1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 
— С удовольствием, — ответил я, глядя на нее.
     
Ее безличный язык и скука, которой веяло от всей ее столь красивой внешности, взволновали меня.
     
В чулане было продавленное кресло. Я остался стоять, наверное, я походил на обвиняемого в тот момент, когда суд удаляется на совещание.
     
Дверь снова открылась, и девушка в белом фартуке спросила меня:
     
— Не желаете ли шампанского?
     
Я обвел взглядом стены и единственный предмет мебели в этом чулане.
     
— Идемте, — просто сказала она. — Дамы придут через несколько минут.
     
Я прошел за ней в комнату без окон, роскошь которой противостояла убожеству всего остального; потолок, стены и стол были из зеркал, диван обшит тем же самым муаром металлического цвета, что и широкие кресла без подлокотников. В ведерке меня ждала бутылка, в хрустале бокалов искажалось мое крохотное лицо.
     
— Меня зовут Терезой, — сказала девушка тем же безразличным тоном. — Вы — гость мадам Луизы, — сказала она мне.
     
Она открыла бутылку и разлила шампанское по бокалам. Это было превосходное шампанское, а меня мучила жажда. Одним махом я выпил целый бокал. Девушка сказала мне:
     
— Мне хочется быть поудобнее. Вы позволите?
     
Она развязала свой фартук. Ее платье расстегивалось спереди: постепенно отскакивали друг за другом все пуговицы, после чего она сняла это платье, словно пиджак. Под ним было голое тело. Не обращая на меня больше внимания, она зажгла сигарету, растянулась на софе и принялась крутить бутылку во льду.
     
— Хорошо, — сказала она через некоторое время, — вы не болтливы, и я тоже. Не знаю, когда придет мадам, но она приказала мне пока вас развлечь.
     
В наготе Терезы присутствовало что-то звериное. Волос на ней было не так уж много; такое впечатление звериности производили лишь густые брови и короткие черные пряди. Отдельные части ее щуплого тела казались словно раздутыми и деформированными; она была красива, но как-то неправильно красива, демонстративно спокойна; все сексуальное в ней смущало и притягивало, словно уродство, которое нельзя показывать, а его выставили напоказ.
     
— Я должна вас предупредить, — сказала она, — мадам не будет с вами разговаривать. Она будет говорить мне на ухо, а я буду повторять вам ее слова. Теперь вы должны сказать мне, согласитесь ли вы делать то, что она вас попросит. Она, возможно, попросит, чтобы вы позволили мадам Луизе или мне высечь вас. Если хотите, можете отказаться, но только сейчас. Потом, если вы сейчас согласитесь, будет уже поздно. Я покажу вам плеть.
     
Тереза встала, открыла дверь и позвала:
     
— Жозефина, плети!
     
Вошедшая была одета так же, как прежде была одета Тереза, — в черное платье и фартук, но она не была ни достаточно красива, ни молода, ни столь тщательно ухожена. Она принесла целый набор плетей, положила их на кровать и вышла. Я пожалел, что она уходит.
     
Теперь Тереза оживилась. Плеть, которую она протянула мне, чтобы я ее ударил, была с пятью длинными хвостами. В тот момент, когда я собирался взять ее, она ее забрала и, ударив в пустоту, извлекла звук, напоминающий змеиное шипение. Бросив плеть, она взяла бутылку и снова наполнила бокалы. Она тут же опустошила свой бокал, взглядом приглашая меня выпить. Я пил и глядел на нее не отрываясь. Для меня у нее был все тот же неподвижный и пустой взгляд. Она еще раз наполнила бокалы, и мы выхлебали их очень быстро, как на перроне при отходе поезда. Она заметила широкий кожаный браслет, который Жозефина положила вместе с плетками на кровать, она надела его высоко на левую руку; из кожи выступали острия, образуя нечто вроде железного ежа. Она почти не суетилась, и я увидел, что бокалы снова наполнились. Она выпила залпом еще один бокал и, слегка проведя по мне левой рукой, сказала, поднося мне мой бокал:
     
— Пей, теперь твоя очередь — а я сниму с тебя штаны.
     
Она, казалось, застыла в неподвижности, но едва только она избавила меня от штанов, как распахнула дверь и крикнула:
     
— Жозефина, альбом!
     
Хлопнула пробка второй бутылки, Тереза налила; вошла Жозефина.
     
Тереза со всего размаху выплеснула содержимое своего бокала ей в лицо и сказала: «Вылизывай!» — показывая на лужу шампанского из следующего бокала, разлившуюся по зеркальному полу.
     
Жозефина, едва переводя дух, передала мне альбом.
     
Она стала на колени, чтобы вылизать пол.
     
Тереза задрала ей подол и хлестнула по хрупкому и белому крупу с такой яростью, на которую она казалась неспособной. При звуке хлещущих ремешков стало видно разверстое бесстыдство Жозефининого зияния.
     
Тереза остановилась, отпустила свою жертву и сказала мне:
     
— Теперь смотри альбом.
     
«Ложись на живот, Жозефина, и вылизывай».
     
И, вновь обращаясь ко мне — я держал альбом в руках, но еще не открывал, — Тереза сказала:
     
— Мадам скоро придет, а пока ты можешь развлечься, рассматривая ее фотографии в альбоме. Ей неизвестно, что он у нас есть и что мы показываем его клиентам мадам Луизы; никогда не говори об этом. Но вот эту фотографию — она вынула из потайного кармашка в альбоме первый снимок — мы не показываем никогда.
     
Это была большая фотография монахини, моментальный снимок в саду; образ траура вызывал у меня сильную неловкость.
     
— Мадам была первоначально монахиней, — сказала Тереза. — Она очень набожна, но ее выгнали из монастыря. Она говорит, что любит Бога, но больше всего она любит загул. Посмотри сюда.
     
Я пролистывал альбом, где та, которую я видел в лодке на канале, отдавалась голой какому-то гиганту. Однако на большинстве снимков она была в объятиях женщины с сумкой — Луизы, у которой из-под шикарного черного белья выпячивалось толстое тело.
     
— Для нас мадам не имеет имени, — сказала мне Тереза. — Мы зовем ее — Святая. Жозефина называет ее «мадам», но она служанка. Я называю ее Святая. Это имя она обнаружила в одной нашей книге. Знаешь, о какой книге идет речь?
     
— Да, — ответил я.
     
Тереза одним движением сняла с меня рубашку и пиджак.
     
— Жозефина, начинай, — сказала Тереза.
     
Кровь струилась из ее исхлестанного зада. Тереза прикрыла раны шерстяным платьем.
     
— Плохо же она берется за дело, — сказала Тереза, — подбодрю-ка я ее!
     
На этот раз она взяла хлыст и сделала один-единственный удар по ляжкам Жозефины, но это был настолько сильный удар, что та не выдержала. Жозефина без крика соскользнула с кровати. Тереза заняла ее место и сказала ей:
     
— Помоги же мне руками, поднимайся, делай, как тебе показывали, помоги мне.
     
У меня всё поднялось от Терезиной свирепости, она была дьявольски ловка. Неуклюжесть Жозефины и нервный напор Терезы заставили меня так напрячься, что я чуть не вскрикнул. Но Тереза, прекрасно владея своей жестокостью, остановилась. Отстранив Жозефину, она снова наполнила бокалы.
     
Она присела и сказала, показывая на самую дальнюю стену:
     
— Это двойное зеркало.
     
Она дала мне время прийти в чувство.
     
— За ним Святая, — сказала она. Я спросил:
     
— А как же Луиза?
     
— Луиза тоже. Она, должно быть, помогает Святой забавляться. Теперь помоги ей.
     
Опустошив свой бокал, я поспешил к двери. Я неловко наскочил на зеркало. Подоспела Тереза.
     
— Ты знаешь. Ты не должен разговаривать с ней. Она будет говорить со мной тихо на ушко, я буду повторять. Идем за мной.
     
— А как же альбом? — спросил я. — Она же видела альбом.
     
Тогда Тереза впервые лукаво улыбнулась мне.
     
     
Тереза открыла дверь спальни, где я увидел на кровати Луизу в длинной розовой шелковой комбинации.
     
Рядом с ней, держа ее за руку, стояла Святая, она была полностью одета. На ней была маска из черного бархата. Но я знал ее лицо и тело: то, что должно было бы отдалить, в конечном счете лишь приближало ее ко мне. Передо мною, голым мужчиной, ее платье, черная маска были знаком разврата. Теперь я знал, что она видела, и это знание, вызывавшее у меня неостановимую дрожь, отдавало мне ее целиком — еще в большей мере, чем если бы она стала меня искать, провоцировать или умолять каким-нибудь [бесстыдством?]. Она отводила от меня глаза и притворялась безразличной, словно самая сокровенная плоть ее уже оросилась от моих поцелуев, мой рот наполнялся слюной, и мое желание на глазах проникало в нее, со всем своим неистовством. Я хотел ее, потому что она была свидетельницей моей ярости, вызванной образами ее наготы, когда я рассматривал альбом, и еще более отчаянной ярости от ее суровой одежды, подчеркивавшей ее падение и безнадежные усилия избежать разврата. Всем сердцем я тянулся к ней. Я ощущал свое тело как одно сплошное оскорбление.
     
Я посмотрел на Луизу, и мне показалось, что ее омерзительное жирное тело было еще большим оскорблением. Я набросился на нее, отчаянно пытаясь добраться до той мерзости, которая исходила от этих белых и волосатых складок. Меня опьяняла, когда я проникал в нее, чистота другого лица — над нами, — лица, жаждавшего столь безмерной скверны. Я взял руку Святой и направил ее к тому месту, где поднимается любовь. Мне хотелось искусать ей губы, но Святая отвернулась от нас, не высвобождая свою безвольную руку, и что-то шептала на ухо Терезе. Я отвернулся к Луизе и заблудился в дряблой пропасти ее рта; она была недоступна так же, как и ее сердце. Граница смерти словно отступала все дальше в этом жире. В тот момент я готов был всё отдать, лишь бы стать Луизой и осквернить Святую этим невыразимым уродством. Я оставил Луизу лежать неподвижно на кровати и, подойдя к Терезе, обнял ее тело стоя, как нельзя более неловко. У меня перехватывало дыхание. Я спросил у нее:
     
— Что она тебе сказала?
     
Из-за Терезы я увидел, как Святая склонилась над Луизой. Ее лицо под маской — на животе Луизы — было преисполнено всей чистоты разврата.
     
Сохраняя вялую серьезность в своем голосе, Тереза сказала мне почти любезно:
     
— Ты можешь просить ее о чем пожелаешь, все, что пожелаешь, она сделает все, что пожелаешь. Но если тебе страшно, уходи. Вот что она мне сказала.
     
— Тереза, — ответил я, — можно мне самому поговорить с ней?
     
— Может быть, — сказала мне она. — Но мне она ничего не сказала, и она в раздражении.
     
— Скажи ей, что я жду ее в соседней комнате. Я одеваюсь, но скажи ей, что я ее жду.
     
     
Через несколько мгновений я открыл дверь, в которую постучала Святая; на ней больше не было маски, но держала голову низко опущенной. Она сказала:
     
— Не уходите.
     
Я ответил нежно:
     
— Я уйду, но только с вами.
     
Она с ненавистью подняла голову и с презрением прошипела:
     
— Вы что, собираетесь меня вытащить отсюда? Я пожал плечами и сказал:
     
— Взгляни на меня. Я так сильно хочу тебя, что не знаю, как тебя взять…
     
Она поняла меня и, так же как и я, не зная, что делать, задрала подол, села на биде и стала подмываться. Я сказал ей:
     
— Приятно…
     
Она добавила:
     
— Теперь я тебя подмою. Снимай брюки.
     
Она встала, вытерла полотенцем у себя между ног, и я ей сказал:
     
— Дай я тебя вытру.
     
Позволив мне сделать это, она расстегнула мне ширинку.
     
Брюки упали к моим ногам.
     
Я снял их. Занял место Святой на биде. Она снова взяла мыло, намылила руки.
     
Когда она наклонялась, я поймал ее губы; ее раздувшийся язык заполнил мне всю глотку. От ее мыльных рук я тихо постанывал.
     
Я сказал ей:
     
— Давай будем пить… пока не станет плохо.
     
— Выйдем, — сказала она.
     
Она была совершенно голая под легким, едва прикрывавшим ее платьем. Я отвез ее на такси в темный бар, где мы безмолвно глотали виски. Святая шутливо расстегивала свое платье.
     
Я сказал ей:
     
— Мне бы хотелось, чтобы ты завтра не знала, спали мы вместе этой ночью или нет.
     
В темном углу бара она забавляла мои взоры самыми сокровенными расселинами в своем теле. Я лил ей виски прямо на грудь. Она набрала себе полный рот, расстегнула мне ширинку и вылила все туда. Над баром была гостиница, Святая поднималась туда голая по лестнице с райским ощущением.
     
     
На следующий день я проснулся разбитый; Святая спала. Я даже не знал, занимались ли мы с ней любовью в той комнате свиданий, куда она вчера поднялась голая и пьяная. Я совершенно не помнил, что произошло с тех пор, как, едва переводя дух после подъема по лестнице на глазах у полуошарашенных, полунасмешливых служанок, я захлопнул за нами дверь. Я больше ничего не знал, оставив попытки что-либо припомнить, я лишь ощущал дрожь и тошноту — последствия перепоя; мне было плохо. Я смотрел на Святую, распростертую на кровати, где был невероятный кавардак после беспорядочной ночи: она являла собой воплощение несчастья. Глядя на нее, я не сомневался, что она страдает так же, как и я; кошмар, от которого у нее во сне не закрывался сведенный судорогой рот, был не менее страшен, чем мое собственное состояние. Я услышал, как на церкви Сен-Рок прозвонило девять часов. Этот медленный звон, который во мне, в моем истощенном теле, обливавшемся холодным потом, отозвался тяжелым, но отдаленным резонансом, вызвал чувство какой-то сокровенной общности с этой женщиной, которая была столь чужда и столь неподобающе нага в постели и которую я, возможно, даже не успел поцеловать. Нечто ужасное разделяло и — на более глубинном уровне — объединяло нас, связывало узами непомерных страданий, которые благодаря новым страданиям должны были стать еще более тесными. В тот момент я заранее почувствовал весь ужас влечения, которое уже испытывали друг к другу наши тела, — желания, которое нам, возможно, никогда не удастся утолить, но надежда утолить его будет лишь дразнить наше нетерпение. «Утолить», «невозможное» — такими словами косноязычно выражалась вся упадочность моего состояния. Я знал, что и у нее остался такой же осадок, из точно таких же слов, боли и бесстыдства, и эта уверенность отбивала у меня желание обнять ее; она была нежна, как стена ужасной тюрьмы, где я решился умереть, расточая ей последние ласки, ибо с нею меня связывала агония. Мне хотелось быть уверенным, что в эту беспутную ночь я не сумел ее взять и оставил ее разочарованной, как и я сам. Но это не имело значения: даже если я овладел ею, я все равно был бесповоротно разочарован, ибо, охваченный чрезмерным желанием, не мог вообразить себе своих предполагаемых объятий, я лишился их; ибо ими не владела моя память. Я знал, что она скоро проснется, и тогда я мог бы начать заниматься с ней любовью, медленно, не кончая, в точном согласии со своей тошнотой, и мое наслаждение, которое становилось величайшим наслаждением только при откровенном бессилии болезненного недомогания, стало бы в конце концов совершенно невыносимым. Такое темное желание, наверное, вообще можно удовлетворить только неудачей, а не самим актом. Мне почудилось, что она открывает глаза. Я ошибался, но улыбка желчной иронии, которой я хотел встретить ее изумление, уже проскользнула на моих губах; в какое-то мгновение меня охватило удовольствие, преисполненное безмерной злобы, и я заметил, что на улице сияет солнце. Я насладился ее удивленным пробуждением — ее удивлением и отвращением. Она по-прежнему спала, но, столь дьявольски насладившись одной только этой мыслью, я ощутил между нами столь полное сообщничество, что в какой-то миг чуть было не набросился на нее и не начал топтать, как петух с победоносным кудахтаньем. Она спала, но ее сон казался мне самой противоположностью покоя, и я думал, что она стала бы смеяться вместе со мной таким же смехом, как и у меня, — смехом судорожным от сладострастия и страдания, — смехом, которым, как я иногда подспудно сознаю, я буду смеяться в агонии.
     
Когда она проснулась, я не мог сдержать улыбки. Она открыла глаза, пристально посмотрела на меня, и не поддающееся определению, но все же болезненное выражение, что промелькнуло на ее лице, привело меня в отчаяние. Я был не застигнут врасплох, а просто парализован в своем немощном желании наброситься на нее.
     
— Помогите мне, — сказала она.
     
Я удивленно посмотрел на нее.
     
— Мне надо одеться, — продолжала она. — В голове все идет кругом. У вас такой же больной вид, как и у меня.
     
Я ответил, что действительно у меня голова тоже шла кругом. Я спросил у нее:
     
— Вас не тошнит?
     
— Да, мне хочется вырвать, — ответила она.
     
— Но вы не можете?
     
— Нет, — ответила она.
     
Я понял, что она затравлена своей болью. У меня тоже было затравленное и совершенно бессильное состояние. Я не мог бы помочь ей одеться. Я не смог бы одеться даже сам. Я почувствовал себя еще хуже с тех пор, как она открыла глаза; нам с ней оставалось только переживать то состояние безысходности, в котором нас оставляла тошнота.
     
— Вы меня не поцелуете, — сказала она мне.
     
Я посмотрел на нее: мое изнеможение отвечало ей за меня. Я сказал:
     
— Мне плохо.
     
Она улыбнулась:
     
— Посмотрите на меня. Я больше не выдерживаю.
     
Она села, потом снова упала.
     
Она со всего маху грохнулась на кровать. Должен признаться, что ее страдание имело для меня мало значения, никакого значения, а ее выставленная напоказ нагота возбуждала во мне ярость. Я сильно хотел ее, и я чуть не вскрикнул, но при этом пребывал в расслабленном состоянии, сидя голый на краю кровати. Я больше не видел ее, бессильно опустив руки, словно ужас глодал меня изнутри, я мог воспринимать только мрак и страдание.
     
Она простонала:
     
— Что вы делаете?
     
Я почувствовал, что овладевавший мною мрак неощутимо проникает в меня, скользя и вихрясь в моей голове; я сдержался и сказал ей:
     
— Я сдерживаю себя.
     
Меня шатало.
     
Я услышал, как она стискивает зубы. Она еще по-прежнему лежала ничком, ее рыжие волосы пылали устрашающим ореолом, ее нагота была сплошным призывом к любви.
     
— Ты же видишь, — сказала она, постанывая; ее тело было похоже на обрубки червя, извивающегося в бесконечных и инертных судорогах.
     
Я видел ее в каком-то облаке; я мог бы, я должен был бы ее взять. Я встал, обхватив голову руками. Я завопил:
     
— Пощады!
     
Раздался хрип, сквозь который прорвались рыдания. Солнце заливало комнату, где она билась в чудовищных конвульсиях. Мне показалось, что ее зад смеется.
     
Я сказал ей это.
     
— Вы, наверное, плачете, — сказал я ей, — но он у вас смеется.
     
И жестом снова обретенной радости я похлопал ее по заду. В тот же миг от злости я затвердел; я бросился на нее.
     
     
С глазами, влажными от слез, она смеялась и отбивалась от меня. Счастье схватило нас за волосы, словно мы, больные, должны были изорвать друг друга в куски.
     
— Мерзавец, — кричала она мне, — оскорби меня!
     
— Я сделаю из тебя гнусную тварь, — сказал я ей вполголоса.
     
Она протолкнула язык мне в рот.
     
Когда наступила разрядка, мы больше не чувствовали крайнего недомогания. Она сказала мне:
     
— Ты глядишь на меня исподлобья, как хулиган. Посмотри глубоко в глаза. Скажи, раз ты туда смотришь, — я тебе показываю, а ты смеешься. Я оденусь, ты посмотришь мне глубоко в глаза, ты узнаешь, чего я хочу, в глубине моих глаз. Мне хочется, чтобы у тебя были сощуренные глазки хулигана, глаза, которые раздевают, раскосые насмешливые глазки. Я хочу, чтобы ты одновременно смотрел в мои юбки и в мои белые глаза. О, если бы тебя было двое, если бы тебя было десятеро!
     
     
Никто из нас не мог уйти из отеля. Я прикладывал ко лбу Святой мокрые полотенца. Я стоял в ванной комнате, иногда присаживался на стульчак. Время, которое тянулось нескончаемо, страшило меня меньше, чем то, что должно будет последовать дальше. Это…
     
     
Это была безмерная, бесконечная стена, построенная из жерновых камней, их золотило солнце, отчего они делались еще более печальными. По ним скользила тень Святой, и, глядя на нее, я боялся, что ее легкий силуэт может быть поглощен этими пористыми камнями. Сама Святая в неприметном летнем платье быстро шла вдоль этой ужасной стены. Она выглядела вся как-то стерто, словно та скользившая тень, которая, как я болезненно ощущал, едва возникнув, тут же поглощается светом и утопает в нем. Я ощущал себя, не в меньшей степени, чем тень Святой, на поверхности мира, увертки и тайны которого мне были известны, но в который я не мог, и Святая тоже не могла, проникнуть иначе, нежели через ложь. Не то чтобы было трудно заставить многочисленных друзей жить распутной жизнью, но такая жизнь проникала в дружбу не более, чем тень в стену, так что на этой земле она была для нас как для пришельцев с другой планеты, не сумевших заявить о себе, но просто нашедших для себя на земле многочисленные удобства. Что же мне оставалось, кроме того, чтобы в один прекрасный день отправить с нашей истинной родины послание, которое было настолько трудно расшифровать, что для остальных расшифровать его по-настоящему окажется не менее трудно, чем умереть. Ибо даже те, кто делали вид, что понимают, и искренне верили, стоя перед нами, что они понимают, приводили меня в такое возмущение, что перед их равнодушием во мне вскипала волна гнева, и если бы я не сдержался, то я бы начал кричать. Хоть я и замечал, что они видят вместе с нами одно и то же, но они смотрели на это спокойно, как только что смотрел я на скользящую по стене тень Святой; и дни никогда не терялись просто в ужасе от этой тени. Я даже перестал думать о том, что мог бы возмутиться ими, и вместо бессильной дружбы мне следовало бы проявить резкую враждебность. Я больше не возмущался, зная, что мой протест означал бы прежде всего согласие с первоначальным договором, о котором я не мог помыслить даже ни на миг. Словно возмущение не было бы прежде всего равнозначно приговору себе. Или, точнее, просто дать этим трещоткам противоречий право быть самими собой не означало бы то же самое, что предоставить их треску полное право заглушить даже самую отдаленную возможность моего голоса. Я должен был перед их лицом безоглядно отречься от всех своих прав и обречь себя на самую точную видимость молчания, надеясь, что в один прекрасный день и словно случайно я заставлю услышать то тоненькое журчание голоса, поистине далекого и полностью чуждого любому шуму этого мира — нашей планеты, — и хотя бы одно ухо с удивлением расслышит его. Сообщнический смех в этом одиночестве тюрьмы… смех столь совершенный, что сама смерть… в общем, столь совершенный, что я не могу представить слабость того, кто испытывал бы потребность проверить, знают ли его другие. Ибо этот смех, если удастся высвободить его, сам по себе обладает совершенством сферы и эфемерной закономерностью мыльных пузырей.
     
Предаваясь подобным размышлениям, я должен был сказать себе в то же самое время, что для постороннего это был какой-то сущий вздор. Меня бы, по крайней мере, он не удовлетворил. Я видел себя взгромоздившимся на вершину того, что для любого другого представлялось бы моей глупостью, тщеславием… Я по-своему разделял эту точку зрения. Рядом со Святой и вдоль тюремной стены наши соединенные тени казались мне жалкими. Она была нимфоманкой… а сам я…
     
Впрочем, я не смог бы поделиться с ней тем чувством, какое внушила мне ее тень. Не то чтобы я считал ее недостойной понять меня. Мне, наоборот, казалось, что ей не понравилась бы моя тяжеловесность, что она слишком умна, чтобы не стремиться опередить эти длинноты. Но даже и тогда, когда я от нетерпения перескакивал с одной мысли на другую, я уже чувствовал свою смехотворность, вместе с тем восхищаясь точностью своего ума, который я, во время своих затмений [sic], мог вовсе не сдерживать. Но только при условии, если затмения мои покажутся мне еще глубже и о каком-либо окончательном их преодолении не будет и речи, а может быть речь только о презрении, которое, будь это известно, вся земля испытывала бы к нам, о презрении, в котором я взял бы на себя труд убедить ее, если предположить, что она его не испытывает. Мне захотелось тут же, не ожидая более, избавиться от Святой, от тени и тюрьмы, в которую мы были заточены более крепко, чем был я заключен в своем убожестве по другую ее сторону, ибо единственное, что мне действительно надо было бы сделать, так это в конце концов зарыдать. Но как я мог это сделать, склонив голову на плечо Святой или будучи рядом с ней, — как я мог это сделать, зная, что она сама желала в тот миг лишь поплакать у меня на плече и что ее печаль была безысходна, что она предпочла бы ударить меня, плюнуть мне в лицо и солгать. А значит, я должен был продолжать свой путь, а она — свой, не надеясь на иное облегчение, нежели эти тени на стене, такие же тщетные, такие же жалкие, как и мы сами. Единственно успокаивающим шагом, к которому приводило размышление, было то, что в самом конце мне удавалось разглядеть свежие могилы. И, поскольку мы шли вдвоем по аллее, я неизбежно видел ту или иную разверстую могилу, и над ней — оставшегося в живых и трусливо разражающегося целой грозою слез. Ибо размышление приводило лишь к самому концу игры, что превосходила те игры, в которые они осмеливались играть вместе [sic], поскольку и сами они, и их глубокие размышления были лишь объектами игры и, несмотря на свою жадную волю, они должны были от нее устать.
     
В тот момент я любил Святую уже иначе, и скорбное безмолвие ходьбы выводило меня из себя, допуская наконец победу такой любви, которая, оставив мне столь же бессильный образ меня самого, как образ смерти, была бы более жестока, чем того позволяло мое благоразумие.
    
   
  
  
   
    
Хронологический очерк жизни и творчества Жоржа Батая
   
   
1897
   
Жорж Батай родился 10 сентября в городе Бийом (центр департамента Пюи-де-Дом, Овернь). Его отец — Жозеф-Аристид Батай (род. в 1853 г.) — сменил несколько профессий: заведовал хозяйством в коллеже, затем был служащим в Меленской тюрьме и сборщиком налогов, имел неоконченное медицинское образование. В 1888 г. женился на Марии-Антуанетте Турнадр (род. в 1868 г.), которая в 1890 г. родила сына, Марсьяля-Альфонса, старшего брата Жоржа Батая. К моменту рождения Жоржа Батая его отец, больной сифилисом, уже ослеп, а через три года он будет разбит параличом.
   
1901–1912
   
Семья Батаев переезжает в Реймс, где останавливается на улице Фобур-Серес (ныне авеню Жан Жорес) в доме № 69. Жорж учится в реймском лицее для мальчиков. Он был, в чем признавался сам, самым ленивым и рассеянным в классе.
   
1913
   
Уходит — а в сущности, выгнан за нерадивость — из лицея в январе, посреди учебного года.
   
В октябре поступает пансионером в коллеж Эперне: на этот раз он ставит перед собой цель сдать экзамен на бакалавра и оказывается исключительно примерным учеником.
   
1914
   
Получает свой первый диплом бакалавра. В августе происходит его обращение в католицизм: он принимает крещение. Посещает утренние службы кардинала Люсона в соборе Реймской богоматери. Религиозное призвание полностью поглощает его: он мечтает стать священником или монахом.
   
Тогда-то Батай, по собственному признанию, впервые осознает свое будущее призвание: «в миру» он должен «писать и, главное, разрабатывать парадоксальную философию».
   
Третьего августа 1914 г. Германия объявляет войну Франции. В сентябре начинаются массированные бомбардировки Реймса, в результате которых был практически разрушен собор Реймской богоматери. В конце августа Жорж Батай вместе с матерью покидают Реймс (его брат — на фронте) и переезжают в Риом-эс-Монтань (Овернь) к ее родителям, оставив отца одного на попечении прислуги.
   
Жорж Батай ведет набожную жизнь, преисполненную религиозных медитаций и молитв. Начинает подготовку к еще одному диплому бакалавра, на этот раз по философии.
   
1915
   
Успешно сдает экзамены на бакалавра по философии. Батай всегда настаивал на том, что с получением этого диплома о среднем образовании завершилось его официальное философское образование вообще.
   
Шестого ноября в полном одиночестве умирает отец. Узнав об ухудшении состояния больного, Жорж едет с матерью в Реймс, но застают его уже мертвым.
   
1916
   
В январе Батай мобилизован, но на фронт так и не попадает: у него обнаруживается серьезное заболевание легких, и он будет уволен из армии в январе 1917 г. Пишет заметки, которые будут им вполедствии уничтожены: он называет их «Ave Caesar».
   
1917
   
Возвращение в Риом-эс-Монтань. Его поведение отличается величайшей строгостью: он всецело поглощен католичеством. Почти каждую неделю ходит на исповедь и «ведет святую жизнь», как свидетельствовал его друг детства Жорж Дельтей.
   
К этому времени относится легенда о поступлении Батая в семинарию аббатства Сен-Флур (Канталь), где он якобы учился целый год. Эта история, на которой сам Батай настаивал в поздние годы, однако не подтвердилась, о чем свидетельствуют его же собственные письма той эпохи.
   
Пишет поэмы в форме свободного стиха на религиозные темы — об Иерусалиме, о соборе Реймской богоматери.
   
1918
   
Выходит в свет первая книга Батая: это маленькая брошюрка, состоящая из шести страниц, под названием «Собор Реймской богоматери» (напечатана в Сен-Флуре, в типографии «Куррье д'Овернь»). Этот прозаический текст связан, по всей вероятности, с его первыми поэмами (которые до сих пор не обнаружены). О существовании своей брошюры «Собор Реймской богоматери» Батай никогда не упоминал. О ее существовании узнали случайно из некролога, написанного Андре Массоном, другом Батая по Высшей школе хартий.
   
По-прежнему оставаясь верным католиком, он увлекается средневековой культурой, готовится к поступлению в парижскую Высшую школу хартий.
   
Восьмого ноября зачислен на первый курс.
   
1919
   
Успешнее всех сдает экзамены для перехода на второй курс. Собирается жениться на сестре своего друга детства Жоржа Дельтея, Мари. Он просит ее руки летом 1919 г. и получает отказ: родители невесты опасаются, что на будущих детях может сказаться его сифилитическая наследственность. Батай переживает глубокий кризис и даже подумывает о самоубийстве.
   
1920
   
Продолжает учебу в Высшей школе хартий. По-прежнему очень набожен и каждую неделю ходит на исповедь. Однако по-прежнему колеблется в выборе между религиозным и мирским призваниями.
   
В сентябре едет в Лондон, где занимается научными исследованиями в Британском музее. Здесь происходит его первая случайная встреча с «великой философией» — он ужинает с Анри Бергсоном. Готовясь к этому событию, он читает бергсоновскую книгу «Смех» (1900), которая его сильно разочаровывает. Проводит несколько дней в монастыре Кворского аббатства, расположенном в северо-западной части острова Уайт. Он очарован этим местом, но после своего путешествия в Англию уже не упоминает о своем желании стать монахом. В «Автобиографической заметке» он говорит, что разом потерял веру, поскольку его католицизм заставил плакать женщину, которую он любил.
   
1921
   
Сдает экзамены, необходимые для защиты дипломной работы в Высшей школе хартий. Поглощен чтением Марселя Пруста. Знакомится с Альфредом Метро, который учился на первом курсе Школы хартий, и становится его близким другом. Все окружающие замечали их поразительное физическое сходство. А. Метро довольно скоро покидает Школу хартий, увлекшись этнологией. Его интерес к этнологии передается и Батаю.
   
1922
   
Защищает в начале года дипломную работу на тему «Орден Рыцарства, стихотворная повесть XIII века, снабженная введением и примечаниями». Приказом Министерства образования от 10 февраля получает квалификацию архивиста-палеографа. В списке выпускников Школы хартий он второй, впоследствии он признавался, что продал первое место за деньги.
   
В феврале уезжает в Мадрид, здесь он стажируется в Высшей школе испанистики (впоследствии Каса Веласкес). Посещает различные города Испании — Вальядолид, Гранаду, Толедо, Севилью и др. Увлечен корридой, испанскими танцовщицами и «канте хондо». По-прежнему преисполнен религиозных настроений.
   
Десятого июня получает место библиотекаря-стажера в Национальной библиотеке. В июле возвращается в Париж и начинает работу в Отделе печатных изданий.
   
Читает «По ту сторону добра и зла» Ф. Ницше и «Введение в психоанализ» З. Фрейда.
   
1923
   
В этот год Батай окончательно теряет католическую веру. Невозможно назвать точно, в какой момент он «поддался искушению» и «утратил Бога». Но уже в своих письмах из Италии, где он путешествует в июле, он рассказывает об увиденных им религиозных памятниках, «смеясь от радости бытия».
   
Страстно увлечен чтением З. Фрейда, Ф. Ницше, А. Жида и особенно Ф. М. Достоевского, чья повесть «Человек из подполья» оказывает на него, как будет вспоминать впоследствии Мишель Лейрис, решающее влияние.
   
Активно общается с русским философом Львом Шестовым (эмигрировавшим в Париж в 1920 г.), с которым он познакомился, вероятно, еще в 1922 г. Батай вспоминал: «Лев Шестов философствовал исходя из Ницше и Достоевского, чем я и был очарован. Очень скоро я ощутил, что неизлечимо отличаюсь от него в силу своего увлечения некой основополагающей жестокостью. Тем не менее я уважал его, он же был шокирован моим чрезмерным отвращением к систематическому философскому образованию, и я усердно слушал его, когда он с большим мастерством помогал мне читать Платона».
   
Летом собирается написать теоретическую работу о Шестове (этот план так и не воплотился в жизнь). Вместе с Терезой Березовской-Шестовой (дочерью русского философа) занимается переводом его книги «Добро в учении Толстого и Ницше», который выйдет в свет в 1925 г. в «Эдисьон дю Сьекль».
   
В это же время записывается в Школу восточных языков, где начинает изучать китайский, тибетский и русский, впрочем, довольно быстро бросает это занятие.
   
1924
   
Назначен библиотекарем в отдел медалей Национальной библиотеки (3 июля).
   
В конце 1924 г. коллега Батая по Национальной библиотеке Жак Лаво знакомит его с поэтом Мишелем Лейрисом, который станет его большим другом. Лейрис пытается приобщить Батая к сюрреализму, которым сам Лейрис был увлечен фанатически. Это время подъема сюрреалистического движения во Франции, главной вехой которого была публикация в октябре первого «Манифеста сюрреализма» Андре Бретона и начало выхода в свет журнала «Сюрреалистическая революция» (декабрь 1924 — декабрь 1929). Ознакомившись с манифестом, Батай находит его «нечитабельным», но проявляет большой интерес к практике автоматического письма и хвалит, в частности, «Растворимую рыбу» — сборник «автоматических» текстов Бретона.
   
Вместе с Лаво и Лейрисом собирается основать литературное движение под ницшеанским всеутверждающим названием «Да», полемизируя с движением дадаизма, лозунгом которого было всеобщее отрицание. Движение «Да» должно было размещаться в кабаке одного из борделей квартала Сен-Дени. Этому плану так и не суждено было осуществиться.
   
К концу года от прежнего монашеского аскетизма Батая не осталось и следа: теперь он усердно посещает бордели разного пошиба и предается самому беспорядочному разврату. По свидетельству своего нового друга Лейриса, Батай «вел очень распущенную жизнь», подобное же впечатление он производит на старых друзей: как утверждает Метро, он превратился в «веселого циника» (в это время Батай начал роман, который он хотел так и назвать «Веселый циник»; роман написан не был).
   
1925
   
Батай активно общается с сюрреалистами, знакомится с Луи Арагоном, Антоненом Арто, Теодором Френкелем, Робером Десносом, Жаком-Андре Буаффаром, Жоржем Малкином, а также с Тристаном Тцара.
   
Однако если сюрреализм действительно и привлекал Батая, то в том его варианте, который был представлен не «каноническими» приверженцами А. Бретона (собиравшимися в его квартире № 52 на улице Фонтан), но так называемой «Группой с улицы Бломе», близким другом которой был Лейрис. «Группа Бломе» — Антонен Арто, Жорж Лембур, Ролан Тюаль и др. — собиралась в доме № 45 у художников Андре Массона и Хуана Миро с 1922–1923 гг. Именно здесь Батай встретил еще одного своего друга на всю жизнь и своего «двойника» в живописи Андре Массона (не путать с другом юности — библиотекарем, которого тоже звали Андре Массон).
   
В это время Батай перестает посещать Л. Шестова. Причиной тому батаевское увлечение марксизмом: марксизмом «болели» и все его новые сюрреалистические друзья. Батай начинает изучать творчество Гегеля: первой книгой была, по всей вероятности, «Наука логики».
   
Вместе со своим другом-этнологом А. Метро Батай ходит на лекции Марселя Мосса, который за год до этого опубликовал свой знаменитый «Опыт о даре».
   
Батай знакомится с психоаналитиком Адриеном Борелем, который в это время много практиковал среди сюрреалистов и написал в 1924 г. поразившую Батая статью «Самокалечение как проявление шизо-маниакального состояния» (в соавт. в А. Клодом и Ж. Робеном).
   
Курс терапии, который Борель проводил с Батаем (вероятно, в течение 1925 и 1926 гг.), не отличался большой «ортодоксальностью», однако ему все же удалось скорректировать некоторые симптомы, которые проявлялись в чрезмерной робости Батая, и, главное, как считал сам Батай, способствовать его самоутверждению как писателя. Решающим фактором «выздоровления» оказался анализ фотографий китайской пытки «расчленение на сто кусочков», на которых были запечатлены эпизоды казни молодого человека Фу Чу Ли, виновного в убийстве князя (эти снимки были сделаны 10 апреля 1905 г. Луи Карпо, и один из них был опубликован известным психологом Жоржем Дюма (1866–1946) в его «Трактате по психологии»): поистине откровением для Батая было выражение экстатического наслаждения от невыносимой боли на лице мученика (возникшее, впрочем, также благодаря большой дозе опиума, который ему давали для того, чтобы продлить пытку до конца). «Это фото сыграло решающую роль в моей жизни», — вспоминал Батай: именно после этого эпизода он смог всерьез заняться написанием своих литературных и философских произведений.
   
1926
   
Батай продолжает более или менее регулярное общение с Борелем.
   
По просьбе своего друга Лейриса публикует в № 6 журнала «Сюрреалистическая революция» абсурдистские стихотворения эпохи средневековья «Фатразии» (XIII в.), принадлежащие Филиппу де Бомануару и другим, неизвестным авторам. Имя Батая в этом единственном его сюрреалистическом выступлении не упоминается.
   
После этой публикации Батай наконец лично знакомится с Бретоном в кафе «Сирано»: в этой знаменательной встрече участвуют также Арагон, Элюар и его жена Гала. Между Батаем и Бретоном особой симпатии не возникло, и Батай так никогда и не станет членом сюрреалистического движения. Однако, несмотря на многочисленные ссоры с Бретоном, Батай в конце своей жизни даст самую высокую оценку сюрреализму в соизмерении со своим собственным философским творчеством: «что же касается проблемы исторжения человека из самого себя — есть сюрреализм, и больше ничего».
   
Пишет книгу под названием «W.-C», которую начал, вероятно, еще в 1922 г. — «крик ужаса (ужаса перед самим собой, но не перед своим развратом)», «резко противостоящую всякому достоинству». Уничтожает рукопись, от которой остается только «Дирти», вошедшая потом в роман «Небесная синь». Согласно Лейрису, в уничтоженной книге рассказывалось, в частности, об оргиях, в которых принимали участие красивая богатая англичанка и рыночные торговки рыбой. «Я понимаю, почему Бретон был от меня в ужасе, — вспоминает Батай. — А может быть, я сам того хотел? А может, я и на самом деле был маньяком?»
   
В июле Батай начинает сотрудничать в ежеквартальном журнале «Аретюз», посвященном искусству и архитектуре (гл. ред. Жан Баблон и Пьер д'Эспезель, изд. Ж. Флоранж). Публикует работы о Шарле Флоранже и о медалях Великих Моголов из коллекций Национальной библиотеки. Статьи Батая, написанные для этого журнала, отличаются педантичностью и сугубой научностью, в которой трудно предугадать манеру его будущего творчества. Батай регулярно писал для «Аретюз» вплоть до января 1929 г.
   
Заводит дружбу с сюрреалистами, принадлежавшими к так называемой «группе с улицы дю Шато» — среди которых Жак Превер, Ив Таити, Марсель Дюамель.
   
Открывает для себя творчество маркиза Д.-А.-Ф. де Сада.
   
1927
   
Знакомится со своей будущей первой женой — девятнадцатилетней Сильвией Маклес: их представляет друг другу старшая сестра Сильвии Бьянка, супруга Теодора Френкеля.
   
У Раймона Кено встречает молодого экономиста Жана Пьеля, который станет его большим другом, а также родственником, женившись на сестре Сильвии — Симоне Маклес. После смерти Батая Жан Пьель будет руководить батаевским журналом «Критик».
   
В январе создает поэтический текст «Солнечный анус», а в июле посещает лондонский зоопарк: его впечатления от животных перекликаются с образами «Солнечного ануса».
   
В августе участвует в массовых парижских выступлениях в защиту Сакко и Ванцетти.
   
Начинает писать «Историю глаза».
   
1928
   
Двадцатого марта женится на Сильвии Маклес. Свидетелями на свадьбе были Лейрис и Симона Маклес. Супруги живут сначала на улице Сепор (VII округ Парижа), затем на улице Вовенарг в доме № 74 (XVIII округ Парижа).
   
Батай заканчивает написание и печатает подпольно «Историю глаза» под псевдонимом Лорд Ош.
   
Под впечатлением от первой большой выставки искусства доколумбовой Америки Батай публикует статью «Исчезнувшая Америка» (в «Кайе де ла репаблик де леттр, де сьянс э дез ар»), написанную в совершенно другом тоне, нежели его работы для «Аретюз»: он патетически пытается передать и осмыслить то ошеломление, в которое его ввергло зрелище кровавой жестокости ацтеков, их религия, изобиловавшая человеческими жертвоприношениями.
   
Знакомится с Жоржем-Анри Ривьером.
   
1929
   
Переезжает на авеню де ла Рен (№ 24) в Булонь-сюр-Сен.
   
В январе выходит его последняя публикация в журнале «Аретюз». Жан Баблон, Пьер д'Эспезель и Жорж-Анри Ривьер получают финансирование от Жоржа Виндельштейна (антиквара и издателя «Газетт де бозар») для создания нового журнала, который заменил бы собой «Аретюз». Так возникает журнал «Докюман (Учения, Археология, Изящные искусства, Этнография)»: его директором был Карл Эйнштейн, Батай исполнял роль ответственного секретаря и во многом определял стиль этого издания.
   
В апреле выходит первый номер «Докюман», в котором участвуют ученые, музейные хранители, библиотекари, а также бывшие сюрреалисты, поссорившиеся с Бретоном, — Лембур, Буаффар, Деснос, Витрак и Лейрис. Батай публикует статью «Академический конь».
   
Во втором номере (май) печатает «Апокалипсис из Сен-Севера». С этого же времени начинается публикация статей для так называемого «Критического словаря», который, по замыслу авторов (Батай, Лейрис, Деснос, Жак Барон, Марсель Гриоль, Карл Эйнштейн и др.), должен был стать энциклопедией нового «материализма»: «Материализм обратится просто омаразмевшим идеализмом, если он не будет связан самым непосредственным образом с психологическими или социальными фактами». Сущность нового материализма проявляется в жестокости и сакральном. «Критический словарь» так никогда и не был завершен, но отдельные его статьи регулярно появлялись на страницах журнала. Первая статья Батая для этого словаря называлась «Архитектура».
   
В журнале «Докюман» за 1929 г. Батай публикует также статьи «Материализм», «Человеческое лицо», «Глаз», «Кругосветное путешествие», «Верблюд», «Несчастье», «Пыль», «Святые места», «Мрачная игра», «Большой палец на ноге» и др.
   
Статья Батая «Язык цветов», появившаяся в июньском номере «Докюман», вызывает критику со стороны Бретона. В декабре Бретон даст Батаю резкую отповедь во «Втором манифесте сюрреализма»: кроме чисто эмоциональных аргументов, Бретон высказывает свое неприятие эстетики безобразного, которая выявлялась в батаевских публикациях в «Докюман». Камнем преткновения оказывается творчество маркиза де Сада, которое служит для Батая источником для разработки его собственной «философии омерзительного» — «гетерологии», в то время как Бретон ограничивается чисто социальным толкованием, да и то не столько творчества, сколько жизненного пути Сада. «Второй манифест сюрреализма» был грубым вызовом, который Бретон бросает Батаю, «переманившему» диссидентствующих сюрреалистов в свою группу, собравшуюся вокруг журнала «Докюман».
   
1930
   
Пятнадцатого января в своей парижской квартире умирает мать Батая — Мария-Антуанетта Батай. Во время бдения у тела матери Батай испытывает потрясающее эротическое возбуждение: эта сцена окажется одним из постоянных лейтмотивов его творчества.
   
В ответ на оскорбительный «Второй манифест сюрреализма» Батай вместе с Десносом выпускают антибретоновский памфлет под названием «Труп», в котором участвуют также Жорж Рибмон-Дессень, Жак Превер, Раймон Кено, Роже Витрак, Лейрис, Лембур, Буаффар, Макс Мориз, Жак Барон и Алехо Карпентьер. Батай применяет к Бретону эпитеты «абсцесс клерикальной фразеологии», «застарелый религиозный мочевой пузырь», «кастрированный лев» и др. Памфлет «Труп» выходит тиражом в 500 экземпляров 15 января, в день смерти матери Батая.
   
Восемнадцатого января Батай переведен из Отдела медалей Национальной библиотеки в Отдел печатных изданий, что было своего рода «понижением» его социального статуса. Возможно, это произошло из-за его эпатирующих публикаций в «Докюман», возможно — из-за его опозданий на работу: читатели жаловались на то, что он слишком поздно открывал двери Отдела медалей.
   
Десятого июня родилась Лоране, единственная дочь Жоржа и Сильвии Батай.
   
Для журнала «Докюман» пишет статьи «Отклонения от природы», «Первобытное искусство», «Увечье как жертвоприношение и отрезанное ухо Ван Гога», «Современный дух и игра транспозиций» и др.
   
Продолжает полемику с Бретоном посредством открытых писем, среди которых выделяется «Потребительная стоимость Д.-А.-Ф. де Сада», в которой Батай не только спорит с поверхностной интерпретацией, какую давали Саду сюрреалисты в 20-е годы, но и углубляет свою собственную философию, основанную на произведениях Сада.
   
В декабре переезжает в Иссиле-Мулино (улица Клод-Матра, д. 3).
   
Читает Маркса, Троцкого, Кроче, Штирнера, Плеханова и проч.
   
1931
   
Двадцать девятого января в письме к своему другу и специалисту по творчеству Д.-А.-Ф. де Сада Морису Эну заявляет о закрытии журнала «Докюман» (к этому времени вышло 15 номеров журнала).
   
Знакомится с Борисом Сувариным и начинает участвовать в деятельности «Демократического коммунистического кружка», объединявшего интеллектуалов крайне левых убеждений, и начинает регулярно печататься в журнале «Критик сосьяль».
   
(Борис Суварин (1895–1984, наст, имя Борис Лифшиц, псевдоним был заимствован из «Жерминаля» Э. Золя) родился в Киеве и был перевезен в трехлетнем возрасте своими родителями-эмигрантами в Париж. Будучи сотрудником социалистического еженедельника пацифистского направления «Погаолер де Пари» он публикует в 1916 г. статью в защиту Троцкого «Нашим друзьям в Швейцарии», на которую получает полемический ответ от Ленина «Открытое письмо Суварину». С этого времени Суварин увлекается марксизмом и становится одним из ведущих деятелей коммунистической партии Франции. В 1921 г. уезжает в Москву, чтобы работать в составе секретариата Коминтерна, куда он рекомендован лично Лениным, который рассчитывал на Суварина как на организатора революции во Франции и потому прощал ему его неподобающее поведение, проявившееся, например, в посещении политзаключенных в Бутырской тюрьме, куда Суварин отправился сразу же по приезде в Москву. Суварин был первым руководителем, исключенным из Коминтерна в 1924 г. за защиту Троцкого. Разумеется, он покидает и ФКП. Еще в 1920 г. Суварин основал «Коммунистический бюллетень», который был остановлен в 1924 г., но потом время от времени возобновлялся вне рамок ФКП: одной из самых скандальных публикаций Суварина было придание гласности так называемого «Завещания» Ленина. На десятую годовщину Октябрьской революции (1927) Суварин реагирует в своем бюллетене статьей «Черный Октябрь». С 1926 г. он собирает группу коммунистов-диссидентов «Коммунистический марксистско-ленинский кружок», который с 1930 г. будет называться «Демократический коммунистический кружок». В нем участвовали экономист Люсьен Лора (Отто Машль), философ Симона Вейль, филолог Пьер Паскаль, Пьер Каан, Жан Бернье, бывшие сюрреалисты Жак Барон, Раймон Кено, Мишель Лейрис и др. «Критик сосьяль», «журнал-обозрение идей и книг», выходил с марта 1931 г. по март 1934 г. (опубликовано 11 номеров). Финансировала журнал Колетт Пеньо, которая активно участвовала в деятельности кружка. В «Критик сосьяль» печатались также Поль Бенишу, Карл Корш и др., здесь же выходили публикации Ленина, Троцкого, Макиавелли, Сореля, Бланки и др. В 1930–1935 гг. Суварин пишет первую в мире биографию Сталина — «Сталин, исторический очерк большевизма». Несмотря на поддержку, оказанную Троцкому в 20-е годы, Суварин никогда не разделял его идей и возлагал ответственность за установление сталинского тоталитарного режима равно как на Ленина, так и на Троцкого).
   
Первая же опубликованная в октябрьском выпуске «Критик сосьяль» заметка Батая о переиздании французского перевода книги «Psychopathia sexualis» (1931) Рихарда фон Крафт-Эбинга оказалась предметом полемики с Жаном Бернье в двух последующих номерах журнала (№ 4 и № 5).
   
Именно в «Демократическом коммунистическом кружке» происходит первая встреча Батая с Колетт Пеньо, женщиной, которая через три года станет его возлюбленной, чей образ постоянно будет присутствовать впоследствии во всех его художественных и философских произведениях. Он увидел ее впервые в кафе «Липп», где ужинал со своей женой, а она — со своим тогдашним возлюбленным и соратником Сувариным. Батай вспоминает, что они с Колетт сразу ощутили абсолютное взаимопонимание.
   
Колетт Пеньо войдет в историю культуры XX века как «Лаура» после публикации посмертно в 1939 г. ее художественных текстов. Именем «Лаура» — одним из данных ей при рождении — она стала называть себя, вероятно, с 1936 г., оно было для нее «магическим зеркалом», в котором отражались сублимированная любовь и влечение к смерти. Ассоциация со знаменитой мадонной Лаурой, которую Петрарка встретил апрельским днем 1327 г. в Авиньонской капелле Сен-Клер и чья кончина вдохновила поэта на платонические стихи, парадоксальным образом подкрепляется культом петрарковской Лауры, который сохранил на всю свою жизнь маркиз де Сад: заключенный в Венсеннской тюрьме, Сад был одержим ужасными видениями могилы Лауры.
   
Для Батая образ Лауры-Колетт конечно же неоднозначен: это и «идеальная возлюбленная», вдохновляющая его перо, и публичная девка — вечная «жертва», которой он бесконечно изменял и перед которой бесконечно чувствовал свою вину, — и вдохновенная творческая личность, обладающая поэтическим даром, и существо как бы изначально «потустороннее», чья могила впоследствии станет местом частого паломничества Батая… Возможно, что и имя «Пьер», которое возникает в художественной прозе Батая с 40-х годов, отдаленно соотносится с именем Петрарки, восходя к одному и тому же латинскому слову «petra» («камень»).
   
(Колетт Лаура Люсьенна Пеньо родилась 8 октября 1903 г. в богатой семье, ее отец управлял преуспевающим шрифтолитейным заводом «Пеньо и сын». Первое, но, наверное, сильнейшее в своей жизни потрясение Колетт переживает во время Первой мировой войны, на которой погибли многие ее родственники, в том числе отец (1915): тогда формируется ее мировосприятие, преисполненное стремлением к смерти. В семнадцать лет она решает стать пианисткой, но вскоре бросает эту идею. Всю свою жизнь никогда не переставала писать стихи, прозу, а в эпоху своей активной социальной деятельности в кружке Суварина — публицистические статьи, для которых она выбирает псевдоним «Клод Араке». Довольно рано у Колетт обнаруживают неизлечимую форму туберкулеза, после сильных стрессов она часто впадала в депрессивные состояния. В 1926 г. завязывается ее яркий, но непродолжительный роман с Жаном Бернье, активным деятелем коммунистической группы, печатным органом которой был журнал «Кларте»: так Колетт знакомится с коммунизмом. Увлечение Бернье приведет ее к попытке самоубийства в 1927 г., а увлечение коммунизмом — к поездке в СССР в 1930 г. «Либертенское» и «садо-мазохистское» образование Колетт Пеньо получает, во-первых, благодаря своему брату Шарлю, который славился развратом на весь Париж, а также своему немецкому любовнику доктору Эдуарду Траутнеру (1929). В 1930 г. во время посещения СССР Виктор Кибальчич (Виктор Серж) знакомит Колетт Пеньо с писателем Борисом Пильняком. Они становятся любовниками и отправляются вместе в автомобильное путешествие из Москвы по глухим советским деревням. Эта декабрьская «прогулка» продлится две недели, после которых Колетт тяжело заболеет и ее срочно отправят в Париж. В феврале 1931 г. они встретятся в Париже, и, невзирая на свое презрение к Пильняку, Колетт все же знакомит его по его просьбе с Сувариным. С 1931 по 1934 г. она живет с Сувариным… Батай был абсолютно зачарован личностью Лауры — «самой бурной и изрезанной сплошь пережитыми конфликтами». Впоследствии Лаура будет обожествлять Батая, которому она совершенно осознанно будет приносить себя в жертву.)
   
Батай публикует под своим именем написанный в 1927 г. «Солнечный анус» с иллюстрациями Андре Массона в «Эдисьон де ла Галери Симон».
   
С ноября начинает посещать семинар философа Александра Койре в Школе высших исследований, посвященный Николаю Кузанскому.
   
Батай сильно переживает увлечение некоей проституткой по имени Виолетта, которую безуспешно пытался «спасти».
   
1932
   
Вместе со своим другом Раймоном Кено публикует в мартовском номере «Критик сосьяль» большую статью «Критика основ гегелевской диалектики», в которой они пишут о необходимости дополнить марксистскую диалектику психоанализом (Фрейд) и достижениями французской социологии (Мосс и Дюркгейм). Батай публикует также многочисленные рецензии.
   
Посещает семинары Койре о Николае Кузанском, а также о религиозной философии Гегеля.
   
1933
   
В № 7 «Критик сосьяль» (январь) выходит статья «Понятие траты», предваренная заметкой от имени редакции, в которой говорилось, что статья Батая вступает в противоречие с основными принципами журнала. В этой статье разрабатывалось понятие «непроизводительных расходов» — «растраты», «траты», оказавшееся впоследствии исключительно продуктивным для философии постмодернизма. Эта статья во многом предваряет большой философский трактат Батая «Отверженная доля», опубликованный в 1949 г.
   
Для «Критик сосьяль» пишет также статьи «Проблема государства» (№ 9) и «Психологическая структура фашизма» (№ 10 — 1933, № 11 — 1934)
   
В кружке Суварина назревают разногласия: сам Суварин стремится создать из него партию, одни призывают к вооруженным акциям или организации подполья, другие ратуют за разработку революционной теории, а Батая и его приверженцев обвиняют в том, что те видят в революции торжество иррационального начала и инстинктов, вплоть до самых патологических. Отвращение Батая к политике идет вразрез с идеологией группы Суварина.
   
Батай эпизодически сближается с другими революционно настроенными группировками: «Новый орден» Робера Арона, Арно Дандьё и Жака Шевале, а также «Массы» Рене Лефевра и Жака Сустеля. Именно в «Массах» Батай встречает знаменитую впоследствии модель Пикассо и Ман Рея — Дору Маар, которая сама была фотографом, и становится ее любовником.
   
Вместе с художником Массоном и бывшими сюрреалистами собирается издавать журнал под названием «Минотавр». И журнал под таким названием действительно появляется, но под эгидой Бретона (издательство «Скира»).
   
Батай принимает у себя Вальтера Беньямина, эмигрировавшего из Германии.
   
1934
   
Батай увлечен так называемым «Делом Ставиского». В результате скандала вокруг финансового авантюриста Александра Ставиского (который был убит 8 января 1934 г.) начинаются правительственный кризис (отставка кабинета Шотана, приход к власти Даладье) и массовые беспорядки. 6 февраля крайне правые силы организуют манифестацию на площади Согласия перед Бурбонским дворцом: восстание было подавлено с исключительной жестокостью — 15 убитых, 2000 раненых. 7 февраля Даладье уходит в отставку, 12 февраля начинается всеобщая забастовка и многочисленные выступления левых сил (благодаря консолидации которых впоследствии будет образован антифашистский Народный фронт). Батай, не особенно веря в успех, тем не менее участвует в венсеннской манифестации 12 февраля. Под влиянием этих событий начинает писать теоретический труд «Фашизм во Франции», который так и не будет завершен.
   
С января начинает посещать семинар Александра Кожева, посвященный чтению «Феноменологии духа» Гегеля (этот семинар начался в 1933 г., когда Кожев согласился подменить Койре в Школе высших исследований). В семинаре Кожева участвовали также Кено, Жак Лакан, Раймон Арон, Роже Кайуа, Пьер Клоссовски, Морис Мерло-Понти, Эрик Вейль. Батай будет посещать семинар Кожева до самого его конца — до 1939 г. Отныне Батай воспринимает гегелевскую философию через призму кожевской интерпретации.
   
Постоянно болеет, расходится со своей женой Сильвией, беспрестанно посещает бордели, много пьет. В апреле отправляется в Италию для восстановления здоровья. Был в Риме на выставке, посвященной истории фашистского движения.
   
О дочери Батая Лоране большую заботу будет проявлять ее дядя — художник Андре Массон, который женился на родной сестре Сильвии — Розе Маклес: в 30-е годы Лоране часто ездит отдыхать к Массонам в Испанию.
   
В мае Батай возвращается в Париж, видится с Колетт Пеньо, но близки они будут лишь 3 июля — накануне ее отъезда с Сувариным в Тироль.
   
Вместо того чтобы провести лето вместе в дочерью Лоране в Фон-Ромё, он едет — вслед за недостижимой Колетт Пеньо — в Инсбрук. Он пишет ей письма и осаждает телефонными звонками. В конце концов Колетт Пеньо решает сбежать от Суварина, 23 июня она звонит Батаю и назначает ему встречу на следующий день на итальянских озерах в Меццокороне. Они вместе едут в Тренто, где Батай переживает кошмарную ночь с 24 на 25 июля. Ужас, испытанный им той «ночью в Тренто», когда он словно провидит надвигающиеся войны, будет описан им в тексте, который войдет в роман «Небесная синь» (в виде его «первой части»), а потом и в трактат «Внутренний опыт». На следующий день он узнает новость, подтвердившую его предчувствия — 25 июля убивают австрийского канцлера Дольфуса.
   
Батай и Колетт Пеньо направляются к курорту Мольвено, затем поднимаются к деревне Андало и достигают Доломитовых Альп. 29 июля они едут обратно в Меццокорону, потом в Инсбрук. 5 августа она возвращается в Париж из Цюриха. Она совершенно больна, так что ее вынуждены поместить в психиатрическую клинику. Батай приедет из Цюриха (через Базель) 6 августа.
   
В Париже — снова случайные связи, бордели. С женщиной по имени Эдит он отправляется 1 ноября в Трир, Кобленц и Франкфурт.
   
В конце года «Демократический коммунистический кружок» был распущен.
   
Батай много общается с Симоной Вейль, Адриеном Борелем, Пьером Клоссовски и Жоржем Амброзино.
   
1935
   
Переезжает на улицу Ренн в дом 76-bis (неподалеку от того дома № 85 по улице Ренн, где скончалась его мать).
   
С 8 по 30 мая живет в Испании (в Тосса де Map) у художника Массона. Усердно посещает барселонские бордели. Заканчивает писать роман «Небесная синь».
   
Мирится с Бретоном и планирует создать вместе с ним группу «Контр-Аттак», которая объединит интеллектуалов крайне левой ориентации во имя «революционного насилия» и для противостояния фашистской мифологии.
   
Колетт Пеньо начинает жить вместе с Батаем на улице Ренн, по всей вероятности, летом.
   
Седьмого октября выходит первый коллективный манифест группы «Контр-Аггак». Анонсируется периодическое издание «Кайе де Контр-Аттак». 24 ноября на большом собрании группы Батай произносит речь «Товарищи, я буду говорить о проблеме Народного фронта».
   
С этого года и до самой войны Батай много общается с Жаком Лаканом, с которым познакомился, вероятно, в 1933 г.
   
1936
   
Группа «Контр-Аттак» проводит первое собрание 5 января на тему «Родина и семья» в отсутствие Бретона. 21 января проходит второе собрание группы «Контр-Аттак», приуроченное к годовщине со дня смерти Людовика XVI. Группа участвует в манифестации 17 февраля в защиту Леона Блюма. В конце февраля Батай выпускает листовку, подписанную им одним: «Призыв к действию».
   
В марте соратник Батая Жан Дотри составляет листовку «Под огнем французских пушек», которую подписывают все члены группы «Контр-Аттак»: одна неосторожная фраза в ней («Мы против рабской прозы канцелярий… мы предпочитаем ей, во всяком случае, антидипломатическую грубость Гитлера…») стоила приверженцам Батая обвинения в «сюрфашизме» (среди обвинителей был и Борис Суварин). Это и послужило началом распада группы «Контр-Аттак». На этот раз разрыв с Бретоном происходит мирно.
   
В апреле и мае готовит вместе с Андре Массоном, Жоржем Амброзино, Пьером Клоссовски, Патриком Вальбергом программу тайного общества «Аце-фал» и журнал «Ацефал». 24 июня выходит первый номер журнала «Ацефал (Религия, Социология, Философия)» в издательстве «G.L.M.». На обложке журнала эмблема, созданная Массоном: фигура обнаженного безголового человека, внизу его живота изображен череп, прикрывающий или замещающий его срамные части, в одной руке нож, в другой — сердце, из которого вырываются языки пламени. Быть ацефалом, «быть свободным — значит не быть функцией чего бы то ни было. Позволить замкнуть себя в некой функции — значит дать жизни кастрировать себя. Голова — признанный авторитет или Бог — представляет собой подчинение рабским функциям, полностью сводясь к ним, и, следовательно, голова должна стать предметом самого сильного отвержения», как утверждал Батай.
   
В первом номере журнала, называвшемся «Священный заговор», были опубликованы тексты Батая, Клоссовски и рисунки Массона.
   
Батай планирует с тремя сообщниками по «Ацефалу» пролить свою кровь, так чтобы образовалась большая лужа, у обелиска на площади Согласия, и отправить в периодическую прессу письмо от имени Сада, в котором было бы указано место, где похоронена отрубленная голова Людовика XVI. Этот проект реализован не был.
   
Тайное общество соблюдало определенные ритуалы — не подавать руки антисемитам, молчаливые встречи в лесу в Сен-Ном-ла-Бретеш у подножия древа, сломанного грозой, и др. В философии тайного общества «Ацефал» Клоссовски усматривал влияние русской философии, и в особенности Шестова: «Вся атеология Ацефала опиралась на мысль о том, что смерть Бога не сводится к атеизму; это пережиток Голгофы: она не окончательна, она продолжается».
   
Лаура становится активной участницей «Ацефала». Саму любовь свою к Батаю она представляет как свершение «сакрального бракосочетания» — жертвоприношение. Что, впрочем, не мешает ей быть элементарно ревнивой: она даже нанимала частного детектива, чтобы он следил за Батаем.
   
Батай публикует в декабре «Жертвоприношения» — текст, сопровождавший пять офортов Массона, выставлявшихся 9 июня 1933 г. в галерее Жанны Бюше (150 экземпляров, издательство «G.L.M.»). Играет эпизодическую роль семинариста в фильме Жана Ренуара «Загородная прогулка».
   
1937
   
«Я решил, что должен если не основать религию, то, во всяком случае, двигаться в этом направлении», — говорит Батай по поводу тайного общества «Ацефал», к которому примкнули Жак Шави, Рене Шенон, Анри Дюбеф и, по всей вероятности, Роже Кайуа.
   
Второй номер журнала «Ацефал» назывался «Оправдание Ницше».
   
Следующий сдвоенный № 3–4 «Ацефала» посвящен Дионису.
   
Вместе с Кайуа и Лейрисом Батай решает создать «Коллеж социологии», целью которого было соединить марксистский анализ с анализом иррациональных социальных фактов, то есть как бы продолжить революцию иными средствами. Как писал Кайуа, «мы решили выпустить на волю опасные силы, и мы знали, что мы сами станем их первыми жертвами или что нас по меньшей мере захлестнет тем грядущим потоком». Первая декларация об учреждении «Коллежа социологии», созданная в марте, появляется в 3–4 номере журнала «Аце-фал» (июль). Ее подписали Амброзино, Батай, Кайуа, Клоссовски, Пьер Либра, Жюль Моннеро. В «Коллеже социологии» будут читать лекции Анатоль Левицки, Жан Полан, Жорж Дютьи и др.
   
В апреле по инициативе доктора Алланди, Бореля, Батая и Лейриса образовывается «Общество коллективной психологии», изучавшее воздействие психологических факторов на различные социальные явления и стремящееся использовать в своих исследованиях междисциплинарный подход. На 1938 г. была выработана тема «Поведение перед лицом смерти».
   
Летом Батай вместе с Лаурой путешествуют по Италии.
   
Двадцатого ноября происходит открытие «Коллежа социологии» в помещении Галереи книги (дом № 15 по улице Гей-Люссак, в V округе Парижа). Кайуа и Батай делают доклад на тему «Социология и отношения между обществом, организмом, человеком».
   
Четвертого декабря в «Коллеже» происходит единственное выступление Кожева, который никогда не входил в руководство этой группы. Его тема: «Гегелевские концепции».
   
Вместе с Лаурой и Морисом Эном (в качестве проводника) посещает место, которое маркиз де Сад выбрал для своей могилы (Мальмезон в окрестностях Фонтенбло), завещав всячески скрыть ее точное местонахождение, чтобы в умах потомков стереть память о себе.
   
Шестого декабря пишет Кожеву о своем преодолении закрытости гегелевской системы посредством введения категории «негативности, не находящей себе применения»: если человек доходит в своем опыте до состояния, в котором ему уже нечего делать, а «деяние», по Гегелю, есть негативность, то что происходит при этом с «негативностью» — она исчезает или становится «негативностью, не находящей себе применения»?
   
1938
   
Восьмого января на четвертом заседании коллежа Лейрис произносит доклад «Сакральное в повседневной жизни».
   
Тринадцатого января Батай читает вступительный доклад в «Обществе коллективной психологии».
   
В коллеже Батай выступал с докладами: «Притяжение и отталкивание: I. Тропизмы, смех и слезы» (22 января), «Притяжение и отталкивание: П. Социальная структура» (5 февраля), «Власть» (вместо Кайуа и по его заметкам, 19 февраля), «Структура и функция армии» (5 марта), «Братства, ордена, тайные общества, церкви» (за Кайуа, который по-прежнему болен, 19 февраля), «Сакральная социология современного мира» (по всей вероятности, совместно с Кайуа, 2 апреля), «Структура демократий» (13 декабря).
   
В марте переезжает вместе с Лаурой в Сен-Жермен-ан-Лэ в дом № 59-bis по улице Марей.
   
В июле в издательстве «Нувель ревю франсез» выходят три основополагающих текста Коллежа социологии: «Ученик чародея» Батая, «Сакральное в повседневной жизни» Лейриса и «Зимний ветер» Кайуа. 1 ноября вместе с Кайуа и Лейрисом подписывает декларацию коллежа по поводу кризиса в международных отношениях.
   
Продолжает свою деятельность как член тайного общества «Ацефал», которая оказывается полна предзнаменований, касающихся его жизни и жизни Лауры, о чем он будет впоследствии вспоминать во «Внутреннем опыте». В марте вместе с Лаурой, Лейрисом и его женой он снова отправляется на место, где был погребен Сад. В Эперноне Лаура смотрит фильм Тэя Гарнетта «Путешествие без возврата». После этой прогулки она слегла в постель, потом провела два месяца в клинике. В августе Батай и Лаура идут к символическому для «Ацефала» древу, сломанному грозой, в Сен-Ном-ла-Бретеш — это был первый выход Лауры после посещения «могилы» Сада: едва войдя в лес, Лаура увидела двух мертвых ворон, висящих на кустах, — у нее было впечатление, что она смотрит в глаза собственной смерти.
   
Лаура умерла 7 ноября в шесть часов утра в доме номер 59-bis по улице Марей в Сен-Жермен-ан-Лэ. Батай не присутствовал при кончине, с Лаурой были Лейрис и Марсель Море.
   
Переживая глубокий душевный кризис, Батай продолжает свою деятельность в коллеже и в тайном обществе «Ацефал», пишет статьи для журналов «Верв» («Небесные тела», «Пейзаж», «Шанс») и «Мезюр» («Обелиск»).
   
В этом же году он приобщается к йоге (разумеется, далеко не ортодоксальной) вместе со своим другом Жаном Брюно.
   
1939
   
Вместе с Лейрисом готовит к печати и выпускает весной сборник произведений Лауры «Сакральное», в которых включались стихотворные и прозаические тексты. Борис Суварин всегда осуждал публикацию этих произведений, которые не были, по его мнению, предназначены для печати.
   
Продолжает активное участие в «Коллеже социологии», 24 февраля читает доклад «Гитлер и Тевтонский орден».
   
Публикует в июне пятый (и последний) номер журнала «Ацефал», созданный целиком им самим, но без своей подписи. Его название: «Безумие Ницше». В том же номере его статья «Достижение радости перед лицом смерти».
   
Четвертого июля Батай один подводит итоги второго года деятельности коллежа. Это собрание окажется последним.
   
В октябре Батай влюбляется в Денизу Роллен Ле Жанти, натурщицу Кислинга, Дерена и подругу Кокто, Бретона, Жака и Пьера Преверов. Они живут вместе в Сен-Жермен-ан-Лэ. В противоположность Лауре, видевшей в Батае бога, Дениза воспринимает его как шута, что не мешает, а скорее способствует их долгой связи.
   
Пятого сентября начинает писать «Виновного». В этот день под окнами Батая проходили солдаты (только что объявлена война).
   
Начинает писать «Учебник антихристианина», который так и останется незавершенным.
   
В этом году Лакан познакомился с Сильвией Батай, которая почти 5 лет назад разошлась со своим мужем. На следующий год у Лакана и Сильвии родилась дочь Жюдит, зарегистрированная под фамилией мужа своей матери — Батай. Лишь после официального развода, который состоялся в 1946 г., Жюдит стала носить фамилию своего настоящего отца.
   
1940
   
В течение всего года пишет «Виновного». Неотступно думает о смерти Лауры, о чем свидетельствуют не только создаваемый им текст «Виновного», но и черновики к нему.
   
В начале года живет с Денизой Роллен в Сен-Жермене, затем вынужден эвакуировать ее в Риом-эс-Монтань (май). Возвращается в оккупированный немцами Париж, потом в середине июня отправляется в Ферлюк, где встречается с Денизой, а также с четой Массонов и своей дочерью Лоране. Потом едет в Клермон-Ферран, Париж, где разбирает вещи Лауры перед окончательным переездом из Сен-Жермена (конец августа).
   
1941
   
Живет в Париже на улице Сент-Оноре (в доме 259) и у Денизы Роллен на улице Лилль.
   
Работает в Национальной библиотеке.
   
Пьер Прево знакомит его с Морисом Бланшо, который сразу вызывает у Батая искреннее восхищение.
   
В сентябре — октябре пишет «Мадам Эдварду». 1 ноября начинает писать свой первый текст для большого философского труда «Внутренний опыт» — «Казнь».
   
«Мадам Эдварда» выходит в свет в декабре (издатель Робер Шатте). Батай подписывает текст псевдонимом «Пьер Анжелик».
   
1942
   
Седьмого марта заканчивает «Казнь».
   
Двадцатого апреля оставляет работу в Национальной библиотеке по состоянию здоровья — у Батая обнаруживается туберкулез легких. Вынужден соблюдать постельный режим.
   
В августе заканчивает «Внутренний опыт».
   
Переехав для лечения в Нормандию (Панийоз), Батай пишет повесть «Мертвец», рукопись которой продает книготорговцу. Эта рукопись никогда не была напечатана при жизни автора.
   
В декабре возвращается в Париж и начинает писать «Орестею» и «Жизнь Лауры».
   
Публикует «Смех Ницше» в Брюсселе.
   
1943
   
Проживая до марта в Париже, продолжает писать «Виновного».
   
Публикует в издательстве «Галлимар» «Внутренний опыт» — «критику догматического рабства и мистицизма». Как писал Габриель Марсель: «Я действительно сомневаюсь, что вообще возможно было зайти столь далеко в формулировании радикального нигилизма».
   
В конце марта переезжает в Везеле, где останавливается в доме № 59 по улице Сент-Этьен. Вместе с ним его дочь Лоране, Дениза Роллен со своим сьшом Жаном, к ним должны присоединиться Жак Лакан и Сильвия Батай, а также Мишель Фардули-Лагранж. Сюда часто приезжали Поль и Нюш Элюар, Лембур, Амброзино и Моннеро.
   
В мае появляется памфлет, направленный против Батая. На нем подписи по большей части малоизвестных деятелей, близких сюрреалистическим кругам: Морис Бланшар, Кристиан Дотремон, Пьер Дюмайе, Рене Магритт, Анд-ре Стиль.
   
В июне встречает Диану Кочубей де Богарне. Это был «шанс», «удача», «каприз», как упорно повторял Батай. Диане двадцать три года. Дочь русского аристократа Евгения Кочубея де Богарне и англичанки, она родилась в Ванкувере, затем жила в Англии и во Франции (ее родным языком был английский). К моменту встречи с Батаем Диана была замужем и официально носила фамилию мужа — Снопко. В 1943 году после освобождения из лагеря для интернированных Диана вместе со своей дочерью поехала отдыхать, выбрав для этого совершенно случайно Везеле, и сняла тот самый дом, о котором раньше договаривался Батай для своей бывшей жены Сильвии, Лакана и детей. Познакомил Батая и Диану муж Денизы Роллен. Диана становится возлюбленной Батая.
   
С августа по декабрь пишет стихотворения «Архангельское».
   
Публикует вместе с Лейрисом вторую книгу произведений Лауры «История маленькой девочки».
   
Дважды посещает Ромена Роллана, своего соседа по Везеле.
   
Первое издание «Маленького» под псевдонимом «Людовик Тридцатый», без указания издательства (на самом деле Робер Шатте) и с фиктивной датой издания (1934). Это произведение будет переиздано в 1963 г.
   
В конце октября заканчивает писать «Виновного».
   
Разрыв с Денизой Роллен.
   
Продолжает писать стихи, которые будут объединены впоследствии под названием «Могила Людовика Тридцатого».
   
В октябрьском, ноябрьском и декабрьском номерах (260–262) журнала «Кайе дю Сюд» появляется резко враждебная по отношению к Батаю статья Жан-Поля Сартра «Новейший мистик».
   
1944
   
Задумывает вместе с Анри-Франсуа Реем написать сценарий для коммерческого фильма по мотивам Садовского произведения «120 дней Содома». Однако пишет другой сценарий «Сгоревший дом» (январь).
   
В феврале начинает писать книгу «О Ницше», которая будет закончена в августе.
   
Пятого марта читает публичную лекцию, посвященную греху, на которой присутствовали Артюр Адамов, Морис Бланшо, Симона де Бовуар, Альбер Камю, Жан Даньелу, Лейрис, Жак Мадоль, Морис де Гандийяк, Жан Ипполит, Клоссовски, Габриель Марсель, Морис Мерло-Понти, Жан Полан, Сартр. После нее происходит внешнее примирение его с Сартром.
   
В марте выходит в свет «Виновный» (издательство «Галлимар»).
   
В апреле уезжает из Парижа в Самуа, лечится от легочного туберкулеза, периодически проводя искусственный пневмоторакс, и в конце концов выздоравливает.
   
В октябре возвращается в освобожденный Париж. Проживает на улице Конде в доме 16.
   
Двадцатого октября в газете «Комба» выходит его статья «Фашист ли Ницше?».
   
Начинает писать «Крысиную историю» и «Дианус» («Невозможное»), создает также «Аллилуйя, Катехизис Диануса».
   
Публикует «Архангельское» в издательстве «Мессаж».
   
Издает «Историю глаза» в новой, переработанной версии (так называемое «севильское издание 1940 г.»).
   
Начинает писать роман «Юлия», который выйдет в свет лишь посмертно.
   
1945
   
В феврале в издательстве «Галлимар» выходит его книга «О Ницше, воля к удаче». Публикует в том же издательстве «Меморандум», сборник избранных афоризмов Ницше.
   
Публикует «Орестею», переиздает «Мадам Эдварду».
   
В мае переезжает обратно в Везеле, где живет вместе с Дианой Кочубей де Богарне до 1949 г.
   
В сентябре заканчивает вторую версию сценария «Сгоревший дом».
   
Дает в журнал «Врий» свою статью «Воля к невозможному».
   
Публикует в «Эдисьон Фонтэн» текст «Дирти», который будет служить введением к «Небесной сини».
   
В августе заканчивает писать «Метод медитации».
   
В конце сентября обращается к издательству «Галлимар» с заявкой на трактат «Отверженная доля» (текст, о котором идет речь, останется незаконченным и будет напечатан лишь посмертно под названием «Предел полезного», но с 1945 по 1949 г. Батай пишет другой текст, который выйдет в 1949 г. под тем же названием «Отверженная доля»).
   
Вместе с Морисом Бланшо, Пьером Прево и Жаном Кассу задумывает журнал «Актюалите». В издательстве «Кальман-Леви» выходит его единственный тематический номер под названием «Свободная Испания» (предисловие Альбера Камю, тексты Бланшо, Федерико Гарсия Лорки, Жана Гренье, Кассу и др.; Батай публикует статью «Политическая живопись Пикассо» и вступление к переводу отрывка из романа «По ком звонит колокол» Э. Хэмингуэя, озаглавленный «Запах смерти»).
   
1946
   
В январском и февральском номерах журнала «Фонтэн» (№ 48–49) выходят отрывки из «Метода медитации» под названием «Пред пустыми небесами», среди которых знаменитая фраза: «Я мыслю так же, как девка задирает юбку. В самых крайних пределах своего движения мысль суть бесстыдство, непристойность».
   
Батай организует новый журнал — «Критик» (первоначально он хотел назвать его по-латыни «Critica»), в котором публикуются рецензии и обзоры новых изданий, появлявшихся во Франции и за ее пределами. Замысел «Критик» напоминает о суваринской «Критик сосьяль», однако Батай настаивал на то, что его вдохновлял «Журналь де саван» XVII в. Первым главным редактором «Критик» был Пьер Прево. Издавал журнал Морис Жиродиас в своем издательстве «Шэн». «Критик» был задуман Батаем как журнал, «представляющий основную суть человеческой мысли, какой она выражена в лучших книгах».
   
В первом номере «Критик» (июнь) Батай публикует статьи о Генри Миллере и о Жюле Моннеро. Для «Критик» Батай дает в этом году статьи «Сюрреализм и его различие с экзистенциализмом», «Мистический опыт и литература», «От каменного века до Жака Превера», «Война в Китае», «Марсель Пруст и осквернение» и др., а также короткие заметки о Жиде, Ницше, Клоделе, Ароне, Адамове и др.
   
Сдает в издательство «Катр Ван» предисловие к изданию «Ведьмы» Ж. Мишле.
   
Официально разводится со своей первой женой Сильвией, которая выйдет замуж за Лакана. Батай и Сильвия по-прежнему продолжают видеться в загородном доме Лакана в Гитранкуре.
   
Среди новых друзей Батая поэт Анри Мишо, скульптор Альберто Джако-метти, писатель Жан Жене.
   
1947
   
В январе публикует под своим именем «Аллилуйя, Катехизис Диануса» с иллюстрациями Жана Фотрие (тиражом 92 экземпляра в «Либрери Огюст Блезо»). В марте эта книга была переиздана без иллюстраций у «К. Эдитер».
   
Издательство «Фонтэн» выпускает в свет «Метод медитации».
   
Публикует «Крысиную историю», которая будет включена в «Ненависть к поэзии».
   
Публикует «Ненависть к поэзии» в издательстве «Минюи».
   
В мае «Критик» переходит к другому издателю — «Кальман-Леви» (в этом издательстве журнал будет выходить с июня 1947 по 1949 г., № 13–40). Среди статей Батая 1947 г. «Раздевание Бодлера» (по поводу книги Сартра), «Парадокс Тибета», «Тайна Сада», «О рассказах обитателей Хиросимы», «Размышления о палаче и жертве: эсэсовцы и заключенные» и др.
   
Журнал «Критик» получает премию лучшего журнала года.
   
Двенадцатого мая Батай читает лекцию «Зло в платонизме и в садизме» в рамках Философского коллежа, которым руководил Жан Валь.
   
Живет в Везеле, испытывая большие материальные затруднения, поскольку не имеет постоянной работы.
   
1948
   
Двадцать четвертого февраля читает в клубе «Сегодня» лекцию «Сюрреалистическая религия», в которой подтверждает свое новое сближение с сюрреализмом.
   
Двадцать шестого февраля выступает в Философском коллеже с лекцией «Схема истории религий», в дебатах по которой участвует Мирча Элиаде. Эта лекция станет основой книги «Теория религии», которую Батай закончит в мае. Книга, анонсированная издательством «О маек д'ор», так и не увидит свет при жизни Батая (первая ее публикация состоится лишь в 1974 г. в издательстве «Галлимар»).
   
Первого декабря в Женеве родилась Юлия, дочь Жоржа Батая и Дианы Кочубей.
   
Кено предлагает ему подготовить для издания заметки Пьера Луиса для «Словаря эротизма». Этот план так и не был реализован.
   
Возглавляет издание новой серии книг в издательстве «Минюи» — «Использование богатств»: первой выходит книга Жана Пьеля «Американский капитал и его судьба».
   
Пишет для «Критик» 22 статьи, среди которых «Смысл советской индустриализации», «Уильям Блейк, или Истина зла», «К концу войны».
   
1949
   
В конце января — начале февраля читает лекции в Кембридже.
   
Двадцать второго февраля выступает с лекцией в клубе «Сегодня» «К чему нас обязывает наше стремление к всемирному правительству» и 24 февраля в Философском коллеже с лекцией «Философия траты».
   
Публикует в руководимой им новой серии «Минюи» свое эссе по экономике «Отверженная доля I. Истребление».
   
В мае едет в Брюссель, где читает лекции в «Трибюн франко-бельж».
   
Публикует «Размножение делением» в журнале «Кайе де ля Плеяд».
   
Восьмого июня читает лекцию в Институте прикладной экономики на тему «Отношения между миром и сакральным и изучение производительных сил».
   
Семнадцатого мая назначен хранителем в библиотеку небольшого города Карпантра, куда он и вынужден переехать.
   
Публикует «Эпонину» в издательстве «Минюи».
   
В сентябре выход в свет «Критик» останавливается. Батай предлагает соединить «Критик» и руководимую им серию в издательстве «Минюи».
   
Заканчивает писать «Аббата С».
   
1950
   
Диана и Батай с трудом переносят жизнь в Карпантра, где Батай тем не менее вынужден оставаться из-за работы.
   
В конце марта предлагает издательству «Галлимар» трехтомный труд «Сумма атеологии» (в который войдут «Внутренний опыт», «Метод медитации», «О Ницше», «Меморандум», «Виновный», «Аллилуйя» и два так никогда и не реализовавшихся проекта «Ницшеанский мир Хиросимы» и «История одного тайного общества»).
   
Публикует в «Минюи» «Аббата С». Книга вызывает скандал: статья 22 июня в газете «Леттр франсез» обвиняет Батая в том, что он опорочил движение Сопротивления.
   
Серия книг, публикацию которых Батай должен был продолжать в издательстве «Минюи» (Мирча Элиаде «Тантризм», Клод Леви-Стросс «Потлач», Макс Вебер «Протестантская этика и рождение капитализма», а также произведения Кожева, Амброзино и Метро), так и не увидит свет.
   
В октябре возобновляется публикация журнала «Критик», на этот раз в издательстве «Минюи». Батай дает для «Критик» семь статей, среди которых «Ницше и Иисус согласно Жиду и Ясперсу».
   
Начинает сотрудничать с римским журналом «Ботгеге оскуре».
   
Пишет предисловие к роману Сада «Жюстина, или Несчастья добродетели», который был опубликован в издательстве «Пресс дю ливр франсэ» с фронтисписом Ганса Бельмера.
   
1951
   
Двенадцатого января читает лекцию в Философском коллеже «Последствия незнания».
   
Шестнадцатого января в Нантуа регистрирует свой брак с Дианой Кочубей де Богарне.
   
Всю зиму пишет «Историю эротизма», которая должна была стать вторым томом «Отверженной доли». Рукопись останется незавершенной, но на основании ее будет написана книга «Эротизм».
   
Двадцать третьего июня назначен хранителем муниципальной библиотеки Орлеана. Переезжает с женой и дочерью Юлией в казенную квартиру на улице Дюпанлу (дом 1). За четыре года работы в орлеанской библиотеке Батай совершил большую работу по ее переорганизации и обновлению.
   
Пишет «Сюрреализм день за днем», в котором описывает свои отношения с сюрреалистами. Очерк так и останется не завершен.
   
Пытается помирить Сартра и Камю после публикации «Бунтующего человека».
   
Пишет 12 статьей для «Критик», среди которых «Молчание Моллоя» (о Беккете), «Время бунта» (о Камю), «Рене Шар и сила поэзии».
   
1952
   
Шестого февраля награжден орденом Почетного легиона. Восьмого и девятого мая читает в Философском коллеже доклад «Постижение смерти». 24 ноября выступает там же с лекцией «He-знание и бунт». Становится членом жюри Премии литературной критики (вплоть до 1955 г.). Пишет 12 статей для «Критик», среди которых «Молчание и литература» (о Бланшо), «Отношение мистического опыта к чувственности», «Жан-Поль Сартр и невозможный бунт Жана Жене» и «Дело „Бунтующего человека“».
   
1953
   
Девятого февраля читает в Философском коллеже лекцию «He-знание, смех и слезы», которую впоследствии напечатает в журнале «Боттеге оскуре».
   
В январе и феврале пишет в Орлеане послесловие к переизданию «Внутреннего опыта» (1953).
   
Весной начинает писать третий том «Отверженной доли» — «Суверенность».
   
Переиздает (в 1952 или в 1953 г. у Жан-Жака Повера) «Историю глаза» с фиктивной датой «1941».
   
Девятого сентября участвует в УШ Международных встречах в Женеве.
   
Работает над двумя книгами по искусству, которые должны выйти в издательстве «Скира» — «Ласко» и «Мане».
   
Пишет шесть статей для «Критик», среди которых «Переход от животного состояния к человеческому и рождение искусства», «Коммунизм и сталинизм», «Сад (1740–1814)».
   
Публикация перевода «Истории глаза» на английский язык под блейковским названием «A Tale of Satisfied Desire», «Олимпия пресс», Париж.
   
1954
   
Переиздает «Внутренний опыт» вместе с «Методом медитации» и послесловием.
   
Объединяет под названием «Могила Людовика Тридцатого» стихотворения, написанные в 1942–1945 гг., для того чтобы его друг композитор Рене Лейбо-виц положил их на музыку.
   
Для «Критик» не пишет ни одной статьи. Дает для «Боттеге оскуре» стихи «Человек без различий — ничто».
   
Пишет предисловие для издания «120 дней Содома» на английском языке в «Олимпия пресс».
   
Вероятно, начинает писать в Орлеане повесть «Моя мать».
   
Разрабатывает план цикла «Divinus Deus» и пишет его части: «Моя мать», «Шарлотта д'Энжервиль» и «Святая».
   
В мае выходит в свет книга «Доисторическая живопись, Ласко, или Рождение искусства» (изд. «Скира»), над которой он работал несколько лет, бывал в гроте Ласко.
   
Публикует в том же издательстве «Скира» книгу «Мане», впервые Батай собирался писать об Эдуарде Мане еще до войны.
   
В журнале «Нувель нувель ревю франсез» печатает статью «Парадокс об эротизме» (об «Истории О» писательницы Полины Реаж, под именем которой скрывалась Доминик Ори (1908–1998)) и «По ту сторону серьезного». В журнале «Девкалион» (№ 5) публикует статью «Гегель, смерть и жертвоприношение».
   
Переиздает «Жюстину» Сада со своим предисловием в издательстве «Повер».
   
Знакомится с Дионисом Масколо, Маргерит Дюрас, Робером Антельмом.
   
Тяжело заболевает, у Батая обнаруживается артериосклероз головного мозга.
   
Мартин Хайдеггер заявляет в этом году: «Жорж Батай сегодня самая лучшая мыслящая голова во Франции».
   
1956
   
Переиздание «Мадам Эдварды» в издательстве Жан-Жака Повера под именем Пьера Анжелика, но с предисловием, подписанным Жоржем Батаем.
   
В сентябре участвует в международной Встрече журналов в Цюрихе. Он представлял журнал «Критик».
   
Пятнадцатого декабря вместе с Бретоном, Кокто и Поланом дает свидетельские показания на судебном процессе в защиту Ж.-Ж. Повера, который издал «120 дней Содома» маркиза де Сада.
   
Пишет три статьи для «Критик», одна из которых посвящена «Печальным тропикам» К. Леви-Стросса, а также статью «Фундаментальный эротизм» для «Леттр нувель».
   
Начинает работать над введением к книге, посвященной судебному процессу над Жилем де Рэ (1404–1440).
   
Выходит перевод на английский язык «Мадам Эдварды» под названием «The Naked Beast at Heaven's Gate», «Олимпия пресс», Париж.
   
1957
   
Публикует у Ж.-Ж. Повера роман «Небесная синь», написанный в 1935 г. Филипп Соллерс: «это ключевая книга всей нашей современности». Тираж в 3000 экземпляров был распродан лишь за десять лет.
   
Двенадцатого февраля читает лекцию в «Серкль увер» на тему «Эротизм и очарование смерти»: после этой лекции Батая называют «кюре».
   
Тяжело болен, был дважды госпитализирован.
   
В июле публикует сборник статей «Литература и зло» в издательстве «Галлимар».
   
Выходит в свет трактат «Эротизм», посвященный Мишелю Лейрису (изд. «Минюи»).
   
Начиная с июля работает над проектом нового журнала вместе с издателем Морисом Жиродиасом и Патриком Вальбергом. Он должен был называться «Генезис» и трактовать о сексуальности в области биологии, психологии, психоанализа, этнологии, истории нравов, истории религий, истории идей, искусства, поэзии и литературы.
   
В октябре три издателя — Повер, Лендон и Галлимар — устраивают вечер в честь его шестидесятилетия.
   
Публикация «Уголовного дела Сада», в котором отражен судебный процесс, учиненный над издательством Жан-Жака Повера.
   
В журнале «Критик» выходит рецензия Батая на повесть «Последний человек» Мориса Бланшо.
   
1958
   
Несмотря на тяжелое недомогание, продолжает работать в муниципальной библиотеке Орлеана.
   
Продолжает работать над проектом «Генезиса». Привлекает к готовящемуся журналу Робера Лебеля, Рене Лейбовица, Жоржа Баландье, Люсьена Фебюра, Жозефа Тюбиана, Паскаля Пиа, Ман Рея, Лейриса, Макса Эрнста, Жильбера Лели и Альфреда Метро. В декабре Жиродиас откажется от издания «Генезиса».
   
Двадцать первого мая выступает в телепередаче «Чтение для всех», где рассказывает о своей книге «Литература и зло».
   
Появляется в свет первый и единственный номер журнала «Сигю», посвященный Жоржу Батаю. Здесь тексты Рене Шара, Маргерит Дюрас, Луи-Рене де Форе, Мишеля Лейриса, Жана Фотрие, Андре Массона, Андре Мальро, Жана Валя.
   
1959
   
Начинает работать над проектом книги об эротизме в живописи, которая должна быть опубликована в издательстве «Повер». Его соавтор — Ж.-М. Ло Дюка. 24 июля он находит название для этой книги — «Слезы Эроса».
   
Публикует книгу «Процесс Жиля де Рэ» (изд. «Клоб франсэ дю ливр»), в которую входят тексты двух судебных процессов. Перевод со средневековой латыни Клоссовски, введение и комментарии Батая.
   
Пишет предисловие к книге о Максе Эрнсте (она выйдет в следующем, 1960 г. в издательстве «Сегерс»).
   
1960
   
Состояние здоровья Батая ухудшается. Тем не менее он работает над «Слезами Эроса». И постоянно переносит дату сдачи рукописи. В начале года живет в Фонтене-ле-Конт у своего друга Андре Коста, в апреле возвращается в Орлеан, в июле живет в Сабль д'Олонн, в начале августа снова в Фонтене-ле-Конт, потом в Сейане у своего друга Патрика Вальдберга, в сентябре — в Сабль д'Олон.
   
В мае его старшая дочь Лоране арестована за свою политическую деятельность в поддержку борьбы Алжира за независимость; освобождена в июле.
   
1961
   
В феврале дает интервью журналистке из «Экспресса» Мадлен Шапсаль, в котором подводит итог своему творчеству.
   
Семнадцатого марта в Париже организована благотворительная распродажа в пользу Жоржа Батая. Были проданы с молотка художественные произведения Ганса Арпа, Жана Базена, Макса Эрнста, Фотрие, Альберто Джако-метги, Массона, Роберто Матта, Жоана Миро, Пикассо, Ива Таити и др. На собранные деньги Батай сможет купить себе квартиру в Париже.
   
В мае заканчивает «Слезы Эроса». Эта книга, написанная им совместно с Ло Дука, выходит в июне.
   
Переиздание «Виновного» в виде второго тома «Суммы атеологии» («Галлимар»).
   
1962
   
Пишет предисловие к переизданию «Ненависти к поэзии» под новым названием «Невозможное», книга выйдет в свет в том же, 1962 г.
   
В феврале получает согласие на свой перевод из Орлеана в Париж в Национальную библиотеку. Однако ему так и не суждено будет приступить к работе.
   
Договаривается с Повером о публикации «Маленького» и «Мертвеца» под псевдонимами.
   
Первого марта переезжает в свою первую собственную квартиру в Париже. Собирается переработать первый том «Отверженной доли».
   
Восьмого июля умирает в присутствии одного из друзей.
   
Похоронен в Везеле на маленьком кладбище, неподалеку от базилики.[112]
   
Е. Д. Гальцова
  
  
   
    
Комментарии
   
   
Перевод произведений Жоржа Батая, вошедших в настоящую книгу, соответствует изданию: Bataille Georges. Œuvres complètes. Paris: Gallimard, 1970–1988. Vol. I–XII.
   
«История глаза» — vol. I. P. 567–608.
   
«Небесная синь» — vol. III. P. 377–487.
   
«Юлия» — vol. IV. P. 53–114.
   
«Невозможное» — vol. III. P. 97–223.
   
«Аббат С.» — vol. III. P. 233–365.
   
«Divinus Deus» — vol. III. P. 7–31; vol. IV. P. 169–311.
   
Все цитаты из текстов Батая даются в соответствии с этим изданием, за исключением специально оговоренных случаев.
   
   
История глаза*
   
«История глаза» («Histoire de l'œil») — первая опубликованная повесть Батая. Известно, однако, что еще до «Истории глаза» Батай начинал писать большой роман под названием «W.-C», так никогда и не законченный.
   
Существует 4 разных издания повести. Первое издание вышло в 1928 году в Париже с иллюстрациями Андре Массона тиражом 134 экземпляра без имени издателя (Рене Боннель), которые были быстро распроданы из-под полы. Второе, переработанное, выходит в Париже в 1944 году в издательстве «К.» с иллюстрациями Ганса Бельмера тиражом 199 экземпляров: на книге стоят фиктивная дата — 1940 год, и фиктивное место издания — Севилья. Третье издание выходит в Париже в 1952 или 1953 году тиражом 500 экземпляров без имени издателя (каковым был на самом деле Ж.-Ж. Повер): на книге обозначены опять фиктивные дата (1941) и место издания (Бургос). Четвертое издание выходит в издательстве Повера в 1967 году, тиражом 10 000 экземпляров и многократно переиздается.
   
Первые три издания «Истории глаза» выходили без упоминания имени автора, под псевдонимом Лорд Ош (Lord Auch): как пишет Батай в набросках к «W.-C», «Имя Лорд Ош напоминает об обычаях одного моего друга: когда он был раздражен, он говорил не „aux chiottes!“ („в сортир!“), а сокращал это выражение до „aux ch'“. Lord — по-английски значит „Бог“ (в Священном Писании): Лорд Ош — это Бог, справляющий нужду».
   
Последнее издание 1967 года является первым, вышедшим — уже посмертно — под именем Жоржа Батая. По этому тексту и выполнен данный перевод.
   
Первое издание кажется существенно отличным от последующих. Батай вносит большую правку, но она носит по большей части стилистический характер: он убирает лишние слова, сокращает или заменяет банальные эпитеты, упрощает синтаксис, превращая сложноподчиненные предложения в бессоюзные либо вообще делая из них несколько простых; в некоторых случаях меняется деление на абзацы.
   
Ряд изменений все же можно считать концептуальными. В первом издании повесть состояла из двух частей (в последующих деления на части нет). В первую часть, которая называлась «Повествование», или «Повесть» («Récit»), входили все главы за исключением последней, которая образовывала собой всю вторую часть и называлась «Совпадения» («Coïncidences») (в отличие от последней главы в предлагаемой нашему читателю версии, где она называется «Воспоминания», или буквально — «Реминисценции» («Réminiscences»). Благодаря такой структуре первая версия «История глаза» представляется как инсценировка психоаналитического курса лечения, завершающегося длинными теоретическими рассуждениями, в которых Батай заботится не столько о своем литературном письме, сколько о «жизненном» осмыслении механизма «совпадений»: переноса, или, на уровне письма, метафоры. Большую часть этой «теоретической» рефлексии (около трех с половиной абзацев) Батай сократит в последующей версии «Истории глаза». Выключит он и прозрачную аллюзию на сюрреализм с его теорией «автоматического письма» (разработанную А. Бретоном еще в первом «Манифесте сюрреализма», 1924): «Я начал писать без точного замысла, мною двигало скорее желание забыть хотя бы на время, чем я был или мог бы быть» (Батай). Название «Реминисценции» возвращает Батая в сферу литературного повествования, поэтому слишком навязчивые подробности процесса психоанализа оказываются не нужны: Батай перестает рассуждать о «совпадениях», придает своему повествованию о совпадениях больший динамизм и ритмическую целостность. Но, сокращая эти рассуждения, Батай уменьшает долю метадискурса: «я»-пишущее (пусть и для сеансов психоанализа) первой версии превращается во второй версии в «я»-действующее, письмо и поведение оказываются явлениями одного уровня — уровня деяния.
   
Батаевская правка изменила некоторые тематические нюансы «Истории глаза»: были существенно упрощены некоторые сексуальные сцены (например, сцена в хлеву (гл. «Непристойные животные»), возбуждение сэра Эдмонда «под солнцем Севильи», а также сцены изнасилования и убийства дона Аминадо (гл. «Мушьи лапки»). Батай сокращает «полицейскую тематику»: он убирает упоминание о том, что герой читает в газетах (когда он живет у Симоны) сообщения о происшествиях и кровавых преступлениях (гл. «Симона»); убирает эпизод сжигания лодки (для чего были использованы две канистры с бензином, сворованные на вилле), на которой персонажи доплыли до испанского берега (гл. «Непристойные животные»); опускается также упоминание о больших чемоданах с вещами, необходимых для переодеваний, чтобы скрьшаться от полиции (гл. «Непристойные животные», «Мушьи лапки»). Сокращаются также и упоминания о «неграх»: так, последняя фраза повести заканчивалась словами — «и мы поплыли в открытое море навстречу новым авантюрам с негритянским экипажем» (гл. «Мушьи лапки»). По всей вероятности, упоминание о «неграх» могло быть воспринято послевоенным читателем как «расистское», однако это сокращение компенсируется упоминанием о негритянской музыке — «рэгтайме», которое Батай специально вносит в последнюю редакцию (см. коммент. 5.).
   
В первой редакции «Истории глаза» было значительно больше, чем во второй, упоминаний об анальном сексе, а также рассуждений о «необычности» любви героев: вероятно, то, что в 1928 г. казалось Батаю шокирующе новым для описания в повести, очень скоро стало восприниматься им же самим как нечто тривиальное.
   
Метафора глаза, «авантюры» или, лучше, «аватары» которой согласно выражению Р. Барта (см. «Метафора глаза», 1963) лежат в основе рассказанной истории, оказывается в центре философских рефлексий Батая конца 20-х — начала 30-х годов. Если абстрагироваться от бартовского анализа и обратиться к генезису батаевского образа, то наряду с очевидной связью с фрейдовским «эдиповым комплексом» выявится его «платоновское» происхождение: Батай исходит из платоновской триады «глаз-отец-солнце», которую разъясняет ему Л. Шестов. Напомним, что у Платона «зрение ни само по себе, ни в том, в чем оно возникает — мы называем это глазом, — не есть Солнце… Однако из орудий наших ощущений оно самое солнцеобразное» [Платон. Государство / Пер. А. Н. Егунова // Собр. соч. В 4 т. Т. 3. С. 290). В набросках статей «Пинеальный глаз» («L'Œil Pinéal», 1930) Батай пишет первоначально: «Глаз — это несомненно символ солнца, которое в свою очередь является символом отца», потом зачеркивает вторую половину фразы.
   
Идеальная платоновско-шестовская триада оказывается опрокинутой, если допустить, что первый элемент в ней будет «слепым». Тогда, вместо того чтобы иллюстрировать собой идею блага, она станет выражением ужаса. Глаз мертв, солнце черно, и живой отец-Солнце, на которое смотрят мертвые глаза слепого отца, разлагается; солнце, на которое смотрят глаза сына разлагающегося отца, — слепо. Как писал Батай в «Солнечном анусе» — «Солнце в глубине небес словно труп в глубине колодца». Таким образом возникает батаевская концепция «теменного эрегирующего глаза». В дальнейшем глаз станет для него фигурой «внутреннего опыта»: «Когда в самом сердце тревоги я потихоньку взываю к странному абсурду, на самом верху, в сердцевине моего черепа открывается глаз».
   
(1) …прелестнейшим из всех названий причинного места. — Первый «знак» Д.-А.-Ф. де Сада: «жопа» («cul») как исток батаевской «гетерологии». Манера описания зада в «Истории глаза» откровенно перекликается с садовской (см., например, «Философия в будуаре», «Жюстина», «120 дней Содома» и др.). Пара героинь, Симона и Марсель, напоминают знаменитых сестер — Жюльетту и Жюстину. Сюжет повести, который можно рассматривать как серию сексуальных авантюр героев, также отсылает к Саду.
   
(2) …в эту тарелку. — Эта труднопереводимая игра однокоренных во французском языке слов «тарелка» и «садиться» (быт.), «обосновываться» (филос.) — «Les assiettes, c'est pour s'asseoir» — перекликается иронически со знаменитой фразой из «Мыслей» Паскаля (199(72)): «Nous brûlons du désir de trouver une assiette ferme, et une dernière base constante pour y édifier une tour qui s'élève à l'infini; mais tout notre fondement craque, et la terre s'ouvre jusqu'aux abîmes». Cp. с пер. Ю. Гинзбург: «Нас палит желание обрести надежное пристанище и неизменное, твердое основание, на котором мы бы возвели башню, поднимающуюся до бесконечности, но любой наш фундамент рушится, и в земле разверзается бездна». (Паскаль. Мысли. М.: Изд. имени Сабашниковых, 1996.)
   
(3) …«розово-черную плоть»… — Намек на «перл черный с розовым, чарующий сердца» («Le charme inattendu d'un bijou rose et noir») в стихотворении Шарля Бодлера «Лола из Валенсии» (1866), вдохновленном картиной Эдуарда Мане (1862) под этим названием. В эпоху Бодлера критики находили данное выражение «непристойным» (впоследствии им воспользуется Гийом Аполлинер, когда будет со всей откровенностью описывать «l'entrée rose du tunnel noir»). В своей книге «Мане» (1955) Батай цитирует приведенную нами фразу из стихотворения Бодлера. Вслед за Бодлером, который обращал особое внимание на разработку темы Испании у Мане, Батай в «Истории глаза» опишет корриду тоже в «розово-черных» тонах, которые символизируют сочетание непристойности и смерти.