1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 
— Я тоже переполнен счастьем, — ответил я  сдержанно, — но в Куряже больше, кажется, нет счастливцев…    

— А что случилось? — взволнованно спросила  Лидочка.    

— Да ничего страшного, — сказал Волохов  презрительно, — только у нас сил мало. И не мало, так в поле ж работа. Мы  теперь и первый сводный, и второй сводный, и какой хотите.    

— А здешние?    

Ребята засмеялись:    

— Вот увидите…    

Петр Иванович Горович крепко сжал красивые губы, пригляделся  к хлопцам, к темным окнам, ко мне:    

— Надо скорее ребят?    

— Да, как можно скорее, — сказал я, — надо,  чтобы колония спешила как на пожар. А то сорвемся.    

Петр Иванович крякнул:    

— Нехорошо выходит… нужно поехать в колонию, хотя бы  нам и трудно пришлось в Куряже. За вагоны просят очень дорого, не дают никакой  скидки, да и вообще волынят. Вам необходимо на один день… Коваль уже  перессорился на железной дороге.    

Мы задумались. Волохов пошевелил плечами и тоже крякнул, как  старик:    

— Та ничего… Поезжайте скорише, как-нибудь обойдемся… и  все равно, хуже не будет. А только наши пускай там не барятся (не  задерживаются).    

Иван Денисович, сидя на подоконнике, ухмылялся спокойно и  рассматривал часовые стрелки:    

— А через два часа и поезд. А какое ваше завещание  будет?    

— Мое завещание? Черт, какие тут завещания! Силы,  конечно, никакой применять нельзя. Вас теперь шестеро. Если сможете повернуть  на нашу сторону два-три отряда, будет прекрасно. Только старайтесь перетягивать  не одиночками, а отрядами.    

— Агитация, значит? — спросил Горович грустно.    

— Агитация, только как-нибудь не очень прозрачно.  Больше рассказывайте о колонии, о разных случаях, о строительстве. Да чего мне  учить вас! Глаза раскрыть, конечно, не сможете так скоро, но понюхать  что-нибудь дайте.    

В моей голове варилась самая возмутительная каша. Прыгали,  корчились, ползали, даже в обморок падали разные мысли и образы, а если  какая-нибудь и из них и кричала иногда веселым голосом, я начинал серьезно  подозревать, что она в нетрезвом виде.    

Есть педагогическая механика, физика, химия, даже  педагогическая геометрия, даже педагогическая метафизика. Спрашивается: для  чегоя оставлял здесь, в Куряже, в темную ночь этих шестерых подвижников? Я  разглагольствовал с ними об агитации, а на самом деле рассчитывал: вот в  обществе куряжан завтра появтся шестеро культурных, серьезных, хороших людей.  Честное слово, это была ставка на ложку меда в бочке дегтя… впрочем, дегтя ли?  Жалкая, конечно, химия. И химическая реакция могла наметиться жалкая, дохлая,  бесконечная.    

Если уж нужна здесь химия, то другая: динамит,  нитроглицерин, вообще неожиданный, страшный, убедительный взрыв, чтобы стрелой  прыгнули в небеса и стены собора, и «клифты», и детские души, и «глоты», и  агрономические дипломы.    

Между нами говоря, я готов был и себя самого и свой  передовой сводный заложить в какую-нибудь хорошую бочку — взрывной силы у нас,  честное слово, было довольно. Я вспомнил тысяча девятьсот двадцатый год. Да,  тогда начинали сильнее, тогда были взрывы и меня самого носило между тучами,  как гоголевского Вакулу, и ничего я тогда не боялся. А теперь торчали в голове  всякие бантики, которыми будто бы необходимо украшать святейшую ханжу —  педагогику. «Будьте добры, grand maman, разрешите один раз садануть в воздух». —  «Пожайлуста, — говорит она, — саданите, только чтобы мальчики не  обижались».    

Какие уж там взрывы!    

— Волохов, запрягай, еду.    

Через час я стоял у открытого окна вагона и смотрел на  звезды. Поезд был четвертого сорта, сесть было негде.    

Не удрал ли я с позором из Куряжа, не испугался ли  собственных запасов динамита? Надо было себя успокоить. Динамит — вещь опасная,  и зачем с ним носиться, когда есть на свете мои замечательные горьковцы? Через  четыре часа я оставлю душный, гразный чужой вагон и буду в их изысканном  обществе.    

В колонию я приехал на извозчике, когда солнце давно уже  сожалело, что у него нет радиатора. Колонисты сбежались ко мне со всех сторон.  Это колонисты или эманация радия? Даже Галатенко, раньше категорически  отрицавший бег как способ передвижения, теперь выглянул из дверей кузницы и  вдруг затопал по дорожке, потрясая землю и напоминая одного из боевых слонов  царя Дария Гистаспа. В общий гам приветствий, удивлений и нетерпеливых вопросов  и он внес свою долю:    

— Как там оно, помогает чи не помогает, Антон  Семенович?    

Откуда у тебя, Галатенко, такая мужественная, открытая  улыбка, где ты достал тот хорошенький мускул, который так грациозно морщит твое  нижнее веко, чем ты смазал глаза — брильянтином, китайским лаком или ключевой  чистой водой? И хоть медленно еще поворачиваетсяч твой тяжелый язык, но ведь он  выражает эмоцию. Черт возьми, эмоцию!    

— Почему вы такие нарядные, что у вас, бал? —  спросил я хлопцев.    

— Ого! — ответил Лапоть. — Настоящий бал!  Сегодня мы первый день не работаем, а вечером — «Блоха» — последний спектакль,  и будем с граками прощаться… Нет, вы скажите, как там дела?    

В новых трусиках и в новых бархатных тюбетейках, специально  изготовленных, чтобы поразить куряжан, колонисты пахли праздником. По колонии  метались шестые сводные, подготавливая спектакль. В спальнях, в школе, в  мастерских, в клубных помещениях по углам стояли забитые ящики, завернутые в  рогожи вещи, лежали стопки матрацев и груды узлов. Везде было подметено и  помыто, как и полагается для праздника. В моей квартире царил одиннадцатый  отряд во главе с Шуркой Жевелием. Бабушка тоже сидела на чемоданах: только  кровать-раскладушку пацаны великодушно оставили ей, и Шурка гордился этим  великодушием:    

— Бабушке нельзя так, как нам. Вы видели? Хлопцы сейчас  все на току спят, — сено… даже лучше, чем на кроватях. А девчата — на  возах. Так вы смотрите: Нестеренко этот вчера только хозяином стал, сегодня уже  заедается — жалко ему сена. Смотрите, мы ему дали целую колонию, а он за сеном  жалеет. А мы бабушку разве плохо упаковали, а? Как вы скажете, бабушка?    

Бабушка покорно улыбается пацанам, но у нее есть пункты  расхождения с ними:    

— Упаковали хорошо, а где ваш завкол спать будет?    

— Есть, — кричит Шурка. — В нашем отряде, в  одиннадцатом, самое лучшее сено, пырей. Даже Эдуард Николаевич ругался,  говорит: такое сено, разве можно спать? А мы спали, а после того Молодцу давали  — лопает хиба ж так! Мы уложим, вы не беспокойтесь!    

Значительная часть колонистов расположилась в квартирах  воспитателей, изображая из себя целые опекунско-упаковочные организации. В  комнате Лидочки штаб Коваля и Лаптя. Коваль, желтый от злости и утомления,  сидит на подоконнике, размахивает кулаком и ругает железнодорожников:    

— Чиновники, бюрократы! Акакии! Им говорю: дети, так не  верят. Что, говорю, тебе метрики представить? Так наши сроду метрик не видели.  Ну, что ты ему скажешь, когда он, чтоб ему, ничего не понимает? Говорит: при  одном взрослом полагается один ребенок, бесплатно, а если только ребенки… Я  ему, проклятому, толкую: какие ребенки, какие ребенки, черт тебя нянчил, —  трудовая колония, и потом: вагоны ж товарные… Как пень! Щелкает, щелкает:  погрузка, простой, аренда… Накопал каких-то правил: если кони да если домашняя  мебель — такая плата, а если посевкомпания — другая. Какая, говорю, домашняя  мебель? Что это тебе, мещане какие-нибудь перебираются, какая домашняя  мебель?.. Такие нахальные, понимаешь, чинуши, до того нахальные! Сидят себе,  дрянь, волынит: мы не знаем никаких мещан-крестьян, мы знаем пассажиров или  грузоотправителей. Я ему — классовый разрез, а он мне прямо в глаза: раз есть  сборник тарифов, классовой разрез не имеет значения.    

Лапоть пропускает мимо ушей и трагическое повествование  Коваля о железнодорожниках, и грустные мои рассказы о Куряже и все сворачивает  на веселые местные темы, как будто нет никакого Куряжа, как будто ему не  придется через несколько дней возглавлять совет командиров этой запущенной  страны. Меня начинает печалить его легкомыслие, но и моя печаль разбивается  вдребезги его искрящей выдумкой. Я вместе со всеми хохочу и тоже забываю о Куряже.  Сейчас, на свободе от текущих забот, вырос и расцвел оригинальный талант Лаптя.  Он замечательный коллекционер; возле него всегда вертятся, в него влюблены, ему  верят и поклоняются дураки, чудаки, чудаки, одержимые, психические и из-за угла  мешком прибытие. Лапоть умеет сортировать их, раскладывать по коробочкам,  лелеять и перебирать на ладони. В руках они играют тончайшими оттенками красоты  и кажутся интереснейшими экземплярами человеческой природы.    

Бледному, молчаливо-растерянному Густоивану он говорит  прочувствованно:    

— Да… там церковь посреди двора. Зачем нам нужен чужой  дьякон? Ты будешь дьяконом.    

Густоиван шевелит нежно-розовыми губами. Еще до колонии  кто-то подсыпал в его жидкую душу лошадиную порцию опиума, и с тех пор он никак  не может откашляться. Он молится по вечерам в темных углах спален, и шутки  колонистов принимает как сладкие страдания. Колесник Козырь не так доверчив:    

— Зачем вы так говорите, товарищ Лапоть, господи  прости? Как может Густоиван быть дьяконом, если на него духовной благодати не  возлил господь?    

Лапоть задирает мягкий веснушчатый нос:    

— Подумаешь, важность какая — благодать! Наденем на  него эту самую хламиду, ого! Такой дьякон будет!    

— Благодать нужна, — музыкально-нежным тенором  убеждает Козырь. — Владыка должен руки возложить.    

Лапоть присаживается на корточки перед Козырем и пристально  моргает на него голыми припухшими веками:    

— Ты пойми, дед: владыка — значит «владеет», власть,  значит… Так?    

— Владыка имеет власть…    

— А совет командиров, как ты думаешь? Если совет  командиров руки возложит, это я понимаю!    

— Совет командиров, голубчик мой, не может, нет у него  благодати, — склоняет голову на плечо умиленный разговором Козырь.    

Но Лапоть укладывает руки на колени Козыря и  задушевно-благостно уверяет его:    

— Может, Козырь, может! Совет командиров может такую  благодать выпустить, что твой владыка будет только мекать!    

Старый добрый Козырь внимательно слушает влезающий в душу  говорок Лаптя и очень близок к уступке. Что ему дали владыка и все святые  угодники? Ничего не дали. А совет командиров возлил на Козыря реальную, хорошую  благодать: он защитил его от жены, дал светлую, чистую комнату, в комнате  кровать, ноги Козыря обул в крепкие, ладные сапоги, сшитые первым отрядом Гуда.  Может быть, в раю, когда умрет старый Козырь, есть еще надежда получить  какую-нибудь компенсацию от господа бога, но в земной жизни Козыря совет  командиров абсолютно незаменим.    

— Лапоть, ты тут? — заглядывает в окно угрюмая  рожа Галатенко.    

— Ага. А что такое? — отрывается Лапоть от  благодатной темы.    

Галатенко не спеша пристраивается к подоконнику и показывает  Лаптю полную чашу гнева, от которого подымается медленный клубящийся пар  человеческого страдания. Большие серые глаза Галатенко блестят тяжелой, густой  слезой.    

— Ты скажи ему, Лапоть, ты скажи… а то я могу ему морду  набить…    

— Кому?    

— Таранцю.    

Галатенко узнает меня в комнате и улыбается, вытирая слезы.    

— Что случилось, Галатенко?    

— Разве он имеет право? Он думает, как он командир  четвертого, что ж с того? Ему сказали — зробыть станок для Молодця, а он  говорит: и для Молодця зробыть, и для Галатенко.    

— Кому говорит?    

— Да столярам своим, хлопцям.    

— Ну?    

— То ж станок для Молодця, чтоб из вагона не выскочил,  а они поймали меня и мерку снимают, а Таранец каже: для Молодця с левой  стороны, а для Галатенко — с правой.    

— Что это?    

— Та станок же.    

Лапоть задумчиво чешет за ухом, а Галатенко  терпеливо-пристально ждет, какое решение вынесет Лапоть.    

— Да неужели ты выскочишь из вагона? Не может быть!    

Галатенко за окном что-то выделывает ногами и сам на свои  ноги оглядывается:    

— Та чего ж я выскочу? Куда ж я буду выскакуваты? А он  говорит: сделайте крепкий станок, а то он вагон разнесет.    

— Кто?    

— Та я ж…    

— А ты не разнесешь?    

— Та хиба я буду… там… в самом деле…    

— Таранец тебя очень сильным считает. Ты не обижайся.    

— Что я сильный, так это другое дело… А станок тут не  при чем.    

Лапоть прыгает через окно и деловито спешит к столярной, за  ним бредет Галатенко.    

В коллекции Лаптя и Аркадий Ужиков. Лапоть считает Аркадия  чрезвычайно редким экземпляром и рассказывает о нем с искренним жаром:    

— Такого, как Аркадий, за всю жизнь разве одного можно  увидеть. Он от меня дальше десяти шагов не отходит, боится хлопцев. И спит  рядом и обедает.    

— Любит тебя?    

— Ого! А только у меня были деньги, на веревки дал  Коваль, так спер…    

Лапоть вдруг громко хохочет и спрашивает сидящего на ящике  Аркадия:    

— Расскажи, чудак, где ты их прятал?    

Аркадий отвечает безжизненно-равнодушно, не меняя позы, не  смущаясь:    

— Спрятал в твоих старых штанах.    

— А дальше что было?    

— А потом ты нашел.    

— Не нашел, дружок, а поймал на месте преступления.  Так?    

— Поймал.    

Испачканные глаза Аркадия не отрываются от лица Лаптя, но  это не человеческие глаза, это плохого сорта мертвые, стеклянные  приспособления.    

— Он и у вас может украсть, Антон Семенович. Честное  слово, может! Можешь?    

Ужиков молчит.    

— Может! — с увлечением говорит Лапоть, и Ужиков  так же равнодушно следит за его выразительным жестом.    

Ходит за Лаптем и Ниценко. У него тонкая, длинная шея с  кадыком и маленькая голова, сидящая на плечах с глупой гордостью верблюда.  Лапоть о нем говорит:    

— Из этого дурака можно всяких вещей наделать: оглобли,  ложки, корыта, лопаты. А он воображает, что он уркаган!    

Я доволен, что вся эта компания тянется к Лаптю. Благодаря  этому мне легче выделить ее из общего строя горьковцев. Неутомимые сентенции  Лаптя поливают эту группу как будто дезинфекцией, и от этого у меня усиливается  впечатление дельного порядка и собранности колонии. А это впечатление сейчас у  меня яркое, и почему-то оно кажется еще и новым.    

Все колонисты спросили меня, как дела в Куряже, но в то же  время я вижу, что на самом деле спрашивали они только из вежливости, как обычно  спрашивают при встрече: «Как поживаете?» Живой интерес к Куряжу в каких-то  дальних закоулках нашего коллектива присох и затерялся. Доминируют иные живые  темы и переживания: вагоны, станки для Молодца и Галатенко, брошенные на заботу  колонистов полные вещей воспитательские квартиры, ночевки на сене, «Блоха»,  скаредность Нестеренко, узлы, ящики, подводы, новые бархатные тюбетейки,  грустные личики Марусь, Наталок и Татьян с Гончаровки, — свеженькие побеги  любви, приговоренные к консервации. На поверхности коллектива ходят анекдоты и  шутки, переливается смех и потрескивает дружеское нехитрое зубоскальство. Вот  так же точно по зрелому пшеничному полю ходят волны, и издали оно кажется  легкомысленным и игривым. А на самом деле в каждом колосе спокойно грезят силы,  колос мирно пошатывается под ласковым ветром, ни одна легкая пылинка с него не  упадет, и нет в нем никакой тревоги. И как не нужно колосу заботиться о  молотьбе, так не нужно колонистам беспокоиться о Куряже. И молотьба придет в  свое время, и в Куряже в свое время будет работа.    

По теплым дорожкам колонии с замедленной грацией ступают  босые ноги колонистов, и стянутые узким поясом талии чуть-чуть колеблются в  покое. Глаза их улыбаются мне спокойно, и губы еле вздрагивают в приветном  салюте друга. В парке, в саду, на грустных, покидаемых скамейках, на травке,  над рекой расположились группки; бывалые пацаны рассказывают о прошлом: о  матери, о тачанках, о степных и лесных отрядах. Над ними притихшие кроны  деревьев, полеты пчел, запахи «снежных королев» и белой акации.    

В неловком смущении я начинаю различать идиллию. В голову  лезут иронические образы пастушков, зефиров, любви. Но, честное слово, жизнь  способна шутить, и шутит иногда нахально. Под кустом сирени сидит курносый  сморщенный пацан, именуемый «Мопсик», и наигрывает на сопилке. Не сопилка это,  а свирель, конечно, а может быть, флейта, а у Мопсика ехидная мордочка  маленького фавна. А на берегу луга девчата плетут венки, и Наташа Петренко в  васильковом венчике трогает меня до слез сказочной прелестью. А из-за пушистой  стеночки бузины выходит на дорожку Пан, улыбается вздрагивающим седым усом и  щурит светло-синие глубокие очи:    

— А я тебя шукав, шукав! Говорили, ты будто в город  ездив. Ну что, уговорив этих паразитов? Дитлахам ехать нужно, придумали,  адиоты, знущаться…    

— Слушай, Калина Иванович, — говорю я, — пока  здесь хлопцы, лучше будет тебе переехать в город к сыну. А то уедем, тебе будет  труднее это сделать.    

Калина Иванович роется в широких карманах пиджака, ищет  трубку:    

— Первым я сюда приехал, последним уеду. Граки меня  сюда привезли, граки и вывезут, паразиты. Я уже и договорился с этим самым  Мусием. А перевозить меня пустяковое дело. Ты читав, наверное, в книжках,  сколько мир стоит? Так сколько за это время таких старых дураков перевозили и  ни одного не потеряли. Перевезут, хэ-хэ…    

Мы идем с Калиной Ивановичем по аллейке. Он пыхает трубкой и  щурится на верхушки кустов, на блестящую заводь Коломака, на девушек в венках и  на Мопсика с сопилкой.    

— Када б брехать умев, как некоторые паразиты, сказав  бы: приеду, посмотрю на Куряж. А так прямо скажу: не приеду. Понимаешь ты,  погано человек сделан, нежная тварь, не столько той работы, сколько  беспокойства. Чи робыв, чи не робыв, а смотришь: теорехтически человек, а  прахтически только на клей годится. Когда люди поумнеют, они из стариков клей  варить будут. Хороший клей может выйти…    

После бессонной ночи и разьездов по городу у меня какое-то  хрустальное состояние: мир потихоньку звенит и поблескивает кругами. Калина  Иванович вспоминает разные случаи, а я способен ощущать только его сегодняшнюю  старость и обижаться на нее.    

— Ты хорошую жизнь прожил, Калина…    

— Я тебе так скажу, — остановился, выбивая трубку,  Калина Иванович. — Я ж тебе не какой-нибудь адиот и понимаю, в чем дело.  Жизнь — она плохо была стяпана, если так посмотреть: нажрався, сходив до ветру,  выспався, опять же за хлеб чи за мясо…    

— Постой, а работа?    

— Кому же та работа была нужная? Ты ж понимаешь, какая  механика: кому работа нужная, так той же не робыв, паразит, а кому она вовсе не  нужная, так те робылы и робылы, як чорни волы.    

Помолчали.    

— Жалко, мало пожив при большевиках, — продолжал  Калина Иванович. — Они, чорты, все по-своему, и грубияны, конечно, я не  люблю, если человек грубиян. А только при них жизнь не такая стала. Он тебе  говорит, хэ-хэ… чи ты поив, а може, не поив, а може, тебе куда нужно, все  равно, а ты свою работу сделай. Ты видав такое? Стала работа всем нужная.  Бывает такой адиот вроде меня и не понимаент ничего, а робыть и обидать  забувае, разве жинка нагонит. А ты разве не помнишь? Я до тебя прийшов раз и  говорю: ты обидав? А уже вечер. А ты, хэ-хэ, стал тай думаешь, чи обедав, чи  нет? Кажись, обидав, а может, то вчера было. Забув, хэ-хэ. Ты видав такое?    

Мы до наступления темноты ходили с Калиной Ивановичем в  парке. Когда на западе выключили даже дежурное освещение, прибежал Костя  Шаровский и, похлопывая себя по босым ногам противокомариной веточкой,  возмущался:    

— Там уже гримируются, а вы все гуляете да гуляете! И  хлопцы говорят, чтобы туда шли. Ой, и царь же смешной выходит! Лапоть царя  играет: нос такой!..    

В театре собрались все наши друзья из деревни и хуторов.  Коммуна имени Луначарского пришла в полном составе. Нестеренко сидел за  закрытым занавесом на троне и отбивался от пацанов, обвинявших его в  скаредности, неблагодарности и черствости. Оля Воронова намазывала перед  зеркалом обличье царской дочери и беспокоилась:    

— Они там моего Нестеренко замучат…    

«Блоха» ставилась у нас не первый раз, но сейчас спектакль  готовился с большим напряжением, так как главные гримировщики, Буцай и горович,  были в Куряже. Поэтому гримы получались чересчур яркие. Это никого не смущало:  спектакль был только предлогом для прощальных приветствий. Во многих пунктах  прощальный ритуал не нуждается ни в каком оформлении. Пироговские и  гончаровские девчата возвращались в доисторическую эпоху, ибо в их  представлении история начиналась со времени прихода на Коломак неотразимых  горьковцев. По углам мельничного сарая, возле печек, потухших еще в марте, в  притененных проходах за сценой, на случайных скамьях, обрубках, на разных  театральных условностях сидели девушки, и их платки с цветочками сползали на  плечи, открывая грустные склоненные русые головы. Никакие слова, никакие звуки  небес, никакие вздохи не в состоянии уже были наполнить радостью девичьи  сердца. Нежные, печальные пальчики перебирали на коленях бахрому платков, и это  тоже было ненужным, запоздавшим проявлением грации. Рядом с девушками стояли  колонисты и делали вид, что у них душа отравлена страданием. Из  артистистической уборной выглядывал иногда Лапоть, иронически морщил нос над  трупиком амура и говорил нежным, полным муки голосом:    

— Петя, голубчик!.. Маруся и без тебя помолчит, а ты  иди готовься. Забыл, что ты коня играешь?    

Петя мошеннически заменяет нахальный вздох облегчения  деликатным вздохом разлуки и оставляет Марусю в одиночестве. Хорошо, что сердца  Марусь устроены по принципу взаимозаменяемости частей. Пройдет два месяца,  вывинтит Маруся износившийся ржавый образ Пети и, прочистив сердце керосином  надежды, завинтит новую блестящую деталь — образ Панаса из Сторожевого, который  сейчас в группе колонистов тоже грустно провожает хорошую дружбу с горьковцами,  но который в глубине души мысленно уже приналаживается к резьбе Марусиного  сердца. В общем, все хорошо на свете, и ролью своей, ролью коня в тройке  атамана Платова, Петька тоже доволен.    

Началась торжественно-прощальная часть. После хороших,  теплых слов, напутствий, слов благодарности, слов трудового единства взвился  занавес, и вокруг никчемного, глупого царя заходили ветхие генералы, и  чудаковатый, неповротливый дворник подметает за ними просыпавшийся стариковский  порох. Из задних дверей мельничного сарая вылетела тройка жеребцов. Галатенко,  Корыто, Федоренко, закусив удила, мотая тяжелыми головами, разрушая театральную  мебель, на натянутых вожжах кучера, Таранца, с треском вынесли на сцену, и  затрещал старый пол наших подмостков. За пояс Таранца держится боевой,  дурашливо вымуштрованный атаман Платов — восходящая звезда нашей сцены Олег  Огнев. Публика придавливает большими пальцами последние искорки грусти и ныряет  в омут театральной выдумки и красоты. В первом ряду сидит Калина Иванович и  плачет, сбивая слезу сморщенным желтым пальцем, — так ему смешно!    

Я вдруг вспомнил о Куряже.    

Нет, ныне не принято молиться о снисхождении, и никто не  пронесет мимо меня эту чашу. Я вдруг почувствовал, что устал, износился до  отказа.    

В уборной артистов было весело и уютно. Лапоть в царской  одежде, в короне набекрень сидел в широком кресле Екатерины Григорьевны и  убеждал Галатенко, что роль коня тот выполнил гениально:    

— Я такого коня в жизни не видел, а не то что в театре.    

Оля Воронова сказала Лаптю:    

— Встань Ванька, пускай Антон Семенович отдохнет.    

В этом замечательном кресле я и заснул, не ожидая конца  спектакля. Сквозь сон слышал, как пацаны одиннадцатого отряда спорили  оглушительными дискантами:    

— Перенесем! Перенесем! Давайте перенесем!    

Силантий, наоборот, шептал, уговаривая пацанов:    

— Ты здесь это, не кричи, как говорится. Заснул  человек, не мешай, и больше никаких данных… Видишь, какая история.    

     

 6. Пять дней    

     

На другой день, расцеловавшись с Калиной Ивановичем, с Олей,  с Нестеренко, я уехал. Коваль получил распоряжение точно выполнить план  погрузки и через пять дней выехать с колонией в Харьков.    

Мне было не по себе. В моей душе были нарушены какие-то  естественные балансы, и я чувствовал себя неуютно. В Куряжский монастырь я  пришел с Рыжовской станции около часу дня, и, как только вошел в ворота, на  меня сразу навалились так называемые неприятности.    

В Куряже сидела целая следственная организация: Брегель,  Клямер, Юрьев, прокурор, и между ними почему-то вертелся бывший куряжский  заведующий. Брегель сказала мне сурово:    

— Здесь начались уже избиения.    

— Кто кого избивает?    

— К сожалению, неизвестно кто… и по чьему наущению…    

Прокурор, толстый человек в очках, виновато глянул на  Брегель и сказал тихо:    

— Я думаю, случай… ясный… Наущения могло и не быть.  Какие-то, знаете, счеты… Собственно говоря, побои легкого типа. Но все-таки  интересно было бы посмотреть, кто это сделал. Вот тперь приехал заведующий… Вы  здесь, может быть, что-нибудь узнаете подробнее и нам сообщите.    

Брегель была явно недовольна поведением прокурора. Не сказав  мне больше ни слова, она уселась в машину. Юрьев стыдливо мне улыбнулся.  Комиссия уехала.    

Воспитанника Дорошко избили ночью во дворе в тот момент,  когда он, насобирав по спальням с полдюжины пар сравнительно новых ботинок,  пробирался с ними к воротам. Все обстоятельства ночного проишествия доказывали,  что избиение было хорошо организовано, что за Дорошко следили во время самой  кражи. Когда он подходил уже к колокольне, из-за кустов акации, у соседнего  флигеля, на него набросили одеяло, повалили на землю и избили. Горьковский,  проходя из конюшни, видел в темноте, как несколько мелких фигур разбежались во  все стороны, бросив Дорошко, но захватив с собой одеяло. Немедленные поиски  виновников по спальням не открыли ничего: все спали. Дорошко был покрыт  синяками, его пришлось уложить в колонийской больничке, вызвать врача, но  особенно тяжелых нарушений в его организме врач не нашел. Горович все же  немедленно сообщил о проишествии Юрьеву.    

Приехавшая следственная комиссия во главе с Брегель повела  дело энергично. Наш передовой сводный был возвращен с поля и подвергнут допрому  поодиночке. Клямер в особенности искал доказательств, что избивали горьковцы.  Ни один из воспитателей не был допрошен, с ними вообще избегали разговаривать и  ограничились только распоряжением вызвать того или другого. Из куряжан вызвали  к допросу в отдельную комнату только Ховраха и Переца, и то, вероятно, потому,  что они кричали под окнами:    

— Вы нас спросите! Что вы их спрашиваете? Они убивать  нас будут, а пожаловаться некому.    

В больничке лежал корявый мальчик лет шестнадцати, Дорошко,  смотрел на меня внимательным сухим взглядом и шептал:    

— Я давно хотел вам сказать…    

— Кто тебя побил?    

— А что приезжали?.. А кто меня бил, кому какое дело! А  я говорю, не ваши побили, а они хотят — ваши. А если бы не ваши, меня убили бы.  Тот… такой командир, он проходил, а те разбежались, пацаны…    

— Это кто же?    

— Я не скажу… Я не для себя крал. Мне еще утром сказал…  тот…    

— Ховрах?    

Молчание.    

— Ховрах?    

Дорошко уткнулся лицом в подушку и заплакал. Сквозь рыдания  я еле разбирал его слова:    

— Он… узнает… Я думал… последний раз… я думал…    

Я подождал, пока он успокоится, и еще раз спросил:    

— Значит, ты не знаешь, кто тебя бил?    

Он вдруг сел на постель, взялся за голову и закачался слева  направо в глубоком горе. Потом, не отрывая рук от головы, с полными еще слез  глазами улыбнулся:    

— Нет, как же можно? Это не горьковцы. Они не так били  бы…    

— А как?    

— Я не знаю как, а только они без одеяла… Они не могут  с одеялом…    

— Почему ты плачешь? Тебе больно?    

— Нет, мне не больно, а только… я думал, последний раз…  И вы не узнаете…    

— Это ничего, — сказал я. — Поправляйся, все  забудем…    

— Угу… Пожайлуста, Антон Семенович, вы забудьте…    

Он наконец успокоился.    

Я начал собственное следствие. Горович и Киргизов разводили  руками и начинали сердиться. Иван Денисович пытался даже сделать надутое лицо и  ежил брови, но на его физиономии давно уложены такие мощные пласты добродушия,  что эти гримасы только рассмешили меня:    

— Чего вы, Иван Денисович, надуваетесь?    

— Как — чего надуваюсь? Они тут друг друга порежут, а я  должен знать! Побили этого Дорошенко, ну и что же, какие-то старые счеты…    

— Я сомневаюсь, старые ли?    

— Ну, а как же?    

— Счеты здесь, вероятно, всве же новые. А вот — уверены  ли вы, что это не горьковцы?    

— Та что вы, бог с вами! — изумился Иван  Денисович. — На чертей это нашим нужно?    

Волохов смотрел на меня зверски:    

— Кто? Наши? Такую козявку? Бить? Да кто же из наших  такое сделает? Если, скажем, Ховраха, или Чурила, или Короткова, — ого, я  хоть сейчас, только разрешите! А что он ботинки спер? Так они каждую ночь  крадут. Да и сколько тех ботинок осталось? Все равно, пока колония приедет, тут  ничего не останется. Черт с ними, пускай крадут. Мы на это внимания не  обращаем. Работать не хотят — это другое дело…    

Екатерину Григорьевну и Лидочку я нашел в их пустой комнате  в состоянии полной растерянности. Их особенно напугал приезд следственной  комиссии. Лидочка сидела у окна и неотступно смотрела на засоренный двор.  Екатерина Григорьевна тяжело всматривалась в мое лицо.    

— Вы довольны? — спросила она.    

— Чем?    

— Всем: обителью, мальчиками, начальством?    

Я на минутку задумался: доволен ли я? А пожалуй, что же,  какие у меня особенные основания быть недовольным? Приблизительно это все  соответствовало моим ожиданиям.    

— Да, — сказал я, — и вообще я не склонен  пищать.    

— А я пищу, — сказала без улыбки и оживления  Екатерина Григорьевна, — да, пищу. Я не могу понять, почему мы так  одиноки. Здесь большое несчастье, настоящий человеческий ужас, а к нам  приезжают какие-то… бояре, важничают, презирают нас. В таком одиночестве мы  обязательно сорвемся. Я не хочу… И не могу.    

Лидочка медленно застучала кулачком по подоконнику и начала  ее уговаривать, на самой тоненькой паутине удерживая рыдания:    

— Я маленький, маленький человек… Я хочу работать, хочу  страшно работать, может быть, даже… я могу подвиг сделать… Только я… человек…  человек же, а не козявка.    

Она снова повернулась к окну, а я плотно закрыл двери и  вышел на высокое шаткое крыльцо. Возле крыльца стояли Ваня Зайченко и Костя  Ветковский. Костя смеялся:    

— Ну, и что же? Полопали?    

Ваня торжественно, как маркиз, повле рукой по линии  горизонта и сказал:    

— Полопали. Развели костры, попекли и полопали! И все!  Видишь? А потом спать легли. И спали. Мой отряд работал рядом, мы кавуны сеяли.  Мы смеемся, а ихний командир Петрушко тоже смеется… И все… Говорит, хорошо  картошки поели печеной!    

— Да что же, они всю картошку поели? Там же сорок  пудов!    

— Поели! Попекли и поели! А то в лесу прятали, а то  брсили в поле. И легли спать. А обедать тоже не пошли. Петрушко говорит: зачем  нам обед, мы сегодня картошку садили. Одарюк ему сказал: ты свинья! И они подрались.  А ваш Миша, он сначала там был, показывал, как садить картошку, а потом его  позвали в комиссию.    

Ваня сегодня не в длинных изодранных штанах, а в трусиках, и  трусики у него с карманами, — такие трусики делались только в колонии  имени Горького. Не иначе как Шелапутин или Тоська поделились с Ваней своим  гардеробом. Рассказывая Ветковскому, размахивая руками, притопывая стройными  ножками, Ваня прищуривался на меня, и в его глазах проскакивали то и дело  теплые точечки милой мальчишеской иронии.    

— Ты уже выздоровел, Иван? — спросил я.    

— ого! — сказал Ваня, поглаживая себя по  груди. — Здоров. Мой отряд сегодня был в «первом ка» сводном. Ха-ха,  «первый ка» — кавуны значит! Мы работали с Денисом, а потом его позвали, так мы  без Дениса. Вот увидите, какие кавуны вырастут. А когда приедут горьковцы?  Через пять дней? Ох, и интересно, какие все эти горьковцы? Правда ж, интересно.    

— Ваня, как ты думаешь, кто это побил Дорошко?    

Ваня вдруг повернулся ко мне серьезным лицом и прицелился  неотрывным взглядом к моим очкам. Потом поднял щеки, опустил, снова поднял и,  наконец, завертел головой, заводил пальцем около уха и улыбнулся:    

— Не знаю.    

И быстро двинулся куда-то с самым деловым видом.    

— Ваня, подожди! Ты знаешь и должен мне сказать.    

У стены собора Ваня остановился, издали посмотрел на меня,  на мгновение смутился, но потом, как мужчина, просто и холодновато сказал,  подчеркивая каждое слово:    

— Скажу вам правду: я там был, а кто еще был, не скажу!  И пускай не крадет!    

И я и Ваня задумались. Костя ушел еще раньше. Думали мы,  думали, и я сказал Ване:    

— Ступай под арест. В пионерской комнате. Скажи  Волохову, что ты арестован до сигнала «спать».    

Ваня поднял глаза, молча кивнул головой и побежал в  пионерскую комнату.    

Эти пять дней я представляю себе на фоне всей моей жизни как  длинное черное тире. Тире, и больше ничего. Сейчас я с большим трудом вспоминаю  кое-какие подробности моей тогдашней деятельности. В сущности, вероятно, это не  была деятельность, а какое-то внутреннее движение, а может быть, чистая  потенция, покой крепко вымуштрованных, связанных сил. Тогда мне казалось, что я  нахожусь в состоянии буйной работы, что я занимаюсь анализом, что я что-то  решаю. А на самом деле я просто ожидал приезда горьковцев.    

Впрочем, кое-что мы делали.    

Я вспоминаю: мы аккуратно вставали в пять часов утра.  Аккуратно и терпеливо злились, наблюдая полное нежелание куряжан следовать  нашему примеру. Передовой сводный в это время почти не ложился спать: были  работы, которых нельзя откладывать. Шере приехал на другой день после меня. В  течение двух часов он мерил поля, дворы, службы, площадки острым, обиженным  взглядом, проходил по ним суворовскими маршами, молчал и грыз всякую дрянь из  растительного царства. Вечером загоревшие, похудевшие, пыльные горьковцы начали  расчищать площадку, на которой нужно было поместить наше огромное свиное стадо.    

Начали копать ямы для парников и оранжереи. Волохов в эти  дни показал высокий класс командира и организатора. Он ухитрялся оставлять в  поле при двух парах одного человека, а остальных бросал на другую работу. Петр  Иванович Горович выходил утром в метровом бриле с какой-то особенно  восхитительной лопатой в руках и, потрясая ею, говорил кучке любопытных  куряжан:    

— Идем копать, богатыри!    

«Богатыри» отворачивались и расходились по своим делам. По  дороге они встречали черного, как ночь, Буцая в трусиках и так же застенчиво  выслушивали его приглашение, оформленное в самых низких тонах регистра:    

— Чертовы дармоеды, долго я на вас буду работать?    

По вечерам приезжал кто-то из рабфаковцев и брался за  лопату, но этих я скоро прогонял обратно в Харьков, — шутить было нельзя,  у них шли весенние зачеты. Первый наш рабфаковский выпуск этой весной переходил  цже в вузы.    

Вспоминаю: за эти пять дней много было сделано всякой работы  и много было начато. Вокруг Борового, молниеносно закончившего просторные, без  сквозняков, постройки особого назначения, сейчас работала целая бригада  плотников: погреба, школа, квартиры, парники, оранжерея… В электростанции  возилась тройка монтеров, такая же тройка занималась изысканиями в недрах  земли: узнали мы у подворчан, что еще при монашеской власти был в Куряже  водопровод. Действительно, на верхней площадке колокольни стоял солидный бак, а  от колокольни мы довольно удачно начали раскапывать прокладки труб.    

Весь двор Куряжа через два дня был завален досками, щепками,  бревнами, изрыт канавами: начинался восстановительный период в полном смысле  этого слова.    

Мы очень мало сделали для улучшения санитарного положения  куряжан, но по правде сказать, мы и сами редко умывались. Рано утром Шелапутин  и Соловьев отправлялись с ведрами к «чудотворному» источнику под горой, но пока  они карабкались по отвесному скату, падая и разливая драгоценную воду, мы  спешили разойтись по рабочим местам, ребята выезжали в поле, и ведро воды без  пользы оставалось нагреваться в нашей жаркой пионерской комнате. Точно так же и  в других областях, близких к санитарии, у нас было неблагополучно. Десятый  отряд Вани Зайченко, как безоглядно перешедший на нашу сторону, вне всяких  планов и распоряжений перебрался в нашу комнату и спал на полу, на принесенных  с собой одеялах. Несмотря на то что отряд этот состоял из хороших, милых  мальчиков, он натащил в нашу комнату несколько поколений вшей.    

С точки зрения мировых педагогических вопросов вопросов это  была не такая большая беда, однако Лидочка и Екатерина Григорьевна просили нас  по возможности не заходить к ним в комнаты, а зайдя, по возможности не  пользоваться мебелью, не подходить близко к столам, кроватям и другим нежным  предметам. Как они сами устраивались и откуда у них взялась такая придирчивость  по отношению к нам, сказать затрудняюсь, а между тем в течение круглого дня они  почти не выходили из спален воспитанников, выясняя очень многие детали  куряжского общежития по специальному программному заданию, выработанному нашей  комсомольской организацией.    

Я намечал капитальную реорганизацию всех помещений колонии.  Длинные комнаты бывшей монастырской гостиницы, называемой у куряжан школой, я  намечал под спальни. Выходило так, что в одном этом здании я помещаю все четыре  сотни воспитанников. Из этого здания нетрудно было выбросить обломки школьной  мебели и наполнить его штукатурами, столярами, малярами, стекольщиками. Для  школы я назначил то самое здание без дверей, в котором помещался «первый  коллектив», но, разумеется, ремонт здесь был невозможен, пока в нем гнездились  куряжане.    

Да, мы проявили незаурядную деятельность, но это была  деятельность не педагогическая. В колонии не было такого угла, в котором не  работали бы люди. Все чинилось, мазалось, красилось, мылось. Даже столовую мы  выбросили на двор и приступили к решительному замазыванию ликов святых  угодников мужского и женского пола. Только спален не коснулось идея  восстановления.    

В спальнях по-прежнему копошились куряжане, спали,  переваривали пищу, кормили вшей, крали друг у друга всякие пустяки и что-то  думали таинственное обо мне и моей деятельности. Я перестал заходить в спальни  и вообще интересоваться внутренней жизнью всех шести куряжских «коллективов». С  куряжанами у меня установилось сурово точные отношения. В семь часов, в  двенадцать и в шесть часов вечера открывалась столовая, кто-нибудь из моих  ребят тарабанил в колокол, и куряжане тащились на кормление. Впрочем, особенно  медленно тащиться им было, пожалуй, и невыгодно, не потому только, что столовая  закрывалась в определенное время, но и потому, что раньше пришедшие пожирали и  свои порции, и порции опоздавших товарищей. Опоздавшие ругали меня, кухонный  персонал и советскую власть, но на более энергичный протест не решались, так  как комендантом нашего питательного пункта по-прежнему был Миша Овчаренко.    

Я научился с тайным злорадством наблюдать, с какими  трудностями теперь приходилось куряжанам пробираться к столовой и расходиться  после приема пищи по своим делам: на пути их были бревна, канавы, поперечные  пилы, занесенные топоры, размешанные круги глины и кучи извести… и собственные  души. В душах этих, по всем признакам, зачинались трагедии, трагедии не в  каком-нибудь шутливом смысле, а настоящие шекспировские. Я убежден, что в это  время многие куряжане про себя декламировали: «Быть или не быть? — вот в  чем вопрос…»    

Они небольшими группами останавливались возле рабочих мест,  трусливо оглядываясь на товарищей и виноватым, задумчивым шагом направлялись к  спальням. Но в спальнях не оставалось уже ничего интересного, даже и украсть  было нечего. Они снова выходили бродить поближе к работе, из ложного стыда  перед товарищами не решались поднять белый флаг и просить разрешения по прямым  линиям стремительные, как глиссер, горьковцы, легко подымаясь в воздух на  разных препятствиях; их деловитость оглушала куряжан, и они снова  останавливались в позах Гамлета или Кориолана. Пожалуй, положение куряжан было  трагичное, ибо Гамлету никто не кричал веселым голосом:    

— Не лазь под ногами, до обеда еще два часа!    

С таким же непозволительным, конечно, злорадством я замечал  замирание и перебои в сердцах куряжан при упоминании имени горьковцев. Члены  передового сводного иногда позволячли себе произносить реплики, которые они,  конечно, не произносили бы, если бы не окончили педагогический вуз.    

— Вот подожди, приедут наши, тогда узнаешь, как это на  чужой счет жить…    

Из куряжан, кто постарше и поразвязнее, пробовали даже  сомневаться в значительности предстоящих событий и вопрошали с некоторой  иронией:    

— Ну, так что ж такое страшное будет?    

Денис Кудлатый на таком вопрос отвечал:    

— Что будет? Ого! Собственно говоря, они тебя таким  узлом завяжут… жениться будешь, так и то вспомнишь.    

Миша Овчаренко, который вообще не любил недоговоренностей и  темных мест, выражался еще понятнее:    

— Сколько тут вас есть дармоедов, двести восемьдесят чи  сколько, столько и морд будет битых. Ох, и понабивают морды, смотреть страшно  будет!    

Слушает такие речи и Ховрах и цедит сквозь зубы:    

— Понабивают… Это вам не колония имени Горького. Это  вам Харьков!    

Миша считает поднятый вопрос настолько важным, что  отвлекается от работы и ласково начинает:    

— Милый человек! Что ты мне говоришь: не колония  Горького, а Харьков и все такое… Ты пойми, дружок, кто это позволит тебе сидеть  на его шее? Ну, на что ты кому сдался, кому ты, дружок, нужен?    

Миша возвращается к работе, и уже в руках у него  какой-нибудь рабочий инструмент, а на устах заключительный аккорд:    

— Как твоя фамилия?    

Ховрах удивленно встряхивается:    

— Что?    

— Фамилия твоя как? Сусликов? Или как? Может, Ежиков?    

Ховрах краснеет от смущения и обиды:    

— Да какого ты черта?    

— Скажи твою фамилию, тебе жалко, что ли?    

— Ну, Ховрах…    

— Ага! Ховрах… Верно. А я уже забывать начал. Лазит  здесь, вижу, под ногами какой-то рыжий, пользы с тебя никакой… Если бы ты  работал, дружок, смотришь, туда-сюда, и бывает, нужно сказать: «Ховрах, принеси  то. Ховрах, ты скоро сделаешь? Ховрах, подержи, голубчик». А так, конечно,  можно и забыть… Ну, иди гуляй, дорогой, у меня, видишь, дело, надо эту  штуковину проконопатить, а то возят одной бочкой и на суп, и на чай, и на  посуду. А тебя ж кормить нужно. Если тебя, понимаешь, не накормить, ты  сдохнешь, вонять будешь тут, неприятно все-таки, да еще гроб тебе делать  придется — тоже забота…    

Ховрах, наконец, вырывается из Мишиных обьятий и уходит.  Миша ласково говорит ему вслед:    

— Иди, подыши свежим воздухом… Очень полезно, очень  полезно…    

Кто его знает, убежден ли Ховрах в пользе свежего воздуха,  убеждена ли вместе с ним вся куряжская аристократия? В последние дни они  стараются все-таки меньше попадаться на глаза, но я уже успел познакомиться с  куряжской ветвью голубой крови. В общем они хлопцы ничего себе, у них все-таки  есть личности, а это мне всегда нравится: есть за что взяться. Больше всех мне  нравится Перец. Правда, он ходит в нарочитой развалке, и чуб у него до бровей,  и кепка на один глаз, и курить он умеет, держа цигарку на одной нижней губе, и  плевать может художественно. Но я уже вижу: его испорченное оспой лицо смотрит  на меня с любопытством, и это — любопытство умного и живого парня.    

Недавно я подошел к их компании вечером, когда компания  сидела на могильных плитах нового поросячьего солярия, курила и о чем-то без  увлечения толковала. Я остановился против них и начал свертывать собачью ножку,  рассчитывая у них прикурить. Перец весело и дружелюбно меня разглядывал и  сказал громко:    

— Стараетесь, товарищ заведующий, много, а курите  махорку. Неужели советская власть и для вас папирос не наготовила?    

Я подошел к Перецу, наклонился к его руке и прикурил. Потом  сказал ему так же громко и весело, с самой микроскопической дозой приказа:    

— У ну-ка, сними шапку!    

Перец перевел глаза с улыбки на удивление, а рот еще  улыбается.    

— А что такое?    

— Сними шапку, не понимаешь, что ли?    

— Ну, сниму…    

Я своей рукой поднял его чуб, внимательно рассмотрел его уже  немного испуганную физиономию и сказал:    

— Так… Ну, добре.    

Перец снизу пристально уставился на меня, но я в несколько  вспышек раскурил собачью ножку, быстро повернулся и ушел от них к плотникам.    

В этот момент буквально при каждом своем движении, даже на  слабом блеске моего пояса я ощущал широко разлитый педагогический долг: надо  этим хлопцам нравиться, надо, чтобы их забирала за сердце непобедимая,  соблазнительная симпатия, и в то же время дозарезу нужна их глубочайшая  уверенность, что мне на их симпатию наплевать, пусть даже обижаются, и кроют  матом, и скрежещут зубами.    

Плотники кончали работу, и Боровой изо всех сил начал  доказывать преимущество хорошего вареного масла перед плохим вареным маслом. Я  так сильно заинтересовался этим новым вопросом, что не заметил даже, как меня  дернули сзади за рукав. Дернули второй раз. Я оглянулся. Перец смотрел на меня.    

— Ну?    

— Слушайте, скажите, для чего вы на меня смотрели? А?    

— Да ничего особенного… Так слушай, Боровой, надо  все-таки достать масла настоящего…    

Боровой с радостью приступил к продолжению своей монографии  о хорошем масле. Я видел, с каким озлоблением смотрел на Борового Перец, ожидая  конца его речи. Наконец Боровой с грохотом поднял свой ящик, и мы двинулись к  колокольне. Рядом с нами шел Перец и пощипывал верхнюю губу. Боровой ушел вниз,  в село, а я заложил руки за спину и стал прямо перед Перцем:    

— Так в чем дело?    

— Зачем вы на меня смотрели? Скажите.    

— Твоя фамилия Перец?    

— Ага.    

— А зовут Степан?    

— А вы откуда знаете?    

— Ты из Свердловска?    

— Ну да ж… А откуда вы знаете?    

— Я все знаю. Я знаю, что ты и крадешь, и хулиганишь, я  только не знал, умный ты или дурак.    

— Ну?    

— Ты задал мне очень глупый вопрос, вот — о папиросах,  очень глупый… прямо такой глупый, черт его знает! Ты извини, пожайлуста…    

Даже в сумерках заметно было, как залился краскойц Перец,  как отяжелели от крови его веки и как стало ему жарко. Он неудобно переступил и  оглянулся:    

— Ну хорошо, чего там извиняться… Конечно… А только  какая ж там такая глупость?    

— Очень простая. Ты знаешь, что у меня много работы и  некогда сьездить в город купить паприрос. Это ты знаешь. Некогда потому что  советская власть навалила на меня работу: сделать т в о ю жизнь разумной и  счастливой, т в о ю, понимаешь? Или, может быть, не понимаешь? Тогда пойдем  спать.    

— Понимаю, — прохрипел Перец, царапая носком  землю.    

— Понимаешь?    

Я презрительно глянул ему в глаза, прямо в самые оси  зрачков. Я видел, как штопоры моей мысли и воли ввинчиваются в эти самые  зрачки. Перец опустил голову.    

— Понимаешь, бездельник, а лаешь на советскую власть.  Дурак, настоящий дурак!    

Я повернул к пионерской комнате. Перец загородил мне путь  вытянутой рукой:    

— Ну хорошо, хорошо, пускай дурак… А дальше?    

— А дальше я посмотрел на твое лицо. Хотел проверить,  дурак ты или нет?    

— И проверили?    

— Проверил.    

— И что?    

— Пойди посмотри на себя в зеркало.    

Я ушел к себе и дальнейших переживаний Переца не наблюдал.    

Куряжские лица становились для меня знакомее, я уже научился  читать на них кое-какие мимические фразы. Многие поглядывали на меня с  нескрываемой симпатией и расцветали той милой, полной искренности и смущения улыбкой,  которая бывает только у беспризорных. Я уже знал многих по фамилиям и умел  различать некоторые голоса.    

Возле меня часто вертится невыносимо курносый Зорень, у  которого даже вековые отложения грязи не могут прикрыть превосходного румянца  щек и ленивой грации глазных мускулов. Зореню лет тринадцать, руки у него  всегда за спиной, он всегда молчит и улыбается. Этот мальчишка красив, у него  изогнутые темные ресницы. Он медленно открывает их, включает какой-то далекий  свет в черных глазах, не спеша задирает носик, молчит и улыбается. Я спрашиваю:    

— Зорень, скажи мне хоть словечко: какой у тебя голос,  страшно интересно!    

Он краснеет и обиженно отворачивается, протягивая хриплым  шепотом:    

— Та-а…    

У Зореня друг, такой же румяный, как и он, тоже красивый,  круглолицый, — Митька Нисинов, добродушная, чистая душа. Из таких душ при  старом режиме делали сапожных мальчиков и трактирных молодцов. Я смотрю на него  и думаю: «Митька, Митька, что мы из тебя сделаем? Как мы разрисуем твою жизнь  на советском фоне?»    

Митька тоже краснеет и тоже отворачивается, но не хрипит и  не тыкает, а только сдвигает прямые черные брови и шевелит губами. Но Митькин  голос мне известен: это глубочайшего залегания контральто, голос холеной,  красивой, балованной женщины, с такими же, как у женщины, украшениями и  неожиданными элементами соловьиного порядка. Мне приятно слушать этот голос,  когда Митька рассказывает мне о куряжских жителях:    

— То вот побежал… Ах, ты, черт, куда же это он  побежал?.. Володька, смотри, смотри, то Буряк побежал… Так это же Буряк, разве  вы не знаете? Он может выпить тридцать стаканов молока… это он на коровник  побежал… А то — вредный парень, вон из окна выглядывает, ох, и вредный же! Вы  понимаете, он такой подлиза, ну, это же прямо, знаете, масло. Он к вам,  наверное, тоже подлизывается. О, я уже вижу, кто к вам подлизывается, честное  слово, вижу!    

— Ванька Зайченко, — обиженно отворачивается  Зорень и… краснеет. Митька умен, чертенок. Он виновато провожает курносую обиду  Зореня и взглядом просит меня простить товарищу бестактность.    

— Нет, — говорит он, — Ванька нет! У Ваньки  такая линия!    

— Какая линия?    

— Такая линия вышла, что ж…    

Митька большим пальцем ноги начинает что-то рисовать на  земле.    

— Расскажи.    

— Да что ж тут рассказывать? Ванька как пришел в  колонию, так у него сейчас же эта самая компания завелась, видишь, Володька?..  Ну, конечно, их и били, а все-таки у них такая и была линия…    

Я прекрасно понимаю глубокую философию Нисинова, которая «и  не снилась нашим мудрецам».    

Много здесь таких румяных, красивых и не очень красивых  мальчиков, которым не посчастливилось иметь собственную линию. Среди еще чужих  мне, угрюмо настороженных лиц я все больше и больше вижу таких детей, жизнь  которых тащится по чужим линиям. Это обыкновенная в старом мире вещь — так  называемая подневольная жизнь.    

Зорень и Нисинов, и взлохмаченный острый Собченко, и  серьезный грустный Вася Гардинов, и темнолицый мягкий Сергей Храбренко бродят  возле меня и грустно улыбаются, сдвигая брови, но прямо перейти на мою сторону  не могут. Они жестоко завидуют компании Вани Зайченко, тоскливыми взглядами  провожают смелые полеты ее членов по новым транспорантам жизни и… ждут.    

Ждут все. Это так прозрачно и так понятно. Ждут приезда  мистически нематериальных, непонятных, неуловимо притягательных горьковцев.  Даже у девочек и то с каждым днем разгорается жизнь. Уже Оля Ланова сбила свой  шестой, полный энергии отряд. Отряд деятельно копошится в своей спальне, что-то  чинит, моет, белит, даже поет по вечерам. Туда ежеминутно пробегает  захлопотанная Гуляева и прячет от меня сбитую на сторону, измятую блузку. Там  частым гостем по вечерам сидит Кудлатый и откровенно меценатствует. Только на  полевые работы шестой отряд не выходит — боится, что куряжские традиции,  взорванные таким выходом, похоронят отряд под обломками.    

Ждет и Коротков. Это главный центр куряжской традиции. Он  восхитительный дипломат. Никакого проступка, слова, буквы, хвостика от буквы  нельзя найти в его поведении, которые позволили бы обвинить его в чем-либо. Он  виноват не больше, чем другие: как и все, он не выходит на работу, и только. В  передовом сводном все изнывают от злости, от ненависти к Короткову, от  несомненной уверенности, что Коротков в Куряже главный наш враг.    

Я потом уже узнал, что Волохов, Горьковский и Жорка Волков  пытались покончить дело при помощи маленькой конференции. Ночью они вызвали  Короткова на свидание на берегу пруда и предложили ему убираться из колонии на  все четыре стороны. Но Коротков отклонил это предложение и сказал:    

— Мне убираться пока что нет смысла. Останусь здесь.    

На том конференция и кончилась. Со мною Коротков ни разу не  говорил и вообще не выражал никакого интереса к моей личности. Но при встречах  он очень вежливо приподнимал щегольскую светлую кепку и произносил дружелюбным  влажным баритоном:    

— Здравствуйте, товарищ заведующий.    

Его смазливое лицо с темными, прекрасно оттушеванными  глазами внимательно-вежливо обращается ко мне и совершенно ясно семафорит:  «Видите, наши дороги друг другу не мешают, продолжайте свое, а у меня есть свои  соображения. Мое почтение, товарищ заведующий».    

Только после моей вечерней беседы с Перецем, на другой день,  Коротков встретил меня во время завтрака у кухонного окна, внимательно  отстранился, пока я давал какое-то распоряжение, и вдруг серьезно спросил:    

— Скажите, пожайлуста, товарищ заведующий, в колонии  Горького есть карцер?    

— Карцера нет, — так же серьезно ответил я.    

Он продолжал спокойно, рассматривая меня как экспонат:    

— Говорят все-таки, что вы сажает хлопцев под арест?    

— Лично ты можешь не беспокоиться: арест существует  только для моих друзей, — сказал я сухо и немедленно ушел от него, не  интересуясь больше тонкой игрой его физиономии.    

15 мая я получил телеграмму:    

«Завтра вечером выезжаем все по вагонам Лапоть».    

Я обьявил телеграмму за ужином и сказал:    

— Послезавтра будем встречать наших товарищей. Я очень  хочу, очень хочу, чтобы встретили их по-дружески. Ведь теперь вы будуте вместе  жить… и работать.    

Девочки испуганно притихли, как птицы перед грозой. Пацаны  разных сортов закосили глазами по лицам товарищей, некоторое количество голосов  увеличили ротовое отверстие и секунду побыли в таком состоянии.    

В углу, возле окна, там, где вокруг столов стоят не скамьи,  а стулья, компания Короткова вдруг впадает в большое веселье, громко хохочет и,  очевидно, обменивается остротами.    

Вечером в передовом сводном состоялось обсуждение  подробностей приема горьковцев и проверялись мельчайшие детали специальной  декларации комсомольской ячейки. Кудлатый чаще, чем когда-нибудь, поднимал руку  к «потылыце»:    

— Честное слово, собственно говоря, аж стыдно сюда  хлопцев везти.    

Открылась медленно дверь, и с трудом в нее пролез Жорка  Волков. Держась за столы, добрался до скамьи и глянул на нас одним только  глазом, да и тот представлял собой неудобную щель в мясистом синем  кровоподтеке.    

— Что такое?    

— Побили, — прошептал Жорка.    

— Кто побил?    

— Черт его знает! Граки… Я шел со станции… На переезде…  встретили и… побили…    

— Да постой! — рассердился Волохов. — Побили,  побили!.. Мы и сами видим, что побили… Как дело было? Разговор какой был или  как?    

— Разговор был короткий, — ответил с грустной  гримасой Жорка, — один только сказал: «А-а, комса?..» Ну… и в морду.    

— А ты ж?    

— Ну, и я ж, конечно. Только их было четверо.    

— Ты убежал? — спросил Волохов.    

— Нет, не убежал, — ответил Жорка.    

— А как же?    

— Ты видишь: и сейчас сижу на переезде.    

Хлопцы разразились запорожским хохотом, и только Волохов с  укором смотрел на искалеченную улыбку друга.    

     

 7. Триста семьдесят  третий бис    

     

На рассвете семнадцатого я выехал встречать горьковцев на  станцию Люботин, в тридцати километрах от Харькова. На грязненьком перроне  станции было бедно и жарко, бродили ленивые, скучные селяне, измятые  транспортными неудобствами, скрежетали сапогами по перрону неповоротливые,  пропитанные маслом железнодорожники — деятели товарного движения. Все сегодня  сговорились противоречить торжественной парче, в которую оделась моя душа. А  может быть, это и не парча, а что-нибудь попроще — «треугольная шляпа и серый  походный сюртук».    

Сегодня день генерального сражения. Это ничего, что  громоздкий дядя, носильщик, нечаянно меня толкнувший, не только не пришел в  ужас от содеянного, но даже не заметил меня. Ничего также, что дежуривший по  станции недостаточно почтительно и даже недостаточно вежливо давал мне справки,  где находится триста семьдесят третий бис. Эти чудаки делали вид, будто они не понимают,  что триста семьдесят третий бис — это главные мои силы, это главные легионы  маршалов Коваля и Лаптя, что вся их станция Люботин на сегодня назначена быть  плацдармом моего наступления на Куряж. Как растолковать этим людям, что ставки  моего сегодняшнего дня, честное слово, более величественны и значительны, чем  ставки какого-нибудь Аустерлица. Солнце Наполеона едва ли способно было затмить  мою сегодняшнюю славу. А ведь Наполеону гораздо легче было воевать, чем мне.  Хотел бы я посмотреть, что получилось бы из Наполеона, если бы методы соцвоса  для него были так же обязательны, как для меня.    

Бродя по перрону, я поглядывал в сторону Куряжа и вспоминал,  что неприятель сегодня показал некоторые признаки слабости духа.    

Как ни рано я встал, а в колонии уже было движение.  Почему-то многие толкались возле окон пионерской комнаты, другие, гремя  ведрами, спускались к «чудотворному» источнику за водой. У колокольных ворот  стояли Зорень и Нисинов.    

— А когда приедут горьковцы? Утром? — спросил  серьезно Митька.    

— Утром. Вы сегодня рано поднялись.    

— Угу… Не спится как-то… Они на Рыжов приедут?    

— На Рыжов. А вы будете здесь встречать.    

— А скоро?    

— Успеете умыться.    

— Пойдем, Митька, — медленно реализовал Зорень мое  предложение.    

Я приказал Горовичу для встречи колонны горьковцев и садюта  знамени выстроить куряжан во дворе, не применяя для этого никакого особенного  давления:    

— Просто пригласите.    

Наконец вышел из тайников станцйии Люботин добрый дух в  образе угловатого сторожа и зазвонил в колокол. Отзвонив, он открыл мне тайну  этого символического действия:    

— Запросился триста семьдесят третий бис. Через  двадцать минут прибудет.    

Вдруг намеченный план встречи неожиданно осложнился, и  дальше все покатилось как-то по особенному запутанно, горячо и по-мальчишески  радостно. Раньше чем прибыл триста семьдесят третий бис, из Харькова подкатил  дачный, и из вагонов полился на меня комсомольско-рабфаковский освежающий душ.  Белухин держал в руке букет цветов:    

— Это будем встречать пятый отряд, как будто  дамы-графини приезжают. Мне, старику, можно.    

В толпе пищала от избытков чувств златокудрая Оксана, и  мирно нежилась под солнцем спокойная улыбка Рахили. Братченко размахивал  руками, как будто в них был кнут, и твердил неизвестно кому:    

— Ого! Я теперь вольный казак. Сегодня же на Молодца  сяду.    

Прибежал кто-то и крикнул:    

— Та поезд уже давно тут!.. На десятом пути…    

— Да что ты?    

— Та на десятом пути… Давно стоит!..    

Мы не успели опешить от неожиданной прозы этого сообщения.  Из-под товарного вагона на третьем пути на нас глянула продувная физиономия  Лаптя, и его припухший взгляд иронически разглядывал нашу группу.    

— Давысь! — крикнул Карабанов. — Ванька вже  з-пид вагона лизе.    

На Лаптя набросились всей толпой, но он глубже залез под  вагон и оттуда серьезно заявил:    

— Соблюдайте очередь! И, кроме того, целоваться буду  только с Оксаной и Рахилью, для остальных имею рукопожатие.    

Карабанов за ногу вытащил Лаптя из-под вагона, и его голые  пятки замелькали в воздухе.    

— Черт с вами, целуйте! — сказал Лапоть,  опустившись на землю, и подставил веснушчатую щеку.    

Оксана и Рахиль действительно занялись поцелуйным обрядом, а  остальные бросились под вагоны.    

Лапоть долго тряс мне руку и сиял непривычной на его лице  простой и искренней радостью.    

— Как едете?    

— Как на ярмарку, — сказал Лапоть. — Молодец  только хулиганит: всю ночь колотил по вагону. Там от ваогона только стойки  остались. Долго тут будем стоять? Я приказал всем быть наготове. Если что,  будем стоять, — умыться ж надо и вообще…    

— Иди, узнавай.    

Лапоть побежал на станцию, а я поспешил к поезду. В поезде  было сорок пять вагонов. Из широко раздвинутых дверей и верхних люков смотрели  на меня прекрасные лица горьковцев, смеялись, кричали, размахивали тюбетейками.  Из ближайшего люка вылез до пояса Гуд, умиленно моргал глазами и бубнил:    

— Антон Семенович, отец родной, хиба ж так полагается?  Так же не полагается. Разве это закон? Это ж не закон.    

— Здравствуй, Гуд, на кого ты жалуешься?    

— На этого чертового Лаптя. Сказал, понимаете: кто из  вагона вылезет до сигнала, голову оторву. Скорийше принимайте команду, а то Лапоть  нас уже замучил. Разве Лапоть может быть начальником? Правда ж, не может?    

За моей спиной стоит уже Лапоть и охотно продолжает в гамме  Гуда:    

— А попробуй вылезти из вагона до сигнала! Ну,  попробуй! Думаешь, мне приятно с такими шмаровозами возиться? Ну, вылазь!    

Гуд продолжал умильно:    

— Ты думаешь, мне очень нужно вылазить? Мне и здесь  хоррошо. Это я принципиально.    

— То-то! — сказал Лапоть. — Ну, давай сюда  Синенького!    

Через минуту из-за плеча Гуда выглянуло хорошенькое детское  личико Синенького, недоуменно замигало заспанными глазенками и растянуло  упругий яркий ротик:    

— Антон Семенович…    

— «Здравствуй» скажи, дурень! Чи ты не  понимаешь? — зажурил Гуд.    

Гл Синенький всматривается в меня, краснеет и гудит  растерянно.    

— Антон Семенович… ну, а это что ж?.. Антон Семенович…  смотри ты!..    

Он затер кулачками глаза и вдруг по-настоящему обиделся на  Гуда:    

— Ты ж говорил: разбужу! Ты ж говорил… У, какой Гудище,  а еще командир! Сам встал, смотри ты… Уже Куряж? Да? Уже Куряж?    

Лапоть засмеялся:    

— Какой там Куряж! Это Люботин! Просыпайся скорее,  довольно тебе! Сигнал давай!    

Синенький молниеносно посерьезнел и проснулся:    

— Сигнал? Есть!    

Он уже в полном сознании улыбнулся мне и сказал ласково:    

— Здравствуйте, Антон Семенович! — и полез на  какую-то полку за сигналкой.    

Через две секунды он выставил сигналку наружу, подарил меня  еще одной чудесной улыбкой, вытер губы голой рукой и придавил их в  непередаваемо грациозном напряжении к мундштуку трубы. По станции покатился наш  старый сигнал побудки.    

Из вагонов попрыгали колонисты, и я занялся бесконечным  рукопожатием. Лапоть уже сидел на вагонной крыше и возмущенно гримасничал по  нашему адресу:    

— Вы чего сюда приехали? Вы будуте здесь нежничать? А  когда вы будете умываться и убирать в вагонах? Или, может, вы думаете: сдадим  вагоны грязными, черт с ними? Так имейте в виду, пощады не будет. И трусики  надевайте новые. Где дежурный командир? А?    

Таранец выглянул с соседней тормозной площадки. На его теле  только сморщенные, полинявшие трусики, а на голой руке новенькая красная  повязка.    

— Я тут.    

— Порядка не вижу! — заорал Лапоть. — Вода  где, знаешь? Сколько стоять будет, знаешь? Завтрак раздавать, знаешь? Ну,  говори!    

Таранец взлез к Лаптю на крышу и, загибая пальцы на руках,  ответил, что стоять будем сорок минут, умываться можно возле той башни, а  завтрак у Федоренко уже приготовлен и когда угодно можно начинать.    

— Чулы? — спросил у колонистов Лапоть. — А  если чулы, так какого ангела гав (ворона) ловите?    

Загоревшие ноги колонистов замеклькали на всех люботинских  путях. По вагонам заскребли вениками, и четвертый "У" сводный заходил  перед вагонами с ведрами, собирая сор.    

Из последнего вагона Вершнев и Осадчий вынесли на руках еще  не проснувшегося Коваля и старательно приделывали его посидеть на сигнальном  столбике.    

— Воны ше не проснулысь, — сказал Лапоть, присев  перед Ковалем на корточках.    

Коваль свалился со столбика.    

— Теперь воны вже проснулысь, — отметил это  событие Лапоть.    

— Как ты мне надоел, Рыжий! — сказал серьезно  Коваль и пояснил мне, подавая руку: — Чи есть на этого человека какой-нибудь  угомон, чи нету? Всю ночь по крышам, то на паровозе, то ему померещилось, что  свиньи показались. Если я чего уморился за это время% то хиба от Лаптя. Где тут  умываться?    

— А мы знаем, — сказал Осадчий. — Берем,  Колька!    

Они потащили Коваля к башне, а Лапоть сказал:    

— А он еще недоволен… А знаете, Антон Семенович,  Коваль, мабудь, за эту неделю первую ночь спал.    

Через полчаса в вагонах было убрано, и колонисты в блестящих  темно-синих трусиках и белых сорочках уселись завтракать. Меня втащили в  штабной вагон и заставили есть «Марию Ивановну».    

Снизу, с путей, кто-то сказал громко:    

— Лапоть, начальник станции обьявил — через  каких-нибудь пять минут поедем.    

Я выглянул на знакомый голос. Грандиозные очи Марка  Шейнгауза смотрели на меня серьезно, и по ним ходили прежние темные волны  страсти.    

— Марк, здравствуй! Как это я тебя не видел?    

— А я был на карауле у знамени, — строго сказал  Марк.    

— Как тебе живется? Ты теперь доволен своим характером?    

Я спрыгнул вниз. Марк поддержал меня и, пользуясь случаем,  зашептал напряженно:    

— Я еще не очень доволен своим характером, Антон  Семенович. Не очень доволен, хочу вам сказать правду.    

— Ну?    

— Вы понимаете: они едут, так они песни поют, и ничего.  А я все думаю и думаю и не могу песни с ними петь. Разве это характер?    

— О чем ты думаешь?    

— Почему они не боятся, а я боюсь…    

— За себя боишься?    

— Нет, зачем мне бояться за себя? За себя я ничуть не  боюсь, а я боюсь и за вас, и за всех, я вообще боюсь. У них была хорошая жизнь,  а теперь, наверное, будет плохо, и кто его знает, чем это кончится?    

— Зато они идут на борьбу. Это, Марк, большое счастье,  когда можно идти на борьбу за лучшую жизнь.    

— Так я же вам говорю: они счастливые люди, потому они  и песни поют. А почему я не могу петь, а все думаю?    

Над самым моим ухом Синенький оглушительно заиграл сигнал  общего сбора.    

— «Сигнал атаки», — сообразил я и вместе со всеми  поспешил к вагону. Взбираясь в вагон, я видел, как свободно, выбрасывая голые  пятки, подбежал к своему ваону Марк, и подумал: сегодня этот юноша узнает, что  такое победа или поражение. Тогда он станет большевиком.    

Паровоз засвистел. Лапоть заорал на какого-то опоздавшего.  Поезд тронулся.    

Через сорок минут он медленно втянулся на Рыжовскую станцию  и остановился на третьем пути. На перроне стояли Екатерина Григорьевна, Лидочка  и Гуляева, и у них дрожали лица от радости.    

Ковальпо дошел ко мне:    

— Чего будем волынить? Разгружаться?    

Он побежал к начальнику. Выяснилось, что поезд для разгрузки  нужно подавать на первый путь, к «рамке», но подать нечем. Поездной паровоз  ушел в Харьков, а теперь нужно вызвать откуда-то специальный маневровый  паровоз. На станцию Рыжов никогда таких составов не приходило, и своего  маневрового паровоза не было.    

Это извести приняли сначала спокойно. Но прошло полчаса,  потом час, нам надоело томиться возле вагонов. Беспокоил нас и Молодец,  который, чем выше поднималось солнце, тем больше бесчинствовал в вагоне. Он  успел еще ночью разнести вздребезги всю вагонную обшивку и теперь добивал  остальное. Возле его вагона уже ходили какие-то чины и в замасленных книжках что-то  подсчитывали. Начальник станции летал по путям, как на ристалищах, и требовал,  чтобы хлопцы не выходили из вагонов и не ходили по путям, по которым то и дело  пробегали пассажирские, дачные, товарные поезда.    

— Да когда же будет паровоз? — пристал к нему  Таранец.    

— Я не больше знаю, чем вы! — почему-то озлился  начальник. — Может быть, завтра будет.    

— Завтра? О! Так я тогда больше знаю…    

— Чего больше? Чего больше?    

— Больше знаю, чем вы.    

— Как это вы знаете больше, чем я?    

— А так: если нет паровоза, мы сами перекатим поезд на  первый путь.    

Начальник махнул рукой на Таранца и убежал. Тогда Таранец  пристал ко мне:    

— Перекатим, Антон Семенович, вот увидите. Я знаю.  Вагоны легко катаются, если даже груженые. А нас приходится по три человека на  вагон. Пойдем поговорим с начальником.    

— Отстань, Таранец, глупости какие!    

И Карабанов развел руками:    

— Ну, такое придумал, он перекатит! Это ж нужно аж до  семафора подавать, за все стрелки.    

Но Таранец настаивал, и многие ребята его поддерживали.    

Лапоть предложил:    

— О чем нам спорить? Проиграем сейчас на работу и  попробуем. Перекатим — хорошо, не перекатим — не надо, будем ночевать в поезде.    

— А начальник? — спросил Карабанов, у которого  глаза уже заиграли.    

— Начальник! — ответил Лапоть. — У начальника  есть две руки и одна глотка. Пускай себе размахивает руками и кричит. Веселей  будет.    

— Нет, — сказал я, так нельзя. Нас на стрелках  может накрыть какой-нибудь поезд. Такой каши наделаете!    

— Н-ну, это мы понимаем! Семафор закрыть нужно!    

— Бросьте, хлопцы!    

Но хлопцы окружили меня целой толпой. Задние взлетели на  тормозные площадки и крыши и убеждали меня хором. Они просили у меня только  одного: передвинуть поезд на два метра.    

— Только на два метра и — стоп. Какое кому дело? Мы  никого не трогаем! Только на два метра, а потом сами скажете.    

Я, наконец, уступил. Тот же Синенький заиграл на работу, и  колонисты, давно усвоившие детали задания, расположились у стоек вагонов.  Где-то впереди пищали девочки.    

Лапоть вылез на перрон и замахнулся тюбетейкой.    

— Стой, стой! — закричал Таранец. — Сейчас  начальника приведу, а то он больше меня знает.    

Начальник выбежал на перроне и воздел руки:    

— Что вы делаете? Что вы делаете?    

— На два метра, — сказал Таранец.    

— Ни за что, ни за что!.. Как это можно? Как можно  такое делать?    

— Да на два метра! — закричал Коваль. — Чи вы  не понимаете, чи как?    

Начальник тупо влепился в Коваля взглядом и забыл опустить  руки. Хлопцы хохотали у вагонов. Лапоть снова поднял руку с тюбетейкой, и все  прислонились к стойкам, уперлись босыми ногами в песок и, закусив губы, поглядывали  на Лаптя. Он махнул тюбетейкой, и, подражая его движению, начальник мотнул  головой и открыл рот. Кто-то сзади крикнул:    

— Нажимай!    

Несколько мнгновений мне казалось, что ничего не выйдет —  поезд стоит неподвижно, но взглянув на колеса, я вдруг заметил, что они  медленно вращаются, и сразу же после этого увидел и движение поезда. Но Лапоть  заорал что-то, и хлопцы остановились. Начальник станции оглянулся на меня,  вытер лысину и улыбнулся милой, старческой, беззубой улыбкой.    

— Катите… что ж… бог с вами! Только не придавите  никого.    

Он повертел головой и вдруг громко рассмеялся:    

— Сукины сыны, ну, что ты скажешь, а? Ну, катите…    

— А семафор?    

— Будьте покойны.    

— Го-то-о-овсь! — закричал Таранец, и Лапоть снова  поднял свою тюбетейку.    

Через полминуты поезд катился к семафору, как будто его  толкал мощный паровоз. Хлопцы, казалось, просто шли рядом с вагонами и только  держались за стойки. На тормозных площадках сидели каким-то чудом выделенные  ребята, чтобы тормозить на остановке.    

От выходной стрелки нужно было прогнать поезд по второму  пути в противоположный конец станции, чтобы уже оттуда подать его обратно к  рамке. В тот момент, когда поезд проходил мимо перрона и я полной грудью вдыхал  в себя соленый воздух аврала, с перрона меня окликнули:    

— Товарищ Макаренко!    

Я оглянулся. На перроне стояли Брегель, Халабуда и товарищ  Зоя. Брегель возвышалась на перроне в сером широком платье и напоминала мне  памятник Екатерине Великой — такая Брегель была величественная.    

И так же величественно она вопросила меня со своего пьедестала:    

— Товарищ Макаренко, это ваши воспитанники?    

Я виновато поднял глаза на Брегель, но в этот момент на мою  голову упало целое екатерининское изречение:    

— Вы жестоко будете отвечать за каждую отрезанную ногу.    

В голосе Брегель было столько железа и дерева, что ей могла  позавидовать любая самодержица. К довершению сходства ее рука с указующим  пальцем протянулась к одному из колес нашего поезда.    

Я приготовился возразить в том смысле, что ребята очень  осторожны, что я надеюсь на благополучный исход, но товарищ Зоя помешала  честному порыву моей покорности. Она подскочила ближе к краю перрона и  затараторила быстро, кивая огромной головой в такт своей речи:    

— Болтали, болтали, что товарищ Макаренко очень любит  своих воспитанников… Надо показать всем, как он их любит.    

К моему горлу подкатился какой-то ком. Но в то время мне  казалось, что я очень сдержанно и вежливо сказал:    

— О, товарищ Зоя, вас нагло обманули! Я настолько  черствый человек, что здравый смысл всегда предпочитаю самой горячей любви.    

Товарищ Зоя прыгнула бы на меня с высоты перрона, и, может  быть, там и окончилась бы моя антипедагогическая поэма, если бы Халабуда не  сказал просто, по-рабочему: