1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 
— Ну,  сэр, — нетерпеливо сказал Иеремия, — что же вы не подниметесь наверх?    

— Матушка  одна, я полагаю?    

— Нет,  не одна, — сказал мистер Флинтвинч. — У нее мистер Кэсби с дочерью. Я  тут курил, когда они пришли, и остался, чтобы докурить трубку.    

Вторая  неудача. Артур отметил это про себя, но вслух ничего не сказал и пошел наверх,  в комнату матери, где мистер Кэсби и Флора только что кончили пить чай и кушать  горячие гренки с маринованными анчоусами. Следы этого пиршества еще видны были  на столе и на раскрасневшейся от огня физиономии Эффери, которая, стоя с  длинной вилкой в руке, напоминала собой аллегорическую фигуру, только, в отличие  от большинства подобных фигур, смысл аллегории был здесь совершенно понятен.    

Шляпка и  шаль Флоры, аккуратно разложенные на кровати, свидетельствовали о ее намерении  не торопиться с уходом. Мистер Кэсби благодушествовал в кресле у камина,  выпуклости его лба блестели, как будто сквозь патриарший череп просачивалось  масло гренков, а лицо было кирпичного цвета, словно патриаршие щеки окрасились  маринадом. Видя по всему, что визит угрожает затянуться, Артур решил не откладывать  разговора с матерью.    

Так как  миссис Кленнэм никогда не покидала своей комнаты, в доме было заведено, что,  если кто-нибудь желал поговорить с нею с глазу на глаз, он подкатывал ее кресло  к стоявшему у стены бюро и поворачивал спинкой ко всем остальным, а сам садился  рядом на табурет, нарочно поставленный здесь для такого случая. Гости миссис  Кленнэм привыкли и не удивлялись, если Артур, извинившись перед ними, просил у  матери позволения поговорить с ней по делу и, получив утвердительный ответ,  занимал только что описанную позицию. Если не считать того, что мать и сын  давно уже не беседовали без участия третьего лица, все это было в порядке  вещей.    

Поэтому,  когда Артур, принеся обычные извинения, высказал обычную просьбу и покатил  кресло в угол, где стояло бюро, миссис Финчинг только затараторила еще громче и  быстрее, деликатно намекая этим, что ничего не слышит; а мистер Кэсби с сонной  безмятежностью поглаживал свои белоснежные кудри.    

— Матушка,  я сегодня узнал кое-что о прошлом человека, которого я здесь видел; вам, я уверен,  это неизвестно, и мне хотелось бы рассказать вам.    

— Мне  ничего не известно о прошлом человека, которого ты здесь видел, Артур.    

Она  говорила громко, как всегда. Он обратился к ней вполголоса, но она отвергла эту  попытку доверительной беседы, как отвергала все прочие его попытки, и говорила  своим обычным голосом и обычным, суровым тоном.    

— Я  узнал это не окольным путем, а из верного источника.    

Она  спросила, по-прежнему не понижая голоса, для того, ли он пришел, чтобы сообщить  ей то, что узнал.    

— Мне  казалось, что вам следует знать обстоятельства, о которых идет речь.    

— Что  же это за обстоятельства?    

— Он  сидел в тюрьме во Франции.    

Она  хладнокровно отозвалась:    

— Это  меня не удивляет.    

— Тюрьма  была уголовная, матушка. Он обвинялся в убийстве.    

Она  вздрогнула, и тень вполне понятного ужаса прошла по ее лицу. Но голос ее звучал  все так же ровно, когда она спросила:    

— Кто  тебе сказал?    

— Человек,  который был его сотоварищем по заключению.    

— А  прошлом этого сотоварища ты знал раньше?    

— Нет.    

— Но  его самого ты знал?    

— Да.    

— Так  же было у меня и у Флинтвинча с тем человеком, который исчез! Впрочем, не  совсем так. Едва ли твой знакомый явился к тебе с рекомендательным письмом от  банкира, у которого лежат его деньги. Да или нет?    

Артур  вынужден был признать, что столь убедительными рекомендациями его знакомый не  располагал, да и вообще знакомство состоялось без рекомендаций. В глазах миссис  Кленнэм, пристально следивших за ним из-под нахмуренных бровей, появилось  выражение угрюмого торжества, и она произнесла с ударением:    

— Так  не торопись судить других, Артур. Говорю тебе для твоей же пользы, не торопись  судить других.    

Ее  взгляд придал особый пафос этим словам. Она смотрела на него все так же упорно,  и если, входя в дом, он хоть немного надеялся поколебать ее непреклонность,  этот взгляд выжег всякую надежду в его душе.    

— Матушка,  неужели я ничем не могу помочь вам?    

— Ничем.    

— Вы  не хотите довериться мне, дать какие-нибудь объяснения, какие-нибудь поручения?  Не хотите посоветоваться со мной? Не хотите, чтобы мы стали ближе друг другу?    

— От  тебя ли я это слышу, Артур? Ты ведь сам отказался от участия в моих, делах. Это  была твоя воля, не моя. Что же толку теперь задавать такие вопросы? Ты отлично  знаешь, что уступил свое место Флинтвинчу.    

Кленнэм  оглянулся на Иеремию и сразу почувствовал, что он весь, вплоть до гетр,  поглощен их разговором, даром что стоит в небрежной позе у стены и, поскребывая  подбородок, делает вид, будто слушает неумолчные разглагольствования Флоры, где  в полнейшей неразберихе свалены вместе виноторговля, макрель, тетушка мистера  Ф. и майские жуки.    

— Сидел  во французской тюрьме по обвинению в убийстве, — повторила миссис Кленнэм,  как бы подводя итог услышанному. — И это все, что его сотоварищ по заключению  сообщил тебе?    

— По  существу все.    

— А  сам он кто? Тоже убийца? Может быть, даже сообщник? Впрочем, уж наверно себя он  изобразил в более выгодном свете, чем своего приятеля; в этом можно не  сомневаться. Что ж, теперь хоть есть о чем поговорить с гостями. Кэсби!  Послушайте, что Артур…    

— Погодите,  матушка! Погодите, погодите! — поспешно перебил Артур, никак не ожидавший,  что она вздумает повторять во всеуслышание его слова.    

— Ну,  в чем дело? — с досадой спросила миссис Кленнэм. — Что еще?    

— Извините  меня, мистер Кэсби — и вы, миссис Финчинг, — я еще на одну минуту отвлеку  матушку…    

Он  придержал ее кресло, иначе она сама повернула бы его, оттолкнувшись ногой. Они  остались сидеть лицом к лицу. Она смотрела на него, а он торопливо соображал,  не грозит ли огласка сообщения Кавалетто какими-нибудь непредвиденными и  нежелательными последствиями, и в конце концов решил, что лучше сохранить это  сообщение в тайне — хотя, пожалуй, не смог бы привести никаких разумных  доводов, кроме того, что с самого начала был уверен, что мать тоже никому не  станет говорить об этом, кроме своего компаньона.    

— В  чем дело? — нетерпеливо повторила она. — Что тебе нужно?    

— Матушка,  я это сказал вам не для того, чтобы вы рассказывали всем. Мне кажется, этого делать  не следует.    

— Ты  мне ставишь условие?    

— Если  угодно — да.    

— Так  помни же, Артур — тайну создаешь ты, — сказала она, поднимая руку. —  Ты, а не я. Ты явился сюда со своими догадками, подозрениями, расспросами, а  теперь ты еще заводишь тайны. Какое мне дело до того, где был и кем был этот  человек? Какое мне до него вообще дело? Пусть хоть весь мир, если хочет, узнает  об его прошлом, мне-то что. А теперь пусти меня.    

Он  подчинился властному, светившемуся затаенным торжеством взгляду и отвез кресло  на прежнее место. По дороге он и на лице Флинтвинча заметил торжествующую  усмешку, без сомнения относившуюся не к Флоре. Итак, весь его замысел, все  надежды и попытки обернулись против него же самого, и это окончательно убедило  его, что от матери он ничего не добьется. Оставалось одно: обратиться к старому  другу — к Эффери.    

Однако  даже улучить подходящую минуту для такого обращения оказалось почти неразрешимой  задачей. Умники держали миссис Эффери в полном порабощении, и к тому же следили  за ней в четыре глаза; а так как она до смерти боялась сделать лишний шаг по  дому, то поговорить с нею наедине не было никакой надежды. В довершение же  всего миссис Эффери (должно быть, с помощью неопровержимых аргументов своего  супруга и повелителя) приобрела уверенность в том, что раскрывать рот для нее  при любых обстоятельствах небезопасно, а потому предпочитала держаться в  уголке, благодаря своему аллегорическому орудию сохраняя неприступность. В тех  случаях, когда Флора или сам бутылочно-зеленый патриарх обращались к ней с  какими-нибудь словами, она молча отмахивалась вилкой, точно немая.    

После  нескольких бесплодных попыток привлечь внимание Эффери, пока она убирала со  стола и мыла посуду, у Артура возник хитроумный план, осуществить который он  решил с помощью Флоры. В соответствии с этим решением он наклонился к ней и  шепнул: «Скажите, что вам хочется осмотреть дом».    

Бедняжка  Флора, всегда волнуемая сладостным ожиданием, что Кленнэм снова безумно влюбится  в нее со всем пылом вернувшейся молодости, пришла в полный восторг от этой  просьбы, видя в ней первый шаг к интимной беседе, в ходе которой воспоследует  изъяснение чувств. Таинственный шепот, которым просьба была высказана, придавал  ей дополнительную прелесть, и Флора тотчас взыграла.    

— Подумать  только, миссис Кленнэм, что эта милая старая комната совсем такая, как  была, — сказала она, оглядываясь по сторонам, — разве только еще  больше закоптилась с годами, но что ж поделаешь, таков наш общий удел и хочешь  не хочешь, а приходится мириться, мирюсь же я, правда, я не закоптилась, а растолстела  до невозможности, но это все равно, даже еще хуже, как вспомню то время, когда,  бывало, папаша приводил меня сюда, этакую кроху, замерзшую-перезамерзшую, и я  сидела на стуле с ногами на перекладине и во все глаза смотрела на  Артура, — ах, простите, мистера Кленнэма — а он и сам был такая же кроха  только в курточке с воротничком, а мистер Ф. со своими ухаживаниями еще только  мелькал смутной тенью на горизонте, вроде знаменитого привидения в каком-то  немецком замке, не помню, где именно, но начинается на Б, вот нравственный  урок, который напоминает, что все жизненные пути похожи на те дороги на севере  Англии, где копают уголь и делают железо и все кругом засыпано пеплом, так что  даже на зубах хрустит.    

Вздохнув  в знак скорби о бренности человеческого существования, Флора сразу заторопилась  дальше.    

— Разумеется, —  продолжала она, — веселым этот дом никогда не был, этого о нем и злейший  враг не скажет, да и при чем тут веселье, но впечатление он всегда производил  внушительное, я, например, с нежностью вспоминаю один случай, мы еще тогда были  наивные дети, и вот Артур — сила привычки — мистер Кленнэм — повел меня вниз, в  бывшую кухню, совсем зеленую от сырости, и предложил, что запрет меня там на  всю жизнь, и станет кормить тем, что удастся припрятать от обеда, или сухим  хлебом, если будет наказан, что в те лучезарные дни случалось довольно часто,  не покажется ли бесцеремонным с моей стороны, если я попрошу позволения  пройтись по дому, взглянуть на места, с которыми связано столько трогательных  воспоминаний?    

Миссис  Кленнэм не слишком ценила добрые побуждения, вызвавшие визит Флоры, хотя этот  визит (во всяком случае до неожиданного появления Артура) был, несомненно,  актом бескорыстной доброты; однако же она отвечала, что дом весь открыт для  гостьи.    

Флора  встала и оглянулась на Артура. — С удовольствием, — поспешил он  ответить на это безмолвное приглашение, — а Эффери, я думаю, не откажется  посветить нам.    

Эффери  взмолилась было: «Ой, не надо меня ни о чем просить, Артур!» — но мистер  Флинтвинч сразу же прикрикнул: «Это почему же? Эффери, старуха, что ты еще  выдумала? Смотри у меня, кляча!» — после какового дружеского увещания она  неохотно вышла из угла, отдала свою вилку любезному супругу и в обмен получила  от него свечу.    

— Ступай  вперед, дура! — сказал Иеремия. — Вы сперва наверх или вниз хотите  идти, миссис Финчинг? Флора ответила: «Вниз».    

— Стало  быть, спускайся вниз, Эффери, — сказал Иеремия. — Да хорошенько делай  свое дело, не то я скачусь по перилам прямо на тебя!    

Эффери  возглавляла исследовательскую партию, а Иеремия замыкал ее. Он явно не намерен  был от них отставать. Оглянувшись и увидев, как он спокойно и деловито  спускается с лестницы ступеньки на две или на три позади, Кленнэм шепнул Флоре:  «Неужели мы так и не избавимся от него?» Флора поспешила его успокоить:  «Ничего, Артур, будь это кто-нибудь чужой или просто кто-нибудь помоложе, я бы,  конечно, и мысли не допустила, но он другое дело, так что хоть это и не совсем  прилично, можете обнять меня, если уж вам так хочется, только не слишком  крепко».    

Не найдя  в себе духу объяснить, что у него вовсе не то было в мыслях, Артур обвил рукой  талию Флоры. «Ах, бог мой, — сказала она, — какой вы послушный, и как  это деликатно и благородно с вашей стороны, но так уж и быть, если вам очень  хочется прижать меня чуть-чуть покрепче, я не рассержусь».    

В  описанном положении, довольно нелепом и как нельзя менее подходившем к его  тревожным мыслям, Кленнэм дошел до подвала, по дороге успев заметить, что вес  Флоры странным образом колеблется в зависимости от освещения: где темно, она  тяжелее, где светло — легче. Из мрачных и неприглядных кухонных глубин они  поднялись в комнату покойного отца Артура, потом прошли в столовую; Эффери со  свечой в руке все время шла впереди, точно призрак, который нельзя ни схватить,  ни догнать, и сколько раз Артур ни шептал ей: «Эффери, мне нужно поговорить с  вами!» — она не оглядывалась и не отвечала. Когда они были в столовой, Флора  вдруг почувствовала сентиментальное желание заглянуть в чулан — драконову  пасть, не раз заглатывавшую Артура в дни его детства; должно быть не последнюю  роль тут играло соображение, что в темноте чулана вес может удвоиться. Артур,  близкий к отчаянию, уже ступил на порог, как вдруг кто-то постучал в наружную  дверь.    

Миссис  Эффери испустила сдавленный крик и накинула передник на голову.    

— В  чем дело? Захотелось получить порцию? — грозно спросил мистер  Флинттшнч. — Не беспокойся, голубушка, получишь, и какую еще! С перцем, с  табачком, с присыпкой!    

— А  пока что не пойдет ли кто-нибудь отворить дверь? — сказал Артур.    

— Пока  что я пойду отворить дверь, сэр, — сказал старик со злостью, ясно  доказывавшей, что в случае возможности выбора он предпочел бы этого не  делать. — А вы дожидайтесь меня здесь. Эффери, старуха, попробуй только  шевельнуться или вымолвить хоть слово по своей дурости, и ты получишь даже не  двойную, а тройную порцию!    

Как  только Иеремия ушел, Артур выпустил миссис Финчинг из своих объятий — что не  так-то легко было сделать, ибо любезная вдовушка, по-прежнему заблуждаясь  относительно его намерений, напротив, приготовилась уже к объятиям более  жарким.    

— Эффери,  теперь мы с вами можем поговорить.    

— Не  троньте меня, Артур! — воскликнула старуха, отшатнувшись. — Не  подходите ко мне близко. Он увидит. Иеремия увидит. Не подходите.    

— Не  увидит, если я задую свечу, — возразил Артур, тут же приводя свои слова в  исполнение.    

— Он  услышит!    

— Не  услышит, если я войду с вами в чулан, — возразил Артур, приводя и это в  исполнение. — Вот, а теперь говорите. Почему вы прячете лицо?    

— Потому  что боюсь что-то увидеть.    

— Но  в этой темноте вы ничего увидеть не можете.    

— Нет,  могу. Скорей даже, чем при свете.    

— Почему  вы так боитесь, Эффери?    

— Потому  что в этом доме кругом все тайны да секреты, потому что в нем постоянно  шепчутся и сговариваются, потому что он весь полон каких-то шорохов. Не знаю,  есть ли другой такой дом, где бы постоянно что-то шелестело и шуршало. Я умру  от всего этого, если только Иеремия меня не задушит раньше — что, пожалуй,  вернее.    

— Я  никогда здесь но слышал ничего такого, о чем стоило бы говорить.    

— Небось  услышали бы, если б жили здесь и должны были расхаживать по всему дому, как  я, — сказала Эффери. — Тогда не сказали бы, что об этом не стоит  говорить; лопнуть были бы готовы оттого, что вам не позволяют говорить…  Иеремия! Теперь он меня убьет из-за вас!    

— Милая  моя Эффери, даю вам слово, что я вижу в сенях свет, который падает из  отворенной двери; откройте лицо и выгляните, и вы сами увидите.    

— Не  открою, — сказала Эффери. — Ни за что не открою, Артур. Я всегда  прячусь под передником, когда Иеремии нет рядом, а иной раз даже и при нем.    

— Я  увижу, когда он закроет дверь, — сказал Артур. — Со мной вы в полной  безопасности, как если бы он находился за пятьдесят миль.    

— Вот  бы хорошо! — воскликнула Эффери.    

— Эффери,  я хочу знать, что тут у вас происходит; помогите мне пролить свет на тайны этого  дома.    

— Я  ведь вам уже сказала, Артур, — прервала она. — Шорохи — вот его  тайны; шуршание, скрип, беготня внизу, беготня над головой.    

— Но  это — не все тайны.    

— Не  знаю, ничего не знаю, — сказала Эффери. — И не задавайте больше  вопросов. Ваша бывшая зазноба недалеко, а у нее язык на привязи не бывает.    

Его  бывшая зазноба, которая и в самом деле была недалеко, — точней сказать,  томно прижималась к плечу Артура под углом в сорок пять градусов, —  вступила в разговор и весьма горячо, если и не весьма вразумительно, стала  заверять Эффери, что будет нема, как могила «хотя бы ради Артура — совершенно  недопустимая фамильярность — Дойса и Кленнэма».    

— Эффери,  вы — одно из немногих добрых воспоминаний моего детства, не отказывайте же мне  в моей просьбе, сделайте это ради моей матери, ради вашего мужа, ради меня  самого, ради нашего общего блага. Ведь я убежден, что вы могли бы мне сказать,  зачем приходил сюда этот исчезнувший иностранец.    

— Так  вот, если хотите знать, — начала миссис Эффери. — Ой… Иеремия!    

— Да  нет же, нет. Дверь все еще открыта, и он с кем-то разговаривает на крыльце.    

— Если  хотите знать, — повторила Эффери, прислушавшись, — этот иностранец,  он тоже слышал шорох, когда был тут первый раз — «Это что такое?» — спрашивает  он меня. «Не знаю, — говорю я, уцепившись за него со страху, — только  я это чуть не каждый день слышу». А он на меня смотрит, да сам так и трясется  весь.    

— Он  часто приходил сюда?    

— Всего  два раза: в тот вечер, и потом еще в последний вечер.    

— А  в последний вечер, что тут было после моего ухода?    

— Они  остались втроем, оба умника и он. Только что я заперла за вами дверь, Иеремия  подобрался ко мне бочком (он всегда ко мне бочком подбирается, когда хочет  прибить) и говорит: «Ну, говорит, Эффери, пойдем-ка, я тебя провожу домой».  Схватил меня сзади за шею, сдавил так, что мне ни охнуть, ни вздохнуть, и давай  толкать вперед, пока не дотолкал до постели. Это у него и называется —  проводить домой. Душегуб, как есть душегуб!    

— И  больше вы ничего не видели и не слыхали?    

— Говорят  же вам, что он меня спать отправил! Вот он идет!    

— Нет,  нет, он еще на крыльце. Послушайте, Эффери, вы сказали, что они все шепчутся и  сговариваются — о чем же?    

— Откуда  мне знать? Не спрашивайте вы меня, Артур! Оставьте меня!    

— Но,  милая Эффери, я должен проникнуть в эту тайну вопреки моей матери и вашему  мужу, иначе быть беде!    

— Не  спрашивайте меня ни о чем, — повторила Эффери. — Меня совсем замучили  сны. Уходите, уходите!    

— Я  уже слышал это от вас однажды, — сказал Артур. — Этими самыми словами  вы в тот вечер ответили на мой вопрос, что у вас тут происходит? Объясните же  мне, что это за сны такие?    

— Ничего  я вам не стану объяснять. Оставьте меня! Будь вы тут один, и то не стала бы; а  уж при вашей старой зазнобе и подавно.    

Напрасны  были все уговоры Артура и заверения Флоры. Эффери ничего не желала слушать и,  дрожа всем телом, рвалась из чулана.    

— Лучше  я Иеремию позову, чем скажу хоть единое слово. Сейчас же позову, если вы еще будете  приставать ко мне. А покуда еще не позвала, вот вам мой последний сказ, Артур.  Если когда-нибудь вы захотите взять верх над ними, над умниками (давно бы пора,  я вам это еще тогда говорила, когда вы только вернулись — ведь вас за эти годы  не запугали до смерти, как меня) — сделайте это так, чтобы я видела, и тогда  можете сказать мне: «Эффери, расскажи свои сны!» Может быть, тогда я и  расскажу!    

Стук  затворяемой двери не дал Артуру ответить. Все трое поспешили вернуться туда,  где Иеремия оставил их; и Кленнэм, выйдя навстречу старику, сказал, что  нечаянно загасил свечку. Мистер Флинтвинч посмотрел, как он вновь зажигает ее  от лампы в сенях, и ни словом не обмолвился о том, с кем он так долго беседовал  на крыльце. Быть может, разговор был неприятный, и он теперь искал, на чем бы  сорвать досаду, но так или иначе, зрелище Эффери с передником на голове привело  его в неописуемую ярость; подскочив к ней, он ухватил двумя пальцами ее  торчавший под передником нос и крутнул с такой силой, словно хотел вовсе  открутить.    

Продолжая  свой обход по настоянию Флоры, которая становилась все тяжелее и тяжелее, они  попали в ту комнату под самой крышей, что когда-то служила Артуру спальней.  Мысли Артура были заняты совсем другим; и все же многое врезалось ему в память  (как он поздней имел случай убедиться): спертый, застоявшийся воздух в комнатах  верхнего этажа; отпечатки их ног на полу, покрытом густым слоем пыли; и как  одна из дверей долго не открывалась, и миссис Эффери в страхе уверяла, что  кто-то держит ее изнутри, да так и осталась при своем убеждении, хотя все  поиски «кого-то» ни к чему не привели. Когда, наконец, они вернулись в комнату  больной, Патриарх стоял у камина и слушал миссис Кленнэм, которая, заслонясь от  огня рукой в митенке, говорила ему что-то вполголоса; он встретил их  несколькими простыми словами, но его голубые глаза, отполированный череп и шелковистые  кудри придали этим словам величайшее глубокомыслие и пронизали их пафосом любви  к ближнему.    

— Так  вы, стало быть, осматривали дом, осматривали дом, — дом — осматривали дом!    

И эта  фраза, ничем не замечательная сама по себе, в его устах становилась истинным  перлом мудрости и красноречия, так что хотелось оправить ее в рамку и повесить  над своим изголовьем.    

 Глава XXIV    

Вечер долгого дня    

     

Великий  Мердл, краса и гордость нации, продолжал свой триумфальный путь. Уже для всех  стало ясно, что человек, облагодетельствовавший общество, выкачав из него  столько денег, не может долее оставаться в рядах среднего сословия. Утверждали,  что ему сулят баронетство, поговаривали даже о звании пэра. Упорно держался  слух, будто он не пожелал украсить свое золотое чело бароиетской короной, будто  откровенно дал понять лорду Децимусу, что баронета ему мало, будто так прямо и  сказал: «Нет; либо пэр, либо просто Мердл». Если верить тому же слуху,  последнее обстоятельство заставило лорда Децимуса погрузиться в трясину  сомнений чуть не до самого своего аристократического подбородка. Ибо Полипы, образуя  в мироздании замкнутую систему, были твердо убеждены, что такая честь подобает  только им, и если какой-нибудь полководец, моряк или законоблюститель  удостаивался титула, они смотрели на него как на непрошеного гостя, которого  скрепя сердце пришлось впустить в семейную резиденцию, но за которым тотчас же  снова захлопывалась дверь. Лорд Децимус и сам разделял этот наследственный  предрассудок, но его затруднения (твердила неугомонная молва) усугублялись еще  тем, что указанной чести давно уже домогалось несколько Полипов, и великий муж  являлся для них нежелательным и грозным конкурентом. Словом, слухов, справедливых  или ложных, ходило множество; и лорд Децимус, занятый или якобы занятый  поисками достойного разрешения задачи, сам давал им пищу, когда у всех на  глазах со слоновьей грацией подхватывал мистера Мердла хоботом и пускался в  джунгли трескучих фраз о Колоссальной предприимчивости, Благосостоянии нации,  Кредите, Капитале, Процветании и прочее и прочее.    

Время  тихо размахивало своей древней косой, и вот уже три месяца пролетело с того  дня, когда на Иностранном кладбище в Риме опустили в одну могилу двух  братьев-англичан. Мистер и миссис Спарклер успели переселиться в собственное  гнездышко — небольшой особняк в полипьем духе, весь пропахший конюшней и  позавчерашним супом, образец всех возможных неудобств, который, однако же,  стоил неслыханных денег по причине своего местонахождения в центре обитаемого  мира. Обретя, наконец, это завидное пристанище (для многих и в самом деле  служившее предметом зависти), миссис Спарклер собралась было немедленно  приступить к сокрушению Бюста, но начало военных действий пришлось отложить в  связи с прибытием из Италии курьера, привезшего скорбную весть. Миссис Спарклер,  отнюдь не бесчувственная от природы, встретила эту весть бурным приступом горя,  продолжавшимся целых двенадцать часов, после чего оправилась и занялась своим  трауром, который требовал неукоснительного внимания, чтобы, упаси боже, не  оказаться менее элегантным, чем у миссис Мердл. Курьер же, согласно светской  хронике повергнув в печаль не одно благородное семейство, уехал обратно в Рим.    

Мистер и  миссис Спарклер только что отобедали под сенью своей печали, и миссис Спарклер  полулежала в гостиной на диване. Был жаркий летний воскресный вечер. Пристанищу  в центре обитаемого мира всегда недоставало воздуху, словно оно страдало  хроническим насморком, но в этот вечер там просто нечем было дышать. Колокола  ближних церквей уже перестали врезываться в нестройный уличный шум, и церковные  окна в серой сумеречной мгле из желтых сделались черными; свет в них погас, и  жизнь замерла. Миссис Спарклер, лежа на диване, могла смотреть в раскрытое  окно, где над ящиками с резедой и другими цветами виднелась стена противоположного  дома, но это зрелище надоело ей. Миссис Спарклер могла смотреть в другое окно,  за которым был виден ее муж, стоявший на балконе, но и это зрелище надоело ей.  Миссис Спарклер могла созерцать собственную фигуру в изящном траурном наряде,  но даже и это зрелище надоело ей — хотя, разумеется, меньше, чем другие два.    

— Точно  в колодце лежишь, — сказала миссис Спарклер, раздраженно меняя  позу. — Господи, Эдмунд, скажи хоть что-нибудь, если тебе есть что  сказать!    

Мистер  Спарклер мог бы ответить, не погрешив против истины: «Жизнь моя, мне нечего сказать».  Но, не додумавшись до такого ответа, он удовольствовался тем, что вернулся с  балкона в комнату и стал перед диваном жены.    

— Ах,  боже мой, Эдмунд! — воскликнула миссис Спарклер, раздражаясь еще  сильней. — Ты сейчас втянешь эту резеду в нос. Перестань!    

Мистер  Спарклер, мысли которого находились далеко — от его головы во всяком  случае, — держал в руке веточку резеды и так энергично нюхал ее, что  указанная опасность, пожалуй, не была преувеличена. Смущенно улыбнувшись, он  сказал: «Виноват, душа моя!» — и выбросил резеду в окно.    

— Не  стой тут, ради бога, у меня от этого голова болит, — снова начала миссис  Спарклер через минуту. В этой полутьме ты возвышаешься, точно башня какая-то.  Сядь, сделай милость.    

— Сейчас,  душа моя, — сказал мистер Спарклер и покорно придвинул себе стул.    

— Если  бы я не знала, что самый долгий день в году уже миновал, — сказала Фанни,  отчаянно зевая, — я подумала бы, что это именно сегодня. За всю жизнь не  запомню такого бесконечного дня.    

— Это  твой веер, любовь моя? — спросил мистер Спарклер, поднимая с полу  упомянутый предмет.    

— Эдмунд, —  в изнеможении отозвалась его супруга, — умоляю тебя, не задавай глупых вопросов.  Чей же здесь еще может быть веер?    

— Да  я так и думал, что он твой, — сказал мистер Спарклер.    

— Зачем  же было спрашивать? — возразила Фаинн. Минуту спустя она повернулась на  диване и воскликнула: — Господи боже мой, неужели этот день никогда не  кончится! — Еще минуту спустя она встала, прошлась по комнате и вернулась  на прежнее место.    

— Душа  моя, — сказал мистер Спарклер, осененный неожиданной догадкой, — ты,  кажется, немножко не в духе.    

— Немножко  не в духе! — повторила его супруга. — Молчи уж лучше!    

— Мое  сокровище, — заметил мистер Спарклер, — не понюхать ли тебе  туалетного уксусу? Родительница в таких случаях всегда нюхает туалетный уксус,  и ей очень помогает. А она, ты сама знаешь, замечательная женщина, без всяких  там…    

— Милосердный  боже! — вскричала Фанни, снова срываясь с дивана. — Это свыше моих  сил! Нет, решительно такого невыносимого дня еще никогда не бывало!    

Мистер  Спарклер не без опаски поглядывал, как она мечется по комнате, швыряя что ни подвернется  под руку. Выглянув поочередно во все три окна и ничего не увидев на темной уже  улице, она вернулась к дивану и бросилась на подушки.    

— Поди  сюда, Эдмунд! Поближе: я буду ударять тебя веером, чтобы ты лучше усвоил то,  что я собираюсь сказать. Так, достаточно. Ближе не нужно. Фу, до чего же ты  огромный!    

Мистер  Спарклер покорно признал это обстоятельство, но отважился заметить, что не  виноват, и добавил, что «наши» (кто такие «наши», осталось невыясненным) всегда  звали его Квинбус-Флестрин-младший или Человечек-Гора[124].    

— Ты  мне этого раньше не говорил. — пожаловалась Фанни.    

— Душа  моя, — отвечал мистер Спарклер, не на шутку польщенный, — я бы  непременно сказал, если б догадался, что тебе это интересно.    

— Ну  хорошо, хорошо, а теперь замолчи, ради бога, — сказала Фанни. —  Говорить буду я, а ты слушай. Эдмунд, мы слишком много времени проводим одни.  Так дальше продолжаться не может. Необходимо принять меры, чтобы впредь у меня  не повторялись такие приступы тоски, как сегодня.    

— Душа  моя, — отвечал мистер Спарклер, — всем известно, что ты —  замечательная женщина, и без всяких там…    

— Милосердный  боже!!! — закричала Фанни, вскочив с дивана и тотчас же снова кидаясь на  диван.    

Мистер  Спарклер был так потрясен этим бурным проявлением чувств, что прошло несколько  минут, прежде чем он обрел способность пояснить свою мысль.    

— Я  только хотел сказать, душа моя: всем известно, что ты создана, чтобы блистать в  обществе.    

— Создана,  чтобы блистать в обществе! — со злостью подхватила Фанни. — Вот  именно! И что же происходит? Только что я собралась вновь начать выезжать после  смерти бедного папы и бедного дяди — хотя не стану лукавить, для дяди это был счастливый  выход; если уж ты непрезентабелен, так лучше умри…    

— Ты  это не обо мне, радость моя? — осторожно осведомился мистер Спарклер.    

— Эдмунд,  Эдмунд, ты святого выведешь из терпения! Разве не ясно, что я говорю о бедном  дяде?    

— Ты  так выразительно поглядела на меня, моя кошечка, что мне стало немного не по  себе, — сказал мистер Спарклер. — Мерси, мой ангел.    

— Теперь  я из-за тебя забыла, что хотела сказать, — заметила Фанни, безнадежно  махнув веером. — Пойду лучше спать.    

— Нет,  нет, не уходи, любовь моя, — взмолился мистер Спарклер. — Ты подумай,  может быть, вспомнишь.    

Фанни  думала довольно долго — откинувшись на спинку дивана, закрыв глаза и подняв  брови с таким выражением, будто дела мирские ее более не волнуют. Потом вдруг  открыла глаза и как ни в чем не бывало продолжала резким, отрывистым тоном:    

— Что  же происходит, я спрашиваю? Что происходит? В то время, когда я могла бы  блистать в обществе, когда мне особенно хотелось бы, в силу некоторых важных  причин, блистать в обществе, в это самое время я оказываюсь в положении,  которое отнимает у меня возможность бывать в обществе! Право, это уж слишком!    

— Душа  моя, — сказал мистер Спарклер, — но разве в твоем положении  обязательно сидеть дома?    

— Эдмунд,  ты просто нелепое существо! — с негодованием воскликнула Фанни. —  Неужели ты думаешь, что женщина в расцвете лет и не лишенная привлекательности  допустит, чтобы в такое время ее фигуру сравнивали с фигурой другой женщины,  уступающей ей во всем прочем? Если ты так думаешь, Эдмунд, — твоя глупость  поистине безгранична!    

Мистер  Спарклер заикнулся было, что ее положение «не очень заметно».    

— Ах,  не очень заметно! — повторила Фанни с неизмеримым презрением.    

— Пока, —  добавил мистер Спарклер.    

Оставив  без внимания эту жалкую поправку, миссис Спарклер с горечью объявила, что это,  право, уж слишком и что тут поневоле захочешь умереть.    

— Впрочем, —  сказала она после паузы, несколько приглушив в себе чувство личной  обиды, — хоть это и возмутительно и жестоко, а приходится, видно,  смириться.    

— Тем  более что тут нет ничего неожиданного, — вставил мистер Спарклер.    

— Эдмунд, —  возразила его супруга, — если ты не можешь придумать себе другой забавы,  кроме как оскорблять женщину, удостоившую тебя чести быть ее мужем — оскорблять  в тяжелую для нее минуту, — пожалуй, лучше тебе идти спать.    

Мистер  Спарклер крайне огорчился брошенным ему упреком и от всей души стал вымаливать  прощения. Прощение было дано; но за ним последовал приказ пересесть на другой  конец дивана, поближе к окну, и не раскрывать больше рта.    

— Так  вот, Эдмунд, — миссис Спарклер вытянула руку на всю длину и коснулась  супруга веером. — Вот что я собиралась сказать, когда ты по своей привычке  перебил меня какими-то дурацкими рассуждениями: мы должны поменьше оставаться  вдвоем, и потому, когда обстоятельства запретят мне выезжать в свет, нужно,  чтобы у нас постоянно кто-то бывал, так как еще одного такого дня я не выдержу.    

Мистер  Спарклер коротко, но решительно одобрил этот план: главное, хорошо, что без  всяких там фиглей-миглей.    

— Кроме  того, — добавил он, — ведь скоро приезжает твоя сестра.    

— Да,  моя дорогая, милая Эми! — воскликнула миссис Спарклер с радостным  вздохом. — Бесценная моя сестренка! Но, Эдмунд, это еще не разрешение  вопроса.    

Мистер  Спарклер хотел произнести «Нет?» с вопросительной интонацией. Но вовремя учуял опасность  и произнес с утвердительной:    

— Нет!  Разумеется, это не разрешение вопроса.    

— Ни  в какой степени, Эдмунд. Прежде всего наша милая девочка такая тихая и  скромная, что оценить ее можно только по контрасту; нужно, чтобы вокруг была  жизнь, было движение — вот тогда ее несравненные достоинства заиграют во всем  блеске. А кроме того, ей ведь тоже не мешает встряхнуться.    

— Точно, —  подтвердил мистер Спарклер. — Встряхнуться.    

— Опять,  Эдмунд? Что за отвратительная манера перебивать другого, когда самому решительно  нечего сказать! Надо тебя отучить от этого. Да, так я об Эми — бедная девочка  до того была привязана к бедному папе, воображаю, как она горевала, как  оплакивала эту потерю. Я это знаю по себе. Для меня это был жестокий удар. Но  для Эми он, верно, был еще более жестоким — ведь она никогда не расставалась с  папой и была при нем до последней минуты, не то что я, бедная.    

Тут  Фанни остановилась, чтобы немножко всплакнуть, приговаривая: — Милый, дорогой  папа! Такой благородный, такой джентльмен! Полная противоположность бедному  дяде.    

— Конечно  же, моей бедной маленькой мышке необходимо встряхнуться после всех этих тяжелых  переживаний, — продолжала Фанни. — Ведь ей еще пришлось ухаживать за  больным Эдвардом, который и сейчас нездоров, и неизвестно, сколько еще  проболеет — что очень некстати, так как из-за его болезни задерживается  приведение в порядок дел бедного папы. Счастье еще, что все его бумаги хранятся  у его поверенных в том виде, как он их оставил в свой последний приезд в  Англию; и все запечатано и заперто, так что можно ждать, когда Эдвард, который  сейчас в Сицилии, окончательно выздоровеет и сможет приехать для утверждения в  правах наследства, или ввода во владение, или что там еще полагается.    

— С  такой сиделкой он быстро поправится, — отважился намекнуть мистер  Спарклер.    

— Как  ни странно, на этот раз я готова с тобой согласиться, — сказала супруга,  искоса скользнув по нем томным взглядом (до сих пор ее речь была как бы  обращена к мебели). — Готова даже повторить твои слова: с такой сиделкой  он быстро поправится. Человеку с живым складом ума моя дорогая сестренка может  подчас показаться скучноватой; но как сиделка она незаменима. Душенька Эми!    

Мистер  Спарклер, ободренный успехом, заметил, что Эдварда, видно, не на шутку  скрутило.    

— Если  «скрутило» означает, что человек заболел, — возразила миссис  Спарклер, — твое замечание справедливо, Эдмунд. Если же нет, могу только  выразить свое удивление по поводу жаргона, на котором ты считаешь уместным со  мной изъясняться. Что Эдвард простудился, то ли когда день и ночь без передышки  мчался в Рим — и все равно не застал бедного папу в живых, — то ли при  других неблагоприятных обстоятельствах, это бесспорно, если только ты это имел  в виду. Равно как и то, что беспорядочная жизнь, которую он ведет, сделала его  особенно восприимчивым к болезни.    

Мистер  Спарклер вспомнил, к случаю, что вот так же в Вест-Индии кое-кто из наших  подцепил Желтого Джека[125].  Но миссис Спарклер тотчас же закрыла глаза, явно не желая ничего знать о  Вест-Индии, о наших и о Желтом Джеке.    

— Итак, —  продолжала она, снова открыв глаза после небольшой паузы, — Эми необходимо  встряхнуться и отдохнуть после многодневных волнений и забот. Кроме того,  полезно будет отвлечь ее от одной злосчастной склонности, которую она таит в  своем сердце, но которая мне очень хорошо известна. Не допытывайся, что это за  склонность, Эдмунд, я тебе все равно не скажу.    

— А  я и не допытываюсь, душа моя, — сказал мистер Спарклер.    

— Словом,  я должна буду заняться моей дорогой сестренкой, — продолжала миссис  Спарклер. — Скорей бы уж она приезжала, радость моя ненаглядная! А что  касается устройства папиных дел, то в этом вопросе у меня вполне бескорыстный  интерес. Бедный папа был так щедр, когда я выходила замуж, что теперь я многого  не ожидаю. Только бы не оказалось, что он по завещанию оставил что-то миссис  Дженерал, больше мне ничего не нужно. Ах, милый папа, милый папа!    

Она было  снова расплакалась, но миссис Дженерал действовала на нее лучше успокоительных  капель. Звука этого имени оказалось достаточно, чтобы ее слезы высохли сами  собой.    

— Одно  обстоятельство служит мне утешением, — сказала она, — и убеждает  меня, что Эдвард не утратил способности разумно мыслить и разумно действовать —  во всяком случае до самой кончины дорогого папы. Он немедля учинил расчет  миссис Дженерал и выпроводил ее вон. Молодец! Я многое готова ему простить за  то, что он с такой распорядительностью поступил именно так, как поступила бы я  сама.    

Миссис  Спарклер еще продолжала радоваться вслух, как вдруг снизу донесся стук дверного  молотка — очень странный стук, такой тихий, словно стучавший хотел избежать  шума и не привлекать внимания, и такой продолжительный, словно он увлекся  своими мыслями и забыл остановиться.    

— Это  что еще? — сказал мистер Спарклер. — Кто там стучит?    

— Не  может быть, чтобы это были Эми и Эдвард, — сказала миссис Спарклер. —  Без предупреждения, пешком? Выйди на балкон и посмотри.    

На улице  уже зажглись фонари, и теперь там было светлей, чем в комнате. Голова мистера  Спарклера, свесившаяся над перилами балкона, выглядела такой большой и тяжелой,  что казалось, вот-вот перетянет, и он свалится вниз, прямо на неизвестного  посетителя.    

— Какой-то  тип, один, — сказал мистер Спарклер. — А кто, не пойму. Хотя —  постой, постой!    

Сообразив  что-то задним числом, он снова перегнулся через перила. Как только дверь внизу  хлопнула, он воротился в комнату и сообщил жене, что «вроде бы признал колпак  старика». Он не ошибся: минутой позже было доложено о приходе гостя, и на  пороге появился мистер Мердл собственной персоной, с упомянутым колпаком в  руке.    

— Свечей! —  приказала миссис Спарклер, извинившись, что в гостиной темно.    

— Мне  это не мешает, — сказал мистер Мердл.    

Когда  принесли свечи, обнаружилось, что мистер Мердл стоит в углу у двери и задумчиво  дергает себя за губу.    

— Решил  заглянуть к вам мимоходом, — сказал он. — У меня теперь особенно  много дел; но я вышел пройтись и решил мимоходом заглянуть к вам.    

Так как  он был во фраке, Фанни спросила, где он обедал.    

— Собственно  говоря, — отвечал мистер Мердл, — я нигде не обедал.    

— Как,  совсем не обедали? — удивилась Фанни.    

— Да  — кажется, нет, — сказал мистер Мердл.    

Прежде  чем ответить, он провел рукой по своему желтоватому лбу, словно припоминая.  Последовало приглашение закусить.    

— Нет,  благодарю вас, — сказал мистер Мердл, — мне не хочется есть. Я должен  был обедать в гостях вместе с миссис Мердл. Но так как мне совершенно не  хотелось есть, я в последнюю минуту передумал, и миссис Мердл уехала одна, а я  решил лучше пройтись.    

— Может  быть, чаю или кофе? — Нет, благодарю вас, — сказал мистер  Мердл. — Я заходил в клуб и выпил бутылку вина.    

Только  теперь мистер Мердл уселся на предложенный ему Эдмундом Спарклером стул — до  сих пор он тихонечко подталкивал его перед собой, точно неопытный конькобежец,  не решающийся остаться на льду без опоры. Цилиндр свой он поставил на другое  кресло и, заглянув в него с таким видом, как будто он был по меньшей мере  двадцати футов глубиной, повторил еще раз:    

— Решил  вот мимоходом заглянуть к вам.    

— Очень  лестно для нас, — отозвалась Фанни. — Тем более что вы, я знаю, не  охотник до визитов.    

— Н-нет, —  сказал мистер Мердл, успевший надеть себе наручники под обшлагами. — Я не  охотник до визитов.    

— У  вас для этого просто времени нет, — сказала Фанни. — Но знаете ли,  мистер Мердл, когда человек, так много трудящийся, теряет аппетит, это очень  плохо. Вы должны обратить на это серьезное внимание. Так и заболеть недолго.    

— Но  я здоров, — возразил мистер Мердл, немного подумав. — Я вполне  здоров. Я совершенно здоров. Здоровей и быть нельзя.    

И  величайший человек нашего времени снова умолк, подтверждая распространенное  мнение, что истинно великие люди не любят и не умеют говорить о себе. Миссис  Спарклер уже задавалась вопросом, долго ли величайший человек нашего времени  намерен у них просидеть.    

— Как  раз перед вашим приходом, сэр, мы говорили о бедном папе.    

— Да?  Любопытное совпадение, — сказал мистер Мердл.    

Фанни не  усмотрела никакого совпадения, но сочла себя обязанной поддержать разговор.    

— Я  только что сказала Эдмунду, что из-за болезни моего брата пришлось отложить  приведение в порядок папиных дел.    

— Да, —  сказал мистер Мердл, — да. Пришлось отложить.    

— Правда,  от этого ничего не изменится, — сказала Фанни.    

— Нет, —  признал мистер Мердл, внимательно изучил ту часть лепного карниза, которая была  доступна обозрению, — от этого ничего не изменится.    

— Меня  беспокоит только одно, — сказала Фанни, — как бы миссис Дженерал не  получила что-нибудь.    

— Она  ничего не получит, — сказал мистер Мердл.    

Фанни  его слова как маслом по сердцу помазали. Мистер Мердл еще раз пристально  вгляделся в глубину своего цилиндра, словно заприметив что-то на самом дне,  потом погладил себя по макушке и с натугой вымолвил в подкрепление сказанного:    

— Нет,  нет. Ни в коем случае. И думать нечего.    

Тема  явно была исчерпана, и ораторские ресурсы мистера Мердла тоже; поддерживая  разговор, Фанни высказала предположение, что он, вероятно, зайдет за миссис  Мердл, чтобы вернуться домой в карете вместе с ней.    

— Нет, —  сказал мистер Мердл, — я выберу самый короткий путь, а миссис  Мердл, — он внимательно разглядывал свои ладони, словно собираясь  предсказывать собственную судьбу, — миссис Мердл пусть сама думает о себе.  Полагаю, что она не растеряется.    

— Я  тоже так полагаю, — заметила Фанни.    

Последовала  длительная пауза, во время которой миссис Спарклер снова откинулась на спинку  дивана, закрыла глаза и приподняла брови с выражением полной отрешенности от  мирской суеты.    

— Да, —  сказал мистер Мердл. — Ну, не буду больше отнимать время у вас и у себя.  Просто я, знаете ли, решил заглянуть мимоходом.    

— Очень  любезно с вашей стороны, — сказала Фанни.    

— Так  я пойду, — сказал мистер Мердл, вставая. — Кстати, не одолжите ли вы  мне перочинный ножичек?    

Забавно,  с улыбкой заметила Фанни, что такой деловой человек, как мистер Мердл,  обращается с этой просьбой к ней, для которой написать коротенькую записку и то  наказание. — В самом деле забавно, — согласился мистер Мердл, —  но мне нужен перочинный ножичек, а среди ваших свадебных подарков были,  помнится, несколько ящичков со всякими ножницами и тому подобными вещами.  Завтра вы получите свой ножик обратно.    

— Эдмунд, —  сказала миссис Спарклер, — подойди к моему столику (только, ради бога, ничего  не разбей, я ведь знаю, какой ты неловкий), открой перламутровую шкатулку и  достань для мистера Мердла перламутровый перочинный ножик.    

— Весьма  признателен, — сказал мистер Мердл, — но не найдется ли у вас с  темным черенком, я бы предпочел с темным черенком.    

— С  черепаховым?    

— Весьма  признателен, — сказал мистер Мердл. — Да, я бы предпочел с  черепаховым.    

Эдмунд  получил распоряжение открыть черепаховую шкатулку и достать для мистера Мердла  черепаховый ножик. Когда он это исполнил, его супруга, мило улыбаясь, сказала  величайшему человеку нашего времени:    

— Если  вы его замараете чернилами, я уж вас так и быть прощу.    

— Постараюсь  не замарать его чернилами, — сказал мистер Мердл.    

Знатный  гость протянул свой обшлаг, и рука миссис Спарклер на миг исчезла к нем вся, до  браслета включительно. Куда девалась при этом его собственная рука, неизвестно;  только миссис Спарклер не ощутила ее прикосновения, словно прощалась с  каким-нибудь доблестным ветераном из инвалидного дома в Челси или Гринвиче..    

Укрепившись  в своем мнении, что истекший день был самым долгим и самым нестерпимым в ее жизни  и что вряд ли есть на свете еще одна не лишенная привлекательности женщина,  которую бы так донимали тупицы и дураки, Фанни после ухода гостя вышла на  балкон подышать свежим воздухом. Слезы досады стояли у нее в глазах, и от этого  знаменитый мистер Мердл, удаляясь от дома, плясал, извивался и дергался из  стороны в сторону, словно в него вселился добрый десяток чертей.    

 Глава XXV    

Мажордом подает в  отставку    

     

Обед, на  который не поехал мистер Мердл, давал знаменитый Врач. Цвет Адвокатуры присутствовал  на этом обеде и блистал остроумием. Фердинанд Полип присутствовал тоже и пленял  всех любезностью. Немного нашлось бы путей в человеческой жизни, сокрытых от  Врача, и ему доводилось бывать в таких темных закоулках, куда даже Столп Церкви  заглядывал не часто. У него было изрядное число поклонниц среди дам высшего  лондонского света (я просто без ума от нашего доктора, душенька, он так мил,  так обходителен); но любая из них в ужасе отшатнулась бы от него, если бы  знала, что за картины еще недавно представлялись взору этого степенного,  сдержанного человека, над чьими изголовьями склонялся он, какие пороги  переступал. Но Врач был не любитель трубить о себе и не охотник до того, чтобы  о нем трубили другие. Много странного приходилось ему видеть и слышать, велики  были нравственные противоречия, среди которых текла его жизнь; но ничто не могло  нарушить его сострадания к людям, и для него, как и для Великого Исцелителя  всяческих недугов, все были равны. Подобно дождю, не делал он разницы между  праведными и неправедными и по мере сил своих творил добро, не вещая о том с  церковных амвонов и не крича на уличных перекрестках.    

Как всякий  человек с большим жизненным опытом, хотя бы и не выставляемым на вид, Врач не  мог не внушать интереса к себе. Даже весьма далекие от его тайн светские щеголи  и щеголихи, из тех, что сошли бы с ума от возмущения (если б было с чего  сходить), предложи он им хоть раз взглянуть на то, что сам видел изо дня в  день, — даже они находили его интересным. От него веяло дыханием истины. А  крупицы истины, равно как и некоторых других не менее редких естественных продуктов,  достаточно, чтобы придать вкус огромному количеству раствора.    

Поэтому,  должно быть, на обедах у Врача общество представало в наименее искусственном  свете. Люди словно говорили себе, быть может сами того не сознавая: «Вот  человек, который знает нас такими, как мы есть; который многих из нас застает  чуть ли не ежедневно без парика, без румян и белил; который слышит наши речи и  наблюдает за выражением наших лиц, когда мы не в силах управлять ни тем, ни другим;  так стоит ли перед ним притворяться, ведь все равно он видит нас насквозь и все  наши ухищрения с ним бесполезны». Вот почему за его круглым столом с людьми  происходила удивительная перемена: они становились почти самими собой.    

Цвет  Адвокатуры привык смотреть на огромное собрание присяжных, именуемое человечеством,  взглядом острым, как бритва; но бритвой не всегда удобно пользоваться, и  простой блестящий скальпель Врача, хотя и не столь острый, во многих случаях  оказывался куда более пригодным. Людская глупость и людская подлость были  изучены Цветом Адвокатуры до тонкости; но о добрых чувствах людей он, навещая  вместе с Врачом его больных, узнал бы за одну неделю больше, чем за семьдесят  лет непрерывных заседаний в Вестминстер-Холле и во всех судебных округах вместе  взятых. У него у самого являлась такая мысль, пожалуй, он даже черпал в ней  утешение (ибо если мир и в самом деле всего лишь большая судебная палата,  остается только пожелать, чтобы скорей наступил день Последнего Суда); и потому  он любил и уважал Врача не меньше, нежели другие.    

Стул  мистера Мердла оставался за столом пустым, подобно стулу Банко[126]; но его присутствие  было бы не более заметно для окружающих, чем присутствие Банко, а потому и его  отсутствия никто особенно не замечал. Цвет Адвокатуры имел обыкновение  подбирать в Вестминстер-Холле обрывки всяких слухов, как, верно, делали бы  вороны, если бы проводили столько времени в этом почтенном учреждении; вот и на  этот раз он явился с целым ворохом соломинок в клюве и разбрасывал их там и  сям, в надежде разузнать, откуда дует ветер на мистера Мердла. Он даже решил  попытать счастья с миссис Мердл, для чего и направился к ней, помахивая  лорнетом и не забывая о рассчитанном на присяжных поклоне.    

— Нам  недавно прощебетала некая птичка, — начал Цвет Адвокатуры (судя по  выражению его лица, это могла быть только сорока), — будто число титулованных  особ в королевстве скоро увеличится.    

— Неужели? —  отозвалась миссис Мердл.    

— Да,  представьте себе, — сказал Цвет Адвокатуры. — Но, может быть, эта  птичка щебетала не только в наши грубые уши, а и в одно прелестное маленькое  ушко тоже? — Он выразительно скосил глаза на ближайшую к нему серьгу  миссис Мердл.    

— Вы  подразумеваете мое? — спросила миссис Мердл.    

— Когда  я говорю о прелестном, я всегда подразумеваю вас.    

— А  я всегда знаю, что вы говорите не то, что думаете, — возразила миссис  Мердл (однако не без удовольствия).    

— О,  жестокая несправедливость! — воскликнул он. — Но как же все-таки  птичка?    

— Я  все новости узнаю последней, — сказала миссис Мердл, замыкаясь в своей  фортеции. — О ком идет речь?    

— Какая  великолепная из вас вышла бы свидетельница! — сказал Цвет  Адвокатуры. — Никакой состав присяжных (разве что подобранный из одних  слепых) не устоял бы против вас, даже если бы вы мялись и путались; но на самом  деле вы справились бы блестяще.    

— Из  чего это следует, чудак вы этакий? — спросила миссис Мердл, смеясь.    

Но он в  ответ лишь лукаво помахал лорнетом между Бюстом и собою, а затем спросил самым  своим умильно вкрадчивым тоном:    

— Как  я должен буду обращаться к изящнейшей и обворожительнейшей из женщин через несколько  недель, а может быть, и дней?    

— А  ваша птичка вам этого не сказала? — возразила миссис Мердл. —  Спросите ее завтра, а при следующей встрече расскажите мне, что она ответила.    

Эта  шутливая перепалка продолжалась еще несколько минут и закончилась не в пользу  Цвета Адвокатуры, которому так и не удалось ничего выведать. Со своей стороны  Врач, выйдя проводить миссис Мердл и помогая ей одеться, заговорил о том же, но  без всяких уверток, прямо и спокойно, как всегда.    

— Могу  я спросить, верно ли то, что говорят о Мердле?    

— Мой  милый доктор, я как раз собиралась задать этот вопрос вам.    

— Мне?  Почему мне?    

— Право  же, мистер Мердл оказывает вам больше доверия, чем кому бы то ни было.    

— Напротив,  я даже как врач никогда не могу от него ничего добиться. До вас, разумеется, дошли  эти слухи?    

— Разумеется,  дошли. Но вы ведь знаете мистера Мердла, знаете, как он неразговорчив и замкнут.  Даю вам слово, мне совершенно неизвестно, есть ли у этих слухов какое-нибудь  основание. Я бы очень хотела, чтобы они подтвердились, не стану отрицать. Да вы  бы мне все равно не поверили.    

— Не  поверил бы.    

— Однако  правда ли это, или неправда, или наполовину правда, я сказать не могу.  Преглупое положение и пренеприятное; но, зная мистера Мердла, вы не должны  удивляться.    

Врач и  не удивлялся; он усадил миссис Мердл в карету и пожелал ей доброй ночи. Потом с  минуту еще постоял в дверях, задумчиво глядя вслед элегантному экипажу. Вскоре  и прочие гости разъехались, и он остался один. Взяв книгу (он был большим  любителем всякого рода чтения и не стыдился этой слабости), он уселся почитать  перед сном.    

Стрелки  настольных часов уже почти сошлись на двенадцати, когда резкий звонок у  парадной двери заставил его невольно взглянуть на циферблат. Скромный в своих  привычках, он уже отпустил прислугу на ночь, и ему пришлось самому пойти  отворить. На пороге стоял человек без сюртука и без шляпы, с рукавами,  засученными до самых плеч. Сперва у врача мелькнула было мысль о драке, тем  более что человек был крайне взволнован и тяжело дышал. Но опрятный вид  незнакомца и аккуратность его не совсем обычного костюма опровергли эту  догадку.    

— Сэр,  я из ванного заведения, что на соседней улице.    

— Что  же ванному заведению нужно от меня?    

— Сделайте  милость, сэр, пойдемте туда со мной. Вот что мы нашли на столе.    

Он подал  ему бумажку, на которой было нацарапано карандашом имя и адрес Врача — ничего  больше. Врач вгляделся в почерк, снова поднял глаза на посетителя, снял шляпу с  вешалки, положил ключ от двери в карман и торопливо последовал за своим  провожатым.    

Весь  персонал заведения был на ногах; одни толпились на крыльце, поджидая Врача,  другие взволнованно бегали по коридорам.    

— Прошу  вас удалить всех, в ком нет надобности, — сказал Врач хозяину и,  повернувшись к своему провожатому, добавил: — А вы, мой друг, показывайте, куда  идти.    

Тот  быстро зашагал по длинному коридору, в который выходил ряд комнаток-номеров. В  конце коридора он остановился, толкнул одну дверь и вошел. Врач вошел вслед за  ним.    

В углу  небольшой комнаты помещалась ванна, из которой совсем недавно спустили воду. В  ней, точно в гробу или в саркофаге, наспех прикрытое простыней, лежало тело  мужчины массивного сложения, с приплюснутой головой и грубыми, вульгарными  чертами лица. Окошко под потолком было открыто, чтобы дать выход наполнявшему  комнату пару; но пар все же оседал тяжелыми каплями на стенах и на неподвижной  фигуре в ванне. В комнате было жарко, мрамор ванны еще хранил тепло; но лицо и  тело лежавшего в ней были холодными и липкими на ощупь. По белому мраморному  дну ванны змеились прожилки зловещего темно-красного цвета. На полочке сбоку  лежала пустая склянка из-под сонных капель, а рядом черепаховый перочинный  ножик, весь в пятнах — но не чернильных.    

«Перерезана  яремная вена — почти мгновенная смерть — около получаса назад». Эти слова  облетели весь дом, отдались во всех коридорах, во всех номерах, когда врач еще  мыл руки, только что отойдя от тела, и такие же темно-красные прожилки, как на  мраморе, змеились в воде, не успев еще окрасить ее в ровный алый цвет.    

На  диване оставалось платье, на столе лежали часы, деньги, бумажник. Врачу  бросился в глаза сложенный листок бумаги, высовывавшийся из бумажника. Он  наклонился над ним, вытянул до половины, сказал спокойно: «Это адресовано мне»,  развернул и прочел.    

Никаких  распоряжений от него не потребовалось. Служащим заведения все порядки были известны.  Дали знать куда следует, и явившиеся на место представители власти, завладев  покойником и его недавним достоянием, принялись делать свое дело без всякой  суеты и беспокойства, как часовщик заводит часы. Врач был рад выйти на свежий  ночной воздух — и даже присел отдышаться на ступеньках соседнего дома: несмотря  на весь его опыт и привычку, у него кружилась голова и стучало в висках.    

Цвет  Адвокатуры жил неподалеку, и, проходя мимо. Врач увидел свет в комнате, где его  друг имел обыкновение допоздна засиживаться за работой. Свет говорил о том, что  он дома и еще не ложился. И в самом деле, неутомимому труженику правосудия  нужно было завтра добиться вердикта, противоречащего всем показаниям, и он был  занят тем, что готовил силки для господ присяжных.    

Стук в  дверь в такой поздний час удивил Цвет Адвокатуры; но он тотчас же вообразил,  что это пришли тайком предупредить его о чьих-то злых кознях против его  кошелька или его особы, а потому поспешил спуститься и отворить. Он только что  облил голову холодной водой, желая прояснить свои мысли, чтобы успешней  запутать мысли присяжных, и расстегнул воротник, чтобы удобней было душить  свидетелей противной стороны. Все это придавало ему какой-то растерянный вид.  Но он еще больше растерялся, когда отворил дверь и увидел перед собой Врача —  человека, которого меньше всего ожидал увидеть.    

— Что  случилось? — воскликнул он.    

— Помните,  вы как-то спрашивали меня, чем болен Мердл.    

— Ну,  спрашивал. Нашли тоже время для воспоминаний!    

— А  я вам сказал, что сам не могу понять.    

— Ну,  сказали. Что же из этого?    

— Так  вот, теперь я понял.    

— Боже  мой! — вскричал Цвет Адвокатуры, схватив его за руку. — Я тоже понял.  Я увидел это на вашем лице.    

Они  вошли в соседнюю комнату, и Врач дал ему прочитать записку мистера Мердла. Он  прочитал ее несколько раз подряд. В записке было всего несколько строк, но  каждая строка стоила самого пристального внимания. Потом Цвет Адвокатуры стал  бурно сокрушаться о том, что сам не сумел разгадать тайну. Один намек,  наводящее слово — и дело было бы у него в руках, — да какое дело!    

Врач  взялся сообщить о случившемся на Харли-стрит. Цвет Адвокатуры почувствовал себя  не в силах вернуться к опутыванию самых просвещенных и достойных присяжных,  когда-либо занимавших эти скамьи; людей, на которых, да будет это известно его  ученому другу, не подействует ни дешевая софистика, ни злоупотребление  профессиональным искусством и ловкостью (так он предполагал начать свою речь),  поэтому он предложил Врачу, что проводит его и дождется на улице, покуда тот  исполнит свою невеселую миссию. Друзья отправились пешком, надеясь, что  прогулка на свежем воздухе поможет им восстановить свое душевное равновесие; и  когда Врач взялся за дверной молоток у подъезда особняка на Харли-стрит, крылья  рассвета уже разогнали ночную мглу.    

Лакей в  ливрее радужных оттенков дожидался хозяина — иначе говоря, крепко спал в кухне,  положив голову на газету между двумя свечами и тем наглядно опровергая  статистику пожаров, возникающих вследствие неосторожности. Не без труда  добудившись этого ревностного служителя, Врач должен был ожидать, покуда он в  свою очередь добудится мажордома. Но вот, наконец, последний вошел в столовую в  фланелевом халате и туфлях, однако же при галстуке, и весь до кончиков пальцев  исполненный своего мажордомского достоинства. Было уже утро. Врач успел растворить  ставни одного из окон и впустить в комнату дневной свет.    

— Нужно  позвать горничную миссис Мердл и сказать ей, чтобы, она разбудила миссис Мердл  и как можно осторожнее подготовила ее к встрече со мной. Я должен сообщить ей  страшную весть.    

Так сказал  мажордому Врач. Мажордом, явившийся со свечой, отдал ее слуге и приказал унести.  Затем он величественно приблизился к окну, созерцая носителя страшной вести  совершенно так же, как не раз созерцал обедающих в этой самой зале.    

— Мистер  Мердл скончался.    

— Я  желал бы с будущего месяца получить расчет, — сказал мажордом.    

— Мистер  Мердл покончил с собой.    

— Сэр, —  сказал мажордом, — это весьма неприятное для меня обстоятельство, так как  оно может отразиться на моей репутации; я желал бы получить расчет сегодня же.    

— Послушайте,  неужели вы не только не взволнованы, но даже не удивлены? — с жаром воскликнул  Врач.    

Мажордом  с обычной невозмутимостью изрек в ответ следующие достопамятные слова:    

— Сэр,  мистер Мердл никогда не был джентльменом, и никакой неджентльменский поступок  мистера Мердла не может меня удивить. Угодно вам, чтобы я отдал какие-нибудь  распоряжения, прежде чем начать свои сборы к отъезду?    

Вернувшись  к ожидавшему его другу, Врач не стал распространяться о своей беседе с миссис  Мердл, а сказал только, что сообщил ей пока не все, но то, что сообщил, она  перенесла довольно стойко. Цвет Адвокатуры не прохлаждался на улице зря: он за  это время измыслил хитроумнейший капкан для уловления всех присяжных разом.  Теперь он мог выкинуть эту заботу из головы и сосредоточиться на происшедшей  катастрофе, и по дороге домой друзья обсуждали эту катастрофу со всех сторон.  Когда они подошли к дому Врача, в ясное утреннее небо уже тянулись первые  редкие дымки и слышны были негромкие голоса первых редких прохожих; и, оглянувшись  на еще сонный огромный город, они сказали себе: о, если бы все те сотни и  тысячи людей, что мирно спят, не подозревая о своем разорении, могли сейчас  слышать их разговор — какой понесся бы к небу страшный вопль, проклинающий  жалкого виновника всех несчастий!    

Весть о  кончине великого Мердла распространилась с поразительной быстротой. Сперва он  умирал поочередно от всех существующих в мире болезней, не считая нескольких  новых, мгновенно изобретенных для данного случая. Он с детства страдал  тщательно скрываемой водянкой; он унаследовал от деда целую каменоломню в  печени; ему в течение восемнадцати лет каждое утро делали операцию; его  важнейшие кровеносные сосуды лопались, как фейерверочные ракеты; у него было  что-то с легкими; у него было что-то с сердцем; у него было что-то с мозгом.  Пятьсот лондонцев, севших в это утро завтракать, понятия не имея ни о чем,  встали из-за стола в твердой уверенности, что слышали собственными ушами, как  знаменитый врач предупреждал мистера Мердла: «Вы в любую минуту можете  угаснуть, как свеча», а мистер Мердл отвечал на это: «Двум смертям не бывать, а  одной не миновать». К одиннадцати часам теория чего-то с мозгом получила  решительный перевес над всеми прочими, а к двенадцати выяснилось окончательно,  что это было: удар.    

Удар  настолько понравился всем и удовлетворил самые взыскательные вкусы, что эта  версия продержалась бы, верно, целый день, если бы в половине десятого Цвет  Адвокатуры не рассказал в суде, как в действительности обстояло дело. По городу  тотчас же пошла новая молва, и к часу дня на всех перекрестках уже шептались о  самоубийстве. Однако Удар вовсе не был побежден; напротив, он приобретал все  большую и большую популярность. Каждый извлекал из Удара свою мораль. Те, кто  пытался разбогатеть и кому это не удалось, говорили: «Вот до чего доводит  погоня за деньгами!» Лентяи и бездельники оборачивали дело по-иному. «Вот что  значит переутомлять себя работой», — говорили они. «Работаешь, работаешь,  работаешь — глядь, и доработался до Удара!» Последнее соображение нашло особенно  горячий отклик среди клерков и младших компаньонов, которым меньше всего  грозила опасность переутомления. Они дружно уверяли, что участь мистера Мердла  послужит им уроком на всю жизнь, и клялись беречь силы, чтобы избежать Удара и  как можно дольше продлить свои дни на радость друзьям и знакомым.    

Но ко  времени открытия биржи об Ударе стали забывать, и с востока, с запада, с  севера, с юга поползли зловещие слухи. Сперва их передавали шепотом, и они не  шли дальше сомнений, так ли уж велико состояние мистера Мердла, как о том  говорили; не отразится ли случившееся на свободном обращении акций; не  приостановит ли чудо-банк платежи, хотя бы временно, на какой-нибудь месяц. Но,  нарастая с каждой минутой, слухи становились все более грозными. Этот человек возник  из ничего; никто не мог объяснить, откуда и как он пришел к своей славе; он  был, в сущности говоря, грубый невежда; он никому не смотрел прямо в глаза;  совершенно непонятно, почему он пользовался доверием стольких людей; своего  капитала у него не было никогда, предприятия его представляли собою чистейшие  авантюры, а расходы были баснословны. С приближением сумерек слухи крепли,  приобретали определенность. Он оставил письмо своему врачу, врач письмо  получил, оно будет предъявлено завтра на дознании и как громом поразит многочисленных  жертв обмана. Тысячи людей всех званий и профессий будут разорены вследствие  его банкротства; старикам, никогда не знавшим нужды, придется оплакивать свое  легковерие в работном доме за неимением другого пристанища; будущее множества  женщин и детей окажется загубленным безжалостной рукой того негодяя. Всякий,  кто пировал за его роскошным столом, узнает, что помогал обездолить  бесчисленные семьи; всякий, кто поклонялся ему, сотворив из денег кумир,  поймет, что лучше уж было просто поклоняться дьяволу. Слухи росли и множились,  находя подтверждение в каждом новом выпуске вечерних газет, голоса, их  подхватывавшие, звучали все громче и к ночи слились в такой оглушительный рев,  что казалось, забравшись на галерею, опоясывающую купол собора св. Павла, можно  услышать, как воздух звенит от проклятий, сочетаемых с тысячекратно повторенным  именем МЕРДЛ.    

Ибо к  этому времени стало уже известно, что недуг покойного мистера Мердла следовало  назвать Мошенничеством и Воровством. Он, предмет всеобщей лести и поклонения,  желанный гость за столом у первых людей в государстве, украшение великосветских  салонов их жен, он, который легко входил в круг самых избранных, обуздывал  аристократическую спесь, торговался за титул с главой Министерства Волокиты, он,  покровитель покровителей, за десять или пятнадцать лет удостоенный больших  почестей, чем за два столетия было оказано в Англии всем мирным радетелям о  народном благе и всем светилам Науки и Искусства, со всеми их творениями, он,  ослепительное чудо нашего времени, новая звезда, указывавшая путь волхвам с  дарами, пока она не закатилась над мраморной ванной, в которой лежала  падаль, — был попросту величайшим Мошенником и Вором, когда-либо  ухитрившимся избегнуть виселицы.    

 Глава XXVI    

Пожиная бурю    

     

Торопливые  шаги и прерывистый храп возвестили о приближении мистера Панкса, и через минуту  последний ворвался в контору Артура Кленнэма. Дознание пришло к концу, письмо  стало достоянием гласности, банк лопнул, прочие соломенные постройки запылали и  обратились в кучу пепла. Прославленный пиратский корабль взлетел на воздух  вместе с целой флотилией различных судов и суденышек, и море было усеяно  следами крушения — там и сям догорали остовы кораблей, взрывались пороховые  бочки, сами собой стреляли пушки, вдребезги разнося друзей и приспешников,  утопающие хватались за обломки снастей, изнемогшие пловцы боролись с волнами, и  вокруг всплывших трупов уже шныряли акулы.    

От  порядка и деловитости, всегда царивших в конторе Кленнэма, не осталось ровно  ничего. Повсюду валялись нераспечатанные письма, неразобранные счета и  документы, а сам хозяин праздно стоял посреди этих знаков иссякшей энергии и  рухнувших надежд, облокотясь на свою конторку и уронив голову на руки.    

Мистер  Панкс, ворвавшись в комнату, при виде его так и замер. В следующее мгновение  локти мистера Панкса уже были на конторке, а голова мистера Панкса уже была  опущена на руки; и несколько минут они оставались так, оба безмолвные и  неподвижные, разделенные лишь конторкою.    

Мистер  Панкс первым поднял голову и заговорил:    

— Это  я вас втянул, мистер Кленнэм. Я виноват. Кляните меня, как хотите. Я себя еще и  не так кляну. Я еще и не того заслуживаю.    

— Ах,  Панкс, Панкс! — отозвался Кленнэм. — Что говорить понапрасну. А я сам  чего заслуживаю?    

— Лучшей  участи, — сказал Панкс.    

— Я, —  продолжал Кленнэм, не слушая его, — я, разоривший своего компаньона!  Панкс, Панкс, ведь я разорил Дойса! Честного, неутомимого труженика, который  всю свою жизнь работал, не зная ни отдыха, ни срока; который испытал столько  горьких неудач, и не поддался им, не очерствел, не разочаровался в жизни;  которого я так любил, так надеялся быть ему добрым и преданным  помощником, — и вот я своими руками разорил его — навлек на него позор и  бесчестье — разорил его, разорил!    

Страдания,  которые ему причиняла эта мысль, были так велики, что Панкс, не будучи в силах  глядеть на столь горестное зрелище, вцепился себе в волосы и стал выдирать их.    

— Браните  же меня! — воскликнул Панкс. — Браните меня, сэр, или я за себя не  ручаюсь! Назовите меня дураком, мерзавцем! Скажите: осел! где была твоя голова?  Скотина! куда тебя понесло? Не стесняйтесь со мною. Обругайте меня как  следует! — Произнося эти слова, мистер Панкс самым жестоким и беспощадным  образом рвал на себе волосы.    

— Если  бы вы не поддались этой злосчастной мании, Панкс, — сказал Кленнэм, больше  с состраданием, нежели с сердцем, — было бы гораздо лучше для вас и  гораздо лучше для меня.    

— Еще,  сэр! — вскричал Панкс, скрежеща зубами в запоздалом раскаянии. — Так,  так, еще!    

— Если  бы вы не занялись этими проклятыми расчетами и не подсчитали все с такой устрашающей  точностью, — простонал Кленнэм, — было бы гораздо лучше для вас,  Панкс, и гораздо лучше для меня.    

— Еще,  сэр! — воскликнул Панкс, отпустив свою шевелюру. — Еще, еще!    

Но  Кленнэм, видя, что отчаяние Панкса понемногу ослабевает, решил этим  ограничиться и только добавил, крепко пожав ему руку:    

— Слепец  вел слепца, Панкс! Слепец вел слепца! Но Дойс, Дойс, Дойс, бедный мой компаньон! —  И он снова упал головой на конторку.    

Панкс,  как прежде, последовал его примеру и, как прежде, первым прервал затянувшуюся  паузу:    

— Я  ни на минуту не прилег, сэр, с тех пор как услышал об этом. Весь город избегал  в надежде хоть что-нибудь вытащить из огня. Где там! Все пропало! Все пошло  прахом!    

— Знаю, —  отвечал Кленнэм. — Слишком хорошо знаю.    

Новая  пауза была заполнена стоном мистера Панкса, шедшим, казалось, из самых глубин  его существа.    

— И  ведь как раз вчера, Панкс, — сказал Артур, — как раз вчера, в  понедельник, я твердо решился продать все и развязаться с этим делом.    

— О  себе я этого сказать не могу, сэр, — отвечал Панкс. — Но удивительно,  от скольких людей я уже слышал, что они собирались продать вчера — не сегодня,  не завтра, и ни в другой любой из трехсот шестидесяти пяти дней, а именно  вчера.    

Его  сопенье и фырканье, всегда производившие комический эффект, на этот раз звучали  трагически, как рыдания, и весь он, грязный, растерзанный, замызганный с головы  до ног, мог сойти за живое воплощение Горя, если бы только грязь позволила  разглядеть его черты.    

— Мистер  Кленнэм, вы вложили в эти акции… все? — Нелегко было ему переступить через  это многоточие, и еще трудней — произнести последнее слово.    

— Все.    

Мистер  Панкс снова вцепился в свою проволочную шевелюру и так рванул, что клочья волос  остались у него в руках. Он посмотрел на них с остервенением и сунул в карман.    

— Я  знаю, как мне быть, — сказал Кленнэм, смахнув две-три слезинки, катившиеся  по его лицу, — и начну действовать сегодня же. Те ничтожные меры, которые  в моих силах принять, должны быть безотлагательно приняты. Я должен спасти  доброе имя моего несчастного компаньона. Себе я не оставлю ничего. Я передам  нашим кредиторам полномочия, которыми так злоупотребил, и буду работать до  конца своих дней, чтобы хотя отчасти возместить ущерб, причиненный моей ошибкой  — или моим преступлением.    

— Неужели  нет никакой возможности выкрутиться, сэр?    

— Никакой  решительно. Где уж тут выкручиваться, Панкс! Чем скорей дело перейдет в другие  руки, тем лучше. На этой неделе настают сроки некоторых платежей, и катастрофа  все равно разразится, даже если я оттяну ее до тех пор, скрыв от других то, что  известно мне самому. Я обдумывал свое решение всю ночь; теперь остается только  исполнить его.    

— Но  вы не можете все сделать сами, — сказал Панкс, весь взмокший, словно пары,  которые он выпускал, тут же сгущались и превращались в влагу. —  Посоветуйтесь с юристом.    

— В  этом вы, пожалуй, правы.    

— Посоветуйтесь  с Рэггом.    

— Ну  что ж, дело тут нехитрое. Он справится не хуже любого.    

— Хотите,  я за ним сбегаю, мистер Кленнэм?    

— Если  вас не затруднит, буду вам очень признателен.    

Мистер  Панкс схватил свою шляпу и на всех парах отбыл по направлению к Пентонвиллу. За  время его отсутствия Артур ни разу не поднял головы и не переменил позы.    

Мистер  Панкс воротился в сопровождении своего друга и поверенного, мистера Рэгга.  Дорогою мистер Рэгг имел немало случаев убедиться, что мистер Панкс пребывает в  сильном душевном смятении, а потому деловой разговор он начал с того, что  предложил последнему убраться вон. Мистер Панкс, обмякший, подавленный,  безропотно повиновался.    

— Он  мне напоминает мою дочь, сэр, в ту пору, когда мы с ней начинали дело Рэгг  против Боукинса о нарушении обещания жениться, — сказал мистер  Рэгг. — Все это чересчур его волнует, сэр. — Он находится в  расстроенных чувствах. В нашей профессии, сэр, расстроенные чувства ни к  чему. — Стягивая перчатки и кладя их в шляпу, мистер Рэгг мельком глянул  на своего клиента, и от него не укрылась происшедшая в последнем перемена.    

— С  огорчением замечаю, сэр, — сказал он, — что вы также находитесь в  расстроенных чувствах. Напрасно, напрасно, этого нельзя допускать. Случившееся  весьма прискорбно, сэр, но мы не должны склонять голову под ударами судьбы.    

— Если  бы речь шла только о моих деньгах, мистер Рэгг, — сказал Кленнэм, — я  беспокоился бы гораздо меньше.    

— В  самом деле, сэр? — сказал мистер Рэгг, возбужденно потирая руки. — Вы  меня удивляете. Это очень странно, сэр. По моим многочисленным наблюдениям люди  обыкновенно больше всего беспокоятся о своих деньгах. Я знавал нескольких  человек, загубивших немало чужих денег, и они, надо сказать, переносили это  весьма мужественно — весьма мужественно.    

Высказав  эти утешительные соображения, мистер Рэгг взгромоздился на высокий табурет и  приступил к делу.    

— Итак,  с вашего позволения, начнем, мистер Кленнэм. Рассмотрим сложившиеся обстоятельства.  Вопрос, в сущности говоря, ясный. Простой, немудреный, диктуемый здравым  смыслом вопрос; что мы тут можем сделать для себя? Что мы можем сделать для  себя?    

— Ошибаетесь,  мистер Рэгг, вопрос для меня не в этом, — возразил Артур. — Вы с  самого начала становитесь на неверный путь. Мой вопрос вот в чем: что я могу  сделать для своего компаньона? Как я могу возместить причиненный ему ущерб?    

— Знаете,  сэр, боюсь, что вы слишком поддаетесь своим расстроенным чувствам, — внушительно  заметил мистер Рэгг. — Мне не нравится слово «возместить», сэр, разве  только в устах представителя противной стороны. Прошу прощения, но я считаю  свою: долгом предостеречь вас от этой опасной склонности — поддаваться своим  расстроенным чувствам.    

— Мистер  Рэгг, — сказал Кленнэм, набравшись духа и удивляя своего собеседника  неожиданной в столь удрученном состоянии решимостью и упорством, — я вижу,  намеченный мною плац не встречает у вас одобрения. Если это обстоятельство  может помешать вам действовать в желательном для меня духе, я глубоко сожалею,  но мне придется искать себе другого помощника. Должен предупредить вас сразу,  что всякие споры на эту тему бесполезны.    

— Ну  что ж, сэр, — ответствовал мистер Рэгг, пожимая плечами. — Ну что ж.  Раз чьи-то руки должны быть приложены к данному делу, пусть это будут мои руки.  Такого принципа я придерживался в деле Рэгг против Боукинса. Такого принципа я  придерживаюсь и в других делах.    

После  этого Кленнэм изложил мистеру Рэггу сущность принятого им решения. Он объяснил,  что его компаньон — человек исключительной честности и душевной чистоты, и эти  его свойства следует прежде всего принять во внимание и пощадить. Он упомянул о  том, что серьезные дела удерживают сейчас его компаньона за границей, и тем  важней довести до всеобщего сведения, что вся ответственность за допущенные  опрометчивые действия ложится на одного лишь Кленнэма — чтобы даже тень  незаслуженного подозрения не коснулась его компаньона и не помешала успешно  довести до конца порученное ему предприятие. Полностью обелить имя Дэниела  Дойса, объявить во всеуслышание и без всяких оговорок, что он, Артур Кленнэм,  своей единоличной волей и даже вопреки предостережению компаньона, вложил капиталы  фирмы в предприятия, которые оказались аферами и потерпели крах, — вот  единственное, чем он может хотя отчасти искупить свою вину перед Дойсом, если  не перед другими; и вот с чего, следовательно, надлежит начинать. С этой целью  он уже составил текст уведомления, которое намерен разослать в печатном виде  всем имеющим дела с фирмой Дойс и Кленнэм, а кроме того, поместить в газетах.  Кроме этой меры (описание коей мистер Рэгг выслушал, гримасничая самым ужасным  образом и ерзая на месте, словно у него были судороги в ногах), он обратится ко  всем кредиторам с письмом, в котором торжественно подтвердит непричастность  своего компаньона к случившемуся, известит их, что фирма прекращает операции  впредь до выяснения всех предъявляемых претензий, и смиренно выразит свою  готовность положиться на их волю. Если, приняв в расчет невиновность его  компаньона, кредиторы пойдут на такое соглашение, которое позволит фирме  оправиться от удара и на приемлемых началах возобновить свою деятельность, он  откажется от своей доли в предприятии в пользу Дойса в виде некоторого  денежного возмещения понесенных по его вине убытков (единственного, которое он  может сейчас предложить), — и только будет просить, чтобы тот оставил его  у себя на положении служащего, получающего самое скромное жалованье.    

Мистер  Рэгг ясно видел, что Кленнэм от принятого решения не отступится, но гримасы так  дергали его лицо, а судороги так сводили ноги, что он все же не мог не  высказаться, хотя бы для собственного облегчения.    

— Я  с вами не спорю, сэр, — сказал он, — и ни против чего не возражаю. Я  буду действовать, как вы желаете, сэр, но остаюсь при особом мнении. — И  мистер Рэгг пустился в довольно пространную аргументацию своего особого  мнения. — Во-первых, — сказал он, — весь город, можно даже  сказать, вся страна еще неистовствует после совершившегося разоблачения и  готова обрушить свою ярость на пострадавших — те, кто не попался на удочку,  будут обливать их презрением за то, что они не оказались столь же предусмотрительными,  а те, кто попался, сумеют найти себе извинения и оправдания, отказывая в этом  своим товарищам по несчастью; не говоря уже о том, что каждая отдельная жертва  станет с возмущением уверять себя, что никогда бы не поддалась на обман, если б  ее не увлекли своим примером другие. Во-вторых, подобное заявление, сделанное в  подобный момент, вызовет целую бурю негодования против Кленнэма, а при таких  обстоятельствах трудно рассчитывать на снисходительность кредиторов, или хотя  бы на их единодушие; он только сделает себя единственной мишенью для многих  недругов и падет под перекрестным огнем.    

Кленнэм  отвечал, что при всей справедливости высказанных соображений, ни одно из них не  уменьшает и не может уменьшить его решимость снять ответственность со своего  компаньона. А потому он просит мистера Рэгга как можно скорей подготовить все,  что для этого необходимо. И мистер Рэгг принялся за дело; а Кленнэм тем временем  позаботился перевести на счет фирмы весь свой личный небольшой капитал, оставив  себе, кроме книг и платья, лишь немного денег на расходы.    

Уведомление  вышло в свет, и буря забушевала. Тысячи людей жаждали случая сорвать на  ком-нибудь свой гнев — и вот случай представился: нашелся живой человек, сам  пригвоздивший себя к позорному столбу. Если даже люди, совершенно непричастные  к делу, с ожесточением набросились на виновного, чего ж можно было ожидать от  тех, кого его вина ударила по карману? Со всех сторон посыпались письма, полные  упреков и угроз, и мистер Рэгг, который каждый день разбирал и прочитывал эти  письма, спустя неделю сказал своему клиенту, что опасается, как бы кто-нибудь  из кредиторов не добился предписания об аресте.    

— Я  готов нести любую ответственность за свою вину, — возразил Кленнэм. —  Предписание найдет меня здесь.    

На  следующее утро, когда он направлялся в Подворье, миссис Плорниш, видимо  дожидавшаяся его на пороге лавочки, с таинственным видом попросила его  заглянуть в Счастливый Уголок. Он вошел и увидел мистера Рэгга.    

— Я  нарочно перехватил вас по дороге. Не советую вам ходить сегодня в контору,  мистер Кленнэм.    

— А  почему, мистер Рэгг?    

— Насколько  мне известно, есть целых пять предписаний, сэр.    

— Что  ж, чем скорей, тем лучше, — сказал Кленнэм. — Пусть сейчас же и  забирают, если так.    

— Подождите,  подождите, — возразил мистер Рэгг, загораживая ему путь к двери. —  Выслушайте сперва. Забрать вас все равно заберут, насчет этого можно не  сомневаться, но выслушайте сперва, что я вам скажу. В таких делах, как правило,  больше всего суетится и забегает вперед всякая мелкота. Вот и сейчас у меня  есть основания полагать, что речь идет всего лишь о решении Пэлейс-Корт —  какой-то небольшой долг, сущая безделица. Я бы лично не хотел, чтобы меня взяли  по таким пустякам.    

— А  почему?    

— Я  бы лично предпочел, чтобы меня взяли за что-либо покрупнее. Всегда надо  соблюдать приличия. Мне, как нашему поверенному, будет гораздо приятнее, если  вас заберут по предписанию одной из высших судебных инстанций. Это более  солидно.    

— Мистер  Рэгг, — сказал Артур печально, — у меня есть только одно желание:  поскорее с этим покончить. Пойду, и будь что будет.    

— Еще  одно соображение, сэр! — вскричал мистер Рэгг. — Выслушайте еще  только одно соображение. Допустим, то было дело вкуса, но это уже дело разума.  Имейте в виду, если вас заберут по предписанию Пэлейс-Корт, вы попадете в  Маршалси. А что такое Маршалси, вам известно. Дышать нечем. Повернуться негде.  Тогда как, скажем, Кингс-Бенч[127]…  — мистер Рэгг широко повел в воздухе правой рукой, изображая неоглядные  просторы.    

— Из  всех тюрем я предпочел бы именно Маршалси, — сказал Кленнэм.    

— Серьезно,  сэр? Ну что ж, это тоже дело вкуса. В таком случае — пойдемте.    

Он как  будто слегка обиделся, но ненадолго. Им пришлось пройти все Подворье из конца в  конец. Кровоточащие Сердца теперь, после краха, совсем по-другому относились к  Артуру; беда сделала его для них своим, дала ему все права гражданства в  Подворье. Многие выходили поглядеть на него и обменивались сочувственными  замечаниями, вроде: «Эк его подвело, беднягу!» Миссис Плорниш и ее отец  смотрели ему вслед со своего крыльца и сокрушенно качали головами.    

У дверей  конторы не было видно ни души. Но как только они вошли и мистер Рэгг собрался  распечатать первое письмо, за стеклянной перегородкой появился почтенных лет  иудей, похожий на заспиртованный сморчок, — должно быть, он шел за ними  следом.    

— А! —  сказал мистер Рэгг, подняв голову. — Мое почтение! Заходите. Мистер  Кленнэм, это, видимо, и есть джентльмен, о котором я говорил вам.    

Джентльмен  объяснил, что у него имеется к мистеру Кленнэму «маленькое дельце официального  характера» — и показал предписание.    

— Желаете,  чтобы я проводил вас, мистер Кленнэм? — учтиво спросил мистер Рэгг,  потирая руки.    

— Благодарю  вас, я лучше пойду один. Если вас не Затруднит, перешлите мне мое белье и платье. —  Мистер Рэгг заверил, что его это нисколько не затруднит, и они простились.  Кленнэм и его провожатый сошли вниз, сели в первый подвернувшийся экипаж и  вскоре остановились у хорошо знакомых ворот.    

«Да простит  мне господь, — подумал Кленнэм. — не чаял я когда-нибудь сюда попасть  подобным образом».    

Дежурным  у ворот был мистер Чивери, и Юный Джон тоже находился в караульне — то ли отец  только что сменил его, то ли, напротив, он готовился сменить отца. При виде  нового арестанта на лицах обоих отразилось изумление, казалось бы вовсе не  доступное для тюремных сторожей. Чивери-старший смущенно пожал ему руку,  пробормотав при этом: «Первый раз, сэр, не могу сказать по чистой совести, что  я рад вас видеть!» Чивери-младший держался более замкнуто и руки не жал; но его  замешательство было столь очевидно, что не укрылось даже от Кленнэма, как ни  угнетен он был собственными невзгодами. Минуту спустя Джон выскользнул из  караульни и скрылся на тюремном дворе.    

Кленнэм,  хорошо знакомый с местными порядками, знал, что ему придется прождать в караульне  некоторое время, поэтому он уселся в углу и, достав из кармана пачку писем,  притворился углубившимся в чтение. Однако это не помешало ему с глубокой  признательностью заметить, как Чивери-старший старательно ограждает караульню  от лишних посетителей — кому сделает ключом знак не входить, кого попросту  вытолкает локтем — словом, всячески щадит его, Кленнэма, чувства.    

Артур  сидел, потупя взгляд, и картины прошлого чередовались у него в мозгу с мыслями  о настоящем, вытесняя друг друга. Вдруг он почувствовал прикосновение к своему  плечу и, подняв голову, увидел Юного Джона.    

— Теперь  можно идти, — сказал Юный Джон.    

Кленнэм  встал и последовал за ним. Пройдя несколько шагов по тюремному двору, Юный  Джон, обернувшись, заметил Кленнэму:    

— Вам  нужна комната. Я вам подыскал комнату.    

— Сердечно  благодарю.    

Они  свернули в сторону, вошли в знакомый дом, поднялись по знакомой лестнице и  очутились в знакомой комнате. Артур протянул Юному Джону руку. Юный Джон  поглядел на руку, поглядел на Артура — насупился, поперхнулся и сказал:    

— Не  знаю, смогу ли я. Нет, я не могу. Но все равно, я думал, вам будет приятно в  этой комнате, так вот, пожалуйста.    

Кленнэм  был удивлен столь загадочным поведением, но, оставшись один (Юный Джон не стал  задерживаться), он тотчас же забыл об этом под наплывом чувств, которые  пробудила в его израненной душе эта пустая комната, где все напоминало ему  тихую, кроткую девушку, некогда освящавшую ее своим присутствием. И оттого, что  теперь, в грозный час его жизни, он не мог обрести в ней поддержку и утешение,  таким мрачным показалось ему все вокруг и таким безысходным — его одиночество,  что он отвернулся к стене и дал выход своему горю в слезах, повторяя про себя:  «О моя Крошка Доррит!»    

 Глава XXVII    

Уроки Маршалси    

     

День  выдался солнечный, и в тюрьме, под горячим полуденным небом, стояла непривычная  тишина. Артур сел в одинокое кресло, такое же убогое и облезлое, как сиживавшие  в нем должники, и погрузился в свои мысли.    

Он  сейчас испытывал то своеобразное чувство облегчения, которое часто наступает в  первый день тюремной жизни, когда пройдена и осталась позади тяжелая передряга  ареста (как много людей, поддавшись этому обманчивому чувству, незаметно для  себя опускались и теряли свое человеческое достоинство!) — и картины его  прошлой жизни виделись ему так, будто он перенесся на другую планету и теперь  наблюдал их оттуда. Если принять во внимание, где он теперь находился и что привлекало  его сюда в те дни, когда от его желания зависело приходить или не приходить, и  чей нежный образ всегда связывался в его памяти и с тюремной решеткой и со  всеми впечатлениями вольной жизни, которых не заточить за решетку, не покажется  удивительным, что любое раздумье приводило его к мысли о Крошке Доррит. И все  же он сам удивлялся — не тому, что вспоминает о ней, но открытию, сделанному им  в этих воспоминаниях: как много был он обязан ее благотворному влиянию в лучших  своих решениях и поступках.    

Мы  никогда в полной мере не сознаем значения подобных влияний, пока внезапная  остановка жизненной карусели не заставит нас ясно увидеть то, что прежде только  мелькало в вихре. Так бывает в болезни, так бывает в горе, так бывает в час  тяжелого испытания или утраты; в этом полезная сторона многих несчастий. Так  случилось и с Кленнэмом: его несчастье открыло ему глаза и наполнило его сердце  нежным чувством. «Когда я всерьез задумался о своей жизни, — размышлял  он, — и перед моим утомленным взглядом забрезжила какая-то цель, кто без  устали трудился у меня на глазах, не слыша ни благодарности, ни похвал,  преодолевая такие препятствия, против которых не устояла бы целая армия героинь  и героев? Слабая маленькая девушка! Когда я боролся со своей несчастной любовью  и хотел быть великодушным с тем, кто оказался счастливее меня (хотя он никогда  не узнал бы о моем великодушии и не ответил бы на него ни одним сердечным  словом), у кого я учился терпению, бескорыстию, самоотверженности, уменью  забывать о себе, благородству и величию души? У той же бедной девушки! Если бы  я, мужчина, с моими силами, возможностями, средствами, не пожелал прислушаться  к голосу сердца, твердившему, что, если отец мой совершил ошибку, мой долг, не  позоря его памяти, исправить ее, — чья хрупкая фигурка, едва защищенная  худым платьишком от холода и ветра, шагающая почти босиком по каменным плитам  тротуара или согнувшаяся над работой, встала бы передо мною живым укором? Все  ее же, Крошки Доррит!»    

Так,  сидя в этом облезлом кресле, он думал о ней и снова о ней — о Крошке Доррит. И  мало-помалу все случившееся стало казаться ему справедливым возмездием за то,  что он отдалился от нее в своих мыслях и позволил разным житейским  обстоятельствам стать между ним и его памятью о ней.    

Дверь  приотворилась, и в образовавшуюся щель вдвинулась часть головы Чивери-старшего.    

— Мистер  Кленнэм, я сменился с дежурства и ухожу. Не нужно ли вам чего-нибудь?    

— Нет,  благодарю вас. Мне ничего не нужно.    

— Вы  простите, что я отворил дверь, но вы не отвечали на стук.    

— А  вы стучали?    

— Раз  пять.    

Только  теперь Кленнэм заметил, что тюрьма пробудилась от своей полуденной спячки, обитатели  ее бродят по двору, уже прикрытому тенью, и время близится к сумеркам. Он  просидел в раздумье несколько часов.    

— Ваши  вещи прибыли, — сказал мистер Чивери. — Мой сын сейчас несет их сюда.  Я бы их раньше прислал, да ему непременно хотелось принести самому. Прямо-таки  приспичило принести самому, а то бы я их прислал раньше. Мистер Кленнэм, вы  позволите сказать вам одно словечко?    

— Прошу  вас, войдите, — сказал Кленнэм, так как большая часть головы, мистера  Чивери все еще оставалась за дверью и вместо глаз на Артура смотрело одно ухо.  Такова была, деликатность мистера Чивери, человека истинно вежливого от  природы, даром что в наружности его не было решительно ничего, что позволило бы  принять этого тюремного сторожа за джентльмена.    

— Благодарю  вас, сэр, — сказал мистер Чивери, не трогаясь с места, — оно,  пожалуй, и ни к чему. Мистер Кленнэм, вы уж сделайте милость, не обращайте  внимания на моего сына, если он вдруг отмочит вам чего-нибудь. У моего сына  есть сердце, мистер Кленнэм, и оно там, где ему положено быть. Мы с матерью  знаем, где у него сердце, и никаких у нас на этот счет сомнений нет.    

Окончив  эту загадочную тираду, мистер Чивери убрал свое ухо и затворил дверь. Не прошло  и десяти минут, как на смену явился его сын.    

— Вот  ваш чемодан, — сказал он Артуру, осторожно опуская на пол свою ношу.    

— Вы  очень любезны. Мне, право, совестно вас затруднять.    

Последние  слова уже не застали Юного Джона в комнате; но вскоре он воротился с новой ношей,  которую точно так же опустил на пол, точно так же сказав при этом:    

— Вот  ваш черный баул.    

— Я  крайне признателен за вашу заботу. Теперь, надеюсь, мы можем пожать друг другу  руку, мистер Джон?    

Но Юный  Джон попятился от него, заключив запястье правой руки в тиски, образованные  большим и средним пальцами левой, и сказал, как давеча:    

— Не  знаю, смогу ли я. Нет, я не могу! — И устремил на узника суровый взор,  хотя в уголках его глаз дрожало нечто, весьма похожее на жалость.    

— Почему  вы на меня сердитесь, — спросил Кленнэм, — и в то же время проявляете  столько заботы? Тут, верно, кроется какое-то недоразумение. Может быть, я  нечаянно обидел вас? От души сожалею, если так.    

— Никакого  недоразумения, сэр, — возразил Джон, поворачивая правую руку в тисках, очевидно  слишком крепко ее зажимавших. — Никакого недоразумения, сэр, насчет  чувств, с которыми я на вас смотрю в настоящую минуту! Если б мы с вами были в  одном весе, мистер Кленнэм (а это не так), и если бы вы не были подавлены  обстоятельствами (а это так), и если бы тюремные правила разрешали подобные  вещи (а это не так), я бы тут же, на месте, схватился с вами в рукопашную, сэр,  и это как нельзя лучше отвечало бы моим чувствам.    

Артур  посмотрел на него с удивлением и отчасти даже с досадой.    

— Конечно,  недоразумение, — пробормотал он. — Ничего другого и быть не  может. — И, отвернувшись с тяжелый вздохом, он снова опустился в облезлое  кресло.    

Юный  Джон, не спускавший с него глаз, с минуту помялся, потом воскликнул:    

— Простите  меня, сэр!    

— От  всей души прощаю, — сказал Артур, махнув рукой и не поднимая  головы. — Не стоит больше и говорить об этом.    

— Эта  мебель, — сказал Юный Джон кротким пояснительным тоном, — принадлежит  мне. Я ее даю в пользование тем, кто поселяется в этой комнате, если у них нет  своей. Не бог весть что за мебель, но она к вашим услугам. Без всякой платы,  разумеется. Я бы никогда не предложил ее вам на других условиях. Пользуйтесь, и  все тут.    

Артур,  подняв голову, поблагодарил его и сказал, что не может принять такого  одолжения. Джон снова повернул руку в тисках, как видно разрываясь между  какими-то противоречивыми чувствами.    

— Что  же все-таки мешает нам быть друзьями? — спросил Артур.    

— Я  отказываюсь отвечать на этот вопрос, сэр, — с неожиданной резкостью  возразил Юный Джон, повышая голос. — Ничто не мешает.    

Некоторое  время Артур смотрел на него, теряясь в догадках. Потом снова опустил голову. И  тотчас же Юный Джон заговорил опять, тихо и мягко:    

— Круглый  столик, что стоит возле вас, сэр, принадлежал — вы знаете кому — можно не называть  — он умер важным господином. Я купил этот столик у человека, который жил тут  после него и которому он его подарил, уезжая. Но этому человеку далеко было до  него. Да и мало есть людей, которых можно бы поставить на одну с ним доску.    

Артур  пододвинул столик поближе и оперся на него рукой.    

— Вы,  может быть, не знаете, сэр, — продолжал Юный Джон, — что я имел  дерзость явиться к нему с визитом, когда он последний раз приезжал в Лондон.  Собственно, это он счел мой визит дерзостью, но тем не менее был так добр, что  предложил мне сесть и спросил, как поживает отец и все старые друзья — то есть  не друзья, а давнишние скромные знакомые. Мне показалось, что он очень  изменился, я так и сказал тут всем, воротившись от него. Я спросил, здорова ли  мисс Эми…    

— А  она была здорова?    

— Не  вам бы и не меня спрашивать об этом, — сказал Юный Джон с таким выражением  лица, словно он только что проглотил гигантскую невидимую пилюлю. — Но раз  уж вы спросили, сожалею, что не могу вам ответить. По правде сказать, мой  вопрос показался ему чересчур навязчивым, и он сказал, что мне дела нет до  здоровья мисс Эми. Я и раньше подозревал, что с моей стороны было дерзостью  явиться к нему, а тут окончательно в этом убедился. Но потом он был со мной  очень любезен — очень любезен.    

Последовала  пауза, длившаяся несколько минут, и только однажды прерванная бормотаньем Юного  Джона: «Очень любезен, и на словах и на деле».    

И  опять-таки Юный Джон положил паузе конец, заметив Кленнэму:    

— Если  это не покажется дерзостью, сэр, позвольте спросить, долго ли вы намерены  обходиться без еды и питья?    

— Мне  что-то ни есть, ни пить не хочется, — сказал Кленнэм. — У меня нет  никакого аппетита.    

— Тем  важней для вас подкрепить свои силы, сэр, — настаивал Юный Джон. —  Нельзя же из-за отсутствия аппетита целый день просидеть в кресле, не проглотив  ни кусочка. Напротив, если аппетита нет, значит нужно есть без аппетита. Я  сейчас иду домой пить чай. Если это не покажется дерзостью, позвольте  предложить вам выпить со мною чашечку. А не хотите идти ко мне, могу сюда  принести.    

Видя,  что отказ не поможет, так как в этом случае Юный Джон приведет в исполнение  свои последние слова, и, с другой стороны, стремясь показать, что просьба  Чивери-отца и извинения Чивери-сына не остались без внимания, Артур встал и  выразил готовность идти к мистеру Джону пить чай. Юный Джон пропустил его  вперед, запер дверь, весьма ловко сунул ключ к нему в карман и повел его в свою  резиденцию.    

Это была  небольшая комнатка под самой крышей крайнего от ворот дома. Это была та самая  комнатка, где Артур в день отъезда внезапно разбогатевшего семейства из  Маршалси нашел на полу бесчувственную Крошку Доррит. Он сразу догадался об  этом, как только они стали подниматься по лестнице. Комната, заново  выкрашенная, оклеенная обоями и прилично обставленная, выглядела теперь  по-другому; но он помнил ее такой, какой она мелькнула перед ним в тот миг,  когда он подхватил хрупкую фигурку на руки, чтобы снести в карету.    

Юный  Джон, кусая пальцы, смотрел на него испытующе.    

— Вы,  я вижу, узнали эту комнату, мистер Кленнэм?    

— Еще  бы не узнать, храни господь ту, что жила здесь!    

Позабыв  про чай, Юный Джон кусал пальцы и не сводил с гостя глаз, покуда тот обводил глазами  комнату.    

Потом,  спохватившись, подскочил к чайнику, высыпал в него с маху полбанки чаю и  помчался на общую кухню за кипятком.    

Так  много чувств всколыхнула эта комната в Кленнэме, сейчас, когда изменившиеся  обстоятельства вновь приведя его под унылый тюремный кров, так живо напомнила  об его утраченном маленьком друге, что нелегко было бы ему бороться с этими  чувствами, даже зная, что он не один. Но он был один, и потому не боролся. Он  дотронулся до холодной стены с такой нежностью, словно это была сама Крошка  Доррит, и вполголоса произнес ее имя. Он подошел к окошку, взглянул поверх  тюремной стены, увенчанной железными остриями, и мысленно послал благословение  в подернутую дымкой даль — там где-то, богатая и счастливая, жила теперь его  Крошка Доррит.    

Юный  Джон вернулся не сразу; он, должно быть, выходил из тюрьмы, судя по тому, что в  руках у него было завернутое в капустный лист масло, несколько ломтиков ветчины  в такой же упаковке и корзиночка с кресс-салатом. Все это он заботливо  расположил на столе, после чего они сели пить чай.    

Кленнэм  попытался оказать честь гостеприимству хозяина, но безуспешно. От ветчины его мутило,  хлеб не разжевывался. Он с трудом заставил себя проглотить чашку чаю.    

— Немножко  зелени, — сказал Юный Джон, протягивая ему корзиночку.    

Кленнэм  взял стебелек кресс-салата и сделал еще попытку; но хлеб и вовсе камнем застрял  во рту, а от ветчины (хоть и очень недурной) пошел, казалось ему, ветчинный дух  по всей тюрьме.    

— Еще  немножко зелени, — сказал Юный Джон и снова протянул корзиночку.    

Легко  было догадаться, что он нарочно принес эту зелень, как глоток свежего воздуха  узнику, запертому среди раскаленного кирпича и камня — так птице, тоскующей в неволе,  просовывают меж прутьев клетки веточку или травинку; и Кленнэм, поняв это, с  улыбкой сказал:    

— Вы  очень добры, что хотите подбодрить птицу в клетке, но сегодня мне даже не до  зелени.    

Болезнь  оказалась прилипчивой: вскоре и Юный Джон отодвинул свою тарелку и стал вертеть  в руках капустный лист, в который прежде была завернута ветчина. Сложив его в  несколько раз, так что получился комочек, умещавшийся на руке, он принялся  сплющивать его между ладонями, все время следя глазами за Кленнэмом.    

— Знаете  что — выговорил он наконец, сдавив зеленый комочек изо всех сил, — если уж  вы не хотите беречь себя ради себя, поберегли бы хоть ради кого-то другого.    

— А  мне, право, не для кого себя беречь, — отвечал Артур, вздохнув и печально  улыбаясь.    

— Мистер  Кленнэм, — горячо возразил Юный Джон, — меня удивляет, что  джентльмен, способный быть честным и прямым, как, я знаю, способны вы, способен  на такие неискренние слова, какие я сейчас от вас услышал. Мистер Кленнэм, меня  удивляет, что джентльмен, способный чувствовать сам, способен так бессердечно  относиться к чужим чувствам. Я этого не ожидал, сэр! Клянусь честью, я этого не  ожидал!    

Юный  Джон даже встал, чтобы придать своим последним словам больше выразительности,  но тут же сел снова и принялся катать капустный комочек на правом колене, с  упреком и негодованием глядя на Кленнэма.    

— Я  себя превозмог, сэр, — сказал Джон. — Я сумел подавить в себе то, что  следовало подавить, и я дал себе слово больше не думать об этом. И надеюсь, я  бы сдержал свое слово, если бы в недобрый для меня час вас сюда в тюрьму не  привезли бы сегодня. (В своем волнении Юный Джон заимствовал от матери ее  своеобразный строй речи.) Когда вы сегодня передо мной в караульне явились,  сэр, не как простой арестант, но, скорей, как ядовитый анчар, лишенный свободы,  такая буря чувств поднялась во мне, все сокрушая, что меня словно подхватил  водоворот. Но я выбрался из него. Я боролся и выбрался. Из последних сил  борясь, выбрался я, что под страхом смерти подтвердить готов. Я сказал себе:  если я был груб, я должен просить прощения, и прощения я просил, не боясь  унизить себя. А теперь, когда я хотел дать вам понять, что есть нечто, почти  священное для меня, перед чем должно отступить все другое, когда я деликатно и  осторожно намекнул вам на это — вы вдруг изворачиваетесь и наносите мне  предательский удар в спину! Не вздумайте отпираться, сэр, — сказал Юный  Джон, — имейте мужество признать, что вы действительно извернулись и  действительно нанесли мне удар в спину.    

Вконец  растерявшийся Артур остолбенело уставился на него и повторил: «Что с вами,  Джон? О чем это вы говорите?» Но Джон был в таком состоянии, в котором для  людей известного склада нет ничего трудней, чем прямо ответить на вопрос, и, не  слушая, твердил свое.    

— Никогда, —  говорил Джон, — нет, никогда я не питал и не посмел бы питать хоть  малейшую надежду. Ни разу, нет, ни разу, — зачем бы мне говорить «ни  разу», если б это было хоть раз, — я не помыслил о возможности такого  счастья, зная после нашего разговора, что оно невозможно, даже если бы не  возникла между нами непреодолимая преграда! Но значит ли это, что у меня не  должно быть воспоминаний, не должно быть мыслей, не должно быть заветных  уголков в душе и ничего вообще?    

— Ради  бога, о чем это вы? — вскричал Артур.    

— Да,  вы можете сколько угодно топтать мои чувства, — несся Юный Джон вскачь,  закусив удила, — если у вас хватит духу на подобную низость. Можете  топтать их, но они есть и будут. Если бы их не было, разве вы могли бы топтать  их? И все-таки нечестно, неблагородно, недостойно джентльмена наносить человеку  удар в спину, когда он так стойко боролся и выбрался, наконец, из самого себя,  точно бабочка из куколки! Пусть свет потешается над тюремным сторожем, но тюремный  сторож тоже мужчина — если только он не женщина, как в специальной женской  тюрьме.    

Как ни  нелепа была эта сбивчивая речь, в ней звучала искренность, свойственная  бесхитростной, мягкой натуре Юного Джона, а его горящее лицо и срывающийся от  волнения голос говорили о такой глубокой обиде, что трудно было остаться к ней  равнодушным. Артур перебрал в уме весь их разговор, пытаясь доискаться до  причин этой обиды; а тем временем Юный Джон, скатав свой капустный комок в  тугой валик, аккуратно разрезал его на три части, и положил на тарелку, словно  какой-то особый деликатес.    

— Не  может ли быть, — сказал Артур, дойдя в уме до корзинки с кресс-салатом и  вернувшись обратно, — что ваши речи имели какое-то отношение к мисс  Доррит?    

— Может  быть, сэр, — отвечал Юный Джон.    

— Тогда  я и вовсе ничего не понимаю. Надеюсь, вы не усмотрите в моих словах нового оскорбления,  ибо меньше всего я хочу или когда-нибудь хотел оскорбить вас, но, право же, я  ничего не понимаю.    

— Сэр, —  сказал Юный Джон, — неужто у вас достанет коварства утверждать, будто вам  неизвестны мои чувства к мисс Доррит, которые я не осмелюсь назвать любовью,  ибо правильней будет сказать, что я боготворю ее и преклоняюсь перед нею.    

— Право,  Джон, мне вообще несвойственно коварство, и я ума не приложу, отчего вам вздумалось  обвинять меня в этом. Рассказывала вам ваша матушка, миссис Чивери, о том, что  я однажды приходил к ней?    

— Нет,  сэр, — сухо ответил Джон. — Первый раз слышу.    

— А  я приходил. Не догадываетесь, зачем?    

— Нет,  сэр, — сухо ответил Джон. — Не догадываюсь.    

— Так  я вам скажу. Моей заботой было устроить счастье мисс Доррит; и если б я мог предположить,  что она разделяет ваши чувства…    

Бедняга  Джон покраснел до самых кончиков ушей.    

— Мисс  Доррит никогда их не разделяла, сэр. Я маленький человек, но я дорожу своей совестью  и честью и презирал бы себя, если бы хоть на миг покривил душой на этот счет.  Она никогда не разделяла моих чувств и не поощряла их, да никто в здравом уме и  не вообразил бы, что это возможно. Она всегда и во всем была во много раз выше  меня. Как и все ее благородное семейство, — добавил Юный Джон.    

Это  рыцарское отношение не только к ней, но и к ее близким, настолько возвышало  его, несмотря на малый рост, тоненькие ножки, редкие волосы и чувствительную  натуру, что никакой Голиаф на его месте не заслужил бы у Артура большего  уважения.    

— Джон, —  сказал он в порыве искреннего чувства, — вы говорите как мужчина!    

— В  таком случае, сэр, — возразил Джон, проведя рукой по глазам, — не  мешало бы вам взять с меня пример.    

Неожиданная  запальчивость этого ответа заставила Артура снова удивленно уставиться на своего  собеседника.    

— Ладно, —  сказал Джон, протягивая ему руку через чайный поднос, — если мои слова слишком  резки, беру их назад! Но в самом деле, мистер Кленнэм, отчего вы не хотите  говорить со мной как мужчина с мужчиной, пусть хоть и с тюремным сторожем?  Зачем вы притворяетесь, будто не понимаете, когда я советую вам поберечь себя  ради кого-то другого? Как вы думаете, почему я устроил вас в комнате, где, на  мой взгляд, вам должно быть приятнее и лучше? Почему я сам нес ваши вещи? (Не в  тяжести дело, об этом я бы и говорить не стал!) Почему я весь день хлопочу для  вас? Из-за ваших достоинств? Нет. Ваши достоинства велики, нет сомнения; но не  из-за них я старался. Я делал это ради другого лица, чьи достоинства значат для  меня не в пример больше. Так отчего же не говорить откровенно?    

— Честное  слово, Джон, — сказал Кленнэм, — вы славный малый, и я вас от души  уважаю, а потому, если я не сообразил сам, что обязан вашим вниманием и заботам  тем дружеским чувствам, которые когда-то ко мне питала мисс Доррит, —  каюсь и прошу у вас прощения.    

— Но  отчего же, отчего, — воскликнул Джон с прежним укором, — отчего не  говорить откровенно?    

— Вы  все не верите, что я не понимаю вас, — сказал Артур. — Но взгляните  на меня. Подумайте о том, что со мной случилось. Стану ли я отягощать свою и  без того истерзанную совесть неблагодарностью и предательством по отношению к  вам? Я просто не понимаю вас!    

Недоверие,  написанное на лице Юного Джона, понемногу уступило место сомнению. Он встал, отошел  к низкому чердачному окну, сделал Артуру знак подойти и внимательно всмотрелся  в него.    

— Мистер  Кленнэм, неужели вы в самом деле не знаете?    

— Чего,  Джон?    

— Боже  милосердный! — воскликнул Джон, взывая к железным остриям на стене. —  Он спрашивает, чего!    

Кленнэм  посмотрел на острия, потом на Джона; потом снова на острия и снова на Джона.    

— Он  спрашивает, чего! И что еще удивительнее, — произнес Юный Джон, не спуская  с него горестно-недоуменного взгляда, — он, кажется, в самом деле не  знает! Вы видите это окошко, сэр?    

— Разумеется,  вижу.    

— И  комнату видите?    

— Разумеется,  вижу и комнату.    

— И  стену напротив и двор внизу? Так вот, сэр, все они были свидетелями того — изо  дня в день, из ночи в ночь, неделя за неделей, месяц за месяцем. Мне ли не  знать, если я и сам столько раз видел мисс Доррит здесь, у окошка, когда она не  подозревала, что я на нее смотрю.    

— Свидетелями  чего? — спросил Кленнэм.    

— Любви  мисс Доррит.    

— Так  она любила — но кого же?    

— Вас! —  сказал Джон, коснувшись пальцами его груди; потом отступил, бледный, на прежнее  место, сел и уронил руки на подлокотники кресла, глядя на Кленнэма и качая  головой.    

Если бы  вместо этого легкого прикосновения он нанес Кленнэму тяжелый удар кулаком, эффект  не мог быть сильнее. Кленнэм словно окаменел от изумления; глаза, устремленные  на Джона, были широко раскрыты; губы беззвучно шевелились, будто силясь  сложиться в слово «меня?»; руки, повисли вдоль тела; он был похож на человека,  которого вдруг разбудили среди ночи и сообщили ему известие, не умещающееся у  него в мозгу.    

— Меня! —  выговорил он наконец.    

— Ах! —  простонал Юный Джон. — Вас!    

Артур,  сделав над собой усилие, попытался улыбнуться и сказал:    

— Вы  заблуждаетесь. Это только ваше воображение.    

— Я  заблуждаюсь, сэр? — воскликнул Юный Джон. — Я заблуждаюсь? Я?   Нет, нет, мистер Кленнэм, не говорите так! Насчет чего-либо другого я бы мог  заблуждаться — я хорошо знаю свои недостатки и не претендую на особую  проницательность. Но мне  заблуждаться насчет того, что ожгло мое сердце  более острой болью, чем если бы в него вонзилась целая туча дикарских стрел! Мне   заблуждаться насчет того, что едва не свело меня в могилу — чему я был бы  только рад, если бы от этого не пострадала табачная торговля и чувства моих  родителей! Мне  заблуждаться насчет того, что даже сейчас вынуждает меня  достать платок из кармана, ибо я вот-вот расплачусь, как девушка, — не  знаю, впрочем, почему сравнение с девушкой должно быть обидно, ведь всякий нормальный  мужчина любит девушек. Не говорите же так, мистер Кленнэм, не говорите так!    

И Юный  Джон, как всегда благородный в душе, хотя и нелепый с виду, вынул свой носовой платок  с той простодушной непосредственностью, с которой только очень хороший человек  умеет вытирать слезы, не пряча их, но и не выставляя напоказ. Осушив глаза, он  позволил себе невинную роскошь раз всхлипнуть и раз высморкаться, после чего  снова убрал платок в карман.    

Все еще  оглушенный прикосновением, подействовавшим как удар, Артур с большим трудом подобрал  слова для заключения разговора. Он заверил Джона Чивери, как только тот спрятал  свой платок, что высоко ценит его бескорыстие и его неиссякаемую преданность  мисс Доррит. Что же до той догадки, которой он только что поделился с ним, с  Кленнэмом (тут Юный Джон успел вставить: «Не догадка! Уверенность!») — то об  этом можно будет еще поговорить, но в другой раз. Он устал, и у него тяжело на  душе; с позволения Джона, он хотел бы вернуться к себе и больше уже не выходить  сегодня. Джон кивнул, и под сенью тюремной стены Артур Кленнэм пробрался в свое  новое обиталище.    

Ощущение  полученного удара не проходило, и после ухода неряшливой старухи, дожидавшейся,  сидя на лестнице у дверей, чтобы приготовить ему постель на ночь — по  распоряжению мистера Чивери, «не старика, а молоденького», как она объяснила,  исполняя эту нехитрую обязанность, — он опустился в облезлое кресло и  обеими руками стиснул голову, точно от боли. Крошка Доррит любит его! Эта мысль  повергла его в большее смятение, чем недавний поворот судьбы — куда большее!