1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 
    
— Нет, конечно, как скажете, — пробормотал Кокотов, едва справившись со слюной, заполнившей рот.
    
— А что, служивый, посоветуете на горячее?
    
— Рекомендую-с фаршированную пулярку по-ливадийски.
    
— Во-от! Ее-то нам, милую, и неси! А еще кувшинчик морошкового морсу!
    
— Сию минуту-с!
    
— С водочкой не томи!
    
— Понимаю-с!
    
— Дмитрий Антонович, — осторожно упрекнул Кокотов, когда дверь за официантом задвинулась. — Нам еще в «Ипокренино» возвращаться!
    
— Да, действительно, я не подумал! — спохватился игровод и брякнул в колокол.
    
Почти тут же в щель просунулась голова путейца:
    
— Слушаю-с?
    
— Двести.
    
— Понимаю-с!
    
Чтобы унять томление, знакомое каждому, кто хоть раз ждал официанта со спасительной колбочкой на подносе, Жарынин вынул мобильник, откинул, поддев ногтем, черепаховую крышечку, хмурясь, выявил номер невежи, потревожившего его во время аудиенции, и нажал кнопку.
    
— Марго, в чем дело? Ты чуть не сорвала мне важные переговоры!.. Ну и что?.. У меня тоже сегодня плохой аппетит!.. И это все, что ты хотела мне сказать? Я выгоню тебя вместе с твоим мистером Шмаксом к чертовой матери!
    
Захлопнув телефон, он сначала строго глянул на соавтора, а затем благосклонно на стол, где уже расположились пузатый графинчик водки, кринка морса, а также разные закуски, включая икру в мельхиоровой кадушечке и грибки в деревянном бочоночке. Режиссер несколько мгновений смотрел на водку с нежной тоской, как на милого усопшего, потом нетвердой рукой, тщательно прицелившись, разлил «слезы императрицы» по рюмкам. Чокнулись. Глядя вдаль, игровод поднес рюмку к устам и опрокинул, резко дернув головой, будто запил таблетку. Немедленно закусив масленком, он несколько мгновений сидел неподвижно, прислушиваясь к целительным изменениям в организме, затем глубоко вздохнул, посветлел очами и вытер салфеткой пот с лысины. Кокотов, готовясь к триумфальной встрече с Натальей Павловной, выпил лишь полрюмки.
    
— Если в раю не будет водки с маринованными грибочками, я там не задержусь! — сообщил Жарынин, оживая.
    
— А как вы думаете, — жуя, спросил ехидный писатель, — мы сейчас все еще работаем над ошибками или уже достигли конечного варианта?
    
— Судя по качеству водки, мы в идеальной стадии! — не принимая иронии, отозвался игровод. — Сердце смирилось, мозг ясен. Эх, надо мне было еще в «Ипокренине» хлопнуть — я бы так не опростоволосился у этого поющего сенбернара! Знаете, Андрей Львович, с похмелья иногда чувствуешь себя метафизическим мерзавцем. А вы молодец! Хорошо поддаетесь дрессировке. Когда закончим сценарий, я верну вас в жесткий мир готовым к борьбе за существование. Давайте выпьем за победу! Мы с вами, мой одинокий бизон, сегодня спасли «Ипокренино» для человечества!
    
После второй рюмки, закушенной хрустящим соленым огурчиком, он совершенно воспрянул и жадно набросился на уху, поданную в серебристых судках с императорскими вензелями. Автор «Полыньи счастья» не отставал.
    
— Что же нам делать с вашим «Гипсовым трубачом»? — уминая расстегай, озаботился вдруг режиссер. — Идея, конечно, богатая, но не дается, буквально как фригидная кокетка! Надо что-то придумать, найти ход! Вы же писодей, напрягитесь!
    
— Даже и не знаю, — вздохнул Андрей Львович, вылавливая из ухи янтарные окатыши красной икры.
    
— А кто знает? Ну ничего: приедем, посажу вас под домашний арест и, пока не придумаете что-нибудь, не выпущу. Знаете, как Куприн писал?
    
— Как? — забеспокоился Кокотов.
    
— А вот как. Зарабатывал он очень хорошо, платили ему три рубля золотом за строчку. Деньги, доложу вам, немалые! Больше получали только Горький и Леонид Андреев, которому лично я и гривенника не дал бы. А писать Куприн не любил, как всякий нормальный литератор. Вот вы, Андрей Львович, любите писать?
    
— Нет, конечно… — соврал создатель семнадцати любовных романов.
    
— Я так и думал. И вот: жена с вечера хорошенько подпаивала Куприна, а утром запирала комнату, и пока он не напишет пять страниц, не выпускала. Но главное — не похмеляла. А трубы-то горят! — В голосе режиссера зазвенело свежее сострадание. — Что поделаешь, надо писать… Настрочит страничку, подсунет под дверь, ждет, мучается. Она же, гадина, пробежит глазками: «Э, Александр Иванович, халтуришь! Не считается!» И только убедившись в качестве материала, посылала к мужу горничную с подносом, на котором стоял запотевший графинчик водочки, а также тарелочка с разнообразной острой закуской. Вот как надо с вами — писателями! Так он и сочинил «Поединок», «Белого пуделя», «Суламифь»… Я вас тоже запру!
    
— Знаете, Дмитрий Антонович, — решился Кокотов, — есть у меня одна идея. Но даже не знаю…
    
— Рассказывайте! — приказал Жарынин, теплым взором смерив оставшуюся в графинчике водку.
    
— А если нам написать историю современной, тонкой, сложной женщины, попавшей от безысходности в сети лесбийской связи и вызволенной оттуда настоящим мужчиной, которому она когда-то поклялась в любви возле гипсового трубача. Как? — одним духом выпалил писодей.
    
— Да вы что в самом деле! — рявкнул игровод и швырнул ложку в тарелку с такой силой, что тройная царскосельская уха вышла из берегов и пролилась на скатерть. — Я вам не Тинто Брасс какой-нибудь!
    
— Но я… хотел…
    
— Не оправдывайтесь! Эта Обоярова вас погубит, обязательно погубит! Вы становитесь безысходным эротоманом.
    
— Но почему… безысходным?
    
— А каким же еще? Ладно, подумаю, как вам помочь!
    
— Не надо мне помогать!
    
— Не капризничайте — ешьте уху, она оттягивает! И снова хочется жить!
    
— Мне и так хочется жить, — желчно сообщил писатель.
    
— Знаете, в чем между нами разница?
    
— В чем?
    
— Вы пассивный оптимист. А я активный пессимист. Мир принадлежит активным пессимистам.
    
— Не надо меня классифицировать! — буркнул автор «Заблудившихся в алькове», ломая сочащуюся жиром пулярку.
    
— Ладно, не обижайтесь! Давайте по последней!
    
…Счет, принесенный на серебряном подносе, как успел зацепить глазом наблюдательный литератор, был смехотворно мал. Расплатившись, Жарынин заметил недоумение Кокотова и объяснил:
    
— Ресторан работает по ценам ведомственной столовой. А как же! Вы помните два эпизода, погубивших Советскую власть? Первый: на светофоре таксист въехал в зад черной «Волги» секретаря горкома партии, крышка багажника распахнулась, и потрясенные пешеходы увидели пакет с продовольственным заказом, из которого подло торчали два батона сырокопченой колбасы. Начались массовые волнения. А через два дня «Московские новости» напечатали меню столовой ЦК КПСС, где бутерброд с икрой стоил двадцать копеек. Узнав такое, народ взял штурмом цитадель марксизма на Старой площади, и социализм закончился. Однако, подарив нам всем благословенный капитализм, борцы за рынок для своего личного пользования, так сказать, в награду за годы лишений оставили себе немного социализма. В таком оазисе социализма мы с вами, друг мой, только что отобедали.
    
— А если напечатать меню «Царского поезда» в «МК» или позвонить в «Эго Москвы»? — мстительно предложил писодей.
    
— Бесполезно. Народ уже приучен к несправедливости, как испорченный пионер к содомии, и даже находит в этом удовольствие. Вы сыты?
    
— О да!
    
— Тогда в путь!
    
Покидая Управление конституционной стабильностью, соавторы, испившие изумительного морошкового морса, решили на дорожку поискать туалет, но заплутали и набрели на железную дверь с трафаретной надписью «Служебное помещение». Вход стерегли два огромных пятнистых спецназовца с ручными пулеметами наизготовку.
    
— Простите, где тут клозет? — светски спросил Жарынин.
    
Бойцы молча показали стволами в противоположную сторону.
    
— Вы поняли, поняли? — шептал режиссер, увлекая писодея подальше от грозных истуканов. — Там подземный ход! К американцам!
    
— Так это правда! Я думал, Мохнач нас разыгрывает!
    
— Конечно правда! Но вы никому ни-ни!
    
Взволнованные открытием, они едва не забыли о цели своих поисков… Пока шли к машине, игровод шумно вдыхал воздух и клялся, что сентябрь — его любимый месяц. Действительно, Москва переживала раннюю погожую осень, когда листва лишь начинает желтеть, тихо превращаясь в ароматный солнечный тлен. Люди были одеты почти по-летнему, но в лицах уже появилась безнадежная благодарность этим последним теплым денькам.
    
— А ничего, что мы… — Кокотов слегка щелкнул пальцем по кадыку.
    
— Не имеет значения. Какие буквы на моем номере?
    
— ЕКХ — прочел писодей: они как раз подошли к «Вольво».
    
— А что это значит?
    
— Что?
    
— Еду Как Хочу. Ясно?
    
В этот момент из писательского кармана донеслась «Песня Сольвейг», он вынул телефон: высветившиеся цифры были совершенно неизвестны.
    
— Алло!
    
— Андрей Львович, ну как, вам удалось? — спросил голос Натальи Павловны.
    
— Вы знаете мой номер? — от неожиданности он заговорил совсем не о том.
    
— Знаю.
    
— Откуда?
    
— Не важно. Я же шпионка. Ну, удалось? Нет? Стойте! Я сама догадаюсь. — Она замолчала, и стало слышно ее взволнованное дыхание. — Удалось. Ведь правда же?
    
— Да, удалось.
    
— О, вы мой герой, мой спаситель! И что Скурятин?
    
— Он при мне позвонил Осламчиеву и велел открыть дело!
    
— Самому Наилю Раисовичу! Не может быть! О, мой Ланселот! О, мой повелитель! Приезжайте скорее, я страшно соскучилась! Вы меня поняли? Когда, когда вы будете?
    
— Часа через полтора, если не застрянем… — ответил, покосившись на Жарынина, автор «Кандалов страсти».
    
— Жду, жду, жду!
    
Когда они сели в машину, режиссер заметил ворчливо:
    
— Что вы светитесь, как обнадеженный девственник? Пристегнитесь, возьмите тряпку и не забывайте вытирать стекла!
    
— Прекратите мной командовать! — взвился Кокотов, чувствуя себя после разговора с Обояровой совершенно новым человеком.
    
— Если вами не командовать, вы рассосетесь.
    
— Как это?
    
— Как желвак.
   
   
    
     
Глава 59
     
Кто же отец?
    
    
Писодей дулся, а оживший игровод вел машину с изящным лихачеством, изредка бросая на соавтора косые взгляды, исполненные той лукавой мудрости, какую сообщают человеку своевременно выпитые двести граммов хорошей водки.
    
— Вы совсем не хотите со мной разговаривать?
    
— Совсем! — отвернулся к окну писатель.
    
— Как знаете! — с этими словами режиссер включил магнитолу и пошуршал по эфиру, взрывавшемуся то скороговоркой про итальянский эсминец, захваченный тремя марокканскими пиратами, то какой-нибудь песенкой без смысла и мелодии. Наконец он наткнулся на поседелый хит девяностых в исполнении автора — хриплого эстрадного попрыгунчика:
    
     
      
Господа офицеры,
      
По натянутым нервам
      
Я аккордами веры
      
Эту песню пою…
     
    
    
— Послушайте, коллега, как можно петь по натянутым нервам? Да еще аккордами веры? Бред пьяного эскимоса! Они там на радио совсем уже с ума съехали! Вы не находите?
    
— Возможно… — процедил писодей.
    
— Ну, если вы такой обидчивый, почитайте лучше, что делает с людьми неравная страсть! — Он нагнулся и достал из «бардачка» номер «Скандал-инфо».
    
Кровь бросилась Кокотову в голову, когда он увидел красную шапку «Самоубийство „голой прокурорши“». Рисованный шрифт буквально сочился кровью. Вся первая полоса была занята репродукцией знаменитой картины Фила Беста, а внизу в рамочке сообщалось: «Подробности о суициде столетия читайте на 16–17-й стр.».
    
— Значит, это все правда? Я думал, вы сочинили!
    
— Если бы я умел сочинять такие истории, то никогда не связался бы с вашим «Гипсовым трубачом»! — был ответ.
    
— Если бы я умел снимать фильмы, я бы…
    
— Стекла не забывайте вытирать!
    
Пропустив мимо ушей очередную колкость, писатель взял газету и всмотрелся в портрет. Да, действительно, на ступеньках, положив покойную руку на перила кованой лестницы, вполоборота к огромному венецианскому зеркалу стояла очень красивая статная женщина с черными волосами, собранными на затылке в тяжелый пучок. На ней была строгая темно-синяя форма. А в зеркале на тех же ступеньках, у тех же перил стояла она же — только совершенно нагая, пышно зрелая, с темным шелковистым лоном, с распущенными, как перед ночью любви, волосами, разлившимися по несказанным плечам… Но вот какую тонкость заметил наблюдательный писатель: вопреки ожидаемому, глаза одетой Афросимовой смотрели на зрителя с плотским вызовом, с каким-то томным лукавством. И, наоборот, в глазах голой прокурорши, которая даже не пыталась заслонить ладонью срам, светилась печаль безысходного целомудрия…
    
Почувствовав неуместное мужское волнение, Кокотов поскорей раскрыл еженедельник. Самоубийству Железной Тони отвели целый разворот с большим интервью Фила Беста. Внебрачный вдовец скорбно и довольно деликатно рассказывал историю любви, оборвавшейся столь внезапно и кроваво. По его версии дело было так: Афросимова, вернувшись из Перми, застала его за работой, он писал заказное полотно для конференц-зала суперконцерна «Росглобалгаз», возникшего недавно путем слияния трех монстров — «Бургаза», «Трансгаза» и «Газторга». Вот почему художнику в студии аллегорически позировали три обнаженные натурщицы, с которыми он сотрудничает уже не первый год. Однако Антонина Сергеевна, еще не вполне освоившаяся в мире большой живописи, превратно истолковала увиденное и с криком: «Никогда, ни за что!» — бросилась на второй этаж. Неадекватная реакция была, конечно, трагически усилена несчастьями, обрушившимися на ее детей, а также неправедным увольнением из прокуратуры. Вообще, интриги вокруг «Скотинской мадонны» сильно подорвали ее нервную систему. Бесстаев поспешил наверх следом за Афросимовой, чтобы развеять необоснованные подозрения, но опоздал: раздался выстрел…
    
В альтернативной беседе с законным вдовцом Сурепкиным перед читателями возникала совсем другая картина. Никита уверял, что всегда нежно любил покойную супругу, но в последние годы, тратя много сил на совершенствование отечественной стоматологии, слегка отдалился от жены, порой пренебрегая из-за профессиональной усталости супружеской теплотой. Этим коварно воспользовался подлец Бесстаев, попытавшийся втянуть чистую, гордую женщину, мать двоих детей в свои известные всей Москве оргии. Мало того, он тайком намалевал и выставил на позор гнусный клеветнический портрет, цинично не соответствующий тому реальному телу, с которым он в качестве супруга провел много лет в непосредственной близости! Оскорбленная как женщина, оклеветанная как страж закона, Антонина Сергеевна в минуту отчаянья нажала роковой курок… Но память об этом удивительном человеке должна сохраниться в чистом виде! К Сурепкину уже обратился с предложением известный сценарист Палестинов, автор фильма об академике Сахарове «От бомбы — к людям». И если негодяй Бесстаев вместе с пресловутым режиссером Бурундучуком-средним посмеет своими грязными лапами прикоснуться к этой семейной трагедии, то он, Никита, за себя не ручается и наймет лучших адвокатов…
    
Под мужьями-соперниками растянулся подвал с комментариями законников: председатель Московской артели адвокатов «Русская правда» Эммануил Морекопов и генеральный секретарь международной ассоциации «Юристы без границ» Иван Коган спорили о правовых аспектах трагедии. В самом деле, распространяется ли авторское право на реальные жизненные коллизии, а если распространяется, то кто имеет преимущества при использовании того, что случилось, для создания, скажем, фильма, телесериала или романа? Морекопов полагал, единственным правообладателем является Сурепкин, так как на момент самоубийства жены их брак еще не был формально расторгнут и, таким образом, именно бывший владелец клиники «Зубное счастье» является прямым наследником всего имущества покойной супруги, а значит, и материальных выгод от ее шокирующего суицида. Иван Коган возражал, мол, самоубийственный поступок покойной нельзя считать частью оставленных ею материальных ценностей. Более того, так как прямым поводом для этого акта отчаянья послужили интимные отношения Афросимовой с Бесстаевым, с которым она в последнее время вела совместное хозяйство (чему имеется ряд свидетелей), то, скорее всего, Фил Бест и должен распоряжаться ее наследством, включая историю самоубийства несчастной женщины. Обменявшись чисто юридическими колкостями, непонятными простым смертным, оба законника сошлись на том, что окончательное решение может вынести только суд…
    
Сложив газету и протерев тряпкой запотевшие, как в бане, стекла, Кокотов стал глядеть в окно на убегающий пейзаж. Писатель подумал: не будь Вероника такой дрянью, и он, возможно, узнав про ее измену, тоже, покончил бы с собой, как Железная Тоня. Пресса, конечно, откликнулась бы… Поскромней, но все-таки: «Добровольно ушел из жизни прозаик Андрей Львович Кокотов, более известный широкой публике как Аннабель Ли…» Валюшкина, внимательно следя за успехами одноклассника, прочла бы некролог и заплакала. А потом, когда ребята, собравшись в очередной раз «На дне», спросили бы: «А где же Кокотов?» — она бы тихо ответила: «Его. Больше. Нет. Совсем».
    
— У вас есть с собой права? — спросил Жарынин с беспокойством.
    
— Что?
    
— Права, — повторил режиссер и, включив аварийные лампы, съехал на обочину.
    
— Я же сказал, что не вожу машину. А в чем дело? Мы сломались?
    
— Пока не сломались. Но вот он мне сильно не нравится! — игровод кивнул на шоссе.
    
Метрах в ста от них, на обочине стоял, облокотившись о желтый капот милицейских «жигулей», гаишник. Похлопывая полосатым жезлом по ладони, милиционер смотрел на трассу взором ушкуйника, стерегущего на перекате купеческие струги.
    
— А как же — ЕКХ? — простодушно удивился Кокотов.
    
— Береженого Бог бережет. Значит так, я изображаю поломку, а вы идете к нему и спрашиваете, нет ли «прикурить»!
    
— А если он не курит?
    
— Боже! Когда мы снимем фильм, я подарю вам машину и куплю права с инструктором. Скажете ему: сдох аккумулятор!
    
— А-а, понял…
    
Выслушав просьбу, гаишник посмотрел на писодея с ленивым удивлением, потом перевел взгляд на режиссера, залезшего под капот, как в пасть аллигатора, и задумался. Некоторое время его лицо оставалось таким, какое бывает у ребенка, с трудом считающего в уме, потом он покачал головой и неохотно посоветовал вызвать «Дорожного ангела» или толкать машину до автосервиса. А это — метров триста, за поворотом…
    
— Отлично! Я знал, что он так ответит! — тихо воскликнул Жарынин, выслушав доклад. — Тут, слава богу, действительно какой-то «шиношантаж» есть…
    
Режиссер по-орлиному огляделся и позвал на помощь расхристанного мужика, бредшего по обочине в пьяном целеустремлении. Втроем они протолкали автомобиль мимо гаишника, который не обратил на них никакого внимания, так как в это время вымогал подорожную пошлину у нарушившего его покой водителя «газели». Если не считать легкого морального неудобства (проезжавшие мимо смотрели на «сломавшихся» с обязательным в таких случаях злорадством), все обошлось, и минут через пятнадцать шоссейный ушкуйник благополучно скрылся за поворотом. Игровод щедро одарил помогавшего мужика, и тот целеустремленно двинулся в обратную сторону.
    
— Никогда не садитесь за руль в пьяном и опохмелившемся виде! — наставительно заметил режиссер, когда, взметая гравий, они сорвались с места. — Хотя, знаете… Один мой знакомый актер всегда водил спьяну. И хоть бы одно ДТП! Его, конечно, останавливали, но тут же отпускали, так как он сыграл роль капитана милиции в знаменитом фильме «Полосатый жезл». Помните?
    
— Еще бы!
    
— И чем, вы думаете, все кончилось? Однажды у него заболел зуб, и он поехал к врачу трезвым, так как на пьяных «заморозка» не действует. В результате не вписался в поворот и рухнул на своей новенькой «Хонде» прямо в подземный переход… Вообразите!
    
— Я помню. Редкий случай. В «Катастрофах недели» показывали.
    
— Как говаривал Сен-Жон Перс, привычка свыше нам дана!
    
— Это Пушкин… — робко возразил Кокотов.
    
— С вами, писателями, невозможно разговаривать. Чуть что — сразу Пушкин или Бродский! Просто какой-то нездоровый фетишизм!
    
Некоторое время он вел машину обиженно сопя и мрачно наблюдая, как соавтор скрипит ветошью, вытирая запотевшие стекла.
    
— Наверное, если выжать тряпку, выйдет чистая горилка! — наконец примирительно заметил игровод.
    
— Попробуйте! — предложил злопамятный писодей.
    
— Ладно, не дуйтесь! Придумали что-нибудь?
    
— Я? Зачем? Вам все равно не подойдет…
    
— Зато я прям, честен и незлопамятен. Вы еще не знаете коварных режиссеров, питающихся мозгами сценаристов. Ну, смелее! Чем необычней идея — тем больше шансов на успех. Однажды мне предложили синопсис об Элвисе Пресли, который не умер, а пошел бродить по Руси и осел в Соловках. Но я отказался — не люблю американских идолов.
    
— Может, у гипсового трубача соберутся одноклассники? — неуверенно предложил Кокотов.
    
— Одноклассники? В этом что-то есть! Через сколько лет они соберутся?
    
— Через двадцать пять, тридцать…
    
— Хорошо. Они встречаются. И что?
    
— Ничего… Кто-то разбогател, кто-то наоборот. Девочка, из-за которой все сходили с ума, состарилась, стала инвалидом.
    
— Стоп! Зачем нам бабка-инвалид? Вы будете смотреть такое кино? И я не буду. Хотя, знаете, фильм про медбрата, выносившего «утку» из-под парализованной старухи и влюбившегося в нее до помрачения, лет пять назад взял серебро в Венеции. Сцена их первой брачной ночи буквально потрясла зажравшуюся Европу! Но это, коллега, не наш путь! Нам нужна зрелая женщина в цвету! Знаете, как они вспыхивают, прежде чем облететь? О-о, я-то знаю! В них появляется что-то такое, от чего можно сойти с ума…
    
— Можно, — кивнул автор «Сумерек экстаза».
    
— Как мы ее назовем?
    
— Кого?
    
— Героиню, в которую влюблялись одноклассники.
    
— Таисия?
    
— Слушайте, вы еще какие-нибудь женские имена знаете? Давайте уж тогда сразу — Наталья Павловна Лапузина.
    
— А если Катя?
    
— Нет, не Катя, а Юлия… Юлия… — повторил Жарынин, точно пробуя имя на вкус. — Решено — Юлия. Она у нас кто?
    
— Может, в банке служит?
    
— Нет! Ни за что! У меня были две банкирши. Ничего хорошего. Даже в постели они напоминают машинки для счета купюр. Тр-р-р…
    
— Тогда — учительница?
    
— Учительница? Отлично! Не всё же снимать кино про б…й и бандитов! А фильм наш начнется с того, что детям задали сочинение: «Что такое счастье?» Юлия написала тему на доске и смотрит, смотрит, красивая и печальная, в дождливое окно…
    
— Сейчас такие сочинения не пишут! — вздохнул Кокотов.
    
— И очень хорошо! Юля у нас необычная учительница, педагог-экспериментатор. И вот дети сочиняют счастье, а она смотрит в дождь! Ах, как я это сниму, как сниму! Я дам ее лицо сквозь струйки воды, размытое, словно плачущее. Лицо умной, тонкой, красивой неудачницы. К тому же она мать-одиночка.
    
— Это обязательно?
    
— Разумеется, мой недогадливый друг! В красивой матери-одиночке всегда есть некая тайна. Сразу возникает масса вопросов. Кто отец? Почему он бросил такую женщину? Нет, это невозможно! Значит, бросила она! За что?
    
— И кто же отец?
    
— Вы меня об этом спрашиваете?
    
— Может, одноклассник? — смутившись, предположил писодей.
    
Он вообразил, как молоденькая Валюшкина, с которой после поцелуев в школьном саду закрутился бешеный роман, говорит ему: «Вот. Наш. Ребенок. Возьми! Не бойся! Он легкий…»
    
— Лучше однокурсник. Как его зовут?
    
— Георгий?
    
— Нет. Максим.
    
— А почему они все-таки расстались? — озаботился Андрей Львович.
    
— Мало ли почему? Я вот однажды расстался с женщиной из-за одного неправильного слова!
    
— Какого?
    
— Если я вам назову слово, не рассказав историю, вы ничего не поймете.
    
— Расскажите!
    
— Кто из нас писатель? Почему я вам все время что-нибудь рассказываю?
    
— Ну и не рассказывайте.
    
— Ладно уж, слушайте! В восемьдесят шестом году я впервые попал на Запад, в Англию. Мы полетели на международный фестиваль молодого кино «Вересковый мед»…
    
— Опять на кинофестиваль? — ревниво переспросил Кокотов.
    
— Представьте себе — опять! И не завидуйте! Как сказал Сен-Жон Перс, зависть — геморрой сердца. В самолете мы, конечно, выпили виски и начали, как водится, спорить о мировом кино: Тарковский, Лелюш, Феллини, Куросава… Среди нас был паренек, выпускник ВГИКа, потомственный киновед: его дедушка на страницах «Правды», рецензируя «Потемкина», требовал отправить Эйзенштейна на Колыму. Юноша весь рейс слушал наши прения с молчаливым благоговеньем, боясь раскрыть рот, словно смертный подавальщик амброзии на пиру заспоривших богов. Но вот самолет приземлился в Хитровке, равняющейся четырем нашим Шереметьевкам, и мы ступили на Великий Остров, мгновенно из речистых небожителей превратившись в косноязычных, «хауаюкающих» дебилов. И только один из нас, тонкодумов и краснобаев, композитор, написавший музыку к фильму «Молодой Энгельс», кое-как объяснялся строчками из битловских песенок. Преподавание иностранных языков в Советском Союзе было поставлено хрен знает как, потому он так долго и продержался. Зато наш потомственный киновед расцвел и вдруг затараторил на свободном английском. Не в пример нам, пробивавшимся к вершинам искусства из народной толщи, он окончил спецшколу, да еще занимался языком с природной британкой, которая работала связной у Кима Филби, а после провала великого шпиона была ввезена в СССР в мешке с дипломатической почтой. Я, кстати, давно заметил: чем проще мыслит человек, чем хуже говорит по-русски, тем легче даются ему языки…
    
— Я тоже! — обрадовался Кокотов, вспомнив Веронику, сбегавшую на годичные курсы и затрещавшую по-английски как сорока.
    
— А полиглоты — так и просто глупы! — углубил свою гипотезу режиссер. — И это понятно: в голове у них столько иностранных слов, что для мыслей просто не остается места.
    
— Да, я замечал… — согласился писодей, подумав о Мрееве, болтавшем, вопреки нетрезвому образу жизни, на трех языках.
    
— Как приятно, коллега, когда мы друг друга понимаем! — улыбнулся Жарынин. — И я поклялся: если вернусь, обязательно всерьез займусь английским.
    
— Почему «если»? Вы хотели остаться?
    
— Конечно! Как все, я мечтал выбрать свободу.
    
— Почему же не выбрали?
    
— Верите ли, я даже отправился просить политического убежища, но меня обогнал композитор. Он так торопился, на лице его была такая решимость, что я невольно замедлил шаг… Что есть, подумалось мне, свобода? В сущности, как сказал Сен-Жон Перс, всего лишь приемлемая степень принуждения. Не более. И ради того чтобы одну степень принуждения, домашнюю, привычную, поменять на другую, еще неведомую, чуждую, я оставлю родную страну? Брошу верную жену, любимых подруг и, наконец, животворный русский бардак, питающий соками наше великое искусство?! Нет! Как я буду жить среди этих странных англичан, которые говорят так, точно у них отнялась нижняя челюсть? А как любить британских женщин, похожих на переодетых полицейских?! Нет! Никогда!
    
— А что же композитор?
    
— Добежал — и ему дали убежище. Вы думаете, он теперь пишет музыку к голливудским фильмам? Ошибаетесь, коллега, он три раза в неделю ходит в ресторанчик «Борщ и слезы», чтобы играть на пианино попурри из советских шлягеров, и счастлив, если кто-то бросит ему в кепку фунт или два. Иногда приглашают на Би-би-си, чтобы он рассказал, как в КГБ его зверски пытали, заставляя писать саундтреки к идеологическим киноподелкам, и он, чтобы продлили вид на жительство, врет, будто на Лубянке ему грозили наганом и пугали Магаданом. На самом же деле, чтобы музыкально прильнуть к «Молодому Энгельсу», он изменил близкому человеку, став наложником заместителя председателя Госкино, мерзкого отроколюбивого старикашки! И это вы, сэр, называете свободой? В общем, вернувшись в Отечество, я поспрашивал знакомых, и мне нашли учительницу английского языка — вдову тридцати пяти лет… Ого! Мы приехали. Потом дорасскажу…
   
   
    
     
Глава 60
     
Мопсы
    
    
Андрей Львович глянул на стоянку и обмер: красного «крайслера» не было. Вот тебе, бабушка, и «жду, жду, жду»! Автор «Кандалов страсти» обиделся и затомился совсем мальчишеской тоской, похожей на ту, какая охватывала его, если придя на первый урок, он не обнаруживал в классе Риту Истобникову, упорхнувшую на очередные танцевальные сборы. Валюшкина всегда это замечала и ревниво поджимала губы, мол, нашел по ком сохнуть! В такие дни она принципиально не подсказывала и не давала Кокотову свои всегда остро заточенные карандаши.
    
Жарынин иронично глянул на писодея и, усмехнувшись, посоветовал:
    
— Держитесь, коллега, и помните слова Сен-Жон Перса: «Разочарование для вдохновения — то же самое, что палочка Коха для туберкулеза».
    
— Идите к черту!
    
По дороге им встретился Агдамыч. Он как раз прикрутил новую дощечку и теперь наводил блеск грязным рукавом.
    
— Ого, и Бабель появился! — прочитал на ходу игровод.
    
— Он… — кивнул последний русский крестьянин. — Говорят, по женской части силен был, потому так и прозвали…
    
— Еще бы! Наставил рога самому наркому Ежову, за что и пострадал.
    
— Он пострадал за литературу! — желчно возразил обиженный на жизнь Кокотов.
    
— Бросьте, ни один писатель не пострадал за литературу. Все страдали за политику. А спать с женой шефа НКВД — это большая политика! — заметил режиссер и обратился к Агдамычу: — Ну как, служивый, научился водку из органона добывать?
    
— Вроде пошло… Вкус во рту уже есть… Огурец сказал, главное не останавливаться на достигнутом.
    
— Правильно, только вперед! — похвалил Жарынин и дал страждущему сотню.
    
У балюстрады соавторов нетерпеливо дожидались Ящик и Болтянский.
    
— Скорее, скорее! — замахал руками Ян Казимирович. — Аркадий Петрович велел, как появитесь, сразу к нему!
    
— Зачем?
    
— У него «мопсы»! — взволнованно объяснил старый чекист. — Очень важные переговоры!
    
— Какие переговоры могут быть с мопсами? Этот экстрасенс уже и с собаками разговаривает?
    
— Почему с собаками? — опешили ветераны. — Это писатели такие — мопсы!
    
— Значит, у него собаки стали книжки писать? Надо же! А начиналось скромно — с энергетических глистов…
    
— МОПС — это Международная община писателей и сценаристов, — сквозь зубы пояснил писодей.
    
— А что, есть и такая?
    
— Есть.
    
— Фантастика! Столько в стране союзов писателей, а читать нечего! Откуда вы-то знаете этих мопсов?
    
— Они предлагали включить мою биографию в справочник «500 лучших писателей мира».
    
— И что?
    
— Я отказался.
    
— Почему же?
    
— Это была платная услуга, а тысячи долларов у меня тогда не нашлось.
    
— Ради того чтобы стать лучшим писателем мира, могли б и занять! Ну, пойдемте, посмотрим на этих ваших «мопсов»!
    
В кабинете кроме Огуревича сидели еще две женщины и мужчина. Директор выглядел радостным и растерянным, как хозяин, к которому нагрянули долгожданные гости, а у него в холодильнике, кроме бутылки пива и засохшего сыра, ничего не припасено.
    
— Ай, как хорошо, что вы приехали! — воскликнул он, завидев соавторов. — Кажется, мы спасены! Знакомьтесь! — и, вглядываясь в лежащие перед ним на столе визитные карточки, Аркадий Петрович церемонно представил: — Татьяна Захаровна Ведмедюк, председатель МОПСа.
    
Ведмедюк с достоинством кивнула. Это была плотная черноволосая дама с лицом пожилого индейца, возможно даже вождя, красящего зачем-то губы помадой. Странное сходство усиливали две короткие толстые косицы, бордовая замшевая накидка с бахромой, кофточка колониальной расцветки и крупные желтые бусы, напоминающие погремушки, которые обычно цепляют к детской коляске для увеселения младенца.
    
— Не МОПС, а Эм-о-пэ-эс! — строго поправила она.
    
— Да-да, конечно, извините! — заволновался Огуревич и сконфуженно глянул в другую карточку. — Лариса Ивановна Боледина, первый заместитель председателя Эмо… пэ… эс. — Произнося эту сложную аббревиатуру, директор немного запнулся.
    
Во внешности заместительницы ничего индейского не обнаружилось. Зато она смахивала на хмурую панельную сверхсрочницу: чрезмерно подведенные глаза, бугристая, несвежая, несмотря на тщательную косметическую шпатлевку, кожа и желтая кудлатая прическа. Такая бывает у куклы Барби, произведенной в китайском подполье. Довольно рискованная фиолетовая блузка эластично обнимала ее обильно поникшую грудь, а из-под короткой кожаной юбки смело высовывались незначительные конечности, обтянутые черными чулками с гадючьим узором. (Впрочем, Алла Пугачева давно уже приучила нацию к тому, что любые, даже самые неудачные дамские ноги достойны публичного обнажения.) Боледина величаво кивнула и задумчиво посмотрела на бриллиантовый перстенек, украшавший ее безымянный палец с начальными приметами артрита.
    
— Павел Григорьевич Гавриилов, второй заместитель председателя Эмопээс, — уже совсем бодро отрекомендовал Огуревич третьего гостя.
    
Тот встал и вежливо поклонился. Пропорциями тела и бородой он удивительно напоминал гнома, укрупненного до размеров обычного человека. А кроем пиджака, похожего на френч, и манерами второй зам явно пытался подражать Солженицыну. Это сходство с великим гулаговедом было продумано до мелочей и тщательно соблюдалось. Очевидно, Гавриилов с детства готовился перенять факел правдолюбия от Александра Исаевича и стать со временем воспаленной совестью русской интеллигенции.
    
— Минуточку! — воскликнул Дмитрий Антонович. — Уж не сынок ли вы незабвенного Григория Евсеевича Гавриилова?
    
— Допустим. А с кем имею честь? — опасливо поинтересовался увеличенный гном, и глаза его забегали.
    
— Ах, простите, простите! — спохватился Огуревич и в самых лестных категориях отрекомендовал соавторов насторожившимся гостям.
    
Во время представления Жарынина вся троица старалась соблюдать на лицах благосклонно-заинтересованное выражение, но когда дошла очередь до Кокотова, «мопсы» тревожно переглянулись. Однако увлеченный директор ничего не заметил и попросил делегацию повторить свои предложения вновь прибывшим коллегам. Ведмедюк величаво кивнула первой заместительнице, как дипломант-исполнитель — заштатному концертмейстеру. Боледина дернула щекой и, неохотно оторвав взгляд от своего «каратника», устало разъяснила, что тяжелые обстоятельства, в которых оказалось «Ипокренино», «мопсам» хорошо известны. К счастью, у них имеется уникальная возможность спасти легендарный дом ветеранов от бесчеловечного рейдерства: они имеют прямой выход на судью Доброедову, а это позволяет простимулировать ее… э-э-э… благосклонность…
    
— Простимулировать? И сколько же она просит? — насмешливо полюбопытствовал Жарынин.
    
— Вы о чем?! — сверхсрочница снова уставилась на свой самоцвет.
    
— Да, в самом деле, вы о чем? — встревожился Огуревич.
    
— Аркадий Петрович, вы, наверное, беспокоитесь, что информация из этой комнаты может уйти в торсионные поля? — сочувственно спросил режиссер.
    
— В какой-то степени… — вздохнул глава школы «Путь к Сверхразуму».
    
— Действительно, давайте не будем выходить за рамки! — строго предупредила Ведмедюк, а Гавриилов сделал вид, будто вообще не понял, о чем речь.
    
— Доброедова — очень достойная женщина, верующая, — тихо добавил он.
    
— Но конфеты она ест, наверное?
    
— Не исключено, — кивнула, понимая, Боледина.
    
— И вы думаете, Ибрагимбыков ей уже занес? — туманно предположил игровод.
    
— Что занес? — вздрогнула председательница МОПСа и нервно поправила индейские бусы. — Выбирайте выражения!
    
— Конфеты, — пояснил Жарынин. — Допустим, коробок пять…
    
— Ха-ха-ха… — театрально сказала сверхсрочница. — А пятнадцать не хотите?
    
— Это не важно… — твердо объявила женщина-вождь. — Она вернет… конфеты Ибрагимбыкову и возьмет наши.
    
— А какие она предпочитает: отечественные, американские или евро… пейские?
    
Ведмедюк, Боледина и Гавриилов переглянулись:
    
— Евро… пейские…
    
— У нас найдется пятнадцать коробок таких конфет? — спросил режиссер директора.
    
— Не знаю… — Огуревич напряг мускулистые щеки. — Я поищу…
    
— А почему вы так уверены, что судья Доброедова возьмет именно наши конфеты? — продолжал допытываться игровод.
    
— Потому что у нас есть прямой выход на… — Боледина некоторое время держала паузу, разглядывая перстенек. — …на Скурятина!
    
— На Эдуарда Степановича. Вы хоть понимаете, о ком речь? — спросила Ведмедюк, раздосадованная тем, что столь важную информацию сообщила не она, а ее чересчур самостоятельная заместительница.
    
— Не может быть?! — задохнулся от удивления Жарынин, незаметно мигнув Кокотову.
    
— Да, сильный ход! — подыграл писодей, которого немного развлекло это представление. — Управление конституционной стабильностью!
    
— А вы разве сомневались в наших возможностях? — нахмурилась Ведмедюк и стала окончательно похожа на сурового индейского вождя, обиженного бледнолицыми невеждами.
    
— Да… Дмитрий Антонович… вы уж как-то… ну совсем… — забормотал смущенный Огуревич.
    
— Нисколько не сомневаюсь! — бодро объявил Жарынин.
    
— Нет, я вижу: сомневаетесь! — не поверила председательница и распорядилась: — Павел Григорьевич, покажите!
    
«Начинающий Солженицын» достал из портфеля фотоальбом, раскрыл и предъявил снимок, на котором Ведмедюк и Боледина дружески чокались с пьяненьким Эдуардом Степановичем. На заднем плане, у богатого фуршетного стола, мешая друг другу, насыщались упитанные тени былых политиков. Был там и Гавриилов, приладившийся к молочному поросенку.
    
— Потрясающе! — воскликнул игровод. — Неужели в Кремле?
    
— Хм-м… — оторвавшись от своего бриллианта, загадочно усмехнулась Боледина.
    
— Я же говорил, мы спасены! — расцвел директор. — Я же знал… знал…
    
— Погодите радоваться! Надо еще раздобыть пятнадцать коробок евроконфет!
    
— Найду, найду… — пролепетал счастливый торсионный скиталец, явно хватив на радостях внутреннего алкоголя.
    
— А что от нас потребуется взамен? — лениво спросил режиссер.
    
— Ничего особенного, — еще ленивее отозвалась Боледина. — Если мы решаем вашу проблему, вы передаете в собственность Эмопээс десять комнат в вашем доме ветеранов.
    
— И все?
    
— И все! — величаво кивнула Ведмедюк.
    
— А если вы не решаете нашу проблему?
    
— Ну, Дмитрий Антонович, ну вот опять вы… — захныкал Огуревич.
    
— Это исключено! — сверхсрочница от возмущения даже стукнула колечком по столу, а потом, спохватившись, стала опасливо разглядывать крепление камешка.
    
— А все-таки? — не унимался Жарынин.
    
— Тогда мы расходимся по нулям, — с индейской невозмутимостью разъяснила председательница.
    
— Вот видите! — воскликнул директор. — Очень выгодное предложение!
    
— Договор подписываем немедленно! Павел Григорьевич! — скомандовала она.
    
Протосолженицын мгновенно достал из портфеля приготовленные листочки, а Боледина царским движением извлекла из сумки, похожей на хозяйственную, цилиндрический футляр с печатью.
    
— Почему немедленно? — решился вставить слово и Кокотов.
    
— Чтобы сегодня же начать действовать. Неужели не понятно? Когда суд? — раздраженно спросила Ведмедюк.
    
— Через несколько дней! — загрустил Огуревич, видимо, тайком махнув еще одну невидимую миру рюмашку.
    
— Реквизиты вашей стороны можно вписать от руки, — ласково пояснил Гавриилов и подвинул странички директору.
    
Заместительница тем временем вынула из футляра круглую печать и дыхнула на нее, широко раскрыв неухоженный рот, в который дантист если когда и заглядывал, то лишь для того, чтобы ужаснуться. Огуревич, в свою очередь, механически полез в боковой карман за авторучкой…
    
— Вот здесь! — еще ласковее подсказал супергном, показывая обкусанным ногтем, где подписывать. — А в качестве бонуса я могу бесплатно прочитать вашим ветеранам цикл лекций…
    
— А еще мы поможем продать мемориальные скамейки за рубеж. Теперь союзы русских писателей есть в двенадцати странах, даже в Австралии. У нас со всеми договора о сотрудничестве… — со значением пообещала Ведмедюк.
    
— Великолепно! — воскликнул повелитель энергетических глистов.
    
— На какую же тему лекции, если не секрет? — нежно спросил Жарынин, жестко перехватывая директорскую руку с «паркером».
    
— Ну, например, «Эсхатологический дискурс русской литературы». Или — «Преодоление советского рабства в современной прозе». Или «ГУЛАГ как архетип русской души». Или…
    
— Достаточно! — оборвал игровод. — У меня к вам, господа, встречное предложение. Сен-Жон Перс настоятельно советовал: с любым договором, как и с женщиной, прежде чем расписаться, надо переспать…
    
— Выбирайте выражения! — вскинулась сверхсрочница.
    
— Пардон, пардон, мадмуазель! Я не хотел оскорбить ваше целомудрие! Завтра утром мы приезжаем к вам в офис и подписываем контракт. Годится?
    
— А почему не сегодня? — нахмурилась Ведмедюк.
    
— А почему не завтра? — вопросом на вопрос ответил режиссер.
    
— Ну, хорошо…
    
— Вот и ладно! Значит, завтра с утречка мы приезжаем к вам… — потер руки Жарынин.
    
— Нет! — хором вскричали «мопсы». — Лучше мы к вам!
    
— Аркадий Петрович, не возражаете?
    
— Я… нет… может, все-таки сегодня?..
    
— Нет, завтра! — отчеканил игровод, встал и галантно поклонился.
    
«Мопсы» посмотрели на него с ненавистью и строем покинули кабинет. Замыкавший шествие Гавриилов хотел было прихватить с собой и листочки договора, но режиссер предусмотрительно прижал их ладонью к столу.
    
— А когда? — вдогонку спросил безутешный директор.
    
— Мы сами вам позвоним, — через плечо ответила Боледина.
    
— Вы все испортили! — чуть не заплакал Огуревич, едва закрылась дверь. — Они не позвонят, нет, не позвонят!
    
— Что вы рыдаете, как девственница, которая забыла взять у своего первого мужчины номер телефона! Конечно не позвонят.
    
— Это же серьезные люди!
    
— А как вы определяете, на глазок или заглядываете в мировое информационное поле?
    
— Ну зачем вы так! Мы гибнем! Гибнем!
    
— Оттого и гибнем, что вы наподписывали кучу дрянных бумажек! Успокойтесь! Во-первых, мы с коллегой только что от Скурятина. Он дал указание нам помочь!
    
— Не может быть! И вы молчите! — От радости Огуревич схватился за сердце.
    
— Ладно, только не перейдите от восторга в лучевое состояние! А во-вторых, эти «мопсы» — обыкновенные проходимцы.
    
— Но они писатели! — со священным трепетом в голосе воскликнул директор.
    
— Вы полагаете, среди писателей нет проходимцев? Есть. И даже больше, чем среди обычных граждан, исключая, конечно, политиков, бизнесменов и экстрасенсов. Не правда ли, мой милый соавтор?
    
— Увы, — подтвердил Кокотов.
    
— Ладно, я пока изучу этот договор, а вы, Андрей Львович, просветите нашего простодушного духовидца! — Жарынин достал из кармана и расправил свои китайчатые очки. — И хватит, хватит, Аркадий Петрович, прикладываться к вашей внутренней бутылке! Как сказал Сен-Жон Перс, герой напивается в стельку лишь на могиле врага.
    
Огуревич смутился, и на его покрасневшем лице появилось выражение, какое бывает у тихо злоупотребляющего мужа, застигнутого бдительной женой.
   
   
    
     
Глава 61
     
Из истории урюковых революций
    
    
Призыв стать одним из пятисот лучших писателей мира пришел к Кокотову по почте в фирменном конверте с эмблемой МОПС, изображавшей земной шар, нанизанный на гусиное перо, как шашлык на шампур. Но автора «Космической плесени» сразу смутили некоторые обстоятельства. Во-первых, письмо было напечатано на принтере, а имя и отчество адресата неряшливо вписаны в специально оставленный пробел. Во-вторых, послание заканчивалось загадочной фразой: «Подробности этого взаимовыгодного проекта мы сообщим вам конфиденциально при личной встрече». В-третьих, тревожило месторасположение столь солидной международной организации: 2-й Нижнетрикотажный проезд, дом 8, строение 12, оф. 67. К письму была приложена довольно путаная схема, объясняющая, как от станции метро «Краснопресненская» добраться до цели.
    
Но, несмотря на эти странности, писодей не устоял. Посмеиваясь над собственным тщеславием, на следующий день он отправился по указанному адресу и, сверяясь со схемой, наконец добрался до того, что лет десять назад называлось Трикотажной фабрикой имени Гарибальди. Почему погибло предприятие, занимавшее некогда целый квартал, неведомо. Что именно погубило флагмана легкой промышленности — удорожание хлопка, оставшегося там, в независимой Средней Азии, или лавина дешевого тряпья, хлынувшая из Турции и Китая? Возможно, фабрику специально обанкротили из-за земли, на которой она разместилась в середине XIX века на краю тогдашней Москвы. Но теперь это был почти центр! Последнюю гипотезу подтверждали новенькие жилые корпуса пряничной расцветки с растяжками по фасадам: «Продаются квартиры по цене застройщика». Вероятно, та же участь ждала и остальную территорию комбината, но пока еще складские помещения сдавались под хранение товаров самого разнообразного свойства. На ходу писатель успел прихватить метким глазом, как бывшие хлопкоробы грузили в одну фуру пластмассовые трубы, в другую — гигантские авоськи с репчатым луком, в третью — рулоны утеплителя…
    
В слегка подремонтированном административном корпусе размещались конторы и офисы. К стене у подъезда было прикреплено такое несметное число табличек с названиями фирм, что автору дилогии «Отдаться и умереть» показалось, будто он попал в колумбарий. «Оф. 67» располагался на третьем этаже, в чуланчике, где в лучшие времена, видимо, хранился инвентарь уборщицы: ведро, швабра и тряпки. В комнатке едва умещались канцелярский стол, кресло и старенький компьютер с принтером, древним, как печатный станок Гуттенберга. За столом сидела Боледина и разглядывала свой брильянтик. Завидев посетителя, она поправила парик, приподняла со стола грудь и исказила лицо приветливостью. Писатель смущенно объяснил цель своего визита и показал письмо.
    
— Ах, Андрей Львович, господи, не узнала! — всплеснула она руками. — Давно мечтаю с вами познакомиться.
    
Далее нежным голосом распространителя пищевых добавок сверхсрочница стала объяснять, что будущий справочник поступит во все книгохранилища мира, и даже в Библиотеку Конгресса США, и что Кокотов крайне удачно зашел, так как с понедельника в связи подорожанием полиграфических услуг оплата будет приниматься только в евро.
    
— Понимаете?
    
— Понимаю…
    
— Фотография будет, конечно, цветная? — спросила она. — Такой мужчина!
    
— Хотелось бы… — пробормотал опешивший литератор.
    
— Тогда выйдет тысяча сто. Снимок и биография у вас с собой?
    
— Не-ет…
    
— Могу составить текст с ваших слов прямо сейчас. — Она подвинула к себе клавиатуру, залитую кофе и засыпанную сигаретным пеплом. — И сфотографировать. — Боледина извлекла из стола старенькую «мыльницу». — Выйдет на круг тысяча триста. Согласны? Вы, кстати, что пишете?
    
— Да так, разное…
    
— Это очень хорошо! Жанровое разнообразие — признак дарования. Кстати, три экземпляра справочника вы можете приобрести для себя с пятидесятипроцентной скидкой всего за сто баксов каждый, но, естественно, с предоплатой. Выходит всего-то тысяча шестьсот. Правда, недорого?
    
— Недорого… Но я… не взял с собой наличные…
    
— Ничего, в универсаме есть банкомат. Пять минут ходьбы. У вас какая карточка?
    
— Золотая… — зачем-то соврал писатель.
    
— Тем более, — кивнула Боледина, поглядев на посетителя с легким сомнением. — Но учтите, я сегодня до шести, завтра мы целый день хороним Михалкова, а с понедельника переходим на евро. Не опоздайте!
    
— Нет-нет… Я туда и обратно, — пообещал Андрей Львович и, ежась под недоверчивым взглядом прохиндейки, покинул каморку.
    
На самом деле он отправился не за деньгами, которых у него не было, а в Дом литераторов, чтобы навести справки о «мопсах». Ему повезло: в нижнем буфете тосковал поэт-переводчик Георгий Алконосов, с которым он когда-то дружил и даже пригласил на свадьбу, где Жора чуть не подрался с Меделянским, заявив, что тот спер своего Змеюрика из гуцульского фольклора.
    
Алконосов одиноко сидел с полупустой бутылкой пива, ожидая, пока кто-нибудь нальет. А когда-то ведь процветал и даже несколько раз одалживал Кокотову денег. Зарабатывал он тем, что сочинял актуальный народный эпос по заказу лимитрофов.
    
— По чьему заказу? — не понял Огуревич.
    
— Так называются недавно образовавшиеся государства, — пояснил, глядя поверх китайчатых очков, Жарынин. — Послушайте, Аркадий Петрович, если вы не знаете значение какого-то слова, неужели нельзя заглянуть в торсионные поля и выяснить?
    
— В принципе, конечно, можно, — вполне серьезно разъяснил тот. — Но для этого надо открывать биокомпьютер, выходить в информационное пространство, затрачивать витальную энергию… Проще заглянуть в словарь или спросить.
    
— Ясно, — кивнул режиссер. — Ну и что лимитрофы?
    
— Они стояли к Алконосову в очередь.
    
— Не понял! За чем?
    
— Я же сказал, за актуальным эпосом.
    
— Переведите! — наморщил лысину игровод.
    
…На республики Советского Союза суверенитет свалился внезапно и безвозмездно. Это как если в уличной лотерее вдруг выиграть экскаватор. Ты стоишь, чешешь затылок, а тебе настоятельно советуют: «Срочно забирайте, а то передумаем!» В общем, нужно строить независимое государство, а ничего нет — ни органов власти, ни законов, ни актуального эпоса…
    
— Постойте, как это нет эпоса?! Легенды-то у всех есть? — усомнился Жарынин. — В крайнем случае, сказки…
    
— Так я же, Дмитрий Антонович, говорю об актуальном эпосе! Обычный эпос есть почти у всех. Но с кем сражались легендарные герои? С драконами, джиннами, дэвами, змиями, циклопами, чудами-юдами… А для нового государства нужен конкретный, объединяющий нацию эпический враг, гадивший народу на протяжении всей истории! Тут-то их и выручал Жора. За приличное вознаграждение, обложившись мифологическими словарями, монографиями, сборниками сказок народов мира, он в ударные сроки срабатывал белым стихом долгожданный актуальный эпос. Потом его скоренько переводили на национальный язык, записывали на овечьей шкуре, которую долго топтали ногами и прятали где-нибудь в кишлаке под кучей кизячных лепешек. А вскоре мимо этого кишлака случайно проезжала этнографическая экспедиция…
    
Алконосов зарабатывал большие деньги, ужинал в дорогих ресторанах, летал на экзотические курорты, менял женщин как сорочки. Погубила его, разумеется, жадность. Однажды сразу два молоденьких независимых государства, желая вступить в популярный военно-политический блок, озаботились актуальным национальным эпосом и обратились за помощью к Жоре. Московский ашуг радостно схватил оба заказа, но, будучи человеком запивающим, сил не рассчитал и к оговоренным торжественным датам, Дням независимости, не поспел, сочинив только один эпос. Как быть? Не возвращать же, в самом деле, аванс! К тому же нельзя огорчать юные, легко ранимые суверенитеты в канун торжеств. И Алконосов, поразмышляв, решил по-соломоновски. Так как все эпические герои восходят к общечеловеческим архетипам, а оба лимитрофа еще полвека назад были частями одной союзной республики, ничего страшного, если у двух братских народов окажутся похожие эпосы. Правда, кое-какие различия автор все-таки внести успел. Например, в первой поэме национальный герой Алтын-батыр бьется за свободу с кровожадными северными урус-дэвами, а во второй Тенге-багатур отстаивает независимость своего народа в схватках с ненасытными северными шурави-шайтанами. Любимую девушку одного зовут Зухра, а другого — Хузра. Ну и так далее…
    
Жора в срок сдал заказчикам готовые тексты, слупил сразу два гонорара, купил новую машину, разошелся с солисткой группы «Светящиеся» и собрался лететь на Кубу в обществе знаменитой теннисистки, которая при подаче мяча всегда вскрикивала, будто от внезапного оргазма. И тут случилось страшное! Президент одной молодой республики, выпускник МГУ и прямой потомок Тимура-завоевателя, пригласил на юбилейные торжества главу другого начинающего государства, питомца МГИМО и прямого потомка Чингисхана. И вот Чингизид, сидя в украшенном цветами оперном театре и храня на лице ничего не значащую восточную улыбку, рассеянно слушал праздничную кантату по мотивам алконосовского эпоса.
    
Музыку сочинил видный российский композитор Тихон Даров, знаменитый тем, что переделал оперу Глинки «Жизнь за царя» в одноактный балет, поставленный в Большом театре к 50-летию сценической деятельности его супруги балерины Ляли Витебской. Великая танцовщица исполнила в этом балете незабываемую партию Русской Смуты.
    
И вдруг Чингизид с изумлением обнаружил, что кантата слово в слово, за редкими исключениями, совпадает с эпосом его независимой родины. Зато полковник Смит, приглашенный на торжества и отвечающий в Госдепе за прозябание демократии на постсоветских просторах, услышав о «северных урус-дэвах», заулыбался и со значением кивнул сидевшему с ним рядом майору Вессону — разработчику новой технологии свержения тоталитарных режимов малой кровью, выдвинутой на соискание Нобелевской премии мира по закрытой тематике. Потомок вождя монголов сразу догадался, что хитроумный Тимурид пошел на этот гнусный плагиат, дабы раньше соседей вступить в популярный военно-политический блок. Взбешенный выпускник МГИМО встал, пробормотал древнее проклятье, которым в старину, когда не было ядохимикатов, морили хлопковую тлю, и демонстративно покинул зал. Праправнук Великого Хромца, в свою очередь, как и велит восточный этикет, трижды плюнул вслед невеже. Далее последовал обмен нотами и другими дипломатическими тумаками, а позже — шумная высылка их атташе по культуре, обвиненных в шпионаже…
    
— А вот интересно, почему шпионами чаще всего оказываются атташе по культуре? — спросил, прервав рассказ, Кокотов.
    
— Потому что культура вообще дело подловатое, — задумчиво отозвался Жарынин, подняв глаза от договора «мопсов».
    
Игровод вынул из карманов и разложил перед собой на столе трубку, зажигалку-автоген, пачку табака и тройничок.
    
— У нас тут не курят… — осторожно запротестовал Огуревич.
    
— Вам, дорогой Андрей Львович, — проигнорировал режиссер замечание директора, — я хочу напомнить известные слова Сен-Жон Перса: «Современная культура похожа на огромную ассенизационную станцию, в одном из закоулков которой по нелепой прихоти поместили крошечную парфюмерную лабораторию».
    
— Неужели так и сказал? — изумился Аркадий Петрович.
    
— Именно! Ну, так что там случилось дальше с актуальными эпосами?
    
— А то вы сами не знаете!
    
— Погодите, вы имеете в виду урюковые революции? — воскликнул режиссер.
    
— Конечно!
    
…Вернувшись домой, взбешенный Чингизид немедленно восстановил вечную дружбу с Россией, закупил у нее танки, самолеты и ракеты. Это не могло не вызвать тревоги у Госдепа, и майору Вессону поручили разработать план государственного переворота под кодовым названием «урюковая революция». Наследники славы Алтын-батыра вспомнили тем временем о подлом предательстве последышей Тенге-багатура во время нашествия Чингисхана, а преемники Тенге-багатура пришли в ярость от трусливого поведения выблядков Алтын-батыра накануне решающей битвы с Великим Хромцом. Историческое негодование вылилось в двусторонний обстрел приграничных территорий и обоюдный погром посольств. Но тут, к счастью, спецслужбы сцепившихся лимитрофов, каждая по своим каналам, вышли на истинного виновника конфликта — жадного пьяницу Алконосова.
    
Враги помирились и решили сообща выкрасть мистификатора из Москвы, привезти сначала в столицу одного пострадавшего государства и содрать с жулика кожу, но не до смерти. Потом планировалось переправить его к соседям, и там, в знак вечной дружбы, окончательно сварить в кипятке со специями. Однако в дело вмешались наши контрразведчики, ведь из-за дурацкого конфликта между Чингизидом и Тимуридом России удалось значительно упрочить свои пошатнувшиеся позиции в этом благодатном регионе. Американцы тоже не разрешили ликвидацию Алконосова, во-первых, из человеколюбия, а во-вторых, из благодарности: они получили возможность опробовать в режиме реального времени новую технологию смены недружественных правительств. Забегая вперед, напомним, что обидчивого Чингизида вскоре свергли в ходе «урюковой революции», и он бежал в Москву. Впрочем, незамедлительно последовал симметричный ответ России — и Тимурид, проиграв шесть туров выборов, попросил политического убежища в Стамбуле.
    
Однако оставить такой дерзкий обман без последствий тоже было нельзя. Посовещавшись, ЦРУ и ГРУ разрешили лимитрофам хорошенько проучить обидчика и взыскать с него незаконно нажитые гонорары. Сказано — сделано. Чтобы не привлекать общественное внимание, акцию замаскировали под банальный налет преступной этнической группировки. Алконосов, масштабно загуляв с полученных денег, пил, не включая телевизор, и не подозревал, к какой геополитической заварухе привело его мелкое жлобство. Он так ничего и не понял, когда рано утром к нему в квартиру вломились несколько азиатов, одетых как гастарбайтеры. Они долго плевали поэту в лицо, потом нашли доллары, спрятанные, понятно, в морозилке, а для достоверности отобрали ключи от нового БМВ и скрылись. Следом за ними от Алконосова сбежала до смерти перепуганная теннисистка, ставшая вынужденной свидетельницей дикой расправы. Несчастный ашуг, отерев лицо, позвонил в милицию — и ему сказали, что немедленно выезжают на место преступления.
    
Днем раздался требовательный звонок в дверь, обрадованный Жора бросился отпирать, однако на пороге стояла не милиция, а снова азиаты, одетые как торговцы с Черкизона. Они долго плевали поэту в лицо, потом били по пяткам ракеткой, оставленной удравшей чемпионкой, затем отыскали доллары, зашитые, понятно, в диванную подушку, а для достоверности вынесли из квартиры плазменный телевизор, ноутбук и стереосистему. Отерев лицо, Алконосов истерически позвонил в отделение и выяснил, что наряд к нему давно едет, но в Москве страшные пробки…
    
Стражи порядка прибыли под вечер, долго исследовали заплеванную квартиру и заверили пострадавшего, что введен план «Перехват», поэтому налетчики непременно будут пойманы. После отбытия наряда Жора обнаружил пропажу двух тысяч долларов, полученных за текст государственного гимна, который, так сказать, на вырост, заказала ему одна самолюбивая российская автономия. Эти деньги, он, следуя рекомендациям специалистов, оставил на виду, в обычном почтовом конверте. Кроме того, исчез окованный серебром турий рог, подаренный поэту лично президентом Саакашвили за блестящий перевод ранее не известной главы «Витязя в тигровой шкуре», целиком посвященной извечной вражде русских и грузин.
    
Возмутившись, Жора нацепил все свои лауреатские значки и отправился в милицию требовать возврата похищенного и наказания «оборотней в погонах». Через трое суток, проведенных в обезьяннике, он написал заявление о том, что никаких налетов на его квартиру не было, и вернулся домой без значков, со сломанным ребром и полуотбитой почкой, но это не помешало ему удариться в многонедельный запой. По утрам, очнувшись, он долго вспоминал свое имя, а фамилия возвращалась к нему только после ста граммов водки с закуской.
    
И ведь было из-за чего запить! Деньги да имущество — дело наживное. Но случилось худшее: весть о профессиональной непорядочности Алконосова, едва не приведшей к войне между братскими народами, мгновенно облетела все лимитрофы и прочие территории, вожделеющие независимости. Заказов не стало. Иногда Жоре удается перехватить заказик на перевод любовных стихов, которые пишут азербайджанские оптовики своим славянским зазнобам, продающим товар в розницу прямо из контейнеров. Но платят Жоре не деньгами, а просроченными продуктами. Все это, конечно, сломило Алконосова, и если раньше он хотя бы иногда бывал трезв, то теперь с утра до вечера сидит в нижнем буфете ЦДЛ и ждет снисхождения от более успешных собратьев по перу. Впрочем, благодаря такому образу жизни он знает все про всех.
    
— Прямо как наш Пургач! — воскликнул Жарынин, выпуская струю дыма.
    
— Примерно. Потому-то я и обратился к нему с вопросом о «мопсах». За двести граммов «Путинки» и два бутерброда с колбасой он дал мне исчерпывающую информацию.
    
Оказалось, Алконосов тоже — «мопс». Однажды к нему за столик подсела Боледина, угостила выпивкой и предложила вступить в МОП, который тогда расшифровывался как Московская община писателей, ибо все три члена общины: Ведмедюк, Гавриилов и сама Боледина были прописаны в столице, а Жора, снимая квартиру в Первопрестольной, так и оставался по паспорту туляком.
    
Охотно выпив, он тут же в буфете написал заявление. И МОП стал расшифровываться как Межрегиональная община писателей. Но на этом дело не закончилось. В Россию на побывку приехал поэт Лев Гулагский. Он эмигрировал еще из тоталитарного Советского Союза в свободную Америку и был немедленно посажен там в тюрьму за торговлю разбавленным бензином. Его тоже подпоили и приняли в МОП, который тут же превратился в Международную общину писателей.
    
Таким образом, МОП состоял теперь из пяти членов. Председательница общины Ведмедюк лет двадцать пять назад, учась в Литинституте, сочинила свою единственную повесть «Зассыха» — про девочку, страдавшую энурезом и оттого люто возненавидевшую Советскую власть. В повести усмотрели свежий социальный протест против Империи зла, тайком передали рукопись на Запад, там ее перевели на английский и выпустили в Бирмингеме тиражом 500 экземпляров. С тех самых пор Ведмедюк считается прозаиком с мировым именем и упорно работает над романом о половой связи Иисуса Христа с Марией Магдалиной. Она постоянно рассказывает о своем замысле в многочисленных интервью, ездит с лекциями по миру, получает массу грантов от солидных организаций, включая Минкульт, фонд Сэроса и Всемирное братство Белой Богини, но пока еще не опубликовала из нового сочинения ни строчки. Недавно «Зассыху» хотели экранизировать, даже заказали авторше сценарий, но так и не нашли на главную роль подходящую актрису, которая согласилась бы беспрерывно мочиться перед кинокамерой. Впрочем, именно благодаря этому несостоявшемуся проекту община стала называться МОПС, так как теперь объединяет в своих рядах не только писателей, но и сценаристов.
    
Что же касается Болединой, то она вообще не имеет к литературе никакого отношения. Лет пять назад ее наняли секретарем-машинисткой с доплатой за влажную уборку помещения. Но однажды Ведмедюк, задумавшись об интимной жизни Спасителя, забыла на столе ключи от сейфа, и коварная поломойка немедленно похитила печать и уставные документы. Сложилось роковое двоевластие: легитимность у председателя, а уставные документы с печатью у секретаря-уборщицы. Работа МОПСа была парализована. После консультаций с юристами пришлось выбрать Боледину первой заместительницей и на очередной грант от фонда «Русский мир» купить ей кольцо с бриллиантом.
    
А вот Гавриилов, конечно, — писатель, он сочиняет толстые книги о том, как Советская власть губила таланты высокими гонорарами, дачами, санаториями, творческими командировками, — и нет ей за это прощения! Солженицын перед смертью подарил ему свой том с теплой надписью, смысл которой счастливец от всех скрывает.
    
— Кстати, откуда вы знаете его отца? — снова прервав рассказ, поинтересовался Кокотов.
    
— Да ведь он работал главным цензором на «Мосфильме». Ох, и лютый мужик был! На обсуждении «Плавней» орал, что по мне Колыма плачет. А что сказал Алконосов по поводу «500 лучших писателей мира»?
    
— Сказал: если есть деньги, соглашайся. Ведь это уже третье издание. В первом есть статья и о Жоре — между Алигьери и Ахматовой. Конечно, ни в какую Библиотеку Конгресса справочник не попадает, но когда, еще будучи при делах, Алконосов предъявил, что входит в пять сотен лучших писателей всех времен и народов, заказчики актуальных эпосов накинули ему двадцать пять процентов. Вспомнив свое былое изобилие, Жора заплакал…
    
— Неужели в МОПСе состоят всего пять человек? — горестно спросил Огуревич. — Но откуда у них такие связи?
    
— Вы уверены, что у них есть связи? — хмыкнул режиссер.
    
— А фотография?
    
— Подумаешь, фотография! Мало ли каждый день в Москве официальных обжираловок, на которые забредают сильные мира сего!
    
— Помилуйте, Дмитрий Антонович, — вступился за директора Кокотов, — но на такую, как вы выразились, «обжираловку» еще надо попасть.
    
— Бросьте! У меня есть приятель. На своем домашнем принтере он изготовил конверт с надписью «Администрация президента». И теперь, отрекомендовавшись спецфельдъегерем, проходит на любой самый закрытый прием. Иногда под видом шифровальщиц проводит с собой подружек. Кроме того, власть к писателям всегда относилась с симпатией, ибо никто, кроме них, не умеет так чутко менять политические взгляды согласно сквознякам в коридорах Кремля. МОПСов могли и в самом деле пригласить для протокола. Меня тоже иногда зовут, как жертву советского произвола. Однажды заманили на прием по случаю Дня независимости России. Глупее праздника я не знаю! Вообразите Вашингтон, отмечающий салютом день отделения Техаса! Ну, я пошел ради интереса и не ошибся: это был пир пресмыкающихся! К сожалению, я сильно напился и надерзил страшно сказать кому. Больше меня не приглашают…
    
— Извините, Дмитрий Антонович, но вы сами себе противоречите, — усомнился Огуревич. — Если МОПСы не могут нам помочь — зачем они приезжали?
    
— А вы знаете, как в договоре обозначена их услуга?
    
— Не-ет.
    
— Вот послушайте: «Параграф 2.1. МОПС берет на себя проведение ряда организационно-финансовых мероприятий, направленных на укрепление хозяйственно-творческой и лечебно-профилактической базы ДВК „Кренино“». Вот как изысканно можно назвать передачу взятки судье Доброедовой!
    
— Но ведь в случае неудачи мы, как они выразились, «расходимся по нулям»? — пробормотал директор.
    
— Э-э, не скажите, Аркадий Петрович, ведь иногда, очень редко, в судах все же торжествует справедливость. И допустим, мы выигрываем процесс, а «мопсы» объясняют: это потому, что судье переданы пятнадцать коробок евроконфет. Проверить-то невозможно. В итоге они прикарманивают кондитерские изделия, а еще вы им ни за что ни про что отдаете десять комнат нашего богоспасаемого заведения. А под комнатки ведь по закону еще и землица полагается. Кстати, где вы возьмете евроконфеты? Учтите, уменьшать сосиски больше нельзя — мы не в блокадном Ленинграде!
    
— Даже и не знаю, — затомился труженик торсионных полей. — Но ведь если мы проиграем, они ни на что не претендуют.
    
— Не факт! Для этого я изучаю договор. Дайте мне сосредоточиться! — режиссер пыхнул трубкой. — Аркадий Петрович, тяпните пока нутряной водочки, а вы, коллега, подумайте над нашим новым сюжетом. Кажется, он не безнадежен…
    
Воцарилось молчание. Огуревич закрыл глаза и ровно задышал — точно уснул. А писатель встал со стула, будто бы размяться, и невзначай приблизился к окну, чтобы получить в сердце новую стрелу разочарования: красный «Красйслер» не появился.
    
— Ну вот! Ну конечно! — рявкнул Жарынин так, что Огуревич проснулся, а Кокотов отпрянул от окна. — Вот, примечание к параграфу 6.2, в самом низу, крошечными буковками. А ведь Сен-Жон Перс предупреждал человечество: мелкий шрифт — орудие мошенников! Читайте вслух, торсионный вы простофиля!
    
— «…Если МОПС по одной из причин, перечисленных в параграфе 5.4, не сможет осуществить организационные и финансовые мероприятия, направленные на укрепление хозяйственно-творческой и лечебно-профилактической базы ДВК „Кренино“, в таком случае, учитывая понесенные затраты, МОПС получает двадцать пять процентов от вознаграждения, оговоренного сторонами в пункте 2.3», — громко прочитал Аркадий Петрович и в недоумении оглянулся вокруг, точно «мопсы» еще не ушли, а прятались где-то в кабинете.
    
— Понятно? Даже если они ничего для нас не сделают, вы отдадите им две комнаты и деньги назад не получите! — Режиссер сорвал с носа китайчатые очки и помахал ими в воздухе.
    
— Да, в самом деле жулики… — уныло согласился Огуревич. — Жаль…
    
— Почему же?
    
— Они обещали в качестве бонуса похлопотать, чтобы мою школу приняли в международную ассоциацию «Супербрейн», даже показали фотографию… Они сняты вместе с генеральным секретарем ассоциации Хаввой Дудник.
    
— Знаете, Аркадий Петрович, что я вам скажу, — вставая, холодно произнес Жарынин. — Прежде чем слиться со Сверхразумом, научитесь пользоваться обычными мозгами! Очень советую. Пошли, коллега! — Он обернулся к соавтору. — Перед ужином я хочу немного вздремнуть, а потом: работать, работать и еще раз работать! Или у вас другие планы? — Игровод колко глянул на писодея, изнывавшего от любовной неукомплектованности.
    
— Нет, — вздохнул Андрей Львович. — Я весь ваш.
   
   
    
     
Глава 62
     
Любовь и картошка
    
    
— Андрей Львович, вам не кажется, что котлеты стали еще меньше?
    
— Кажется…
    
Соавторы после ужина сидели в люксе. Жарынин выспался и теперь был бодр и энергичен, как отставной реформатор. О своей утренней похмельной оплошности, чуть не погубившей «Ипокренино», он, кажется, совсем забыл и, наслаждаясь, курил трубку с голубым фарфоровым чубуком. А вот Кокотов совсем сник и закручинился: к острой клеточной тоске по Наталье Павловне добавились тупые боли под ложечкой, возникшие из-за несвежей подливы, приготовленной еще к позавчерашним голубцам и добавленной на ужин к котлетам для видимой питательности. Но проспиртованному игроводу прогорклая подлива никак не повредила. Изрыгая клубы сизого дыма, он вещал:
    
— Ну, ничего, ничего! Расправлюсь с Ибрагимбыковым и займусь этим торсионным прохиндеем! Вот она, глумливая логика борьбы: чтобы одолеть крупного вора, приходится объединяться с мелким жульем! На чем мы с вами, коллега, остановились?
    
— На том, кто отец ребенка…
    
— Да-а, это вопросец! От кого родила наша красивая и загадочная Юлия? Она ведь у нас мать-одиночка, так?
    
— Одиночка, — с готовностью подтвердил автор «Преданных объятий».
    
— Вот и чепуха получается! — воскликнул режиссер, стукнув трубкой по столу так, что табак рассыпался искрами по полировке.
    
— Почему же — чепуха?
    
— Потому что красивая и загадочная женщина даже с тремя детьми обязательно кого-нибудь себе найдет, — объяснил Жарынин, сметая горящие крошки в пепельницу. — Я знал одну милую даму, которая три раза была замужем, в каждом браке рожала по ребенку — и ничего: с четырьмя детьми нашла себе нового мужа — депутата, между прочим!
    
— С тремя детьми, — поправил арифметичный писодей.
    
— Экий вы педант, Андрей Львович! Одного ребенка, девочку Ниночку, киску, она родила вне браков, по случаю, — понежневшим голосом разъяснил режиссер. — А может, подсунем Юльке мужа? Знаете, бывают такие жизнестрадальцы: больше всего на свете любят брошенных жен подбирать да чужих детей растить… О чем вы думаете?
    
— Я? М-м… А если наша Юлия никого себе не ищет? Она оскорблена, потрясена изменой любимого. Одиночество — ее ответ вероломству мужчин.
    
— Не ищет? Тогда ее найдут. Обязательно! — уверенно сказал игровод, засыпая свежий табак в новую трубку цвета спелого персика.
    
— Да, действительно, — согласился автор «Знойного прощания», вспомнив свою первую жену Елену. — Хорошо, допустим, она не одиночка, но вышла за мужчину, которого не любит. Так иногда бывает.
    
— Скажите лучше: иногда так не бывает. Обезлюбевший брак — драма миллионов. Ладно, об этом уже есть кино. Как зовут ее мужа?
    
— Максим, вы же сказали.
    
— Нет, Максим — отец ребенка. Как зовут мужа? Разница, надеюсь, понятна?
    
— Понятна. Николай?
    
— Нелюбимых мужей так не зовут.
    
— Василий?
    
— Так зовут сантехника, захаживающего к похотливой домохозяйке.
    
— Леонид?
    
— Это имя для гинеколога.
    
— Константин?
    
— Костя? Пожалуй… Да, Костя! Он ее боготворит, а она лишь позволяет себя любить. Знаете, есть такие женщины, обладая которыми не обладаешь, в сущности, ничем, кроме семейных обязанностей.
    
— Знаю. А дети у них есть?
    
— Конечно. Ниночка.
    
— Почему Ниночка?
    
— А вам жалко? Ниночка — и все тут. И вот что еще любопытно: такие женщины, как наша Юлия, обычно страстно, маниакально, до какого-то душевного искажения обожают своих детей. И чем меньше они хотели иметь ребенка, тем сильнее потом его любят! Знаете, у меня был роман с одной милой матерью-одиночкой. Люсей. Мы познакомились, когда я выгуливал Бэмби, моего несчастного Бэмби…
    
— Почему несчастного?
    
— А я вам разве не рассказывал?
    
— Нет…
    
— Однажды во дворе он увлекся текущими половыми вопросами, помчался за одной привлекательной сучкой и пропал без вести. Маргарита Ефимовна была в отчаянье, но утешилась, как и все женщины: теперь у нас очаровательный миттельшнауцер, и она души в нем не чает.
    
— Как зовут?
    
— Не важно. Так вот, Люся, увидев Бэмби, в ужасе подхватила ребенка на руки, и мне пришлось ей объяснять, что бояться надо не собак, а людей. Слово за слово — и я по типовой схеме пригласил ее в Дом кино на закрытый просмотр. На обратном пути она призналась, что никогда еще не встречала такого интересного человека, как я. Люся оказалась очаровательной постельной простушкой. И это было так мило, так диетично, ибо параллельно я ввергся в бурный роман с аспиранткой кафедры теории театра. Как всякая искусствоведческая дама, она обладала изысканно надломленной сексуальностью и устраивала мне в постели декадентские оргии. Подробности, учитывая ваше, коллега, состояние, скромно опускаю.
    
— А какое у меня состояние? — дрожащим от обиды голосом спросил Кокотов.
    
— Андрей Львович, крепитесь — помощь придет!
    
— Не надо!
    
— Придет. Кстати, Люся жила от меня через улицу в двухкомнатной квартире, а ребенка сдавала с детский сад на пятидневку. В общем, все условия. А чтобы легализовать наши отношения, я, последовав давним советам жены, купил кроссовки, спортивный костюм и начал бегать по вечерам. Возвращался через час-полтора, усталый и довольный. Подозрений никаких, ибо в моем возрасте мужчина после десятикилометровой пробежки и тридцатиминутного секса выглядит примерно одинаково. Идеальная связь, которую можно длить годами, но я выдержал только два месяца. Конечно, влюбленная женщина должна нести милый вздор, но если она все время рассказывает о том, как ее сыночек покушал, покакал, посмотрел или улыбнулся… Это невозможно! Последней каплей стал такой вот случай. Забежав к ней и сбросив кроссовки, я в поту трудился над ее женским счастьем, как шахтер-отбойщик над трудным угольным пластом, а Люся вдруг возьми и захихикай. «В чем дело?» — вскипел я. — «Знаешь, Жарик, — сказала она, заливаясь смехом, — что сегодня учудил Кусик?» — «Что-о-о?» — «Представляешь, он показал пальчиком в свой горшочек и спросил: „Мама, а я тоже сначала какашкой был? Какашкой, представляешь?“»
    
— И вы расстались? Из-за одного слова? Эту историю вы хотели мне рассказать? — скривил губы автор «Сумерек экстаза», страдая от одиночества и скисшей подливы.
    
— Нет, другую… После этого к Люське больше не забегал. А вот почему рассталась Юлия с отцом ребенка?
    
— Пусть тоже расстанется из-за пустяка, глупого слова…
    
— Дорогой коллега, если вы хотите стать сценаристом, запомните: из-за пустяка расстаются в жизни. В кино, как и в криминалистике, должен быть серьезный мотив!
    
— Мотив? Может, он к ней, ну… охладел, что ли?
    
— Как Земфира к Алеко?
    
— Примерно, — кивнул писодей, вспомнив про Наталью Павловну, страстно обещавшую по телефону: «Жду, жду, жду!»
    
— Кокотов, о чем вы сейчас думаете?
    
— О мотиве! — твердо ответил писатель, продолжая мучительно соображать, куда же могла исчезнуть Обоярова.
    
— А вы никогда не задавались вопросом, почему Земфира охладела к Алеко, а не наоборот?
    
— Земфира? Она… К ней нельзя охладеть!
    
— Правильно, коллега, правильно! И наша Юлия не такая! Она из тех сложных и возвышенных женщин, в наготу которых не веришь до последнего момента, да и после момента тоже не веришь, хочется убеждаться вновь и вновь…
    
— Но тогда почему Максим ее бросил?
    
— Какой Максим?
    
— Мы решили, что отца ребенка зовут Максим.
    
— Лучше — Виталий.
    
— Но ведь я…
    
— Не надо лишних слов! Давайте рассуждать: он у нас кто?
    
— Не знаю, — пожал плечами писатель.
    
— А вот я знаю: он олигарх, пусть даже районного масштаба. Помните, на заре перестройки была такая повестушка «ЧП районного масштаба»? А потом еще и фильм сляпали! Серега Снежкин. Я заканчивал ВГИК, а он как раз поступил. Лихой, я вам скажу, фильмец. Помните?
    
— Помню, — сухо отозвался писатель.
    
(Кокотов, сказать по совести, не любил автора этой повести Юрку Полякова, с которым однажды в хлам напился в нижнем буфете Дома литераторов, а потом долго обнимался в знак вечной литературной дружбы. Андрей Львович сердечно считал его бездарным конъюнктурщиком и удачливым приспособленцем.)
    
— Кстати, как его зовут?
    
— Кого?
    
— Нашего олигарха.
    
— Вы же сказали: Виталий.
    
— Да, но я назвал его так до того, как мы решили, что он будет олигархом.
    
— А это меняет дело?
    
— Решительно! Думайте!
    
— Семен?
    
— Нет, это имя для дамского портного.
    
— Марк?
    
— Вы еще скажите: Хаим!
    
— Может, Борис?
    
— Да, Борис. Это хорошо. Теперь зададимся вопросом, как он стал олигархом?
    
— Заработал, наверное…
    
— Ну конечно, купил в переходе у фарцовщика джинсы, потер пемзой, потом удачно перепродал — и так до тех пор, пока не скопил на Тюменский нефтяной консорциум!
    
— Тогда — украл?
    
— Нет, нам не нужен бандит в смокинге, наша Юлия не может полюбить такого!
    
— Значит, удачно женился.
    
— Умница! Папаша невесты, в прошлом опытный аппаратный мерзавец, сжег партбилет, как Марк Захаров, и принял демократию как родную. Он крутился возле вечно пьяного Ельцина и отхватил себе, скажем, алюминиевый комбинат. Нет, целую отрасль. Допустим, медеплавильную…
    
— Подождите, я уже ничего не понимаю, — автор «Заблудившихся в алькове» схватился за голову. — Если Борис женился на дочери партократа, при чем тут Юлия?
    
— Объясняю: прежде чем жениться на дочери партократа, наш будущий олигарх сделал Юльке ребенка. Ясно? Или хотите подробностей?
    
— Не хочу!
    
— А вот я как будущий постановщик очень хочу подробностей, и по возможности мелких! Где Боря с Юлей познакомились? Кто они вообще?
    
— Может, однокурсники? — предположил писодей.
    
— Неплохо!
    
— Но тогда зачем вам мой «Гипсовый трубач»? Или он нам вообще теперь ни к чему? — с обидой спросил Кокотов.
    
— И не надейтесь! Гипсового трубача я вам не отдам. Нет! Он будет у нас стоять… будет стоять, как и у вас, в пионерском лагере, но опустевшем, осеннем… Там живут студенты. Они приехали на картошку, спят в детских кроватках под короткими одеяльцами, дурачатся… Но это уже взрослые люди с проснувшимися телами и пробуждающимися сердцами. Вы ездили в юности на картошку?
    
— Ездил.
    
— Ну и как?
    
— Я сильно простудился. И меня отправили домой.
    
— Какой же вы кисляй все-таки! А у меня самые лучшие воспоминания остались от тех времен! В сельпо продавались трехлитровые банки «белого крепкого», закатанные, как компот, жестяными крышками. А свежее бескорыстье горячего девичьего тела?! Проголодавшись, мы пекли в золе только что собранную в поле картошечку, пили вино из алюминиевых кружек, переглядывались, напоминая друг другу о случившейся нежности, и пели под гитару: