1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 
   
— Да, мэм.
   
— Потому вы и шутки шутите?
   
— То есть как?
   
— Такое подлое дело. Вам, наверно, стыдно. Поневоле отшучиваетесь. — Голос у матери был мягкий. Продавец, как зачарованный, смотрел на нее. Он молчал. — Значит, так, — сказала наконец мать. — Сорок центов за мясо, хлеб — пятнадцать, картошка — двадцать пять. Всего восемьдесят центов? А кофе?
   
— Самый дешевый — двадцать центов, мэм.
   
— Значит, ровно доллар. Работали семеро, а наработали только на ужин. — Она опять взглянула на свои руки. — Заверните, — быстро проговорила она.
   
— Слушаю, мэм, — сказал продавец. — Благодарю вас. — Он положил картошку в бумажный мешок и аккуратно загнул его сверху. Потом покосился на мать и быстро спрятал глаза, опустив их к прилавку.
   
Мать следила за ним и чуть улыбалась.
   
— Как же вы пошли на такую работу? — спросила она.
   
— А есть человеку надо? — сказал продавец и повторил грозно: — Надо человеку есть?
   
— Какому человеку? — спросила мать.
   
Он положил на прилавок четыре пакета.
   
— Фарш, картофель, хлеб, кофе. Ровно доллар.
   
Мать протянула ему талон и подождала, пока он запишет фамилию и сумму.
   
— Вот так, — сказал продавец. — Теперь в расчете.
   
Мать взяла пакеты с прилавка.
   
— Слушайте, — сказала она. — У нас нет сахара к кофе. Том — мой сын — захочет с сахаром. Слушайте. Они сейчас работают. Отпустите мне сахару, а талон я принесу потом.
   
Продавец отвел глаза в сторону — отвел так, чтобы не видеть матери.
   
— Не могу, — тихо сказал он. — Такое правило. Не могу. Мне влетит. Выгонят.
   
— Да ведь они работают в саду. Им уж, верно, больше десяти центов причитается. Дайте мне только на десять центов. Тому хочется сладкого кофе. Он просил купить сахара.
   
— Не могу, мэм. Такое правило. Без талона товар не отпускается. Управляющий то и дело мне это твердит. Нет, не могу. Не могу. Меня поймают. На этом нас всегда ловят. Всегда. Не могу.
   
— На десять центов?
   
— И на один не могу. — Он умоляюще посмотрел на нее. И вдруг его лицо преобразилось — испуга как не бывало. Он вынул из кармана десять центов и опустил их в кассу. — Вот, — с облегчением сказал он, достал из-под прилавка маленький пакетик, расправил его, всыпал туда немного сахара, взвесил и добавил еще несколько кусков. — Получайте. Все в порядке. Принесете талон, я вычту свои десять центов.
   
Мать не сводила с него глаз. Ее рука потянулась к пакетику с сахаром и положила его сверху на кульки.
   
— Спасибо вам, — негромко сказала мать. Она подошла к двери и, став на порог, оглянулась. — Одно я заучила крепко, — сказала она. — Все время этому учусь, изо дня в день. Если у тебя беда, если ты в нужде, если тебя обидели — иди к беднякам. Только они и помогут, больше никто. — Дверь за ней захлопнулась.
   
Продавец облокотился на прилавок, глядя матери вслед своими удивленными глазами. Раскормленная пестрая кошка вспрыгнула к нему, подошла лениво и потерлась о его плечо. Он протянул руку и прижал ее к щеке. Кошка громко мурлыкала, подергивая кончиком хвоста.
   
   
Том, Эл, отец и дядя Джон возвращались из сада, когда было уже совсем темно. Они шли, устало волоча ноги.
   
— Протягиваешь руку, срываешь персик — только и всего; а спина прямо разламывается, — сказал отец.
   
— Дня через два пройдет, — сказал Том. — Слушай, па, я после ужина хочу пойти разузнать, что там творилось за воротами. Покоя мне это не дает. Пойдешь со мной?
   
— Нет, — ответил отец. — Я хоть немножко хочу пожить так, чтобы работать и ни о чем не думать. Последнее время только и делал, что мозгами шевелил, — замучил их насмерть. Нет, я посижу немножко, а потом спать.
   
— Ну а ты, Эл?
   
Эл отвел глаза в сторону.
   
— Я, пожалуй, поброжу по лагерю, оглядеться надо, — ответил он.
   
— Дядя Джон не пойдет, я знаю. Что ж, схожу один. Меня любопытство разбирает.
   
Отец сказал:
   
— А у меня любопытство тогда разгорится, когда тут полисменов поубавится.
   
— Может, ночью их там не будет, — сказал Том.
   
— Проверку им устраивать я не собираюсь. Ты матери лучше не говори, куда идешь. Не то она изведется.
   
Том повернулся к Элу.
   
— А тебе не любопытно узнать, что там происходит?
   
— Я лучше по лагерю поброжу.
   
— Девочек разыскивать?
   
— Это мое дело, — огрызнулся Эл.
   
— А я все-таки пойду, — сказал Том.
   
Они вышли из сада в пыльный проход между двумя рядами красных домишек. Кое-где из дверей лился неяркий желтый свет керосиновых фонарей, а внутри, в полумраке, двигались черные тени. В дальнем конце прохода, прислонив винтовку к коленям, по-прежнему сидел караульный.
   
Том замедлил шаги, поравнявшись с ним.
   
— Здесь есть где помыться, мистер?
   
Караульный пригляделся к нему в темноте, потом сказал:
   
— Видишь цистерну?
   
— Да.
   
— Там шланг есть.
   
— А вода горячая?
   
— Подумаешь, важная птица! Ты кто — Джон Пиртойнт Морган, что ли?
   
— Нет, — сказал Том. — Что вы, что вы! Спокойной ночи, мистер!
   
Караульный презрительно фыркнул.
   
— Горячая вода! Вот новости! Скоро, чего доброго, ванну потребуют. — Он угрюмо посмотрел вслед Джоудам.
   
Из-за угла дома вышел второй караульный.
   
— Ты что, Мэк?
   
— Да все эти поганые Оки. Спрашивает: «Горячая вода есть?»
   
Второй караульный опустил приклад на землю.
   
— Вот они, правительственные лагеря, что делают. Эти, наверно, тоже там побывали. Нет, до тех пор, пока с правительственными лагерями не покончим, добра не будет. Не успеешь оглянуться, у тебя чистые простыни потребуют.
   
Мэк спросил:
   
— Ну, как там, за воротами?
   
— Весь день сегодня орали. Теперь федеральная полиция за них взялась. Достанется этим крикунам. Говорят, там какой-то один — высокий, худой — всех подзуживает. Сегодня его поймают, и тогда всей этой заварухе конец.
   
— Если все так просто уладится, пожалуй, мы останемся без работы, — сказал Мэк.
   
— Для нас работа всегда найдется. Ведь это Оки! За ними нужен глаз да глаз. А если уж очень притихнут, можно и расшевелить немножко.
   
— Вот снизят оплату, тогда, наверно, забеспокоятся.
   
— Ну еще бы! Да нет, ты не бойся — без работы сидеть не будем. Здешние хозяева не зевают.
   
В домике Джоудов ярко горела печка. На сковороде шипели и брызгали салом котлеты, в котелке с картошкой закипала вода. Комната была полна дыма, и желтый свет фонаря бросал на стены густые черные тени. Мать хлопотала у печки, а Роза Сарона сидела на ящике, подпирая коленями свой тяжелый живот.
   
— Ну как, получше тебе? — спросила мать.
   
— Жареным очень пахнет — мутит. А есть хочется.
   
— Пойди посиди в дверях, — сказала мать. — Я все равно ящик скоро разломаю.
   
Мужчины вошли гурьбой.
   
— Мясо, ей-богу, мясо! — крикнул Том. — И кофе! Ух и проголодался же я! Сколько персиков съел, а сытости никакой. Ма, где помыться?
   
— Сходите к цистерне. Там и помоетесь. Я детей туда послала.
   
Мужчины вышли.
   
— Вставай, Роза, вставай, — понукала мать. — Или в дверях садись, или на матрац. Ящик мне нужен.
   
Роза Сарона поднялась, опираясь о ящик руками. Она подошла к матрацу и тяжело опустилась на него. Руфь и Уинфилд тихонько вошли в дом и, стараясь быть как можно незаметнее, молча стали у стены.
   
Мать посмотрела на них.
   
— Чует мое сердце, что темнота вам на руку. — Она поймала Уинфилда и пощупала его волосы. — Мокрые… а грязь, наверно, так и осталась.
   
— Без мы-ыла, — протянул Уинфилд.
   
— Знаю. Сегодня не удалось купить. Завтра, может, будет и мыло. — Она вернулась к печке, поставила тарелки на ящик и разложила по ним еду. Порция — две котлеты и одна большая картофелина. К этому три ломтя хлеба. Потом разлила по тарелкам горячее сало из-под котлет. Мужчины вернулись с мокрыми волосами и мокрыми лицами.
   
— Подать мне ужин! — крикнул Том.
   
Они взяли каждый свою порцию. Ели молча, жадно и дочиста вытирали тарелки, подбирая подливку хлебом. Дети ушли в угол комнаты, поставили тарелки на пол и припали к еде, как звереныши.
   
Том проглотил последний кусок хлеба.
   
— Еще дашь, ма?
   
— Нет, — ответила она. — Это все. Вы заработали доллар, он тут весь и есть.
   
— Вот только это?
   
— Здесь торгуют с надбавкой. Надо съездить в город при первой возможности.
   
— Я не наелся, — сказал Том.
   
— Завтра будете работать полный день. Завтра накормлю как следует… вечером.
   
Эл вытер губы рукавом.
   
— Пойду поброжу здесь немного, — сказал он.
   
— И я с тобой. — Том последовал за братом. В темноте он подошел к нему вплотную. — Может, все-таки пойдешь со мной?
   
— Нет. Я уже сказал — лучше поброжу здесь немного.
   
— Как хочешь. — Том повернулся и неторопливо зашагал вдоль прохода между домишками. Дым из труб стлался низко, фонари четко вырисовывали квадраты дверей и окон. В дверях сидели люди и смотрели в темноту. Том видел, как они поворачивали головы, провожая его глазами. От последнего домика дорога вела к скошенному лугу, на котором при свете звезд виднелись темные копны сена. Тонкое лезвие месяца подбиралось к западу, а вверху длинным прозрачным облаком тянулся Млечный Путь. Ноги Тома мягко ступали по пыльной темной дороге, рассекавшей надвое желтизну скошенного луга. Он сунул руки в карманы и пошел к главному въезду в лагерь. Вдоль дороги виднелась насыпь. Том слышал, как журчит вода в оросительной канаве, пробираясь среди травы. Он поднялся на насыпь и, посмотрев вниз, увидел отражения звезд, растянувшиеся в темной воде. Федеральное шоссе было недалеко. О его близости говорили огни быстро мчавшихся машин. Том пошел в ту сторону. Он различил при свете звезд высокие, оплетенные поверху проволокой ворота.
   
Сбоку у дороги шевельнулась неясная в темноте фигура. Чей-то голос окликнул его:
   
— Эй! Кто идет?
   
Том остановился как вкопанный.
   
— Кто это?
   
Человек встал и подошел ближе. Том увидел револьвер у него в руке. В лицо ему блеснул свет карманного фонаря.
   
— Ты куда это отправился?
   
— Да так, вышел погулять. А что, разве не разрешается?
   
— Гуляй где-нибудь в другом месте.
   
Том спросил:
   
— А за ворота нельзя выйти?
   
— Сегодня нельзя. Ну как — повернешь назад или мне подмогу вызвать свистком? Заберем тебя.
   
— Да плевал я на это, — сказал Том. — Нельзя так нельзя, спорить не буду. Можно и назад повернуть.
   
Темная фигура отступила. Фонарь погас.
   
— О вас же беспокоимся. А то сцапают тебя эти пикетчики.
   
— Какие пикетчики?
   
— Да красные.
   
— А, — сказал Том. — Я про них ничего не слышал.
   
— Видал, когда проезжали?
   
— Видал каких-то, да там было столько полисменов, что не разберешь, кто где. Я думал, авария.
   
— Ну, ступай.
   
— Ладно. Назад так назад. — Том повернулся и зашагал прочь. Он прошел по дороге ярдов сто, потом замедлил шаги и прислушался. Около оросительной канавы дрожащим голосом заливался енот, вдали злобно тявкала привязанная на ночь собака. Том сел у дороги и снова прислушался. Он слышал тонкое, нежное курлыканье ночной птицы и осторожный шорох зверьков в скошенной траве. Он посмотрел по сторонам — темные копны сена, его не будет видно, — встал и медленно вышел на луг, пригибаясь на ходу почти вровень с копнами. Он шел медленно и то и дело настороженно останавливался. Наконец впереди показались пять рядов туго натянутой проволоки. Он лег на спину, просунул голову под нижний ряд, приподнял проволоку рукой и, оттолкнувшись ногами, подлез под нее.
   
Он уже хотел встать, когда на шоссе показались люди. Он пропустил их далеко вперед, потом поднялся и зашагал следом за ними. Он присматривался по сторонам, нет ли здесь палаток. По шоссе изредка пробегали машины. Через ручей, пересекавший луг, был переброшен бетонный мостик. Том заглянул через парапет вниз. На дне глубокой лощины виднелась палатка, освещенная изнутри фонарем. Он постоял на мостике, разглядывая человеческие тени, ползавшие по брезенту. Потом перелез через изгородь, зашагал под откос, сквозь кустарник и низкорослый ивняк, и, спустившись, вышел на тропинку, идущую вдоль ручья. Перед палаткой на ящике сидел человек.
   
— Добрый вечер, — сказал Том.
   
— Ты кто такой?
   
— Да я… так просто… шел мимо…
   
— Знаешь здесь кого-нибудь?
   
— Нет. Говорю, я мимо шел.
   
Из палатки высунулась голова. Чей-то голос спросил:
   
— Что такое?
   
— Кэйси! — крикнул Том. — Кэйси! Как тебя сюда занесло?
   
— Ах, черт! Да ведь это Том Джоуд. Входи, Томми, входи.
   
— Ты его знаешь? — спросил человек, сидевший на ящике.
   
— Его? Надо бы мне его не знать! Сколько лет знаю. Мы сюда вместе приехали. Входи, Том. — Он схватил Тома за локоть и втащил в палатку.
   
Там — прямо на земле — сидели трое мужчин, посреди горел фонарь. Мужчины недоверчиво посмотрели на Тома. Один — загорелый, угрюмый на вид — протянул ему руку.
   
— Очень приятно, — сказал он. — Я слышал, как тебя Кэйси встретил. Кэйси, это тот самый, о котором ты говорил?
   
— Он, он самый. Ах ты господи! Где же все твои? Что ты здесь делаешь?
   
— Да вот, — сказал Том, — узнали, что здесь есть работа. Подъезжаем, а на дороге полно полисменов — загнали нас на эту ферму. Сегодня мы собирали персики в саду. Я видел, какие-то люди стояли вдоль дороги, кричали нам вслед. А в чем дело, так никто мне и не сказал. Я решил сам разузнать. Кэйси, а ты как сюда попал?
   
Проповедник наклонился вперед, и его высокий бледный лоб попал в полосу желтого света.
   
— Чудно́е это заведение — тюрьма, — сказал он. — Вот удалялся я раньше в пустыню, как Христос, думал, искал. Иной раз, бывало, прояснится. А по-настоящему стало все ясно только в тюрьме. — Глаза у него были живые и веселые. — Большущая камера, все время в ней полно. Люди уходят, приходят. Ну, я, конечно, со всеми говорил.
   
— Ну еще бы! — сказал Том. — Тебе бы только поговорить. Если бы тебя вздернули на виселицу, ты бы и с палачом словечком перекинулся. Я таких говорливых в жизни не видал.
   
Все засмеялись. Один из них — пожилой, с морщинистым лицом — хлопнул себя по коленке.
   
— Всё время говорит, — сказал он. — А людям нравится — слушают его с удовольствием.
   
— Ведь он бывший проповедник, — сказал Том. — Признался он вам в этом?
   
Кэйси усмехнулся.
   
— Так вот, — снова начал он, — стал я кое в чем разбираться. В тюрьму разный народ попадает — кто за пьянство, а кто за воровство — и таких больше всего. И воруют большей частью по нужде. Понимаешь? — спросил он.
   
— Нет, — сказал Том.
   
— Ведь это все хорошие люди, понимаешь? А что их сгубило? Нужда. И мало-помалу я понял, что все зло в нужде. А до самой сути еще никак не докопаюсь. Как-то раз дают нам прокисшие бобы на обед. Один поднял крик, а толку никакого. Кричит — надсаживается. Надзиратель заглянул в камеру и ушел. Тогда второй начинает кричать. А потом мы все подхватили хором, тянем в одну ноту. И знаете, что было? Того и гляди стены рухнут от нашего крика. Вот тут и началось! Надзиратели забегали, засуетились. В конце концов принесли нам на обед другой еды. Понимаешь?
   
— Нет, — сказал Том.
   
Кэйси подпер подбородок ладонью.
   
— Может, другому не втолкуешь? — проговорил он. — Может, тебе самому до этого надо дойти? А где твоя кепка?
   
— Я без нее вышел.
   
— Как сестра?
   
— Раздалась — настоящая корова. Наверно, двойню родит. Живот впору на колеса ставить, все его руками поддерживает. А ты мне так и не объяснил, что здесь делается.
   
Пожилой сказал:
   
— Мы бастуем. Здесь объявлена забастовка.
   
— Что ж, пять центов с ящика не бог весть какие деньги, но прокормиться можно.
   
— Пять центов? — крикнул пожилой. — Пять центов? Вам платят пять центов?
   
— Да. Мы заработали сегодня полтора доллара.
   
В палатке наступила напряженная тишина. Кэйси молча смотрел в темноту.
   
— Слушай, Том, — сказал он наконец. — Мы приехали сюда работать. Нам пообещали пять центов. Народу собралось тьма-тьмущая. Пришли в сад, а нам заявляют: два с половиной цента. На это и один не прокормишься, а если у тебя дети… Мы отказались. Нас выгнали. Тут откуда ни возьмись нагрянули полисмены. А теперь вам платят пять центов. И ты думаешь, так и будут платить по пяти центов, когда забастовка кончится?
   
— Не знаю, — сказал Том. — Пока что платят.
   
— Слушай, — продолжал Кэйси. — Мы хотели остановиться все в одном месте, а нас погнали, как свиней, в разные стороны, кого куда. А скольких избили! Как свиней. А вас, как свиней, загнали в ворота. Мы долго не продержимся. Среди нас есть такие, у кого два дня крошки во рту не было. Ты вернешься туда?
   
— Хочу вернуться, — ответил Том.
   
— Так вот… расскажи там людям. Объясни им, что они морят нас голодом, а себе нож в спину всаживают. Вот увидишь — с нами разделаются, а потом вы и ахнуть не успеете, как вам сбавят до двух с половиной центов.
   
— Попробую, расскажу. Только не знаю, как это сделать. Я в жизни такой охраны не видал — все с ружьями. Наверно, и говорить друг с другом не велено. Все мимо проходят — даже не здороваются. Глаза книзу, слова лишнего не услышишь.
   
— Все-таки попробуй, Том. Как только мы уйдем отсюда, оплату сразу снизят до двух с половиной центов. А ты сам знаешь, что это такое — нарвать и перетаскать тонну персиков за один доллар. — Он опустил голову. Нет… так нельзя. Так даже сыт не будешь… Не прокормишься.
   
— Попробую, что выйдет.
   
— А как мать поживает?
   
— Ничего. Ей очень понравилось в правительственном лагере. Душевые, горячая вода.
   
— Да… я про них слышал.
   
— Там было хорошо. Только работы не нашли. Пришлось уехать.
   
— Надо бы и мне побывать в таком лагере, — сказал Кэйси. — Посмотреть, как там живут. Говорят, полисмены туда не показываются.
   
— Там люди сами себе полисмены.
   
Кэйси вскинул голову.
   
— А беспорядки были? Драки, воровство, пьянство?
   
— Не было, — ответил Том.
   
— Ну а если с кем сладу нет — тогда как? Что тогда делают?
   
— Выгоняют из лагеря.
   
— А таких много?
   
— Да нет, — сказал Том. — Мы прожили там месяц, и всего один случай был.
   
Глаза у Кэйси заблестели. Он повернулся к остальным.
   
— Слышали? Что я говорил? Полисмены не столько пресекают беспорядки, сколько сами их разводят. Слушай, Том. Ты попробуй поговори с людьми, пусть они тоже бастуют. Дня через два самое время. Ведь персики поспели. Объясни им все.
   
— Не пойдут, — сказал Том. — Пять центов, а на остальное им плевать.
   
— Да ведь пять центов платят только штрейкбрехерам.
   
— Этого им не вдолбишь. Пять центов. Вот что для них самое главное.
   
— А ты все-таки попробуй.
   
— Отец не пойдет, я знаю. Отмахнется — не его дело.
   
— Да, — сокрушенно проговорил Кэйси. — Пожалуй, верно. Ему сначала надо на собственной шкуре все это испытать.
   
— Мы наголодались, — сказал Том. — А сегодня было мясо на ужин. Думаешь, отец откажется от мяса ради других? Розе надо пить молоко. Думаешь, мать заморит ее ребенка только потому, что за воротами какие-то люди глотку дерут?
   
Кэйси грустно сказал:
   
— Хотел бы я, чтобы они это поняли. Поняли бы, что мясной обед только так и можно себе обеспечить… А, да что там! Устал я. Иной раз чувствуешь: устал, нет больше сил. Помню, был у нас в камере один человек. Его засадили при мне за то, что хотел организовать союз. В одном месте удалось. А потом налетели «бдительные». И знаешь, что было? Те самые люди, которым он хотел помочь, отступились от него — начисто. Боялись с ним рядом показаться: «Уходи отсюда. С тобой опасно». Он обижался, горевал, а потом ничего, обошлось. «Не так уж это плохо, говорит, когда знаешь, как бывало в прежние времена. После французской революции всем вожакам головы поснимали. Но ведь мы не для собственного удовольствия это делаем, а потому, что не можем иначе. У нас это сидит в самом нутре. Вот, например, Вашингтон. Боролся за революцию, а потом вся сволочь на него ополчилась. И с Линкольном то же самое — его смерти тоже добивались».
   
— Да, тут удовольствием и не пахнет, — сказал Том.
   
— Какое там! Он еще говорил: «Мы делаем все, что можем. А самое главное — это чтобы все время хоть не намного, а шагать вперед. Там, может, и назад попятишься, а все-таки не на полный шаг. Это можно доказать, говорит, и этим все оправдывается. Значит, даром ничего не было сделано, хоть, может, так и покажется на первый взгляд».
   
— А ты все такой же, — сказал Том. — Все разглагольствуешь. Вот возьми моего братца Эла. Он только и знает, что бегать за девчонками. Больше ему ничего не надо. Дня через два и тут какую-нибудь найдет. Весь день об этом думает, всю ночь этим занимается. Плевал он на всякие там шаги — вперед, назад, в сторону.
   
— Правильно, — сказал Кэйси. — Правильно. Что ему в жизни положено, то он и выполняет. И так все, не только он один.
   
Человек, сидевший у входа в палатку, откинул полу.
   
— Что-то неладно дело, — сказал он.
   
Кэйси выглянул наружу.
   
— А что такое?
   
— Сам не знаю. Не сидится мне. Пугливый стал, хуже кошки.
   
— Да что случилось?
   
— Не знаю. Чудится что-то, а прислушаешься — ничего нет.
   
— Пугливый ты стал, верно, — сказал пожилой. Он поднялся и вышел. А через минуту заглянул в палатку. — Надвигается большая черная туча. Гроза будет. Вот что его взбудоражило — электричество. — И он снова скрылся в темноте. Остальные двое встали и вышли наружу.
   
Кэйси тихо сказал:
   
— Им всем не по себе. Полисмены то и дело грозят: изобьем, выгоним вас всех отсюда. А меня считают вожаком, потому что я много говорю.
   
Пожилой снова заглянул в палатку.
   
— Кэйси, погаси фонарь и выходи. Тут что-то неладно.
   
Кэйси прикрутил фитиль. Огонек нырнул вниз, вспыхнул и погас. Кэйси ощупью выбрался наружу. Том — следом за ним.
   
— Что такое? — тихо спросил Кэйси.
   
— Да не знаю. Слушай.
   
Громкое кваканье лягушек, сливающееся с тишиной. Сухое резкое стрекотанье кузнечиков. Но на этом фоне слышались и другие звуки — приглушенные шаги в той стороне, где была дорога, похрустыванье комьев земли под ногами, шелест кустов вдоль ручья.
   
— Я что-то ничего не разберу. Неясно. Может, нам только чудится? — успокаивал их Кэйси. — Мы сейчас все начеку. Нет, я ничего не слышу. А ты, Том?
   
— А я слышу, — ответил Том. — Да… слышу. По-моему, окружают. Давайте лучше уйдем отсюда.
   
Пожилой шепнул:
   
— Под мост… вон туда. Эх, не хочется палатку оставлять.
   
— Пошли, — сказал Кэйси.
   
Они тихо двинулись вдоль ручья. Арка моста чернела впереди, точно пещера. Кэйси нагнулся и нырнул под мост. Том за ним. Их ноги соскользнули с откоса в воду. Они прошли футов тридцать, прислушиваясь к собственному дыханию, гулко отдававшемуся под сводами. Потом вышли на другую сторону и выпрямились.
   
Громкий крик:
   
— Вот они! — Две полоски света поймали их, уткнулись им в лицо, ослепили. — Стой, ни с места! — Голоса шли из темноты. — Это он и есть. Лобастый черт! Он самый.
   
Кэйси, как слепой, смотрел на огонь. Он дышал тяжело.
   
— Слушайте, — сказал он. — Вы не ведаете, что творите. Вы детей хотите уморить голодом.
   
— Молчать, красная сволочь!
   
На свет вышел грузный, приземистый человек. В руках у него была новенькая белая палка от кирки.
   
Кэйси повторил:
   
— Вы не ведаете, что творите.
   
Человек замахнулся. Кэйси нырнул вниз. Тяжелая палка с глухим стуком ударила его по виску, и Кэйси рухнул на бок, в темноту.
   
— Стой, Джордж, ты, никак, убил его.
   
— Посвети, — сказал Джордж. — Поделом тебе, сволочь! — Полоска света ткнулась вниз, пошарила по земле и нашла размозженную голову Кэйси.
   
Том стоял, глядя на проповедника. Полоска света выхватила из темноты грузные ноги и новенькую белую палку. Том кинулся молча. Он завладел палкой. Удар пришелся по плечу… Промах. Он сам это почувствовал. Но во второй раз палка со всей силой опустилась на голову, и когда человек упал, на него обрушилось еще три удара. Полоски света заметались из стороны в сторону. Раздались крики, топот, треск кустарника. Том стоял над бесчувственным телом. И вдруг — слепящий удар палкой по голове. Ему показалось, что его пронизало током. А секунду спустя он уже бежал вдоль берега, пригибаясь чуть не к самой земле. Позади слышалось шлепанье ног по воде. Он круто свернул в сторону и, продираясь между кустами, забрался в самую их чащу. И замер там. Погоня приближалась, полоски света шарили вдоль ручья. Он ползком поднялся по откосу. Дальше был фруктовый сад. Но крики доносились и сюда. Он пригнулся и побежал по грядкам; комья земли шуршали, летели у него из-под ног. Впереди вдоль оросительной канавы темнел кустарник, окаймлявший луг. Он перелез через изгородь, продрался сквозь кусты винограда и черной смородины и, хрипло дыша, лег на землю. Он ощупал онемевшее лицо и нос. Нос был разбит, по подбородку струйкой стекала кровь. Он лежал на земле ничком до тех пор, пока мысли у него не прояснились. Потом медленно подполз к канаве, умылся холодной водой, оторвал лоскут от подола рубашки, намочил его и прижал к скуле и носу. Израненное лицо заломило от холода.
   
Черное пятно грозовой тучи стояло на горизонте, окруженное яркими звездами. Кругом снова все затихло.
   
Том ступил в воду, и дно сразу ушло у него из-под ног. Он взмахнул раза два руками и с трудом выбрался на противоположный берег. Мокрая одежда липла к телу. Он сделал несколько шагов, в башмаках захлюпала вода. Он сел, снял башмаки и вылил из них воду. Потом отжал снизу промокшие штанины, снял пиджак и скрутил его жгутом.
   
Впереди, около шоссе, плясали огоньки ручных фонарей, шаривших вдоль оросительной канавы. Том обулся и, осторожно ступая, вышел на скошенный луг. Башмаки перестали чавкать. Он выбирал направление инстинктивно и наконец ступил на дорогу по ту сторону луга и, крадучись, подошел к прямоугольнику лагеря.
   
Караульный, заслышав шорох, крикнул:
   
— Кто идет?
   
Том кинулся ничком на землю и замер; луч света скользнул над ним. Он бесшумно подполз к домику Джоудов. Дверь скрипнула на петлях. И голос матери — спокойный, твердый, без капельки сонливости:
   
— Кто там?
   
— Это я, Том.
   
— Ложись скорее спать. Эла еще нет.
   
— Наверно, девчонку нашел.
   
— Ложись, — тихо сказала она. — Я тебе постелила под окном.
   
Он разыскал свое место и разделся догола. Он лежал под одеялом, дрожа мелкой дрожью. Онемелость в разбитом лице проходила, и боль отдавалась теперь во всей голове.
   
Эл вернулся только через час. Он осторожно подошел к окну и наступил на мокрую одежду Тома.
   
— Тише, — сказал Том.
   
Эл шепнул:
   
— Не спишь? Где это ты ухитрился так промокнуть?
   
— Ш-ш, — сказал Том. — Утром расскажу.
   
Отец повернулся на спину, и комната наполнилась густым, заливистым храпом.
   
— Какой ты холодный, — сказал Эл.
   
— Ш-ш. Спи. — Маленькое окно серым квадратом выступало из темноты.
   
Том не спал. Нервы на лице отошли и заныли, скулу нестерпимо ломило, перебитый нос распух, и в нем тукала такая боль, что казалось, она встряхивает, швыряет из стороны в сторону все его тело. Он смотрел на маленький квадрат окна, видел, как звезды медленно скользят по небу и исчезают за косяком. Время от времени до его слуха доносились шаги караульных.
   
Наконец где-то вдали закричали петухи, и окно понемногу посветлело. Он тронул кончиками пальцев распухшее лицо, и Эл, потревоженный этим движением, застонал и забормотал что-то во сне.
   
Мало-помалу рассвело. В домах, притиснутых один к другому, послышались первые утренние звуки, треск хвороста, негромкое звяканье сковородок. Мать вдруг приподнялась и села на матраце. В сероватых сумерках Тому было видно ее лицо, опухшее со сна. Она долго смотрела на окно. Потом откинула одеяло и потянулась за платьем. Все еще сидя, она накинула его на голову, подняла руки, и платье скользнуло вниз. Мать встала и одернула его. Потом, осторожно ступая босыми ногами, она подошла к окну и остановилась перед ним; ее проворные пальцы расплели косу, пригладили пряди и снова заплели их. Она сложила руки на груди и несколько минут стояла не двигаясь. Свет, падающий в окно, освещал ее лицо. Она повернулась, осторожно прошла между матрацами и взяла фонарь. Створка скрипнула, она поднесла спичку к фитилю.
   
Отец лег на бок и заморгал, глядя на нее. Она сказала:
   
— Па, ты еще сколько-нибудь получил?
   
— А? Талон на шестьдесят центов.
   
— Тогда вставай. Поди купи лярду и муки. Только поскорей.
   
Отец зевнул.
   
— Может, лавка еще не открыта.
   
— Пусть откроют. Надо вас накормить. Скоро идти на работу.
   
Отец натянул комбинезон и порыжевший пиджак. Он лениво вышел из дому, зевая и потягиваясь на ходу.
   
Дети проснулись и, как мышата, посматривали по сторонам, высунув головы из-под одеяла. В комнате чуть посветлело. Но свет был серый, предрассветный. Мать оглядела матрацы. Дядя Джон проснулся. Эл спал крепко. Ее глаза остановились на Томе. Секунду она приглядывалась к нему, потом быстро шагнула вперед. Лицо у Тома было вспухшее, синее, на губах и на подбородке чернела запекшаяся кровь. Рваная рана на щеке туго стянулась по краям.
   
— Том, — шепнула она, — что с тобой?
   
— Ш-ш, — сказал он. — Тише. Я подрался.
   
— Том!
   
— Так вышло, ма.
   
Она опустилась рядом с ним на колени:
   
— Беда, Том?
   
Он долго не отвечал ей.
   
— Да, — сказал он наконец. — Я не выйду на работу. Надо скрываться.
   
Дети подползли к ним на четвереньках, жадно глядя на Тома.
   
— Ма, что с ним?
   
— Тише! — сказала мать. — Идите умойтесь.
   
— У нас мыла нет.
   
— Ну, одной водой.
   
— А что с Томом?
   
— Замолчите сию минуту. И не вздумайте болтать.
   
Они отползли к противоположной стене и присели на корточки, зная, что сейчас их никто не тронет.
   
Мать спросила:
   
— Плохо?
   
— Нос перебит.
   
— Я не про это.
   
— Да. Плохо.
   
Эл открыл глаза и посмотрел на Тома.
   
— Господи боже! Где это тебя угораздило!
   
— Что случилось? — спросил дядя Джон.
   
Вошел отец.
   
— Открыто было. — Он положил на пол около печки маленький мешочек муки и брусок лярда. — Что такое? — спросил он.
   
Том приподнялся на локте и тут же лег.
   
— Эх, ослаб я. Сейчас расскажу. Так, чтобы всем сразу. А ребята?
   
Мать посмотрела на прижавшихся к стене детей.
   
— Подите умойтесь.
   
— Нет, — сказал Том. — Пусть слушают. Пусть все узнают. А то как бы не проболтались.
   
— Да что случилось? — допытывался отец.
   
— Сейчас расскажу. Я пошел вчера разузнать, почему те кричали у канавы. И встретил Кэйси.
   
— Проповедника?
   
— Да. Проповедника. Только теперь он руководил забастовкой. За ним пришли, взять его.
   
Отец спросил:
   
— Кто пришел?
   
— Не знаю. Какие-то люди. Вроде тех, что тогда остановили нас на дороге около лагеря. С палками. — Он помолчал. — Кэйси убили при мне. Размозжили ему голову. У меня в глазах потемнело. Вырвал палку, — Рассказывая, он снова видел ночь, темноту, огни фонарей. — Я… я ударил одного.
   
У матери перехватило дыхание. Отец словно окаменел.
   
— Убил? — тихо спросила она.
   
— Не знаю… У меня в глазах потемнело. Норовил так, чтобы убить.
   
Мать спросила:
   
— Тебя видели?
   
— Не знаю. Не знаю. Должно быть, видели. Они были с фонарями.
   
Секунду мать молча смотрела ему в глаза.
   
— Па, — сказала она, — разломай ящики. Надо приготовить завтрак. Вам скоро на работу. Руфь, Уинфилд! Если кто спросит — Том заболел, слышите? А если будете болтать, его… посадят в тюрьму. Слышите?
   
— Да, ма.
   
— Джон, ты последи за ними, чтобы они ни с кем не разговаривали. — Она разожгла огонь из ящиков, в которых раньше были сложены вещи, замесила тесто, поставила на плиту кофейник. Тонкие доски горели жарко, огонь с ревом рвался в трубу.
   
Отец разломал последний ящик. Он подошел к Тому.
   
— Ведь Кэйси… Кэйси был хороший человек. Чего он вздумал ввязываться в такие дела?
   
Том хмуро сказал:
   
— Они приехали работать по пяти центов с ящика.
   
— Мы столько же получаем.
   
— Да. Мы штрейкбрехеры. Им давали два с половиной цента.
   
— Этого и на еду не хватит.
   
— Я знаю, — устало проговорил Том. — Потому они и забастовали. А с забастовкой, наверно, вчера покончили. И сегодня нам, наверно, тоже будут платить два с половиной.
   
— Да как же они, сволочи?..
   
— Вот так, па. Ты понимаешь? Кэйси был хороший человек, таким он и остался… Не могу забыть. Лежит… голова вдребезги, кровь хлещет. О господи! — Он закрыл глаза рукой.
   
— Что же теперь делать? — спросил дядя Джон.
   
Эл поднялся с матраца.
   
— Я знаю, что мне делать. Уйду, и все.
   
— Нет, Эл, так не годится, — сказал Том. — Без тебя теперь нельзя. Уходить надо мне. Со мной вам опасно. Я оправлюсь немного и уйду.
   
Мать возилась у печки. Голова ее была повернута к ним, чтобы лучше слышать. Она положила сала на сковороду и, дождавшись, когда оно зашипит, стала опускать в него тесто с ложки.
   
Том продолжал:
   
— Тебе нельзя уходить, Эл. На твоем попечении грузовик.
   
— Надоело мне.
   
— Что ж поделаешь, Эл. Ведь это твоя семья. Ты можешь помочь ей. А со мной теперь опасно.
   
Эл сердито заворчал:
   
— Не дают мне устроиться в гараже!
   
— Потом устроишься. — Том отвернулся от Эла и увидел Розу Сарона. Она лежала на матраце и смотрела на него огромными, широко открытыми глазами. — Ты не бойся, — сказал он ей. — Сегодня тебе молока купят. — Она потупилась и ничего не ответила ему.
   
Отец сказал:
   
— Все-таки надо знать наверняка, Том. Ты убил его?
   
— Я сам не знаю. Ведь было темно. Потом меня кто-то ударил. Я не знаю… Дай бог, чтобы подохла эта сволочь. Дай бог…
   
— Том! — крикнула мать. — Не надо так говорить.
   
На улице послышался грохот медленно подъезжающих машин. Отец подошел к окну.
   
— Эх, сколько нового народу приехало, — сказал он.
   
— Забастовку, наверно, прикончили, — сказал Том. — Наверно, нам будут платить теперь по два с половиной цента.
   
— Да ведь так хоть бегом бегай, все равно не заработаешь на обед.
   
— Я знаю, — сказал Том. — Ешьте падалицу. Все-таки немного поддержит.
   
Мать повернула лепешку на сковороде и помешала кофе.
   
— Слушайте, — сказала она. — Я сегодня куплю дробленой кукурузы. Сварю кашу. А как только раздобудем бензину, надо уезжать отсюда. Здесь нехорошо. И Тома одного я тоже не отпущу. Нипочем.
   
— Нет, ма, нельзя. Я же говорю — со мной теперь опасно.
   
Она вздернула подбородок.
   
— Так и сделаем. Ну, садитесь, ешьте, пора идти. Я уберусь и тоже приду. Надо побольше заработать.
   
Лепешки были такие горячие, что брызгали салом. Они быстро выпили кофе и налили себе по второй кружке.
   
Дядя Джон покачал головой, не поднимая глаз от тарелки.
   
— Так просто это с рук не сойдет. Опять мои грехи сказываются.
   
— Да будет тебе! — крикнул отец. — Некогда нам возиться с твоими грехами. Ну, пошли. Ребята, вы тоже идите, будете помогать. Ма верно говорит. Надо поскорей выбраться отсюда.
   
Когда они ушли, мать поднесла Тому тарелку и кружку.
   
— Ты бы поел.
   
— Нет, ма, не могу. Так все болит, что я и рта не открою.
   
— А ты попробуй.
   
— Нет, ма, не могу.
   
Она присела к нему на край матраца.
   
— Расскажи мне. Я хочу понять, как все было. Хочу во всем разобраться. Что Кэйси сделал? За что его убили?
   
— Ничего не сделал. Он стоял, а они осветили его фонарями.
   
— Что он говорил? Ты помнишь, что он говорил?
   
Том сказал:
   
— Конечно, помню. Кэйси говорил: «Вы не имеете права морить людей голодом». Потом этот толстый обругал его красной сволочью. А Кэйси сказал: «Вы не ведаете, что творите». Тогда толстый его ударил.
   
Мать опустила глаза. Она сжала руки.
   
— Так и сказал?.. «Вы не ведаете, что творите?»
   
— Да.
   
— Вот бы наша бабка его услышала.
   
— Ма… когда дышишь, ведь над этим не задумываешься. Вот так и со мной было. Я даже подумать не успел.
   
— Я тебя не виню. Хорошо, если б этого не случилось. Если б тебя там не было… Но ведь иначе ты не мог. Я не вижу за тобой вины. — Она подошла к печке и намочила тряпку в горячей воде. — Вот, возьми. Приложи к лицу.
   
Он приложил горячую тряпку к скуле и носу и съежился от боли.
   
— Ма, я ночью уйду. Я не хочу, чтобы вы из-за меня терпели.
   
Мать гневно заговорила:
   
— Том! Я много чего не понимаю. Но без тебя нам легче не станет. Без тебя мы совсем погибнем. Было время — жили мы на земле, и тогда все казалось просто. Старики умирали, дети рождались, и все мы жили вместе — у нас была семья, неразделимая… видишь, где она начинается, где кончается. А сейчас ничего не видишь. Ничего не поймешь. Сейчас все расползлось. Эл ноет, канючит — хочет отбиться от нас. От дяди Джона никакого толку. Отец потерял свое место. Он уже не главный в семье. Все рушится, Том. Семьи больше нет. А Роза… — Она обернулась и посмотрела в широко открытые глаза дочери. — Будет у нее ребенок, а семьи нет. Я стараюсь хоть как-то поддержать ее. Уинфилд… что из него получится? Скоро совсем одичает. Да и Руфь тоже… растут как звереныши. На кого мне опереться? Не уходи, Том. Останься, помоги нам.
   
— Хорошо, — устало проговорил он. — Хорошо. Хоть и зря это.
   
Мать вернулась к тазу с грязной посудой, перемыла оловянные тарелки и вытерла их.
   
— Ты не спал ночью?
   
— Нет.
   
— Так спи. Я видела, у тебя и брюки и рубашка мокрые. Надо подсушить их около печки. — Она убрала посуду. — Ну, я пойду в сад. Роза, если кто придет, — Том заболел, слышишь? Никого не пускай, слышишь? — Роза Сарона молча кивнула. — Мы к полудню вернемся. Ты усни, Том. Может, мы уедем отсюда вечером. — Она быстро подошла к нему. — Том, ты не сбежишь?
   
— Нет, ма.
   
— Правда? Никуда не уйдешь?
   
— Нет, ма. Я здесь буду.
   
— Ну, хорошо. Так не забудь, Роза. — Она вышла и плотно притворила за собой дверь.
   
Том лежал не двигаясь, — и вдруг сон, словно волной, поднял его к той черте, за которой гаснет сознание, медленно отступил и поднял снова.
   
— Том!
   
— А? Что? — Он проснулся, как от толчка. Он посмотрел ка Розу Сарона. Ее глаза негодующе горели. — Что тебе?
   
— Ты убил человека?
   
— Да. Не кричи. Хочешь, чтобы услышали?
   
— Пусть слышат! — крикнула она. — Мне та женщина все объяснила. Я теперь знаю, что бывает за грехи. Разве ребенок родится здоровый? Конни ушел, меня не кормят, как нужно. Молока я не вижу. — Она истерически вскрикнула: — Ты убил человека! Разве теперь родится здоровый ребенок? Я знаю… он будет урод… урод! Я никогда не танцевала в обнимку.
   
Том встал с матраца.
   
— Тише, — сказал он, — Услышат, придут.
   
— Пускай! Он будет урод. Я никогда так не танцевала.
   
Он шагнул к ней.
   
— Замолчи!
   
— Не подходи ко мне. Ведь это не в первый раз. Ты уже одного убил. — Лицо у нее побагровело. Она с трудом выговаривала слова. — Видеть тебя не могу! — Она закрылась одеялом с головой.
   
Том услышал приглушенные, судорожные рыдания. Он закусил губу и потупился. Потом подошел к отцовскому матрацу. Под матрацем лежала винтовка — тяжелый длинный винчестер 38-го калибра. Том взял его, проверил, есть ли патрон в стволе, взвел курок и вернулся на свое место. Он положил винчестер на пол, прикладом на матрац. Рыдания Розы Сарона перешли в тихие всхлипывания. Том лег, натянул одеяло на голову, натянул его на разбитое лицо, оставив небольшой продух. Он вздохнул:
   
— О господи, господи!
   
Около их домика остановились машины, послышались голоса.
   
— Сколько мужчин?
   
— Вот только мы, трое. А сколько вы платите?
   
— Поезжайте к дому номер двадцать пять. Номера на дверях.
   
— Слушаю, мистер. А сколько вы платите?
   
— Два с половиной цента.
   
— Да что это! Так и на обед не заработаешь.
   
— Плата два с половиной цента. Сюда с юга едет двести человек, они и таким деньгам будут рады.
   
— Мистер, да побойтесь вы бога!
   
— Ладно, ладно. Согласны — оставайтесь, а нет — поезжайте дальше. Мне некогда с вами пререкаться.
   
— Да ведь…
   
— Слушай. Плату не я устанавливаю. Мое дело записать вас. Хотите работать, пожалуйста. А нет — проваливайте отсюда подобру-поздорову.
   
— Значит, номер двадцать пять?
   
— Да, двадцать пять.
   
   
Том дремал, лежа на матраце. Его разбудил какой-то шорох в комнате. Рука потянулась к винчестеру и крепко стиснула приклад. Он откинул одеяло с лица. Рядом с матрацем стояла Роза Сарона.
   
— Что тебе? — спросил Том.
   
— Спи, — сказала она. — Спи. Я покараулю. Никто не войдет.
   
С минуту он молча смотрел ей в лицо.
   
— Ладно, — сказал он и снова натянул одеяло на голову.
   
   
Мать вернулась домой в сумерках. Она постучалась, прежде чем войти, и сказала:
   
— Это я, — чтобы не испугать Тома, она открыла дверь и вошла; в руках у нее был небольшой мешочек. Том проснулся и сел на матраце. Рана его подсохла и так стянулась по краям, что кожа на щеке блестела. Опухший левый глаз почти не открывался. — Никто не приходил? — спросила мать.
   
— Нет, — ответил он. — Никто. А плату все-таки снизили?
   
— Откуда ты знаешь?
   
— Слышал разговор на улице.
   
Роза Сарона безучастным взглядом посмотрела на мать.
   
Том показал на нее пальцем.
   
— Ма, она тут подняла крик. Думает, все беды свалятся одной ей на голову. Если я так ее расстраиваю, придется мне уйти.
   
Мать повернулась к Розе Сарона.
   
— Что с тобой?
   
Роза Сарона негодующе пробормотала:
   
— Разве родишь здорового ребенка, когда такое делается?
   
Мать сказала:
   
— Ну, будет! Будет! Я знаю, каково тебе, я знаю, что ты сама в себе не вольна, а все-таки держи язык за зубами.
   
Она повернулась к Тому.
   
— Не обращай на нее внимания. Том. Ей сейчас нелегко, я это по себе помню. Когда ждешь ребенка, так что ни случится, все будто одну тебя задевает, в каждом слове чудится обида, и будто все тебе наперекор. Ты не обращай на нее внимания. Она сама в себе не вольна.
   
— Я не хочу, чтобы она из-за меня мучилась.
   
— Ну, будет. Перестань. — Мать положила сумку на холодную печь. — Сегодня почти ничего не заработали, — сказала она. — Надо отсюда уезжать. Том, наколи мне щепок. Нет, тебе нельзя. Разломай вот этот ящик — он последний остался. Я велела, чтобы они хоть хворосту насобирали на обратном пути. К ужину будет каша, я немножко сахаром ее посыплю.
   
Том встал и разломал последний ящик. Мать разожгла топку с самого края, чтобы огонь был только под одной конфоркой. Она налила котелок и поставила его на печку. Вода в котелке, стоявшем над самым огнем, скоро засипела и забулькала.
   
— Ну, как сегодня работали? — спросил Том.
   
Мать зачерпнула чашкой кукурузной муки из мешочка.
   
— И говорить об этом не хочется. Я сегодня вспоминала, как люди шутили раньше. Теперь мы не шутим. И это очень плохо. А если кто отпустит какую-нибудь шутку, так она получается злая, горькая, и совсем не смешно. Сегодня один говорит: «Ну, кризис кончился. Я видел зайца, и, подумайте только, никто за ним не гнался». А другой отвечает: «Тут не в этом дело. Сейчас зайцев не бьют. С ними вот как обращаются: поймают, подоят и отпустят на свободу. Тебе, наверно, не молочный попался». Разве это смешно? А помнишь, как мы смеялись, когда дядя Джон обратил индейца в нашу веру и привел к себе домой, а индеец съел у него целый ларь бобов и удрал, да еще бутылку виски с собой прихватил. Том, возьми тряпку, я ее в холодной воде намочила, приложи к лицу.
   
Сумерки сгущались. Мать зажгла фонарь и повесила его на гвоздь. Она подбросила щепок в огонь и стала понемножку сыпать кукурузную муку в кипяток.
   
— Роза, — сказала она, — ты помешаешь кашу?
   
На улице послышался быстрый топот. Дверь распахнулась, ударилась об стену. В комнату влетела Руфь.
   
— Ма! — крикнула она. — Ма, Уинфилда корчит!
   
— Где он? Говори!
   
Руфь еле переводила дух.
   
— Весь белый стал и повалился. Сколько он сегодня персиков съел! У него весь день понос. Так и повалился. Весь белый!
   
— Пойдем! — крикнула мать. — Роза, последи за кашей.
   
Она кинулась за Руфью. Она тяжело бежала по улице, не поспевая за девочкой. Навстречу им в сумерках шли трое мужчин, и средний нес на руках Уинфилда. Мать кинулась к ним.
   
— Это мой, — крикнула она. — Дайте его мне.
   
— Я донесу, мэм.
   
— Нет, дайте мне. — Она приняла мальчика на руки, повернулась к дому, но вдруг опомнилась. — Большое вам спасибо, — сказала она.
   
— Не за что, мэм. Мальчишка совсем ослаб. У него, наверно, глисты.
   
Мать быстро зашагала назад. Уинфилд, обмякший всем телом, неподвижно лежал у нее на руках. Мать внесла его в дом и положила на матрац.
   
— Что с тобой? Что? — допытывалась она. Уинфилд посмотрел на нее мутными глазами, мотнул головой и снова опустил веки.
   
Руфь сказала:
   
— Ма, я же говорю, у него весь день понос. Каждую минуту бегал. Он объелся персиками.
   
Мать пощупала ему лоб.
   
— Жа́ра нет. А сам весь бледный, щеки втянуло.
   
Том подошел к ним и посветил вниз фонарем.
   
— Все ясно, — сказал он. — Изголодался, ослабел. Купи ему банку молока, заставь выпить. Пусть каши с молоком поест.
   
— Уинфилд, — сказала мать. — Ну как, получше тебе?
   
— Голова кружится, — ответил Уинфилд. — Будто все плывет.
   
— Ты еще такого поноса в жизни не видела, — внушительно проговорила Руфь.
   
В комнату, с охапками сухих веток, вошли отец, дядя Джон и Эл. Они сложили хворост у печки.
   
— Ну, что еще? — спросил отец.
   
— Уинфилд заболел. Ему нужно молока.
   
— Господи владыка! Нам каждому чего-нибудь нужно.
   
Мать спросила:
   
— Сколько сегодня заработали?
   
— Доллар сорок два цента.
   
— Так вот, сходи в лавку и купи банку молока для Уинфилда.
   
— С чего бы ему заболеть?
   
— С чего, не знаю, а заболел. Ну, ступай. — Отец, ворча, вышел из дома. — Ты не забыла про кашу?
   
— Нет. — В доказательство своих слов Роза Сарона быстро помешала в котелке.
   
Эл недовольно протянул:
   
— Да что такое, ма! Неужели одна каша? Это после того, как до темноты работали?
   
— Эл, ты знаешь, что надо уезжать. Я приберегаю на бензин. Ты сам это знаешь.
   
— Фу-ты черт! Ну как же тут работать, если мяса не видишь?
   
— А ты помолчи, — сказала мать. — О самом главном надо думать. Ты знаешь, о чем.
   
Том спросил:
   
— Это обо мне?
   
— Вот поужинаем, тогда все обсудим, — ответила мать. — Эл, бензина хватит на дорогу?
   
— Четверть бака, — ответил Эл.
   
— Не откладывай, говори сразу, — сказал Том.
   
— Нет, потом. Подожди. Мешай кашу, мешай. Сейчас поставлю кофе. Сахар или в кашу положите, или с кофе. На то и на другое не хватит.
   
Отец вернулся с банкой молока.
   
— Одиннадцать центов, — с отвращением проговорил он.
   
— Дай сюда. — Мать взяла у него консервную банку и открыла ее ножом. Она налила в кружку густого молока и протянула ее Тому. — Дай Уинфилду.
   
Том опустился на колени у матраца.
   
— Пей.
   
— Не могу я. Меня стошнит. Не приставайте ко мне.
   
Том встал.
   
— Он сейчас не может, ма. Потом дадим.
   
Мать приняла от него кружку и поставила ее на подоконник.
   
— Не вздумайте выпить, — предупредила она остальных. — Это для Уинфилда.
   
— Я молока совсем не вижу, — хмуро проговорила Роза Сарона. — А мне надо его пить.
   
— Знаю. Но ведь ты еще на ногах, а мальчишка свалился. Ну как, загустела каша?
   
— Да. Ложкой не провернешь.
   
— Хорошо, давайте есть. Вот сахар. Каждому по ложечке. Кто как хочет — или в кашу, или с кофе.
   
Том сказал:
   
— Я кашу люблю с перцем и солью.
   
— Соль — вот, — сказала мать. — А перец весь вышел.
   
Ящиков уже не было. Они расселись по матрацам и подкладывали себе каши на тарелки до тех пор, пока в котелке не показалось дно.
   
— Оставьте немного Уинфилду, — напомнила мать.
   
Уинфилд приподнялся на матраце, выпил молоко, и голод немедленно обуял его. Он поставил котелок между коленями, доел все, что там было, и принялся скрести ложкой по краям. Мать вылила оставшееся молоко в кружку и тайком сунула ее Розе Сарона. Потом разлила горячий черный кофе и обнесла им всех.
   
— Ну, будете вы говорить или нет? — спросил Том. — Я хочу послушать.
   
Отец неуверенно сказал: