1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 
В это время вошел весьма благообразный крестьянин: за тысячу  миль было видно, что это добрый малый и добрая душа. Прежде всего он  осведомился:    

– Кто здесь сеньор губернатор?    

– Кто же еще, как не тот, кто восседает в  кресле? – сказал секретарь.    

– Я припадаю к его стопам, – объявил крестьянин.    

Опустившись на колени, он попросил губернатора пожаловать  ему ручку. Санчо руки не дал, а велел встать и сказать, чего ему надобно.    

Крестьянин повиновался и начал так:    

– Сеньор! Я крестьянин, уроженец Мигельтурры: это в  двух милях от Сьюдад Реаля.    

– Ну, еще один Учертанарогера! – воскликнул  Санчо. – Говори, братец, я только хотел сказать, что Мигельтурру я очень  хорошо знаю: ведь это не так далеко от моей деревни.    

– Дело состоит вот в чем, сеньор, – продолжал  крестьянин. – По милости божией, я с благословения и соизволения святой  римской католической церкви состою в браке. У меня два сына-студента: меньшой  учится на бакалавра, а старший – на лиценциата. Я вдовец, потому как жена моя  умерла, а вернее, ее уморил негодный лекарь: когда она была беременна, он дал  ей слабительного, а если бы господу было угодно, чтобы она разрешилась от  бремени благополучно и родила еще одного сына, то я стал бы учить его на доктора,  чтоб он не завидовал братьям, бакалавру и лиценциату.    

– Выходит так, – заметил Санчо, – что если б  твоя жена не умерла, то есть если б ее не уморили, ты не был бы теперь вдовцом.    

– Нет, сеньор, ни в коем разе, – подтвердил  крестьянин.    

– Уже хорошо! – воскликнул Санчо. – Дальше,  братец: ведь сейчас время спать, а не делами заниматься.    

– Ну так вот, – продолжал крестьянин, – мой  сын, который учится на бакалавра, полюбил одну девицу из нашего села по имени  Клара Перлалитико, дочку богатея Андреса Перлалитико, и это не фамилия их, не  наследственное наименование, а прозвище, потому все в их роду были паралитики,  а чтоб им не так обидно было, их стали звать не Паралитико, а Перлалитико, да,  по правде сказать, девушка-то эта и впрямь сущий перл, и ежели поглядеть на нее  с правого боку – полевой цветок, да и только. Вот слева она не так хороша  собой, потому у нее одного глаза нет: вытек, когда она оспой болела, и хоть  рытвин у нее на лице много, и притом глубоких, однако ж вздыхатели ее уверяют,  что это не рытвины, а могилы, в которых погребены души ее поклонников. Она  такая чистюля, что носик ее из боязни запачкать подбородок прямо, как говорится,  на небо смотрит, словно хочет убежать от ротика, и все-таки она очень даже  миловидна, потому ротик у нее преогромный, и если б не отсутствие не то десяти,  не то двадцати передних и коренных зубов, то она была бы из красавиц красавица.  О губках я уж и не говорю: они у нее такие тонкие и такие изящные, что если  попробовать растянуть их, то получится целый моток, но только цвета они не  такого, как у всех людей: они у нее иссиня-зеленовато-лиловые, – просто  чудеса. Вы уж простите меня, сеньор губернатор, что я так подробно живописую  наружность девушки, коей рано или поздно суждено стать моей невесткой: я ее  люблю, и она мне нравится.    

– Живописуй, сколько душе угодно, – сказал  Санчо, – я сам охотник до живописи, и если б только я сейчас пообедал, то  портрет девушки, который ты нарисовал, был бы для меня наилучшим сладким блюдом.    

– Это еще что, – подхватил крестьянин, –  самое сладенькое-то у меня к концу припасено. Так вот, сеньор, если б я мог  изобразить статность ее и стройность, вы дались бы диву, но это невозможно,  оттого что она вся сгорблена и согнута, а колени ее упираются в подбородок, и,  однако же, всякий, глядя на нее, скажет, что если б только она могла  выпрямиться, то достала бы головою до потолка. И она рада бы отдать руку моему  сыну-бакалавру, да не может, потому она сухорукая. Зато ногти у нее длинные и  желобчатые, а такие ногти бывают у людей добродушных и ладно скроенных.    

– Добро, – молвил Санчо, – но только прими в  соображение, братец, что ты ее уже описал с ног до головы. Чего тебе еще  надобно? Приступай прямо к делу, без обиняков и околичностей, без недомолвок и  прикрас.    

– Я прошу вашу милость вот о каком одолжении, –  объявил крестьянин, – напишите, пожалуйста, письмо моему будущему свату и  упросите его дать согласие на этот брак, – ведь мы и по части даров Фортуны,  и по части даров природы ему не уступим: по правде сказать, сеньор губернатор,  сын-то ведь у меня бесноватый, не проходит дня, чтобы злые духи раза три-четыре  его не терзали, да еще угораздило его как-то свалиться в огонь, и с той поры  все лицо у него сморщилось, как пергамент, а глаза маленько слезятся и гноятся.  Впрочем, нрав у него ангельский, и не имей он привычки бить себя и лупить  кулаками, он был бы просто святой.    

– Больше тебе ничего не надобно, человече? –  спросил Санчо.    

– Надо бы, – отвечал крестьянин, – только  боюсь сказать, ну да ладно, была не была, скажу, чтобы ничего не оставалось на  сердце. Вот что, сеньор: я хочу попросить вашу милость пожаловать моему сыну-бакалавру  триста, а еще лучше – шестьсот дукатов на приданое, то есть, я хотел сказать,  на обзаведение собственным хозяйством: ведь молодоженам лучше жить своим домком  и от родительской прихоти не зависеть.    

– Гляди, не надобно ли тебе еще чего, – сказал  Санчо, – не стесняйся и не стыдись.    

– Право, я все сказал, – объявил крестьянин.    

Только успел он это вымолвить, как губернатор вскочил,  схватил кресло, на котором сидел, и возопил:    

– Ах ты, такой-сякой, нахал, невежа, деревенщина! Прочь  с глаз моих, чтоб духу твоего здесь не было, не то я проломлю и размозжу тебе  голову вот этим самым креслом. Ах, сукин сын, негодяй, чертов живописец, нашел  время просить у меня шестьсот дукатов! Да где я их тебе возьму, грязный мужик?  И почему это я обязан тебе их дарить, даже если б они у меня и были, олух ты  этакий, хоть и пролаза? И что мне за дело до Мигельтурры и до всего рода  Перлалитико? Убирайся вон, говорят тебе, иначе, клянусь жизнью сеньора герцога,  я приведу угрозу в исполнение! Да и непохоже, чтоб ты был из Мигельтурры, ты  просто какой-нибудь прощелыга, которого подослали ко мне черти, дабы ввести во  грех. Сам посуди, разбойник: ведь я всего только полтора суток, как губернатор,  а ты хочешь, чтоб у меня было шестьсот дукатов?    

Дворецкий подал знак крестьянину удалиться, и тот, понурив  голову и с видом испуганным, как если бы он точно боялся гнева губернатора,  вышел из залы: плут отлично справился со своею ролью.    

Но оставим разгневанного Санчо, пожелаем, чтобы на его  острове была тишь, гладь да божья благодать, и обратимся к Дон Кихоту, с коим  мы расстались в ту самую минуту, когда ему перевязывали на лице раны,  нанесенные котами, от каковых ран он оправился лишь спустя неделю, а на неделе  с ним случилось приключение, о котором Сид Ахмет обещает рассказать с тою обстоятельностью  и правдивостью, с какою он рассказывает обо всех, даже самых незначительных, происшествиях,  имеющих касательство к этой истории.    

     

    

 Глава XLVIII    

     

О том, что произошло между Дон Кихотом и дуэньей герцогини  доньей Родригес, равно как и о других событиях, достойных записи и увековечения    

     

    

     

В глубоком унынии и печали влачил свои дни тяжко раненный  Дон Кихот: лицо у него было перевязано и отмечено, но не рукою бога, а когтями  кота, – словом, его постигло одно из тех несчастий, коими полна жизнь  странствующего рыцаря. Шесть дней не выходил он на люди, и вот однажды ночью,  когда он бодрствовал и лежал с закрытыми глазами, помышляя о своих злоключениях  и о навязчивости Альтисидоры, ему послышалось, что кто-то отмыкает ключом дверь  в его покой, и он тотчас же вообразил, что это влюбленная девица явилась его  искушать, дабы он в конце концов нарушил верность своей госпоже Дульсинее  Тобосской.    

– Нет! – поверив своей выдумке, сказал он себе,  однако ж так громко, что его могли услышать. – Не родилась еще на свет  такая красавица, ради которой я перестал бы обожать ту, чей образ запечатлен и  начертан во глубине моего сердца и в тайниках души моей, хотя бы ты, моя владычица,  оказалась превращенною в сельчанку, пропахшую луком, или же в нимфу золотистого  Тахо, расшивающую ткани из золотых и шелковых нитей, и куда бы тебя ни заточили  Мерлин или же Монтесинос, ты повсюду моя, а я повсюду был и буду твоим.    

Не успел он окончить свои речи, как дверь отворилась. Он  завернулся с головой в желтое атласное одеяло и стал во весь рост на кровати;  на голове у него была скуфейка, на лице и усах повязки: на лице – из-за  царапин, а на усах – для того, чтобы они не опускались и не отвисали; и в этом  своем наряде он походил на самое странное привидение, какое только можно себе  представить. Он впился глазами в дверь, но вместо изнывающей и уже не властной  над собой Альтисидоры к нему вошла почтеннейшая дуэнья в белом подрубленном  вдовьем покрывале, столь длинном, что оно охватывало и окутывало ее с головы до  ног. В левой руке она держала зажженный огарок свечи, а правою защищала от  света глаза, скрывавшиеся за огромными очками. Шла она медленно и ступала  легко.    

Дон Кихот глянул на нее сверху вниз и, рассмотрев ее  убранство и уверившись в ее молчаливости, подумал, что это ведьма или же колдунья  явилась к нему в таком одеянии, дабы учинить над ним какое-либо злое дело, и  начал часто-часто креститься. Призрак между тем приближался; достигнув же  середины комнаты, он поднял глаза и увидел, что Дон Кихот торопливо крестится,  и если Дон Кихот оробел при виде этой фигуры, то еще больше напугалась  незнакомка при виде Дон Кихота: едва ее взоры обратились на него, такого  длинного и такого изжелта-бледного, в одеяле и в повязках, явно его  уродовавших, как она тотчас же воскликнула:    

– Боже мой! Что это?    

Выронив от волнения свечу и оставшись впотьмах, она  направилась к выходу, но со страху запуталась в собственных юбках и шлепнулась  на пол. Тут Дон Кихот, объятый ужасом, обратился к ней:    

– Заклинаю тебя, призрак, или кто бы ты ни был: скажи  мне, кто ты, и скажи, чего ты от меня хочешь. Если ты неприкаянная душа, то не  таись от меня, и я сделаю для тебя все, что могу, ибо я правоверный христианин  и склонен всем и каждому делать добро: ведь для этого-то я и вступил в орден  странствующего рыцарства, коего цель – всем благотворить – распространяется и  на души, томящиеся в чистилище.    

Ошеломленная дуэнья, услыхав, что ее заклинают, смекнула,  что Дон Кихот напуган не меньше ее, и заговорила голосом тихим и унылым:    

– Сеньор Дон Кихот (если только вы и есть Дон Кихот)! Я  не призрак, не видение и не душа из чистилища, как ваша милость, верно,  полагает, я дуэнья донья Родригес, приближенная сеньоры герцогини, и пришла я к  вашей милости по такому важному делу, в котором только вы, ваша милость, и  можете мне помочь.    

– Скажите, сеньора донья Родригес, – снова  заговорил Дон Кихот, – уж не явились ли вы сюда как сводня? В таком случае  знайте, что вы уйдете ни с чем, а причиною тому – несравненная красота моей владычицы  Дульсинеи Тобосской. Одним словом, сеньора донья Родригес, если вы обещаете  избавить и уволить меня от каких бы то ни было сердечных дел, то можете зажечь  свечу и подойти ближе, и мы с вами побеседуем, о чем вам надобно и о чем вам  угодно, но только, повторяю, без всяких прельстительных жеманств.    

– Чтобы я стала вмешиваться в чьи-то сердечные дела,  государь мой? – воскликнула дуэнья. – Плохо же вы меня знаете, ваша  милость. Я еще не в столь преклонных летах, чтобы такими пустяками заниматься:  слава богу, душа моя и не думает расставаться с телом, и все коренные и  передние зубы у меня целехоньки, за исключением двух-трех, которые я  застудила, – ведь у нас тут в Арагоне простудиться ничего не стоит.  Обождите немного, ваша милость: я только зажгу свечу, мигом возвращусь и  расскажу вам о своих огорчениях, – уж вы-то всякому горю сумеете помочь.    

Не дожидаясь ответа, она вышла из комнаты, Дон Кихот же,  успокоенный и задумчивый, остался ждать ее, однако у него тотчас замелькало  множество догадок по поводу этого нового приключения; самая мысль – подвергнуть  испытанию верность, в которой он клялся своей госпоже, казалась ему кощунственной,  и он стал рассуждать сам с собой: «А что, если хитрый на выдумки дьявол,  отчаявшись ввести меня во искушение с помощью императриц, королев, герцогинь,  маркиз и графинь, ныне задумал меня совратить с помощью этой дуэньи? Я слыхал  много раз и от многих умных людей, что дьявол, где только может, вместо  красотки подсовывает дурнушку. А что, если благоприятный случай, уединение и  тишина пробудят спящие желания, и я, уже на закате дней, упаду на том самом  месте, где до сих пор ни разу не спотыкался? В подобных обстоятельствах лучше  бежать, чем ожидать боя. Но нет, видно, я не в своем уме, коли думаю и говорю о  таком вздоре: очкастой дуэнье в длинном покрывале не породить и не пробудить  нечистого желания в сердце величайшего развратника, какой только есть в мире.  Да разве бывают на свете соблазнительные дуэньи? Да разве во всей вселенной  есть хоть одна не назойливая, не брюзгливая и не жеманная дуэнья? Ну так прочь  же от меня, племя дуэний, никому никакой радости не доставляющее! О, как права  была та сеньора, о которой рассказывают, что она в углу своей диванной комнаты  посадила двух изваянных дуэний в очках и с пяльцами, как если бы они занимались  рукоделием, и это сообщало всей комнате вид не менее чинный, нежели присутствие  настоящих дуэний!»    

Сказавши это, Дон Кихот спрыгнул с кровати и хотел было  замкнуть дверь и не впустить сеньору Родригес, но, когда он приблизился к  двери, сеньора Родригес уже входила, держа в руке зажженную свечу из белого воска,  и, увидев, на сей раз уже прямо перед собой, Дон Кихота, перевязанного,  закутанного в одеяло, в какой-то не то скуфейке, не то ермолке на голове, она  опять испугалась и, отступив шага на два, спросила:    

– Я могу считать себя в безопасности, сеньор рыцарь?  По-моему, с вашей стороны не очень прилично, что вы встали с постели.    

– Об этом же самом мне вас надлежит спросить,  сеньора, – объявил Дон Кихот. – Так вот я и спрашиваю: огражден ли я  от нападения и насилия?    

– Кто же и от кого должен вас ограждать, сеньор  рыцарь? – спросила дуэнья.    

– Оградить меня должны вы и от вас же самой, –  отвечал Дон Кихот. – Ведь и я не из мрамора и вы не из меди, и сейчас не  десять часов утра, а полночь, даже, может быть, еще позднее, находимся же мы в  более уединенном и укромном месте, нежели та пещера, где вероломный и  дерзновенный Эней овладел прекрасною и мягкосердечною Дидоной. Впрочем, дайте  мне вашу руку, сеньора, – наилучшим ограждением послужат нам мои  целомудрие и скромность, равно как и ваше почтеннейшее вдовье покрывало.    

Сказавши это, он поцеловал себе правую руку,[468]  а затем взял руку доньи Родригес, которую та протянула ему с такими же точно  церемониями.    

В этом месте Сид Ахмет делает отступление и клянется  Магометом, что с удовольствием отдал бы лучшую из двух своих альмалаф за то,  чтобы посмотреть, как эта парочка, взявшись и держась за руки, направлялась от  двери к кровати.    

Наконец Дон Кихот улегся в постель, а донья Родригес, не  снимая очков и по-прежнему держа в руке свечу, села в кресло на некотором  расстоянии от кровати. Дон Кихот свернулся клубком и натянул одеяло до  подбородка; когда же оба они устроились поудобнее, первым нарушил молчание Дон  Кихот.    

– Теперь, сеньора донья Родригес, – сказал  он, – вы можете излить и выговорить все, что накопилось в истерзанном вашем  сердце и наболевшей груди: я буду слушать вас ушами целомудрия и окажу вам  помощь делами милосердия.    

– Я так и знала, – молвила дуэнья, – от  благородного и приветливого вашего облика невозможно было ожидать менее  христианского ответа. Так вот в чем состоит дело, сеньор Дон Кихот. Хотя сейчас  я сижу перед вашей милостью в этом кресле и нахожусь в королевстве Арагонском,  и на мне одеяние всеми презираемой и унижаемой дуэньи, однако ж родом я из  Астурии Овьедской и притом происхожу из такой семьи, которая состоит в родстве  с лучшими домами той провинции, но горестный мой удел и беспечность родителей  моих, совершенно неожиданно, неизвестно как и почему обедневших, привели меня в  столицу, в Мадрид, и там мои родители с моего согласия и во избежание горших бед  отдали меня в швеи к одной знатной сеньоре, и надобно вам знать, ваша милость,  что по части ажурной строчки и белошвейной работы никто меня еще не превзошел.  Итак, родители отдали меня в услужение и вернулись обратно, а через несколько  лет скончались и, уж верно, теперь на небе, потому что это были добрые и  правоверные христиане. Осталась я сиротою, все мое достояние заключалось в  скудном жалованье да в тех ничтожных подачках, которые в богатых домах  обыкновенно получают служанки, и в это самое время, без всякого с моей стороны  повода, меня полюбил наш выездной лакей, мужчина уже в летах, представительный,  с густой бородою, а уж какой воспитанный – ну прямо король: это потому, что он  горец.[469]  Сколько ни старались мы утаить наши встречи, однако госпожа моя о том проведала  и во избежание сплетен и пересудов нас поженила с благословения и соизволения  святой нашей матери римско-католической церкви, от какового брака родилась у  нас дочь, и вот из-за нее-то я и лишилась самого дорогого, что было у меня в  жизни, и не потому, чтобы я умерла от родов, – нет, роды у меня были  правильные и наступили вовремя, а потому, что вскоре после этого умер от испуга  мой муж; если б я не торопилась, я бы вам и про это рассказала, и вы, уж верно,  дались бы диву.    

Тут она горько заплакала и сказала:    

– Простите, сеньор Дон Кихот, что я с собой не  совладала: всякий раз, как я вспоминаю о незадачливом моем муженьке, я не могу  удержаться от слез. Боже ты мой, с каким, бывало, важным видом возил он госпожу  на крупе могучего мула, черного, как уголь! Тогда ведь не было ни карет, ни  носилок, как нынче, – дамы ездили верхом на мулах: впереди выездной лакей,  а сзади госпожа. Нет, я непременно должна вам про это рассказать, дабы вы  удостоверились в благовоспитанности и ретивости милого моего мужа. Как-то раз  стал он сворачивать на улицу святого Иакова в Мадриде, довольно-таки узкую  улицу, а навстречу ему алькальд с двумя альгуасилами впереди, и как скоро  добрый мой супруг его увидел, то, вознамерившись проводить его, поворотил мула.  Госпожа, сидевшая на крупе, вполголоса его спрашивает: «Что ты делаешь,  бестолковый? Разве ты не знаешь, что мне не туда?» Алькальд из учтивости  натянул поводья и сказал: «Поезжай, братец, своей дорогой, это мне  приличествует сопровождать сеньору донью Касильду» (так звали нашу госпожу).  Однако супруг мой с обнаженною головою продолжал настаивать на том, чтобы  проводить алькальда, тогда госпожа в запальчивости и раздражении вынула из  футлярчика толстую булавку, прямо, можно сказать, настоящее шило, и всадила ее  в спину моему мужу; тот вскрикнул, сразу весь скорчился и, увлекая за собой  госпожу, грянулся оземь. Два лакея бросились поднимать ее, а также алькальд и  альгуасилы. Гуадалахарские ворота переполошились, то есть, разумею, не самые  ворота, а всякий праздношатающийся люд, который там толчется. Госпожа пошла  домой пешком, а мой муж побежал к цирюльнику и сказал, что ему проткнули  насквозь все внутренности. Слава об учтивости моего супруга так быстро  распространилась, что на улицах за ним стали бегать мальчишки, и вот поэтому, а  еще потому, что он был чуть-чуть близорук, госпожа его и рассчитала, и я  убеждена, что умер он с горя. Осталась я беспомощною вдовою, с дочкой на руках,  а краса моей дочери все прибывала, будто морская пена. В конце концов, как обо  мне шла молва, что я великая рукодельница, то сеньора герцогиня, которая тогда  только что вышла замуж за сеньора герцога, порешила взять меня с собой в  королевство Арагонское, а также и мою дочь, и вот здесь-то, долго ли, коротко  ли, дочка моя и подросла, и что же это, я вам скажу, за прелесть: поет, как жаворонок,  в танце – огонь, пляшет до упаду, читает и пишет, как школьный учитель, а  считает, как купец. О чистоплотности ее я уж и не говорю: проточная вода – и та  не чище ее. И будет ей сейчас, если память мне не изменяет, шестнадцать лет  пять месяцев и три дня, – может, я только днем ошиблась. Коротко говоря,  девочку мою полюбил сын богатого крестьянина, который живет не так далеко  отсюда, в одной из деревень, принадлежащих сеньору герцогу. Уж и не знаю, как  это у них началось, только стали они миловаться, и он сказал моей дочке, что он  на ней женится, а сам обманул ее и не думает исполнять свое обещание. И сеньор  герцог об этом знает, потому что я сколько раз ему жаловалась и просила его  приказать этому сельчанину жениться на моей дочери, но герцог в одно ухо  впускает, в другое выпускает. А все дело в том, что отец обманщика очень богат,  дает герцогу денег взаймы, помогает ему кое-когда обделывать делишки, и герцог  боится расстроить его и рассердить. Вот я и прошу вас, государь мой, возьмите  на себя труд, восстановите справедливость – то ли уговорами, то ли силой  оружия: ведь все про вас знают, что вы родились на свет, дабы искоренять  неправду, выпрямлять кривду и защищать обойденных. И примите в рассуждение,  ваша милость, сиротство моей дочери, ее прелесть и юность, а равно и все ее  совершенства, которые я вам только что описала, – клянусь богом и  совестью, ни одна из горничных девушек моей госпожи в подметки ей не годится,  даже та, которую зовут Альтисидорой: ее все здесь почитают за самую разбитную и  пригожую, но и ей мою дочку не перещеголять. Да будет вам известно, государь  мой, что не все то золото, что блестит: ведь эта самая Альтисидора берет не  столько красотой, сколько самоуверенностью, и развязности в ней куда больше,  чем скромности, и притом она не совсем здорова: у нее так плохо пахнет изо рта,  что с ней рядом стоять нельзя. Да взять хоть самое сеньору герцогиню… Нет уж, я  лучше помолчу, а то ведь и у стен бывают уши.    

– А что такое у сеньоры герцогини, скажите ради бога,  сеньора донья Родригес? – спросил Дон Кихот.    

– Вы так убедительно меня просите, что я не могу не  ответить вам с полною откровенностью, – молвила дуэнья. – Вы знаете,  сеньор Дон Кихот, как красива сеньора герцогиня: кожа у нее напоминает отполированный,  гладкий клинок, щеки – кровь с молоком, очи как звезды небесные, и ходит-то она  – не ходит, а словно летает; можно подумать, что она так и пышет здоровьем, на  самом же деле, ваша милость, этим она обязана прежде всего господу богу, а  затем двум фонтанелям,[470]  которые устроены у нее на ногах, и через которые вытекают все те дурные соки,  коими, как уверяют лекари, сеньора герцогиня полна.    

– Пресвятая дева! – воскликнул Дон Кихот. –  Неужели у сеньоры герцогини существуют подобные сточные желоба? Я бы не поверил  даже, если б мне это сказали босые братья, но коль скоро это утверждает сеньора  донья Родригес, значит, так оно и есть. Впрочем, фонтанели на таких ножках, уж  верно, источают не дурные соки, но текучую амбру. Право, я прихожу к мысли, что  фонтанели – вещь чрезвычайно полезная для здоровья.    

Только успел Дон Кихот это вымолвить, как вдруг дверь в  комнату с великим шумом распахнулась, донья Родригес от неожиданности выронила  свечу, и в комнате стало темно, как говорится – хоть глаз выколи. Вслед за тем  несчастная дуэнья почувствовала, как чьи-то руки схватили ее за горло, да с  такой силой, что она не успела проронить ни звука, а кто-то другой с великим  проворством, не говоря худого слова, поднял ей юбки и чем-то, по-видимому  туфлей, так ее отшлепал, что вчуже брала жалость; испытывал к ней жалость и Дон  Кихот, однако он даже не пошевелился: он не мог понять, что это такое, и лежал  тихо и смирно, боясь, как бы и ему не получить свою порцию. И опасения его были  не напрасны, ибо безмолвные палачи, задавши трепку дуэнье (а дуэнья пикнуть не  смела), направились к Дон Кихоту и, сдернув с него простыню и одеяло, принялись  щипать его, да так часто и так больно, что ему пришлось пустить в ход кулаки, и  все это происходило в совершенной тишине. Битва длилась около получаса; засим  привидения скрылись, донья Родригес оправила юбки и, оплакивая свое  злоключение, вышла из комнаты, не сказав Дон Кихоту ни слова. Дон Кихот же,  измученный и исщипанный, растерянный и озадаченный, остался один, и тут мы его  покинем, как он ни жаждет узнать, кто же этот злой чародей, который так его  отделал. Об этом будет сказано в свое время, а теперь обратимся к Санчо Пансе,  как того требует порядок истории.    

     

    

 Глава XLIX    

     

О том, что случилось с Санчо Пансою, пока он дозором  обходил остров    

     

    

     

Мы оставили великого губернатора в ту самую минуту, когда он  сердился и досадовал на крестьянина, живописца и плута, подученного  домоправителем, которого, в свою очередь, подучил герцог, и насмехавшегося над  Санчо; однако Санчо хоть и был простоват, неотесан и толст, а все же спуску не  давал никому, и как скоро тайное совещание по поводу письма герцога окончилось  и доктор Педро Нестерпимо возвратился в залу, Санчо объявил всем  присутствовавшим:    

– Теперь я вполне уразумел, что судьи и губернаторы  должны быть сделаны из меди, иначе назойливые посетители прямо доймут: они  требуют, чтобы их выслушивали и разбирали их тяжбы в любой час и во всякое  время, они только о своих делах и думают, а там хоть трава не расти, и если  несчастный судья не выслушает их и не разберет их тяжбы, потому ли, что не в  состоянии это сделать, потому ли, что они явились в неприсутственные часы, они  прямо так, с маху, начинают его ругать, сплетничают про него, перемывают ему  все косточки и родню-то его в покое не оставят. Глупый проситель, бестолковый  проситель! Не торопись, дождись удобного времени и благоприятного случая, тогда  и выкладывай, что у тебя за дело, не приходи ни в час обеда, ни в часы сна.  Ведь судьи – живые люди и должны отдавать естеству естественный долг, – ко  мне, впрочем, это не относится, я своего естества не питаю по милости здесь  присутствующего сеньора доктора Педро Нестерпимо Учертанарогеры: он морит меня  голодом и уверяет, что смерть и есть жизнь, дай бог ему самому такой жизни,  равно как и всей его братии, – я говорю о дурных лекарях, а хорошие  заслуживают пальм и лавров.    

Все, кто знал Санчо Пансу, дивились его изысканной манере  выражаться, не могли понять, откуда это у него, и находили единственное  объяснение в том, что высокие посты и должности либо оттачивают ум  человеческий, либо притупляют его. В конце концов доктор Педро Нестерпимо из  селения Тиртеафуэра, или же Учертанарогера, сказал, что вечером он непременно  позволит губернатору поужинать, хотя бы и в нарушение всех предписаний  Гиппократовых. Губернатор этим удовлетворился и с великим нетерпением стал  ждать, когда наступит вечер и час ужина, и хотя у него было такое чувство,  словно время остановилось и с места не двигается, однако долгожданный миг все  же настал, и ему подали на ужин тушеную говядину с луком и вареные ножки  теленка уже не первой молодости. Санчо отдал всему этому более обильную дань,  чем если бы его потчевали миланскими тетерками, римскими фазанами, соррентской  телятиной, моронскими куропатками или же лавахосскими гусями, и за ужином он обратился  к доктору с такими словами:    

– Послушайте, сеньор доктор! Впредь не должно стараться  угощать меня тонкими блюдами и изысканными кушаньями, – это только  расстроит мой желудок: ведь он привык к козлятине, к говядине, к свинине, к  ветчине, к репе и к луку, и ежели вы станете пичкать его всякими придворными  блюдами, то они ему не понравятся, и от иных его тошнить будет. Принес бы мне  лучше дворецкий так называемой ольи подриды, то есть упрелых овощей, и чем  больше в ней этой самой прели, тем приятней от нее запах, и дворецкий может  напихать туда и намешать чего угодно, лишь бы только это было съедобное, а я  его за это поблагодарю и когда-нибудь награжу, а вот издеваться над собой я  никому не позволю, иначе у нас дело на лад не пойдет. Давайте-ка все жить и кушать  в мире и согласии. Чего мы с вами не поделили? Я так буду управлять этим  островом, чтобы податей не прощать, но и взяток не вымогать, а вы у меня будьте  тише воды, ниже травы, потому, должно вам знать, мы за себя постоим и в случае  чего натворим чудес. Глядишь, на зверя-то как раз и ловец прибежит.    

– Разумеется, сеньор губернатор, – сказал  дворецкий, – ваша милость совершенно права, и я от имени всех жителей  нашего острова даю обещание, что мы будем служить вам со всем возможным  усердием, любовью и добросовестностью, ибо тот мягкий способ правления, коего  ваша милость стала придерживаться с самого начала, не дает нам оснований не  только сотворить, но даже замыслить что-либо вашей милости неугодное.    

– Надеюсь, – заметил Санчо, – дураки бы вы  были, если б что-либо подобное сотворили или же замыслили. Стало быть, я еще  раз повторяю, не забудьте насчет пропитания для меня и для моего серого, изо  всех дел это самое важное и неотложное, а в установленный час мы пойдем с вами  в обход: я хочу очистить остров от всякой дряни – от побродяг, лодырей и  шалопаев. Надобно вам знать, друзья мои, что праздношатающийся люд в  государстве – это все равно что трутни в улье, которые пожирают мед, собранный  пчелами-работницами. Я намерен оказывать покровительство крестьянам, охранять  особые права идальго, награждать людей добродетельных, а самое главное –  относиться с уважением к религии и оказывать почет духовенству. Ну как, друзья?  Правильно я говорю или же сбрендил?    

– Вы так говорите, сеньор губернатор, – отвечал  домоправитель герцога, – что я, право, удивляюсь: такой неграмотный  человек, как вы, ваша милость. – сколько мне известно, вы ведь грамоте  совсем не знаете, – и вдруг говорит столько назидательных и поучительных  вещей, – ни те, кто нас сюда послал, ни мы сами никак не могли от вас  ожидать такой рассудительности. Каждый день приносит нам что-нибудь новое:  начинается дело с шутки – кончается всерьез, хотел кого-то одурачить – глядь,  сам в дураках остался.    

Итак, наступил вечер, и с дозволения сеньора доктора Нестерпимо  губернатор отужинал. Затем был наряжен дозор; вместе с губернатором отправились  в обход домоправитель, секретарь, дворецкий, летописец, коему было поручено  заносить деяния Санчо на скрижали истории, и целый отряд альгуасилов и судейских;  Санчо с жезлом в руке преважно шествовал посредине. И вот, когда они уже прошли  несколько улиц, послышался лязг скрещивающихся сабель; все бросились в ту  сторону и увидели, что дерутся всего лишь два человека, каковые, завидев  властей, прекратили драку, а один из них воскликнул:    

– Именем бога и короля! Что же это за безобразие  творится в нашем городе: нападают прямо посреди улицы и грабят при всем честном  народе!    

– Успокойся, добрый человек, – молвил  Санчо, – и расскажи мне, из-за чего вы повздорили. Я – губернатор.    

Тут вмешалась противная сторона:    

– Сеньор губернатор! Я вам все расскажу возможно  короче. К сведению вашей милости, этот господин только что выиграл в игорном  доме, вон в том, что напротив, более тысячи реалов, и одному богу известно,  каким образом. Я при сем присутствовал и в ряде сомнительных случаев, хотя и  против совести, присуждал в его пользу. Он огреб свой выигрыш, и я надеялся,  что получу от него магарыч хотя бы в размере одного эскудо: это уж так принято  и так заведено – вознаграждать столь важных лиц, каков я, следящих за  правильностью ходов, содействующих беззакониям и предотвращающих ссоры, а он  спрятал деньги и ушел. Я разозлился, догнал его и в самых нежных и учтивых  выражениях попросил подарить мне хотя бы восемь реалов, а ведь он знает, что я  человек честный и что я должности никакой не занимаю и доходов ниоткуда не  получаю, ибо родители мои ничему меня не учили и ничего мне не оставили, но  этот мошенник, который в жульничестве самому Каку сто очков вперед даст, а в  шулерстве самому Андрадилье,[471]  не пожелал мне дать более четырех реалов. Подумайте, сеньор губернатор, какое  бесстыдство и какая наглость! Честное слово, ваша милость, если б вы не  подоспели, я бы у него выигрыш из горла вырвал, я бы его привел в разум!    

– А ты что на это скажешь? – спросил Санчо.    

Тот ответил, что противная сторона говорит правду и что он,  точно, не хотел давать более четырех реалов, потому что это, мол, уже не в  первый раз; далее он заметил, что людям, ожидающим магарыча, надлежит быть  вежливыми и с веселым видом брать, что дают, торговаться же с теми, кто остался  в выигрыше, им не подобает, если только они не вполне уверены, что это шулеры и  что их выигрыш – выигрыш нечестный; а что он, игрок, не пожелал одарять  вымогателя, это, мол, и есть лучшее доказательство, что он человек порядочный,  а не жулик, как уверяет тот, ибо шулеры – вечные данники таких вот соглядатаев,  которые знают, что они передергивают карту.    

– То правда, – подтвердил домоправитель. –  Сеньор губернатор! Мы ждем ваших указаний, что нам делать с этими людьми.    

– С этими людьми надобно сделать вот что, –  объявил Санчо. – Ты, который выиграл, – все равно, честно, нечестно  или не так, не эдак, – ты сей же час выдашь этому драчуну сто реалов, а  еще тридцать реалов пожертвуешь на заключенных. Ты же, что должности не  занимаешь и доходов не получаешь, а только небо коптишь, бери скорей сто реалов  и, самое позднее, завтра утром отправляйся с нашего острова в изгнание на  десять лет, а нарушишь мою волю – будешь отбывать свой срок на том свете,  потому я собственноручно повешу тебя на столбе, в крайнем же случае это сделает  палач по моему повелению. И ни тот, ни другой не смейте мне перечить, а то я  вас!..    

Первый противник вынул деньги, второй их взял, один  отправился в изгнание, другой пошел домой, а губернатор сказал:    

– Во что бы то ни стало закрою все эти игорные дома: я  так полагаю, что от них вред немалый.    

– Вот этот дом, – возразил один из  судейских, – вашей милости, во всяком случае, не удастся закрыть: его  содержит одно значительное лицо, которое, кстати сказать, в течение года  неизмеримо больше проигрывает в карты, нежели получает барыша со своего  заведения. Зато на других, низкопробных, притонах ваша милость может показать  свою власть: от них и вреда больше, и всякое жулье там так и кишит. Между тем в  дома, которые содержат знатные кавальеро и сеньоры, заправские шулеры плутовать  ни за что не пойдут, а коль скоро порочная наклонность к картежничеству за  последнее время получила всеобщее распространение, то пусть уж лучше игра идет  в домах у знати, а не у мастеровых, где обычай таков: заманят в полуночную пору  какого-нибудь горемыку и оберут до нитки.    

– Вот что, стряпчий, – заметил Санчо, –  предмет сей таков, что об нем можно говорить долго, это я и сам знаю.    

В это время к ним приблизился полицейский, тащивший за руку  какого-то парня, и сказал:    

– Сеньор губернатор!! Этот молодчик шел нам навстречу,  но, завидев полицию, круто повернулся и бросился наутек – так поступают одни  преступники. Я побежал за ним, однако ж, если б он не споткнулся и не полетел,  нипочем бы мне его не догнать.    

– Ты чего, молодец, бежал? – спросил Санчо.    

Парень же ему на это ответил так:    

– Сеньор! Полиция имеет обыкновение долго  расспрашивать, а мне не хотелось отвечать.    

– Чем ты занимаешься?    

– Я ткач.    

– Что же ты ткешь?    

– С дозволения вашей милости, наконечники для копий.    

– Ба, да ты шутник! Зубоскальством, стало быть,  промышляешь? Добро! А куда это ты направлялся?    

– Проветриться, сеньор.    

– А где же у вас тут, на острове, проветриваются?    

– А где ветер дует.    

– Хорошо! Ты за словом в карман не лезешь. Сейчас видно  умного малого, но только представь себе, что ветер – это я, и дую я тебе прямо  в спину и подгоняю прямо к самой тюрьме. А ну, возьмите его и отведите!  Пусть-ка он эту ночку поспит в тюрьме и на сей раз обойдется без проветриванья.    

– Ей-богу, ваша милость, вам легче сделать меня  королем, нежели заставить спать в тюрьме! – возразил парень.    

– Это почему же я не заставлю тебя спать в  тюрьме? – спросил Санчо. – Не властен я, что ли, в любую минуту  схватить тебя или же отпустить?    

– Как ни велика власть вашей милости, – возразил  парень, – а все-таки вы меня не заставите спать в тюрьме.    

– Как так нет? – вскричал Санчо. – Отведите  его в тюрьму – там он живо поймет, что заблуждался, буде же начальник тюрьмы в  корыстных целях окажет ему снисхождение и дозволит хотя на шаг от тюрьмы  отойти, я на того начальника наложу пеню в две тысячи дукатов.    

– Шутить изволите, – заметил парень. – Не  родился еще на свет такой человек, который заставил бы меня спать в тюрьме.    

– Говори же, черт ты этакий! – вскричал Санчо. –  Да кто тебя, ангел, что ли, выведет из тюрьмы и разобьет кандалы, которые я  велю на тебя надеть?    

– Вот что, сеньор губернатор, давайте вникнем в суть  дела, – с очаровательною приятностью заговорил юноша. – Положим, ваша  милость велит препроводить меня в тюрьму, там на меня наденут кандалы и цепи –  и под замок, а начальник тюрьмы во избежание суровой кары исполнит ваш приказ и  не выпустит меня, – все равно, если я не пожелаю спать и всю ночь не  сомкну глаз, то можете ли вы, ваша милость, со всей своей властью принудить  меня заснуть, коль скоро я не желаю?    

– Разумеется, что нет, – вмешался  секретарь, – малый ловко вывернулся.    

– Значит, – спросил Санчо, – ты не стал бы  спать потому, что тебе просто не хочется, а не для того, чтобы мне  противодействовать?    

– У меня и в мыслях того не было, сеньор, –  отвечал парень.    

– Ну, тогда иди с богом, – рассудил Санчо, –  иди домой спать, пошли тебе господь приятных снов, я же лишать тебя сна не  намерен, но только вперед советую с властями не шутить, а то нарвешься на кого-нибудь,  так тебя за такие шуточки по головке не погладят.    

Парень удалился, а губернатор продолжал обход, и немного  погодя к нему приблизились двое полицейских, которые вели за руки какого-то  мужчину и сказали:    

– Сеньор губернатор! Этот человек – только на вид  мужчина, а на самом деле это переодетая в мужское платье женщина, и притом  недурная собой.    

Они поднесли к лицу задержанного не то два, не то три  фонаря, и фонари осветили лицо девушки лет шестнадцати с небольшим, у которой  волосы были собраны под сеткой из золотистых и зеленых шелковых нитей: то была  писаная красавица, чистый перл. Ее окинули взглядом с головы до ног и  обнаружили, что на ней красные шелковые чулки, подвязки из белой тафты с  бисерной и золотой бахромою, шаровары из зеленой с золотом парчи, кафтанчик из  той же материи, под ним камзол из великолепной белой, шитой золотом ткани, а на  ногах белые мужские башмаки; вместо шпаги за поясом у нее был драгоценный  кинжал; пальцы унизаны чудными кольцами. Одним словом, девушка всем  понравилась, но никто не знал ее; местные жители объявили, что не имеют понятия,  кто она такая, в особенности же были удивлены те, коим было велено дурачить  Санчо, ибо это происшествие и эта встреча не были ими подстроены, и они в замешательстве  ожидали, чем все это кончится. Санчо опешил при виде такой красавицы и спросил  ее, кто она, откуда и что принудило ее надеть на себя это платье. Девушка  стыдливо потупила очи и с наискромнейшим видом молвила:    

– Сеньор! Я не могу говорить при всех о том, что мне  надлежит содержать в глубочайшей тайне. Я только хочу, чтобы вы знали, что я не  воровка, не преступница, а просто несчастная девушка, которую ревность вынудила  пренебречь приличиями.    

При этих словах домоправитель обратился к Санчо:    

– Сеньор губернатор! Велите этим людям отойти в  сторону, дабы сеньора могла без стеснения говорить все, что ей угодно.    

Губернатор отдал приказ; все отошли в сторону, за  исключением домоправителя, дворецкого и секретаря. Удостоверившись, что все  прочие находятся на почтительном расстоянии, девушка начала так:    

– Сеньоры! Я дочь Педро Переса Масорки: он держит на  откупе шерсть в нашем городе и часто бывает у моего отца.    

– Это что-то не так, сеньора, – заметил  домоправитель, – я хорошо знаком с Педро Пересом, и мне известно, что  детей у него нет, ни сыновей, ни дочерей, а кроме того, вы говорите, что это  ваш отец, и тут же прибавляете, что он постоянно бывает у вашего отца.    

– Я тоже обратил на это внимание, – вставил Санчо.    

– Видите ли, сеньоры, от волнения я сама не знаю, что  говорю, – призналась девушка. – Сказать вам откровенно, я дочь Дьего  де ла Льяна, которого ваши милости, верно, хорошо знают.    

– Вот это другое дело, – заметил  домоправитель. – Я знаю Дьего де ла Льяна – это знатный и богатый идальго,  у него сын и дочь, и с тех пор, как он овдовел, никто во всем городе не может  сказать, что когда-нибудь видел в лицо его дочь: он держит ее под семью замками  и даже солнцу не дает на нее смотреть, но со всем тем молва трубит о  необычайной ее красоте.    

– То правда, – молвила девушка, – и эта дочь  – я. Вы, сеньоры, видели меня и можете увериться сами, лжива или не лжива молва  о моей красоте.    

Тут девушка горько заплакала, а секретарь приблизился к  дворецкому и шепнул ему:    

– Вне всякого сомнения, с бедной девушкой что-нибудь  важное приключилось, коли она, дочь столь благородных родителей, в этом одеянии  и в такую пору бродит по улицам.    

– Сомневаться не приходится, – согласился  дворецкий, – тем более что слезы ее подтверждают наше предположение.    

Санчо употребил все свое красноречие, чтобы утешить ее, и  сказал, что она смело может поведать им свои злоключения: они, мол, постараются  не на словах, а на деле оказать ей всяческую помощь.    

– Вот в чем состоит весь случай, – заговорила  она. – Мой отец держал меня взаперти целых десять лет, а как раз столько и  прошло с того дня, когда мою матушку опустили в сырую землю. Даже слушать мессу  я хожу в нашу домашнюю богато убранную молельню, так что до сих пор я не видела  ничего, кроме дневных и ночных небесных светил, не имела представления ни об улицах,  ни о площадях, ни о храмах и не видала других мужчин, кроме моего отца, брата и  откупщика Педро Переса; откупщик бывает у нас постоянно, и, чтобы не открывать  вам, кто мой настоящий отец, мне и пришло в голову выдать себя за дочь  откупщика. Это заточение, эта невозможность выйти из дому, хотя бы только для  того, чтобы пойти в церковь, уже давно повергают меня в отчаяние: я хочу видеть  свет, мне хочется посмотреть, по крайней мере, на мой родной город, и я полагаю,  что это желание не противоречит тем приличиям, которые девушкам из хороших  семей подобает соблюдать. Когда до меня доходили слухи, что в городе  устраиваются бои быков, бранные потехи или что дают какую-нибудь комедию, я  забрасывала вопросами моего брата, годом моложе меня, и еще о многом, о многом  из того, что мне также не довелось видеть, я его расспрашивала, он же старался  как можно лучше мне все объяснить, но его рассказы только усиливали во мне желание  видеть все это своими глазами. Однако ж история моей гибели выходит слишком  длинной, – словом, я упросила и умолила моего брата… но ах! лучше бы мне  не упрашивать и не умолять его…    

И тут она снова залилась слезами. Домоправитель же ей  сказал:    

– Продолжайте, сеньора, и поведайте нам наконец, что  такое с вами случилось: ваши речи и ваши слезы приводят нас в недоумение.    

– Речи мои теперь будут кратки, зато слезы –  обильны, – молвила девушка, – а иных последствий и не могут иметь  неразумные желания.    

Красота девушки поразила воображение дворецкого, и, чтобы  еще раз взглянуть на нее, он снова поднес к ее лицу фонарь и невольно подумал,  что по ее щекам катятся не слезы, но бисеринки или же роса лугов и что это даже  слишком слабое сравнение: что слезы ее не менее прекрасны, чем перлы Востока, и  хотелось дворецкому, чтобы горе ее было не столь велико, как о том свидетельствовали  слезы ее и вздохи. Губернатор между тем досадовал на девушку за то, что уж  очень она затягивает свой рассказ; наконец он не вытерпел и попросил не держать  их долее в неведении: час, дескать, поздний, а он только начал обход. Тогда  она, прерывая свою речь рыданиями и всхлипываниями, заговорила снова:    

– Все мое несчастье, все мое злополучие состоит в том,  что я упросила брата, чтоб он позволил мне переодеться мужчиной и дал мне свое  платье, и чтоб он ночью, когда батюшка заснет, показал мне город. Наскучив  моими мольбами, он в конце концов уступил, я надела на себя вот этот самый  костюм, он надел мое платье, которое, кстати сказать, очень ему подошло, потому  что у него нет еще и признаков бороды и лицом он напоминает прелестную девушку,  и вот нынче ночью, вероятно, с час тому назад, мы ушли из дому и, влекомые  легкомыслием молодости, обежали весь город и уже собирались домой, как вдруг  увидели, что навстречу нам целая гурьба, и тут мой брат мне сказал: «Сестрица!  Как видно, это ночной обход: беги со всех ног, что есть силы, за мной, чтобы  нас не узнали, а иначе дело плохо». С последним словом он повернул обратно и  пустился бежать без оглядки. Я же через несколько шагов со страху упала, и тут  ко мне приблизился блюститель порядка и привел меня к вам, и мне сейчас очень  стыдно: столько народу на меня смотрит и, верно, думает, что я скверная,  взбалмошная девчонка.    

– Это и есть, сеньора, все ваше злосчастье? –  спросил Санчо. – А как же вы сперва сказали, что уйти из дому вас  принудила ревность?    

– Больше со мной ничего не приключилось, и оставила я  дом не из ревности, а потому, что мне хотелось видеть свет, – впрочем,  желание мое не выходило за пределы улиц нашего города.    

Что девушка говорила правду истинную, это выяснилось  окончательно, когда полицейские привели ее брата, коего один из них настиг в то  время, как он убегал от сестры. На нем была только пышная юбка и голубой камки  мантилья с золотыми позументами, а головной убор заменяли его же собственные  волосы, вившиеся белокурыми локонами и походившие на золотые колечки.  Губернатор, домоправитель и дворецкий отвели его в сторону, чтобы их не слышала  девушка, и спросили, почему на нем это одеяние, – тогда он, смущенный и  растерянный не меньше, чем его сестра, рассказал то же, что и она, и этим  чрезвычайно обрадовал влюбленного дворецкого. Губернатор, однако ж, заметил:    

– Разумеется, сеньора, это было с вашей стороны  чистейшее ребячество, а чтобы рассказать о дерзкой этой выходке, вовсе не  требовалось столько слов, слез и воздыхании. Сказали бы только: «Мы, такой-то и  такая-то, удрали из родительского дома, чтобы прогуляться, и затеяли мы это  единственно из любопытства, а никакого другого намерения у нас не было», –  и вся недолга, и нечего было нюнить да рюмить, и то, и се, и пятое, и десятое.    

– Ваша правда, – молвила девушка, – однако ж  надобно вам знать, ваши милости, что я ужасно как волновалась и не могла  держаться в определенных рамках.    

– Ну ладно, бог с ними, с этими рамками, –  заключил Санчо. – Сейчас мы вас обоих проводим домой, – может  статься, отец еще ничего не заметил. Но только вперед не будьте такими ребячливыми  и не стремитесь поскорей увидеть свет: девушке честной – за прялкою место,  женщина что курочка: много будет бегать – себя погубит, дурочка, – ведь  коли женщина желает людей посмотреть, стало быть, есть у нее желание и себя  показать. Больше я ничего не скажу.    

Юноша поблагодарил губернатора за его любезное намерение  проводить их, и все двинулись к их дому, находившемуся невдалеке. Как скоро они  к нему приблизились, юнец бросил камешек в решетку окна, в ту же минуту  спустилась служанка, которая дожидалась возвращения его сестры и его самого,  отворила дверь, и они вошли, прочие же не переставали дивиться их привлекательности  и красоте, а равно и обуявшему их желанию во что бы то ни стало видеть свет,  хотя бы глухою ночью и не выходя из городишка; впрочем, они все это объясняли  их молодостью. У дворецкого сердце было пронзено, и он вознамерился на другой  же день пойти к отцу девушки и просить ее руки: он был уверен, что ему как  слуге герцога отказать не решатся. Даже Санчо – и тот стал подумывать, не  выдать ли ему за этого юношу свою дочку Санчику, и, умозаключив, что от губернаторской  дочки ни один жених не откажется, дал себе слово со временем привести замысел  свой в исполнение.    

В эту ночь обход острова на сем и кончился, по прошествии же  двух дней кончилось и самое губернаторство, а с ним вместе рухнули и  разлетелись все планы Санчо, как то будет видно из дальнейшего.    

     

    

 Глава L,    

     

в коей выясняется, кто были сии волшебники и палачи,  которые высекли дуэнью и исщипали и поцарапали Дон Кихота, и повествуется о  том, как паж герцогини доставил письмо Тересе Панса, жене Санчо Пансы    

     

    

     

Сид Ахмет, добросовестнейший исследователь мельчайших  подробностей правдивой этой истории, сообщает, что дуэнья, спавшая с доньей  Родригес в одной комнате, слышала, как та, отправляясь к Дон Кихоту, вышла из  спальни, и, будучи, подобно всем решительно дуэньям, любительницею все  выведать, разузнать и разнюхать, она пошла следом за доньей Родригес, до того  осторожно при этом ступая, что добрая Родригес ее не заметила; а как она  разделяла общую для всех дуэний страсть к сплетням, то, увидев, что донья  Родригес проникла в покой Дон Кихота, мигом очутилась у герцогини и все там  разблаговестила. Герцогиня довела все это до сведения герцога и попросила  позволения пойти вместе с Альтисидорой узнать, что надобно донье Родригес от  Дон Кихота; герцог позволил, и обе женщины с великим бережением и опаскою  подкрались на цыпочках к двери Дон-Кихотовой спальни и стали так близко, что им  слышен был весь разговор; когда же герцогиня услышала, что Родригес выдала  тайну насчет аранхуэсских ее фонтанов,[472]  то не выдержала и, обуреваемая гневом и жаждой мщения, вместе с Альтисидорой,  испытывавшей те же самые чувства, ворвалась в спальню, и тут они соединенными  усилиями расцарапали Дон Кихоту лицо и отшлепали дуэнью уже известным читателю  способом; должно заметить, что все оскорбляющее женскую красоту и задевающее  самолюбие женщин приводит их в ярость неописуемую и особенно сильно возбуждает  их мстительность. Герцогиня рассказала об этом происшествии герцогу, чем  немалое доставила ему удовольствие, и, вознамерившись шутить и потешаться над  Дон Кихотом и дальше, отправила того самого пажа, который изображал Дульсинею и  требовал, чтобы его расколдовали (о чем Санчо Панса за всякими государственными  делами успел начисто позабыть), к жене Санчо, Тересе Панса, с письмом от ее мужа,  с письмом от себя и с большой ниткой великолепных кораллов в виде подарка.    

Далее в истории говорится, что паж, юноша толковый,  сообразительный и услужливый, с превеликой охотой поехал в деревню Санчо;  подъезжая к деревне, он окликнул женщин, собравшихся во множестве у ручья и  полоскавших белье, и спросил, где живет женщина по имени Тереса Панса, жена  некоего Санчо Пансы, оруженосца рыцаря, который именует себя Дон Кихотом Ламанчским;  услышав этот вопрос, одна из девчонок, полоскавших белье, подняла голову и  ответила:    

– Тереса Панса – это моя мать, помянутый вами Санчо –  это мой батюшка, помянутый же вами рыцарь – это наш господин.    

– В таком случае, девушка, – молвил паж, –  проводи меня к своей матушке: я везу ей письмо и подарок от вышеупомянутого  твоего батюшки.    

– С превеликим удовольствием, государь мой, –  объявила девица, коей на вид можно было дать лет четырнадцать.    

Белье она оставила на подругу и, не обувшись и не подобравши  волос, как была, босая и растрепанная, подскочила к пажу и сказала:    

– Поезжайте прямо, ваша милость, наш дом – крайний,  матушка сейчас дома, и уж очень она убивается, что от батюшки давно нет никаких  вестей.    

– Зато я привез такие добрые вести, – подхватил  паж, – что твоей матушке надобно благодарить бога.    

Девчонка вприпрыжку и вприскочку пустилась домой и еще с  порога крикнула:    

– Матушка! Иди сюда, скорей, скорей! К нам едет  какой-то сеньор и везет письма и разные вещицы от моего батюшки.    

На крик вышла ее мать, Тереса Панса, в серой юбке, с мотком  пряжи в руке. Юбка на Тересе была до того коротка, что казалось, будто ей  укоротили ее до неприличного места; еще на ней был лифчик, также серого цвета,  и сорочка. Она не производила впечатления старухи, хотя сейчас было видно, что  ей пошло на пятый десяток; впрочем, это была крепкая, до сих пор еще статная,  здоровая и загорелая женщина; увидев свою дочь и пажа на коне, она спросила:    

– Что такое, дочка? Кто этот сеньор?    

– Покорный слуга сеньоры доньи Тересы Панса, –  отвечал гонец.    

Он мигом соскочил с коня и весьма почтительно опустился на  колени перед сеньорой Тересой.    

– Пожалуйте ваши ручки, сеньора донья Тереса, –  продолжал паж, – дабы я облобызал их вам как законной собственной супруге  сеньора дона Санчо Пансы, верховного губернатора острова Баратарии.    

– Ах, государь мой, полно, оставьте! – заговорила  Тереса. – Ведь я не придворная дама, я – бедная крестьянка, дочь простого  хлебопашца и жена странствующего оруженосца, а вовсе не какого-то там губернатора.    

– Ваша милость, – возразил паж, – является  достойнейшею супругою наидостойнейшего губернатора, и в доказательство вот вам,  ваша милость, письма и подарок.    

Тут он достал из кармана нитку кораллов с золотыми  застежками и, надев ее на шею Тересе, продолжал:    

– Это письмо – от сеньора губернатора, а другое вместе  с кораллами просила вам передать сеньора герцогиня, которая и послала меня к  вашей милости.    

Тереса обомлела, дочка ее также; наконец девочка сказала:    

– Убейте меня, если во всем этом не замешан наш  господин сеньор Дон Кихот: уж верно, это он пожаловал отцу то ли  губернаторство, то ли графство – ведь он ему столько раз его обещал.    

– Так оно и есть, – подтвердил паж, –  благодаря заслугам сеньора Дон Кихота сеньор Санчо в настоящее время назначен  губернатором острова Баратарии, как то будет видно из письма.    

– Прочтите мне письмо, ваша честь, – попросила  Тереса, – прясть-то я мастерица, а вот насчет чтения – ни в зуб толкнуть.    

– Я тоже, – сказала Санчика. – Погодите, я  сейчас позову какого-нибудь грамотея: либо самого священника, либо бакалавра  Самсона Карраско, – они с радостью придут, им, уж верно, захочется узнать  про батюшку.    

– Не к чему их звать, – возразил паж. – Я,  правда, не умею прясть, зато читать умею и прочту вам письмо.    

И он его, точно, прочел от начала до конца, но как оно было  уже приведено, то здесь мы его не помещаем, а затем он извлек из кармана письмо  от герцогини вот какого содержания:    

     

«Друг мой Тереса! Отличные свойства  души и ума супруга Вашего Санчо подвигнули меня и принудили попросить мужа  моего герцога, чтобы он назначил его губернатором одного из бесчисленных своих  островов. До меня дошли сведения, что это сущий орел, а не губернатор, чему я  и, само собой разумеется, мой муж герцог весьма рады. Я горячо благодарю бога,  что не ошиблась в выборе губернатора, ибо да будет Вам известно, сеньора  Тереса, что хорошие правители редко встречаются на свете, Санчо же так хорошо  управляет, что дай бог мне самой быть такой же хорошей.    

Посылаю Вам, моя милая, нитку кораллов с  золотыми застежками; я бы с большим удовольствием подарила Вам перлы Востока,  ну да чем богаты, тем и рады. Со временем мы с Вами познакомимся и подружимся;  впрочем, все в воле божией. Кланяйтесь от меня Вашей дочке Санчике и скажите,  чтобы она была готова: в один прекрасный день я ее выдам за а какого-нибудь  знатного человека.    

Я слышала, что края Ваши обильны  крупными желудями: пришлите мне десятка два, мне они будут особенно дороги тем,  что их собирали Вы; напишите мне подробно, как Вы себя чувствуете и как  поживаете; если же в чем-либо терпите нужду, то Вам стоит лишь слово сказать, и  все будет по слову Вашему. Засим да хранит Вас господь.    

Писано в моем замке.    

Любящий Вас друг герцогиня»    

     

– Ax, – вскричала Тереса после того, как письмо  было оглашено, – какая же это добрая, простая и скромная сеньора! С такими  сеньорами можно жить душа в душу, это не то что наши дворянки, которые  воображают, что коли они дворянки, так уж на них чтоб и пылинки не садились, а  когда в церковь идут, до того спесивятся – право, подумаешь, королевы;  взглянуть на крестьянку – и то уж, кажется, для них позор, а тут смотрите,  какая милая сеньора: сама – герцогиня, а меня называет своим другом и пишет ко  мне, как к ровне, и за это дай бог ей сравняться с самой высокой колокольней во  всей Ламанче. А желудей, государь мой, я пошлю ее светлости цельную меру, и уж  каких крупных: всем на погляденье и на удивленье. А пока что, Санчика,  поухаживай за сеньором, пригляди за его конем, принеси из сарая яичек, да сала  нарежь побольше – уж попотчуем его по-княжески, он это заслужил: больно хорошие  вести нам привез, да и собой хорош, а я той порой сбегаю к соседкам, поделюсь с  ними своей радостью, а потом к нашему священнику и к цирюльнику маэсе Николасу  – они всегда были друзьями твоему отцу, друзьями и остались.    

– Слушаю, матушка, – сказала Санчика, – но  только, чур, половину ожерелья мне, – сеньора герцогиня, уж верно, не  такая дура, чтобы все ожерелье послать тебе одной.    

– Оно все твое будет, дочка, – сказала  Тереса, – дай мне только несколько дней его поносить, – у меня,  честное слово, сердце прыгает от радости, когда я на него гляжу.    

– Вы обе не меньше обрадуетесь, – подхватил  паж, – когда заглянете вот в этот дорожный мешок: там лежит отличного  сукна кафтан, губернатор только раз надевал его на охоту, а теперь посылает  сеньоре Санчике.    

– Дай бог, чтобы он служил мне тысячу лет, –  молвила Санчика, – а тому, кто его привез, желаю прожить столько же, а  коли будет охота, так не одну, а две тысячи лет.    

Засим Тереса с ожерельем на шее выскочила из дому и  побежала, постукивая пальцами по письмам, словно это был бубен; случайно  встретились ей священник и Самсон Карраско, и тут она начала приплясывать и  приговаривать:    

– Нынче и на нашей улице праздник! Мы теперь  губернаторы! Не верите, приведите сюда самую что ни на есть важную птицу из  дворянок – я и ей утру нос!    

– Что это значит, Тереса Панса? Что это за дурачества и  что это за бумаги у тебя в руках?    

– Никакие это не дурачества, а в руках у меня письма от  герцогинь и губернаторов, на шее отменные кораллы для чтения «Богородицы»,  литого золота бусинки – для «Отче наш»,[473]  и сама я – губернаторша.    

– Бог знает что ты говоришь, Тереса, мы отказываемся  тебя понимать.    

– А ну, поглядите, – сказала Тереса.    

И с этими словами она протянула им письма. Священник прочел  их вслух Самсону Карраско, затем они в изумлении переглянулись, а бакалавр  спросил, кто привез эти письма. Тереса предложила им пойти к ней и посмотреть  на гонца: это, мол, не парень, а золото, и привез, дескать, он ей еще один  подарок, коему цены нет. Священник снял с ее шеи ожерелье, рассмотрел его со  всех сторон и, удостоверившись, что это настоящие кораллы, снова пришел в  изумление и сказал:    

– Клянусь моим саном, я не знаю, что сказать и что  подумать об этих письмах и об этих подарках: я вижу и осязаю настоящие кораллы  и вместе с тем читаю, что какая-то герцогиня просит прислать ей два десятка  желудей.    

– Вот тут и разберись! – заметил со своей стороны  Карраско. – Ну что ж, пойдемте познакомимся с посланцем: может статься, он  выведет нас из затруднения.    

На том они и порешили, и Тереса повела их к себе домой.  Когда они вошли, паж просеивал овес для своего коня, а Санчика резала сало для  яичницы, чтобы покормить гостя, коего наружность и убранство произвели  благоприятное впечатление на священника и бакалавра; они учтиво поклонились  ему, он – им, и тогда Самсон спросил, что слышно о Дон Кихоте и о Санчо Пансе:  они, дескать, прочитали письма Санчо и сеньоры герцогини, но все же находятся в  недоумении и не могут постигнуть, какое такое у Санчо губернаторство, да еще на  острове, меж тем как все или почти все острова на Средиземном море принадлежат  его величеству. Паж ему на это ответил так:    

– Что сеньор Санчо Панса – губернатор, это никакому  сомнению не подлежит. Где именно он губернаторствует: на острове или же еще где  – в это я не вникал. Довольно сказать, что в его ведении находится город,  насчитывающий более тысячи жителей. Что касается желудей, то сеньора герцогиня  – такая простая и до того не гордая…    

Одним словом, попросить у крестьянки желудей – это она, дескать,  ни во что не считает, ей даже случалось посылать в ближнее село с просьбой дать  ей на время гребень.    

– Надобно вам знать, ваши милости, что даже самые  знатные дамы у нас в Арагоне совсем не так чванливы и надменны, как в Кастилии:  с людьми они обходятся – проще нельзя.    

Во время этого разговора вбежала Санчика и принесла полный  подол яиц.    

– Скажите, сеньор, – спросила она, – с тех  пор как мой батюшка стал губернатором, он, поди, длинные штаны[474] носит?    

– Не обратил внимания, – ответил паж. –  Должно полагать, длинные.    

– Ах, боже мой! – воскликнула Санчика. – Как  бы мне хотелось посмотреть на моего батюшку в обтяжных штанах! Вы не поверите:  я сызмала сплю и вижу, что у моего батюшки длинные штаны!    

– Живы будете, ваша милость, – увидите, –  сказал паж. – Клянусь богом, все идет к тому, что если губернаторство  вашего батюшки продлится хотя бы два месяца, мы увидим его еще и в дорожной  маске.[475]    

От священника и бакалавра не могло укрыться, что слуга  потешается, однако с его шутками никак не вязались подлинность кораллов и  охотничий наряд, который Тереса уже успела им показать, мечта же Санчики их  насмешила, а еще пуще нижеследующие речи Тересы:    

– Сеньор священник! Сделайте милость, узнайте, не едет  ли кто из нашей деревни в Мадрид или же в Толедо: я хочу попросить купить мне  круглые, всамделишные фижмы, и чтоб самые лучшие и по последней моде. Право же,  я должна по силе возможности блюсти честь своего мужа губернатора. А то в один  прекрасный день разозлюсь и сама поеду в столицу, да еще карету заведу, чтоб  все было как у людей. У кого муж – губернатор, те – пожалуйста: покупай и держи  карету.    

– Еще бы, матушка! – воскликнула Санчика. – И  дай тебе бог поскорей ее завести, а там пусть про меня говорят, когда я буду  разъезжать вместе с моей матушкой, госпожой губернаторшей: «Ишь ты,  такая-сякая, грязная мужичка, расселась, развалилась в карете, словно папесса!»  Ничего, пусть себе шлепают по грязи, а я – ноги повыше и буду себе раскатывать  в карете. Наплевать мне на все злые языки, сколько их ни есть: мне бы в тепло  да в уют, а люди пусть что хотят, то плетут. Верно я говорю, матушка?    

– Уж как верно-то, дочка! – сказала Тереса. –  И все эти наши радости, и даже кое-что еще почище, добрый мой Санчо мне  предсказывал, вот увидишь, дочка: я еще и графиней буду, удачи – они уж так  одна за другой и идут. Я много раз слыхала от доброго твоего отца, а ведь его  можно также назвать отцом всех поговорок: дали тебе коровку – беги скорей за  веревкой, дают губернаторство – бери, дают графство – хватай, говорят: «На,  на!» и протягивают славную вещицу – клади в карман. А коли не хочешь – спи и не  откликайся, когда счастье и благополучие стучатся в ворота твоего дома!    

– И какое мне будет дело до того, что обо мне говорят,  когда уж я заважничаю и зазнаюсь? – вставила Санчика. – Дайте псу в штаны  нарядиться, он с собаками не станет водиться.    

Послушав такие речи, священник сказал:    

– По-видимому, в семье Панса все так и рождаются с  мешком пословиц: я не знаю ни одного из них, кто бы не сыпал присловьями в  любое время и при каждом случае.    

– Справедливо, – заметил паж. – Сеньор  губернатор Санчо также все время говорит пословицами, и хотя не все приходятся  к месту, однако же удовольствие доставляют неизменно, и герцог с герцогиней  весьма их одобряют.    

– Итак, государь мой, – заговорил бакалавр, –  вы продолжаете утверждать, что Санчо и точно губернатор и что есть на свете  такая герцогиня, которая пишет письма его жене и шлет ей подарки? Между тем,  хотя мы и ощупывали эти подарки и читали письма, нам, однако ж, не верится, и  мы полагаем, что все это выдумки нашего земляка Дон Кихота: ведь он убежден,  что с ним все происходит по волшебству. Так вот мне бы, собственно говоря,  хотелось ощупать и потрогать вас, чтобы удостовериться, кто вы таков: призрачный  посол или человек с кровью в жилах.    

– На это я могу вам только сказать, сеньоры, –  отвечал паж, – что я – посол настоящий, что сеньор Санчо Панса подлинно  губернатор, что мои господа, герцог и герцогиня, имели возможность пожаловать и  в самом деле пожаловали ему губернаторство и что как я слышал, помянутый Санчо  Панса управляет им на славу, а уж есть ли тут что-либо сверхъестественное или  нет – судите, ваши милости, сами, я же ничего больше не знаю и клянусь в том не  чем иным, как жизнью моих родителей, а они у меня еще живы, и я их люблю и  почитаю.    

– Может, это и так, – сказал бакалавр, – а  все же dubitat Augustinus.[476]    

– Сомневайтесь, если хотите, – заметил паж, –  а только все, что я сказал, – правда, и правда всегда всплывет над ложью,  как масло над водою, а когда не верите мне, верьте делам моим. Пусть кто-нибудь  из вас поедет со мной, и глаза его увидят то, чему не верят его уши.    

– Нет, уж лучше я поеду, – объявила  Санчика. – Посадите меня, сеньор, на круп вашего коня: мне, мочи нет,  хочется повидаться с батюшкой.    

– Губернаторским дочкам не подобает ездить одним, без  великого множества слуг, без карет, без носилок.    

– Ей-богу, мне все равно, что верхом на ослице, что в  карете, – возразила Санчика. – Вот уж я нисколечко не разборчивая!    

– Молчи, дочка, – сказала Тереса, – ты сама  не знаешь, что говоришь, сеньор молвил справедливо. Времена меняются: когда  отец твой – просто Санчо, так и ты – Санча, а когда он – губернатор, так ты – сеньора.  Кажется, я верно рассудила.    

– Сеньора Тереса рассуждает даже вернее, чем это ей  кажется, – заметил паж. – Дайте же мне поесть и отпустите, я намерен  возвратиться еще дотемна.    

Тут священник ему сказал:    

– Прошу покорно вашу милость со мной откушать, а то  сеньора Тереса при всем желании вряд ли сможет как следует попотчевать такого  дорогого гостя.    

Паж сначала отказался, но в конце концов рассудил, что так  будет лучше, и священник повел его к себе, радуясь возможности расспросить  гонца на досуге о Дон Кихоте и его деяниях.    

Бакалавр предложил Тересе написать за нее ответные письма,  однако же ей не хотелось, чтобы бакалавр совался в ее дела, ибо она знала его  за насмешника, а посему она отнесла хлебец и пару яичек грамотному церковному  служке, и тот написал ей два письма: одно – к мужу, другое – к герцогине, на  каковых письмах лежит печать Тересиного благоразумия, и из тех, которые в великой  сей истории приводятся, они отнюдь не самые худшие, что будет видно из  дальнейшего.    

     

    

 Глава LI    

     

О том, как Санчо Панса губернаторствовал далее, а равно и о  других поистине славных происшествиях    

     

    

     

День сменил ту ночь, в которую губернатор обходил свой  остров и которую дворецкий провел без сна, ибо воображение его занимали красота  и стройность переодетой девушки, домоправитель же употребил остаток ночи на  составление письма к своим господам и довел до их сведения обо всех поступках и  словах Санчо Пансы, ибо речения и деяния губернатора одинаково поражали его тою  смесью ума и глупости, какую они собой представляли. Наконец сеньор губернатор  изволил встать, и по распоряжению доктора Педро Нестерпимо ему было предложено  на завтрак немного варенья и несколько глотков холодной воды, каковой завтрак  Санчо охотно променял бы на ломоть хлеба и гроздь винограда; видя, однако ж,  что выбор блюд не от него зависит, он, к великому прискорбию своей души и  мучению для своего желудка, покорился и проникся доводами Педро Нестерпимо,  утверждавшего, что пища умеренная и легкая способствует оживлению умственной  деятельности, в чем особенно нуждаются лица, стоящие у кормила власти и  занимающие важные посты, которые требуют не столько сил телесных, сколько  духовных.    

Несмотря на подобную софистику, Санчо испытывал голод, и при  этом столь мучительный, что в глубине души проклинал и губернаторство, и даже  того, кто ему таковое пожаловал; отведав варенья и не утолив голода, он,  однако, снова начал творить суд, и первым явился к нему некий приезжий и в  присутствии домоправителя и всех прочих челядинцев сказал следующее:    

– Сеньор! Некое поместье делится на две половины  многоводною рекою. (Прошу вашу милость выслушать меня со вниманием, потому что  дело это важное и довольно трудное.) Так вот через эту реку переброшен мост, и  тут же с краю стоит виселица и находится нечто вроде суда, в коем обыкновенно  заседают четверо судей, и судят они на основании закона, изданного владельцем  реки, моста и всего поместья, каковой закон составлен таким образом: «Всякий,  проходящий по мосту через сию реку, долженствует объявить под присягою, куда и  зачем он идет, и кто скажет правду, тех пропускать, а кто солжет, тех без  всякого снисхождения отправлять на находящуюся тут же виселицу и казнить». С того  времени, когда этот закон во всей своей строгости был обнародован, многие  успели пройти через мост, и как скоро судьи удостоверялись, что прохожие говорят  правду, то пропускали их. Но вот однажды некий человек, приведенный к присяге,  поклялся и сказал: он-де клянется, что пришел затем, чтобы его вздернули вот на  эту самую виселицу, и ни за чем другим. Клятва сия привела судей в недоумение,  и они сказали: «Если позволить этому человеку беспрепятственно следовать  дальше, то это будет значить, что он нарушил клятву и согласно закону повинен  смерти; если же мы его повесим, то ведь он клялся, что пришел только затем, чтобы  его вздернули на эту виселицу, следственно, клятва его выходит не ложна, и на  основании того же самого закона надлежит пропустить его». И вот я вас  спрашиваю, сеньор губернатор, что делать судьям с этим человеком, – они до  сих пор недоумевают и колеблются. Прослышав же о возвышенном и остром уме вашей  милости, они послали меня, дабы я от их имени обратился к вам с просьбой  высказать свое мнение по поводу этого запутанного и неясного дела.    

Санчо ему на это ответил так:    

– Честное слово, господа судьи смело могли не посылать  тебя ко мне, потому я человек скорее тупой, нежели острый, однако ж со всем тем  изложи мне еще раз это дело, чтобы я схватил его суть: глядишь, и попаду в  цель.    

Проситель рассказал все с самого начала, и тогда Санчо вынес  свое суждение:    

– Я, думается мне, решил бы это дело в два счета, а  именно: помянутый человек клянется, что пришел затем, чтобы его повесили, если  же его повесить, то, стало быть, клятва его не ложна и по закону его надлежит  пропустить на тот берег, а коли не повесить, то выходит, что он соврал, и по  тому же самому закону его должно повесить.    

– Сеньор губернатор рассудил весьма толково, –  заметил посланный, – лучше понять и полнее охватить это дело просто  немыслимо, в этом нет никакого сомнения.    

– Так вот я и говорю, – продолжал Санчо, – ту  половину человека, которая сказала правду, пусть пропустят, а ту, что соврала,  пусть повесят, и таким образом правила перехода через мост будут соблюдены по  всей форме.    

– В таком случае, сеньор губернатор, – возразил  посланный, – придется разрезать этого человека на две части: на правдивую  и на лживую; если же его разрезать, то он непременно умрет, и тогда ни та, ни  другая статья закона не будут исполнены, между тем закон требует, чтобы его соблюдали  во всей полноте.    

– Послушай, милейший, – сказал Санчо, –  может, я остолоп, но только, по-моему, у этого твоего прохожего столько же  оснований для того, чтоб умереть, сколько и для того, чтоб остаться в живых и  перейти через мост: ведь если правда его спасает, то, с другой стороны, ложь  осуждает его на смерть, а коли так, то вот мое мнение, которое я и прошу  передать сеньорам, направившим тебя ко мне: коль скоро оснований у них для того,  чтобы осудить его, и для того, чтобы оправдать, как раз поровну, то пусть лучше  они его пропустят, потому делать добро всегда правильнее, нежели зло. И под  этим решением я не задумался бы поставить свою подпись, если б только умел подписываться.  И все, что я сейчас сказал, это я не сам придумал, мне пришел на память один из  тех многочисленных советов, которые я услышал из уст моего господина Дон Кихота  накануне отъезда на остров, то есть: в сомнительных случаях должно внимать  голосу милосердия, и вот, слава богу, я сейчас об этом совете вспомнил, а он  как раз подходит к нашему делу.    

– Так, – молвил домоправитель, – я уверен,  что сам Ликург, давший законы лакедемонянам, не вынес бы более мудрого решения,  нежели великий Панса. На этом мы закончим утреннее наше заседание, и я немедленно  распоряжусь, чтобы сеньору губернатору принесли на обед все, что он сам  пожелает.    

– Того-то мне и надобно, скажу вам по чистой  совести, – объявил Санчо. – Дайте мне только поесть, а там пусть на  меня сыплются всякие темные и запутанные дела – я их живо разрешу.    

Домоправитель слово свое сдержал: ему не позволяла совесть  морить голодом столь рассудительного губернатора, тем более что по замыслу его  господина ему оставалось сыграть с Санчо последнюю шутку, и на этом он намеревался  покончить. И вот случилось так, что, когда Санчо, наевшись вопреки всем правилам  и наставлениям доктора Учертанарогеры, вставал из-за стола, явился гонец с  письмом от Дон Кихота к губернатору. Санчо велел секретарю прочесть его прежде  про себя, и если в письме не окажется ничего секретного, то огласить его.  Секретарь так и сделал и, пробежав письмо, сказал:    

– Это письмо можно прочитать вслух, ибо все, что сеньор  Дон Кихот пишет вашей милости, достойно быть начертанным и записанным золотыми  буквами. Вот о чем тут идет речь:    

     

«Я ожидал услышать о твоих  оплошностях и упущениях, друг Санчо, а вместо этого услышал о твоем остроумии,  за что и вознес особые благодарения господу богу, который из праха поднимает  бедного, а глупца превращает в разумного. Меня уведомляют, что ты правишь, как  настоящий человек, но что, будучи человеком, ты смирением своим напоминаешь  тварь бессловесную; и, однако ж, надобно тебе знать, Санчо, что во многих  случаях приличествует и даже необходимо ради упрочения своей власти поступать наперекор  смирению своего сердца, потому что особе, занимающей видную должность, надлежит  поставить себя сообразно высокому своему положению и не слушаться того, что ей  подсказывает ее худородность. Одевайся хорошо, потому что и дубина, если ее  разукрасить, перестает казаться дубиной. Из этого не следует, что тебе подобает  увешиваться побрякушками и франтить и что, будучи судьею, ты обязан наряжаться  как военный, – тебе надлежит одеваться, как того требует занимаемое тобою  положение, а именно: чисто и опрятно.    

Чтобы снискать любовь народа, коим  ты управляешь, тебе, между прочим, надобно помнить о двух вещах: во-первых,  тебе надлежит быть со всеми приветливым (впрочем, об этом я уже с тобой  говорил), а во-вторых, тебе следует заботиться об изобилии съестных припасов,  ибо ничто так не ожесточает сердца бедняков, как голод и дороговизна.    

Не издавай слишком много указов, а  уж если задумаешь издать, то старайся, чтобы они были дельными, главное – следи  за тем, чтобы их соблюдали и исполняли, ибо когда указы не исполняются, то это  равносильно тому, как если бы они не были изданы вовсе; более того: такое  положение наводит на мысль, что у правителя достало ума и сознания своей  власти, чтобы издать указы, но недостало смелости, чтобы принудить соблюдать  их, закон же, внушающий страх, но не претворяющийся в жизнь, подобен чурбану,  царю лягушек: [477]  вначале он наводил на них страх, но потом они стали презирать его и помыкать  им.    

Будь отцом родным для добродетелей и  отчимом для пороков. Не будь ни постоянно суров, ни постоянно мягок – выбирай  середину между этими двумя крайностями, в среднем пути и заключается высшая  мудрость. Осматривай тюрьмы, бойни и рынки; посещение губернатором таковых мест  – вещь чрезвычайно важная: губернатор утешает узников, надеющихся на скорое  окончание своих дел, он – пугалище мясников, которые в его присутствии  перестают обвешивать, и, по той же причине, он – гроза всех торговок. В случае  если ты корыстолюбец, волокита и лакомка (чего я, впрочем, не думаю), то не  показывай этого, ибо когда народ и твои приближенные узнают о резко означенной  в тебе наклонности, то начнут тебя за это допекать и в конце концов свергнут.  Просматривай и пересматривай, продумывай и передумывай те советы и правила,  которые я дал тебе в письменном виде накануне твоего отъезда на остров, и коли  будешь их соблюдать, то увидишь, какую бесценную помощь окажут они тебе в  преодолении тех препятствий и затруднений, которые на каждом шагу перед  правителями возникают. Напиши герцогу и герцогине и изъяви им свою  признательность, ибо неблагодарность – дочь гордости и один из величайших  грехов, какие только существуют на свете; между тем от человека, питающего  благодарность к своим благодетелям, можно ожидать, что он выкажет благодарность  и господу богу, который столько посылал ему и посылает милостей.    

Сеньора герцогиня отправила к твоей  жене Тересе Панса нарочного с платьем и с подарком от нее самой; ответа ожидаем  с минуты на минуту. Я чувствовал себя неважно из-за одного кошачьего  переполоха, вследствие коего у меня весьма некстати оказался поцарапанным нос,  однако ж в конце концов все обошлось благополучно, ибо если одни волшебники  наносят мне повреждения, зато другие за меня вступаются.    

Извести меня, имеет ли состоящий при  тебе домоправитель что-либо общее с Трифальди, как ты подозревал прежде; вообще  уведомляй меня обо всем, что бы с тобой ни случилось: ведь мы живем так близко  друг от друга; к тому же я намерен в непродолжительном времени положить конец  этой праздной жизни, ибо рожден я не для нее.    

Тут у меня вышло одно обстоятельство,  из-за которого я, пожалуй, попаду в немилость к их светлостям, и мне это  неприятно, но ничего не поделаешь, ибо в конце-то концов мне надлежит считаться  не столько с их удовольствием или же неудовольствием, сколько со своим  собственным призванием согласно известному изречению: amicus Plato magis amica  veritas. [478]  Пищу тебе прямо по-латыни, в надежде на то, что за время своего губернаторства  ты уже изучил этот язык. Господь с тобой, и да будет ему угодно сделать так,  чтобы тебе никогда не пришлось в ком-либо возбуждать сострадание.    

Твой друг Дон Кихот Ламанчский».    

     

Санчо слушал с особым вниманием, все присутствовавшие  похвалили письмо и нашли, что оно очень умно написано, затем Санчо встал и,  позвав секретаря, заперся с ним в своем покое, а как порешил он сей же час, не  откладывая, ответить сеньору Дон Кихоту, то и велел секретарю записывать слово  в слово все, что он, Санчо, будет ему говорить. Секретарь повиновался, и ответное  письмо было составлено следующим образом:    

     

«Я так занят делами, что у меня нет  времени ни почесать в голове, ни даже обрезать ногти, и оттого они у меня такие  длинные, что хоть кричи караул. Это я Вам пишу, драгоценнейший мой сеньор,  чтобы милость Ваша не беспокоилась, что я до сих пор не уведомил Вас, как мне  живется на острове; так вот, голодаю я на этом самом острове больше, чем когда  мы с Вами вдвоем плутали по лесам и пустыням.    

На днях сеньор герцог писал мне и  извещал, что к нам на остров пробрались какие-то лазутчики и хотят меня убить,  но до сих пор мне удалось обнаружить только одного, некоего лекаря, которому  здесь платят жалованье, чтобы он всех вновь назначаемых губернаторов отправлял  на тот свет. Зовут его доктор Педро Нестерпимо, а родом он не то из  Тиртеафуэры, не то из Учертанарогеры: одно имя чего стоит, Ваша милость, поневоле  будешь бояться, как бы он тебя не уморил! Он сам про себя говорит, что не лечит  болезни, а только предупреждает, лекарство же у него одно: диета да диета, пока  больной до того исхудает – в чем только душа держится, как будто истощение не  вредней горячки! Словом сказать, он морит меня голодом, а я умираю с досады:  ведь я думал, когда собирался губернаторствовать, что буду есть горячее, пить  прохладительное, нежить свою плоть на голландских простынях да на пуховиках, а  приехал – и стал вести такую строгую жизнь: ну ни дать ни взять отшельник, а  как это не по моей доброй воле, то и боюсь я, что в один прекрасный день  отправлюсь ко всем чертям.    

До сих пор мне еще ни податей не  приносили, ни подношений не подносили, и я не могу взять в толк, что бы это значило,  потому я здесь кое от кого слыхал, что обыкновенно, когда назначается новый  губернатор, то еще до его прибытия на остров жители дарят ему или же ссужают  много денег, и что обычай этот существует у всех решительно правителей, а не  только у здешних.    

Нынче ночью, когда я обходил остров,  мне попались прехорошенькая девушка в мужском платье и ее брат в женском  одеянии. В девчонку влюбился мой дворецкий и, как он говорит, мысленно уже  выбрал ее себе в жены, а парня я и сам не прочь взять себе в зятья; сегодня мы  оба пойдем потолкуем насчет этого с их отцом, Дьего де ла Льяна: он идальго и  чистокровный христианин, да такой, что лучше нельзя.    

Рынки я посещаю, как Ваша милость  мне советовала, и вчера при мне одна женщина торговала орехами, будто бы  свежими, а я доказал, что свежие орехи она мешает со старыми, пустыми и  гнилыми; я велел отдать все эти орехи в сиротскую школу – там разберутся, торговке  же воспретил в течение двух недель появляться на рынке. Говорят, что я поступил  как должно; к сведению Вашей милости, о торговках в нашем городе идет такая  слава, что хуже их никого на свете нет, потому они народ бессовестный,  бессердечный и нахальный, и я тоже так думаю: ведь я на них нагляделся в других  местах.    

Я премного доволен, что сеньора  герцогиня написала письмо моей жене Тересе Панса и, как Вы сообщаете, послала  ей подарок, и со временем постараюсь отблагодарить ее; поцелуйте ей за меня  ручки, Ваша милость, и передайте, что я у нее в долгу не останусь, – в  этом она убедится на деле.    

Мне бы не хотелось, чтобы у Вас  вышли неприятности с герцогом и герцогинею, потому если Ваша милость с ними  рассорится, то, конечно, и я на этом пострадаю, и неладно будет, если Вы, уча  благодарности меня, сами не выкажете ее по отношению к людям, которые сделали  нам столько хорошего и с такой честью приняли нас у себя в замке.    

Насчет кошачьей истории я ничего не  понял; полагаю, впрочем, что это, уж верно, одна из тех мерзостей, какие  обыкновенно чинят Вам злые волшебники. Вы мне все расскажете при свидании.    

Хотелось бы мне чего-нибудь послать  Вашей милости, да вот не знаю, чего бы, разве клистирных трубок, которые у нас  тут, на острове, весьма ловко прикрепляют к пузырям, ну да если мое  губернаторство продлится, то я найду, чего Вам послать: своя рука – владыка.    

Если придет письмо от моей жены  Тересы Панса, то уплатите, Ваша милость, за доставку [479] и перешлите  сюда: мне, мочи нет, хочется узнать, что у меня делается дома, как жена и дети.  Засим да хранит Вас господь от зловредных волшебников, а мне да поможет уйти  отсюда добром и с миром, в чем я, однако же, сомневаюсь: по всей видимости,  придется мне на этом самом острове сложить свои кости – так хорошо меня  пользует доктор Педро Нестерпимо.    

Слуга Вашей милости губернатор  Санчо Панса».    

     

Секретарь запечатал письмо и немедленно отправил гонца в  обратный путь, заговорщики же, дурачившие Санчо, собрались и стали между собой  совещаться, как бы это им отправить отсюда самого губернатора, а губернатор  провел этот день в принятии мер ко улучшению государственного устроения во вверенной  ему области, которую он принимал за остров; так, например, он воспретил  розничную перепродажу съестных припасов во всем государстве и разрешил ввоз  вина откуда бы то ни было, с тою, однако же, оговоркою, что должно быть  указываемо место его изготовления и что цена на него должна быть устанавливаема  сообразно с его действительной стоимостью, качеством и маркою, тем же  продавцам, которые будут уличены в разбавлении вина водою, а равно и в подделке  ярлычков, губернатор положил смертную казнь; он снизил цены на обувь, главным  образом на башмаки, стоившие, по его мнению, неимоверно дорого; определил  размеры жалованья слугам, которые в своем корыстолюбии не знали удержу;  установил строгие взыскания для тех, кто, все равно: днем или же ночью, вздумал  бы распевать непристойные и озорные песни; воспретил слепцам петь о чудесах,  если только у них нет непреложных доказательств, что чудеса эти подлинно  происходили, ибо он держался того мнения, что большинство чудес, о которых поют  слепцы, суть чудеса мнимые и только подрывают веру в истинные, и, наконец,  придумал и учредил новую должность – должность альгуасила по делам бедняков, не  с тем, однако ж, чтобы преследовать их, а с тем, чтобы проверять, подлинно ль  они бедны, а то ведь бывает иной раз и так, что калекою прикидывается вор, у коего  обе руки целехоньки, и выставляет напоказ мнимые язвы здоровенный пьяница.  Одним словом, он ввел столько улучшений, что они до сего времени не утратили в  том краю своей силы и доныне именуются «Законоположениями великого губернатора  Санчо Пансы».    

     

    

 Глава LII,    

     

в коей рассказывается о приключении с другой дуэньей, тоже  Гореваною, или, иначе, Прискорбней, другими словами – с доньей Родригес    

     

    

     

Сид Ахмет рассказывает, что, залечив царапины, Дон Кихот  пришел к мысли, что его жизнь в этом замке идет вразрез со всем строем  рыцарства, и того ради положил испросить у герцогской четы дозволение покинуть  сей кров и направить путь в Сарагосу, где не в долгом времени надлежало быть  празднествам, а на этих празднествах он надеялся завоевать себе доспехи, каковые  в подобных случаях обыкновенно даются в награду. И нужно же было случиться так,  что в тот самый день, когда он, сидя за столом вместе с их светлостями, хотел  было привести намерение свое в исполнение и попросить дозволения отбыть, двери  в большую залу внезапно отворились, и вошли две, как потом выяснилось, женщины,  с головы до ног одетые в траур, и тут одна из них, приблизившись к Дон Кихоту,  растянулась на полу во весь рост, припала к Дон-Кихотовым стопам и начала  испускать до того жалобные, глубокие, душераздирающие стоны, что привела этим в  смятение всех, кто видел и слышал ее; и хотя герцог с герцогинею предполагали,  что это кто-нибудь из их прислуги затеял сыграть с Дон Кихотом шутку, однако ж  и они, видя, как страстно вздыхает, стонет и плачет эта женщина, находились в  недоумении и замешательстве, пока Дон Кихот, сжалившись, не поднял ее и не  попросил откинуть с заплаканного лица покрывало. Женщина уступила его просьбе,  и тогда обнаружилось нечто совершенно неожиданное: под покрывалом оказалось лицо  доньи Родригес, герцогской дуэньи, а другая женщина в трауре была ее дочь, та  самая, которую обольстил сын богатого сельчанина. Все, кто знал ее, были  поражены, а всех больше герцог и герцогиня: хоть и считали они ее за дурочку и  простушку, однако ж никак не могли предполагать, что она способна на такие  сумасбродства. Наконец донья Родригес, обратившись к своим господам, молвила:    

– Ваши светлости! Соблаговолите разрешить мне  поговорить с этим рыцарем, иначе мне не выйти из того затруднительного положения,  в котором я очутилась из-за наглости одного бесчестного мужлана.    

Герцог объявил, что он согласен и что донья Родригес вольна  беседовать с сеньором Дон Кихотом сколько ей угодно. Тогда она, обративши речь  свою и взор к Дон Кихоту, заговорила так:    

– Назад тому несколько дней, доблестный рыцарь, я  рассказывала вам о том, сколь коварно и вероломно обошелся некий злонравный  сельчанин с моею дорогою и возлюбленною дочерью, – это она, бедняжка,  стоит сейчас перед вами, – вы же обещали мне вступиться за нее и кривду  сию выпрямить, и вдруг я слышу, что вы намерены покинуть наш замок ради удачных  приключений, каковых я вам от бога желаю. И вот мне бы хотелось, чтобы, перед  тем как отсюда удалиться, ваша милость вызвала на поединок распутного  деревенщину и принудила его жениться на моей дочери, ибо прежде и раньше, чем  он ею натешился, он дал слово вступить с нею в брак, надеяться же на правый суд  сеньора герцога – это все равно что на вязе искать груш, а почему оно так – об  этом я вашей милости по секрету уже сказала. Засим да хранит господь вашу  милость, и да не оставит он и нас.    

На эти ее слова Дон Кихот с великою важностью и  торжественностью ответил так:    

– Добрая дуэнья! Сдержите ваши слезы или, вернее,  осушите их и не вздыхайте понапрасну: я берусь помочь вашей дочери, хотя,  замечу кстати, было бы лучше, если б она не придавала особой веры обещаниям  влюбленных, ибо влюбленные по большей части легки на обещания и весьма тяжелы  на исполнение. Итак, если позволит сеньор герцог, я сей же час поеду искать  бесчестного этого юношу, разыщу его, вызову на поединок и в случае, если он  откажется от своего слова, убью, ибо главная цель моей жизни – прощать  смиренных и карать гордецов, другими словами: выручать несчастных и сокрушать  жестокосердных.    

– Вашей милости не для чего утруждать себя розысками  сельчанина, на которого добрая эта дуэнья приносит жалобу, – заметил  герцог, – равно как не для чего просить у меня позволения вызвать его на поединок:  я считаю, что вы его уже вызвали, и беру на себя передать ему ваш вызов, заставить  принять его и явиться в мой замок дать вам удовлетворение, и тут я предоставлю  вам обоим удобное место для поединка и позабочусь о том, чтобы все условия,  какие в подобных обстоятельствах обыкновенно соблюдаются и должны соблюдаться,  были соблюдены, а за собой сохраню право быть вашим судьею, каковое право  надлежит сохранять за собой всем владетельным князьям, которые отводят место  для поединка в своем имении.    

– Коль скоро вы, ваше величие, даете мне такое  ручательство, – снова заговорил Дон Кихот, – я с вашего позволения  намерен тут же объявить, что на сей раз пренебрегаю теми преимуществами, какие  мне предоставляет дворянское мое звание, снисхожу и унижаюсь до низкого звания,  в коем рожден обидчик, и, давая ему возможность со мною сразиться, тем самым  становлюсь с ним на равную ногу. Итак, хотя его здесь и нет, я все же вызываю  его на поединок и обвиняю в том, что он поступил дурно, обманув эту несчастную,  которая прежде была девицею, а ныне по его вине перестала быть таковою,  вследствие чего ему надлежит исполнить свое обещание стать законным ее супругом  или пасть от руки мстителя.    

И тут он сорвал со своей руки перчатку и бросил на середину  залы, герцог же, подняв ее, объявил, что, как, мол, было уже сказано, он от  имени своего вассала вызов этот принимает, что поединку быть спустя шесть дней,  местом дуэли он-де назначает площадь перед замком, а что касается рода оружия,  то пусть это будут обыкновенные рыцарские доспехи: копье, щит, кольчуга и  прочее тому подобное, причем все снаряжение долженствует быть проверено и  осмотрено судьями, так что обман, хитрость и колдовство исключаются.    

– Однако ж прежде всего надобно, чтобы достойная эта  дуэнья и недостойная эта девица доверили сеньору Дон Кихоту защиту их прав,  иначе ничего решительно не получится и самый вызов не приведет ни к чему.    

– Я доверяю, – произнесла дуэнья.    

– Я также, – в крайнем замешательстве и  расстройстве чувств с плачем вымолвила девица.    

Итак, герцог отдал надлежащие распоряжения, а затем  придумал, как все это устроить, между тем дамы, облаченные в траур, удалились,  герцогиня же велела обходиться с ними впредь не как с прислужницами, а как со  знатными путешественницами, прибывшими к ней в замок искать защиты; того ради  им отвели особые покои и стали за ними ухаживать, как за некими чужестранками,  отчего прочие прислужницы приходили в смущение, ибо не могли уразуметь, к чему  приведет глупая выходка доньи Родригес и злополучной ее дочери. Нужно же было  случиться так, чтобы в это самое время, как бы для пущего веселья и ради  увенчания трапезы хорошим концом, в залу вошел паж, отвозивший письмо и подарки  супруге губернатора Санчо Пансы, Тересе Панса; их светлости обрадовались его  приезду несказанно, ибо им любопытно было знать, каково-то он съездил; когда же  они его о том спросили, он заметил, что в кратких словах, да еще при посторонних,  этого не расскажешь, и попросил позволения отложить рассказ до того времени,  когда он останется с их светлостями наедине, а пока, мол, пусть они позабавятся  письмами. И тут он достал два письма и вручил герцогине. На одном из них было  написано: «Письмо к сеньоре герцогине – не знаю, как ее звать», а на другом:  «Мужу моему Санчо Пансе, губернатору острова Баратарии, дай бог ему прожить  дольше, чем мне самой». Герцогине, как говорится, не сиделось на месте – столь  сильное любопытство возбуждало в ней письмо Тересы; вскрыв же его и пробежав  глазами, она нашла, что его вполне можно прочесть вслух при герцоге и при всех  присутствующих, и потому огласила его:    

     

«Большую радость доставило мне,  государыня моя, долгожданное письмо Вашей светлости. Нитка кораллов отменно  хороша, да и охотничий кафтан моего благоверного ничем не хуже. А что Ваша  светлость назначила супруга моего Санчо губернатором, то все наше село очень  даже этому радо, хотя все в этом сомневаются, особливо священник, цирюльник  маэсе Николас и бакалавр Самсон Карраско, ну, а меня это нимало не трогает:  лишь бы так оно все и было, а там пусть себе говорят, что хотят; впрочем, коли  уж на то пошло, не будь кораллов и кафтана, я бы и сама не поверила, потому у  нас все почитают моего мужа за дуралея, а как он до сей поры ничем, кроме стада  коз, не управлял, то и не могут взять в толк, годен ли он управлять еще  чем-либо. Помоги ему бог, пусть потрудится на пользу деткам.    

А я, любезная моя сеньора, порешила  с дозволения Вашей милости, пока счастье само плывет в руки, отправиться в  столицу и покататься в карете, чтоб у завистников моих, а завистников у меня  теперь множество, лопнули глаза; вот я и прошу Вашу светлость: скажите моему  мужу, чтоб он прислал мне сколько-нибудь деньжат, да особенно не скупился,  потому в столице расходы велики: один хлебец стоит реал, а фунт мяса – тридцать  мараведи, – ведь это просто ужас. А коли он не хочет, чтобы я ехала, то  пусть поскорее отпишет, потому меня так и подмывает пуститься в дорогу: подруги  и соседки меня уверяют, что коли мы с дочкой, разряженные в пух и прах, важные  – не подступись, прикатим в столицу, то скорее я прославлю моего мужа, нежели  он меня, потому ведь уж непременно многие станут допытываться: «Что это за  сеньоры едут в карете?» А мой слуга в ответ: «Это жена и дочь Санчо Пансы,  губернатора острова Баратарии»; так и Санчо моему будет слава, и мне почет, и  всем хорошо.    

Мочи нет, как мне досадно, что  желуди нынешний год у нас не родились, но все-таки посылаю Вашей светлости с  полмеры; сама по одному желудю собирала в лесу и своими руками отбирала, да вот  беда: покрупней не нашлось, а мне бы хотелось, чтобы они были со страусово  яйцо.    

Не забудьте, Ваша  высокоторжественность, мне отписать, а уж я не премину Вам ответить и отпишу  про свое здоровье и про все наши деревенские новости, а пока что молю бога,  чтоб он хранил Ваше величие и меня не оставил. Дочка моя Санча и сынок мой  целуют Вашей милости ручки.    

Слуга Ваша Тереса Панса,    

которой больше хочется повидать Вашу  милость, нежели писать Вам».    

     

Большое удовольствие доставило всем письмо Тересы Панса,  особливо их светлостям, герцогиня же обратилась к Дон Кихоту с вопросом,  почитает ли он приличным вскрыть письмо на имя губернатора, которое, казалось  ей, обещает быть прелестным. Дон Кихот сказал, что, дабы угодить  присутствующим, он сам готов вскрыть письмо и он так и сделал и прочитал  следующее:    

     

«Письмо твое, дорогой мой Санчо, я  получила и, как истинная христианка, клятвенно тебя уверяю, что чуть с ума не  рехнулась от счастья. Право, миленький, как услыхала я, что ты – губернатор,  ну, думаю: вот сейчас упаду замертво от одной только радости, а ведь ты знаешь,  как это говорится: нежданная радость убивает как все равно большое горе. А  дочка твоя Санчика от восторга даже обмочилась. Наряд, который ты мне прислал,  лежал передо мной, кораллы, которые мне прислала сеньора герцогиня, висели у  меня на шее, в руках я держала письма, гонец был тут же, а мне, однако,  чудилось и мерещилось, будто все, что я вижу и до чего дотрагиваюсь, это сон, и  ничего больше. И то сказать: кто бы мог подумать, что козопас вдруг станет  губернатором острова? Помнишь, дружочек, что говорила моя мать: „Кто много  проживет, тот много и увидит“? Это я к тому, что надеюсь увидеть еще больше,  если только суждено мне еще пожить. Нет, правда, я не успокоюсь до тех пор,  пока не увижу тебя арендатором либо откупщиком, а кто на таком месте, тот хоть  и может угодить к чертям в пекло, коли будет чинить злоупотребления, а без  денег все-таки никогда не сидит. Сеньора герцогиня тебе передаст, что мне  припала охота съездить в столицу: подумай и отпиши мне, согласен ли ты, а уж я  буду там разъезжать в карете и постараюсь тебя не обесславить.    

Священник, цирюльник, бакалавр и  даже причетник никак не могут поверить, что ты – губернатор, и говорят, что это  наваждение или же колдовство, как и все, что касается твоего господина Дон  Кихота, а Самсон говорит, что он тебя разыщет и выбьет у тебя из головы  губернаторство, из Дон Кихота же повыколотит его сумасбродство, а я на это  только посмеиваюсь и знай поглядываю на нитку кораллов да прикидываю, какое  платье выйдет из твоего кафтана для нашей дочки.    

Послала я сеньоре герцогине немного  желудей – уж как бы мне хотелось, чтоб они были золотые. Если у вас на острове  носят жемчужные ожерелья, то несколько таких ожерелий пришли мне.    

Новости у нас в селе такие: Беруэка  выдала свою дочь за какого-то захудалого маляра, который приехал к нам в село  малевать что придется; совет наш заказал ему нарисовать королевский герб над  воротами аюнтамьенто, [480]  он запросил два дуката, ему дали их вперед, он с неделю провозился, но так  ничего и не нарисовал: мне, говорит, столько разных разностей нарисовать не под  силу. Деньги вернул, а жениться все-таки женился: успел пыль пустить в глаза,  что он хороший мастер; на самом же деле кисти он теперь забросил, взялся за  лопату и ходит себе по полю, словно помещик. А у сына Педро де Лобо – тонзурка,  все степени он уж получил и хочет идти в священники, а Мингилья, внучка Минго  Сильвато, про это узнала и подала на него жалобу, что он, дескать, обещал на  ней жениться; злые языки даже поговаривают, будто она от него забеременела, но  он клянется и божится, что ничего подобного.    

Нынешний год оливки у нас не  родились, да и уксусу во всем селе не сыщешь ни капли. Через наше село проходил  полк солдат и увел с собой трех девок. Я тебе их не назову, может, они еще  вернутся, и замуж их все-таки возьмут, несмотря что они с грешком.    

Санчика вяжет кружева, зарабатывает  восемь мараведи в день чистоганом и прячет в копилку – собирает на приданое,  ну, а как теперь она губернаторская дочка, то и не к чему ей ради этого  трудиться: уж ты дашь ей приданое. Фонтан у нас на площади высох; в позорный  столб ударила молния, – дай бог, чтоб и всем этим столбам был такой же  конец.    

Жду ответа на это письмо и решения  касательно моей поездки в столицу. Засим пошли тебе господь больше лет жизни,  чем мне, или, лучше, столько же, а то не хотелось бы мне оставлять тебя одного  на белом свете.    

Твоя жена Тереса Панса».    

     

Письма эти вызвали восторг, смех, похвалы и удивление, а тут  еще в довершение всего явился гонец, тот самый, с которым Санчо послал письмо к  Дон Кихоту, и письмо это также было прочитано вслух, после чего глупость  губернатора была поставлена под сомнение. Герцогиня увела к себе гонца, чтобы  расспросить, как его принимали в деревне Санчо, и тот, ничего не упустив, подробно  изложил все обстоятельства; затем он передал герцогине желуди и сыр, который  также ей послала Тереса, полагавшая, что сыр тот – чудо как хорош, еще лучше  трончонского. Герцогиня приняла сыр с величайшим удовольствием, и тут мы ее и  оставим, дабы рассказать, чем кончилось губернаторство великого Санчо Пансы,  цвета и зерцала островных губернаторов.    

     

    

 Глава LIII,    

     

О злополучном конце и исходе губернаторства Санчо Пансы    

     

    

     

«Кто думает, что все на земле пребывает в одном и том же  состоянии, тот впадает в ошибку; напротив того, нам представляется, что все в  мире свершает свой круг, вернее сказать, круговорот: за весною идет лето, за  летом осень, за осенью зима, за зимою весна, – вот так и движется время,  подобно вращающемуся непрестанно колесу, и только жизнь человеческая легче  ветра стремится к концу, надеясь возродиться лишь в иной жизни, никакими  пределами не стесненной». Так говорит Сид Ахмет, философ магометанский, и это  не удивительно, ибо многие, лишенные светоча веры и ведомые лишь светом натуры,  возвышались до понимания скоротечности и непостоянства жизни земной и  бесконечности чаемой нами жизни вечной; впрочем, в сем случае автор наш  рассуждает об этом применительно к той быстроте, с какою окончилось, рухнуло,  распалось, рассеялось, словно тень или дым, губернаторство Санчо.    

Упомянутый Санчо в седьмую ночь своего губернаторства,  пресыщенный не хлебом и вином, но судебным разбирательством, вынесением  приговоров, составлением уложений и изданием чрезвычайных законов, находился в  постели, и сон назло и наперекор голоду уже начинал смыкать его вежды, как  вдруг послышались столь шумные крики и столь оглушительный звон колоколов, что  можно было подумать, будто остров проваливается сквозь землю. Санчо сел на  кровати и весь превратился в слух, пытаясь угадать, какова причина столь  великого смятения; однако ж он так и не догадался, напротив того: вскоре к шуму  голосов и колокольному звону примешались трубный звук и барабанный бой, и тут  Санчо окончательно смешался и преисполнился страха и ужаса; он вскочил, надел  туфли, ибо пол в спальне был холодный, и, не успев даже накинуть халат или  что-нибудь в этом роде, приблизился к двери и увидел, что по коридору бегут  более двадцати человек с горящими факелами и обнаженными шпагами; при этом все  они громко кричали:    

– К оружию, к оружию, сеньор губернатор! К оружию,  несметная сила врагов вторглась на наш остров! Мы погибли, если только ваша  находчивость и стойкость нас не спасут.    

С этими криками, в неистовстве и смятении толпа добежала до  Санчо, пораженного и ошеломленного всем, что он видел и слышал, и, добежав,  один из толпы сказал:    

– Вооружайтесь, ваше превосходительство, если не хотите  погибнуть сами и погубить весь наш остров!    

– Да зачем мне вооружаться? – воскликнул  Санчо. – Разве я что-нибудь смыслю в вооружении и в обороне? Это дело  лучше всего возложить на моего господина Дон Кихота – он бы в один миг с этим покончил  и отразил нападение, а я, грешный человек, в такой кутерьме теряю голову.    

– Ах, сеньор губернатор! – воскликнул  другой. – Уместна ли подобная беспечность? Вооружайтесь, ваша милость, мы  вам принесли оружие и доспехи, выходите на площадь, будьте нашим вождем и полководцем,  ибо вам, нашему губернатору, эта честь принадлежит по праву.    

– Ладно, вооружайте меня, – молвил Санчо.    

В ту же минуту были принесены два щита, на сей предмет  заранее припасенные, и приставлены к груди и к спине Санчо прямо поверх  сорочки, надеть же еще что-либо ему не позволили; руки ему просунули в нарочно  для этого проделанные отверстия, а засим накрепко стянули его веревками, так  что он был стиснут и зажат и, не имея возможности согнуть ноги в коленях или же  ступить шагу, держался прямо, как палка. В руки ему вложили копье, и, чтобы  устоять на ногах, он на него оперся. Когда же он был таким образом облачен в  доспехи, ему сказали, чтоб он шел вперед, вел за собой других и поднимал дух  войска и что если, дескать, он согласится быть их путеводною звездою, фитилем и  светочем, то все окончится благополучно.    

– Да как же я, несчастный, пойду, – возразил  Санчо, – когда я не могу даже пошевелить коленными чашечками, потому как  меня не пускают вот эти доски, которые прямо прилипли к моей коже? Единственно,  что вам остается, это взять меня на руки и вставить стоймя или же наискось в  какую-нибудь калитку, и я буду ее защищать копьем или же собственным телом.    

– Идите, сеньор губернатор, – сказал кто-то из  толпы, – вас не пускают не столько доспехи, сколько страх. Совладайте с  собой и поторопитесь, а то будет поздно: враг все прибывает, крики усиливаются,  опасность возрастает.    

В конце концов уговоры и порицания подействовали: бедный  губернатор сделал было попытку сдвинуться с места, но тут же со всего размаху  грянулся об пол, так что у него искры из глаз посыпались. Он остался лежать на  полу, словно черепаха, заточенная и замурованная между верхним и нижним щитом,  или словно окорок между двумя противнями, или, наконец, словно лодка,  врезавшаяся носом в песок, между тем у насмешников падение его не вызвало ни  малейшей жалости, напротив: они потушили факелы и еще громче стали кричать, с  еще большим жаром принялись взывать к оружию и, перепрыгивая через бедного  Санчо, с такой яростью начали бить мечами по его щитам, что когда бы горемычный  губернатор не подобрал ноги и не втянул голову под щиты, то ему бы  несдобровать; стесненный и сжатый донельзя, Санчо обливался потом и горячо  молился богу, чтоб он избавил его от этой напасти. Одни на него натыкались, другие  падали, а кто-то даже взобрался на него и, точно со сторожевой вышки, начал командовать  войсками и кричать во всю мочь:    

– Эй, наши, сюда! Неприятель больше всего теснит нас с  этой стороны! Охраняйте этот вход! Заприте ворота! Загородите лестницы! Тащите  сюда зажигательные снаряды, лейте вар и смолу в котлы с кипящим маслом! Перегородите  улицы тюфяками!    

Словом, он старательно перечислял всякую военную утварь,  всевозможные орудия и боевые припасы, необходимые для того, чтобы отстоять  город, меж тем как сильно потрепанный Санчо все это слушал, терпел и говорил  себе: «О господи! Сделай так, чтобы остров как можно скорее был взят, а меня  или умертви, или избавь от этой лютой невзгоды!» Небо услышало его мольбы, ибо  нежданно-негаданно раздались крики:    

– Победа, победа! Неприятель разбит! Сеньор губернатор,  а сеньор губернатор! Вставайте, ваша милость! Спешите пожать плоды победы и  распределить трофеи, захваченные у неприятеля благодаря твердости и  неустрашимости вашего духа!    

– Поднимите меня, – слабым голосом молвил  измученный Санчо.    

Ему помогли встать, и, поднявшись с полу, он сказал:    

– Плюньте мне в глаза, если я и впрямь кого-то победил.  Не желаю я распределять трофеи, я прошу и молю об одном: кто-нибудь из вас,  будьте другом, дайте мне глоточек вина, а то у меня все в горле пересохло, и  вытрите меня, а то я весь взмокнул от пота.    

Когда же Санчо обтерли, принесли ему вина и сняли с него  щиты, он сел на кровать и тут же от страха, волнения и усталости лишился  чувств. Наших забавников уже начинала мучить совесть, что забава их оказалась  столь для Санчо мучительной, однако Санчо скоро очнулся, и это их утешило.  Санчо осведомился, который час; ему ответили, что уже светает. Он ни о чем  более не стал спрашивать и, без всяких разговоров, совершенное храня молчание,  стал одеваться, присутствовавшие же смотрели на него и не могли взять в толк,  какова цель этого столь поспешного одевания. Наконец он оделся и, еле  передвигая ноги, ибо он был сильно потрепан и двигался с трудом, направился к  конюшне, а за ним последовали все прочие, он же приблизился к серому, обнял  его, в знак приветствия поцеловал в лоб и, прослезившись, заговорил:    

– Приди ко мне, мой товарищ и друг, деливший со мною  труды и горести! В ту пору, когда я с тобой водился и не имел других забот,  кроме починки твоей упряжи и поддержания живота твоего, часы мои, дни и ночи  текли счастливо, но стоило мне покинуть тебя и взойти на башни тщеславия и  гордыни, как меня стали осаждать тысяча напастей, тысяча мытарств и несколько  тысяч треволнений.    

Произнося такие речи, Санчо одновременно седлал осла, из  окружающих же никто его не прерывал. Как скоро он оседлал серого, то с немалым  трудом и с немалыми мучениями на него взобрался и, обратясь со словом и речью к  домоправителю, секретарю, дворецкому, доктору Педро Нестерпимо и ко многим другим,  здесь присутствовавшим, начал так:    

– Дайте дорогу, государи мои! Дозвольте мне вернуться к  прежней моей свободе, дозвольте мне вернуться к прежней моей жизни, дабы я мог  восстать из нынешнего моего гроба. Я не рожден быть губернатором и защищать  острова и города от вторжения вражеских полчищ. Я куда лучше умею пахать и  копать землю, подрезывать и отсаживать виноград, нежели издавать законы и  оборонять провинции и королевства. Апостолу Петру хорошо в Риме, – я хочу  сказать, что каждый должен заниматься тем делом, для которого он рожден. Мне  больше пристало держать в руке серп, чем жезл губернатора. Лучше мне досыта  наедаться похлебкой, чем зависеть от скаредности нахального лекаря, который  морит меня голодом. И я предпочитаю в летнее время развалиться под дубом, а в  зимнюю пору накрыться шкурой двухгодовалого барана, но только знать, что ты сам  себе господин, нежели под ярмом губернаторства спать на голландского полотна  простынях и носить собольи меха. Оставайтесь с богом, ваши милости, и скажите  сеньору герцогу, что голышом я родился, голышом весь свой век прожить ухитрился:  я хочу сказать, что вступил я в должность губернатора без гроша в кармане и без  гроша с нее ухожу – в противоположность тому, как обыкновенно уезжают с  островов губернаторы. А теперь раздайтесь и пропустите меня: я еду лечиться  пластырями, а то у меня, поди, ни одного здорового ребра не осталось по милости  врагов, которые нынче ночью по мне прошлись.    

– Напрасно, сеньор губернатор, – возразил доктор  Нестерпимо, – я дам вашей милости питье от ушибов и переломов, и вы сей же  час окрепнете и выздоровеете. Что же до пищи, то я обещаю вашей милости  исправиться и буду позволять вам отдавать обильную дань чему угодно.    

– Нужно было раньше думать! – отрезал  Санчо. – Я скорей превращусь в турка, чем отменю свой отъезд. Хорошенького  понемножку. Клянусь богом, я и здесь у вас не останусь губернатором и никакого  другого губернаторства не приму, хоть бы мне его на блюде поднесли, и это так  же верно, как то, что на небо без крыльев не полетишь. Я из рода Панса, а  Панса, все до одного, упрямцы, и если кто из нас сказал: «нечет», хотя бы на  самом деле был чет, так, всему свету назло, и поставит на своем: нечет, да и  только. Пускай вот здесь, в конюшне, остаются те самые муравьиные крылышки,[481]  которые на беду вознесли меня ввысь для того, чтобы меня заклевали стрижи и прочие  птахи, а мы лучше спустимся на землю и будем по ней ходить попросту – ногами:  правда, на ногах у нас вы не увидите кордовских расшитых сапожек, зато в грубых  веревочных туфлях у нас недостатка не будет. Всякая ярочка знай свою парочку,  дальше постели ног не вытягивай, а теперь дайте мне дорогу: час-то ведь  поздний.    

На это домоправитель ему сказал:    

– Сеньор губернатор! Мы вполне согласны отпустить вашу  милость, хотя ваш отъезд весьма для нас огорчителен, ибо рассудительность ваша  и христианские поступки таковы, что мы не можем о вас не сожалеть, однако вам  должно быть известно, что всякий губернатор, прежде чем выехать из вверенной  ему области, обязан представить отчет. Так вот, ваша милость, прежде представьте  отчет за десять дней вашего губернаторства, а тогда поезжайте с богом.    

– Никто не вправе требовать с меня отчета, –  возразил Санчо, – за исключением лица, имеющего на то полномочия от самого  сеньора герцога, а я как раз к герцогу и еду и представлю ему отчет по всем  правилам. Тем более уезжаю я отсюда голяком, а это самое лучшее доказательство,  что управлял я, как ангел.    

– Ей-богу, почтенный Санчо прав, – молвил доктор  Нестерпимо, – я стою за то, чтобы его отпустить, герцог же будет весьма  рад его видеть.    

Все к нему присоединились и отпустили Санчо, предложив ему  предварительно охрану, а также все потребное для услаждения его особы и для  удобств в пути. Санчо сказал, что он ничего не имеет против получить немного  овса для серого, а для себя – полголовы сыра и полкаравая хлеба: путь, дескать,  недальний, а посему лучших и более обильных запасов довольствия не требуется.  Все стали его обнимать, он со слезами на глазах обнял каждого и наконец  пустился в дорогу, они же долго еще дивились как его речам, так и непреклонному  и столь разумному его решению.    

     

    

 Глава LIV,    

     

в коей речь идет о вещах, касающихся именно этой истории, и  никакой другой    

     

    

     

У герцога с герцогиней было решено, что вызову, который Дон  Кихот бросил их вассалу по вышеуказанной причине, надлежит дать ход, однако  парень этот находился на ту пору во Фландрии, куда он бежал, дабы не иметь  своею тещею донью Родригес, а потому их светлости положили заменить его одним  из своих лакеев, гасконцем по имени Тосилос, предварительно объяснив ему  хорошенько, в чем состоят его обязанности. Два дня спустя герцог объявил Дон  Кихоту, что противник его приедет через четыре дня, явится на место дуэли в  полном рыцарском вооружения и будет утверждать, что девушка плетет небылицу в  половину своей бороды, а то и с целую бороду, коли уверяет, что он обещал на  ней жениться. Дон Кихот пришел в восторг от таких вестей, дал себе слово  выказать на этом поединке чудеса храбрости и почел за великую удачу то, что ему  представляется возможность показать их светлостям, до чего доходит доблесть  могущественной его длани; того ради, довольный и ликующий, ждал он, когда  наконец пройдут эти четыре дня, и такое охватило его нетерпение, что  превратились они для него в четыреста веков.    

Но не будем препятствовать этим четырем дням проходить (как  не препятствуем мы и многому другому) и отправимся вслед за Санчо, который  верхом на сером поехал к своему господину, коего общество улыбалось ему более,  нежели управление всеми островами на свете, и было у него на сердце и легко, и  грустно. Случилось, однако ж, что он еще не так далеко отъехал от острова,  недавно находившегося у него в подчинении (кстати сказать, он так и не  удосужился выяснить, чем именно он управлял: островом, городом, местечком или  же селением), как вдруг увидел, что навстречу ему идут по дороге шесть  странников с посохами, из числа тех чужеземцев, которые пением добывают себе  милостыню; поравнявшись с ним, они стали в ряд и, все вдруг возвысивши голос,  затянули на своем языке что-то такое, чего Санчо не мог понять, за исключением  одного только слова, отчетливо ими произносимого, то есть милостыня,  каковое слово навело Санчо на мысль, что они просят милостыню; а как Санчо, по  словам Сида Ахмета, был человек весьма сердобольный, то и вынул он из сумы весь  свой запас: полкаравая хлеба и полголовы сыру и отдал им, знаками пояснив, что  больше у него ничего нет. Они приняли его подаяние с великою охотою и сказали:    

– Гельте, гельте! [482]    

– Не возьму в толк, чего вам от меня надобно, добрые  люди, – молвил Санчо.    

Тогда один из паломников достал из-за пазухи кошелек и  показал его Санчо, из чего тот заключил, что они просят у него денег; и,  приставив большой палец себе к горлу и растопырив остальные, Санчо дал им  понять, что у него ни черта нет, засим подстегнул серого и поехал дальше; когда  же он проезжал мимо паломников, один из них, смотревший на него с великим вниманием,  бросился к нему, обхватил его руками и громко на чистом испанском языке  заговорил:    

– Боже мой! Кого я вижу! Неужто я держу в объятиях  дорогого моего друга, милого моего соседа Санчо Пансу? Так, это он, – ведь  не сплю же я и не под хмельком.    

Санчо Пансу удивило, что его называют по имени, что какой-то  чужестранец его обнимает, и как ни всматривался он в чужестранца, молча и с  великим вниманием, а все узнать не мог; паломник же, видя его недоумение,  молвил:    

– Как, друг мой Санчо Панса, неужто ты не узнаешь  своего соседа, Рикоте-мориска, деревенского лавочника?    

При этих словах Санчо посмотрел на него еще внимательнее,  стал припоминать, наконец понял, кто перед ним, и, не слезая с осла, обнял  Рикоте за шею и сказал:    

– Да какой же черт узнал бы тебя, Рикоте, когда ты  эдаким чучелой вырядился? Скажи, пожалуйста, кто это тебя так обасурманил и как  у тебя достало смелости возвратиться в Испанию? Ведь тебя могут схватить,  узнать, и тогда тебе не поздоровится.    

– Коли ты меня не выдашь, Санчо, то я уверен, что в  этом одеянии никто меня не узнает, – возразил паломник. – Давай-ка,  брат, свернем вон к той тополевой роще, – мои спутники желают там  перекусить и отдохнуть, и ты поешь с нами; это все народ смирный, а я тем временем  расскажу тебе, что со мной случилось после того, как я по указу его величества  ушел из нашего села: ты, верно, слышал, сколь грозен был этот указ для  несчастных моих соплеменников.    

Санчо принял предложение Рикоте, тот поговорил с другими  паломниками, после чего, сильно уклонившись в сторону от большой дороги, все  общество двинулось к тополевой роще. Здесь чужеземцы побросали посохи,  поснимали свои не то плащи, не то пелерины и остались в одном платье; все это  были люди еще молодые и весьма стройные, за исключением Рикоте, человека уже в  летах. У всех у них были котомки, и все эти котомки были, по-видимому, туго набиты, –  набиты главным образом всякими острыми закусками, на расстоянии двух миль  возбуждающими жажду. Паломники разлеглись на земле и прямо на травке, заменившей  им скатерть, разложили хлеб, соль, ножи, орехи, куски сыру и обглоданные кости  от окорока: продолжать глодать их было уже бесполезно, но обсасывать никому не  возбранялось. Еще выставили они одно черного цвета кушанье, будто бы именуемое кавьяль,  приготовляемое из рыбьих яиц и столь острое, что его необходимо чем-либо  запивать. Также не было здесь недостатка в оливках, впрочем сухих, без всякой  приправы, и все же вкусных и соблазнительных. Однако наилучшими растениями  пиршественного сего поля оказались шесть фляг с вином, которые были извлечены  из всех котомок; даже добрый Рикоте, из мориска превратившийся в немца, и тот  достал свою флягу, которая по величине равнялась остальным пяти.    

Приступили они к трапезе с великим наслаждением и ели весьма  медленно, смакуя каждый кусочек; от каждого блюда подцепляли на кончик ножа  самую малость, а мгновение спустя все вдруг поднимали руки и фляги; промачивая  себе горло из горлышка фляг, они, не отрываясь, глядели на небо, словно брали  его на прицел, а потом, пока содержимое сосудов переливалось в желудки, долго  еще покачивали из стороны в сторону головами в знак получаемого наслаждения.  Санчо на все это взирал и нимало не крушился;[483] напротив того,  следуя хорошо известной ему пословице: «Будешь жить в Риме – тянись за другими»,  он попросил у Рикоте флягу и по примеру прочих с не меньшим удовольствием взял  небо на прицел.    

    

Четыре раза давали себя поднимать фляги, но пятого раза  состояться не могло, ибо фляги были выцежены на славу и стали суше, чем дрок,  что несколько омрачило всеобщее веселье. Время от времени кто-нибудь из  сотрапезников пожимал Санчо руку и говорил: «Шпанес и немее – фее отно: топрий  тофариш», а Санчо отвечал: «Топрий тофариш, клясться богом!» – и на целый час  заливался хохотом, и в это время у него вылетало из головы все, что с ним  случилось, пока он был губернатором, ибо на те мгновения и промежутки времени,  когда люди едят и пьют, власть забот не распространяется. Далее то  обстоятельство, что вино кончилось, послужило началом сна, одолевшего всех чужеземцев,  и они улеглись на тех же самых столах и скатертях, за которыми пировали; одни  лишь Рикоте и Санчо бодрствовали, оттого что ели всех больше и всех меньше  пили; Рикоте отозвал Санчо в сторону, и, оставив чужестранцев погруженными в  сладкий сон, они расположились под сенью бука, и тут Рикоте, ни разу не  сбившись на свое мавританское наречие, на чистом кастильском языке рассказал о  себе следующее:    

– Тебе хорошо известно, сосед и друг мой Санчо Панса,  как устрашил и ужаснул всех соплеменников моих тот указ,[484] который его  величество повелел издать против нас и обнародовать, – я, по крайней мере,  вот до какой степени был напуган: еще не вышел срок, который нам предоставил  король для того, чтобы выехать из Испании, а мне казалось, будто я сам и мои  дети уже подверглись суровой каре. Я рассудил, и, по моему мнению, совершенно  правильно (как рассуждает всякий человек, который знает, что по истечении  определенного срока его выгонят из дома, где он живет, и потому начинает  заблаговременно подыскивать себе новое помещение), рассудил, говорю я, что мне  надобно одному, без семьи, уйти из села и выбрать место, куда бы можно было со  всеми удобствами и не так поспешно, как другие, перевезти родных: ведь я  отлично понимал, да и все наши старики понимали, что королевский указ – это не  пустые угрозы, как уверяли иные, а настоящий закон, который спустя положенное  время вступит в силу. И я не мог не верить королевскому указу, ибо знал, какие  преступные и безрассудные замыслы были у наших, столь коварные, что только  божьим произволением можно объяснить то обстоятельство, что король претворил в  жизнь мудрое свое решение, – разумеется, я не хочу этим сказать, что мы  все были к этому заговору причастны, среди нас были стойкие и подлинные  христиане, но таких было слишком мало, и они не могли противиться нехристям;  как бы то ни было, опасно пригревать змею на груди и иметь врагов в своем  собственном доме. Коротко говоря, мы наше изгнание заслужили, но хотя со  стороны эта кара представлялась мягкою и милосердною, нам же она показалась более  чем ужасной. Всюду, куда бы ни забросила нас судьба, мы плачем по Испании: мы  же здесь родились, это же настоящая наша отчизна, и нигде не встречаем мы  такого приема, какого постигшее нас несчастье заслуживает, но особенно нас  утесняют и обижают в Берберии и повсюду в Африке, а ведь мы надеялись, что  там-то нас, уж верно, примут с честью и обласкают. Не хранили мы того, что  имели, а теперь вот, потерявши, и плачем, и почти всем нам до того хочется  возвратиться в Испанию, что большинство из тех, кто, как, например, я, знает  испанский язык, – а таких много, – возвращается обратно, бросив на  произвол судьбы жен и детей: так мы любим Испанию. И теперь я знаю по себе, что  недаром говорится: «Нет ничего слаще любви к отечеству». Ну так вот, покинул я  наше село и перебрался во Францию, и хотя нас встретили там радушно, у меня,  однако ж, явилось желание посмотреть и другие края. Сначала я побывал в Италии,  а потом очутился в Германии, и вот там мне показалось привольнее, оттого что  местные жители на разные мелочи не обращают внимания: каждый живет как хочет,  ибо почти во всей стране существует свобода совести. Я снял дом в одном  местечке близ Аугсбурга, а затем пристал к этим паломникам, которые ежегодно  толпами отправляются на поклонение святым местам в Испанию, оттого что Испания  – это для них вторая Америка, источник вернейшей наживы и вполне определенного  заработка. Они имеют обыкновение обходить всю страну вдоль и поперек, и нет  такого местечка, откуда бы они ушли, как говорится, не солоно хлебавши и  заработав меньше одного реала деньгами, так что к концу путешествия у них  образуется более ста эскудо чистой прибыли, каковые они выменивают потом на  золото, а золото вделывают в посохи, либо зашивают в подкладку пелерины, вообще  пускаются на какую-нибудь хитрость и, несмотря на заставы и таможни, проносят  его через границу. И вот, Санчо, я собираюсь теперь выкопать клад, который я в  свое время зарыл в землю, а закопал я его за селом – значит, нет для меня тут  никакого риска; потом из Валенсии напишу жене и детям, может статься, и сам  съезжу за ними (я знаю, что они в Алжире) и постараюсь переправить их сначала в  какую-либо французскую гавань, оттуда в Германию, а уж там как господь  даст, – рассудил же я так потому, Санчо, что знаю наверное: дочка моя  Рикота и жена моя Франсиска Рикоте – христианки и католички, а я хоть и не  католик, все же во мне более христианского, нежели мавританского, и я вечно  молю бога, чтобы он открыл мне очи разума и научил, как должно ему служить.  Одно меня удивляет: не понимаю, почему мои жена и дочь предпочли выехать в  Берберию, а не во Францию, где они могли бы жить по-христиански.    

На это Санчо ему сказал:    

– Послушай, Рикоте: ведь это не от них зависело, их  увез с собой твой шурин Хуан Тьопьейо, а он – умный мавр, и уж он их отвез,  должно полагать, в надежное место. И еще я хочу тебе сказать одну вещь: сдается  мне, что зря ты будешь искать свой клад, потому у нас прошел слух, будто у  шурина твоего и у жены при таможенном досмотре отобрали много жемчуга и золотых  монет.    

– Все это вполне вероятно, – заметил  Рикоте, – но только я убежден, Санчо, что клада мои родные не трогали:  ведь я, боясь, как бы из того не вышло беды, не открыл им, где он зарыт, и вот  если ты, Санчо, согласишься пойти со мной и помочь мне выкопать его и спрятать,  я дам тебе двести эскудо, – они тебе пригодятся на твои нужды, а мне  известно, что ты очень даже нуждаешься.    

– Я бы тебе помог, – ответил Санчо, – но я  нимало не корыстолюбив, иначе я нынче утром не выпустил бы из рук одной  должности, – останься же я на ней, так у меня стены в доме были бы  золотые, а через полгода ел бы я на серебре. Да и потом помогать врагам его  величества – это, по моему разумению, измена, и оттого не только что за двести  эскудо, которые ты мне обещаешь, но если б ты даже чистоганом выложил сейчас  передо мной все четыреста, и то бы я с тобой не пошел.    

– А от какой должности ты отказался, Санчо? –  спросил Рикоте.    

– Я отказался от губернаторства на острове, –  объявил Санчо, – да еще на таком острове, какого, сказать по чести, днем с  огнем не сыщешь.    

– А где же этот остров? – осведомился Рикоте.    

– Где? – переспросил Санчо. – В двух милях  отсюда, и зовется он островом Баратарией.    

– Помилуй, Санчо, – возразил Рикоте, –  острова бывают среди моря, а на суше никаких островов нет.    

– Как так нет? – воскликнул Санчо. – Говорят  тебе, друг Рикоте, что нынче утром я оттуда выехал, а еще вчера управлял им,  как хотел, будто стрелок – своим луком, однако ж со всем тем я его бросил,  потому должность губернатора показалась мне опасной.    

– Сколько же ты на губернаторстве заработал? –  спросил Рикоте.    

– Заработал я вот что, – отвечал Санчо: – Я  уразумел, что гожусь управлять разве только стадами и что за богатство, которое  можно нажить на губернаторстве, человек платит покоем и сном, и не только сном,  но и пищей, потому на островах губернаторы едят мало, особливо ежели при них  состоят лекари, которые следят за их здоровьем.    

– Я тебя не понимаю, Санчо, – признался  Рикоте, – но только кажется мне, что ты порешь дичь: ну кто тебе мог  доверить управление островом? Неужто не нашлось на свете людей, более для этого  подходящих? Что ты, Санчо, опомнись! Лучше, повторяю, подумай, не пойти ли тебе  все-таки со мной и не помочь ли открыть клад, а ведь это и в самом деле клад:  так много я там припрятал, и опять повторяю: я дам тебе столько, что ты станешь  жить безбедно.    

– Я тебе уже сказал, Рикоте, что не желаю, –  объявил Санчо. – Скажи спасибо, что я тебя не выдам, а теперь – час  добрый, ступай своей дорогой, а я поеду своей: я хорошо знаю, что и с праведно  нажитым иногда расстаешься, а с неправедно нажитым беды не оберешься.    

– Не хочешь – как хочешь, Санчо, – молвил  Рикоте. – Ты мне вот что скажи: когда моя жена, дочь и шурин уезжали, ты  был в это время дома?    

– Как же, был, – отвечал Санчо, – и могу тебе  сказать, что сколько ни было в селе народу, все выбежали поглядеть на твою дочь  – до того она пригожа, и все говорили, что такой красавицы на всем свете не  сыщешь. А она плакала, обнимала подруг своих, приятельниц и всех, кто подходил  к ней проститься, и просила помолиться за нее богу и царице небесной, и таково  жалостно это у нее выходило, что даже я – и то всплакнул, а ведь я не сказать  чтоб уж очень был плаксивый. И даю тебе слово, что многим хотелось спрятать ее  или похитить по дороге, да только боялись нарушить королевский указ.[485]  Всех более, однако ж, волновался дон Педро Грегорьо, – ты его знаешь: молодой  парень, богатый наследник, – говорят, он твою дочь любил, и с тех пор, как  она уехала, он больше к нам в село не показывался, и мы все думаем, что он  поехал следом за ней, с тем чтобы выкрасть ее, однако ж пока о них ни слуху ни  духу.    

– Я давно уже чуял недоброе, – признался  Рикоте, – чуял, что этот дворянин без ума от моей дочери, но я был так  уверен в строгих правилах Рикоты, что его любовь нимало меня не тревожила: ты,  верно, слышал, Санчо, что мавританки редко, а вернее сказать, никогда, не  связывают себя узами любви с чистокровными христианами, у моей же дочери на уме  не столько любовь, сколько божественное, и она, думается мне, не обратит  внимания на домогательства богатого этого наследника.    

– Дай бог, – заметил Санчо, – а то им обоим  пришлось бы худо. Ну, а теперь, друг Рикоте, отпусти меня: я хочу засветло  приехать к моему господину Дон Кихоту.    

– Поезжай с богом, брат Санчо, спутники мои уже  шевелятся, и нам также время трогаться в путь.    

Тут они обнялись, Санчо взобрался на своего серого, Рикоте  оперся на свой посох, и они расстались.    

     

    

 Глава LV    

     

О том, что произошло с Санчо в дороге, равно как и о других  прелюбопытных вещах    

     

    

     

Санчо из-за встречи с земляком своим Рикоте замешкался в  дороге и не успел в тот же день добраться до герцогского замка: он уже был от  него в полумиле, когда настала ночь, темная и непроглядная, а как дело  происходило летом, то он не чрезмерно этим огорчился и, порешив ждать до утра,  свернул с дороги, но такова уж была его горькая и злосчастная доля, что, ища,  где бы поудобнее расположиться, он и его серый провалились в глубокое и  наимрачнейшее подземелье, находившееся среди неких весьма древних развалин, и  во время падения Санчо начал горячо молиться богу, полагая, что лететь ему  теперь до самой преисподней. Однако вышло не так, ибо на расстоянии немногим  более трех саженей от земной поверхности серый ощутил под собою твердую почву,  Санчо же удержался на его спине, не получив не только увечья, но даже и повреждения.  Он, затаив дыхание, ощупывал себя, чтобы удостовериться, невредим ли он и нет  ли где какой царапины, когда же убедился, что жив и здоров, то долго-долго  потом благодарил творца за оказанную милость: ведь до того он был совершенно  уверен, что от него останется мокрое место. Засим он ощупал руками стены  подземелья, чтобы удостовериться, нельзя ли без посторонней помощи отсюда  выкарабкаться; стены, однако ж, оказались гладкие, без малейшего выступа, каковому  обстоятельству Санчо весьма опечалился, особливо когда услышал, что серый тихо  и жалобно стонет, и стонал он не попусту, не от дурной привычки, а потому, что  и в самом деле упал не весьма удачно.    

– Ах! – воскликнул тут Санчо Панса. – Сколько  неожиданных происшествий на каждом шагу случается с теми, что живут на этом  злополучном свете! Придет ли кому в голову, что человек, который вчера еще  занимал должность губернатора острова и повелевал прислужниками своими и  вассалами, нынче будет погребен в яме, и не найдется никого, кто бы его  выручил, не найдется такого слуги и такого вассала, который пришел бы ему на  помощь? Видно, погибать нам здесь с голодухи, и мне, и моему ослу, если только  мы раньше еще не помрем, он – от своих ушибов и увечий, а я – с тоски. Нет уж,  мне не будет такой удачи, как моему господину Дон Кихоту Ламанчскому: в пещере  этого самого заколдованного Монтесиноса, куда он сошел и спустился, его приняли  лучше, нежели в собственном доме, – его, можно сказать, ждали накрытый  стол и постеленная постель. Взору его явились в этой пещере прекрасные и  умиротворяющие видения, а я здесь увижу, должно полагать, одних только жаб да  змей. Несчастный я человек, вот до чего меня довели вздорные мои затеи! Отсюда  уж, – если бог захочет, чтобы меня нашли, – извлекут только мои  косточки, гладкие, белые и обглоданные, вместе с костями доброго моего серого,  и вот по ним-то, может статься, и догадаются, кто мы такие, – по  крайности, догадаются те, которые знают, что Санчо Панса никогда не расставался  со своим ослом, а осел – с Санчо Пансою. Опять скажу: горемычные мы с моим  ослом! Видно, уж такая наша несчастная доля: не суждено нам умереть на родине,  среди своих близких, – ведь если бы там с нами и стряслась беда  непоправимая, то все-таки сыскались бы люди, которые нас пожалели бы и в смертный  наш час закрыли бы нам глаза. Ах, товарищ и друг мой! Как дурно я тебя  отблагодарил за верную твою службу! Прости меня и, как только можешь, умоляй  судьбу, чтобы она избавила нас обоих от несносной этой напасти: за это я обещаю  возложить тебе на голову лавровый венок, так что ты будешь похож на увенчанного  лаврами поэта, и стану выдавать тебе удвоенную порцию овса.    

Так сетовал Санчо Панса, осел же слушал его, не говоря ни  слова, – в столь затруднительном и бедственном положении находилось  несчастное четвероногое. Вся ночь прошла у них в тяжких стонах и слезных  жалобах, и наконец настал день, при блеске и сиянии коего Санчо убедился, что  выбраться из этого колодца без посторонней помощи совершенно немыслимо, и он  снова начал стонать и кричать, полагая, что кто-нибудь да услышит его, но глас  его был гласом вопиющего в пустыне, ибо во всей округе некому было его  услышать, и тогда Санчо утратил всякую надежду на спасение. Серый по-прежнему  лежал навзничь – Санчо Панса еле-еле поднял его, ибо серый с трудом мог  держаться на ногах; затем Санчо вынул из дорожной сумы, разделившей его судьбу  и совершившей падение вместе с ним, кус хлеба и протянул его ослу, осел же от  такового даяния не отказался, а Санчо ему при этом молвил, словно тот в  состоянии был его понять:    

– С хлебушком нипочем и горюшко.    

В это самое время он заприметил в стене подземелья  отверстие, в которое, пригнувшись и скорчившись, мог пролезть человек. Санчо  Панса бросился к этой стене и, съежившись, проник в отверстие, а проникнув,  увидел, что оно длинное и, чем далее, тем становится шире; рассмотреть же  отверстие ему удалось благодаря солнечному лучу, который, пробиваясь как бы  сквозь крышу, все внутри освещал. Еще он увидел, что далее отверстие все  расширяется и переходит во вторую просторную пещеру; увидев же все это, он  возвратился к своему ослу, а затем начал камнем прочищать отверстие, и оно так  увеличилось, что немного погодя через него легко можно было провести осла;  Санчо только этого и нужно было: он взял осла за недоуздок и двинулся подземным  ходом вперед в расчете на то, что с другой стороны окажется выход. Порою он шел  в полумраке, порою – в полнейшей тьме, и все время – в страхе.    

«Боже всемогущий, помоги мне! – говорил он про  себя. – Для меня это сущее злоключение, а для господина моего Дон Кихота  это, должно полагать, было бы изрядным приключением. Он бы, уж верно, принял  эти пропасти и подземелья за цветущие сады и дворцы Гальяны[486] и питал надежду,  что за этими мрачными теснинами пред ним откроется цветущий луг, а я,  злосчастный, скудоумный и малодушный, я каждую секунду ожидаю, что под ногами у  меня внезапно разверзнется новая бездна, еще поглубже этой, и меня поглотит.  Беда, когда приходит одна, это еще не беда».    

Таким-то образом и в подобных мыслях Санчо прошел, как ему  показалось, немногим более полумили и наконец различил слабый свет, похожий на  дневной: неведомо откуда пробиваясь, он указывал на то, что путь сей,  представлявшийся Санчо путем на тот свет, на самом деле свободен.    

Здесь Сид Ахмет Бен-инхали его оставляет и обращается к Дон  Кихоту, а Дон Кихот тем временем в радостном волнении ожидал поединка с  соблазнителем дочери доньи Родригес, за честь которой, столь вероломно  поруганную и опороченную, он намеревался вступиться. Но вот как-то утром Дон  Кихот, выехав из замка, чтобы поучиться и поупражняться перед предстоящим  сражением, погнал Росинанта карьером или, точнее, коротким галопом, Росинантовы  же копыта очутились возле самого подземелья, и не натяни Дон Кихот изо всех  своих сил поводья, он свалился бы туда неминуемо. Так или иначе, он удержал Росинанта  и не свалился; подъехав чуть-чуть ближе, он, не сходя с коня, стал осматривать  яму, и в то время, как он ее осматривал, снизу до него донеслись громкие крики;  тут он насторожился и в конце концов уловил и разобрал, что именно из глубины  кричали:    

– Эй вы, там, наверху! Неужто не найдется среди вас  христианина, который меня бы услышал, или сострадательного рыцаря, который  смилостивился бы над заживо погребенным грешником, над злополучным губернатором  без губернаторства?    

Дон Кихоту показалось, что это голос Санчо Пансы, и это его  поразило и озадачило; и, сколько мог возвысив голос, он спросил:    

– Кто там внизу? Кто это плачется?    

– Кому же тут быть и кому еще плакаться, –  послышалось в ответ, – как не бедняге Санчо Пансе, за свои грехи и на свое  несчастье назначенному губернатором острова Баратарии, а прежде состоявшему в  оруженосцах у славного рыцаря Дон Кихота Ламанчского?    

При этих словах Дон Кихот пришел в совершенное изумление и  остолбенел; он вообразил, что Санчо Панса умер и что в этом подземелье томится  его душа; и, волнуемый этою мыслью, он заговорил:    

– Заклинаю тебя всем, чем только может заклинать  правоверный христианин: скажи мне, кто ты таков, и если ты неприкаянная душа,  скажи, что я могу для тебя сделать, ибо хотя призвание мое состоит в том, чтобы  покровительствовать и помогать несчастным, живущим в этом мире, однако ж я  готов распространить его и на то, чтобы вызволять и выручать обездоленных,  отошедших в мир иной, если только они сами не властны себе помочь.    

– Узнаю по речам моего господина Дон Кихота  Ламанчского, – послышалось в ответ, – да и голос, без сомнения, его.    

– Да, я тот самый Дон Кихот, коего призвание –  вызволять и выручать из бед живого и мертвого, – подтвердил Дон  Кихот. – А посему скажи мне, кто ты таков, – ты, приведший меня в недоумение,  ибо если ты мой оруженосец Санчо Панса, и ты умер, и тебя не утащили бесы, и по  милости божией ты находишься в чистилище, то святая наша матерь  римско-католическая церковь знает такие заупокойные молитвы, которые избавят  тебя от мук, претерпеваемых тобою ныне, и я, со своей стороны, буду о том  хлопотать и готов пожертвовать ради этого своим достоянием. Итак, назови же  себя и скажи, кто ты таков.    

– Ей-ей, – послышалось в ответ, – клянусь  рождением того, кого только милость ваша, сеньор Дон Кихот Ламанчский, назвать  захочет, что я оруженосец ваш Санчо Панса и что я за всю мою жизнь ни разу еще  не умирал, – мне только пришлось оставить губернаторство по причинам и обстоятельствам,  о которых сейчас не время рассказывать, а нынче ночью я свалился в это подземелье  вместе с моим серым, – он может это подтвердить: ведь он здесь, налицо.    

И что бы вы думали: осел, будто поняв, о чем говорит Санчо,  в ту же секунду заревел, да так громко, что это отозвалось во всей пещере.    

– Превосходный свидетель! – воскликнул Дон  Кихот. – Я узнаю его рев, как если б он был моим родным сыном, да и твой  голос, милый Санчо, мне также знаком. Погоди, я сейчас поеду в герцогский  замок, – он отсюда недалеко, – и приведу с собой людей: они тебя  вытащат из этого подземелья, куда ты попал, должно полагать, за грехи.    

– Поезжайте, ваша милость, – молвил Санчо, –  и, ради господа бога, возвращайтесь скорее: я не могу перенести этой мысли, что  я заживо погребен, и умираю от страха.    

Дон Кихот с ним расстался и, приехав в замок, рассказал их  светлостям о случае с Санчо Пансою, чем привел их в немалое изумление; они  тотчас же догадались, что Санчо провалился в одно из отверстий, ведущих в  подземный ход, который еще в незапамятные времена был в тех местах проложен, но  они не могли взять в толк, как это Санчо расстался с губернаторством, не уведомив  их о своем приезде. Были пущены в дело, как говорится, веревки и канаты,  и ценою великих усилий множества людей в конце концов удалось извлечь и серого,  и Санчо Пансу из мрака на солнечный свет. Некий студент посмотрел на Санчо и  сказал:    

– Вот так следовало бы удалять с должностей всех дурных  правителей – точь-в-точь как этого греховодника, вылезшего из глубокой  пропасти: он голоден, бледен и, сколько я понимаю, без единого гроша в кармане.    

Санчо, послушав такие речи, молвил:    

– Назад тому дней восемь или десять я, господин  клеветник, вступил в управление островом, который был мне пожалован, и за все  это время я даже хлеба – и того вволю не видел. За это время меня измучили  лекари, а враги переломали мне все кости. Я и взяток не брал, и податей не  взимал, а когда так, то, думается мне, я заслужил, чтобы со мной расстались  по-другому, ну да человек предполагает, а бог располагает; господь знает, что  для нас лучше и что каждому из нас положено, дают – бери, а бьют – беги, а грех  да беда всегда рядом, потому сейчас у тебя дом – полная чаша, ан глядь – хоть  шаром покати. И довольно об этом: бог правду видит, а я лучше помолчу, хотя мог  бы еще кое-что сказать.    

– Не сердись, Санчо, и не огорчайся: мало ли что про  тебя скажут, а то ведь этому конца не будет. Лишь бы у тебя совесть была чиста,  а там пусть себе говорят, что хотят, пытаться же привязать языки сплетникам –  это все равно что загородить поле воротами. Если правитель уходит со своего  поста богатым, говорят, что он вор, а коли бедняком, то говорят, что он  простофиля и глупец.    

– Могу ручаться, – заметил Санчо, – что  кого-кого, а меня-то, уж верно, признают за дурака, а не за вора.    

Сопровождаемые мальчишками и всяким иным людом, Дон Кихот и  Санчо, все еще ведя этот разговор, приблизились к замку, где их уже поджидали в  галерее герцог и герцогиня, однако, прежде чем подняться к герцогу, Санчо  самолично устроил серого в стойле, ибо, по его словам, серый ночевал в  гостинице и ему там было очень плохо, и только после этого поднялся на галерею  к герцогской чете и, преклонив пред нею колена, заговорил:    

– Сеньоры! Не за какие-либо с моей стороны заслуги, а  единственно потому, что такова была воля ваших светлостей, я был назначен  управлять вашим островом Баратарией, и как голяком я туда явился, так голяком и  удалился. Хорошо ли, плохо ли я управлял – на то есть свидетели: что им бог на  душу положит, то они вам и расскажут. Я разрешал спорные вопросы, выносил приговоры  и вечно был голоден, оттого что на этом настаивал доктор Педро Нестерпимо,  родом из Учертанарогеры, лекарь островной и губернаторский. Ночью на нас напали  враги, опасность была велика, но в конце концов островитяне, пошли им господь  столько здоровья, сколько в их словах правды, объявили, что благодаря твердости  моего духа они своей свободы не отдали и одержали полную победу. Коротко  говоря, за это время я взвесил все тяготы и обязанности, с должностью  губернатора сопряженные, и пришел к заключению, что плечи мои их не выдержат:  эта ноша не для моего хребта и стрелы эти не для моего колчана, вот почему я  надумал, прежде чем меня сбросят, самому бросить губернаторство, и вчера утром  я покинул остров таким, каким увидел его впервые – с теми же самыми улицами,  домами и кровлями, какие были, когда я туда вступил. Ни у кого я не брал взаймы  и ни в каких прибылях не участвовал, и хоть я и думал было издать несколько  полезных законов, но так и не издал: все равно, мол, никто соблюдать их не  будет, значит, издавай не издавай – толк один. Как я уже сказал, покинул я  остров безо всякой свиты, – вся моя свита состояла из одного только серого, –  дорогой свалился в подземелье, начал оттуда выбираться и наконец нынче утром  при свете солнца отыскал выход, но только не слишком удобный, так что, не пошли  мне господь сеньора Дон Кихота, я бы там оставался до скончания века. Ну так  вот, ваши светлости, перед вами губернатор ваш Санчо Панса, который из тех  десяти дней, что он прогубернаторствовал, извлек только одну прибыль, а именно:  он узнал, что управление не то что одним островом, а и всем миром не стоит  медного гроша. Приобретя же таковые познания, я лобызаю стопы ваших милостей, а  засим, как в детской игре, когда говорят: «Ты – прыг, а я сюда – скок», прыг с  моего губернаторства и перехожу на службу к моему господину Дон Кихоту, потому  на этой службе мне хоть и страшновато бывает, да зато хлеб-то я, по крайности,  ем досыта, а мне – хоть морковками, хоть куропатками – только быть бы сытым.    

На сем окончил пространную свою речь Санчо, Дон Кихот же все  время боялся, как бы он не наговорил невесть сколько всякой ерунды, но когда  Дон Кихот убедился, что Санчо уже кончил, а ерунды наговорил совсем мало, то  мысленно возблагодарил бога; герцог между тем обнял Санчо и сказал, что он  весьма сожалеет, что Санчо так скоро ушел с должности губернатора, но что он,  со своей стороны, примет меры, чтобы в его владениях для Санчо подыскали  какую-нибудь другую должность, менее тягостную и более выгодную. Герцогиня  также обняла Санчо и велела его накормить, ибо у него был вид человека не весьма  бодрого и еще менее упитанного.    

     

    

 Глава LVI    

     

О беспримерном и доселе невиданном поединке между Дон  Кихотом Ламанчским, вступившимся за честь дочери дуэньи доньи Родригес, и  лакеем Тосилосом    

     

    

     

Их светлости с самого начала не раскаивались, что сыграли шутку  с Санчо Пансой, дав ему погубернаторствовать; когда же к ним в тот самый день  явился домоправитель и обстоятельнейшим образом доложил почти обо всех словах и  поступках, за эти дни губернатором сказанных и совершенных, а в заключение  живописал набег неприятельских войск, испуг Санчо и его отъезд, то они получили  от всего этого немалое удовольствие. Засим, согласно истории, настал день поединка,  и герцог, несколько раз предупредив лакея своего Тосилоса, как должно  обходиться с Дон Кихотом, дабы одолеть его, не убив и не ранив, приказал снять  с копий железные наконечники; Дон Кихоту же он пояснил, что по законам  христианской веры, которые он-де свято соблюдает, нельзя допустить, чтобы эта  битва была сопряжена с таким риском и опасностью для жизни, – хорошо еще,  что он, герцог, не чинит препятствий к тому, чтобы сражение состоялось на его  земле, и это, мол, уже много: ведь тем самым он нарушает постановление  святейшего собора, подобные единоборства воспрещающее, однако чрезмерно  жестоких условий боя, и без того уже, дескать, лютого, он не допустит. В ответ  Дон Кихот объявил, что его светлость вольна распоряжаться устройством поединка,  как ей будет угодно, он же, дескать, согласен на любые условия. Наконец ужасный  день настал; по распоряжению герцога на площади перед замком был сооружен обширный  помост для судей поединка, а также для обеих истиц, матери и дочери, и со всех  окрестных сел и деревень сбежалась огромная толпа поглядеть на необыкновенный  бой, в здешних краях ни в былое, ни в теперешнее время невиданный и неслыханный.    

Первым появился на арене и поле битвы церемониймейстер; он  обошел и осмотрел все место поединка, чтобы удостовериться, нет ли какого  подвоха, чего-либо глазу не видного, обо что можно споткнуться и упасть. Затем  появились и заняли свои места обе женщины в покрывалах, закрывавших им все  лицо; прибытие Дон Кихота на место боя вызвало у них сильное волнение. Не в  долгом времени при звуках труб на краю арены показался достославный лакей  Тосилос с опущенным забралом, весь закованный в броню, облаченный в  непроницаемые и сверкающие доспехи, верхом на могучем коне, под которым дрожала  земля; конь его, серый в яблоках, мохноногий, с крутыми боками, был,  по-видимому, фризской породы.[487]  Доблестный сей боец получил от своего господина герцога точные указания, как  ему надлежит вести себя с доблестным Дон Кихотом Ламанчским, и был  предуведомлен, что убивать Дон Кихота ни в коем случае не должно, –  напротив того, Тосилосу внушено было, чтобы он постарался уклониться от первой  же сшибки: тем самым он-де предотвратит смертельный исход, какового, мол, не  избежать, коль скоро они на полном скаку налетят друг на друга. Тосилос объехал  арену и, приблизившись к помосту, где восседали обе женщины, некоторое время  смотрел, не отрываясь, на ту, что требовала его себе в мужья. Распорядитель, стоявший  рядом с Тосилосом, подозвал Дон Кихота, уже въехавшего на арену, и спросил  женщин, согласны ли они, чтобы Дон Кихот выступил на их защиту. Они ответили,  что согласны и что, как бы Дон Кихот в сем случае ни поступил, все встретит с  их стороны одобрение безусловное и безоговорочное. Тем временем герцог с  герцогинею заняли места в галерее, выходившей на арену, которую плотным кольцом  окружил народ, жаждавший поглядеть на доселе невиданный жестокий бой. По  условию поединка в случае победы Дон Кихота его противник должен был жениться  на дочери доньи Родригес, в случае же его поражения ответчик почитал себя  свободным от данного слова, и никакого другого удовлетворения от него уже не требовалось.    

Церемониймейстер поделил между ними солнечный свет и указал  каждому его место. Забили барабаны, воздух наполнился звуком труб, от гула  застонала земля; зрители испытывали разнообразные чувства: иным становилось  страшно, другие не без любопытства ожидали, какова будет развязка – счастливая  или же, напротив, неблагополучная. Дон Кихот всецело отдался под покровительство  господа бога и сеньоры Дульсинеи Тобосской, и теперь он ждал лишь условного  знака, чтобы начать бой, меж тем как лакей наш думал совсем о другом, и сейчас  я скажу, о чем именно.    

Когда он взглянул на свою врагиню, то, по всей вероятности,  она показалась ему прекраснейшею из женщин, каких он когда-либо видел, а тот  слепенький мальчик, коего принято у нас называть Амуром, положил не упускать  представившегося ему случая овладеть душою лакея и занести ее в список своих  жертв; того ради, оставшись незамеченным, он тихохонько подкрался, всадил  бедному лакею в левый бок предлинную стрелу, и стрела насквозь пронзила ему  сердце; и он мог совершить это беспрепятственно, ибо Амур – невидимка: он  входит и выходит куда и откуда хочет, никому не отдавая отчета в своих  поступках. И вот знак к началу боя был подан, а лакей наш все еще находился в  состоянии восторга, помышляя о красоте той, которая уже успела его пленить, и  потому не слыхал звука трубы, Дон Кихот же, напротив, едва услышав этот звук,  тотчас бросился вперед и во всю Росинантову прыть помчался на врага; и тогда  верный его оруженосец Санчо, видя, что он бросается в бой, громогласно возопил:    

– Помоги тебе бог, краса и гордость странствующих  рыцарей! Пошли тебе господь победу, ибо правда на твоей стороне!    

А Тосилос, хотя и видел, что Дон Кихот мчится прямо на него,  однако же ни на шаг не сдвинулся с места – он только громким голосом стал звать  распорядителя, и, как скоро распорядитель к нему приблизился, дабы узнать, в  чем состоит дело, Тосилос сказал ему:    

– Сеньор! Не для того ли устроен поединок, чтобы  решить, должен я или не должен жениться на этой девушке?    

– Для этого самого, – ответили ему.    

– В таком случае, – объявил лакей, – я боюсь  угрызений совести, ибо я возьму на душу великий грех, коли буду продолжать  биться. Одним словом, я признаю себя побежденным и объявляю, что хочу как можно  скорее жениться на этой девушке.    

Подивился распорядитель речам Тосилоса, но как он был одним  из участников этой затеи, то и не нашелся, что ответить. Дон Кихот, видя, что  его противник не двигается ему навстречу, остановился на полпути. Герцог не мог  взять в толк, отчего битва не начинается; когда же распорядитель передал ему  слова Тосилоса, то это его крайне удивило и возмутило. Тосилос между тем  подъехал к помосту и, обратясь к донье Родригес, заговорил громким голосом:    

– Сеньора! Я готов жениться на вашей дочери и не  намерен добиваться тяжбами и схватками того, чего можно достигнуть миром, не  подвергая себя смертельной опасности.    

Услышав это, доблестный Дон Кихот объявил:    

– Когда так, то я могу считать, что я свободен и не  связан более обещанием. Пусть они себе женятся в добрый час, а что господь бог  посылает, то и апостол Петр благословляет.    

Герцог спустился с галереи и, приблизившись к Тосилосу,  молвил:    

– Правда ли, рыцарь, что вы признаете себя побежденным  и, боясь угрызений совести, вознамерились жениться на этой девушке?    

– Так, сеньор, – подтвердил Тосилос.    

– Правильно делает, – заметил тут Санчо, –  поменьше дерись да почаще мирись.    

Тосилос, развязывавший в это время шлем, позвал на помощь,  оттого что ему, так долго пребывавшему в столь тесном помещении, нечем  становилось дышать. В ту же минуту с него сняли шлем, и взорам присутствовавших  открылось и представилось лицо лакея. Тут донья Родригес и ее дочь завопили  истошными голосами:    

– Чистый обман это! Это чистый обман! Вместо настоящего  моего жениха нам подсунули Тосилоса, лакея сеньора герцога! Прошу защиты у бога  и короля от такого коварства, чтобы не сказать – подлости!    

– Успокойтесь, сеньора, – молвил Дон Кихот, –  здесь нет ни коварства, ни подлости, а если и есть, то повинен в том не герцог,  а злые волшебники, меня преследующие: позавидовав славе, которую я стяжал себе  этою победою, они устроили так, что жених ваш стал похож лицом на человека,  коего вы называете лакеем герцога. Послушайтесь моего совета и, невзирая на  коварство недругов моих, выходите за него замуж, ибо не подлежит сомнению, что  это тот самый, которого вы бы хотели иметь своим мужем.    

Герцог, слушая такие речи, чувствовал, что вот сейчас вся  его досада выльется в громкий смех.    

– С сеньором Дон Кихотом творятся такие необыкновенные  вещи, – сказал он, – что я готов поверить, что это не один из моих  лакеев, а кто-то еще. Впрочем, давайте прибегнем вот к какой хитрости и уловке:  отложим свадьбу, с вашего позволения, на две недели, а этого молодчика, который  кажется нам подозрительным, будем держать под замком: быть может, за это время  к нему вернется прежний его облик, ибо ненависть волшебников к Дон Кихоту вряд  ли будет долго продолжаться, тем более что от всех этих коней и превращений они  немного выигрывают.    

– Ах, сеньор! – воскликнул Санчо. – У этих  разбойников такова привычка и таков обычай: подменять все, что имеет  касательство к моему господину. Одного рыцаря, которого он не так давно одолел  и которого зовут Рыцарем Зеркал, они преобразили в бакалавра Самсона Карраско,  нашего односельчанина и большого нашего друга, а сеньору Дульсинею они же  обратили в простую мужичку, – вот почему я полагаю, что лакей этот так  лакеем и помрет.    

Тут заговорила дочка Родригес:    

– Кто б ни был тот, кто просит моей руки, я все же ему  за это признательна: лучше быть законной женой лакея, чем обманутой любовницей  дворянина, – впрочем, тот, кто обманул меня, вовсе не дворянин.    

Все эти разговоры и происшествия кончились, однако ж, тем,  что Тосилоса лишили свободы, чтобы поглядеть, чем кончится его превращение; все  единогласно признали Дон Кихота победителем, хотя многие были огорчены и  опечалены тем, что противники в долгожданном этом бою не разрубили себя на части, –  так же точно бывают огорчены мальчишки, когда не появляется приговоренный к  повешению, оттого что его простил истец или же помиловал суд. Толпа разошлась,  герцог и Дон Кихот направились в замок, Тосилоса заключили под стражу, донья же  Родригес с дочкой были в совершенном восторге, что, так или иначе, дело  кончится свадьбой, а равно и Тосилосу только этого и было нужно.    

     

    

 Глава LVII,    

     

повествующая о том, как Дон Кихот расстался с герцогом, а  также о том, что произошло между ним и бойкой и бедовой Альтисидорой, горничной  девушкой герцогини    

     

    

     

Дон Кихот уже начинал тяготиться тою праздною жизнью, какую  он вел в замке; он полагал, что с его стороны это большой грех – предаваясь  лени и бездействию, проводить дни в бесконечных пирах и развлечениях, которые  для него, как для странствующего рыцаря, устраивались хозяевами, и склонен был  думать, что за бездействие и праздность господь с него строго взыщет, –  вот почему в один прекрасный день он попросил у их светлостей позволения  уехать. Их светлости позволили, не преминув, однако ж, выразить глубокое свое  сожаление по поводу его отъезда. Герцогиня отдала Санчо Пансе письмо его жены,  и тот, обливая его слезами, сказал себе:    

– Кто бы мог подумать, что смелые мечты, которые  зародились в душе у моей жены Тересы Панса, как скоро она узнала про мое  губернаторство, кончатся тем, что я снова вернусь к пагубным приключениям моего  господина Дон Кихота Ламанчского? А все-таки я доволен, что моя Тереса в грязь  лицом не ударила и послала герцогине желудей, потому как если б она их не  послала, а тут еще я вернулся не в духе, то вышло бы невежливо. Радует меня и  то, что подарок этот нельзя назвать взяткой: когда она его посылала, я уже был  губернатором, и тут ничего такого нет, если за доброе дело чем-нибудь  отблагодарить, хотя бы и пустячком. Да ведь и впрямь: голяком я вступил в  должность губернатора, голяком и ушел, и могу сказать по чистой совести, а  чистая совесть – это великое дело: «Голышом я родился, голышом весь свой век  прожить ухитрился».    

Так рассуждал сам с собою Санчо в день своего отъезда, Дон  Кихот же, накануне вечером простившись с их светлостями, рано утром, облаченный  в доспехи, появился на площади перед замком. С галереи на него глазели все  обитатели замка; герцог и герцогиня также вышли на него посмотреть. Санчо  восседал на своем сером, при нем находились его дорожная сума, чемодан и  съестные припасы, и был он рад-радехонек, оттого что герцогский домоправитель,  тот самый, который изображал Трифальди, вручил ему кошелек с двумя сотнями  золотых на путевые издержки, Дон Кихот же про это еще не знал. И вот, в ту самую  минуту, когда все взоры, как уже было сказано, обратились на Дон Кихота, из  толпы дуэний и горничных девушек герцогини, на него глядевших, внезапно  послышался голос бойкой и бедовой Альтисидоры, которая поразила слух присутствовавших  жалобной песней:    

     

О жестокосердый рыцарь!    

Отпусти поводья малость,    

Не спеши коня лихого    

Острой шпорой в бок ужалить.    

     

Не от алчного дракона    

Ты, неверный, убегаешь,    

Но от агницы, которой    

И овцой-то зваться рано.    

     

Изверг! Ты обидел деву,    

Краше коей не видали    

Ни в лесах своих Венера,    

Ни в горах своих Диана,    

     

Беглец Эней, Бирено беспощадный,[488]    

Сгинь, пропади, гори в аду с  Вараввой!