1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 
— Как?    

— А может, вам нужно знать мое мнение об установке  диаметрально-фрезерного «Рейнеке-Лис»?    

— Вы все шутите, — произнес инженер, очевидно,  намекая на то, что есть на свете и серьезные вещи.    

— Я не шучу. но я имею разрешение говорить с молодыми  инженерами только о воробьях и соловьях.    

— От кого разрешение?    

— От вашего Вия.    

— От вия? Кто это, позвольте…    

— Это у Гоголя, Иван Семенович, в одной производсвенной  повести говорят: «Приведите Вия!» — это значит: пригласите самого высокого  специалиста. У вас тоже есть такой Вий.    

— Ах, Воргунов!    

— Так вот… Вий распорядился, чтобы с молодыми  инженерами я говорила только о разных птичках.    

— Распорядился? Не может быть!    

— Как «не может быть»? Это потому, что молодые инженеры  оказались скоропортящимися. Ужасное качество: вас можно перевозить только  скорыми поездами вместе с другми скоропортящимися предметами: молоком,  сметаной.    

Кирилл Новак с большим любопытством слушал этот разговор.  Больше всего ему понравилось, что Воргунов похож на Вия. Кирилл Новак недавно  прочитал повесть о Вие, и теперь стало ясным, что Воргунов действительно похож  на Вия. Кирилл Новак с увлечением представил себе, как он расскажет о таком  открытии четвертой бригаде, но в этот момент произошли события, способные дать  еще более богатый материал для сообщения четвертой бригаде. Сверху быстро сбежала  Ванда с порядочным узелком в руках и, еле-еле выговаривая слова, обратилась к  Надежде Васильевне:    

— Надежда Васильевна, миленькая, передайте эту  записочку с Торскому.    

— А ты куда это с узелком?    

— Ой, Надежда Васильевна, уезжаю!    

— Куда?    

— Уезжаю! Совсем! Говорить даже стыдно: к Пете уезжаю!    

Ванда чмокнула Надежду Васильевну и выбежала известибюля.  Только теперь Кирилл Новак понял, какое событие разыгралось перед его глазами,  и заорал благим матом в столовую:    

— Алеша! Алеша! Ванда…    

Зырянский вырвался из столовой, но было уже поздно. Он  видел, как тронулась в путь полуторка, и мог только сказать:    

— Ах ты… уехала, честное слово, уехала! Она с узелком  была? Да?    

— С узелком. Да вот записка к Торскому.    

— Записка? Все, как в настоящем романе! Вот мещане! Ах  ты, черт!    

«Торский, я люблю Петю и уезжаю к нему и выхожу замуж.  Спасибо колонистам за все. До скорого свидания».    

     

 15. БРИГАДИР ПЕРВОЙ    

     

Заметно или незаметно, а пришел август, такой самый август,  как и в прошлом году. Уже холодно стало спать в палатках, но Захаров тоже спал  и неудобно было поднимать вопрос о переходе в здание, а то Захаров еще скажет,  как это было раньше в подобных случаях:    

— Если холодно, можно ватой вас обложить, тогда будет  теплее…    

В прошлом году август был счастливым месяцем, и в этом году  все было еще лучше присособлено для счастья, если бы не первая бригада.    

Первая бригада! Первая бригада выбрала вместо Воленко  бригадиром Рыжикова! ни думали, в первой бригаде: вот они выберут Рыжикова, а  никто ничего не заметит. Как же это можно не заметить, если каждый вечер только  и разговору было в четвертой бригаде, что об этих самых выборах. Разговаривали  больше пацаны. Алеша Зырянский слушал с хмурым выражением, задумывался. Было о  чем задумываться. Что такое сделать с колонистами, что случилось в комсомоле,  почему Захаров все соглашается и соглашается. Почему первая бригада выдвигает  Рыжикова, а комсомольское бюро поддерживает? А Захаров что сказал на общем  собрании? Захаров сказал:    

— Я не возражаю против кандидатуры Рыжикова. Я надеюсь,  что в роли бригадира Рыжиков еще лучше проявит свои способности.    

А Марк Грингауз что говорил?    

— Все мы знаем, что в первой бригаде тяжелое положение.  Пять лучших комсомольцев уходят в вузы, значит, придут пять новеньких, с ними  тоже работа нелегкая. Рыжиков показал себя энергичным человеком, мы уверены,  что он поставит бригаду на должную высоту. Работник он хороший, бригадир будет  энергичный. Все знают, что он и Подвесько вывел на чистую воду, и Левитина  поймал с ключами… В это время Левитин закричал с места:    

— Я не брал ключей! Не брал!    

Марк Грингауз подождал, пока головы снова повернутся к  оратору, и продолжал:    

— Мы знаем, что в колонии многие против Рыжикова,  многие никак не могут простить ему прошлое. А сколько у нас таких товарищей, у  которых прошлое, так сказать, подмоченное! Если я начну называть фамилии, так  будет очень долго. А теперь они комсомольцы, и студенты, и кто хотите. Конечно,  тут дело доверия. А поэтому бюро разрешает комсомольцам голосовать как им  угодно. Большинство покажет…    

Рыжиков фертом ходил по колонии: куда тебе — знаменитый  литейщик! Баньковский, мастер, без Рыжикова и шагу ступить не может, даже свой  несчастный барабан начал ему доверять, хотя этому барабану до смерти три дня  осталось. Рыжиков — аккуратист, Рыжиков — веселый парень, Рыжиков ворам спуску  не дает в колонии. Нет, четвертую бригаду не так легко провести. Может быть,  колонистам некогда, у колонистов и новый завод, и фронт, и умирающие станки, и  школа опять на носу, и любовные неприяности с разными Петьками и Вандами. Но у  четвертой бригады нашлось время, чтобы крепче подумать о Рыжикове. И бригадир  четвертой, Алеша Зырянский, встал на собрании и сказал:    

— По вопросу о кандидатуре Рыжикова в бригадиры первой  наша бригада поручила сказать Володе Бегунку.    

Колонисты поняли, почему не бригадир будет говорить, а  Бегунок. Все узнали в этом ходе робеспьеровскую руку Алеши. Все помнят, как не  так еще давно Володя Бегунок что-то хотел сказать, а дисциплина бригадная  треснула Володю по голове, он сидел на ступеньках перед бюстом Сталина и  краснел, сжимая в руках свою трубу. И Зырянский хитрый: сейчас все должны  понять, что и тогда и теперь он согласен с Володей, что бригада Володю ни в чем  не обвинила, что только по причинам дипломатическим четвертая бригада не может  поднять настоящий скандал.    

Поэтому, когда Володя встал, чтобы говорить, колонисты  улыбнулись понимающими улыбками: упрямство четвертой бригады давно известно.  Володя сказал, сохраняя на лице выражение холодной вежливости по отношению к  Рыжикову и тонкого намека по отношению к собранию:    

— Четвертая бригада ничего не имеет против колониста  Рыжикова, но считает, что для первой бригады и для колонии можно найти более  достойнубю кандидатуру. Поэтому четвертая бригада будет голосовать против  Рыжикова.    

Торский с удивлением посмотрел на Володю, и этот взгляд был  для всех понятен: откуда у Бегунка такие шикарные выражения? Торский спросил:    

— Значит, четвертая бригада считает, что Рыжиков  недостоин звания бригадира?    

Володя чуть-чуть улыбнулся углом рта и ответил Торскому:    

— Нет, четвертая бригада вовсе не так считает. Ничего  подобного! Он тоже достойный, а только надо еще достойнее. Видишь?    

Теперь Володя улыбнулся полностью, что вполне  соответствовало одержанной им дипломатической победе. Но Торский не унимался:    

— Хорошо. Раз так, так почему четвертая бригада не  предложит своего кандидата?    

Кто их знает, может быть, четвертая бригада заранее  готовилась к вредным вопросам Торского, Бегунок не долго думал над ответом:    

— Мы можем предложить… пожалуйста… кого только угодно…  сколько есть колонистов, какого угодно колониста.    

— Только не Рыжикова?    

— Да, за всех будем «за» голосовать, а за Рыжикова  будем «против» голосовать.    

Общее собрание было восхищено мудрыми ответами Володи  Бегунка, хотя в этих ответах было много и чепухи. Для того чтобы ее обнаружить,  Торский задал еще один вопрос:    

— Значит, все колонисты могут быть бригадирами, только  Рыжиков не может?    

Володя обошелся без слов. Он просто задумчиво кивнул.    

— И ты можешь быть бригадиром первой или, например,  Ваня Гальченко?    

У всех загорелись глаза. Хотя и важный вопрос разбирался на  собрании, но колонисты всегда любили острые положения. В самом деле, как  Бегунок вывернется?    

И что ты скажешь, вывернулся! Правда, чмыхнул  по-мальчишески, совершенно забыв о своей дипломатической миссии, но сказал  громко, и когда начал говорить, то был даже чересчур серьезен:    

— Я не говорю, что я буду таким замечательным  бригадиром или там Ванька Гальченко, а только… все-таки лучше Рыжикова.    

Торский зажмурил глаза и зачесал пальцами у виска, колонисты  засмеялись, Брацан сказал хмуро:    

— Да довольно с ним… вот затеяли с пацаном  представление!    

Володя Бегунок услышал, покраснел, обиделся:    

— И вовсе не с пацаном, а вся четвертая бригада.    

Четвертая бригада сидела на ступеньках у бюста Сталина и  посмеивалась довольная: ее представитель здорово сегодня действует! А когда  Витя Торский предложил поднять руки, кто за Рыжикова, четвертая бригада, сложив  руки на коленях, рассматривала собрание насмешливыми глазами.    

— Кто против?    

Четырнадцать рук поднялось у бюста Сталина, и еще несколько  рук в других местах. Против голосовали: Игорь Чернявин, Оксана, Шура Мятникова,  Руслан орохов, Левитин, Илья Руднев, еще несколько человек.    

— Против двадцать семь голосов, — сказал  Торский. — Только непонятно, как голосуют Чернявин и Руднев. Выходит так,  что вы голосуете не со своими бригадами.    

Чернявин на это ничего не сказал, а Руднев ответил спокойно:    

— Да, меня Бегунок сагитировал.    

Руднев сказал это действительно спокойно. Никто не улыбнулся  его словам. И хотя только двадцать семь голосов было против Рыжикова, а  впечатление у всех осталось нехорошее. Еще никогда таких выборов в колонии не  было. И когда принесли знамя и временный бригадир первой Садовничий вытянулся  перед Захаровым, было не совсем удобно салютовать этой передаче. В четвертой  бригаде Филька шепнул Зырянскому:    

— Ой, Рыжикову салютовать?    

Зырянский шепотом ж и ответил:    

— Не Рыжикову, а общему собранию и знамени.    

Так Рыжиков стал бригадиром. Через неделю он дежурил по  колонии, и Ваня Гальченко, стоя на дневальстве, вытягивался «смирно», когда  Рыжиков проходил мимо.    

     

 16. СПАСИБО ЗА ЖИЗНЬ!    

     

Гораздо приятнее окончилось дело с Вандой. Конечно, ее  бегство из колонии было тяжелым ударом и оставленная Вандой записка помогала  мало. Хуже всего, что нашлись философы, которые стали говорить:    

И чего там перепугались? Ну влюбились, поженились, что ж  такого?    

Зырянский таким отвечал с пеной у рта:    

— Ничего такого? Давайте все переженимся! Давайте!    

— Чудак, так влюбиться же нужно. Ты влюбись раньше!    

— Ого! Влюбиться! Думаешь, это трудно? Вот увидите,  через три месяца все повлюбляются! Вот увидите.    

Похожай успокаивал Зырянского:    

— И зачем ты, Алеша, такое несоответствующее значение  придаешь? Не всякий же имеет полуторку. Без полуторки все равно не выйдет.    

И Соломон Давидович успокаивал:    

— Вы, товарищ Зырянский, не понимаете жизни: любовь —  это же не по карточкам! Вы думаете, так легко вклюбиться? Вы думаете, пошел  себе и влюбился? А квартира где? А жалованье где? А мебель? Это же только  идиоты могут влюбляться без мебели. И, насколько я понимаю, у колонисто еще не  скоро будет сносная мебель.    

— Да, вы вот так говорите, а потом возьмете и умыкнете  колонистку!    

— Товарищ Зырянский! Для чего я буду ее увозить, если  своих четыре дочки, не знаешь, как замуж выдать.    

Зырянскому не везло или Ванде, но пришла она в колонию в  выходной день, а дежурным бригадиром был в этот день… Зырянский. Колонисты жили  уже в спальнях. Ванда вошла в вестибюль в послеобеденный час, когда все либо в  спальнях сидят, либо в парке прячутся. На дневальстве стоял Вася Клюшнев,  похожий, как известно, на Дантеса. Ванда оглянулась и сказала несмело:    

— Здравствуй, Вася!    

Клюшнев обрадовался:    

— О Ванда, здравствуй!    

— Пришла проведать. К девочкам некого послать?    

— Да ты иди прямо в спальню. Там все.    

— А кто дежурный сегодня?    

— Зырянский.    

Ванда повалилась на диванчик, даже побледнела:    

— Ой, как не повезло!    

— Да ты не бойся, иди, что он тебе сделает?    

Но в этот момент Зырянский вышел из столовой вместе с  Бегунком:    

— А! Вы чего пожаловали?    

— Нужно мне, — с трудом ответила Ванда.    

— Скажите, пожалуйста, «нужно». Убежала из колонии,  значит, никаких «нужно»!    

Из столовой выбежали две девочки и запищали в восторге.  Потом на этот писк выбежали еще две и тоже запищали, вырвалась оттуда же Оксана  и, конечно, с обьятиями:    

— Ванда! Ой! Вандочка, миленькая!    

Зырянский пришел в себя и крикнул:    

— Я вас всех арестую! Она убежала из колонии!    

Оксана удивленно посмотрела на Зырянского:    

— Убежала! Что ты выдумываешь. Не убежала, а замуж  вышла!    

Володя Бегунок смотрел и тоже бросился к Ванде на шею:    

— Вандочка! Ах, милая, ах, какая радость! Она замуж  вышла!    

— Убирайся вон, чертенок! — закричали на Володю  девушки.    

Зырянский все-таки был в повязке.    

— Колонистски, к порядку.    

Это был привычный призыв дежурного бригадира, и девочки  смущенно смолкли.    

— Нечего ей здесь околачиваться! Я ее не пущу никуда.  Раз убежала из колонии, кончено! И из-за чего? Из-за романа!    

Ванда наконец тоже подняла голос:    

— Как это убежала? Что я, беспрзорная, что ли? Я целый  год в колонии!    

— Год в колонии. Тем хуже, что ушла, как… по-свински,  одним словом!    

Для тебя донжуаны лучше колонистов?    

— Какие донжуаны?    

— Петька твой — донжуан!    

И Володя Бегунок пропел со своей стороны:    

— Дон Кихот Ламанчакский.    

— Какой он донжуан? Мы с ним в загсе записались!    

— В загс тебе не стыдно было пойти, а в совет  бригадиров стыдно. Убежала и целый месяц носа не показывала! Товарищ Клюшнев! Я  не разрешаю пропускать ее в спальни. Клюшнев приставил винтовку к ноге:    

— Есть, не пропускать в спальни!    

Зырянский гневно повернулся и ушел в столовую. Бегунок  побежал в кабинет.    

— Вот ирод! — сказала Оксана. — Что же теперь  делать? Вася, ты не пропустишь?    

Вася грустно улыбнулся:    

— Что вы? Приказание дежурного не только для меня, а и  для вас обязательно.    

Но в этот момент в коридор вышел Захаров, девочки бросились  к нему:    

— Алексей Степанович! Вот пришла Ванда, а Зырянский не  пропускает ее в спальни!    

Захаров обрадовался Ванде не меньше девочек. Он поцеловался  с нею, пригладил ей прическу:    

— Как это можно? Такой дорогой гость! Алеша!    

Зырянский стал в дверях столовой.    

— Алеша! Как же тебе не стыдно!    

— Наш старый обычай — беглецов в колонию не впускать!    

— Какие там беглецы! Пропусти.    

Зырянский нахмурил брови, принял официальный вид:    

— Есть, товарищ заведующий! Товарищ Клюшнев, пропусти  ее по приказанию заведующего колонией!    

Захаров засмеялся, повертел головой, обнял Ванду за плечи,  шутя, галантным жестом показал девочкам дорогу, и все они отправились в  кабинет. Сидели они там долго, и Володя Бегунок потом рассказывал в четвертой  бригаде:    

— Там одни девчата, понимаете, собрались, так они все  по-своему, все по-своему. И Алексей Степанович ничего такого… не ругал, а  только все спрашивал, какая квартира, да какая там старуха, да какой Петька. А  Ванда все одно и тоже отвечает: ах, какой замечательный Петя, и какая  замечательная старуха, и какая замечательная квартира! А потом, понимаете,  прямо подошла так… к Алексею Степановичу и давать обнимать… за шею, все  обнимает и обнимает и ревет. Потеха! Все замечательное, все замечательное, а на  весь кабинет плачет. И она плачет, и другие девочки слезы вытирают, потеха…    

— А дальше?    

— А дальше Алексей Степанович говорит: Вололодька,  убирайся отсюда, до чего ты распустился! Я и ушел.    

— А за что?    

— Я… честное слово, я так, просто смотрел…больше  ничего.    

— А чего ж она плакала?!    

— А разве их разберешь? Она все благодарила,  благодарила. А потом так стала посередине кабинета и как скажет: «За жизнь!  Спасибо за жизнь!»    

Филька посмотрел серьезными своими глазищами и сказал:    

— Это она правильно: спасибо Алексею есть за что, это  правильно. А только вот непонятно: почему сейчас же реветь? Если «спасибо», так  при чем тут слезы? Он, наверное, выговаривал ей за что-нибудь?    

— Нет, ни чуточки не выговаривал. Он так… знаете…  совсем такой добрый был, ничуть не сердитый.    

Вечером был совет бригадиров. На совет пришел и Петя  Воробьев, и много пацанов сбежалось из четвертой бригады, и удивило всех  присутствие Воргунова. Он сел на диване рядом с колонистами и слушал  внимательно. Торский дал слово Ванде; Ванда осмотрела всех особенно  взволнованным взглядом, слезы дрожали у нее в голосе, когда она говорила:    

— Дорогие колонисты! Я у вас только год пожила, а я вам  по правде скажу: нет у меня другой жизни, только этот год и есть. И я всю жизнь  буду вас вспоминать и все буду вам спасибо говорить и Советской власти, аж пока  не помру. И вы простите мне, что я полюбила Петю, а вам ничего не сказала, я  боялась, и стыдно было. Вы простите, Петю простите, он же тоже, как колонист  все равно. И выпустите меня, как колонистку, с честью, и работать чтоб можно  было мне на новом заводе, хоть токарем, а может, и еще чем. И Петр Воробьев  сказал, несмело, правда, и все краснел и поглядывал на Зырянского:    

— Я вот… не оратор. Тут не в словах дело, а в человеке.  Вы не думайте, я все понимаю и не обижаюсь. Это, конечно, хорошо, что у вас  строго, я понимюа, оттого и Ванда… такая хорошая…    

— Понравилась? — спросил Зырянский.    

— А как же! Я люблю Ванду, прямо здесь говорю, и вы не  беспокойтесь, я на всю жизнь люблю…    

— Как хорошо, — прошептала Оксана, наклонившись к  уху Лиды Таликовой. Лида сочувственно кивнула головой.    

Зырянский все-таки попросил слова:    

— Ванда и Петро поступили нехорошо. Может, там они и  действительно на всю жизнь, а только кто их знает? А другим, может, на короткое  время захочется, а откуда мы знаем? Так тоже нельзя допускать. Дисциплина где  будет, если всем таким влюбленным волю дать? Должны были в совет бригадиров  заявить, а мы посмотрели бы, комиссию выбрали бы, проверить, как и что. А то  взяли, сели в грузовик и поехали. Это верно, что так у древних делали. Я  предлагаю за то, что вышла замуж без…    

И вот тут Воргунов сказал свое слово к колонистам:    

— Без благословения родителей.    

Не только Зырянский, все колонисты опешили от этого  неожиданного нападения, все повернули лица к Воргунову, а он сидел между ними  массивный, и как будто недовольный и смотрел прямо на Зырянского:    

— Я говорю: без благословения того… совета бригадиров.  Но это все равно. За такое дела родители раньше проклинали.    

Зырянский обрадовался человеческому голосу Воргунова.    

— Проклинать не будем, а под арест посадить Ванду и  Петра… часов на десять следует.    

Филька крикнул откуда-то из дальнего угла: — Правильно!    

Воргунов нашел Фильку взглядом, перегнулся в его сторону  всей тяжелой своей фигурой: — Это ты говоришь «правильно», а откуда ты знаешь?    

— Так и так видно!    

— А мне вот не видно.    

— Мало ли чего, — сказал Филька возможно более  низким голосом, — вы еще недавно в колонии.    

И вот тут увидели колонисты, что Воргунов умеет смеяться, да  еще как! У него и живот смеется, и плечи, а рот от открывает широко и  смеетсябасом. А потом он спросил Фильку, но уже строгим голосом:    

— Ты думаешь, и я сделаюсь таким кровожадным зверем,  как Зырянский?    

— А как же? Если у нас поживете… А только, может, вы  убежите раньше.    

Воргунов опять хохотал, ему нравился Филька. Колонисты  торжествовали по другому поводу: просто было приятно, что наконец этот  отчужденный главный инженер заговорил и даже засмеялся.    

Совет бригадиров окончился весело. Правда, Зырянский не снял  своего предложения, но за него поднялось только две руки, да и то одна рука  была Филькина, который не имел права голоса, потому что не был еще бригадиром.  Совет бригадиров постановил выпустить Ванду с честью, дать приданое, выбрать  комиссию, оставить на работе токарем, а в следующий выходной день всем советом  пойти к Воробьеву и посмотреть, как он живет, может, чем-нибудь и помочь придется.  Ванда уходила из совета счастливая, даже о своем Пете забыла, так тесно  окружили ее девочки.    

А вечером Ванда зашла проститься с четвертой бригадой.  Зырянский встретил ее приветливо, усадил на стул, спросил:    

— Ты на меня не сердишься?    

— Ой, милые мои мальчики, мне с вами так трудно  расставаться, что и сердиться некогда. Живите хорошо, не забывайте про меня. И  спасибо вам, что были товарищами, спасибо.    

Володя бегунок внимательно и серьезно слушал Ванду, но успел  посмотреть и на Фильку. У Фильки в глазу что-то блеснуло подозрительно, и  Володя воспрянул каверзным своим духом. Но Филька нахмурил брови и сказал  довольно важно, самым обыкновенным, ничуть не растроганным голосом.    

— Мы… что ж… мы и будем хорошими товарищами. Это ты не  беспокойся, Ванда. А только ты напрасно слезы… чего ж тут плакать?    

Ванда вытерла глаза, улыбнулась и набросилась на Ваню  Гальченко. Она поцеловала его при всех, и Ваня испуганно смотрел на нее, а  потом только опомнился:    

— Да что ж ты меня одного целуешь? Ты тогда и со всеми  попрощайся.    

И после этого вся четвертая бригада загалдела и полезла  целоваться. Пожимали Ванде руки и говорили:    

— Ты к нам приходи… в гости… В четвертую бригаду…  приходи.    

И Ванда перестала проливать слезы, а смеялась и обещалась  приходить. Может, потом и плакала где-нибудь но четвертая бригада того не  видела. А в самой четвертой бригаде все попрощались с Вандой весело, и ни один  колонист и не подумал плакать.    

     

 17. ФЛАГИ НА БАШНЯХ    

     

Постройка корпусов завода была закончена, и, как всегда это  бывает, именно теперь скопилась такая масса работы, что, казалось, ее  невозможно когда-нибудь переделать. Кое-где стояли на фундаментах станки,  другие станки еще прибывали и прибывали, и ставить их было негде: то фундамент  не готов, то подсыпка не сделана. Колонистский двор, как ни берегли его,  обратился все-таки в хаос. На новых зданиях стоят леса, везде разбросаны  бараки, сараи, остатки досок, щебень, просто обломки кирпича, зияют известковые  ямы, валяются разбитые носилки, куски фанеры, куски рогожи, и все это присыпано  вездесущим строительным прахом, от которого нет спасения уже и в главном  здании.    

А рядом с новым заводом, «возникающим в хаосе» стройки,  умирает старое производство Соломона Давидовича, и вокруг него распостраняется  такой же хаос, только этот хаос умирания.    

В конце августа наступающие цепи колонистов вышли на линию 1  ноября, это в среднем по колонии; правый фланг, девочки, «теснили отступающего  в панике противника» на линиях двадцатых чисел декабря, но все равно завод  Соломона Давидовича умирал. Токарные «козы» выбывали из строя одна за другой, в  машинном отделении деревообделочного цеха было не лучше. Стадион, заваленный  хламом обрезков, бракованных деталей, массой дополнительной приблудной дряни,  представлял настолько отвратительное зрелище, что Захаров категорически  запретил с наступлением холодов возвращаться на стадион для работы. Раза два на  стадионе почему-то начинались пожары. Их легко тушили, оставались черные пятна  обугленных участков, от этого стадион казался еще печальнее. Соломон Давидович  говорил колонистам:    

— Можно все вынести: можно перенести производственные  неполадки, можно перенести новый завод, но нельзя переносить еще и пожары!  Разве можно для моего сердца такие нагрузки? С какой стати?    

Колонисты утешали Соломона Давидовича:    

— Он все равно сгорит — стадион. Так и знайте, Соломон  Давидович, он все равно сгорит.    

— Откуда вы так хорошо знаете, что он сгорит?    

— А это все колонисты говорят.    

— Мне очень нравится: все колонисты говорят. Разве они  не могут говорить что-нибудь другое?    

— Про стадион? А что ж про него говорить? Это старый  мир, Соломон Давидович! Его все равно нужно подпалить.    

Соломон Давидович и обижался, и тревожился. Теперь он  выдумал для себя моду приходить по вечерам к Захарову и дремать на диване.  Захаров спрашивал его:    

— Почему вы не спите, Соломон Давидович?    

— Новое дело, хвороба его забрала б!    

— Какое дело?    

— Очень смешное, конечно, дело: пожара ожидаю.    

— На стадионе?    

— Ну а где же?    

— Так почему вы думаете, что пожар случится в то время,  когда вы не спите? Вежь загореться может и под утро?    

— Это совсем другое дело: под утро! Никто не скажет:  «Стадион загорелся, а Соломон Давидович спозаранку спать лег». А если я лягу и  в двенадцать часов, так это будет прилично, как вы думаете?    

— Это будет прилично.    

— Ну вот, я и посижу у вас до двенадцати.    

В конце августа приехал Крейцер, пробежал по цехам Соломона  Давидовича, зашел к Захарову и сказал:    

— Скажите этому вашему Володьке, пускай играет сбор  бригадиров.    

— Да ведь рабочее время.    

— Все равно. Предлагаю немедленно прекратить работу.  По-вашему, можно еще работать в этом самом механическом и на стадионе?    

— Совсем нельзя.    

— Давайте совет бригадиров!    

— Даем!    

Удивленные бригадиры и все колонисты в самый разгар рабочего  времени услышали «сбор бригадиров». Никому не пришло в голову, что этот  короткий, из трех звуков сигнал наносит последний удар старому производству  Соломона Давидовича.    

Заседание продолжалось недолго. Крейцер предложил все силы  колонистских бригад перебросить на строительство, чтобы скорее привести в  порядок новый завод и начать на нем работу. Колонисты встретили это предложение  овацией. Воргунов и предожение и овацию выслушал с недоверчивой тревогой,  присматривался к ребятам и задал только один вопрос:    

— И леса они будут разбирать?    

Бригадиры ответили недоуменными взглядами: они не поняли, в  чем сущность вопроса, а Воргунов смотрел на них и не понимал их недоуменных  взглядов. Соломон Давидович с осуждением пыхнул губами:    

— Пхи! Леса разбирать! Если вы им предложите разобрать  самого черта, так они разберут, к вашему сведению, и все сложат в порядке: лапы  отдельно, копыта отдельно, а рожки и хвости тоже отдельно. Вы можете спокойно  произвести инвентаризацию.    

Воргунов повернул к нему голову и произнес с сарказмом:    

— Черта мне не приходилось, но думаю, что это все-таки  легче, чем леса.    

— Ошибаетесь. Черт, вы думаете, он себе будет сидеть и  смотреть, как его разбирают? Он же будет кусаться!    

Этот оригинальный спор разрешил Захаров:    

— И Соломон Давидович и Петр Петрович запоздали с  проблемой: и бог и черт давно разобраны и сложены в музеях. А леса мы разберем,  Петр Петрович!    

Воргунов сделал движение всем телом, которое обозначало, что  он посмотрит, как колонисты разберут леса.    

На другой день у диаграммы штаба соревнования особенно  толпился народ. Боевая сводка гласила:    

"Положение на фронте 29 августа    

Вчера наш краснознаменный правый фланг нанес последний удар  противнку: годовой план швейного цеха выполнен полностью, девочки после  короткого штурма взяли правые башни города, на башнях развевается Красный флаг  СССР.    

Враг, потерявший всякую надежду на победу, приступил к  эвакуации города. Надеемся, что завтра, несмотря на выходной, наши части левого  фланга и центра вступят также в город".    

На диаграмме, действительно, было видно: на правой башне  развевается красный флаг. Это замечательное событие так долго ожидалось, что  просто глазам не верилось, когда оно наступило.    

Четвертая бригада в продолжении целого дня ходила смотреть  на диаграмму: действительно, на башнях стоит маленький, узенький красный флаг и  на нем написано: СССР. И на диаграмме было еще видно, как из города разбегаются  враги: они были совсем не синие, они оказались черненькие, мелкие, довольно  противные. Петр Васильевич Маленький нарисовал их тушью, и, видно, много  времени ушло на эту работу, потому что врагов было очень много.    

За ужином прочитали приказ. Было коротко сказано:    

«Пятой и одиннадцатым бригадам прибыть на общее собрание в  строгом порядке. Оркестру и знаменной бригаде быть в распоряжении дежурного  бригадира».    

И вечером на общем собрании состоялось торжество. Девочки  вошли в парадных костюмах, их встретили знаменным салютом, а потом поздравляли  и вообще хвалили. Конечно, у девочек не было таких «коз» и такого леса, как у  мальчиков, но все-таки нельзя было отрицать, что они здорово поработали, и  поэтому никто из мальчиков им не завидовал, а, напротив, все радовались и  смотрели на девочек сияющими глазами.    

На поздравление отвечала Оксана Литовченко. Игорь с  гордостью слушал ее речь. Он гордился тем, что только он один понимал, какая  это прелесть — Оксана! Никто другой не мог так хорошо сказать, как Оксана:    

— Вот что я вам скажу, дорогие мои товаищи! Кто ж это и  когда мог думать, что придут девчата в такую красивую комнату, а сорок хлопцев  на серебрянных трубах заиграют девчатам почет? А сами те хлопцы, которые играли  и которые под знаменем нашим стоят, они вместе с нами, и Соломоном Давидовичем,  и с новым нашим главным инженером Петром Петровичем, и с другими людьми, и  самое главное — с Алексеем Степановичем, и с другими, которых здесь нет, а  которые сейчас на работе, и с учителями нашими, и с мастерами, и с рабочими —  все как один человек послухали, что нам сказала партия большевистская, и что  говорил нам Ленин… И послухали и работали как герои, и не как наймиты, и  сделали сколько тысяч и сотен тысяч столов, и масленок, и чертежных столов, и  трусиков, и ковбоек; сделали и людям послали на потребу. И вот сейчас мы  завоевали для себя и для нашей страны новый завод, такой завод, который будет  делать машинки, будем делать для Красной Армии, бо Красная Армия теперь должна  не только пулями, а и машинами побивать врагов. И не для одной Красной Армии, а  и для трудящихся. И никто из колонистов, ни один человек не ховался в обозе,  как говорит товарищ Киров, самый первый друг и помощник товарища Сталина, а  только один, может быть, гад и до сегодняшнего дня живет между нами, и еще не  покарала его наша рука. И вчера еще пропадали инструменты на заводе. Видели,  как черненькие разбегаются из нашего города, которых нарисовал штаб  соревнования? Такой же черненький и между нами живет. И девчата просят нас, товарищи  колонисты: не нужно нам покоя, и не нужно нам никакой радости, пока не найдем  его и не… не арестуем. И девчата еще просят, чтоб такое торжество устроить  тогда, когда найдем его, какого еще торжества не было у нас!    

Вот какую речь сказала Оксана, и все слушали ее и забыли,  кто на каких станках работал, кто на правом, а кто на левом фланге, а кто в  центре. Сразу вспомнили и театральный занавес, и часы, серебрянные часы  Захарова, и прошлогодние пальто, и много всякого инструмента и добра,  пропавшего в колонии. И вспомнили Воленко. И все согласились с ней, что, когда  они найдут этого гада, — такой нужно праздник устроить в колонии, какого  еще никогда не было. А когда она кончила, все подумали, что ничего отвечать не  нужно на такую речь — все понятно и все одинаково думают. Но только взял слово  для ответа… Воргунов. С каких это пор Воргунов просит слова на общем собрании?  Что такое сделалось с Воргуновым.    

Воргунов, кряхтя, полез на ступеньки к бюсту Сталина. Он не  хотел говорить просто с места, он хотел говорить по-настоящему. И колонисты с  большим интересом смотрели, что будет дальше делать Воргунов. А он стал прямо  против знаменной бригады, сразу поднял палец:    

— Оксана Литовченко — так зовут эту девушку, которая  вам говорила, — бригадир пятой бригады! Так вот я, старик, старый инженер,  кланяюсь низко и говорю: молодец Оксана Литовченко! Она говорила о самом  главном: черненькие гадики ползают у нас под руками на каждом шагу и мешают  работать. Я вам правду скажу: ехал я к вам и думал: э, что там, балуются с ребятами,  какой там завод. Я не люблю подлизываться, и к вам не подлизывался и не буду  подлизываться. А теперь присмотрелся, прямо говорю: с вами и мне по дороге.  Скорее давайте приведем в порядок новый завод и скорее давайте работать.  Черненьких всяких будем кипятком вываривать, вместе будем, хорошо?    

Колонисты с радостью аплодировали старому инженеру:  прибавилось еще подмога на боевых участках их фронта. А Воргунов продолжал:    

— А только на работе я человек строгий. Не скажу:  страшно строгий, но так… не полегче Алексея Степановича!    

— Подходяще! — закричали колонисты.    

— Подходяще? Тогда по рукам. И вы будете меня  слушаться.    

— А вы нас?    

— Вас слушаться? Да, что ж, пожалуй, иногда и  придется!..    

Воргунов смеялся, стоя возле бюста Сталина, а колонисты  смеялись, стоя вдоль дивана. Смеялись и в оркестре, и знаменная бригада, и  четыре строевые шеренги девочек.    

На другой день боевая сводка обьявила:    

«Враг покинул стены нового города. Наши части по всему  фронту вступили в город. Наши красные флаги развиваются на всех башнях.  Последние силы врага залезли на территорию строительства и прячутся между  бочками и ящиками и в кучах мусора. Часть засела на старом стадионе.  Постановлением совета бригадиров решено в течение сентября выбрать их из  последнего убежища, чтобы к празднику 7 Ноября не осталось в колонии ни одного  врага».    

     

 18. ЧТО ТАКОЕ ЭНТУЗИАЗМ    

     

Воругнов считал: как раз будет хорошо назначить один месяц  для приведения в порядок территории строительства, старых и новых зданий.  Воргунов, вероятно, правильно рассчитал, что энергия одиннадцати бригад  чего-нибудь стоит. Но уже 31 августа общее собрание постановило:    

"1. При таком положении заниматься в школе все равно  невозможно. Начало учебных занятий перенести на 15 сентября, с тем чтобы зимних  вакаций не устраивать.    

2. Работать без сигнала «кончай работу», а сколько влезет.    

3. Работать по ответственным бригадным участкам.    

     

     4. Закончить работу к 15 сентября".         

1 сентября все бригады вышли на работу сразу после завтрака  — в одну смену. Этого Воргунов не ожидал. Он рассчитывал на 100 человеко-дней в  сутки да еще сбрасывал 35 процентов на «детскую поправку». Но уже в конце  первого дня увидел, что в его распоряжении полных восьмичасовых двести  человеко-дней, а что касается поправки на малолетство, то здесь вообще было  трудно что-нибудь разобрать. Во многих местах работа имела, безусловно, детский  характер.    

Строительная площадка вдруг приобрела новый вид. И раньше на  ней работало до двухсот строителей: плотников, столяров, штукатуров, рабочих. И  сейчас они были на своей работе, строительный организм остался тот же. А  колонисты как будто даже и не изменили ничего существенно. Эти мальчики и  девочки и меньше знают, и меньше у них физической силы, но зато они как кровь в  организме. Как кровь, они стремительны и вездесущи. Они пропитывают своим  участием, словом, смехом, требованием и уверенностью каждый участок работы,  везде копошатся их подвижные фигурки, что-то тянут, кряхтят, кричат, потом  забеспокоятся вдруг, как воробьи, целой стаей срываются и уносятся на новую  линию, где требуется помощь.    

В самом корпусе, там, где почва идет под уклон, работают  девочки. Их бригадам выпала трудная работа: высыпка. Сюда нужно поднести тысячи  носилок земли, и пока этого не будет сделано, нельзя настлать полы, нельзя  устанавливать фундаменты для станков.    

Где-то на каком-то секретном совещании девочки постановили  работать бегом. В первый день этот способ всех поразил, но ребята говорили:    

— Упарятся, куда ж там!    

Но бегом девочки работали и на другой день, и на третий, а  потом уже стало ясно: они не только не умариваются, а, пожалуй, просто  привыкают работать бегом. И тогда между ребятами пошли другие разговоры:    

— Смотри ты: и с пустыми носилками бегом, и с полными  бегом!    

Воргунова эти детские темпы начали уже и тревожить. Он все  чаще и чаще заходит в здание и смотрит. Мимо него пролетает пара за парой и  хохочут:    

— Здрасьте, Петр Петрович! Как мальчишки там, не  гуляют?    

Вместе с колонистами работают и учителя и инструкторы.  Пожилая инструкторша швейного цеха тоже бегает за девочками и застенчиво и  счастливо протестует:    

— Меня, старуху, загоняли, подлые девки. Им, понимаешь,  это удобно: легкие они, а мне куда там за ними. Правда, они все-таки  придерживают, когда со мной.    

На готовой уже площадке, у почти сложенного фундамента,  сидит на земле старик каменщик и смеется беззубым ртом.    

— В жизни ничего такого не видел: это я тебе вот что  скажу: до чего упорный народ! И все смеются… Смотришь, смотришь, аж зло берет;  эх, коли мне помолодеть бы! Уж я пробежался бы, смотри какую и перегнал бы! Ох!    

Он вдруг вскакивает и бросается вдогонку за Леной Ивановой и  Любой Ротштейн.    

Четвертой бригаде поручена работа специальная: они бьют  щебень для бетона. Кирпичные остатки рассеяны по всей территории строительства,  и они исчезают под молотками пацанов, как огонь под струей из брандспойта. Не  успеешь оглянуться, а пацаны уже на новом месте сидят на корточках, постукивают  молотками и, по обыкновению, спорят:    

— Строгальный, если постель ходит, а если резец ходит,  так это называется шепинг! Ох, там шепинг один маленький, называется «Кейстон»!    

— Шепинг — это тоже строгальный.    

— Нет, строгальный — это если постель ходит.    

— О! Постель! Какая постель!    

— А так говорится!    

— А потом ты еще скажешь: одеяло ходит! А потом  скажешь: простыня ходит!    

— Вечно спорите, — говорит Брацан, поглядывая на набитый  щебень. — Давайте щебень на площадку.    

— А чем будем давтаь? В руках, да?    

— А носилки шде?    

— Девчата забрали, у них не хватает.    

— Так беги, возьми у девчат.    

— Ох, возьми, так они тебе и дадут! А с ними спорить,  все равно в рапорт попадешь, а они, конечно, правы! И вчера набрехали, я даже  ничего не говорил, а они сказали: грубиян!    

Бригада Брацана на одном из самых почетных мест: асфальтовые  тротуары! Раза три в день к колонии подьезжает автомобиль с котлом, в котором  варится асфальт. По всей территории колонии протянулись сотни метров широкой  дорожки. Сейчас она кое-где уже готова. В других местах только выкопаны  земляные ящики, и бригада Брацана засыпает их щебнем и бетонирует.    

У главного заводского корпуса бригада Похожая убирает леса.  Разборка лесов — такая приятная работа, что из-за нее чуть не поссорились в  совете бригадиры, пришлось тянуть жребий. А когда счастливый удел разбивать  леса выпал девятой бригаде, Похожай прямо с совета побежал к главному корпусу,  и за ним побежала вся бригада. Воргунов больше всего беспокоится о девятой  бригаде. Он стоит внизу и кряхтит от беспокойства. Сегодня разбирают леса в том  месте, где здание делает поворот и где примостки и переходы чрезвычайно  перепутаны. Двадцатиметровое бревно застряло и торчит в паутине лесов почти  вертикально. Колонисты облепили его своими телами и стараются вытащить. Жан  Гриф стоит на самой верхней доске и размахивает кузнечным молотом. На этот  молот и поглядывает Воргунов, он еще не слышал никогда, чтобы леса разбирали  при помощи кузнечного молота. Жан Гриф с оглушительным звоном пускает молот на  соседний участок примостков, оттуда срывается несколько досок, и сам Жан  пошатывается на своем узком основании. Сидящие пониже прячут головы, чтобы  пролетающие вниз предметы их не зацепили. Воргунов переходит на «ты».    

— Что ты делаешь? Что ты делаешь, безобразник?    

— А что? — удивленно спрашивает Жан Гриф и  заглядывает вниз. И вся девятая бригада смотрит сверху вниз на Воргунова и  старается понять, чего ему нужно.    

Но Воргунов уже забыл о сокрушительном молоте Жана Грифа.  Его внимание привлек маленький Синицын: по вертикально торчащему бревну он  ползет вверх и держит в зубах веревку. Воргунов поднял обе руки и закричал,  насколько позволял ему кричать низкий, хрипящий голос:    

— Куда ты полез? Куда тебя черт несет?    

Синицын тоже смотрит сверху на Воргунова и тоже спрашивает:    

— А что?    

— Слезай сейчас же! Слезай, такой сякой, тебе говорю!    

Бригадир девятой — Похлжай — тоже сидит на верхних  примостках и бузит:    

— Пускай лезет! А то мы здесь до вечера провозимся. Он  веревку привяжет и больше ничего.    

— Да ведь бревно не укреплено! Бревно не укреплено!    

— А куда ему падать? — спрашивает Похожай. —  Мы, двенадцать человек, дергали, и то не падает.    

Но спор не имеет значения. Синицын уже на верхушке бревна и  привязывает веревку. Воргунов следит за ним немигающими глазами.    

— Идемте, идемте, скажите что-нибудь. У меня волосы  дыбом! Что они делают! Что они делают!    

Губы у Дема дрожат, и смешно шевелятся пушисты усы. Воргунов  посмотрел по направлению его руки и увидел картину, действительно волнующую: на  деревянной крыше сарая стоят человек пятнадцать и поют:    

— И туда! И сюда! И туда! И сюда!    

Они ритмически раскачиваются, и вместе с ними раскачивается  на слабых ногах вся конструкция сарая. Раскачивается все больше и больше, трещат  ее кости, начинают выпирать сквозь деревянные бока какие-то колья и концы  досок. Воргунов побежал и что-то закричал колонистам. Но поздно: здание сарая  рухнуло, тучи пыли и древесного пороха взлетели вверх, раздался страшный  сложный треск, и в этом порохе и в этом треске провалились, кажется провалились  сквозь землю, все пятнадцать колонистов.    

На секунда затихли их голоса, потом раздается смех, визг,  обыкновенная возня мальчиков. Сарая нет, а на земле лежит плоская груда всякого  деревянного хлама, и из-под нее один за другим вылезают колонисты. Дем  схватился за голову, убежал. Воргунов остановился, достал носовой платок, вытер  лысину. Мальчики все вылезли из-под обломков и, и все начали смотреть на  следующий сарай. Маленький ушастый Коротак закричал что-то и выбежал вперед.  Вот он ужен на крыше сарая и торжествует. Воргунов теперь уже не кричит. У него  спокойные басовые нотки приказа:    

— Эй, на сараях! Какая бригада?    

— Десятая, — отвечает несколько голосов.    

— Где бригадир?    

— Есть бригадир, товарищ Воргунов!    

Перед Воргуновым стоит Илья Руднев, невинными глазами  смотрит на главного инженера и ожидает распоряжений. Тем же спокойным басом  Воргунов говорит:    

— Черт бы вас побрал, что это такое в самом деле!    

— А что?    

— Вы бригадир десятой? Ваша фамилия?    

— Руднев.    

— В качестве заместителя заведущего я, кажется, имею  право вас арестовать.    

Глаза Руднева удивленно настораживаются:    

— За что?    

— Кто это вам показал такой способ разборки?    

— А чем плохой способ? Уже третий сарай повалили. Еще  два осталось.    

— Я решительно запрещаю, понимаете, запрещаю!    

Руднев умильно смотрит в глаза Воргунова:    

— Товарищ Воргунов! Давайте уже и эти два повалим. Все  равно.    

— Я не разрешаю.    

— Что там… два сарая!    

— Вы еще возражаете? Отправляйтесь на один час под  арест. Немедленно!    

— Есть, один час под арест, — салютует Руднев и,  обернувшись к бригаде, кричит:    

— Перлов, прими бригаду, я выбыл из строя!    

Коренастый, широкоплечий Перлов тоже салютует:    

— Есть, принять бригаду!    

Он немедленно отдает распоряжение по десятой бригаде:    

— Некогда ворон ловить. Бери его штурмом!    

Десятая бригада полезла на крышу. И Воргунов сдался: он  положил руку на плечо Руднева и произнес жалобно:    

— Руднев, голубчик, прекратите! Нельзя такой способ!    

— А как?    

— Руднев, прекратите немедленно, они же шатаются, уже  шатаются!    

— Да вы не обращайте внимания!    

Но Воргунов наконец взбеленился. Он кричал, ругался,  приказывал и добился-таки своего: десятая бригада слезла с сарая. Потом в  совете бригадиров Руднев в порядке самокритики говорил:    

— Конечно, у нас наблюдалась непроизводительная трата  энергии: два сарая разбирали два дня, когда можно было повалить их за  пятнадцать минут, если применить рационализацию.    

В конце площадки восьмая бригада валит лишние деревья, чтобы  расширить цветники перед новыми зданиями. Здесь тоже рационализация: Игорь и  Санчо распиливают толстый ствол поваленного дуба, а Данило Горовой сидит на  стволе и благодушествует. К работающим подошел Захаров, и Данило покраснел и  обратился к нему с жалобой.    

— Вот новый бригадир, Алексей Степанович! Работать не  дает.    

Игорь оставляет пилу и дает обьяснение заведующему:    

— Абсолютно необходимая мера, Алексей Степанович! В  данной обстановке Данилу нельзя рассматривать как двигатель! Ни в коем случае.  Данилу нужно рассматривать как пресс, принимая во внимание его вес и спокойный  характер. Другой колонист не миог бы усидеть на месте, пока мы пилим, а Данило  усидит.    

— Угу, — Захаров кивает головой. — Правильно.  А как вы используете другие качества Данилы?    

— Следущее качество: вес. Видите, Данило сидит на этом  конце. Данило, улыбнись! Нам легче пилить, потому что этот дуб такой проклятый,  как схватит пилу, ничего иначе не выходит.    

— А может, выгоднее было бы товарища Грохового  использовать как дополнительную силу, тогда двое бы из вас пилили, а третий  отдыхал.    

— Абсолютно невыгодно. Пробовали: коэффициент полезного  действия катастрофически падает.    

Данило Горовой послушал-послушало и начал сползать со  ствола.    

— Ох, Алексей Степанович! Видите, внесли разложение в  нашу трудовую семью!    

Захаров засмеялся и ушел. Издали оглянулся и увидел: Игорь и  Санчо пилят, а Данило сидит на стволе.    

Всех бригад в колонии одиннадцать, и у каждой бригады  ответственное поручение. И каждой бригаде должен уделить внимание Воргунов, и  везде беспокоят его слишком «детские» темпы. За рабочий день накричится главный  инженер, наволнуется, потом бредет к Захарову и говорит:    

— Ну его… знаете… удивляюсь вам, как вы можете работать  с этим народом!    

А вечером Воргунов заскучал. Скучал, скучал, ходил между  своими обьектами, а потом не вытерпел, отправился в спальни. Пришел в девятую  бригаду, сел на стул и сказал:    

— Товарищ Похожай, вытащили то бревно?    

— Какое бревно?    

— А торчало такое… высокое.    

— То, которое на углу, или то, которое возле литейного,  или то, которое сзади?    

Воргунов молча вытер лысину и успокоился:    

— Ага… значит, три бревна, ну… бог с ними. А вы хорошо  здесь живете. Чистенько и весело, наверное.    

А потом они заспорили об энтузиазме. Похожай сказал:    

— Вот как возьмемся за новый завод, Петр Петрович, с  энтузиазмом возьмемся!    

— Это как же… с энтузиазмом.    

— А по-комсомольскому!    

— Ага!    

— А вы в энтузиазм не верите?    

— Что это такое — верить? Я или знаю что-нибудь, или не  знаю.    

— А энтузиазм вы знаете?    

— Энтузиазм знаю, как же. Но вот, например, вы  геометрию знаете?    

— Знаем.    

— Какая формула площади круга?    

— Пи эр квадрат.    

— Как можно эту формулу изменить при помощи энтузиазма?    

— Ну, так это само собой! Энтузиазм совсем не для того,  чтобы формулы портить.    

— А вот вы сегодня испортили не одну формулу.    

— Когда мы испортили?    

— А вот, когла леса разбирали.    

— А какие ж там формулы?    

— Там на каждом шагу формулы. Если бревно стоит, оно на  что-нибудь опирается. Есть определенные законы сопротивления материалов и т. д.  По этим законам есть и советский закон: нельзя так разбирать леса. А вы, как  папусаы, полезли, полезли, веревку в зубах потащили. А Руднев со своей бригадой  как сараи валил? Сколько н формул испортил? А формулы портить, сами говорите,  нельзя.    

Девятая бригада закричала, возмутилась, сейчас же нашлись и  возражения:    

— А на войне как? А если на войне. Тоже формулы?    

— А как же?    

— По формулам? На войне?    

— Ребятки мои! Война — это дело серьезное: умирать ты  обязан за Родину? Вот тебе и первая формула? Правильно? Ага! Замолчали! А глупо  умирать ты имеешь право?    

— Как это глупо?    

— А вот так: вылезешь просто на окоп и начнешь руками  размахивать, а тебя и ухлопают! Имеешь право?    

— Это если кто захочет…    

— Ничего подобного. Никто не имеет права этого хотеть.  Ты боец, ты нужен, ты не имеешь права! Ага? Замолчали. Ну, до свидания. Завтра  я вам не позволю формулы портить.    

Поднялся и ушел. А девятая бригада посмотрела ему вслед, и  Похожай сказал:    

— Смотри ты какой? Он против энтузиазма!    

— Да нет, он не против!    

— Как не против?    

— Против.    

— Нет, не против.    

И пошел из девятой бригады этот вопрос гулять по всей  колонии. Все и на работе и во время отдыха старались разрешить его как можно  правильнее.    

Пока происходили эти теоретические изыскания по вопросу об  энтузиазме, работа на строительстве шла в прежних темпах и Воргунову всегда  удавалось отстоять свои формулы. К 15 сентября строительную площадку нельзя  было узнать: обнажились прекрасные горизонтали зданий, клумбы и дорожки  нарядной лентой окружили их; в цехах среди блестящих новизной полой аккуратными  рядами строились станки. Кое-где продолжали еще работать штукатуры, и жизнь для  них наступила тяжелая. При входе на завод стоял часовые с винтовками, и  улеглись на пол сухие и влажные тряпки.    

— Товарищи, вытрайте ноги.    

— Ась?    

— Ноги вытирайте.    

— Это я?    

— Вы. Пожалуйста, вот тряпка.    

— Да я — штукатур, дорогой!    

— Все равно.    

— Да где ж такое видано, чтоб штукатуры вытирали ноги?    

— Значит, видано.    

Штукаткр трет подошвы, привыкшие никогда нигде не  вытираться, и, пораженный, рассматривает часового. А потом штукатуры ходили  жаловаться к Воргунову и Захарову. Воргунов ответил им:    

— И ты вытирал?    

— Вытирал.    

— И не умер?    

— Да что ж там умереть…    

— Ну и хорошо.    

А Захаров сказал:    

— Ничего не могу поделать. Они и меня заставляют.    

— Да ну? И тебя!    

Так ничего и не вышло.    

15 сентября на общем собрании Воргунов докладывал об  окончании работ, очень хвалил все колонистские бригадв, а про формулы ничего не  сказал. После собрания спросил у него Похожай:    

— Все-таки отвечайте, есть энтузиазм или нету?    

Воргунов хитро отвернулся:    

— Это еще иначе называется, друзья: это честьность, это  любовь, это душа! Душа у вас есть?    

— Душа? Должна быть…    

— Тото ж! Вот это и есть энтузиазм!    

     

 19. НА НОВОМ ЗАВОДЕ    

     

Еще раньше уехали и старые и новые студенты. Их провожали  торжественно% говорили речи под знаменем, эскортировали всем строем до вокзала,  и на вокзале кое-кто даже поплакал, конечно, не четвертая бригада.    

Плакали больше девочки, которым было жалко расставаться с  Клавой Кашириной, но и в восьмой бригаде и другим не так легко было проводить  Нестеренко, и Колоса, и Садовничего, и Гроссмана.    

А на место уехавших прибыли новые. Были здесь и семейные, и  «с воли», и из-под ареста, и мальчики, и девочки. В день их прибытия Игорь  Чернявин был дежурным бригадиром. Вспомнил он тот день, когда Воленко принимал  его, и радостно стало и грустно: где теперь Воленко?    

Новеньким лафа теперь в колонии. Уже замки висят на старых  цехах Соломона Давидовича и осенняя поросль — до чего шустрая! — начала  уже прикрывать старые дорожки, протоптанные колонистами. Стадиону так и не  удалось сгореть. Пришли рабочие и в несколько дней разбросали это замечательное  сооружение. И никто о нем не пожалел, даже Соломон Давидович вздохнул свободно  и перестал ожидать пожара.    

Соломон Давидович назначен сейчас начальником отдела  снабжения и сбыта. В день назначения он благодарил колонистоа за боевую и  героическую работу на старом производстве, вспоминал, с каким напряжением, с  каким страданием заработали они шестьсот тысяч на новый завод, говорил, что он  никогда в жизни не забудет этот прекрасный год. И прослезился Соломон  Давидович, и не стеснялся слез, и никто не упрекнул его за слезы. А потом  воспрял духом и даже так сказал:    

— Раньше я думал, что у меня потухающая кривая. А  теперь скажу вам, товарищи колонисты, пока сердце бьется, не может быть  потухающей кривой. Правильно сказал Санчо Зорин, что эту кривую оппортунисты  выдумали.    

Поздно вечером в кабинете Захарова Соломон Давидович уже  забыл о старом производстве, а с большим энтузиазмом готовился к новому своему  делу: снабжению и сбыту. И сказал Захарову:    

— Со щитом или под щитом, а снабжение у нас будет  неплохое,к вашему сведению.    

Захаров обнял Соломона Давидовича и только незначительное  изменение предложил к его боевому кличу:    

— Надо говорить «со щитом или на щите», Соломон  Давидович. Так греки говорили.    

— А «под щитом» — они не говорили?    

— Нет, не говорили, Соломон Давидович.    

— Под щитом, значит, им было без надобности?    

— Совершенно верно. Так говорили греки, когда  отправлялись на войну. Со щитом вернусь, — значит, с победой. На  щите, — значит, принесут меня убитым. Со щитом или на щите.    

Соломон Давидович внимательно прслушался к этой исторической  справке и усомнился.    

— Если я правильно понимаю, для нас подходит только со  щитом, а на щите для нас абсолютно не подходит. Какой же смысл может быть для  отдела снабжения на щите?    

— Пожалуй.    

— Тогда скажем так: со щитом или с двумя щитами! Это  вполне приемлимо для отдела снабжения.    

С таким исправленным классическим лозунгом Соломон Давидович  и ринулся в новый бой. К его услугам скоро появилась легковая машина — газик, и  на газике шофер — Миша Гонтарь.    

Да, новеньким лафа сейчас в колонии! Они сразу пошли на  новый завод, с первого же дня попали в такое место, которое иначе нельзя  назвать, как земным раем!    

17 сентября двести с лишним колонстов вошли в стены завода.  Каждому было выбрано прекрасное место — кому в механическом цехе, кому в литейном,  кому в сборочном, кому в инструментальном.    

Механический цех помещался в первом этаже. Второго этажа,  собственно говоря, нет, но есть балкон второго этажа, который проходит по всем  четырем стенам огромного зала и не мешает этому залу освещаться с крыши. В  механическом цехе стоит полсотни прекрасных станков, и советских, и  заграничных: токарные, револьверные, шлифовальные, строгальные, зуборезные,  фрезерные, сверлильные, долбежные. Каждый станок прекрасен, каждый по-своему  наряден: у одного сияют никелированные части, другой солидно скромен в матовых  отблесках стали, третий умен и изящен, ак дипломат, четвертый красив в  неповторимо привлекательных линиях своего черного зеркального тела. Маленький  шепинг «Кейстон» еще жирно покрыт масляной желтоватой смесью. За ним ухаживают,  его обмывают и наряжают Филька Шарий и Ваня Гальченко — новые его владетели.    

Первыми завертелись токарные станки «Комсомольцы» и «Красный  пролетарий». На них целиком перешли третья и десятая бригады. Через день начали  работать револьверные — здесь Зырянский, Поршнев, Садовничий, Яновский и другие  ветераны колонии. Скоро заработали тигли в литейном и в механическом цехе  появились блестящие алюминием части кожуха сверлилки: верхний щит, нижний щит,  станина. Эти же блестящие детали скоро завертелись и в патронах токарных и  револьверных.    

На станках теперь требуется точная работа, а колонисты еще  не искушены в точности, и поэтому они осторожны, как в лаборатории. Два раза в  минуту берет колонист шаблон или штанген и проверяет деталь в работе. Верхний  этаж — сборочный цех — почти целиком отдан девочкам и пацанам, здесь больше  всего требуются их ловкие руки. До целой сверлилки еще очень далеко, но «узлы»  уже начали собираться, и в девичьих руках заходили первые якори.    

После школы в аудиториях и школьных кабинетах занимаются  группы, организованные комсомолом для лучшего проникновения в тайны  производства. Тайн этих немало, работа каждой детали представляет очень сложную  задачу, разрешение которой связано и с характером станка, и с комплектом многих  приспособлений. В сборке то и дело выясняется, что эту операцию нужно  производить не так, а иначе, что многие детали лучше штамповать, чем точить. В  электросверлилке целая система шестеренок, а с ними хлопот больше всего. Целую  нделю ходил черный как уголь, угрюмый и неповоротливый инженер Беглов вокруг  зуборезного «Марата». Вместе с Семеном Касаткиным они с замиранием сердца  ожидали выхода очередной шестеренки, а когда шестеренка родилась — ее еще  теплое тельце дрожит на ладони Беглова, — Касаткин чуть не со слезами  смотрит на ладонь инженера и говорит:    

— Опять на концах сьело…    

— Стело.    

— А давайте на модуль один попробуем!    

Беглов смотрит в лицо Семена, но видит не серые большие  глаза, а исписанный цифрами листок бумаги, на котором он ночью высчитывал  работу фреза модуль ноль семьдесят пять сотых.    

— Нет… давай еще разок пройдемся этим чертом.    

— Все равно не выйдет, — говорит Семен Касаткин,  но покорно пускает свой сложный станок, и снова они стоят над станком и с  замиранием сердца ожидают.    

По цехам заходили контролеры: Мятникова, Санчо Зорин, Жан  Гриф. В руках у них шаблоны, образцы и прочая точная механика. Между  колонистами поселилось и прижилось слово «сотка». На втором этаже завертелся  круглошлифовальный «Келенбергер», на который Александр Остапчин и Похожай  распостранили весь запас любви и заботы, какой только может поместиться в душе  колониста. Шлифовка валиков и здесь производилась сначала с ежеминутной  проверкой шаблоном. Через две недели Похожай научился слово «сотка» произносить  без всякого почтения.    

— Что прикажете? Снять на полсотки? Есть, товарищ  инструктор…    

Поохжай пускает станок и чуть-чуть склоняется к нему: его  глаза, его нервы, его пятые, шестые и десятые чувства — все сосредоточились на  подсчете бесконечно малых движений станка, — и вот хитрый, удирающий,  неуловимый момент пойман. Похожай выключает станок и протягивает инструктору  деталь!    

— Есть на полсотки, товарищ инструктор! Получайте.    

Завод разворачивается: уже в кладовых некоторые полки  заполнены деталями, уже стружек стало выметаться из цехов полные ящики, уже в  совете бригадиров стали поругивать деревянные модели и просили молодого  инженера Комарова дать обьяснения. Комаров пришел с розоватым оттенком на  обычно бледных ланитах и отбивался:    

— Все, что можно было сделать в инструментальном цехе,  сделано. Осталось еще сорок приспособлений, они будут готовы через неделю.  Лимитирует сталь номер четыре, которую Соломон Давидович обещал…    

Колонисты слушают Комарова, верят ему и уважают его, а  все-таки спрашивают:    

— Почему, когда привезли сталь номер четыре, так она  два дня лежала в кладовой, а потом только догадались ее выписать?    

— А почему чертежи кондуктора для детали сто  тринадцатой с ошибкой?    

Комаров краснеет еще больше и посматривает на Воргунова, а  Петр Петрович говорит:    

— Ага? Что ж вы на меня смотрите? Вы на них смотрите!    

Филька Шарий сидит, как обыкновенно, на ковре и тоже  высказывается:    

— Это потому, что Иван Семенович слишком много  внимания… это… слишкоми много внимания Надежде Васильевне…    

— Филька, — возмущается Торский, — что это  такое, в самом деле! Всегда тебя выгонять нужно из совета!    

Филька надувает губы и отворачивает лицо: он еще не помнит,  чтобы к нему относились справедливо. Но и у Комарова положение после  Филькиноговыступления не из легких. Он быстро перебирает в руках инструментальные  бумажонки и бормочет…    

— Я не могу… такие разговоры… Я назначен работать, а не  выслушивать…    

Бригадиры дипломатически смотрят на окна, у Оксаны чуть-чуть  вздрагивают губы. Захаров поправляет пенсне.    

Вечером Комаров пришел к Захарову с заявлением об уходе.  Захаров положил заявление перед собой и разглядывает почерк Комарова  недоверчивым взглядом:    

— Это не нужно, Иван Семенович!    

— Как не нужно? Какое они имеют право… в личные дела…    

— Да что ж тут такого? В наших личных делах нет ничего  позорного. Все знают, что вы влюблены в Надежду Васильевну, все вам  сочувствуют, радуются, а Филька, конечно, ничего не понимает в этих делах.    

Комаров после этого случая дней десять ходил по колонии  мрачный и старался не встречаться с Надеждой Васильевной. Через десять дней у  него опять было столкновение с советом бригадиров, только уже по другому  вопросу: совет хотел колониста Редьку перевести в механический цех. Комаров  долго возражал против этого, а потом из себя вышел:    

— Так и знайте: заберете у меня Редьку — ухожу с  завода!    

И смотрел после этих слов на бригадиров злой и бледный.  Бригадиры удивились, а Филька произнес:    

— А что ж? Он правильно говорит! С какой стати!    

Совет бригадиров уступил, а вечером Захаров сказал Комарову:    

— Видите, отстояли дело, ваш верх.    

Комаров улыбнулся и прямо от Захарова пошел в гости к  Надежде Васильевне.    

Очень трудно в той части горизонта, где помещается сфера  Соломона Давидовича, — там всегда толпятся грозовые тучи. Деньги все  истрачены на строительство и оборудование, старый завод закрылся, новый еще не  выпускает продукции. И Соломон Давидович «парится».    

— Сколько угодно есть предложений. Дадут какой угодно  аванс, только подпишите договор на сверлилки.    

— Сверлилок еще нет, — отвечает Захаров.    

— Но будут же, или они никогда не будут?    

— Первые сверлилки будут, вероятно, плохие.    

— Какое это имеет значение, плохие или хорошие, но их  продать можно?    

— Их продать нельзя.    

— Алексей Степанович, говорите такие слова тому, у кого  хорошие нервы, а у меня очень плохие нервы. Как это так: нельзя продать готовую  продукцию?    

Захаров молчит, и Соломон Давидович страдальчески вздыхает:    

— Разве я теперь человек? Я теперь угорелая лошадь!    

Новый завод, как и всякое настоящее дело, оказался трудным.  Заедало то в одном месте, то в другом таинственные секреты открывались там,  где, казалось, все безоблачно и все предначертано. И не только нервы Соломона  Давидовича иногда гуляли, но и в четвертой бригаде начинало дебоширить  беспокойство, то самое беспокойство, которое иначе еще называется чувством  ответственности. Новый завод колонисты воспринимали как небывалое и невиданное  счастье, выпавшее на их долю. Если они знали, что Октябрьская революция  принесла людям новую жизнь, то для них эта новая счастливая жизнь была  неотделимо от завода электроинструмента. И поэтому так страстно хотелось, чтобы  скорее выходили сверлилки, чтобы скорее приехали за ними представители Красной  Армиии промышленности, чтобы как можно скорее Советское правительство издало  приказ, запрещающий ввоз электросверлилок из-за границы.    

Игорь Чернявин получил самый лучший станок на заводе —  плоскошлифовальный «Самсон Верке». Он стоит в углу механического цеха рядом с  шепингом «Кейстон». Игорь Чернявин рассказывал товарищам:    

— Этот станочек — самое симпатичное существо на свете.  С ним даже разговаривать можно, такой он симпатичный.    

Игорь и в самом деле разговаривал со станком, особенно когда  приходил по утрам. Станок, действительно, у Игоря занятный: плоский предмет,  который нужно шлифовать, ничем не прикрепляется к доске, а просто Игорь тронет  выключатель сбоку, и деталь пристанет к столу, как будто они из одного куска  вырезаны.    

— Магнитный стол, — говорит Игорь. —  Магнитный стол — это вам не какой-нибудь дореволюционный патрон.    

И все-таки Игоря постиг удар. В маленьком шкафчике, в самом  станке, стоял флакон особого, дорогого машинного масла, которое с большим  трудом добывал Соломон Давидович исключительно для этого станка. И вот однажды  утром пришел Игорь в цех, открыл шкафчик, а флакона не увидел. Может быть,  Игорь забыл поставить его в шкафчик. Игорь обыскал станок, задумался, произнес  тревожно: