивают.
    
— Здесь — не там, — возразил Уилл. — И вообще я не очень улавливаю.
    
— Видишь ли, я ледник фабричный купил. Ли настоял, ну, и заинтересовал он меня. Начал класть туда овощи, по-разному пробовал. Вот если раскрошить лед, положить туда кочешок салата и все это обернуть вощеной бумагой, то листья целых три недели не вянут и не портятся.
    
— Ну и что из того? — недоверчиво отозвался Уилл.
    
— Новые железнодорожные вагоны для перевозки фруктов видел? Я на днях сходил на станцию, посмотрел хорошенько. Неплохо придумано. В таких вагонах салат даже зимой можно до Восточного побережья довезти.
    
— Вы-то сами чего хотите? — осведомился Уилл.
    
— Я подумал, не купить ли мне здешнюю фабрику, которая лед изготовляет, а потом перевозки наладить.
    
— На это куча денег понадобится.
    
— Куча не куча, но деньги найдутся.
    
Уилл Гамильтон досадливо дернул себя за ус.
    
— Угораздило же меня на крючок попасться, — сказал он. — Не маленький, мог бы сразу сообразить.
    
— Не понимаю.
    
— Не понимаете? Ладно, я объясню, — разгорячился Уилл. — Когда кто-то спрашивает у меня совета, я знаю, что никакой совет ему не нужен. Он хочет, чтобы я согласился с ним. И вот, чтобы не отпугнуть клиента, я вынужден говорить, какая замечательная у него идея и её надо немедленно проворачивать. Но вы хороший человек и друг нашей семьи. Поэтому в эту затею я не полезу.
    
Ли отложил штопку, поставил на пол корзинку и переменил очки.
    
— Чего ты раскипятился? — недоумевал Адам.
    
— Я рос в семье, где одни фантазеры были, — продолжал Уилл. — Нам идеи с утра к завтраку подавали. А то и вместо завтрака. У нас было так много идей, что мы не успевали зарабатывать деньги, чтобы расплатиться с бакалейщиком. А если деньжата появлялись, отец или Том их тут же тратили. Патенты, видите ли, надо было на изобретения покупать. Я единственный в семье был, кто не носился со всякими завиральными идеями. Я да ещё мама. И я единственный деньгу в дом приносил. Том даже мечтал людям помогать, и от его мечтаний за милю несло социализмом. Поэтому не надо мне говорить, что вас профит не интересует. А то я в вас вот этим кофейником запущу.
    
— Не очень интересует, правда.
    
— Как хотите, а я от этого дела подальше. И вам советую. Если, конечно, не хотите выкинуть на ветер тысчонок сорок или пятьдесят. Забудьте про свою идею. Похороните её, как положено, и песочком присыпьте.
    
— Чем же она все-таки плоха?
    
— Всем! Народ на Восточном побережье — не привык он свежий овощ зимой потреблять. Его просто покупать не будут. Вдобавок ваши вагоны загонят на боковые ветки и сгноят товар. Рынок-то ведь тоже поделен и управляется. Господи Иисусе! С ума можно сойти от наивных простаков, которые на голой идее хотят миллион сколотить.
    
Адам вздохнул.
    
— Тебя послушать, так Сэм Гамильтон прямо-таки преступник какой.
    
— Он мой отец, и я его уважаю, но сыт я его фантазиями во как! — Уилл увидел недоумение в глазах Адама и смутился, замотал головой. — Нет, я к своим родичам с полным почтением, таких поискать надо. Но если хотите моего совета, бросьте эту холодильную затею.
    
Адам повернулся к Ли.
    
— У нас там лимонного пирога от ужина не осталось?
    
— Вряд ли. На кухне вроде как мыши скреблись. А утром наверняка найду у мальчиков на подушках яичный белок. Но у вас есть полбутылки виски.
    
— Правда? Неси-ка её сюда.
    
— Извините, я, кажется, наговорил лишнего, — Уилл натянуто рассмеялся. Выпить сейчас не повредит. Лицо у него побагровело, голос сел. Что-то я толстеть начал.
    
Но после двух порций спиртного он поудобнее устроился в кресле и принялся просвещать Адама.
    
— Есть товар, который ни при какой погоде не обесценится. И вообще, если хотите хорошо вложить капитал, надо сперва поглядеть что почем. Войне в Европе конца не видно. А во время войны так: одни воюют, другие голодают. Утверждать — кто возьмется, но я лично не исключаю, что нас втянут в войну. Не верю я Вильсону. Одна трескотня да теории. Если же мы начнем воевать — вот тогда самое время прилично заработать. Целое состояние сколотить можно. Знаете, на чем? На зерновых! Рис, кукуруза или там пшеница, бобы. Им никакого замораживания не нужно. Они и так пролежат сколько угодно и людей накормят. Послушайте меня: засевайте всю свою заливную пойму фасолью, а урожай снимите — и в амбар. Тогда вот сыновьям вашим нечего за будущее беспокоиться. Фасоль сейчас по три цента за фунт идет. Начнись война, цены ох как подскочат. Центов до десяти. И главное, никаких тебе хлопот, просто следи, чтобы зерно не подсырело, и дожидайся выгодного момента. Значит, так: хотите барыша — беритесь за фасоль.
    
Уилл Гамильтон ушел чрезвычайно довольный собой и с сознанием того, что подал дельный совет. Нахлынувший было на него стыд прошел.
    
После ухода гостя Ли принес остатки лимонного пирога и разрезал его пополам.
    
— Он сам жаловался, что начал толстеть.
    
Адам сидел в задумчивости.
    
— Что я такого сказал? — проговорил он. — Я ведь на самом деле хочу чем-нибудь заняться.
    
— Ну, и как насчет фабрики льда?
    
— Наверное, все-таки куплю.
    
— Посадить фасоль тоже не помешает, — заметил Ли.
    2
    
Осенью Адам начал подготовку к своему дерзкому предприятию, и это вызвало настоящую сенсацию, хотя сенсаций как внутри страны, так и в мире в том году хватало с избытком. Бизнесмены заговорили о его широте, дальновидности и прогрессивности. Отправление шести вагонов с салатом и льдом стало общественным событием. На церемонии присутствовали члены Торговой палаты. Вагоны были украшены большими полотнищами, на которых красовалось: «Салат из долины Салинас». При всем при том охотников вложить деньги в начинание не нашлось.
    
Адам проявил удивительную энергию, какой за собой не знал. Собрать салат и отсортировать его, уложить в ящики, проложить льдом и погрузить в вагоны — все это потребовало огромного труда. Подходящего оборудования и приспособлений не было. Все придумывалось и решалось на месте. Одновременно шло обучение целой артели нанятых рабочих. Советы сыпались со всех сторон, а реальной помощи никакой. Досужие умы подсчитали, что Адам потратил целое состояние, хотя ни одна душа не знала, каковы действительные расходы. Даже сам Адам не знал. Знал один Ли.
    
Идея выглядела вполне привлекательно. Салат был отправлен одной нью-йоркской фирме, которая получила приличные комиссионные. Когда поезд ушел, народ разбрелся по домам. Если предприятие увенчается успехом, всякий раскошелится и вложит в него деньги. Даже Уилл Гамильтон засомневался, не поторопился ли он со своим советом.
    
Самый коварный и беспощадный враг и тот не придумал бы таких жестоких передряг, какие случились с партией отправленного салата. Когда состав прибыл в Сакраменто, оказалось, что переезд через Сьерру-Неваду закрыт из за снежных лавин, и шесть вагонов двое суток простояли на запасных путях, истекая тающим льдом. На третьи сутки поезд пересек горы, однако на всем Среднем Западе выдалась необычно теплая для этого сезона погода. В Чикаго перепутали накладные — ничьей конкретно вины в том не было, с такой путаницей сталкиваешься сплошь и рядом, и холодильники застряли на сортировочной ещё на пять дней. Нет необходимости вдаваться в подробности. Достаточно сказать, что в Нью-Йорк прибыли шесть вагонов отвратительного месива, которое ещё надо было отправить на свалку, уплатив при этом изрядную сумму.
    
Когда Адам получил от контрагента телеграмму, он опустился в кресло, откинулся на спинку, и на лице его заиграла и застыла странная стоическая улыбка.
    
Ли в те дни не навязывался к Адаму с утешениями — пусть лучше он сам придет в себя после случившегося. Мальчики же слышали, что говорят в городе. Недотепа он, Адам Траск. Да что ожидать от всезнайки и фантазера? Сугубо деловые люди радовались своей осмотрительности. Настоящий бизнес — он солидности требует и опыта. Которым капитал даром достается, по наследству те первыми в переделки попадают. Какие тут ещё доказательства? Посмотрите, как он хозяйство на ферме развалил. У дурака деньги не держатся. Поделом Траску, глядишь, за ум возьмется. Слышали, он по глупости у себя на фабрике производство льда вдвое увеличил?
    
Уилл Гамильтон хорошо помнил, что не только предостерегал Адама, но и предрекал, что произойдет, — так оно в точности и произошло. Особого удовольствия он при этом не испытывал, но что поделаешь, если не хотят слушать здравомыслящих людей? Уж кто-кто, а он, Уилл Гамильтон, знает цену пустым мечтаниям. Откуда-то подкралась исподтишка мыслишка: Сэм Гамильтон тоже порядочный недотепа был. А уж с Тома Гамильтона вообще взятки гладки чокнутый, и все тут.
    
Когда Ли счел, что срок пришел, он не стал ходить вокруг да около. Он решительно сел перед Адамом, давая понять, что хочет объясниться.
    
— Ну как настроение?
    
— Нормальное.
    
— Обратно в скорлупу залезть не собираетесь?
    
— С чего ты взял?
    
— У вас такой же отрешенный вид, как и раньше. И глаза, как у лунатика. Сильно расстроились?
    
— Нет, не сильно. Гадаю только, окончательно я в трубу вылетел или нет.
    
— Не окончательно, — сказал Ли. — У вас ещё целых девять тысяч долларов и ферма.
    
— Да, но там счет на две тысячи за вывоз отбросов.
    
— Этот счет учтен.
    
— За новые холодильные установки надо платить.
    
— Уже уплачено.
    
— Выходит, девять тысяч осталось?
    
— И ферма, — уточнил Ли. — К тому же можно продать фабрику.
    
Лицо у Адама посуровело, недоуменная улыбка пропала. — Нет, я и сейчас считаю, что идея стоящая. То, что произошло, просто стечение обстоятельств. Фабрику я не продам. Холод все-таки сохраняет продукты, верно? Да и прибыль она как-никак приносит. Может, придумаю что-нибудь.
    
— Не что-нибудь, а то, что не требует расходов, — поправил Ли. — Жалко расставаться с газовой плитой.
    3
    
Близнецы тяжело переживали неудачу отца. Им уже было пятнадцать, они свыклись с мыслью, что они сыновья состоятельного человека, и расстаться с ней было трудно. Если бы первоначальная затея отца не стала своего рода праздником — ещё куда ни шло. Но они с ужасом вспоминали огромные полотнища на вагонах. Городские дельцы открыто подсмеивались над Адамом, а уж от школьников братьям вообще прохода не было. Их в одночасье прозвали Арон-салатник и Кейл-салатник, а то и ещё хлестче — Салатная башка.
    
Арон первым заговорил о своих тревогах с Аброй.
    
— Теперь все по-другому будет.
    
Абра выросла в очаровательную девушку. С годами грудь её округлилась, лицо светилось теплотой и приятностью. Она была не просто красива, но и умна, энергична и вместе женственна.
    
Она смотрела на его огорченное лицо.
    
— Почему по-другому?
    
— Потому. Бедные мы теперь.
    
— Разве ты не собирался наняться на работу?
    
— Я в колледж поступить хочу, ты же знаешь.
    
— И в колледж можно. Я буду помогать тебе. Твой папа — он что, все деньги потерял?
    
— Точно не знаю. Говорят, все.
    
— Кто говорит?
    
— Ну, вообще. Твои родители скорее всего тоже не захотят, чтобы ты за меня вышла.
    
— А я им не скажу.
    
— Очень ты смелая.
    
— Да, смелая, — сказала она. — Поцелуй меня.
    
— Прямо сейчас, на улице?
    
— Ну и что?
    
— Увидят же.
    
— Пусть видят на здоровье.
    
— Не надо! Не нравится мне, когда напоказ.
    
Абра стала перед ним, загородив дорогу.
    
— Вот что, мистер, извольте-ка сейчас же поцеловать меня.
    
— Но зачем?
    
— Затем, — медленно ответила она, — чтобы все знали, что я хочу быть миссис Салатная башка.
    
Он смущенно чмокнул её в щеку, и они снова пошли рядом.
    
— Нет, пора давать задний ход.
    
— Что значит — «давать задний ход»?
    
— Не пара я тебе. Кто я теперь? Обыкновенный парень из бедных. Думаешь, я не вижу, как переменился твой отец?
    
— Вот выдумал, — сказала Абра, нахмурившись: она и сама видела, что отец действительно переменился по отношению к Арону.
    
Они вошли в кондитерскую Белла и сели за столик. В том году помешались на пряной сельдерейной шипучке — так же, как в прошлом на мускатной содовой с мороженым. Абра помешивала соломинкой пузырьки в стакане и думала над переменой в отце.
    
— Не думаешь, что тебе стоит разнообразить компанию? — сказал однажды он.
    
— Я помолвлена с Ароном.
    
— Помолвлена! — презрительно фыркнул он. — С каких это пор дети стали женихаться? Раскрой глаза, дочка. Тебе что, кавалеров не хватает?
    
Потом она вспомнила разговор родителей о том, что приличные семьи должны знаться с приличными, а один раз даже услышала намек, что семейный позор рано или поздно раскрывается. Абра нагнулась к Арону.
    
— Знаешь, что мы можем сделать? Это так просто со смеху помрешь!
    
— Что?
    
— Жить на ферме твоего отца, вести хозяйство. Папа говорит, там земля хорошая.
    
— Ни за что, — отрезал Арон!
    
— Почему?
    
— Я не желаю быть фермером. И моя жена не будет фермершей.
    
— А я хочу быть женой Арона Траска, и мне всё равно, кто он.
    
— Я хочу учиться в колледже.
    
— А я буду помогать тебе, — повторила Абра.
    
— Интересно, где же ты достанешь деньги?
    
— Возьму и украду.
    
— Мне надо уехать отсюда. Терпеть не могу, когда надо мной смеются.
    
— Очень скоро все позабудут.
    
— Как бы не так — позабудут. Мне ещё два года до окончания школы. Не выдержу я здесь.
    
— Арон, неужели ты меня бросишь?
    
— Не выдумывай… Дернуло же его взяться за то, в чем он ни черта не смыслит!
    
— Зачем ты так об отце? — упрекнула его Абра. Если бы дело выгорело, перед ним бы все преклонялись.
    
— Но ведь не выгорело же! А мне теперь отдувайся. Стыдно ребятам в глаза смотреть. Ненавижу его, ненавижу.
    
— Сейчас же перестань! — строго сказала Абра. Как ты смеешь так говорить?
    
— Откуда мне знать, может, он и про маму соврал?
    
Абра покраснела от возмущения.
    
— Всыпать бы тебе хорошенько, Арон Траск! Сама бы отшлепала, если бы не люди. — Она посмотрела на его красивое лицо, искаженное обидой и злостью, и переменила тактику. — Почему ты не спросишь его про маму? Просто подойди и спроси.
    
— Не имею права. Я тебе честное слово дал.
    
— Ты честное слово дал, что не проболтаешься о нашем разговоре.
    
— Да, но если я спрошу, он тоже спросит, почему я спрашиваю.
    
— Никакого сладу с тобой! — воскликнула Абра. Упрямый, как избалованный ребенок. Хорошо, я освобождаю тебя от клятвы. Спроси.
    
— Не знаю, захочется ли спрашивать.
    
— Знаешь, а мне иногда до смерти хочется исколотить тебя. Прямо руки чешутся! — воскликнула Абра. — И всё равно… Я тебя люблю, Арон. Очень люблю!
    
Школьники, сидевшие за стойкой у сифона с шипучкой, услышали их возбужденные голоса и захихикали. Арон вспыхнул, в глазах появились слезы обиды. Он выскочил из кондитерской и побежал по улице.
    
Абра невозмутимо взяла свою сумочку, встала из-за стола, поправила юбку. Потом так же невозмутимо подошла к мистеру Беллу, расплатилась с ним. Идя к выходу, она приостановилась около стайки насмешников и холодно сказала:
    
— Только попробуйте ещё раз подразнить его. Она вышла, а вслед ей кто-то пискливо протянул: «Ах-ax, Арон, я тебя люблю!»
    
Выйдя на улицу, Абра кинулась бежать вдогонку за Ароном, но его нигде не было. Она позвонила ему домой. Ли сказал, что он ещё не приходил. Ли сказал неправду. Арон был в спальне, молча переживая обиду. Ли видел, как он проскользнул к себе и закрыл за собой дверь.
    
Абра долго ходила по улицам, ища Арона. Она сердилась на него и в то же время чувствовала себя бесконечно одинокой. Раньше он ни разу не удирал от неё, не бросал её одну, а она уже разучилась быть одна.
    
Что до Кейла, то ему пришлось привыкать к одиночеству. Сперва он старался бывать с Аброй и братом, но скоро понял, что он лишний. Он страдал от ревности, по-всякому пытался привлечь её внимание, и все напрасно.
    
Учился Кейл легко, но без особого интереса. Арону приходилось заниматься больше, зато он получал удовольствие, когда узнавал что-нибудь, и вообще уважал учение, независимо от того, как и чему их учат. Кейл просто переходил из класса в класс, его не увлекали ни школьная жизнь, ни спорт, ни развлечения. Растущее беспокойство гнало его по вечерам из дома. Он вытянулся, похудел, и было в нем что-то непонятное и темное.
   
   
    
     
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ВОСЬМАЯ
    
    1
    
С тех пор как Кейл себя помнил, он, как и любой другой, жаждал ласки и любви. Если бы он был единственным ребенком или если бы Арон был совсем другим, то его отношения с окружающими развивались бы легко и естественно. С самого начала взрослых подкупала привлекательность и простодушие Арона. Понятно, что Кейл изо всех сил старался завоевать внимание и любовь старших, и делал это единственным доступным ему способом, то есть во всем подражая брату. Однако именно то, что покоряло в белокуром, чистосердечном Ароне, отталкивало и вызывало неприязнь в смуглом, вечно прищуренном Кейле. Поскольку он большей частью притворялся, то и поведение его отнюдь не располагало в его пользу. Кейлу доставались попреки, даже если он говорил и делал то, за что Арон удостаивался похвал.
    
Щелкни щенка разок-другой по носу, он забьется в угол или начнет кататься по полу, прося у хозяина прощения. У ребенка же от попреков рождается опасливость, и он прячет её за безразличием, бравадой или замыкается в себе. Оттолкни однажды ребенка, он потом будет чувствовать неприязнь, даже когда её и в помине нет, и, хуже того, вызовет неприязнь одной своей опасливостью.
    
Перемены в Кейле накапливались так медленно и так долго, что он не замечал ничего необычного. Как бы само собой получилось, что он выстроил вокруг себя защитную стену, отгораживающую его от других. Если в ней и были уязвимые места, то как раз там, где она ближе всего соприкасалась с Ароном, с Ли и особенно — с Адамом. Может быть, Кейл и чувствовал себя всего безопаснее, когда отец не обращал на него внимания. Лучше пусть тебя вообще не замечают, чем замечают в тебе только плохое.
    
Ещё совсем маленьким Кейл разгадал одну хитрость. Если потихоньку подойти к сидящему отцу и слегка прислониться к его колену, то он машинально поднимет руку и погладит тебя по плечу. Вероятно, Адам даже не отдавал себе отчета в том, что делает, но его непроизвольная ласка вызывала взрыв чувств у сына, и тот научился дорожить этой редкой радостью и приберегал её на самый худой случай. Это была Кейлова волшебная палочка-выручалочка и обряд, выражающий слепое обожание отца.
    
Мало что меняется при перемене места. В Салинасе Кейл не завел друзей, как не завел их в Кинг-Сити. У него были знакомые и приятели, его уважали и даже восхищались им, но вот настоящих друзей у него не было. Кейл жил один, сам по себе.
    2
    
Хотя Ли знал, что Кейл по вечерам уходит из дома и возвращается иногда за полночь, он и виду не подавал и не пытался понапрасну расспрашивать или распекать подростка. Городские полицейские не раз и не два видели, как Кейл допоздна бродит один по улицам. Начальник полиции Хайзерман счел полезным поговорить со школьным надзирателем, и тот заверил его, что Кейл отнюдь не прогульщик, а очень даже успевающий ученик. Хайзерман, разумеется, неплохо знал Адама Траска, и, поскольку Кейл не бил окна и не нарушал общественный порядок, он велел своим подчиненным оставить мальчишку в покое, но не спускать с него глаз, чтобы тот не попал в беду.
    
Однажды старый Том Уотсон подошел к Кейлу:
    
— Ты чего по ночам шляешься?
    
— Я же никому не мешаю, правда? — возразил тот.
    
— Вижу, что не мешаешь. Но в такую поздноту спать положено.
    
— А мне не хочется, — сказал Кейл. Для Старины Тома слова Кейла были сущей бессмыслицей, ибо за всю свою жизнь он не припоминал ни единого дня или часа, когда бы ему самому до смерти не хотелось спать. Парень даже захаживал в игорные дома в Китайском квартале, хотя играть не играл. Словом, загадка да и только. Впрочем, Тому Уотсону вообще многие вещи казались полнейшей загадкой, и у него не возникало никакого желания разгадывать её.
    
Во время своих прогулок Кейл частенько вспоминал подслушанный им ещё на ферме разговор между Ли и отцом. Ему хотелось докопаться до истины, но составлялась она медленно, по кусочкам: то из фразы, оброненной кем-то на улице, то из болтовни в бильярдной. Арон и внимания бы не обратил на обрывки разговоров, но Кейл схватывал их на лету и запоминал. Он знал, что его мать жива. Он знал также, что Арон не обрадуется, если она вдруг отыщется.
    
Однажды вечером Кейл наткнулся на Кролика Холмана, приехавшего из Сан-Ардо на выпивон, который он устраивал для себя раз в полгода. Кролик радостно облапил Кейла, как это водится у деревенских при встрече со знакомцем в чужом городе. Он затащил парня в переулок за Торговым домом Эббота и там, отхлебывая виски из пол-литровой бутылки, выложил ему такую кучу новостей, какую только удержала его память. Он как раз загнал за хорошую цену кусок своей землицы и подался в Салинас отметить событие, а «отметить», на его языке означало пуститься в загул. Сейчас вот он двинет прямо по путям в Ряд и покажет здешним шлюшкам, на что способны настоящие мужчины.
    
Кейл молча сидел рядом и слушал. Заметив, что в бутылке у Кролика осталось на донышке, он сбегал и упросил Луиса Шнайдера купить ему виски. Когда Кролик потянулся за выпивкой, в руке у него оказалась непочатая бутылка.
    
— Вот те на! — удивился он. — А я думал, только одну прихватил. Каждый раз бы так ошибаться, а?
    
Дойдя до половины второй бутылки, Кролик начисто позабыл, кто такой Кейл и сколько ему годков. Однако он твердо знал, что встретил самого что ни на есть дорогого друга.
    
— Погоди-ка, Джордж, — плел он. — Я вот сейчас ещё малость заправлюсь, чтоб не сплоховать, и потопаем к девочкам. Дорого, говоришь? Да брось ты! Я плачу — гуляй не хочу. Сорок акров я продал? Продал. Да и на кой они мне, всё равно бросовые… Гарри, знаешь, что мы сделаем? К дешевкам не пойдем, ну их… Закатимся-ка мы к Кейт. Цену она, натурально, ломит, по десятке берет, но ничего, не обеднеем. Зато вот где представление — сила! Ты такого отродясь не видывал. И девочки у Кейт что надо. Не знаешь, кто такая Кейт? Ты что, Джордж, с луны свалился! Супружница Адама Траска, она ему ещё этих близнят-щелкоперов родила. Господи Иисусе, как сейчас помню… Бабахнула по нему — и давай деру. Пулю, значит, в плечо муженьку всадила и смылась, понял? Супружница она, само собой, никакая, зато баба первостатейная, таких поискать. И смех и грех! Говорят, будто из шлюх хорошие жены получаются. Оно и понятно, им присматриваться да пробовать незачем. Эй, Гарри, помоги-ка мне встать. О чем я говорил-то?
    
— О том, какое там представление, — еле слышно произнес Кейл.
    
— Ну да, точно. Придем, сам увидишь. Глаза на лоб вылезут. Знаешь, что они у Кейт выделывают?
    
Кейл шел, чуть поотстав от Кролика, чтобы тот не очень его разглядывал. Кролик рассказывал, что они там выделывают, а Кейлу было противно. Противно не от того, что выделывают девочки, это казалось просто глупо, а противны глазевшие на них мужики. Свет от фонарей падал на раскрасневшуюся физиономию Кролика. Кейл представлял себе их ухмыляющиеся рожи.
    
Они прошли запущенный палисадник и поднялись на некрашеное крыльцо. Хотя Кейл был достаточно росл для своих лет, он приподнялся на цыпочки. Сторож не стал его разглядывать. В полутемной комнате с неяркими, низко опущенными лампами он затерялся среди возбужденных от ожидания мужчин.
    3
    
Кейл давно привык собирать все, что видел и слышал, как бы в секретную копилку, прятал в своего рода кладовку, откуда в любую минуту мог взять понадобившийся инструмент, но после посещения публичного дома он испытывал отчаянную потребность поделиться с кем-нибудь впечатлениями и попросить совета.
    
Как-то вечером за стрекотом своей пишущей машинки Ли различил негромкий стук в дверь. Это был Кейл.
    
Подросток присел на краешек кровати, а худощавый Ли опустился в свое кресло, удивляясь удовольствию, какое он получает от него. Он сидел, сложив руки на животе, — типичная поза китайца, не хватало только халата с широкими рукавами, — и молча ждал. Кейл уставился в пустоту над его головой, потом заговорил негромко, быстро:
    
— Я знаю, где моя мать и чем она занимается. Я её видел.
    
Китаец лихорадочно сотворил в уме молитву, призывая Всевышнего на помощь.
    
— Что ты ещё хочешь узнать? — сказал он осторожно.
    
— Думаю вот. А ты скажешь правду?
    
— Обязательно.
    
Вопросы роились и путались в голове Кейла, сбивали с толку. Он не знал, что спросить.
    
— Отец знает?
    
— Знает.
    
— Почему же он говорил, что она умерла?
    
— Жалел вас.
    
Кейл подумал.
    
— Может, он что-нибудь такое сделал, и она ушла?
    
— Он любил её всей душой и телом. Отдавал ей все.
    
— Она выстрелила в него?
    
— Да.
    
— Зачем?
    
— Он не хотел её отпускать.
    
— Он не обижал её?
    
— Никогда — я бы знал. Не мог он её обидеть.
    
— Зачем она это сделала, Ли?
    
— Не знаю.
    
— Взаправду не знаешь или не хочешь сказать?
    
— Взаправду не знаю.
    
Кейл так долго молчал, что пальцы у Ли вздрогнули и сами собой сжали запястья. Он овладел собой, лишь когда подросток заговорил снова. В голосе его теперь слышалась мольба.
    
— Ли, ты её хорошо знал. Какая она?
    
Ли вздохнул с облегчением, руки у него разжались.
    
— Тебя интересует мое личное мнение? Я могу ошибаться.
    
— Ну и пусть!
    
— Видишь ли, мой мальчик, я много думал об этом и всё же не понял её до конца. Она остается для меня загадкой. Что-то отличает её от других, так мне кажется. Чего-то недостает ей — может быть, доброты, может, совестливости. Человека понимаешь только тогда, когда чувствуешь его в себе. А я её совсем не чувствую. Вот начинаю думать о ней и весь будто немею. Так и не разгадал, чего она хотела, к чему стремилась. Она полна какой-то злобы, но откуда она, эта злоба, и против чего — не пойму. И злоба какая-то особенная, нездоровая. Бывает, человек сердится, а у неё одно бессердечие. Не знаю, правильно ли я делаю, что говорю такие вещи.
    
— Я должен знать.
    
— Зачем? Тебе стало от этого легче?
    
— Нет, тяжелее. Но я должен все знать.
    
— Верно, — вздохнул Ли. Вкусивший правды должен знать её до конца. Но я сказал все, что знаю сам. Больше мне добавить нечего.
    
— Тогда расскажи мне об отце.
    
— Это гораздо проще… — начал было Ли. — Как ты думаешь, нас никто не слышит? Давай говорить тише.
    
— Ну, рассказывай же!
    
— У твоего отца непомерно развиты те самые качества, которых нет у его жены. Он так добр и так совестлив, что его достоинства оборачиваются против него самого, понимаешь? Ему трудно жить.
    
— Что он делал, когда она уехала?
    
— Ничего не делал. Он умер. Нет, он ходил, дышал, спал. Но внутри у него все омертвело. И только совсем недавно ожил.
    
Какое-то новое, незнакомое выражение появилось на лице Кейла. Глаза у него расширились, а резко очерченные и обычно стиснутые губы слегка разжались и как бы подобрели. И тут в первый раз, к своему изумлению, Ли разглядел в его облике черты Арона, хотя тот был светлый, а этот смуглый. Плечи Кейла подрагивали, как под тяжелой ношей.
    
— Что с тобой, Кейл? — спросил Ли.
    
— Я люблю его, — выдавил тот.
    
— Я тоже, — сказал Ли. — Если бы не любил, я не смог бы так долго жить с вами. Твой отец непрактичен, и житейской хватки у него нет, но он замечательный человек. Может, самый замечательный из всех, кого я знал.
    
Кейл вдруг встал.
    
— Спокойной ночи, Ли.
    
— Погоди, погоди! Ты кому-нибудь говорил?..
    
— Нет.
    
— И Арону тоже?.. Ой, что я спрашиваю, конечно, не говорил.
    
— А если он сам узнает?
    
— Тогда поддержи его, помоги. Подожди, не уходи! Другой раз, может, не придется вот так, по душам. Или сам не захочешь — тебе будет неприятно, что я посвящен в твой секрет… Скажи откровенно — ты на неё озлобился?
    
— Я её ненавижу.
    
— Я потому спросил, — произнес Ли, — что твой отец не озлобился. Он только сильно печалился.
    
Кейл медленно пошел к двери, глубоко сунув руки в карманы, потом резко обернулся.
    
— Ты вот сказал: когда понимаешь человека по-настоящему. Я знаю, почему она уехала, и поэтому ненавижу её. Я все знаю, потому что… потому что это есть во мне самом. — Голос Кейла дрогнул, он опустил голову.
    
Ли вскочил с кресла.
    
— Замолчи! — воскликнул он. — Замолчи немедленно, слышишь? Попробуй сказать хоть слово. Может, в тебе это тоже есть — ну и что? Это в каждом человеке сидит. Но в тебе есть и другое, понимаешь, — другое! Ну-ка, посмотри мне в глаза!
    
Кейл поднял голову и убито сказал:
    
— Что ты от меня хочешь, Ли?
    
— Я хочу, чтобы ты понял: в тебе есть и другое, доброе. Иначе ты не стал бы мучиться, задаваться вопросами. Легче легкого свалить все на наследственность, на родителей. Ну, а сам-то ты что — пустое место? Смотри у меня! Нечего убирать глаза! Запомни хорошенько: все, что человек делает, это он сам делает, а не его отец или мать.
    
— И ты в это веришь, Ли?
    
— Да, верю! И тебе советую. Иначе я из тебя душу вытрясу.
    
Когда Кейл ушел, Ли опустился в кресло. «Куда же подевалась моя хваленая восточная невозмутимость», — уныло подумал он.
    4
    
Открытие, сделанное Кейлом, отнюдь не явилось для него новостью — оно скорее подтвердило его горькие подозрения. Он давно догадывался, что над матерью нависает тёмное облако тайны, но что скрывается за ним — он не видел. К случившемуся он отнесся двойственно. С одной стороны, ему было даже приятно сознавать свою силу и, узнав, что же в действительности произошло, он по-новому оценивал слышанное и виденное, мог до конца понять туманные намеки и даже восстановить и упорядочить события прошлого. Однако это сознание не заживляло рану, нанесенную правдой о матери.
    
Весь его организм перестраивался, сотрясаясь под капризными переменчивыми ветрами возмужания. Сегодня он был прилежен, исполнен благих намерений, чист душой и телом, назавтра поддавался порочным порывам, а послезавтра сгорал от стыда и очищался пламенем покаяния.
    
Открытие обострило чувства Кейла. Он казался себе каким-то особенным: ни у кого нет такой семейной тайны. Ли он не вполне поверил и тем более не представлял себе, что его сверстники тоже переживают похожие сомнения.
    
Представление в заведении Кейт занозой засело у него в душе. Воспоминание о нем то распаляло его воображение и созревающую плоть, то отталкивало, вызывало отвращение.
    
Кейл начал ближе присматриваться к отцу и увидел в нём такую неизбывную горечь и печаль, какой, возможно, сам Адам и не испытывал. В нём зарождалась страстная любовь к нему и желание уберечь его и вознаградить за перенесённые страдания. От повышенной чувствительности эти страдания казались ему совершенно непереносимыми. Однажды он ненароком сунулся в ванную комнату, где мылся отец, увидел у него уродливый шрам от пулевого ранения и с удивлением услышал собственный голос: — Папа, откуда у тебя этот шрам?
    
Адамова рука сама собой поднялась к плечу, словно прикрывая обезображенное место.
    
— Это старая рана, сынок. Ещё с той кампании против индейцев. Я как-нибудь расскажу тебе.
    
Кейл пристально смотрел на отца и, казалось, видел, как тот отчаянно ворошит памятью прошлое и придумывает неправду. Ему было неприятно — не сама неправда, а то, что отец вынужден говорить её. Сам Кейл тоже иногда врал — когда хотел получить какую-нибудь выгоду. Но врать, потому что у тебя нет другого выхода, — такого злейшему врагу не пожелаешь. Ему хотелось крикнуть: «Папа, не нужно ничего придумывать! Я ведь всё знаю и понимаю!», но он не крикнул, а сказал вместо этого:
    
— Обязательно расскажи.
    
Арона тоже подхватил бурливый поток внутренних перемен, но порывы его были гораздо умереннее и зов плоти спокойнее. Его желания устремились в русло религии. Он решил стать духовным лицом. Он не пропускал ни одной службы в Епископальной церкви, по праздникам помогал украшать её цветами и зелеными ветками и целые часы проводил в обществе курчавого священника — его преподобия мистера Рольфа. Уроки житейской мудрости, почерпнутые Ароном из общения с молодым, неискушенным в мирских делах человеком, развили у него способность к скоропалительным выводам, какая встречается только у очень наивных людей.
    
В Епископальной церкви Арона привели к первому причастию, и он начал петь в воскресном хоре. Абра последовала его примеру. Не то чтобы она придавала особенное значение этим церемониям, но женский её ум подсказывал, что они необходимы.
    
Вполне естественно, что вскорости новообращенный Арон занялся спасением брата. Поначалу он просто молился за Кейла, но в конце концов приступил с беседами. Он упрекал его в безбожии и настаивал на том, чтобы он поправился.
    
Будь Арон похитрее, Кейл, может быть, и поддался бы его увещеваниям. Однако тот вознес себя на недосягаемую высоту в смысле непорочности, так что по сравнению с ним все остальные просто грязли в грехах. После нескольких нотаций Кейл решил, что брат слишком много о себе понимает, и назвал его зазнайкой. Оба вздохнули с облегчением, когда Арон пообещал ему адские муки на веки вечные и отстал от него.
    
Набожность Арона неизбежно распространилась на половое чувство. Он доказывал Абре необходимость воздержания и твердо готовился дать обет безбрачия. Женское чутье подсказывало Абре, что надо соглашаться с ним, так как в глубине души она догадывалась, что скоро он переменится. Сама она знала одно-единственное состояние — девичество и мечтала выйти замуж за Арона и нарожать ему детей, однако пока помалкивала. Ей было незнакомо чувство ревности, но она ощущала в себе инстинктивную и, пожалуй, оправданную неприязнь к преподобному мистеру Рольфу.
    
Кейл с любопытством наблюдал, как брат замаливает грехи, которые он не совершал. Однажды он язвительно подумал, не рассказать ли ему о матери: интересно посмотреть, как Арон примет новость, но сразу же отказался от этой мысли. Он понимал, что у Арона недостанет сил перенести такой удар.
   
   
    
     
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ
    
    1
    
Время от времени Салинас страдал от легких приступов стыдливости. Один приступ был похож на другой, и болезнь каждый раз протекала почти что одинаково.
    
Иногда она начиналась с проповедника на амвоне, иногда с нового честолюбивого президента Женского клуба в защиту порядка. Карточные и иные азартные игры неизменно провозглашались величайшим злом, каковое надлежало немедленно искоренить. Выступать против азартных игр весьма удобно. Об этом пороке общества прилично говорить вслух — не то что о проституции. Кроме того, слишком уж он очевиден, да и большинство игорных домов держали китайцы, так что было мало вероятности нечаянно задеть кого-нибудь из дальних родственников.
    
Из церкви или клуба пламя возмущения перекидывалось на две городские газеты. Тут же появлялись разгромные редакционные статьи с требованием очистить город от вредных элементов. Полиция соглашалась, но ссылалась на нехватку рук и просила дополнительных ассигнований, которые иногда и удавалось получить.
    
Когда пламя достигало газетных этажей, все понимали: скоро. И верно: уже приведена в готовность полиция, подготовились игорные дома, газетчики наперед сочинили хвалебные репортажи. Начинался отлично поставленный, как на балетной сцене, спектакль. Облава проводилась по заранее намеченному плану. Полиция загребала десятка полтора-два китайцев, переселившихся из Пахаро, несколько бродяг и мелких коммивояжеров, которых никто не предупредил, поскольку люди они заезжие, сажала попавшихся под замок, а утром, оштрафовав, отпускала с миром. Городок успокаивался, убаюканный собственной незапятнанностью, а игорные дома терпели убыток в размере дохода за ночь плюс вполне божеский штраф. Удивительное все-таки достижение человечества: способность смотреть на очевидность и не верить своим глазам.
    
Однажды вечером, это было осенью 1916-го, Кейл забрел к Коротышке Лиму посмотреть на игру и угодил в облаву. В темноте и суматохе никто не обратил на него внимания. Наутро начальник полиции обнаружил его, к своему удивлению, в арестантской и позвонил Адаму — тот как раз сел завтракать. Адам не спеша прошел два квартала до полицейского участка, забрал Кейла, заглянул на почту, стоящую напротив, и они вместе отправились домой.
    
Ли накрыл салфеткой сваренные для Адама яйца и приготовил яичницу для Кейла. Арон собрался в школу и, проходя через столовую, спросил брата:
    
— Тебя подождать?
    
— Не надо, — бросил тот. Он ел, опустив глаза в тарелку.
    
Адам не проронил ни слова с тех пор, как, поблагодарив начальника полиции, позвал сына: «Пойдем!» Кейл поглощал завтрак, хотя ему кусок в горло не шел, и поглядывал исподлобья на отца. Он не мог разобрать, что написано на его лице — то ли недоумение и недовольство, то ли задумчивость и печаль.
    
Адам смотрел в чашку. Молчание тянулось, делалось все более тягостным, и становилось все труднее нарушить его.
    
В комнату заглянул Ли:
    
— Ещё кофе?
    
Адам покачал головой, и Ли исчез, притворив за собой дверь на кухню.
    
В тишине все громче тикали часы. В душу Кейлу закрадывался страх. Он чувствовал, что от отца исходит какая-то непонятная сила, о существовании которой он не подозревал. В ногах у него закололо, надо было переменить положение, чтобы восстановить кровообращение, но он боялся шелохнуться. Он будто ненароком стукнул вилкой о край тарелки, однако стук растворился в тишине. Часы мерно пробили девять, и звон тоже растворился в тишине.
    
Страх постепенно проходил, уступая место обиде — так, наверное, досадует лисица на свою попавшую в капкан лапу.
    
И вдруг Кейл вскочил на ноги. Ещё секунду назад он и шевельнуться не смел, и вот вскочил и закричал, тоже совершенно неожиданно для себя.
    
— Ну, давай, бей, бей! Я не боюсь!
    
Его крик тоже растворился в тишине.
    
Адам медленно поднял голову. Не поверите, до чего же много на свете таких, кто ни разу как следует не заглянул в глаза своему отцу, и Кейл был один из них. Радужка у Адама была светло-голубая с темными лучиками, уходящими в пучину зрачка. И где-то там, глубоко-глубоко в отцовских зрачках Кейл вдруг увидел свое отражение, словно оттуда глядели на него два Кейла.
    
— Значит, я сам виноват… — медленно произнес Адам.
    
Слова ранили больнее, чем удар.
    
— Как так? — пробормотал Кейл.
    
— Тебя зацапали в игорном доме. А я даже не знаю, как ты туда попал. Не знаю, зачем пошел, что там делал, — ничего не знаю. — У Кейла подогнулись ноги, он сел, уставился в тарелку. — Ты начал играть, сын?
    
— Нет, отец, я просто смотрю.
    
— Значит, ты и раньше бывал там?
    
— Да, отец, много раз.
    
— Зачем?
    
— Не знаю… Не сидится мне по вечерам дома, и всё… Я как кошка бродячая. — Кейл сказал и ужаснулся: неудачно вырвавшаяся шутка привела на память Кейт. Спать не хочется, вот я и хожу по улицам, чтобы ни о чём не думать.
    
Слово за словом Адам перебрал услышанное.
    
— Арон тоже бродит по улицам?
    
— Арон? Зачем ему! Он… ему и так хорошо.
    
— Ну вот видишь, — сказал Адам. Я совсем тебя не знаю.
    
Кейлу вдруг захотелось броситься к отцу, обнять его, захотелось, чтобы тот тоже его обнял. Ему хотелось во что бы то ни стало показать, что он понимает отца и любит его. Он машинально взял деревянное салфеточное кольцо, просунул в него палец и негромко сказал:
    
— Я бы ничего не скрывал, если бы ты спрашивал.
    
— Вот именно, если бы спрашивал… А я не спрашивал. Нет, никудышный я отец, и мой отец тоже был никудышный.
    
Кейл ни разу не слышал, чтобы отец говорил так — хрипловатым, прерывающимся от нахлынувших чувств голосом, и он отчаянно, словно в темноте, ловил каждое отцовское слово.
    
— Понимаешь, он втиснул меня в готовую изложницу, — сказал Адам. Отливка получилась плохая, но что делать? Человека не переплавишь. Плохая была отливка, плохой и осталась.
    
— Не мучай себя, папа. Тебе и так досталось!
    
— Да?.. Может, и досталось, но — то ли, что нужно? Собственных сыновей не знаю. И узнаю ли?
    
— Если хочешь, я всё-всё про себя расскажу.
    
— Я даже не знаю, с чего начать… Давай с самого начала?
    
— Папа, ты очень рассердился, что меня забрали в арестантскую? Или просто расстроился?
    
К полному изумлению Кейла отец только рассмеялся.
    
— Забрали и забрали — что тут такого? Ты же не сделал ничего плохого.
    
— Но я же был в недозволенном месте. — Кейлу очень хотелось ответить за свой поступок.
    
— Я однажды тоже попал в похожую историю, — сказал Адам. — Целый год отсидел за то, что был в недозволенном месте.
    
Кейл изо всех сил старался переварить невероятную новость.
    
— Не может быть, — выговорил он наконец.
    
— Мне иногда самому кажется, что не может быть. Но факт остается фактом. Потом я убежал, забрался в лавку и выкрал одежду.
    
— Не может быть, — огорошенно повторил Кейл, но внутри у него разливалось такое упоительное тепло от сознания близости к отцу, что он едва дышал, чтобы сберечь это чувство, не дать ему улетучиться.
    
— Ты ведь Самюэла Гамильтона помнишь? — спросил Адам. — Так вот, когда ты был совсем маленьким, он сказал, что я плохой отец. А чтобы вразумить хорошенько — стукнул меня, да так, что я свалился.
    
— Это тот старик?
    
— Старик-то старик, но рука у него тяжёлая была. Только потом я его понял. Я, понимаешь, весь в отца. Он не признавал во мне человека, и я своих сыновей за людей не держал. За это Сэм меня и поколотил.
    
Он смотрел Кейлу в глаза и улыбался, а у того от любви к отцу мучительно замирало сердце.
    
— Мы с Ароном всё равно считаем, что у нас хороший отец.
    
— Бедные вы мои, — сказал Адам. — Откуда вам знать, плохой или хороший. Другого-то у вас нет.
    
— А я рад, что меня посадили в тюрьму!
    
— Знаешь я тоже! — рассмеялся Адам. — Мы оба были в тюрьме, значит, у нас есть, о чем потолковать. Ему становилось легко и радостно.
    
— Расскажи, какой ты — можешь?
    
— Конечно, могу.
    
— А захочешь?
    
— Конечно, отец.
    
— Ну, вот и расскажи. Понимаешь, быть человеком — значит взять на себя какую-то ответственность, а не просто заполнять собой пространство. Итак — какой ты?
    
— Ты это взаправду? — застенчиво спросил Кейл.
    
— Конечно, взаправду… Честное слово! Давай рассказывай — если хочешь.
    
— Ну, если взаправду, я… — начал было Кейл и замолк. — Трудно так, сразу.
    
— Ещё бы не трудно. Может, вообще невозможно. Расскажи тогда про Арона.
    
— А что тебя интересует?
    
— Что ты о нём думаешь. Остальное, наверное, никто не знает.
    
— Арон — он добрый, — сказал Кейл. — Он не делает ничего плохого. И в голове ничего плохого не держит.
    
— Ну вот, ты и начал о себе рассказывать.
    
— Как это?
    
— Ты делаешь что-то плохое и в голове плохое держишь — верно?
    
Кейл покраснел.
    
— Верно.
    
— Очень плохое?
    
— Очень. Рассказать?
    
— Не надо, Кейл. Ты уже всё рассказал. По твоим глазам я вижу, что в тебе идет борьба. Ты не стыдись этого, сын. От стыда можно с ума сойти. Арон тоже испытывает стыд?
    
— Ему нечего стыдиться, он ничего такого не делает.
    
Адам нагнулся к нему.
    
— Ты это точно знаешь?
    
— Точно.
    
— Скажи, Кейл, ты его защищаешь?
    
— В каком смысле, сэр?
    
— В таком… Вдруг ты узнал о чем-нибудь неприятном или жестоком — поделишься с ним или нет?
    
— М-м… Вряд ли.
    
— Почему? Думаешь, у него не хватит сил вынести неприятность, не то что у тебя?
    
— Не в этом дело, Арон не слабак, он просто добрый, не вредный. Мировой парень! Никого не обижает и сам не жалуется. Драться он не любит, но кому хочешь сдачи даст, ничего не боится.
    
— Ты, я вижу, любишь брата.
    
— Да, люблю… Но и гадости тоже ему делаю. Мне нравится его дурачить, дразнить и вообще. Иногда сам не знаю, зачем.
    
— А потом сам переживаешь, правда?
    
— Угу…
    
— Арон тоже переживает?
    
— Наверное, не знаю… Вот когда я не захотел стать членом церковной общины, он очень огорчился. И ещё он ужасно переживал, когда Абра на него взъелась. Ненавижу, говорит. Он прямо заболел от этого. У него тогда жар начался, и Ли за доктором посылал — помнишь?
    
— Господи, живу рядом с вами и ничего-то не знаю! — изумился Адам. — За что же она на него взъелась?
    
— Да так… Тебе обязательно нужно знать?
    
— Если не хочешь, не говори.
    
— Ладно уж, ничего тут секретного нет. Арон ведь священником хочет стать, ну а мистер Рольф, священник наш, он за высокую церковь24 выступает и брата подговаривает. Арон сказал, что он, может, никогда не женится, будет затворником жить.
    
— То есть вроде монахом заделается?
    
— Ну да!
    
— И Абре это не понравилось?
    
— Ещё бы! Как кошка зафыркала. Она вообще такая злюка бывает. Схватила у Арона самописку и ка-ак бросит её на землю и давай топтать. Я, говорит, полжизни ему посвятила, а он…
    
— Сколько же лет Абре? — рассмеялся Адам.
    
— Скоро пятнадцать, но она… ну, вроде взрослее.
    
— Понятно. Ну и что Арон?
    
— Ни слова не сказал, но здорово обиделся.
    
— Ты, наверное, отбил бы её у Арона, если б захотел? — сказал Адам.
    
— Абра с Ароном обручена, — серьезно возразил Кейл.
    
Адам пристально посмотрел сыну в глаза и позвал Ли. Тот не появился.
    
— Ли! — крикнул он снова и добавил: — Странно, по-моему, он никуда не уходил. Кофейку бы ещё.
    
Кейл вскочил.
    
— Я сейчас заварю!
    
— Тебе в школу пора.
    
— Мне не хочется.
    
— Надо. Арон уже там.
    
— Можно я с тобой побуду, па? Сегодня как праздник.
    
Адам глянул себе на руки и сказал тихим, неверным голосом:
    
— Ну хорошо, завари.
    
Пока Кейл возился в кухне, Адам с удивлением чувствовал, что в нём происходит какая-то перемена. Каждой клеточкой своего существа он ощущал незнакомое волнение. Ноги напружинились, вот-вот сами понесут его, руки тянулись к работе. Жадными глазами он обвел комнату. Стулья, картины на стенах, алые розы на ковре — вещи казались новыми, одушевленными, близкими. В его сознании зародилась неутолимая жажда жизни, такое ожидание и предвкушение будущего, как будто отныне каждая минута его существования должна приносить одну радость. Он испытывал необыкновенную приподнятость, словно перед ним занимался мирный безоблачный, золотистый день. Адам закинул руки за голову и вытянул ноги.
    
Кейл на кухне мысленно торопил кофейник, и вместе с тем ему было приятно ждать, пока вода закипит. Знакомое чудо уже не чудо. Восторг от счастливых минут близости с отцом прошёл, но радостное ощущение осталось. В нём растворился и яд одиночества, и грызущая зависть к тем, кто не одинок, дух его очистился и просветлел, и он понимал это. Чтобы проверить себя, Кейл старался припомнить старые обиды, но они куда-то пропали. Ему хотелось услужить отцу, доставить ему радость, сделать какой-нибудь подарок и вообще совершить в его честь что-нибудь великое.
    
Кофе убежал, и Кейл принялся вытирать плиту. «Вчера ни за что не стал бы этого делать», — мелькнуло у него в голове.
    
Когда Кейл принес дымящийся кофейник в комнату, Адам улыбнулся, понюхал воздух и сказал:
    
— Хорошо пахнет! Такой аромат мертвого из могилы подымет.
    
— Убежал он, — виновато сказал Кейл.
    
— Самый смак, когда кофе убежит, возразил Адам. — Интересно, куда это Ли отправился?
    
— Может, он в своей комнате. Пойти посмотреть?
    
— Не стоит. Он бы отозвался.
    
— Папа, ты позволишь мне заняться фермой после школы?
    
— Ну, об этом рано говорить. А какие планы у Арона?
    
— Он в колледж хочет поступить. Не выдавай меня, ладно? Пусть он сам тебе сюрприз сделает.
    
— Хорошо, не выдам. А ты сам — разве не хочешь в колледж?
    
— Да я лучше на ферме… Я там прибыль сумею получить, вот увидишь! За обучение Арона заплатить хватит.
    
Адам отхлебнул кофе.
    
— Это просто замечательно с твоей стороны, — сказал он. — Не знаю, стоит ли заводить этот разговор… Нет, наверное, стоит… Я вот про Арона попросил тебя рассказать. И ты так неуклюже его хвалил, что я подумал: может, ты не любишь его, может, он даже неприятен тебе?
    
— Да я его просто ненавидел! — выпалил Кейл. — Поэтому и задирал его по-всякому. Но это прошло, папа, правда, прошло. Никакой вражды сейчас у меня к нему нет, честное слово, и не будет. Вообще ни к кому не будет, даже к матери… — Он прикусил язык, сам удивившись своей обмолвке и холодея от ужаса.
    
Адам молча смотрел прямо перед собой. Потом он провел ладонью по лбу и наконец негромко произнес:
    
— Выходит, тебе известно о матери. — Адам не спрашивал, а размышлял.
    
— М-м… Да, отец, известно.
    
— Всё?
    
— Всё.
    
Адам откинулся на спинку кресла.
    
— А Арон — он тоже знает?
    
— Да нет, что ты, папа! Конечно, не знает!
    
— Чего ты испугался?
    
— Не нужно ему про такие вещи знать.
    
— Почему?
    
— Не выдержит он этого, — упавшим голосом сказал Кейл. — Он слишком неиспорченный. — Он чуть было не добавил; «Как и ты, папа», — но вовремя спохватился.
    
Адам выглядел усталым и растерянным. Он покачал головой.
    
— Кейл, слушай меня внимательно… Какая есть гарантия, что Арон не узнает? Подумай хорошенько.
    
— Да он такие места за милю обходит, — ответил Кейл, — не то что я.
    
— А если ему кто-нибудь расскажет?
    
— Он просто не поверит, папа. Подумает, что на неё наговаривают, да ещё побьет того, кто заикнется об этом.
    
— Сам-то ты бывал там?
    
— Да, папа. Я должен был всё разузнать… Вот если бы Арон поступил в колледж, — горячо продолжал Кейл, и совсем уехал из нашего города…
    
Адам кивнул:
    
— Может, это действительно неплохой выход. Но ему ещё два года учиться.
    
— Он запросто за один год все сдаст! Он у нас головастый. Попробую подговорить его.
    
— А ты не головастее?
    
— Я в другом смысле — головастый.
    
Адама всего распирало от гордости за сыновей. Казалось, он вот-вот сделается размером с комнату. Лицо у него стало суровым и торжественным, голубые глаза смотрели твердо и проницательно.
    
— Кейл! — позвал он.
    
— Да, папа?
    
— Я верю в тебя, сын, — произнес Адам.
    2
    
Отцовские слова переполняли Кейла счастьем. Он не чувствовал под собою ног. Лицо озаряла улыбка, угрюмая замкнутость все реже посещала его.
    
Ли быстро заметил перемену в своем воспитаннике и однажды как бы невзначай спросил:
    
— Ты, случаем, не влюбился?
    
— Влюбился? А зачем?
    
— Затем, — только и ответил Ли.
    
Потом Ли поинтересовался у Адама:
    
— Что это произошло с Кейлом?
    
— О матери узнал, — ответил Адам.
    
— Ах вот оно что… — Ли чувствовал себя не вправе расспрашивать. — Я предупреждал вас, что давно надо им сказать — помните?
    
— Помню, но это не я ему сказал. Он сам разузнал.
    
— Подумать только! — продолжал Ли. — Не такая ведь приятная новость, чтобы напевать во время занятий и подкидывать фуражку на улице. Хорошо, а как насчет Арона?
    
— Вот за него я боюсь. Не хотелось бы, чтобы ему стало известно.
    
— Смотрите, а то поздно будет.
    
— Наверное, мне нужно поговорить с ним, прощупать, так сказать.
    
Ли подумал и заметил:
    
— С вами тоже что-то произошло.
    
— Правда? Впрочем, да, пожалуй, ты прав.
    
Кейл не только мурлыкал, по-быстрому разделываясь дома с уроками, и не только подкидывал и ловил фуражку, шагая по улице. Он радостно принял на себя обязанность хранить покой отца. Он и впрямь не испытывал никакой вражды к матери, однако не забывал, что именно она навлекла на отца горе и позор. Если она так поступила тогда, рассуждал он, то способна на такую же подлость и теперь. И он решил, что должен разузнать о матери все-все. Противник, которого знаешь, менее опасен, так как не застигнет врасплох.
    
К дому за железнодорожными путями он наведывался чаще всего вечером, но днем тоже устраивал наблюдательный пункт в бурьяне по другую сторону улицы. Он видел, как иногда из дома выходили девицы, обязательно по двое и одетые очень скромно, даже строго. Он провожал их глазами до угла, пока они не сворачивали на Кастровилльскую улицу, направляясь к Главной. Если не знать, откуда они, то никак не догадаешься, кто они такие. Впрочем, девицы интересовали Кейла меньше всего. Ему хотелось увидеть при свете дня собственную мать. В конце концов он установил, что Кейт выходит из дому каждый понедельник в половине второго.
    
На «отлично» сделав дополнительные задания, Кейл попросил у классного наставника разрешение не присутствовать по понедельникам на дневных занятиях. На расспросы Арона он ответил, что затеял одну штуку, сюрприз, и не имеет пока права никому ничего говорить. Арон не настаивал и, целиком занятый собой, скоро вообще обо всем позабыл.
    
Несколько понедельников Кейл незаметно ходил за Кейт по пятам и досконально изучил, где и когда она бывает. Маршрут её не менялся. Начинала она с Монтсрейского окружного банка. Её пропускали за хромированную перегородку, в хранилище, где размещались сейфы, и она проводила там минут пятнадцать — двадцать. Затем Кейт не спеша, разглядывая витрины, шла по Главной улице и заходила в «Конфекцию и Галантерею» Портера и Эрвина посмотреть новые наряды, а иногда и покупала разную мелочь — подвязки или английские булавки, вуалетку, перчатки. Примерно в четверть третьего она скрывалась в Салоне у Минни Фрэнкен и через час выходила оттуда в шелковой, завязанной под подбородком косынке, из-под которой виднелась модная завивка.
    
В три тридцать Кейт уже поднималась по лестнице в доме, где находились «Товары для земледельцев», и входила в приемную доктора Розена. После врачебного кабинета она заглядывала в кондитерскую к Беллу и покупала двухфунтовую коробку шоколадных конфет-ассорти. От Белла она шла до Кастровилльской улицы и по ней домой. Она никогда не меняла путь и пункты следования.
    
Во внешности и наряде Кейт не было решительно ничего необычного. Она одевалась точно так же, как одевались все остальные зажиточные и благочинные салинасские дамы, отправляющиеся по понедельникам за покупками. Единственное, что отличало её — это перчатки, — перчаток у нас в городе, как правило, не носили. Её руки в перчатках выглядели пухлыми, даже распухшими.
    
Когда Кейт шла по улице, казалось, будто она заключена в стеклянный футляр. Она ни с кем не заговаривала и словно бы никого не замечала. По временам оборачивался какой-нибудь мужчина и смотрел ей вслед, потом, как бы опомнившись, спешил по своим делам дальше. Большей же частью она скользила мимо прохожих, точно невидимка. В течение нескольких недель, стараясь ничем не привлечь её внимания, Кейл преследовал мать. При ходьбе она смотрела прямо перед собой, и поэтому он был убежден, что она ничего не видит. Когда Кейт входила к себе в палисадник, он с безразличным видом шествовал мимо, а потом другой дорогой шёл домой. Кейл не спрашивал себя, зачем он следит за ней. Ему просто хотелось узнать про неё все до конца.
    
Шла восьмая неделя. Кейт по обыкновению завершила свой обход и скрылась в заросшем палисаднике. Кейл выждал минуту и зашагал мимо покосившейся калитки. Кейт спокойно окликнула его из-за высокого развесистого куста бирючины:
    
— Эй, ты зачем ходишь за мной?
    
Кейл замер, едва дыша. Время словно остановилось. И тут же по старой, выработанной ещё в детстве привычке он принялся усиленно подмечать и перебирать всякие пустяки, не имеющие касательства к неудобному положению, в каком он очутился. Краем глаза Кейл видел, как шевельнулись молодые листочки на кустарнике под налетевшим с юга ветерком. Потом он заметил грязную слякотную дорожку, истоптанную до черного месива, и ноги, отступившие к самому её краю, чтобы не запачкать туфли. Он слышал, как поодаль с сухим отрывистым шипением выпускает пар маневровый паровозик, и чувствовал холодок на щеках, покрытых пробивающимся пушком. И все это время он в упор глядел на Кейт, и она тоже не сводила с него взгляд. По постановке и цвету глаз, по окраске волос и даже по манере приподнимать плечи, словно слегка пожимая ими, Кейл видел, как похож на мать Арон. Сам он плохо знал собственную внешность и потому не узнал в её лице свой рот, мелкие зубы, широкие скулы. Так они и стояли друг перед другом, подросток и женщина, пока очередной порыв ветра не вывел их из неподвижности.
    
— Ты уже который раз ходишь за мной, — сказала Кейт. — Чего тебе от меня нужно?
    
— Ничего не нужно, — ответил Кейл, опуская голову.
    
— Кто тебя подучил подглядывать за мной?
    
— Никто… мэм.
    
— Не хочешь, значит, признаться?
    
Кейл вдруг с изумлением услышал, что он заговорил. Слова вырвались сами, помимо его воли:
    
— Вы моя мать, и я хотел посмотреть, какая вы.
    
Это была чистая правда, и Кейт как обухом по голове стукнуло.
    
— Что? Ничего не пойму. Ты кто?
    
— Я — Кейл Траск, — сказал он и тут же почувствовал, что чаша весов качнулась в его сторону. Хотя она и виду не подала, Кейл понял, что берет верх в поединке, а мать вынуждена защищаться.
    
Она пристально вглядывалась в подростка, изучая каждую его черточку. Полузабытое лицо Карла вдруг встало перед её внутренним взором. «Ну-ка, пойдем!» — кинула она, повернулась и осторожно, чтобы не угодить в грязь, пошла по краю дорожки.
    
Поколебавшись секунду, Кейл последовал за ней и взошел по ступеням. Он хорошо помнил темное зальце, но дальше не был. Кейт повела его коридором к себе. Проходя мимо кухни, она крикнула в открытую дверь: «Чаю, две чашки!»
    
В комнате Кейт, казалось, совсем забыла про него. Не снимая перчаток, дергая за рукава непослушными пальцами, она сняла пальто. Потом подошла к двери, прорубленной в дальней стене, вдоль которой стояла её кровать, и скрылась в пристройке.
    
— Иди сюда! — позвала она. — И захвати стул.
    
Кейл очутился в какой-то каморе без окон, с голыми темно-серыми стенами. Пол устилал пушистый ковер, тоже серый. Из мебели тут стояло только огромное кресло с множеством серых шелковых подушек, небольшой стол с наклонной крышкой и напольная лампа с низким абажуром. По-прежнему не снимая перчаток, Кейт неловко, словно у неё была искусственная рука, зажала шнурок глубоко между большим и указательным пальцами и зажгла лампу.
    
— Закрой дверь! — приказала Кейт.
    
Лампа бросала яркий кружок света на стол, но остальная комната едва освещалась. Серые стены словно поглощали свет. Кейт долго устраивалась в кресле среди подушек, потом начала осторожно стягивать перчатки. Пальцы на обеих руках у неё были забинтованы.
    
— Чего уставился! Артрит это, — зло бросила она. Хочется взглянуть, да? — Она размотала пропитавшуюся мазью повязку и поднесла скрюченный указательный палец к свету. — Вот, полюбуйся! Это и есть артрит. — Она тихонько застонала, бережно обматывая палец бинтом. — Боже мой, до чего болят в перчатках! — вырвалось у неё. Садись, чего стоишь.
    
Кейл присел на краешек стула.
    
— Смотри, у тебя, наверное, тоже артрит будет, сказала Кейт. — У моей двоюродной бабки был и у матери начинался… — Она осеклась. В комнате воцарилась мертвая тишина. Потом в дверь тихонько постучали.
    
— Это ты, Джо? — отозвалась она. — Оставь подкос. Ты что, оглох?
    
Из-за двери что-то промычали. Ровным голосом Кейт отдавала распоряжения:
    
— В гостиной намусорили, подмети. Анна опять не прибрала у себя в комнате. Предупреди её ещё раз, скажи, что это последний. Ева чересчур умничала вчера вечером. Впрочем, я сама с ней поговорю… Да, вот ещё что, Джо. Скажи поварихе, если она опять приготовит на этой неделе морковь, пусть собирает вещи. Ты меня слышишь? Мычание из-за двери повторилось.
    
— Все, иди! — приказала она. — Хуже свиней! — в сердцах вырвалось у неё. — Дай им волю, как в хлеву будут жить… Принеси-ка поднос из той комнаты.
    
Когда Кейл открыл дверь, в спальне уже никого не было. Он принес поднос и осторожно поставил его на крышку стола. Поднос был большой, серебряный, на нем стояли оловянный чайник, две чашки тонкого, как бумажный листок, фарфора, сливки и открытая коробка шоколадных конфет.
    
— Налей чаю, — сказала Кейт. — У меня руки болят. Она сунула в рот конфету. — Удивляешься, что я в этой комнатенке устроилась? — продолжала она, проглотив конфету. — Мне от света глаза режет. А здесь я отдыхаю. Заметив, что Кейл украдкой посмотрел на её глаза, повторила тоном, не терпящим возражения: — Мне от света глаза режет… Ты что не пьешь? — спросила она бесцеремонно. — Не хочешь?
    
— Не хочу, мэм. Я не люблю чай.
    
Кейт зацепила забинтованными пальцами тоненькую чашку.
    
— А что же ты хочешь?
    
— Ничего, мэм.
    
— Вздумал просто посмотреть на меня?
    
— Да, мэм.
    
— Ну и как?
    
— Обыкновенно.
    
— Ну и как я выгляжу? — Она бесстыдно улыбнулась, обнажив мелкие острые зубы.
    
— Нормально.
    
— Я так и знала, что из тебя слова не вытянешь. Где твой братец?
    
— В школе, наверное, или дома.
    
— Какой он?
    
— Он… он больше на вас похож.
    
— Правда? Интересно. И он такой же, как я?
    
— Арон в священники хочет.
    
— Ну что ж, это в самый раз — с моей внешностью в священники. Духовное лицо такое натворить может. Когда мужчина сюда приходит, он весь настороже, а в церкви раскрывается душа нараспашку.
    
— У Арона это серьезно.
    
Кейт подалась вперед, лицо её оживилось.
    
— Налей мне ещё… Скажи, твой брат — зануда?
    
— Он хороший.
    
— Я спрашиваю — зануда?
    
— Нет, мэм, не зануда.
    
Кейт откинулась, поднесла чашку к губам.
    
— А как отец?
    
— Я не хочу об этом говорить.
    
— Вот как! Значит, ты его любишь?
    
— Очень, — сказал Кейл.
    
Кейт пристально всматривалась в сына. Сердце у неё внезапно сжалось от боли, и по телу пробежала непонятная судорога. Потом она встряхнулась и быстро справилась с собой.
    
— Возьми конфету.
    
— Спасибо, мэм… Зачем вы это сделали?
    
— Что я сделала?