1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 
— Капитан  Джилс, — сказал мистер Тутс, — я бы хотел строго придерживаться  правил чести, но, надеюсь, мне разрешено будет упомянуть теперь об одном  предмете, который…    

— Да,  да, приятель, — отозвался капитан. — Смелей, смелей!    

— Так  вот, капитан Джилс и лейтенант Уолтерс, — заговорил мистер Тутс, —  известно ли вам, что устрашающее происшествие случилось в доме мистера Домби,  что мисс Домби покинула своего отца, который, по моему мнению, — с  величайшим возбуждением присовокупил мистер Тутс, — является поистине  зверем? Назвать его э… мраморным памятником или хищной птицей значило бы  польстить ему… И никто не знает, где она находится и куда ушла.    

— Разрешите  спросить, откуда вам это известно? — осведомился Уолтер.    

— Лейтенант  Уолтерс, — сказал мистер Тутс, который прибег к такому обращению по особой  причине, понятной ему одному (может быть, потому, что он связал его имя с  морской профессией и предположил какую-то родственную связь между ним и  капитаном, каковая должна была, разумеется, простираться и на их  звания), — лейтенант Уолтере, я могу ответить вам напрямик. Дело вот в  чем: будучи крайне заинтересован всем, что касается мисс Домби — отнюдь не из  эгоистических соображений, лейтенант Уолтере, я прекрасно понимаю, что  наибольшее удовольствие, какое я могу доставить всем окружающим, это — положить  конец своему существованию, которое можно рассматривать только как помеху… Ну,  так вот, я приобрел привычку давать время от времени какую-нибудь ничтожную  сумму лакею, весьма почтенному молодому человеку, некоему Таулинсону, который  давно уже служит в этом доме. И вчера вечером Таулинсон сообщил мне, каково  положение дел. С той поры, капитан Джилс и лейтенант Уолтерс, я совсем лишился  рассудка и всю ночь валялся на диване, а теперь предстал перед вами такой развалиной.    

— Мистер  Тутс, — сказал Уолтер, — я счастлив, что могу успокоить вас. Прошу  вас, не тревожьтесь. Мисс Домби цела и невредима.    

— Сэр! —  вскричал мистер Тутс, вскакивая со стула и снова пожимая ему руку. — Я  испытываю такое безграничное и невыразимое облегчение, что, если бы вы даже  сказали мне теперь: мисс Домби вышла замуж, я мог бы улыбнуться. Да, капитан  Джилс, — сказал мистер Тутс, взывая к капитану Катлю, — клянусь душой  и телом, я мог бы улыбнуться. Вот какое облегчение я почувствовал. Хотя и неизвестно,  как бы я поступил с самим собою немедленно вслед за этим.    

— Такому  великодушному человеку, как вы, — сказал Уолтер, не замедлив ответить на  рукопожатие, — доставит еще большее облегчение и удовольствие узнать, что  вы можете оказать услугу мисс Домби. Капитан Катль, будьте так добры, проводите  мистера Тутса наверх.    

Капитан  поманил мистера Тутса, который с недоумевающим видом последовал за ним, и, поднявшись  в мансарду, был введен без всякого предупреждения в новое убежище Флоренс.    

Изумление  и радость бедного мистера Тутса, когда он увидел ее, могли найти себе исход только  в сумасбродных поступках. Он подбежал к ней, схватил ее руку, поцеловал,  выпустил из своих рук, снова схватил, опустился на одно колено, расплакался,  захихикал и нимало не помышлял об опасности, грозившей ему со стороны Диогена,  который вообразил, будто в этих поступках есть нечто враждебное его хозяйке, и  вертелся вокруг него с таким видом, как будто еще не выбрал местечка для  нападения, но твердо решил причинить мистеру Тутсу великое зло.    

— О  Ди, скверный, забывчивый пес! Дорогой мистер Тутс, как я рада вас видеть!    

— Благодарю  вас, — сказал мистер Тутс, — я здоров, очень вам признателен, мисс  Домби. Надеюсь, все семейство в добром здоровье?    

Мистер  Тутс произнес эти слова, понятия не имея, о чем он говорит, уселся на стул и  принялся смотреть на Флоренс, причем лицо его выражало самую ожесточенную  борьбу между восторгом и отчаянием.    

— Капитан  Джилс и лейтенант Уолтерс сообщили мне, мисс Домби, — задыхаясь, произнес  мистер Тутс, — что я могу оказать вам какую-то услугу. Если бы я мог  как-нибудь стереть воспоминание о том дне в Брайтоне, когда походил скорее на  разбойника, чем на человека, обладающего состоянием, — продолжал мистер  Тутс, вынося себе суровый приговор, — я бы с радостью лег в безмолвную  могилу.    

— Пожалуйста,  мистер Тутс, — сказала Флоренс, — не просите меня забыть хоть  что-нибудь, связанное с нашим знакомством. Поверьте, я не могу это сделать. Вы  всегда были бесконечно добры ко мне.    

— Мисс  Домби, — ответил мистер Тутс, — ваше внимание к моим чувствам  свойственно вашей ангельской природе. Тысячу раз благодарю вас! Это не имеет  ровно никакого значения!    

— Мы  хотели спросить вас, — сказала Флоренс, — помните ли вы, куда поехала  Сьюзен, которую вы так любезно проводили в контору почтовых карет, когда она  ушла от меня?    

— Видите  ли, мисс Домби, — подумав, сказал мистер Тутс, — я, конечно, не помню  названия города, которое было написано на карете, но я помню, что Сьюзен, по ее  словам, не собиралась там останавливаться, а хотела ехать дальше. Но, впрочем,  мисс Домби, если вам угодно, чтобы ее отыскали и доставили сюда, то мы с  Петухом привезем ее весьма скоро, чему порукой моя преданность и удивительная  сообразительность Петуха.    

Мистер  Тутс был столь явно обрадован надеждой оказаться полезным, а бескорыстная и искренняя  его преданность казалась столь несомненной, что было бы жестоко ответить ему  отказом. Флоренс с присущей ей деликатностью постеснялась выдвинуть  какое-нибудь возражение, но не преминула осыпать его изъявлениями благодарности,  и мистер Тутс с гордостью взялся исполнить это поручение безотлагательно.    

— Мисс  Домби, — сказал мистер Тутс, прикасаясь к протянутой ему руке, терзаемый  безнадежной любовью, которая пронзала его насквозь и светилась на его  лице, — до свидания! Разрешите вам сказать, что ваши невзгоды делают меня  поистине несчастным и что вы можете доверять мне едва ли не так же, как самому  капитану Джилсу. Мои недостатки, мисс Домби, прекрасно мне известны — они не  имеют ни малейшего значения, благодарю вас, — но на меня можно всецело положиться,  уверяю вас, мисс Домби!    

С этими  словами мистер Тутс вышел из комнаты в сопровождении капитана, который все это  время стоял тут же, держал под мышкой свою шляпу, приглаживал крючком  растрепавшиеся волосы и не без интереса следил за происходящим. А когда дверь  за ними закрылась, свет, озаривший жизнь мистера Тутса, снова угас.    

— Капитан  Джилс, — сказал этот джентльмен, останавливаясь на нижней ступеньке  лестницы и оглядываясь, — по правде сказать, сейчас я нахожусь не в таком  расположении духа, чтобы встретить лейтенанта Уолтерса с теми дружескими  чувствами, какие я хотел бы к нему питать. Мы не всегда можем властвовать над  своими чувствами, капитан Джилс, и я сочту за особую милость, если вы выпустите  меня с заднего хода.    

— Братец, —  ответил капитан, — можете наметить себе любой курс. Какой бы курс вы ни избрали,  он будет честным и достойным моряка, в этом я уверен.    

— Капитан  Джилс, — сказал мистер Тутс, — вы очень любезны. Ваше доброе мнение  служит мне утешением. Еще одно слово, — добавил мистер Тутс, стоя в  коридоре за приоткрытой дверью, — надеюсь, вы это запомните, капитан  Джилс, и мне бы хотелось, чтобы об этом, было доведено до сведения лейтенанта  Уолтерса. Я теперь, знаете ли, окончательно вступил во владение своим имуществом,  и… и я не знаю, что мне с ним делать. Если бы я мог оказаться полезным в смысле  денежной помощи, я бы сошел я безмолвную могилу спокойно и безмятежно.    

Мистер  Тутс ничего больше не сказал и, потихоньку выскользнув за дверь, захлопнул ее  за собою, чтобы предотвратить возражения капитана.    

После  его ухода Флоренс долго думала об этом добром создании. Он был так честен и  добросердечен, что повидать его и убедиться в его преданности доставило Флоренс  невыразимую радость и утешение. Но вместе с тем и по той же самой причине ей  мучительно было думать, что она хотя бы на секунду сделала его несчастным, или  нарушила мирное течение его жизни, и глаза ее наполнялись слезами, а сердце  сжималось от жалости. Капитан Катль в свою очередь много думал о мистере Тутсе;  думал о нем и Уолтер, а когда настал вечер и они сидели все втроем в новой  комнате Флоренс, Уолтер стал с жаром его расхваливать и сообщил Флоренс, что  сказал мистер Тутс перед уходом; при этом он со свойственным ему великодушием  подчеркивал все заслуживающее похвалы и одобрения.    

На  следующий день мистер Тутс не пришел и не приходил в течение нескольких дней;  тем временем Флоренс, словно тихая птичка в клетке, жила, никем более не  тревожимая, в мансарде дома старого мастера судовых инструментов. Но по мере  того, как шли дни, Флоренс все больше грустила, и на лице ее, часто обращенном  к небу, видневшемуся из высокого окна, появлялось то самое выражение, какое  было на лице умершего мальчика, словно она искала там его ангела на светлом  берегу, о котором он говорил, лежа в своей кроватке.    

За  последнее время Флоренс стала хрупкой и бледной, пережитое ею потрясение не  могло не отразиться на ее здоровье. Но не от телесного недуга страдала она  теперь. Она тосковала, а виновником ее тоски был Уолтер.    

Он  заботился и беспокоился о ней, был горд и счастлив возможностью ей услужить и  выражал это со свойственным ему энтузиазмом и горячностью, но Флоренс видела,  что он ее избегает. В течение целого дня он редко приближался к двери ее  комнаты. Если она звала его к себе, он приходил, и на секунду снова становился  таким же веселым и оживленным, каким запомнился он ей, когда она в детстве  заблудилась на шумных улицах; но затем им начинало овладевать смущение и  чувство неловкости — ее зоркий любящий взгляд не мог этого не подметить, —  и он спешил уйти. Без зова он никогда не приходил в течение целого дня. Правда,  но вечерам он всегда был тут, рядом, и для нее это были счастливейшие часы, так  как она почти верила, что прежний Уолтер, которого она знала в детстве, не  изменился. Но даже в такие минуты какое-нибудь ничего не значащее слово или  взгляд напоминали ей, что их разделяет какая-то черта, через которую нельзя  переступить.    

Она не  могла не видеть, что эту перемену в себе он не в силах скрыть, несмотря на все  свои старания. Она полагала, что, руководимый заботой о ней и нежеланием  наносить ей раны своею ласковой рукой, он прибегал к бесконечным маленьким  хитростям и уловкам. Чем живее чувствовала Флоренс значительность происшедшей с  ним перемены, тем чаще оплакивала она отчуждение между нею и ее братом.    

Флоренс  казалось, что добряк-капитан — ее неизменный, нежный и ревностный друг — тоже  видит это и сокрушается. Он был не таким радостным и бодрым, как в первое  время, и по вечерам, когда они сидели все вместе, украдкой печально поглядывал  то на нее, то на Уолтера.    

Наконец  Флоренс решила поговорить с Уолтером. Ей казалось, что она знает теперь причину  его отчуждения, и она надеялась почувствовать облегчение сама и успокоить его,  сказав ему, что ей все известно, что она с этим вполне примирилась и не  упрекает его.    

Флоренс  приняла это решение в воскресенье днем. Преданный капитан в изумительном воротничке  сидел возле нее и, надев очки, читал книгу, когда она спросила его, где Уолтер.    

— Должно  быть, внизу, моя маленькая леди, — ответил капитан.    

— Я  бы хотела поговорить с ним, — сказала Флоренс, поспешно вставая и  собираясь идти вниз.    

— Я  его мигом пришлю сюда, красавица, — сказан капитан.    

С этими  словами капитан проворно взвалил на плечо книгу; он считал своим долгом читать  по воскресеньям только очень громоздкие книги, ибо у них более солидный вид, и  несколько лет тому назад купил в книжной лавке громадный том, любые пять строк  из которого неизменно приводили его в полное недоумение, так что он до сей поры  не мог установить, о чем идет речь в этой книге. Затем он удалился. Вскоре  явился Уолтер.    

— Капитан  Катль сказал мне, мисс Домби… — с жаром начал он, входя, но, увидев ее лицо, запнулся. —  Вам сегодня нездоровится? Вы чем-то огорчены? Вы плакали?    

Он  говорил так ласково и с таким волнением, что при звуке его голоса слезы  выступили у нее на глазах.    

— Уолтер, —  тихо сказала Флоренс, — мне нездоровится, и я плакала. Я хочу поговорить с  вами.    

Он сел  против нее, всматриваясь в ее прекрасное невинное лицо; он побледнел, и губы у  него задрожали.    

— Вы  сказали в тот вечер, когда я узнала о вашем спасении, милый Уолтер… О, что я  почувствовала в тот вечер, и сколько было надежд!..    

Он  положил дрожащую руку на разделявший их стол и не спускал глаз с Флоренс.    

— …Вы  сказали, что я изменилась. Я удивилась, услышав это, но теперь понимаю, что это  так. Не сердитесь на меня, Уолтер. Я была слишком счастлива, чтобы тогда же об  этом подумать.    

Снова  она показалась ему ребенком. Он видел и слышал непосредственного, доверчивого,  ласкового ребенка, а не любимую женщину, к чьим ногам хотел бы положить все  сокровища мира.    

— Вы  помните, Уолтер, как мы встретились с вами в последний раз перед вашим  отъездом?    

Он сунул  руку за пазуху и достал маленький кошелек.    

— Я  всегда носил его на шее! Если бы я утонул, он вместе со мною лежал бы на дне  моря.    

— И  вы по-прежнему будете носить его, Уолтер, ради меня?    

— До  самой смерти!    

Она  положила свою руку на его так безбоязненно и простодушно, как будто и дня не  прошло с тех пор, как она подарила ему этот маленький кошелек.    

— Я  этому рада. Я всегда буду с радостью об этом думать, Уолтер. Вы припоминаете,  что в тот самый вечер, когда мы с вами разговаривали, нам обоим как будто  пришла в голову мысль об этой перемене?    

— Нет! —  с недоумением ответил он.    

— Да,  Уолтер. И тогда уже я поневоле нанесла ущерб вашим надеждам и видам на будущее.  Тогда я боялась так думать, но теперь я это знаю. Если тогда вы, по великодушию  своему, могли скрывать от меня, что вам это тоже понятно, то теперь вы скрывать  не можете, хотя стараетесь так же великодушно, как и раньше. Да, стараетесь! Я  искренне, глубоко благодарна вам, Уолтер, но ваши старания безуспешны. Вы сами  и близкие вам люди слишком много страдали, чтобы вы могли забыть невольного  виновника всех бедствий и невзгод, обрушившихся на вас. Вы не можете забыть,  какую роль я играла, и больше мы не можем быть братом и сестрой. Но, милый  Уолтер, не думайте, что я вас упрекаю. Мне следовало бы об этом помнить — я  должна была помнить, — но в порыве радости я обо всем позабыла. Теперь у  меня одна надежда: быть может, вы будете думать обо мне с меньшей неприязнью,  раз это чувство не нужно больше скрывать. И об одном я прошу, Уолтер, от имени  той бедной девочки, которая была когда-то вашей сестрой: не старайтесь бороться  с самим собой и не мучьте себя из-за меня теперь, когда я все знаю.    

Пока она  говорила, Уолтер смотрел на нее с бесконечным изумлением и недоумением, не  оставлявшими места для каких-нибудь других чувств. Потом он схватил эту ручку,  с такой любовью коснувшуюся его руки, и удержал ее.    

— О  мисс Домби! — воскликнул он. — Может ли быть, что в то время, когда я  так страдал, борясь с чувством долга и сознанием своих обязанностей по  отношению к вам, я заставил и вас страдать, о чем узнаю из ваших слов! Никогда,  никогда, клянусь богом, не думал я о вас дурно, и всегда вы были для меня самым  светлым, чистым и святым воспоминанием моего детства и юности. Всегда, с  первого дня, я считал и до последнего дня буду считать ту роль, какую вы играли  в моей жизни, чем-то священным. О ней нельзя думать иначе, как с величайшей  серьезностью и почтением, и забыть о ней нельзя до конца жизни. Снова видеть  ваши глаза и слышать ваш голос, как в тот вечер, когда мы расстались, —  для меня это невыразимое счастье. А пользоваться на правах брата вашей любовью  и доверием было для меня величайшим и бесценным даром!    

— Уолтер, —  сказала Флоренс, глядя на него пристально, но изменившись в лице, — почему  чувство долга и сознание обязанностей по отношению ко мне заставляет вас  жертвовать всем этим?    

— Я  уважаю вас, — тихо сказал Уолтер. — И преклоняюсь перед вами.    

Румянец  вспыхнул у нее на щеках, и она робко и задумчиво отняла у него руку, но  по-прежнему смотрела на него пристально.    

— У  меня нет прав брата, — сказал Уолтер, — Я не могу притязать на права  брата. Я оставил здесь ребенка. И нашел женщину.    

Румянец  залил ей лицо. Она сделала движение, как будто умоляла его замолчать, и закрыла  лицо руками.    

Оба  молчали; она плакала.    

— Мой  долг перед сердцем, таким доверчивым, чистым и добрым, заставляет меня  оторваться от него, хотя бы это разбило мое сердце, — сказал  Уолтер. — Как бы посмел я сказать, что для меня вы — сестра?    

Она все  еще плакала.    

— Если  бы вы были счастливы, окружены любящими и преданными друзьями и всем, что делает  завидным положение, для которого вы были рождены, — продолжал Уолтер, —  и если бы вы тогда в память дорогого прошлого назвали меня братом, я,  отделенный от вас большим расстоянием, мог бы отозваться на это слово с полной  уверенностью, что не оскорблю вашего невинного чувства. Но здесь… и теперь!..    

— О,  благодарю вас, Уолтер, благодарю вас! Простите, что я была к вам так  несправедлива. Мне не с кем было посоветоваться. Я так одинока.    

— Флоренс! —  страстно воскликнул Уолтер. — Сейчас я тороплюсь высказать вам то, о чем  никакие силы не заставили бы меня заговорить несколько минут назад. Если бы я  преуспевал, если бы у меня была возможность или надежда вернуть вам положение,  близкое к тому, какое вы занимали, я бы сказал вам, что есть одно имя, которым  вы могли бы меня назвать, вручив мне высшее право защищать вас и беречь. Я бы сказал,  что достоин этого имени только в силу моей любви и уважения к вам и в силу  того, что мое сердце отдано вам. Я бы сказал вам, что только одно это право я  могу принять от вас, и только оно позволит мне охранять вас и лелеять… И будь у  меня это право, я бы почитал его столь великим и бесценным даром, что вся моя  жизнь, полная безграничной преданности и любви, была бы лишь скудной  благодарностью за него.    

Голова  была все еще опущена, слезы все еще струились по лицу, и грудь вздымалась от  рыданий.    

— Флоренс,  милая, дорогая Флоренс! Так называл я вас мысленно, прежде чем понял, как это  самонадеянно и безрассудно. Позвольте мне в последний раз назвать вас этим  именем, которое мне так дорого, и коснуться этой нежной руки в доказательство  того, что вы по-сестрински забудете о том, что я сейчас сказал.    

Она  подняла голову и заговорила, обратив к нему такой серьезный ласковый взгляд,  улыбаясь ему сквозь слезы такой спокойной, ясной, тихой улыбкой, заговорила с  такой нежностью, что самые сокровенные струны его сердца задрожали и взор  затуманился.    

— Нет,  Уолтер, этого я не могу забыть. Ни за какие блага в мире не хотела бы я это  забыть. Вы… вы очень бедны?    

— Я  — странник, — сказал Уолтер, — который должен плавать по морям, чтобы  заработать себе на жизнь. Теперь это мое призвание.    

— Вы  скоро опять уедете, Уолтер?    

— Очень  скоро.    

Она  посмотрела на него, потом робко вложила свою дрожащую руку в его руку.    

— Если  вы хотите назвать меня своей женой, Уолтер, я буду горячо любить вас. Если вы  позволите мне поехать с вами, Уолтер, я без всякого страха поеду на край света.  Мне нечем пожертвовать ради вас… мне не от чего отказываться и некого покидать.  Но вся моя любовь и вся моя жизнь будут отданы вам, и если, умирая, я сохраню  сознание и память, вместе с последним вздохом с губ моих слетит ваше имя.    

Он  прижал ее к своему сердцу, прильнул щекой к ее щеке, и тогда, уже не  отвергнутая и не покинутая, она могла плакать на груди своего возлюбленного.    

Благословенны  воскресные колокола, чей звон так мягко касается их зачарованного слуха! Благословенны  воскресные мир и тишина, сливающиеся с покоем, охватившим их души, и освящающие  воздух вокруг них! Благословенны сумерки, подкрадывающиеся незаметно и  окутывающие ее так ласково и торжественно, когда она засыпает, словно  убаюканное дитя, на груди, к которой прильнула!    

О, бремя  любви и доверия, такое легкое! Да, Уолтер, смотри с гордостью и нежностью на  эти закрытые глаза, ибо во всем необъятном мире они ищут теперь только тебя —  только тебя!    

Капитан  оставался в маленькой гостиной, пока совсем не стемнело. Он уселся на стул, на  котором до него сидел Уолтер, и смотрел вверх, на окно под потолком, пока не  угас день и не замерцали звезды. Он зажег свечу, раскурил трубку, выкурил ее и  с недоумением размышлял о том, что же это происходит наверху и почему его не  зовут пить чай.    

Флоренс  подошла к нему в тот самый момент, когда недоумение его достигло высшей  степени.    

— А,  маленькая леди! — вскричал капитан. — У вас с Уольром был длинный  разговор, моя красавица!    

Флоренс  ухватилась своей маленькой ручной за одну из огромных пуговиц на его фраке и сказала,  засматривая ему в лицо:    

— Дорогой  капитан, я хочу кое-что сообщить вам.    

Капитан  поспешил поднять голову, чтобы выслушать сообщение. Увидев благодаря этому более  отчетливо лицо Флоренс, он отодвинул свой стул и себя вместе с ним, насколько  это было возможно.    

— Как!  Отрада Сердца! — вскричал капитан, внезапно возликовав. — Это верно?    

— Да! —  с жаром ответила Флоренс.    

— Уольр!  Муж! Да? — заревел капитан, подбрасывая свою глянцевитую шляпу к окну под  потолком.    

— Да! —  смеясь и плача, воскликнула Флоренс.    

Капитан  тотчас же обнял ее, а затем, подхватив глянцевитую шляпу и напялив ее на  голову, продел руку Флоренс под свою и снова повел ее наверх, где почувствовал,  что именно сейчас надлежит пошутить наилучшим образом.    

— Ну,  что, Уольр, мой мальчик! — сказал капитан, заглядывая в комнату, причем  его физиономия напоминала раскаленную сковороду. — Так, стало быть, не  может быть никаких других прав, не правда ли?    

Похоже  было на то, что он задохнется от этой остроты, которую он повторил за чаем по  крайней мере раз сорок, полируя свою сияющую физиономию рукавом фрака, а в  промежутках вытирая голову носовым платком. Но при таком положении дел он обрел  еще более серьезный источник удовольствия, ибо без конца повторял вполголоса,  глядя с неизъяснимой радостью на Уолтера и Флоренс:    

— Эдуард  Катль, дружище, ты избрал наилучший курс, передав то маленькое имущество в  совместное владение!    

 Глава LI    

Мистер Домби и светское  общество    

     

Что  делает гордый человек, пока дни идут один за другим? Думает ли он когда-нибудь  о своей дочери и задает ли себе вопрос, куда она ушла? Полагает ли он, что она  вернулась домой и ведет прежний образ жизни в скучном доме? Никто не может  ответить за него. С тех пор он ни разу не произнес ее имени. Домочадцы слишком  боятся его, чтобы заговаривать о том, чего он решил не касаться; а ту  единственную особу, которая дерзает расспрашивать его, он немедленно заставляет  умолкнуть.    

— Дорогой  мой Поль! — лепечет его сестра в день ухода Флоренс, бочком проскальзывая  в комнату. — Ваша жена! Эта выскочка! Может ли быть, что дошедшие до меня  слухи справедливы? Вот как отблагодарила она вас за беспримерную преданность  ей, простиравшуюся, в чем я уверена, до того, что ее капризам и высокомерию вы  принесли в жертву даже своих родственников! Бедный мой брат!    

Произнеся  эту речь, трогательно напоминавшую о том, что ее не пригласили на званый обед,  миссис Чик прибегает к услугам носового платка и бросается на шею мистеру  Домби. Но мистер Домби холодно отводит ее руки и усаживает ее на стул.    

— Благодарю  вас, Луиза, — говорит он, — за такое доказательство вашего  расположения, но я хочу, чтобы в нашей беседе мы касались других предметов.  Когда я буду оплакивать свою судьбу, Луиза, или заявлю о том, что нуждаюсь в  утешении, вы можете предложить мне его, если вам угодно.    

— Дорогой  мой Поль, — отвечает его сестра, закрывая лицо носовым платком и покачивая  головою, — мне известна ваша сила духа, и больше я ни слова не скажу по  поводу этого события, столь тягостного и возмутительного. — Эти два  прилагательных миссис Чик произносит с язвительным негодованием. — Но  позвольте вас спросить — хотя я страшусь услышать нечто такое, что меня  взволнует и расстроит, — спросить об этом злополучном ребенке, о Флоренс…    

— Луиза, —  сурово говорит ей брат, — замолчите! Ни слова об этом!    

Миссис  Чик остается только покачивать годовой, пользоваться услугами носового платка и  оплакивать выродившихся Домби, которые перестали быть Домби. Но повинна ли  Флоренс в бегстве Эдит, последовала ли она за ней, принимала ли какое-нибудь  участие в бегстве или не принимала, — об этом миссис Чик не имеет ни  малейшего представления.    

Он идет  неуклонно своим путем, скрывая в своей груди все мысли и чувства и не делясь  ими ни с кем. Он отнюдь не пытается отыскать свою дочь. Может быть, он думает,  что она живет у его сестры или под его собственной кровлей. Может быть, он  думает о ней постоянно, а возможно, никогда о ней не думает. Любое  предположение правильно, если судить по его виду.    

Но  достоверно одно: он не думает, что потерял ее. Истины он не подозревает.  Слишком долго жил он на высотах гордыни и видел где-то внизу ее, кроткое,  терпеливое создание, чтобы страшиться такой потери. Как ни потрясен он  обрушившимся на него бесчестьем, однако оно не низвергло его на землю. Корень крепок  и уходит глубоко, а за многие годы его ответвления распространились далеко  вокруг и из всего извлекали пишу. Дерево подрублено, во не свалено.    

Хотя он  скрывает свой внутренний мир от внешнего мира, который, по его мнению,  преследует в настоящее время одну цель — упорно следить за ним, куда бы он не  пошел, — он не в силах скрыть борьбу, происходящую в этом внутреннем мире,  ибо о ней свидетельствуют его запавшие глаза и щеки, изборожденный морщинами  лоб и мрачный, задумчивый вид. Оставаясь по-прежнему непроницаемым, он тем не  менее изменился, и, оставаясь no-прежнему высокомерным, он унижен — иначе не  было бы этих знаков.    

Светское  общество. Что думает о нем светское общество, как смотрит оно на него, что  видит оно в нем, и что говорит — вот демон, не дающий покоя его мыслям. Где он  — там и демон; мало того — демон даже там, где его нет. Демон появляется вместе  с ним, когда он выходит к слугам, и остается с ними, вызывая шепот за его  спиной; он видит, как демон указывает на него на улице; демон поджидает его в  конторе; подмигивает, выглядывая из-за спины богатых купцов; кивает и болтает,  затесавшись в толпе; всегда и повсюду опережает мистера Домби, и тому известно,  что в его отсутствие демон действует еще энергичнее. Ночью, когда мистер Домби  запирается у себя в комнате, демон обитает в доме и вне дома, его можно  услышать в шуме шагов по тротуару, увидеть в газете, лежащей на столе, он  разъезжает по железным дорогам и на пароходах, неугомонный и всегда занятый  только им одним — мистером Домби.    

Это не  призрак, созданный его воображением. Он воздействует на других людей не меньше,  чем на него. Свидетель тому — кузен Финикс, который приезжает из Баден-Бадена  специально для беседы с мистером Домби. Свидетель тому — майор Бегсток, который  сопровождает кузена Финикса при выполнении этой дружеской миссии.    

Мистер  Домби принимает их со свойственным ему достоинством и стоит, выпрямившись, в  обычной своей позе перед камином. Он чувствует, что их глазами смотрит на него  светское общество; что оно глядит на него с портретов; что его представителем  является мистер Питт, стоящий на книжном шкафу; что есть глаза даже у  географической карты, висящей на стене.    

— Исключительно  холодная весна, — говорит мистер Домби, чтобы обмануть светское общество.    

— Черт  возьми, сэр! — говорит майор, воодушевленный дружескими чувствами. —  Джозеф Бегсток — не мастер притворяться. Если вы желаете сторониться своих  друзей и отвечать им холодностью, Дж. Б. не подходит для ваших целей. Джо груб  и непреклонен, сэр: он искренен, этот Джо! Его королевское высочество, покойный  герцог Йоркский, удостоил меня чести заметить (заслуженно или незаслуженно —  значения не имеет): «Если есть у меня человек, на чью откровенность я могу  вполне положиться, то зовут этого человека Джо — Джо Бегсток».    

Мистер  Домби выражает свое согласие.    

— Домби, —  говорит майор, — я человек светский. Наш друг Финикс… если смею так  назвать…    

— Право  же, я почтен, — говорит кузен Финикс.    

— …тоже  человек светский, — продолжает майор, тряхнув головой. — Домби, вы —  светский человек. Если трое светских людей встретятся и если они к тому же  друзья, как осмеливаюсь я думать… — обращается он снова к кузену Финиксу.    

— Несомненно,  наилучшие друзья, — говорит кузен Финикс.    

— …И  если они друзья, — продолжает майор, — то старый Джо полагает (быть  может, Дж. ошибается), что легко угадать мнение света о любом предмете.    

— Несомненно! —  говорит кузен Финикс. — Собственно говоря, это совершенно очевидно. Мне  чрезвычайно хотелось бы, майор, чтобы мой друг Домби узнал о величайшем моем  изумлении и сожалении по поводу того, что моя прелестная и безупречная  родственница, наделенная всеми качествами, какие могут осчастливить мужчину, до  такой степени забыла свои обязанности по отношению… собственно говоря, по  отношению к свету… и столь себя скомпрометировала! С той поры я пребываю в  чертовски мрачном расположении духа и не далее как вчера вечером сказал  Долговязому Кросби — ростом он шесть футов десять дюймов, и, вероятно, мой друг  Домби с ним знаком, — что я дьявольски потрясен и у меня разлилась желчь. Такая  роковая катастрофа, — продолжает кузен Финикс, — внушает человеку  мысль о том, что провидение управляет всеми событиями, ибо, будь моя тетушка  сейчас жива, на такую чертовски жизнерадостную женщину, как она, это произвело  бы удручающее впечатление, и она, собственно говоря, пала бы жертвой.    

— Итак,  Домби… — с великой энергией говорит майор, пытаясь продолжить свою речь.    

— Прошу  прощения! — перебивает кузен Финикс. — Разрешите сказать еще одно  слово. Мой друг Домби позволит мне заметить, что если что-нибудь и могло бы  усугубить великие муки, какие я в данном случае испытываю, то разве лишь вполне  понятное изумление света, вызванное предположением, что моя прелестная и  безупречная родственница (прошу разрешения по-прежнему называть ее именно так),  якобы скомпрометировала себя с человеком — собственно говоря, с человеком, обладающим  белыми зубами, — который занимает положение в обществе, неизмеримо более  низкое, чем ее супруг. Я считаю своим долгом настоятельно просить моего друга  Домби не осуждать моей прелестной и безупречной родственницы, пока ее  виновность не будет окончательно доказана, но тем не менее я заверяю моего  друга Домби, что семья, чьим представителем я являюсь и которая ныне почти  угасла (это наводит на чертовски печальные мысли), не будет ставить на его пути  никаких препятствий и с удовольствием даст свое согласие на любое достойное  разрешение инцидента, какое он наметит. Верю, что мой друг Домби воздаст  должное тем чувствам, которые меня воодушевляют при столь печальных  обстоятельствах, и… собственно говоря… мне кажется, незачем беспокоить моего  друга Домби дальнейшими замечаниями.    

Мистер  Домби, не поднимая глаз, кланяется и молчит.    

— Итак,  Домби. — говорит майор, — после того, как наш друг Финикс с  чрезвычайным красноречием, равного коему старый Дж. Б. никогда не встречал, да,  клянусь Рогом, сэр, никогда! — майор сделался совершенно синим и стиснул  середину своей трости, — после того, как наш друг Финикс изложил все  обстоятельства, касающиеся этой леди, я воспользуюсь нашей дружбой, Домби,  чтобы осветить вопрос с другой стороны. Сэр, — говорит майор с лошадиным  покашливанием, — свет в таких случаях предъявляет свои требования, которые  должны быть удовлетворены.    

— Мне  это известно, — замечает мистер Домби.    

— Конечно,  вам это известно, Домби, — говорит майор. — Черт возьми, сэр, я знаю,  что вам это известно! Такой человек, как вы, не может этого не знать!    

— Полагаю,  что так, — отвечает мистер Домби.    

— Домби, —  говорит майор, — остальное вы угадаете сами. Я высказался откровенно —  быть может, преждевременно, — потому что Бегстоки всегда высказывались  откровенно. Мало им было от этого пользы, сэр, но это уж в крови у Бегстоков. С  этим человеком нужно стреляться. У вас под рукой Дж. Б. Он настаивает на правах  дружбы. Да благословит вас бог!    

— Майор, —  отвечает мистер Домби, — я вам признателен. В надлежащее время я отдам  себя в ваше распоряжение. Так как это время еще не настало, я воздерживался  пока от такого разговора с вами.    

— Где  этот человек, Домби? — спрашивает майор, после того как некоторое время молча  пыхтит, взирая на него.    

— Не  знаю.    

— Есть  какие-нибудь сведения о нем? — осведомился майор.    

— Да.    

— Домби,  я рад это слышать, — говорит майор. — Поздравляю вас.    

— Вы  простите, майор, — отвечает мистер Домби, — что в настоящее время я  не буду касаться деталей. Сведения странные и получены странным путем. Они  могут ничего не стоить, но могут быть и верны. Сейчас я ничего не могу сказать.  На этом позвольте закончить.    

Хотя это  и сухой ответ, если принять во внимание энтузиазм посиневшего майора, однако майор  любезно довольствуется им и с восторгом думает о том, что свет может надеяться  на должное воздаяние. Затем кузен Финикс выслушивает изъявления благодарности  от супруга своей прелестной и безупречной родственницы, после чего кузен Финикс  и майор Бегсток уходят, а этот супруг вновь остается пред лицом светского  общества и может на досуге размышлять о том, что эти двое являются выразителями  мнения света касательно его личных дел, и о справедливых ожиданиях общества.    

Но кто  же это сидит в комнате экономки, воздев руки к небу, проливая слезы и беседуя  вполголоса с миссис Пипчин? Это какая-то леди в очень тесной черной шляпке,  бросающей тень на лицо, и, по-видимому, ей не принадлежащей. Это мисс Токс,  которая взяла шляпку у своей служанки и пришла тайком с площади Принцессы,  чтобы возобновить знакомство с миссис Пипчин и получить сведения о состоянии  духа мистера Домби.    

— Как  он переносит это, милая моя? — спрашивает мисс Токс.    

— Да  что там, — по своему обыкновению резко отвечает миссис Пипчин, — он  такой же, как всегда.    

— По  внешнему виду, — высказывает предположение мисс Токс. — А каково у  него на душе!    

Жесткие  серые глаза миссис Пипчин выражают сомнение, когда она отвечает коротко и отрывисто:    

— Да!  Быть может, и так! Полагаю, что так!    

— По  правде сказать, Лукреция, — говорит миссис Пипчин (она все еще называет  мисс Токс Лукрецией, так как первые свои эксперименты по укрощению детей  производила на этой леди, когда та была несчастным маленьким заморышем), —  по правде сказать, Лукреция, я нахожу, что не худо было от нее избавиться. Мне  здесь такие бесстыдные особы не нужны!    

— Вот  именно бесстыдные! Верно, что бесстыдные, миссис Пипчин! — отвечает мисс  Токс. — Покинуть его! Такого благородного человека!    

Тут  волнение одерживает верх над мисс Токс.    

— Что  касается благородства, то об этом я ничего не знаю, — возражает миссис  Пипчин, с раздражением потирая нос. — Но вот что мне известно: когда людям  ниспослано испытание, они должны стойко переносить его. Все вздор! В свое время  мне самой пришлось вынести немало! Сколько шума из-за пустяков! Она убежала —  туда ей и дорога. Полагаю, что здесь никто не ждет ее обратно.    

Намек на  Перуанские копи заставляет мисс Токс встать и удалиться; миссис Пипчин звонит в  колокольчик, чтобы Таулинсон проводил ее. Мистер Таулинсон, давно не видевший  мисс Токс, улыбается, выражает уверенность в добром ее здоровье и  присовокупляет, что сначала не узнал ее в этой шляпке.    

— Благодарю  вас, Таулинсон, я чувствую себя недурно, — говорит мисс Токс. — Я  попрошу вас об одном одолжении: если увидите меня здесь еще раз, никому об этом  не говорите. Я навещаю только миссис Пипчин.    

— Очень  хорошо, мисс, — говорит Таулинсон.    

— Происходят  ужасные события, Таулинсон, — говорит мисс Токс.    

— Да,  в высшей степени, мисс, — соглашается Таулинсон.    

— Надеюсь,  Таулинсон, — говорит мисс Токс, которая, занявшись воспитанием семейства  Тудль, привыкла рассуждать поучительным тоном и извлекать мораль из всякого  рода происшествий, — надеюсь, этот случай послужит вам предостережением,  Таулинсон.    

— Благодарю  вас, мисс, — говорит Таулинсон.    

По-видимому,  он погружается в размышления о том, каким образом этот случай может послужить  предостережением для него, как вдруг миссис Пипчин выводит его из раздумья  возгласом: «Что вы там делаете? Почему не провожаете эту леди?» И он идет к двери  впереди мисс Токс. Проходя мимо комнаты мистера Домби, она съеживается,  стараясь укрыться в тени своей черной шляпки, и идет на цыпочках. И нет на  свете, столь жестоко его преследующем, ни одного существа, которое испытывало  бы такую грусть и тревогу о мистере Домби, с какими выходит на улицу мисс Токс  в своей черной шляпке, стараясь довести их до дому сокрытыми от фонарей, только  что зажженных.    

Но мисс  Токс не имеет отношения к тому светскому обществу, к которому принадлежит  мистер Домби. Каждый день она приходит в сумерках, в дождливую погоду добавляя  к своей шляпке патены и зонт, и мирится с усмешками Таулинсона и фырканьем и  выговорами миссис Пипчин только ради того, чтобы узнать, как он поживает и как  переносит обрушившееся на него несчастье; но она не имеет никакого отношения к  тому светскому обществу, к которому принадлежит мистер Домби. Неизменно  требовательное и надоедливое общество обходится без нее, а она, ничем не примечательная  и отнюдь не яркая звезда[112],  движется по своей маленькой орбите в уголке иной системы, и прекрасно это  знает, и приходит, и плачет, и уходит, и чувствует удовлетворение. Право же,  мисс Токс легче удовлетворить, чем светское общество, которое так беспокоит  мистера Домби!    

В  конторе клерки обсуждают великую катастрофу со всех сторон и со всех точек  зрения, но главным образом недоумевают, кто же будет назначен на место мистера  Каркера. В общем, они склоняются к тому, что жалованье будет урезано и  возникнут неприятности в связи с нововведениями. Те, у кого нет ни малейшей  надежды на получение этого места, утверждают, что вовсе не хотели бы его занять  и отнюдь не завидуют тому, для кого оно окажется предназначенным. Такого  волнения в конторе не бывало с тех пор, как умер маленький сын мистера Домби;  но подобного рода возбуждение развивает общительность, чтобы не сказать  жизнерадостность, и способствует укреплению дружеских связей. Случай  благоприятный, и вот наступает примирение между признанным остряком из  бухгалтерии и его тщеславным соперником, которые к течение многих месяцев  питали друг к другу смертельную вражду; в ознаменование их благополучно  восстановленных приятельских отношений устраивается маленький обед в соседней  таверне. Остряк председательствует, соперник исполняет обязанности  вице-президента. После того, как убрана скатерть, начинаются речи, и первым  выступает председатель, который говорит: «Джентльмены, я не могу скрыть от  самого себя, что сейчас не время для разногласий». Далее он сообщает, что  недавние события, о которых нет надобности распространяться, но которые были до  известной степени отмечены воскресными газетами и одной ежедневной газетой,  каковую нет надобности называть (тут все присутствующие назвали ее звучным  шепотом), заставили его призадуматься, и он чувствует, что в такой момент  личная распря между ним и Робинсоном равносильна отрицанию того сочувствия  общему делу, коим, по его мнению, всегда отличались джентльмены фирмы Домби.  Робинсон отвечает на это, как подобает мужчине и коллеге, а некий джентльмен,  прослуживший в конторе три года и постоянно получающий предупреждение об  увольнении за арифметические ошибки, выступает в совершенно новом свете,  внезапно разразившись волнующей речью, в которой высказывает пожелание, чтобы  их уважаемый начальник никогда не испытал вновь такого ужасного несчастья, какое  обрушилось на его дом! — и изрекает великое множество фраз, начинающихся  словами: «Пусть никогда» — и вызывающих гром рукоплесканий. Короче говоря, они  проводят восхитительный вечер, если не упоминать о размолвке между двумя  младшими служащими, которые, поспорив из-за предполагаемой цифры годового дохода  мистера Каркера, стали угрожать друг другу графинами, пришли в неистовство и  были выведены вон. На следующий день в конторе большой спрос на содовую воду, и  большинство сотрапезников полагает, что счет за обед — надувательский.    

Что  касается Перча, рассыльного, то ему грозит опасность окончательно погибнуть.  Снова он постоянно торчит в трактирах, где его угощают, а он отчаянно врет.  Оказывается, он повсюду встречался со всеми, кто имел отношение к недавним  событиям, и спрашивал их: «Сэр (или „Сударыня“, в зависимости от  обстоятельств), почему вы так бледны?» — после чего вопрошаемый содрогался с  головы до пят, восклицая: «О Перч!» — и убегал. Раскаяние в этой гнусной лжи  или последствия злоупотреблений спиртными напитками приводят мистера Перча в  глубокое уныние в тот вечерний час, когда он обычно ищет утешения в обществе  миссис Перч в Болс-Понд, а миссис Перч жестоко страдает, ибо она опасается, что  теперь его вера в женщину поколеблена, и, возвращаясь вечером домой, он едва ли  не готов к тому, чтобы услышать о ее бегстве с каким-нибудь виконтом.    

Тем  временем слуги мистера Домби превращаются в бездельников и становятся малопригодными  для службы. Каждый вечер они получают горячий ужин и «обсуждают происшествие»  за дымящимися стаканами. После половины одиннадцатого Таулинсон всегда бывает  под хмельком и частенько просит ответить на вопрос: ну не говорил ли он, что  нечего ждать добра, если живешь в угловом доме? Они шепотом толкуют о мисс  Флоренс и недоумевают, где может она быть; однако все согласны с тем, что если  этого не знает мистер Домби, то знает миссис Домби. Таким образом, речь заходит  об этой последней, и кухарка говорит о ней, что все-таки она держала себя с  достоинством, не правда ли? Но она слишком важничала.    

Все  соглашаются с тем, что она слишком важничала, а предмет давней страсти мистера  Таулинсона, горничная (которая очень добродетельна), умоляет, чтобы при ней не  говорили больше о людях, которые задирают нос, как будто земля для них  недостаточно хороша.    

Все, что  говорится и делается по этому поводу, делается дружно всеми, за исключением  мистера Домби. Мистер Домби пребывает один на один со светским обществом.    

 Глава LII    

Секретные сведения    

     

Добрая  миссис Браун и ее дочь Элис молча сидели вдвоем в своей комнате. Было это  поздней весной, наступал вечер. Всего несколько дней прошло с той поры, как  мистер Домби сказал майору Бегстоку о странных сведениях, странным путем  полученных, которые могли оказаться ложными и могли оказаться верными; и  светское общество еще не получило удовлетворения.    

Мать и  дочь сидели не произнося ни слова, почти не шевелясь. У старухи лицо было  хитрое, обеспокоенное и настороженное, у дочери — тоже настороженное, но в  меньшей степени, иногда его омрачала тень разочарования и недоверия. Старуха,  не обращая внимания на эти изменения в выражении ее лица, хотя глаза ее часто  обращались к дочери, шамкала, жевала губами и жадно прислушивалась.    

Их  комната, бедная и жалкая, была все-таки не такой убогой, как в те времена,  когда миссис Браун жила здесь одна. Были сделаны попытки навести чистоту и  порядок, хотя как-то небрежно, по-цыгански, так что их с первого взгляда можно  было приписать молодой женщине. Вечерние тени сгущались и темнели, пока эти  женщины хранили молчание, и, наконец, мрак почти окутал почерневшие стены.    

Тогда  Элис нарушила затянувшееся молчание и сказала:    

— Можете  не ждать его, матушка. Он не придет сюда.    

— Как  бы не так! — нетерпеливо возразила старуха. — Он придет сюда.    

— Увидим, —  сказала Элис.    

— Увидим  его, — возразила мать.    

— В  день Страшного суда, — сказала дочь.    

— Знаю,  ты думаешь, что я впала в детство, — закаркала старуха. — Вот какое  почтение и уважение оказывает мне родная дочь, но я умнее, чем ты считаешь. Он  придет! В тот день, когда я дотронулась на улице до его пальто, он оглянулся и  посмотрел на меня, словно на какую-то жабу. Но, бог ты мой, если бы ты видела  его лицо, когда я назвала их имена и спросила, угодно ли ему знать, где они  находятся!    

— Оно  было очень сердитое? — спросила дочь, сразу заинтересовавшись.    

— Сердитое!  Лучше бы ты сказала — взбешенное. Это слово больше подойдет. Сердитое!  Ха-ха-ха! Назвать такое лицо сердитым! — воскликнула старуха, заковыляв к  буфету и зажигая свечу, которую она поставила на стол, после чего ее шамкающий  рот был освещен во всем своем безобразии. — Этак я и твое лицо могу  назвать просто сердитым, когда ты думаешь или говоришь о них.    

В самом  деле, не такое было лицо у ее дочери, когда она сидела как притаившаяся  тигрица, с горящими глазами.    

— Тише, —  с торжеством сказала старуха. — Я слышу шаги. Это не походка здешних  жильцов или частых посетителей. Мы так не ходим. Мы бы гордились такими  соседями. Слышишь ты его?    

— Мне  кажется, вы правы, матушка, — тихо ответила Элис. — Молчите! Откройте  дверь.    

Пока она  набрасывала шаль и закутывалась в нее, старуха исполнила ее приказание и,  выглянув за дверь, поманила и впустила мистера Домби, который остановился, едва  успев переступить через порог, и недоверчиво осмотрелся вокруг.    

— Жалкое  помещение для такого важного джентльмена, как ваша милость, — сказала  старуха, приседая, — я вас предупреждала. — Но опасности здесь нет  никакой.    

— Кто  это? — спросил мистер Домби, взглянув на ее сожительницу.    

— Это  моя красавица дочка, — сказала старуха.. — Пусть ваша милость не  обращает на нее внимания. Ей все известно.    

Тень  легла на его лицо, и это было не менее выразительно, чем если бы он громко  простонал: «Кому это не известно!» — но он посмотрел на женщину пристально, и  та, отнюдь не намереваясь его приветствовать, посмотрела на него. Лицо его омрачилось  еще больше, когда он отвел от нее взгляд, но и после этого он украдкой  поглядывал на нее, словно его притягивали ее дерзкие глаза и пробуждали  какое-то воспоминание.    

— Эй,  вы, — обратился мистер Домби к старой ведьме, которая хихикала и  подмигивала у него за спиной, а когда он повернулся к ней, украдкой указала на  свою дочь, потерла руки и снова указала на нее, — любезная! Полагаю, что,  придя сюда, я проявляю малодушие и забываю о своем положении, но вам известно,  зачем я пришел и что вы мне предложили в тот день, когда остановили меня на  улице. Что именно можете вы мне сообщить касательно интересующего меня вопроса  и как это случилось, что мне добровольно вызвались доставить сведения в такой  лачуге, — он презрительно окинул взглядом комнату, — когда я тщетно  старался их получить, пользуясь своей властью и средствами? Не думаю, —  продолжал он, помолчав и сурово всматриваясь в нее, — не думаю, чтобы у  вас хватило дерзости подшутить надо мной или попытаться меня обмануть. Но если  есть у вас такое намерение, лучше вам отказаться от него в самом начале. Со  мной не шутят, и расплата будет жестокая.    

— О  гордый, строгий джентльмен, — захихикала старуха, покачивая головой и  потирая сморщенные руки. — Строгий, строгий, строгий! Но ваша милость  увидит своими глазами и услышит своими ушами, не нашими… а если вашу милость  наведут на след, вы не откажетесь заплатить за это, не правда ли, почтенный  джентльмен?    

— Деньги  творят чудеса, мне это известно, — ответил мистер Домби, явно успокоенный  таким вопросом. — Благодаря им случайные и малообещающие средства, как в  данном случае, могут приобрести ценность. Хорошо! За любые полученные мною  достоверные сведения я заплачу. Но сначала я должен получить эти сведения и  определить их ценность.    

— Вы  не знаете ничего более могущественного, чем деньги? — спросила молодая  женщина, не вставая и не меняя позы.    

— Полагаю,  что здесь нет ничего более могущественного, — сказал мистер Домби.    

— Вижу,  что вы должны знать о чем-то более могущественном где-то в другом месте, —  возразила она. — Знаете ли вы, что такое ярость женщины?    

— Вы  дерзки на язык, — сказал мистер Домби.    

— Не  всегда, — ответила та с полным спокойствием. — Сейчас я говорю с вами  для того, чтобы вы могли лучше понять нас и отнестись к нам с большим доверием.  Ярость женщины здесь мало чем отличается от ярости женщины в вашем великолепном  доме. Я — я разъярена. Уже много лет. У меня такие же веские основания быть в  ярости, как и у вас, и предмет нашей ненависти — один и тот же.    

Он  невольно вздрогнул и с изумлением посмотрел на нее.    

— Да, —  сказала она, криво усмехнувшись. — Как ни велико, по-видимому, расстояние  между нами, но это правда. Каким образом это произошло — неважно; это касается  меня, и я не намерена об этом говорить. Я бы хотела свести вас с ним, потому что  я его ненавижу. Мать у меня скупая и бедная; она продаст любые сведения, какие  ей удастся получить, продаст сведения о чем угодно и о ком угодно — за деньги.  Пожалуй, вам следует что-нибудь ей заплатить, если она поможет вам узнать то,  что вы желаете знать. Но я преследую другую цель. Я вам сказала, какая у меня  цель, и этого для меня достаточно, и я не отступлюсь от нее, хотя бы вы спорили  и торговались с моей матерью из-за шести пенсов. Я сказала все. Больше ни звука  не сорвется с моего языка, даже если вы будете ждать здесь до рассвета.    

Старуха,  проявлявшая симптомы крайнего беспокойства во время этой речи, которая могла  снизить сумму ожидаемого ею вознаграждения, тихонько дернула мистера Домби за  рукав и шепнула, чтобы он не обращал внимания. С изумленным видом он посмотрел  на них обеих по очереди и сказал более глухо, чем было ему свойственно:    

— Продолжайте.  Что же вам известно?    

— О,  зачем так спешить, ваша милость? Мы должны кое-кого подождать, —  отозвалась старуха. — Эти сведения мы должны получить от другого лица…  выведать… вырвать их у него.    

— Что  вы хотите сказать? — спросил мистер Домби.    

— Терпение, —  прокаркала она, кладя ему на плечо руку, похожую на когтистую лапу. — Терпение!  Мы до этого доберемся. Уверена, что доберемся. Если он вздумает  утаивать, — сказала Добрая миссис Браун, скрючивая все десять  пальцев, — я это из него вырву!    

Мистер  Домби следил за ней, когда она заковыляла к двери и снова выглянула на улицу;  затем он перевел взгляд на ее дочь, но та оставалась бесстрастной, молчаливой и  не обращала на него никакого внимания.    

— Вы  мне хотите сказать, что еще кто-то должен сюда прийти? — спросил он, когда  сгорбленная миссис Браун вернулась, покачивая головой и бормоча себе что-то под  нос.    

— Да, —  сказала старуха, засматривая ему в лицо и кивая головой.    

— У  него вы намерены выпытать нужные мне сведения?    

— Совершенно  верно, — сказала старуха, снова кивая головой.    

— Я  его знаю?    

— Какое  это имеет значение? — спросила старуха, заливаясь пронзительным  смехом. — Ваша милость его знает. Но он не должен вас видеть. Он  испугается и не станет говорить. Вы будете стоять вот за этой дверью и сможете  сами судить о нем. Мы не требуем, чтобы вы нам верили на слово. Как! Ваша  милость относится подозрительно к комнате, в которую ведет эта дверь? О, как  недоверчивы эти богатые джентльмены! Ну, что ж, загляните туда.    

Ее  зоркий глаз подметил, как на лице его невольно отразилось это чувство, довольно  естественное при данных обстоятельствах. Желая рассеять его, она со свечой  подошла к двери, о которой говорила. Мистер Домби заглянул, убедился, что там  пустая каморка, и жестом приказал ей поставить свечу на прежнее место.    

— Этот  человек придет еще не скоро? — спросил он.    

— Скоро! —  ответила старуха. — Не угодно ли вашей милости присесть на несколько  минут?    

Он  ничего не ответил и принялся шагать из угла в угол по комнате, как будто не  знал, остаться ему или уйти, и словно упрекал себя за то, что явился сюда. Но  вскоре походка его стала более медлительной и тяжелой, а лицо более суровым и  задумчивым, ибо та цель, с какою он пришел, снова припомнилась ему и завладела  всеми его мыслями.    

Пока он  шагал взад и вперед, не поднимая глаз, миссис Браун, опустившись на стул, с  которого вскочила, чтобы пойти ему навстречу, снова начала прислушиваться.  Размеренная его поступь или преклонный ее возраст до такой степени притупили ей  слух, что шаги, раздавшиеся на улице, коснулись ушей ее дочери на несколько  секунд раньше, и прежде чем старуха встрепенулась, дочь быстро подняла голову,  чтобы предупредить мать. Тогда она сорвалась с места и, прошептав: «Вот он!» —  заставила своего гостя занять наблюдательный пост и с такой стремительностью  поставила на стол бутылку и стакан, что, когда Роб Точильщик показался в  дверях, она уже могла тотчас повиснуть у него на шее.    

— Вот  он, мой милый мальчик! — воскликнула миссис Браун. — Наконец-то!  Ох-хо-хо! Ты мне все равно что родной сын, Роби!    

— Ох,  миссис Браун, — запротестовал Точильщик. — Оставьте. Неужели, если  любишь парня, нужно тискать его и душить за горло? Будьте добры, поберегите эту  птичью клетку, которая у меня в руках.    

— О  клетке он думает больше, чем обо мне! — вскричала старуха, взывая к  потолку. — А мне он дороже, чем родной матери!    

— Ну,  право же, я вам очень признателен, миссис Браун, — сказал злополучный  юнец, в высшей степени удрученный, — но вы такая ревнивая. Я, конечно, и  сам вас очень люблю и все прочее, но ведь я же не душу вас, ведь правда, миссис  Браун?    

Когда он  произносил эти слова, вид у него был такой, как будто он весьма не прочь это  сделать, буде представится удобный случай.    

— И  вы еще толкуете о птичьих клетках, — хныкал Точильщик, — словно это  какое-то преступление. Посмотрите-ка сюда. Известно ли вам, кому она  принадлежит?    

— Твоему  хозяину, миленький? — ухмыляясь, осведомилась старуха.    

— Да, —  ответил Точильщик, водружая на стол большую клетку, обернутую в какой-то капот,  и стараясь развязать узел зубами и руками. — Это наш попугай, вот что это  такое.    

— Попугай  мистера Каркера, Роб?    

— Неужели  вы не можете держать язык за зубами, миссис Браун! — отозвался  раздраженный Точильщик. — Зачем вы называете имена? Будь я проклят, если  она не доведет парня до безумия! — воскликнул Роб, в отчаянии дергая себя  обеими руками за волосы.    

— Это  еще что такое! Ты меня упрекаешь, неблагодарный мальчишка? — вскричала  миссис Браун, тотчас приходя в бешенство.    

— Да  нет же, миссис Браун, боже сохрани, — со слезами на глазах ответствовал  Точильщик. — Ну, видывал ли кто когда-нибудь такую… Да, разве я не люблю  вас как собственную душу, миссис Браун?    

— Роб,  миленький, в самом деле? Это правда, моя деточка?    

С этими  словами миссис Браун снова заключила его в нежные объятия и не выпускала до тех  пор, пока он не начал энергически, но безуспешно брыкаться и пока все волосы у  него на голове не стали дыбом.    

— Ох, —  простонал Точильщик. — Вот беда, от такой любви и задохнуться недолго!  Хотел бы я, чтоб она… Как идут дела, миссис Браун?    

— Ах,  вот уже неделя, как он сюда не заглядывал! — воскликнула старуха, глядя на  него с укоризной.    

— Господи  боже мой, миссис Браун, — возразил Точильщик, — я вам сказал неделю  тому назад, что приду сюда сегодня вечером, не так ли? Я и пришел. Ну, что вы  привязались? Хотел бы я, чтобы вы были чуточку более рассудительны, миссис  Браун. Я даже охрип, оправдываясь, и у меня все лицо заблестело от ваших  объятий.    

Он  принялся усердно тереть себе лицо рукавом, словно желая уничтожить упомянутый  блеск.    

— Выпей  капельку, Роби, и успокойся, — сказала старуха, наполнив из бутылки стакан  и протягивая ему.    

— Благодарю  вас, миссис Браун, — ответил Точильщик. — За ваше здоровье. И желаю  вам долго… и так далее. — Судя по выражению его лица, под этим  подразумевались отнюдь не наилучшие пожелания. — И за ее здоровье, —  добавил Точильщик, взглянув на Элис, которая пристально смотрела, как казалось  ему, на стену за его спиной, а в действительности — на мистера Домби, стоявшего  в дверях.    

После  этих двух тостов он осушил стакан и поставил его на стол.    

— Так  вот что я вам говорю, миссис Браун, — продолжал он, — постарайтесь  быть теперь чуточку более рассудительной. Вы понимаете толк в птицах и в их  привычках; я это знаю на свою беду.    

— На  свою беду! — повторила миссис Браун.    

— К  своему удовольствию, хотел я сказать, — понравился Точильщик. — Зачем  вы перебиваете парня, миссис Браун? Из-за вас у меня все вылетело из головы.    

— Ты  говорил о том, что я понимаю толк в птицах, Роби, — подсказала старуха.    

— Ах,  да! — подхватил Точильщик. — Так вот, я должен ухаживать за этим  попугаем… а так как кое-что продано и хозяйство в расстройстве… а я бы не хотел  обращать на себя внимание, то вот я и прошу вас присмотреть за ним с недельку,  кормить его и беречь. Согласны? Раз я все равно должен приходить сюда, — с  унылой физиономией произнес задумчиво Роб, — то лучше уж приходить с  какой-то целью.    

— Приходить  с какой-то целью! — взвизгнула старуха.    

— Я  хотел сказать — не только с целью навестить вас, миссис Браун, —  поправился малодушный Роб. — Право же, дело не в том, что мне нужна еще  какая-то цель, миссис Браун. От всей души прошу вас, не начинайте опять  сначала.    

— Он  меня не любит! Он меня не любит так, как я его люблю! — вскричала миссис  Браун, воздев костлявые руки. — Но я позабочусь об его птице.    

— И  знаете ли, миссис Браун, хорошенько позаботьтесь о ней, — сказал Роб,  покачивая головой. — Если вы хоть разок погладите ее против перьев, имейте  в виду, что об этом станет известно.    

— А!  Так вот какой он зоркий, Роб! — быстро подхватила миссис Браун.    

— Зоркий,  миссис Браун, — повторил Роб. — Но нельзя об этом говорить.    

Внезапно  запнувшись и пугливо осмотревшись вокруг, Роб снова наполнил свой стакан, медленно  осушил его и, покачав головой, стал водить пальцами по прутьям клетки, чтобы  отвлечься от только что затронутой опасной темы.    

Старуха  лукаво посмотрела на него, придвинула свой стул поближе и, поглядывая на  попугая, который по ее зову спустился из-под своего позолоченного купола,  спросила:    

— Ты  теперь без места, Рвби?    

— Вас  это не касается, миссис Браун, — коротко ответил Точильщик.    

— Быть  может, ты получаешь деньги на пропитание? — спросила миссис Браун.    

— Красавец  попка! — сказал Точильщик.    

Старуха  метнула на него взгляд, который мог бы предостеречь Роба, что уши его находятся  в опасности, но теперь он в свою очередь смотрел на попугая, и хотя воображению  его, быть может, и рисовалось ее сердитое, нахмуренное лицо, но он его не  видел.    

— Странно,  что хозяин не взял тебя с собою, Роб, — сказала старуха ласковым тоном, но  лицо ее стало еще более злобным.    

Роб,  созерцавший попугая и перебиравший пальцами прутья клетки, был так поглощен  этим занятием, что ничего не ответил.    

Когти  старухи находились на волосок от всклоченных волос Роба, наклонившегося над  столом, но она удержала свою руку; голос ее прерывался от усилия говорить  вкрадчиво:    

— Роби,  дитя мое!    

— Что,  миссис Браун? — отозвался Точильщик.    

— Я  говорю: странно, что хозяин не взял тебя, миленький, с собою.    

— Вас  это не касается, миссис Браун, — ответил Точильщик.    

Миссис  Браун мгновенно вцепилась правой рукой ему в волосы, а левой сжала ему горло и  с такою яростью навалилась на предмет своей нежной любви, что лицо у него  тотчас начало синеть.    

— Миссис  Браун! — завопил Точильщик. — Отпустите меня, слышите? Что вы  делаете? Эй, вы, та, что помоложе, на помощь! Миссис Бра… Бра…    

Но «та,  что помоложе», отнюдь не растроганная его призывом и бессвязными возгласами,  оставалась совершенно безучастной до тех пор, пока Роб, загнанный своим врагом  в угол, не вырвался; теперь он стоял, тяжело дыша и обороняясь локтями, тогда  как старуха, тоже тяжело дыша и топая ногами от злости и нетерпения, собиралась  с силами, чтобы снова налететь на него. В этот критический момент Элис подала  голос, но не в пользу Точильщика.    

— Прекрасно,  матушка! Разорвите его в клочья.    

— Что  же это такое! — захныкал Роб. — И вы против меня? Что я сделал?  Хотелось бы мне знать, за что хотят разорвать меня в клочья? Зачем вы душите  парня, который никому из вас не причинил никакого зла? А еще называются —  «женщины», — добавил испуганный и измученный Точильщик, вытирая глаза  обшлагом куртки. — Удивляюсь я вам! Где же ваша женская нежность?    

— Неблагодарный  щенок, — задыхаясь, выговорила миссис Браун. — Бесстыдный, дерзкий  щенок!    

— Что  же это такое я сделал и чем вас обидел, миссис Браун? — плаксиво отозвался  Роб. — Минуту тому назад вы были очень ко мне расположены.    

— Он  мне затыкает рот дерзкими словами, — сказала старуха. — Мне! Только  потому, что мне вздумалось полюбопытствовать о том, какие слухи ходят об его  хозяине и этой леди, он осмелился говорить мне дерзости! Но больше я не буду с  тобой разговаривать, мой мальчик. Ступай!    

— Право  же, миссис Браун, — возразил несчастный Точильщик, — я и не заикался  о том, что хочу уйти. Будьте добры, миссис Браун, не говорите этого.    

— Я  вообще ни о чем не буду говорить, — сказала миссис Браун, пошевелив своими  скрюченными пальцами, после чего Роб съежился в углу и стал вдвое  меньше. — Я больше ни одного слова ему не скажу. Он — неблагодарный пес! Я  от него отрекаюсь. Пусть он убирается. А я напущу на него тех, кто не станет  держать язык за зубами, я напущу тех, от кого он не отвяжется, тех, что вопьются  в него, как пиявки, и будут красться за ним, как лисицы. О, он их знает! Он  знает свои старые забавы и привычки. Если он забыл, они ему скоро напомнят.  Пусть он убирается и пусть посмотрит, каково ему будет служить своему хозяину и  скрывать его секреты, когда эти парни начнут ходить за ним по пятам. Ха-ха-ха!  Он увидит, что они совсем не похожи на нас с тобой, Элис, хотя с нами он  скрытничает. Пусть он убирается, пусть убирается!    

К  невыразимому ужасу Точильщика сгорбленная старуха принялась шагать по кругу  диаметром в четыре фута, твердя эти слова, потрясая над головой кулаком и жуя  губами.    

— Миссис  Браун, — взмолился Роб, выходя из своего уголка, — я уверен, что,  поразмыслив и успокоившись, вы не захотите губить пария, не правда ли?    

— Молчи, —  сказала миссис Браун, с гневом продолжая описывать круг. — Убирайся!    

— Миссис  Браун, — умолял несчастный Точильщик, — ведь я же не хотел… ох, нужно  же было, чтобы с парнем стряслась такая беда… Я только остерегался болтать, как  и всегда остерегаюсь, потому что он все может выведать. Но мне бы следовало  знать, что дальше этой комнаты ничего не пойдет. Я, право же, очень не прочь  посплетничать немного, миссис Браун, — с жалким видом добавил он. —  Пожалуйста, перестаньте так говорить. Ох, да неужели же вы не замолвите  словечка за несчастного парня? — вскричал Точильщик, в отчаянии взывая к  дочери.    

— Матушка,  вы слышите? — сурово промолвила та, нетерпеливо тряхнув головой. —  Попробуйте еще раз, а если вы опять не поладите, можете, если хотите,  расправиться с ним раз и навсегда.    

Миссис  Браун, по-видимому растроганная этим весьма нежным увещанием, начала подвывать  и, постепенно смягчившись, обвила руками шею раскаявшегося Точильщика, который  с невыразимо печальной физиономией ответил на объятия и с видом жертвы, каковою  он н был, занял прежнее место рядом со своей почтенной приятельницей. С  притворно ласковой миной, сквозь которую весьма выразительно проглядывали  совершенно противоположные чувства, он допустил, чтобы старуха продела его руку  под свою и удержала ее.    

— Миленький  мой, ну, как поживает хозяин? — спросила миссис Браун, когда, дружески усевшись  рядом, они выпили за здоровье друг друга.    

— Тише!  Будьте добры, миссис Браун, говорите не так громко, — попросил Роб. —  Думаю, что он здоров, благодарю вас.    

— Так  ты не остался без службы, Роби? — вкрадчиво осведомилась миссис Браун.    

— Видите  ли, я, собственно, и служу и не служу, — заикаясь, ответил Роб. — Я…  я все еще получаю жалованье.    

— А  работы у тебя никакой нет, Роб?    

— Сейчас,  в сущности, никакого особенного дела нет, миссис Браун, нужно только… смотреть  в оба, — сказал Точильщик, с испугом выпучив глаза.    

— Хозяин  за границей, Роб?    

— Ох,  боже мой, неужели вы не можете потолковать с парнем о чем-нибудь другом? —  в порыве отчаяния вскричал Точильщик.    

Так как  вспыльчивая миссис Браун тотчас же приподнялась со стула, несчастный Точильщик  удержал ее, пробормотав:    

— Да-да,  миссис Браун, кажется, он за границей. На что это она уставилась? —  добавил он, посмотрев на дочь, устремившую взгляд на лицо, которое снова  показалось из-за двери за его спиной.    

— Не  обращай на нее внимания, мой мальчик, — сказала старуха, крепче цепляясь  за него, чтобы помешать ему оглянуться. — Такая уж у нее привычка, такая  привычка. Скажи-ка мне, Роб, ты видел эту леди, дорогой мой?    

— Ох,  миссис Браун, какую леди? — жалобным и умоляющим голосом вскричал  Точильщик.    

— Какую  леди? — повторила она. — Ту самую леди: миссис Домби.    

— Да,  кажется, один раз я ее видел. — ответил Роби.    

— В  тот вечер, Роби, когда она уехала? — сказала ему на ухо старуха, зорко  следя за выражением ею лица. — Ага! Я знаю, что это было в тот вечер.    

— А  если вы знаете, что это было в тот вечер, миссис Браун, — отозвался  Роб, — то незачем вам щипцами вырывать у парня эти слова.    

— Куда  они поехали в тот вечер, Роб? Прямо за границу? Как же они поехали? Где ты ее видел?  Она смеялась? Плакала? Расскажи мне все подробно, — кричала старая ведьма,  притягивая его еще ближе, потирая руки, но не выпуская его руки и изучая каждую  черточку его лица своими слезящимися глазами. — Ну, начинай! Я хочу, чтобы  ты мне все рассказал. Роб, мой мальчик, мы с тобой умеем хранить тайну, правда?  Так бывало и раньше. Куда они сначала поехали, Роб?    

Злосчастный  Точильщик вздохнул и безмолвствовал.    

— Ты  что, онемел? — сердито спросила старуха.    

— О,  боже мой, нет, миссис Браун! Вы думаете, что парень может быть таким же  быстрым, как молния. Я и сам хотел бы стать электрическим током, —  пробормотал загнанный в тупик Точильщик. — Кое-кому я бы нанес такой удар,  что сразу покончил бы с ними.    

— О  чем ты говоришь? — ухмыляясь, осведомилась старуха.    

— Говорю  о своей любви к вам, миссис Браун, — ответил лживый Роб, ища утешения в рюмке. —  Вы спрашиваете, куда они сначала поехали? Они оба?    

— Да! —  нетерпеливо подхватила старуха, — Оба.    

— Ну,  так они никуда не поехали… то есть я хочу сказать, что вместе они не  поехали, — ответил Роб.    

Старуха  посмотрела на него так, как будто ей очень хотелось снова вцепиться ему в  волосы и схватить за горло, но она удержалась при виде его упрямой и  многозначительной мины.    

— Вот  как это было хитро сделано, — неохотно продолжал Точильщик, —  потому-то никто не видел их отъезда и не мог бы сказать, куда они поехали. Они  поехали в разные стороны, вот что я вам скажу, миссис Браун.    

— Так,  так! Чтобы встретиться в назначенном месте, — захихикала старуха, минутку  помолчав и пристально посмотрев ему в лицо.    

— Ну,  если бы они не сговорились где-то встретиться, то могли бы, мне кажется, и не  уезжать из дому, не правда ли, миссис Браун? — нехотя отозвался Роб.    

— Ну,  а дальше, Роб? Ну? — воскликнула старуха, еще крепче прижимая к себе его  руку, продетую под ее, словно опасалась, как бы он не ускользнул.    

— Как?  Да неужели мы еще недостаточно об этом потолковали, миссис Браун? —  возразил Точильщик, который от обиды, от вина и от перенесенных им мучений стал  таким слезливым, что чуть ли не при каждом вопросе начинал тереть обшлагом то  один, то другой глаз и всхлипывать в знак протеста. — Вы спрашивали,  смеялась ля она в тот вечер? Не так ли, миссис Браун?    

— Или  плакала? — добавила старуха, кивая в знак согласия.    

— И  не смеялась и не плакала, — сказал Точильщик. — Такой же спокойной  она была и тогда, когда мы с ней… Ох, вижу, что вы все из меня вытянете, миссис  Браун! Но поклянитесь всем святым, что вы никому ее скажете.    

Лицемерная  миссис Браун охотно согласилась, желая только, чтобы спрятанный посетитель  услышал все собственными ушами.    

— Она  была спокойна, как статуя, когда мы с ней поехали в Саутгемптон, — сказал  Точильщик. — И утром она была точь-в-точь такою же, миссис Браун. И на  рассвете, когда она уехала одна на пакетботе — я выдавал себя за ее слугу и  проводил ее на борт. Ну теперь-то уж вы удовлетворены, миссис Браун?    

— Нет,  Роб. Еще нет, — решительно отрезала миссис Браун.    

— Ох,  ну и женщина! — вскричал злосчастный Роб, делая слабую попытку посетовать  на свою беспомощность. — Что же вам еще угодно знать, миссис Браун?    

— Что  поделывал хозяин? Куда он поехал? — осведомилась она, по-прежнему не  отпуская его и зорко всматриваясь в его лицо.    

— Честное  слово, не знаю, что он делал, куда поехал, и вообще ничего о нем не знаю! Мне известно  только, что на прощанье он меня предостерег, чтобы я держал язык за зубами. И  вот что я вам скажу по дружбе, миссис Браун: если вы повторите хоть словечко из  того, о чем мы говорим, лучше вам взять да и застрелиться или запереться в этом  доме и поджечь его, потому что он на все способен, если захочет вам отомстить.  Вы, миссис Браун, не можете знать его так хорошо, как я. Говорю вам — от него  не уйти!    

— Да  ведь я поклялась и не нарушу клятвы, — возразила старуха.    

— Надеюсь,  что не нарушите, — недоверчиво и даже с оттенком угрозы ответил  Роб. — Не нарушите ради себя самой так же, как и ради меня.    

Делая  это дружеское предостережение, он поглядел на нее и кивком головы подкрепил  свои слова. Но, убедившись, что не очень-то приятно видеть так близко от себя  желтое лицо, уродливо гримасничавшее, и старческие, хорьковые глаза, смотревшие  проницательно и холодно, ей в замешательстве потупился и заерзал на стуле,  словно стараясь собраться с духом и упрямо заявить, что ни на какие вопросы он  больше отвечать не будет. Старуха, по-прежнему не отпускавшая его, воспользовалась  удобным моментом и подняла указательный палец правой руки, тайком подавая  сигнал спрятанному посетителю и предлагая ему обратить сугубое внимание на то,  что за сим последует.    

— Роб, —  снова начала она заискивающим топом.    

— Господи  помилуй, миссис Браун, ну что вам еще не ясно? — оторвался пришедший в  отчаяние Точильщик.    

— Роб!  Где условились встретиться эта леди и твой хозяин?    

Роб  заерзал еще больше, поднял глаза, опустил их, прикусил большой палец, вытер его  о жилет и, наконец, сказал, искоса глядя на свою мучительницу:    

— Да  откуда же мне это знать, миссис Браун? Старуха снова подняла палец,  проговорила:    

— Полно,  мой мальчик! Что толку молчать, когда столько уже сказано! Я хочу это  знать, — и стала ждать его ответа.    

Роб в  смущении безмолвствовал, а затем вдруг воскликнул:    

— Да  разве я могу выговорить названия иностранных городов, миссис Браун? Какая вы  неразумная женщина!    

Но ведь  ты слышал это название, Роби, — твердо возразила она, — и знаешь, как  оно звучит. Ну!    

— Я  никогда его не слышал, миссис Браун! — заявил Точильщик.    

— Значит,  ты видел, как оно пишется, — быстро сказала старуха, — и можешь  произнести его по буквам.    

Роб от  досады не то засмеялся, не то заплакал; дело в том, что даже претерпевая эту  пытку, он невольно пришел в восторг от проницательности миссис Браун и, нехотя  пошарив в кармане жилета, вытащил оттуда кусочек мела. Глаза старухи сверкнули,  когда она увидела, что он зажал мел между большим и указательным пальцем, и она  торопливо очистила местечко на сосновом столе, чтобы он мог написать здесь это  слово.    

— Вот  что я вам заранее скажу, миссис Браун, — начал Роб, — незачем  задавать мне еще какие-нибудь вопросы. Больше я ни на один вопрос но отвечу,  потому что не могу ответить. Скоро ли они должны встретиться и кто из них  придумал, чтобы ехать порознь, — об этом я знаю не больше, чем вы. Я ровно  ничего об этом не знаю. Вы мне поверите, если я расскажу, как я узнал это  слово. Рассказать вам, миссис Браун?    

— Да,  Роб.    

— Так  вот, стало быть, миссис Браун, дело было… Но больше вы ни о чем не будете меня  спрашивать, помните! — произнес Роб, поднимая на нее глаза, которые теперь  быстро делались сонными и бессмысленными.    

— Ни  о чем, — сказала миссис Браун.    

— Ну,  так вот как было дело. Когда известный вам человек уходил, оставляя со мною  леди, он ей сунул в руку бумажку с указанием дороги на случай, если она  забудет. Но она этого не боялась, потому что, как только он повернулся к нам  спиной, она разорвала бумажку, а когда я откидывал подножку кареты, выпал один  клочок — остальное она, должно быть, выбросила из окна, так как я искал потом,  но ничего не нашел. На этом клочке было написано только одно слово, и раз уже  вы во что бы то ни стало хотите его знать, я вам его напишу. Но помните! Вы  дали клятву, миссис Браун!    

Миссис  Браун сказала, что ей это известно. Роб, не имея больше никаких возражений,  начал медленно и старательно писать мелом на столе.    

— «Д», —  громко произнесла старуха, когда он. дописал эту букву.    

— Неужели  вы не можете помолчать, миссис Браун? — воскликнул Роб, прикрывая букву рукой  и нетерпеливо поворачиваясь к ней. — Я не хочу, чтобы вы читали вслух. Вы  будете молчать?    

— Тогда  пиши покрупнее, Роб, — сказала она, повторяя свой тайный сигнал, —  глаза у меня плохие, даже по-печатному не разбираю.    

Ворча  что-то себе под нос и с неохотой возвращаясь к прерванной работе, Роб снова  занялся писанием. Когда он наклонил голову, человек, для осведомления коего он,  сам того не ведая, трудился, медленно вышел из-за двери за его спиной и,  остановившись на расстоянии одного шага, стал следить за его рукой, ползущей по  столу. В то же время и Элис, сидевшая напротив, зорко всматривалась в  вырисовывавшиеся буквы и, по мере того как он писал, беззвучно их произносила.  Когда он дописывал букву, глаза ее и мистера Домби встречались, как будто и он  и она искали подтверждения тому, что они видели, и так оба сложили по буквам:  Д-И-Ж-0-Н.    

— Ну,  вот! — сказал Точильщик, поспешно послюнявив ладонь, чтобы смыть  написанное слово, и, не довольствуясь этим, принялся стирать его обшлагом,  уничтожая все следы, пока на столе не осталось ни крошки мела. — Теперь,  надеюсь, вы довольны, миссис Браун?    

Старуха  в знак своего удовлетворения освободила его руку и похлопала его по спине, а Точильщик,  впав в уныние от унижения, допроса и вина, положил руки на стол, опустил на них  голову и заснул.    

Когда он  погрузился в крепкий сон и громко захрапел, — тогда только старуха  повернулась к двери, за которой скрывался мистер Домби, и поманила его, чтобы  он прошел через комнату и выбрался на улицу. Впрочем, она продолжала вертеться  вокруг Роба с целью закрыть ему глаза руками или хлопнуть его по затылку, если  он поднимет голову, когда мистер Домби будет потихоньку двигаться к выходу. Но,  зорко следя за спящим, она не менее зорко следила и за бодрствующим. И когда он  коснулся ее руки и когда, вопреки всем его предосторожностям, зазвенело золото,  глаза ее загорелись ярким и алчным огнем, как у ворона.    

Мрачный  взгляд дочери проводил его до двери и подметил его бледность и торопливую походку,  свидетельствующую о том, что малейшее промедление кажется ему нестерпимым и он  думает только о том, чтобы уйти и приступить к делу. Когда он закрыл за собой  дверь, она оглянулась и посмотрела на мать. Старуха рысцой подбежала к ней,  разжала руку, показывая, что в ней зажато, и, снова алчно сжав ее в кулак,  прошептала:    

— Что  же он теперь задумал, Элис?    

— Злое  дело, — ответила дочь.    

— Убийство? —  спросила старуха.    

— Оскорбленная  гордость лишила его рассудка, и ни мы, ни сам он — никто не знает, что способен  он совершить.    

Глаза ее  сверкали ярче, чем у матери, и горели более зловещим огнем, но лицо и даже губы  побелели.    

Больше  они не сказали ни слова и сидели поодаль друг от друга. Мать вела беседу со  своими деньгами, дочь — со своими мыслями; у обеих глаза горели в полумраке  слабо освещенной комнаты. Роб спал и храпел. Только забытый всеми попугай  пребывал в движении. Он цеплялся своим кривым клювом за проволоку клетки,  поднимался вверх к куполу и карабкался по нему, как муха, спускался оттуда вниз  головою и тряс и кусал и дергал тонкую проволоку, как будто знал, что хозяину  его грозит опасность, и во что бы то ни стало хотел вырваться и улететь, чтобы  предостеречь его.    

 Глава LIII    

Новые сведения    

     

Родственники  предателя — его отвергнутые брат и сестра — чувствовали тяжесть его преступления  едва ли не сильнее, чем тот, кого он столь жестоко оскорбил. Как ни было  любопытно и требовательно светское общество, однако оно сослужило службу  мистеру Домби, побуждая его к преследованию и мести. Оно разожгло его страсть,  задело его гордыню, превратило его жизнь в служение одной-единственной идее и  способствовало тому, что утоление гнева стало целью, на которой сосредоточились  все его помыслы. Все упорство и непреклонность его натуры, вся его жесткость,  сумрачность и суровость, преувеличенное представление о собственном значении,  все ревнивые чувства его, возмущавшиеся малейшей недооценкой его особы другими  людьми, — все устремлялось в эту сторону, подобно многочисленным ручьям,  сливающимся в единый поток, и увлекало его за собой. Самый страстный и  необузданный человек оказался бы более мягкосердечным врагом, чем угрюмый  мистер Домби, доведенный до такого состояния. Дикого зверя легче было бы  остановить и успокоить, чем этого степенного джентльмена, носившего  накрахмаленный галстук без единой морщинки.    

Упорство  его намерения являлось до какой-то степени заменой действия. Пока он еще не  знал, где скрывается предатель, это упорство помогало ему отвлечься от  собственного несчастья и занять себя другими мыслями. Брат и сестра его  коварного фаворита были лишены этого утешения; события их жизни, прошлой и  настоящей, делали его преступление особенно тяжким для них.    

Быть  может, иной раз сестра с грустью думала о том, что, останься она с ним в  качестве его спутницы и друга, каким была для него когда-то, пожалуй, он не  совершил бы этого преступления. Если и случалось ей об этом думать, она все же  никогда не сожалела о своем выборе, нисколько не сомневалась в том, что  исполнила свой долг, и отнюдь не преувеличивала своего самопожертвования. Но  если такая мысль мелькала у согрешившего и раскаявшегося брата — а это иногда  случалось, — она разрывала ему сердце и вызывала острые угрызения совести,  почти нестерпимые. Ему и в голову не приходило порадоваться беде своего  жестокого брата в отместку за перенесенные обиды. Разоблачение привело лишь к  тому, что он стал наново обвинять себя и мысленно сокрушаться о своем  ничтожестве и падении, которые разделял с ним другой человек, и это служило ему  утешением, вызывая в то те время угрызения совести.    

В тот  самый день, вечер которого описан в последней главе, когда светское общество  чрезвычайно интересовалось побегом жены мистера Домби, за окном комнаты, где  брат и сестра сидели за ранним завтраком, неожиданно мелькнула тень человека,  направлявшегося к крылечку. Это был Перч, рассыльный.    

— Я  пришел раненько из Болс-Понд, — сказал мистер Перч, с таинственным видом  заглядывая в комнату и останавливаясь на циновке, чтобы хорошенько вытереть  башмаки, которые и без того были чистые, — я рано пришел потому, что вчера  получил такое распоряжение. Мне было приказано, мистер Каркер, непременно передать  вам утром записку, пока вы еще не ушли. Я был бы здесь на полтора часа  раньше, — смиренно добавил мистер Перч, — если бы не состояние  здоровья миссис Перч… Этой ночью я раз пять рисковал потерять миссис Перч.    

— Разве  ваша жена так тяжело больна? — спросила Хэриет.    

— Видите  ли, мисс, — сказал мистер Перч, сначала обернувшись, чтобы осторожно  притворить дверь, — очень уж она близко к сердцу принимает событие,  случившееся в нашей фирме. Нервы у нее, знаете ли, очень чувствительные и очень  легко расстраиваются. Да, впрочем, тут и самые крепкие нервы не выдержат. Вы,  конечно, и сами очень расстроены.    

Хэриет  подавила вздох и посмотрела на брата.    

— Хоть  я человек маленький, но, конечно, и я это почувствовал, — продолжал мистер  Перч, покачивая головой, — да так, что сам бы этому не поверил, если бы не  суждено мне было испытать все на себе. На меня это происшествие подействовало  как выпивка. Каждое утро я себя чувствую так, словно накануне пропустил лишний  стаканчик.    

Физиономия  мистера Перча подтверждала описанные симптомы. Вид у него был лихорадочный и  истомленный, наводивший на мысль о выпитых стаканчиках, — у мистера Перча  и в самом деле развилась привычка ежедневно попадать каким-то образом в  трактиры, где его угощали и расспрашивали.    

— Поэтому, —  вкрадчиво прошептал мистер Перч, снова покачав головой, — я могу судить о  чувствах тех, кого особенно затрагивает это крайне печальное разоблачение.    

Мистер  Перч подождал, не услышит ли он откровенного ответа, но, не получив его,  кашлянул, прикрывая рот рукою. Так как это ни к чему не привело, он кашлянул,  прикрывая рот шляпой, а когда и это ни к чему не привело, он положил шляпу на  пол и достал из бокового кармана письмо.    

— Если  память мне не изменяет, ответа не требуется, — с приветливой улыбкой  сказал мистер Перч. — Но, быть может, вы будете так любезны и просмотрите  это письмо, сэр.    

Джон  Каркер сломал печать — печать мистера Домби — и, ознакомившись с содержанием записки,  очень короткой, сказал:    

— Да,  ответа не нужно.    

— В  таком случае, я пожелаю вам доброго утра, мисс, — сказал Перч, шагнув к  двери, — и осмелюсь выразить надежду, что вы постараетесь не слишком  падать духом из-за этого печального происшествия. Газеты, — добавил мистер  Перч, отступая на два шага и таинственным шепотом обращаясь одновременно к  брату и к сестре, — охотятся за новостями так, что вы и вообразить не можете.  Один человек из воскресной газеты, в синем пальто и белой шляпе, который уже  пытался меня подкупить, — незачем и говорить, что безуспешно, —  вертелся вчера у нас во дворе до двадцати минут девятого. Я сам видел, как он  подсматривал в замочную скважину конторы, но знаете ли, замок патентованный, и  ровно ничего не увидишь. А другой, в военном, целый день сидит в буфетной «Королевского  герба», — сказал мистер Перч. — На прошлой неделе я случайно обронил  там какое-то замечание, а на следующий день — это было воскресенье, — к  великому своему изумлению, вижу, что оно уже напечатано.    

Мистер  Перч полез в карман, словно хотел извлечь эту заметку, но, не встретив  поощрения, вытащил теплые перчатки, подобрал шляпу и откланялся. И не настал  еще полдень, а мистер Перч уже успел рассказать избранному обществу в  «Королевском гербе» и в других местах о том, как мисс Каркер, разрыдавшись,  схватила его за обе руки и воскликнула: «О милый, милый Перч, единственное мое  утешение — видеть вас!», и как мистер Джон Каркер сказал устрашающим голосом:  «Перч, я от него отрекаюсь! Никогда не называйте его моим братом!»    

— Милый  Джон, — спросила Хэриет, когда они остались вдвоем и с минутку  помолчали, — это письмо принесло дурные вести?    

— Да.  Но ничего неожиданного, — ответил он. — Вчера я видел того, кто  написал это письмо.    

— Того,  кто написал?    

— Мистера  Домби. Он дважды прошел через контору, когда я был там. До сих пор мне удавалось  не попадаться ему на глаза, но я не мог надеяться, что так будет и впредь.  Вполне понятно, мое присутствие должно казаться ему неприятным. Полагаю, то же  самое чувствовал бы и я.    

— Неужели  он это сказал?    

— Нет.  Он ничего не сказал, но я видел, как его глаза на секунду остановились на мне,  и приготовился к тому, что должно было случиться, — к тому, что случилось.  Я уволен!    

По мере  сил она старалась скрыть свое смятение и казаться бодрой, но эта новость была печальной  по многим соображениям.    

— «Незачем  объяснять вам, — начал Джон Каркер, вслух читая письмо, — почему ваше  имя, произносимое в какой бы то ни было связи с моим, отныне будет звучать  странно и почему для меня нестерпимо видеть того, кто это имя носит. Я  уведомляю вас о прекращении с сего числа всяких отношений между нами и  настаиваю, чтобы вы не делали никаких попыток возобновить связи со мной или с  моей фирмой». В письмо вложены деньги. Их больше, чем полагается при  увольнении, а вот и моя отставка. Право же, Хэриет, если мы вспомним прошлое,  то надо признать, что это снисходительная и деликатная мера.    

— Если  есть снисходительность и деликатность, Джон, в том, чтобы налагать на тебя кару  за проступок другого, то я с тобой согласна, — кротко отозвалась она.    

— Члены  нашего семейства не первый раз причиняют ему зло, — сказал Джон  Каркер. — У него есть основания содрогаться при звуке нашего имени и  полагать, что в нас есть что-то губительное для него. Я и сам мог бы так  подумать, Хэриет, если бы не было на свете тебя.    

— Брат,  не нужно так говорить. Если, как ты утверждаешь, у тебя есть какие-то особые причины  — но я это отрицаю! — любить меня, то пощади меня и не говори таких  безумных, нелепых слов!    

Он  закрыл лицо обеими руками, но когда она подошла к нему, позволил ей взять его  руку в свою.    

— Я  понимаю, что после стольких лет тяжело быть уволенным, — сказала его  сестра, — а причина этого увольнения ужасна для нас обоих. Однако мы  должны жить и искать средства к существованию. Ну, что ж! Мы можем это делать,  не теряя мужества. Бороться, Джон, бороться вместе — в этом наша гордость, а не  позор.    

Улыбка  появилась у нее на губах, когда она поцеловала его в щеку и просила не унывать.    

— Ах,  дорогая сестра! Ты по доброй воле и по своему великодушию связала себя с  погибшим человеком! С опороченным человеком. С человеком, у которого нет ни  одного друга и который разогнал и всех твоих друзей!    

— Джон! —  Она быстро зажала ему рот рукою. — Не говори так ради меня. Ради нашей многолетней  дружбы. — Он молчал. — Теперь вот что я тебе расскажу, дорогой  мой. — Она тихо подсела к нему. — Я так же, как и ты, ждала этого. И  когда я думала об этом, и ждала со страхом, и старалась по мере сил  приготовиться, я решила сказать тебе, раз уж этому суждено случиться, что я  скрывала от тебя одну тайну и что у нас есть друг.    

— Как  же зовут нашего друга, Хэриет? — спросил он с печальной улыбкой.    

— Право,  не знаю; но однажды он с жаром заявил мне о своих дружеских чувствах и о своем  желании быть нам полезным. А я и по сей день ему верю.    

— Хэриет! —  с изумлением воскликнул брат. — Где же он живет, этот друг?    

— Этого  я тоже не знаю, — сказала она. — Но он знает нас обоих и нашу историю  — всю нашу историю, Джон. Вот потому-то я, следуя его совету, скрыла от тебя  его посещение. Я опасалась, как бы ты не огорчился, услышав, что эта история  ему известна.    

— Посещение?  Неужели он был здесь, Хэриет?    

— Здесь,  в этой комнате. Один раз.    

— Что  это за человек?    

— Не  молодой. Он уже начал седеть и, как он сам сказал, скоро станет совсем седым.  Но великодушный, искренний и добрый. В этом я уверена!    

— И  ты только один раз его видела, Хэриет?    

— В  этой комнате только один раз, — ответила сестра, на щеках которой вспыхнул  легкий румянец, мгновенно угасший. — Но, зайдя сюда, он упрашивал, чтобы я  позволила ему видеть меня раз в неделю, когда он проходит мимо нашего  дома, — в знак того, что у нас все благополучно и мы по-прежнему не  нуждаемся в его помощи. Видишь ли, я сказала ему, когда он предложил нам свои  услуги — а это и было целью его посещения, — что мы ни в чем не нуждаемся.    

— Так,  значит, раз в неделю…    

— С  тех пор раз в неделю, и всегда в тот же самый день и в тот же час, он проходит  мимо нашего дома; всегда пешком, всегда по направлению к Лондону и всегда  приостанавливаясь только для того, чтобы поклониться мне и весело помахать  рукой, словно добрый опекун. Он мне это обещал, когда предложил эти забавные  свидания, и так мило и добросовестно сдержал свое слово, что если вначале и  были у меня какие-нибудь сомнения (вряд ли они были, Джон, таким он казался простым  и искренним), они быстро рассеялись, и я радовалась, когда наступал назначенный  день. В прошлый понедельник — первый понедельник после этого ужасного события —  он не появился. И я с недоумением размышляла о том, находится ли его отсутствие  в какой-нибудь связи с тем, что случилось.    

— Какая  же может быть связь? — осведомился брат.    

— Не  знаю. Я просто задумалась о совпадении, но не пыталась его объяснить. Я  уверена, что он придет. А когда он придет, милый Джон, позволь мне сказать ему,  что я, наконец, поговорила с тобой, и позволь познакомить тебя с ним. Он  несомненно поможет нам найти средства к существованию. Он хотел только одного —  как-нибудь облегчить мою и твою жизнь. И я ему обещала, что в нужде я о нем  вспомню, и тогда его имя не будет для нас тайной.    

— Хэриет, —  сказал брат, слушавший с величайшим волнением, — опиши мне наружность  этого джентльмена. Я несомненно должен знать того, кто так хорошо меня знает.    

Его  сестра постаралась как можно живее изобразить черты лица, фигуру и костюм  своего гостя. Но или Джон Каркер не знал этого человека, или описание ее  оказалось неточным, или же он, шагая взад и вперед по комнате, увлекся своими  собственными мыслями, — как бы то ни было, он не мог узнать нарисованный  ею портрет.    

Во  всяком случае, они условились, что он увидит оригинал, как только тот снова  появится. Когда это решение было принято, сестра, уже не с такой тяжестью на  сердце, занялась домашними делами, а поседевший человек, бывший младший  служащий фирмы «Домби и Сын», посвятил первый день непривычной ему свободы  работе в саду.    

Был уже  поздний час, и брат читал вслух, а сестра занималась шитьем, когда кто-то  постучал в дверь. В той атмосфере тревоги и опасений, которая нависала над ними  после бегства брата, этот звук, необычный здесь, показался почти страшным. Брат  подошел к двери, сестра сидела и пугливо прислушивалась. Кто-то заговорил с Джоном,  а он ответил и как будто удивился; обменявшись несколькими словами, они вдвоем  вошли в комнату.    

— Хэриет, —  сказал брат, вводя позднего гостя и говоря тихим голосом, — это мистер  Морфин — джентльмен, все время служивший вместе с Джеймсом в фирме Домби.    

Его  сестра отшатнулась, словно увидела привидение. В дверях стоял неведомый друг с  темными волосами, тронутыми сединой, с румяным лицом, с широким чистым лбом и  карими глазами, — человек, чью тайну она так долго скрывала.    

— Джон, —  задыхаясь, сказала она, — это тот самый джентльмен, о котором я тебе  говорила сегодня!    

— Этот  джентльмен, мисс Хэриет, — входя в комнату, сказал гость, ненадолго  задержавшийся на пороге, — с великим облегчением слышит ваши слова. По  пути сюда он все время придумывал, какое бы ему дать объяснение, и ни одно его  не удовлетворяло. Мистер Джон, я здесь не совсем чужой человек. Вы были очень  изумлены, когда увидели меня у своей двери. Кажется, сейчас вы еще больше  изумлены. Ну, что ж, это понятно при данных обстоятельствах. Если бы мы не были  такими рабами привычки, у нас было бы вдвое меньше оснований удивляться.    

Тем  временем он приветствовал Хэриет с тою милой сердечностью и уважением, какие  она так хорошо запомнила, уселся рядом с ней, положил на стол свою шляпу и  бросил в нее перчатки.    

— Нет  ничего удивительного в том, что у меня появилось желание увидеть вашу сестру,  мистер Джон, — сказал он, — и что я по-своему удовлетворил это  желание. Что же касается регулярности моих визитов (об этом она, быть может,  осведомила вас), то в этом нет ничего из ряда вон выходящего. Вскоре они вошли  у меня в привычку, а мы — рабы привычки… рабы привычки!    

Засунув  руки в карманы и откинувшись на спинку стула, он посмотрел на брата и сестру,  как будто ему занятно было видеть их вместе, и продолжал с каким-то  раздражением и в то же время задумчиво:    

— Это  та самая привычка, которая питает в иных из нас, способных на лучшее,  дьявольскую гордыню и упрямство, в других укрепляет наклонность к подлости, у  большинства развивает равнодушие, — привычка, под воздействием которой мы  изо дня в день становимся все бесчувственнее и тверже, в зависимости от того,  из какой глины мы вылеплены, подобно статуям, и мы не более, чем статуи,  восприимчивы к новым впечатлениям и мыслям. Вы можете судить о влиянии этой  привычки на меня, Джон. В течение многих лет я принимал некоторое, строго  ограниченное, участие в управлении фирмой Домби и видел, как ваш брат (который  оказался негодяем! ваша сестра простит мне, что я вынужден упомянуть об этом)  приобретал все большее влияние, так что в конце концов и фирма и ее глава стали  игрушкой в его руках. Я видел, как вы, не привлекая к себе внимания, работали  изо дня в день за своей конторкой; я вполне довольствовался тем, что делал свое  дело, стараясь не отвлекаться от него и предоставляя всему остальному идти  своим чередом, словно огромной машине, — по привычке, свойственной также и  мне, — я не задавал никаких вопросов и считал все это непреложным и  правильным. Неизменно наступали мои вечера по средам, неизменно разыгрывались  наши квартеты, моя виолончель была настроена, и в моем мире все было в порядке  — или более или менее в порядке, — а если что-нибудь и было неладно, меня  это не касалось.    

— Могу  ответить вам, что за все это время никто не пользовался таким уважением и  любовью в нашей фирме, как вы, сэр, — сказал Джон Каркер.    

— Вздор! —  возразил тот. — Должно быть, потому, что я человек довольно добродушный и  покладистый; таков я по привычке. Заведующему это было по вкусу; человеку,  которым он управлял, это было по вкусу, — больше всего это было по вкусу  мне. Я исполнял свои обязанности, не заискивал ни перед кем из них и рад был  занимать место, на котором от меня не требовалось подхалимства. Таким остался  бы я и по сие время, если бы в моей комнате были толстые стены. Вы можете подтвердить  при вашей сестре, что моя комната отделена от комнаты заведующего тонкой  перегородкой.    

— Это  смежные комнаты; может быть, первоначально это была одна комната. И они  отделены одна от другой, как говорит мистер Морфин, тонкой перегородкой, —  сказал ее брат, снова обернувшись к нему в ожидании дальнейших объяснений.    

— Я  насвистывал, напевал, исполнил от начала до конца всю бетховенскую сонату  си-бемоль, желая дать ему понять, что у меня все слышно, — продолжал  мистер Морфин, — но он никогда не обращал на меня внимания. Конечно, мне  редко случалось слышать приватные разговоры. Но если я находился в то время в  комнате и поневоле должен был что-то услышать, я выходил. Один раз, Джон, я  вышел, когда вели беседу два брата, в которой участвовал сначала и молодой Уолтер  Гэй. Но прежде чем выйти из комнаты, я успел кое-что услышать. Быть может, вы  помните этот случай и сообщите сестре, о чем шла речь.    

— Хэриет, —  тихо сказал ей брат, — речь шла о прошлом и о нашем положении в фирме.    

— Предмет  беседы не представлял для меня ничего нового, но этот разговор открыл мне новую  точку зрения. Он поколебал мою привычку — привычку девяти десятых населения  земного шара — считать, что все вокруг меня обстоит благополучно, потому что я  с этим окружающим освоился, и он же побудил меня припомнить историю двух  братьев и задуматься над ней. Едва ли не в первый раз в жизни я задал себе  такой вопрос: какими покажутся нам вещи, сейчас такие привычные и естественные,  когда мы посмотрим на них с этой новой точки, к которой рано или поздно все мы  неизбежно должны прийти? После того утра я стал, можно сказать, менее  добродушным, менее покладистым и снисходительным.    

Он  помолчал, барабаня пальцами по столу, затем быстро заговорил, как будто  торопился закончить свою исповедь:    

— Прежде  чем я принял какое-либо решение, прежде чем я мог что-нибудь предпринять, между  теми же двумя братьями произошел второй разговор, причем было упомянуто имя их  сестры. Без малейших угрызений совести я позволил себе услышать обрывки этого  разговора. Я считал, что имею на это право. Затем я пришел сюда, чтобы  собственными глазами увидеть сестру. В первый раз я остановился у калитки под  предлогом, будто хочу разузнать кое-что о ваших бедных соседях; но я уклонился  в сторону от намеченной линии, и, кажется, мисс Хэриет отнеслась ко мне с  недоверием. Явившись вторично, я попросил разрешения войти в дом, вошел и  сказал то, что хотел сказать. Ваша сестра объяснила мне причины — я их не  посмел оспаривать, — почему она отказывается принять помощь от меня. Но  между нами установилось общение, которое поддерживалось регулярно вплоть до  последнего времени, когда мне пришлось нарушить его, так как я должен был  заняться важными делами.    

— А  я-то, ежедневно встречаясь с вами, даже и не подозревал ни о чем, сэр! —  сказал Джон Каркер. — Если бы Хэриет могла угадать ваше имя…    

— По  правде сказать, Джон, — перебил гость, — я скрыл его по двум  причинам. Не знаю, достаточно ли было бы одной первой: человек не вправе  принимать благодарность за добрые намерения, и я решил не открывать своего  имени, пока мне не удастся оказать вам какую-нибудь реальную услугу. Вторая  причина заключалась в том, что у меня всегда мелькала надежда, не смягчится ли  ваш брат по отношению к вам обоим. А если бы такой подозрительный и  настороженный человек обнаружил мое дружеское к вам расположение, это могло  послужить роковым поводом для нового разрыва. Я решил, рискуя навлечь на себя  его неудовольствие — но это не имело бы для меня никакого значения, —  дождаться удобного случая и ходатайствовать о вас перед главой фирмы; но в  результате таких событий, как смерть, помолвка, свадьба и семейные неурядицы, у  нас в течение долгого, долгого времени единственным начальником был ваш брат. А  лучше было бы нам иметь вместо него сухой пень, — добавил гость, понизив  голос.    

Казалось,  он сознавал, что эти слова вырвались у него невольно, и, протянув одну руку  брату, а другую сестре, продолжал:    

— Теперь  я сказал все, что хотел сказать, и даже больше. Надеюсь, вы понимаете и верите,  что самого главного не скажешь словами. Настало время, Джон, — хотя  настало оно благодаря весьма прискорбному происшествию, — когда я могу  оказать вам помощь, не мешая тому делу искупления, какое длилось столько лет,  ибо сейчас вы освобождены от него не по своей воле. Час уже поздний, больше я  не прибавлю ни слова. Вы, Джон, будете хранить доверенное вам сокровище, не  нуждаясь в моих советах или напоминаниях.    

С этими  словами он встал, собираясь уйти.    

— Ну,  Джон, идите вперед со свечой, — добродушно прибавил он, — и не  говорите того, что вам хочется сказать. — Джон Каркер был глубоко  растроган, и он охотно излил бы свои чувства, будь у него эта  возможность. — А мне позвольте потолковать с вашей сестрой. Хотя при  данных условиях ваше присутствие кажется вполне естественным, но нам уже  случалось беседовать наедине, в этой самой комнате.    

Проводив  его взглядом, он ласково повернулся к Хэриет и, понизив голос, заговорил изменившимся  и более серьезным тоном:    

— Вы  хотите задать мне вопрос о человеке, чьей сестрой вы имеете несчастье быть.    

— Я  боюсь спрашивать, — сказала Хэриет.    

— Вы  несколько раз посмотрели на меня так пристально, что, кажется, я угадал ваш  вопрос, — возразил гость. — Похитил ли он деньги? Не так ли?    

— Да.    

— Нет,  не похитил.    

— Слава  богу! — воскликнула Хэриет. — Я счастлива за Джона.    

— Но  он всячески злоупотреблял оказываемым ему доверием, — продолжал мистер Морфин, —  он совершал сделки чаще ради собственной выгоды, чем в интересах фирмы, чьим  представителем являлся; он втягивал фирму в чрезвычайно рискованные операции,  часто приносившие огромные убытки; он всегда потакал тщеславию и честолюбию  своего хозяина, тогда как его долгом было сдерживать их и объяснять — он мог бы  это сделать, — к каким результатам они приводят. Все это, вероятно, не  удивит вас теперь. Были затеяны предприятия с целью раздуть репутацию и кредитоспособность  фирмы и показать ее превосходство лад другими торговыми домами, и нужно иметь  трезвый ум, чтобы предвидеть возможность пагубных последствий, которая  становится вероятностью, если в делах происходит хотя бы незначительная  перемена к худшему. Проводя многочисленные операции чуть ли не во всех частях  света — в этом огромном лабиринте он один знал все входы и выходы, — он  имел возможность (и, по-видимому, воспользовался ею) скрывать подлинные результаты  операций и подменять факты сметами и общими рассуждениями. Но последнее время…  вы следите за тем, что я говорю, мисс Хэриет?    

— Да,  да! — ответила она, повернув к нему испуганное лицо. — Пожалуйста,  скажите мне сразу самое худшее.    

— Последнее  время он, по-видимому, посвятил все силы тому, чтобы сделать совершенно ясными  и понятными результаты этих операций, и теперь справка в книгах дает  возможность с удивительной легкостью разобраться в них, при всем их количестве  и разнообразии. Как будто он решил сразу показать своему хозяину, к чему  приводит страсть, которой тот одержим. Бесспорно то, что он все время гнусно  потакал этой страсти и отвратительно льстил ей. В этом и заключается главное  его преступление перед фирмой.    

— Еще  одно слово, прежде чем мы расстанемся, дорогой сэр, — сказала  Хэриет. — Есть ли опасность?    

— Какая  опасность? — замявшись, спросил он.    

— Опасность,  угрожающая кредиту фирмы.    

— Я  могу ответить вам откровенно и с полным доверием? — спросил мистер Морфин,  всматриваясь в ее лицо.    

— О  да, можете!    

— Верю,  что могу. Опасность, угрожающая кредиту фирмы? Нет. Никакой. Могут возникнуть  затруднения, более или менее серьезные, но никакой опасности нет, разве что…  да, разве только глава фирмы, не желая сузить круг операций и решительно  отказываясь верить, что положение фирмы не таково или может стать не таким,  каким он всегда его представлял, заставит ее перенапрягать свои силы. Тогда она  зашатается.    

— Но  нет никаких оснований ожидать этого? — спросила Хэриет.    

— Между  нами не будет недомолвок, — ответил он, пожимая ей руку. — К мистеру  Домби нельзя подступиться. Он надменен, безрассуден и неукротим. Но сейчас он  охвачен необычайным смятением и возбуждением, а такое состояние может пройти.  Теперь вы знаете все, как плохое, так и хорошее. На сегодня довольно, спокойной  ночи!    

С этими  словами он поцеловал ей руку и, выйдя туда, где его поджидал ее брат,  добродушно отодвинул его в сторону, когда тот попытался заговорить, и сказал  ему, что теперь они будут видеться часто, и он может, если пожелает,  высказаться в другое время, а сейчас уже поздно. Затем он быстро ушел, чтобы не  слышать слов благодарности.    

Почти до  рассвета брат и сестра беседовали, сидя у камина; они лишились сна, увидев  новый мир, приоткрывшийся перед ними, и чувствовали себя, словно двое  потерпевших кораблекрушение, выброшенных много лет назад на пустынный берег, к  которому приближается, наконец, корабль, когда они уже примирились со своим  положением и перестали мечтать об иных краях. Мешали им спать и совсем иные,  тревожные мысли. Мрак, из которого вырвался этот луч света, сгущался вокруг, и  тень их преступного брата витала в доме, где никогда не ступала его нога.    

Нельзя  было ее изгнать, и она не исчезла перед лучами солнца. На утро она была здесь;  и в полдень; и вечером. Особенно мрачная и отчетливая — вечером, о чем мы  сейчас расскажем.    

Джон  Каркер ушел с рекомендательным письмом, полученным от их друга, а Хэриет  осталась одна в доме. Она провела в одиночестве несколько часов. Хмурый,  мрачный вечер и сгущавшиеся сумерки благоприятствовали ее угнетенному  состоянию. Мысль о брате, которого она давно не видела, преследовала ее,  принимая чудовищные формы. Он умер, умирал, призывал ее, смотрел на нее, грозно  хмурил брови. Картины, мерещившиеся ей, были так навязчивы и ярки, что в  спустившихся сумерках она не решалась поднять голову, посмотреть в темный угол;  она боялась, что призрак, плод ее воспаленной фантазии, притаился там, чтобы  испугать ее. Один раз ей почудилось, будто он прячется в соседней комнате, и  хотя она знала, какая это нелепая мысль, и нисколько этому не верила, однако  заставила себя пойти туда для собственного успокоения. Но это ни к чему не  привело. Как только она вышла из комнаты, туда вернулись страшные призраки, и  она не могла избавиться от смутных опасений, словно это были каменные великаны,  глубоко ушедшие в землю.    

Почти  совсем стемнело, и она сидела у окна, подперев голову рукою и опустив глаза,  как вдруг в комнате стало еще темнее; она подняла голову и невольно вскрикнула.  К самому стеклу прильнуло чье-то бледное, испуганное лицо; сначала глаза  блуждали, словно искали чего-то, потом остановились на Хэриет и вспыхнули.    

— Впустите  меня! Впустите! Я должна поговорить с вами! — И рука застучала в стекло.    

Она  сразу узнала женщину с длинными темными волосами, которую когда-то в дождливый  вечер обогрела, накормила и приютила. Со страхом, вполне понятным, вспоминая о  ее безумных поступках, Хэриет попятилась от окна и стояла в нерешительности,  охваченная тревогой.    

— Впустите  меня! Дайте мне поговорить с вами. Я вам благодарна… да… я успокоилась…  смирилась… все, что вы хотите. Но дайте мне поговорить с вами!    

Эта  страстная просьба, возбужденное лицо, дрожащие руки, поднятые с мольбой,  какая-то тревога и ужас, звучавшие в голосе и имевшие что-то общее с душевным  состоянием самой Хэриет, заставили ее решиться. Она поспешила к двери и открыла  ее.    

— Можно  мне войти или лучше говорить здесь? — спросила женщина, схватив ее за  руку.    

— Что  вам нужно? Что вы хотите сказать?    

— Немного,  но дайте мне высказаться, иначе я никогда этого не скажу. Меня и сейчас тянет  убежать. Словно какие-то руки стараются оттащить меня от этой двери. Дайте мне  войти, если вы можете на этот раз мне поверить.    

Ее  энергия снова одержала верх, и они прошли в освещенную огнем камина маленькую  кухню, где уже раньше случилось ей сидеть, закусывать и сушить платье.    

— Сядьте  здесь, — сказала Элис, опустившись на колени перед Хэриет, — и  посмотрите на меня. Вы меня помните?    

— Помню.    

— Помните,  я вам сказала, кем я была и откуда я пришла, в лохмотьях, с окровавленными ногами,  под яростным ветром и дождем, хлеставшим в лицо?    

— Да.    

— Вы  помните, как я вернулась в ту ночь, швырнула в грязь ваши деньги и прокляла вас  и весь ваш род? Теперь вы меня видите здесь на коленях. Разве я говорю сейчас с  меньшим жаром, чем тогда?    

— Если  вы просите прощения… — кротко начала Хэриет.    

— Нет,  не прощения! — перебила та, и гордым, почти надменным стало ее  лицо. — Я прошу, чтобы вы мне поверили. А теперь судите, достойна ли я  доверия — такая, какой я была и какая я сейчас.    

Не  поднимаясь с колен и глядя на огонь — огонь освещал ее загубленную красоту, ее  растрепанные черные волосы (одну длинную прядь она перебросила через плечо,  обвила вокруг руки и во время разговора рассеянно дергала ее и кусала), —  она продолжала:    

— Когда  я была молода и красива и когда вот эти волосы, — она презрительно дернула  прядь, которую держала в руке, — бережно расчесывали и не могли  налюбоваться ими, моя мать, которая мало думала обо мне, пока я была ребенком,  обратила внимание на мою красоту, привязалась ко мне, стала гордиться мною. Она  была скупа и бедна и задумала извлечь из меня выгоду. Ни одна знатная леди  никогда не смотрела так на свою дочь, в этом я уверена, и никогда так не  поступала, а это значит, что только среди таких бедняков, как мы, можно  встретить мать, дурно воспитывающую своих дочерей, и увидеть зло, отсюда  вытекающее.    

Она  глядела на огонь, словно забыв на мгновение, что кто-то ее слушает, и, туго  обвивая вокруг руки длинную прядь волос, продолжала, как во сне:    

— Незачем  говорить, к чему это привело. Среди таких, как мы, это не приводит к несчастным  бракам, но к несчастью и гибели. Несчастье и гибель настигли меня… настигли.    

Быстро  переведя мрачный взгляд с огня на лицо Хэриет, она сказала:    

— Я  зря теряю время, а оно дорого. Однако, если бы я обо всем этом не передумала,  не было бы меня сейчас здесь. Да, несчастье и гибель настигли меня! Из меня  сделали недолговечную игрушку и отшвырнули с большей жестокостью и  небрежностью, чем отшвыривают игрушки. Как вы думаете, чья рука это сделала?    

— Почему  вы задаете мне такой вопрос? — спросила Хэриет.    

— А  почему вы дрожите? — возразила Элис, зорко всматриваясь в нее. — Он  превратил меня в дьявола. Я падала все ниже и ниже, несчастная и загубленная. Я  была замешана в деле о грабеже, и только своей доли добычи не получила. Меня  поймали и судили, а у меня не было ни единого друга, ни единого пенни! Хотя я  была совсем молоденькой, я предпочла бы пойти на смерть, лишь бы не просить,  чтобы он замолвил словечко, если его слово могло бы меня спасти. Да! Предпочла  бы любую смерть, какую только можно придумать! Но моя мать, как всегда алчная,  послала к нему от моего имени, рассказала ему всю правду обо мне и смиренно  выпрашивала последнюю маленькую подачку — несколько фунтов, меньше, чем у меня  пальцев на руке. Как вы думаете, кто был тот человек, который отвернулся от  меня, попавшей в беду, лежащей, как полагал он, у его ног, и не прислал мне  даже этого жалкого подарка в память о прошлом, очень довольный тем, что меня отправят  за океан, где я больше уже не буду для него помехой, где я умру и сгнию? Как вы  думаете, кто это был?    

— Почему  вы мне задаете такой вопрос? — повторила Хэриет.    

— Почему  вы дрожите, — сказала Элис, касаясь рукой ее руки и заглядывая ей в  лицо. — Не потому ли, что ответ готов сорваться с ваших губ? Это был ваш  брат Джеймс.    

Хэриет  дрожала все сильнее и сильнее, но не отвела глаз под пристальным взглядом,  устремленным на нее.    

— Когда  я узнала, что вы его сестра, — это случилось в ту ночь, — я вернулась  сюда, измученная, с больной ногой, чтобы с презрением отвергнуть ваш подарок. В  ту ночь я почувствовала, что могла бы идти, измученная, с больною ногой, на  край света, чтобы заколоть его в каком-нибудь глухом месте, укрытом от чужих  взоров. Понимаете ли вы, какое все это имело для меня значение?    

— Понимаю!  Боже мой, зачем же вы опять пришли сюда?    

— Потом  я увидела его, — сказала Элис, сжимая ей руку и всматриваясь в  лицо. — Я следила за ним при ярком дневном свете. Если искра ненависти  только тлела в моей груди, она разгорелась в яркое пламя, когда мои глаза  остановились на нем. Вам известно, что он причинил зло гордому человеку и  сделал его своим смертельным врагом. Что, если я дала о нем сведения этому  человеку?    

— Сведения? —  повторила Хэриет.    

— Что,  если я отыскала того, кто знает тайну вашего брата, знает, как он бежал, знает,  куда он бежал со своей спутницей? Что, если я заставила его рассказать все  известное ему, от слова до слова, в присутствии этого врага, который спрятался  и все слышал? Что, если в то время я сидела, глядя в лицо этому врагу, и  видела, как оно утрачивает человеческие черты? Что, если я видела, как он, обезумев,  бросился в погоню? Что, если я знаю теперь: он в пути — дьявол в образе  человека — и через несколько часов настигнет его?    

— Уберите  вашу руку! — отпрянув, воскликнула Хэриет. — Уйдите! Ваше  прикосновение приводит меня в ужас!    

— Все  это я сделала, — продолжала та, так же пристально глядя на Хэриет и не  обращая внимания на ее восклицание. — Разве голос мой и лицо не убеждают в  том, что действительно я это сделала? Вы верите тому, что я вам говорю?    

— Боюсь,  что должна поверить! Отпустите мою руку!    

— Подождите  еще минуту! Еще минуту. Вы можете понять, сколь глубока была жажда мести, если  она так долго не утихала и толкнула меня на этот шаг?    

— Это  ужасно! — воскликнула Хэриет.    

— Стало  быть, — хриплым голосом сказала Элис, — теперь, когда вы снова видите  меня, а я смиренно стою на коленях, касаюсь вашей руки, смотрю вам в лицо, вы  можете поверить, что мои слова — не простое признание и что борьба, какая шла в  моей душе, была страшной. Я стыжусь произносить эти слова, но я почувствовала  сострадание. Я презираю себя! Я боролась с собою весь день и всю прошлую ночь,  но я без всякой причины чувствую к нему сострадание и… если это возможно, хочу  исправить то, что я сделала. Только бы они не встретились теперь, когда его  преследователь ослеплен и потерял голову. Если бы вы видели его вчера вечером,  когда он ушел, вы бы поняли, как велика опасность.    

— Как  ее предотвратить? Что я могу сделать? — вскричала Хэриет.    

— Всю  ночь напролет, — торопливо продолжала та, — мне снился он, залитый  кровью, и, однако, я не спала. Весь день я чувствовала, что он подле меня.    

— Что  я могу сделать? — повторила Хэриет, содрогаясь при этих словах.    

— Если  кто-нибудь может написать ему, или отправить посланца, или поехать к нему,  пусть не теряет времени. Он в Дижоне! Вы знаете название этого города и где он  находится?    

— Да!    

— Предостерегите  его, что тот, кого он сделал своим врагом, вне себя от бешенства, и плохо он  знает этого человека, если не страшится его приближения. Скажите ему, что тот  уже в пути, — я это знаю! — и не теряет ни секунды. Настаивайте,  чтобы он уехал, пока не поздно — если еще не поздно, — и не встречался с  ним. Какой-нибудь месяц может иметь огромное значение. Только бы их встреча не  произошла по моей вине! Где угодно, только не там! Когда угодно, только не теперь!  Пусть его враг последует за ним и разыщет его сам, но без моей помощи! Довольно  с меня той тяжести, какую я несу…    

Огонь  больше не освещал ее черных как смоль волос, ее лица и горящих глаз; ее рука не  касалась руки Хэриет. И там, где она стояла, не было уже никого.    

 Глава LIV    

Беглецы    

     

Время —  одиннадцать часов вечера; место — номер во французском отеле, состоящий из нескольких  комнат: темной, холодной передней, или коридора, столовой, гостиной, спальни,  второй гостиной, или будуара, который меньше остальных комнат и расположен в  глубине. На главную лестницу выходит только одна двустворчатая дверь, но в  каждой комнате по две-три двери: комнаты сообщаются между собой, а также с  узкими ходами в стенах, ведущими, как это нередко бывает в таких домах, на заднюю  лестницу с незаметным выходом на улицу. Номер расположен в бельэтаже окнами во  двор, но не занимает всего этажа целиком — настолько велико здание отеля,  состоящее из четырех корпусов с квадратным двором посредине.    

В этих  комнатах царила роскошь, в достаточной мере поблекшая, чтобы казаться меланхолической,  и в достаточной мере ослепительная, чтобы затруднять повседневную жизнь  показным великолепием. Стены и потолки были позолочены и расписаны; полы до  блеска натерты воском; малиновая драпировка нависала фестонами над окнами,  дверьми и зеркалами, а канделябры, изогнутые, как ветви деревьев или рога  зверей, выступали из обшитых панелью стен. Но днем, когда жалюзи (сейчас  спущенные) бывали подняты, можно было подметить на этой пышности следы,  оставленные временем и пылью, солнцем, сыростью и дымом; заметно было, что  помещение пустовало часто и подолгу, ибо к таким невзгодам показные игрушки  жизни оказываются чувствительными, как сама жизнь, и чахнут, словно люди,  запертые в тюрьме. Даже ночь и пучки горящих свечей не могли стереть эти следы,  хотя при этом блеске они отступали в тень.    

В тот  вечер только в одной комнате — меньшей из перечисленных выше — можно было увидеть  ослепительный блеск восковых свечей, их отражение в зеркалах, позолоту и яркие  краски. Наблюдателю, стоящему в передней, где тускло горела лампа, и глядящему  сквозь ряд темных комнат, эта комната казалась сверкающей, как драгоценный  камень. В центре этого сияния сидела красивая женщина — Эдит.    

Она была  одна. Все та же непокорная, высокомерная женщина. Щеки слегка впали, глаза как  будто сделались больше и сверкали ярче, но надменная осанка осталась тою же.  Никаких признаков стыда на ее лице; запоздалое раскаяние не согнуло ее  горделивой шеи. По-прежнему властная и величественная и по-прежнему равнодушная  к себе самой и ко всему остальному, она сидела, опустив темные глаза, и кого-то  ждала.    

У нее не  было ни книги, ни рукоделия, никакого занятия, ничего, кроме собственных  мыслей, чтобы скоротать медлительное время. Какое-то намерение, достаточно упорное,  чтобы заполнить любое ожидание, владело ею. С крепко сжатыми губами, которые  дрожали, если она хоть на мгновение переставала за собою следить, с  раздувавшимися ноздрями, со стиснутыми руками, она сидела и ждала. И намерение,  владевшее ею, клокотало у нее в груди.    

Когда в  замке наружной двери повернулся ключ и в передней послышались шаги, она встрепенулась  и крикнула: «Кто там?» Ей ответили по-французски, и два лакея, звеня подносами,  вошли, чтобы накрыть стол к ужину.    

Она  спросила, кто приказал им это сделать.    

— Мосье  отдал распоряжение, когда ему угодно было занять этот номер. Мосье сказал,  когда остановился здесь на час en route[113]  и оставил письмо для мадам… Мадам, конечно, его получила?    

— Да.    

Тысяча  извинений! Внезапное опасение, что письмо, быть может, позабыли передать,  повергло его — лысого бородатого лакея из соседнего ресторана — в отчаяние.  Мосье сказал, что ужин должен быть готов к этому часу, а также, что в письме он  предупреждает мадам об отданном распоряжении. Мосье оказал честь «Золотой голове»,  выразив желание, чтобы ужин был изысканный и тонкий. Мосье убедится в том, что  «Золотая голова» оправдает это доверие.    

Эдит  больше ничего не сказала и задумчиво следила за тем, как они сервировали стол  на две персоны и поставили бутылки с вином. Прежде чем они закончили, она  встала и, взяв лампу, прошла в спальню, а оттуда в гостиную, и торопливо, но  внимательно осмотрела все двери, в особенности ту, которая вела из спальни в  проход в стене. Из этой двери она вынула ключ и вставила его с наружной стороны.  Затем она вернулась.