1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 
— Как же вы не понимаете, — сказал Боб. — Он  подходит к какому-нибудь дому, звонит у парадной двери, сует без всяких  объяснений сверток с лекарствами в руку слуге и уходит. Слуга несет его в  столовую, хозяин развертывает пакет и читает наклейку: «Микстуру принимать  перед сном; пилюли — как и раньше; полоскание — употребление известно; порошок.  От Сойера, преемника Нокморфа. Аккуратно приготовлено по рецепту врача» и так  далее. Он показывает жене, она читает наклейку; сверток передают слугам, они  читают наклейку.    

На следующий день является мальчик: «Прошу прощенья, ошибся,  столько дела, столько пакетов для доставки, привет от мистера Сойера, преемника  Нокморфа». Фамилия запоминается, а в этом-то все дело, друг мой, в медицинской  практике. Это лучше любой рекламы, старина! У нас есть одна бутылка в четыре  унции, которая побывала в доброй половине домов Бристоля, и мы с ней еще не  покончили.    

— Ах, вот оно что! — воскликнул мистер Уинкль.  Какой превосходный план!    

— О, мы с Беном придумали десяток таких планов, —  отвечал Боб Сойер с большим воодушевлением. — Фонарщик получает  восемнадцать пенсов в неделю за то, что звонит нам в ночной звонок в течение  десяти минут каждый раз, как проходит мимо; а мой мальчишка врывается в церковь  как раз перед пением псалмов, когда у людей только и дела, что глазеть по  сторонам, и вызывает меня, изображая на своей физиономии ужас и скорбь. «Ах,  боже мой, — говорят вокруг, — кто-то внезапно заболел! Послали за  Сойером, преемником Нокморфа. Какая большая практика у этого молодого человека!»    

После этого разоблачения некоторых тайн медицины мистер Боб  Сойер и его друг Бен Эллен откинулись на спинки стульев и неудержимо  расхохотались. Когда они насладились шуткой в полное свое удовольствие,  разговор перешел на темы, которыми мистер Уинкль интересовался более  непосредственно.    

Кажется, мы уже упомянули, что мистер Бенджемин Эллен  делался сентиментальным после бренди. Это обстоятельство не является  исключительным, что мы сами можем подтвердить, ибо нам приходилось изредка  иметь дело с пациентами, проявлявшими те же симптомы. В этот период своего  существования мистер Бенджемин Эллен отличался, пожалуй, более сильным  предрасположением к сентиментальности, чем когда бы то ни было, а причина сей  болезни состояла вкратце в следующем: он уже около трех недель гостил у мистера  Боба Сойера; мистер Боб Сойер не мог похвалиться воздержанностью, так же как не  мог мистер Бенджемин Эллен похвалиться очень крепкой головой; результат был  тот, что в течение вышеуказанного промежутка времени мистер Бенджемин Эллен все  время переходил от опьянения частичного к опьянению полному.    

— Мой дорогой друг, я очень несчастен! — сказал  мистер Бен Эллен, воспользовавшись временным отсутствием мистера Боба Сойера,  удалившегося за прилавок для того, чтобы отпустить несколько подержанных  пиявок, о коих было упомянуто выше.    

Мистер Уинкль выразил свое искреннее сожаление по поводу  сказанного и спросил, не может ли он как-нибудь облегчить скорбь страдающего  студента.    

— Никак, старина, никак! — сказал Бен. — Вы  помните Арабеллу, Уинкль? Мою сестру Арабеллу — девчонку с черными  глазками, — она гостила у Уордля? Не знаю, заметили ли вы ее; славная  девочка, Уинкль. Может быть, черты моей физиономии помогут вам вспомнить ее  лицо?    

Мистер Уинкль не нуждался ни в каких средствах, чтобы вызвать  в памяти очаровательную Арабеллу, и, пожалуй, это было к счастью, ибо черты  физиономии ее брата Бенджемина, бесспорно, не могли в достаточной мере освежить  в его памяти ее образ. Он отвечал со всем возможным самообладанием, что  превосходно помнит молодую леди, о которой идет речь, и от души надеется, что  она в добром здоровье.    

— Наш друг Боб — чудесный парень, Уинкль! — был  единственный ответ мистера Бена Эллена.    

— Конечно, — сказал мистер Уинкль, не очень  обрадованный этим близким сопоставлением двух имен.    

— Я предназначил их друг для друга, они созданы друг  для друга, посланы в мир друг для друга, рождены друг для друга, Уинкль! —  сказал мистер Бен Эллен, энергически ставя на стол свой стакан. — Тут  особое предназначение: разницы между ними всего пять лет, и оба празднуют день  рождения в августе.    

Мистеру Уинклю так хотелось услышать продолжение, что он не  очень удивился такому необычайному совпадению, сколь ни было оно чудесно. Тогда  мистер Бен Эллен, пролив несколько слезинок, стал говорить о том, что, невзирая  на все его уважение, почтение и благоговение к другу, Арабелла беспричинно и  неблагодарно проявила самую определенную антипатию к его особе.    

— И я думаю, что загвоздка в какой-то более ранней  привязанности, сказал в заключение мистер Бен Эллен.    

— Есть у вас какие-нибудь предположения, кто может быть  предметом ее любви? — спросил мистер Уинкль с великим трепетом.    

Мистер Бен Эллен схватил кочергу, воинственно взмахнул ею  над головой, нанес сокрушительный удар по воображаемому черепу и, наконец, заявил  очень выразительным тоном, что он хотел бы только угадать, кто это, — вот  и все.    

— Я бы ему показал, что я о нем думаю, — сказал  мистер Бен Эллен.    

И кочерга снова описала круг еще более неистово.    

Все это действовало, конечно, весьма успокоительно на  чувства мистера Уинкля, который безмолвствовал в течение нескольких минут, но в  конце концов собрался с духом, чтобы спросить, находится ли мисс Эллен в Кенте.    

— Нет! — ответил мистер Бен Эллен с хитрой миной и  опустил кочергу. — Я считаю, что дом Уордля не вполне подходящее место для  упрямой девушки, поэтому, раз я являюсь ее естественным защитником и опекуном,  ибо наши родители умерли, я привез ее в эти края, чтобы она провела несколько  месяцев у старой тетки в славном, скучном, глухом месте. Думаю, это ее излечит,  старина. А если не излечит, я ее повезу ненадолго за границу и посмотрю, как  это подействует.    

— А тетка живет в Бристоле? — запинаясь, спросил  мистер Уинкль.    

— Нет, не в Бристоле, — ответил мистер Бен Эллен,  указав большим пальцем через левое плечо, — в той стороне, вон там. Но  тише, вот Боб! Ни слова, мой дорогой друг, ни слова!    

Как ни был краток этот разговор, он пробудил в мистере  Уинкле величайшее волнение и тревогу. Мысль о том, что у нее была  привязанность, не давала ему покоя. Не он ли объект ее? Не из-за него ли  прекрасная Арабелла взирала с презрением на веселого Боба Сойера, или у него  был счастливый соперник? Он решил увидеть ее во что бы то ни стало, но тут  возникло непреодолимое препятствие, ибо он никак не мог угадать, означают ли пояснительные  слова мистера Вена Эллена «в той стороне» и «вон там» расстояние в три, в  тридцать или в триста миль.    

Но в настоящее время ему не представилось случая  поразмыслить о своей любви, так как возвращение Боба Сойера непосредственно  предшествовало появлению мясного паштета из булочной, для уничтожения которого  этот джентльмен настоятельно предложил мистеру Уинклю остаться. Скатерть была  разостлана поденщицей, которая занимала место экономки мистера Боба Сойера; а  когда третий нож и вилку позаимствовали у матери мальчика в серой ливрее (ибо  домашнее хозяйство мистера Сойера было поставлено на скромную ногу), они  уселись за обед, к которому было подано пиво «в самой подходящей для него  оловянной посуде», как заметил мистер Сойер.    

После обеда мистер Боб Сойер потребовал самую большую ступку  из находившихся в лавке и начал приготовлять в ней ароматический ромовый пунш,  уверенно и с ловкостью аптекаря размешивая и растирая пестиком соответствующие  составные части. Мистер Сойер, будучи холостяком, владел одним-единственным  стаканом, который был предоставлен мистеру Уинклю как гостю, мистер Бей Эллен  приспособил себе воронку, заткнув пробкой узкий конец ее, а Боб Сойер  воспользовался одним из тех стеклянных сосудов с широким отверстием и  различными каббалистическими знаками, в которых аптекари обыкновенно отмеряют  жидкие лекарства при изготовлении своих микстур. Когда с предварительными  приготовлениями было покончено, пунш отведали, объявили превосходным, и,  условившись, что Боб Сойер и Бей Эллен имеют право наполнять свои сосуды дважды  на каждый стакан мистера Уинкля, они честно принялись за дело с большим  удовольствием и в добром согласии.    

Пением не развлекались, ибо мистер Боб Сойер сказал, что это  было бы непрофессионально; но в награду за такое лишение говорили и хохотали  так громко, что, по всей вероятности, их слышали на другом конце улицы. Эти  разговоры существенно помогли скоротать время и развить ум подручного Боба  Сойера, каковой подручный, вместо того чтобы посвятить вечер обычному занятию —  писанию собственного имени на прилавке, а затем стиранию его, прильнул к  стеклянной двери, и в одно и то же время мог и слышать и видеть.    

Веселье мистера Боба Сойера стремительно переходило в  буйство, мистер Бен Эллен быстро впадал в сентиментальность, и от пунша почти  ничего не оставалось, когда мальчик, вбежав в комнату, объявил, что некая  молодая женщина приглашает Сойера, преемника Нокморфа, немедленно прибыть на  одну из ближайших улиц. Это положило конец пирушке. Мистер Боб Сойер, уразумев  сообщение после двадцатикратных повторений, обвязал голову мокрым полотенцем,  чтобы протрезвиться, и добившись этого только отчасти, надел зеленые очки и  отправился в путь. Не поддаваясь ни на какие уговоры подождать возвращения Боба  и убедившись в полной невозможности завязать с мистером Беном Элленом хоть  сколько-нибудь разумный разговор на тему, особенно близкую его сердцу или на  какую бы то ни было другую, мистер Уинкль попрощался и вернулся в «Кустарник».    

Душевное смятение и непрерывные размышления, пробужденные  Арабеллой, воспрепятствовали пуншу, который пришелся на его долю, произвести на  него то впечатление, какое он произвел бы при иных обстоятельствах. Посему,  выпив стакан содовой воды с бренди в буфетной, мистер Уинкль прошел в общую  столовую скорее угнетенный, чем возбужденный событиями этого дня.    

Перед камином, спиной к мистеру Уинклю, сидел довольно  высокий джентльмен в пальто; кроме него, в комнате никого не было. Ветер был  довольно холодный для этого времени года, и джентльмен отодвинул свой стул в  сторону, чтобы дать возможность вновь прибывшему созерцать камин. Что же должен  был почувствовать Уинкль, когда при этом обнаружились лицо и фигура  мстительного и кровожадного Даулера!    

Первым побуждением мистера Уинкля было ухватиться за ручку  ближайшего колокольчика, но таковая, к несчастью, находилась за головой мистера  Даулера. Он шагнул было к ней, раньше чем одумался. Это движение заставило  мистера Даулера поспешно отодвинуться.    

— Мистер Уинкль, сэр! Успокойтесь. Не бейте меня! Я  этого не стерплю. Побои! Никогда! — сказал мистер Даулер мягче, чем мистер  Уинкль ожидал от столь свирепого джентльмена.    

— Побои, сэр? — заикаясь, выговорил мистер Уинкль.    

— Побои, сэр, — отозвался Даулер. — Не  волнуйтесь. Сядьте. Выслушайте меня.    

— Сэр, — сказал мистер Уинкль, дрожа всем телом, —  раньше чем я соглашусь сесть рядом с вами или против вас, мне нужна гарантия в  виде некоторого объяснения. Прошлой ночью вы бросили угрозу, направленную  против меня, сэр, страшную угрозу, сэр.    

Тут мистер Уинкль сильно побледнел и умолк.    

— Да, — сказал Даулер с лицом почти таким же  бледным, как у мистера Уинкля. — Обстоятельства внушали подозрение. Были  даны объяснения. Я уважаю ваше мужество. Ваши чувства благородны. Сознание  невинности. Вот моя рука. Пожмите ее.    

— Право же, сэр, — начал мистер Уинкль, не решаясь  подать ему руку из опасения подвергнуться неожиданному нападению, — право  же, сэр, я…    

— Я знаю, что вы хотите сказать, — перебил  Даулер. — Вы чувствуете себя обиженным. Вполне естественно. Так было и со  мной. Я был не прав. Прошу прощенья. Будем друзьями. Простите меня.    

С этими словами Даулер почти насильно завладел рукой мистера  Уинкля и, пожав ее с величайшим жаром, заявил, что считает его человеком  чрезвычайно смелым и уважает его больше, чем когда-либо.    

— Теперь садитесь, — сказал Даулер. —  Расскажите все. Как вы нашли меня? Когда вы за мной погнались? Будьте  откровенны. Скажите мне.    

— Это произошло совершенно случайно, — ответил  мистер Уинкль, весьма озадаченный странными и неожиданными вопросами. —  Совершенно.    

— Рад этому, — сказал Даулер. — Я проснулся.  Забил об угрозе. Я смеялся над происшествием. Я был расположен к вам  дружелюбно. Я так и сказал.    

— Кому? — осведомился мистер Уинкль.    

— Миссис Даулер. «Вы дали клятву», — сказала она.  «Дал», — сказал я. «Это была опрометчивая клятва», — сказала она.  «Да, — сказал я. — Я принесу извинения. Где он?»    

— Кто? — спросил мистер Уинкль.    

— Вы! — отвечал Даулер. — Я спустился вниз.  Вас не было. Пиквик был мрачен. Он покачал головой. Выразил надежду, что до  насилия не дойдет. Я понял все. Вы считали себя обиженным. Вы вышли… быть  может, за другом; может быть, за пистолетами. «Благородное мужество, —  сказал я. — Я восхищаюсь им».    

Мистер Уинкль откашлялся и, начиная соображать, откуда ветер  дует, приосанился.    

— Я оставил вам записку, — продолжал Даулер. Написал,  что сожалею. И это верно. По срочному делу меня вызвали сюда. Вы были не  удовлетворены. Вы последовали за мной. Вы потребовали устного объяснения. Вы  правы. Теперь все выяснено. С моими делами покончено. Завтра я возвращаюсь.  Едем вместе.    

По мере того как Даулер давал свои объяснения, мистер Уинкль  принимал все более внушительную осанку. Тайна, окутывавшая начало их разговора,  рассеялась; мистер Даулер питал такое же сильное отвращение к дуэли, как и он  сам; короче, этот задорный и страшный субъект был одним из отъявленных трусов  и, истолковав отсутствие мистера Уинкля в духе, соответствовавшем его  собственным опасениям, поступил так же, как он: благоразумно уехал, пока не  уляжется смятение чувств.    

Когда подлинное положение дел открылось мистеру Уинклю, он  принял очень грозный вид и сказал, что вполне удовлетворен, но сказал таким  тоном, который не оставлял у мистера Даулера никаких сомнений в том, что, не  будь он удовлетворен, неизбежно должно было бы произойти нечто в высшей степени  ужасное и смертоносное. У мистера Даулера, по-видимому, создалось подобающее  впечатление от великодушия и снисходительности мистера Уинкля; и обе воюющие  стороны расстались на ночь после многократных заверений в вечной дружбе.    

Около половины первого, когда мистер Уинкль уже минут  двадцать вкушал всю сладость первого сна, его неожиданно разбудил громкий стук  в дверь; этот стук, будучи повторен с сугубой настойчивостью, заставил его  сесть в постели и осведомиться, кто там и что случилось.    

— Сэр! Тут какой-то молодой человек говорит, что должен  видеть вас немедленно, — отозвался голос служанки.    

— Молодой человек? — воскликнул мистер Уинкль:    

— Никакой ошибки нет, сэр, — отвечал другой голос  в замочную скважину, — и если этот интересный юноша не будет впущен без  промедления, весьма возможно, что его ноги войдут раньше, чем его физиономия.    

Высказав такое предположение, молодой человек слегка ударил  ногой по одной из нижних филенок двери, словно для того, чтобы придать больше  силы и веса своему замечанию.    

— Это вы, Сэм? — осведомился мистер. Уинкль,  вскакивая с постели.    

— Совершенно невозможно установить личность джентльмена  и получить нравственное удовлетворение, не взглянув на него, сэр, —  поучительно ответил голос.    

Мистер Уинкль, не сомневаясь больше в том, кто был этот  молодой человек, отпер дверь. Едва он это сделал, как мистер Сэмюел Уэллер  вошел с большой поспешностью, заботливо запер снова дверь с внутренней стороны,  преспокойно положил ключ в жилетный карман и, окинув взглядом мистера Уинкля с  головы до ног, сказал:    

— Вы очень забавный молодой джентльмен, вот вы кто  такой, сэр!    

— Что означает это поведение, Сэм? — с  негодованием спросил мистер Уинкль. — Убирайтесь, сэр, сию же минуту! Что  это означает, сэр?    

— Что это означает? — спросил Сэм. —  Послушайте, сэр, пожалуй, это слишком жирно, как сказала молодая леди, упрекая  пирожника, продавшего ей свиной паштет, в котором ничего не было внутри, кроме  сала. Что это означает? Это недурно, совсем недурно!    

— Отоприте дверь и немедленно удалитесь из этой  комнаты, сэр! — сказал мистер Уинкль.    

— Я удалюсь из этой-вот комнаты, сэр, как раз в тот  самый момент, когда и вы из нее удалитесь, — весьма убедительным тоном  возразил Сэм, степенно усаживаясь. — Если мне придется унести вас на  спине, — ну, тогда, конечно, я удалюсь на самую крохотную секунду раньше  вас; но разрешите выразить надежду, что вы не доведете меня до крайности.  Говоря это, я только повторяю то, что сказал. благородный джентльмен упрямой  съедобной улитке, которая не вылезала из раковины, невзирая на булавку, и он  боялся, что придется раздавить ее дверью.    

В заключение этой речи, которая отличалась необычным для  него многословием, мистер Уэллер положил руки на колени и посмотрел прямо в  лицо мистеру Уинклю, выражая всей своей физиономией твердое намерение не  допускать никаких шуток.    

— Нечего сказать, сэр, — продолжал мистер Уэллер  тоном морального осуждения, — вы очень любезны, молодой человек, если  впутываете нашего драгоценного хозяина во всякие фантазии, когда он твердо  решил перенести все для принципа. Вы куда хуже Додсона, сэр, а что касается  Фогга, то его я считаю сущим ангелом по сравнению с вами!    

Мистер Уэллер, сопровождая эту последнюю фразу выразительным  шлепком по коленям, скрестил руки с видом глубокого отвращения и откинулся на  спинку стула, как бы дожидаясь защитительной речи преступника.    

— Мой добрый Сэм! — сказал Уинкль, протягивая  руку; зубы его стучали все время, пока он говорил, ибо он стоял на протяжении  всей лекции мистера Уэллера в своем ночном одеянии. — Я уважаю вашу  привязанность к моему превосходному другу и, право же, очень сожалею, что  доставил ему еще новый повод для беспокойства. Полно, Сэм, полно!    

— Правильно. Вы и должны сожалеть, — сказал Сэм  довольно хмуро, но в то же время почтительно пожимая протянутую руку, — и  я очень рад, что убедился в этом, и если только это от меня зависит, я никому  не позволю его дурачить, и конец делу.    

— Конечно, Сэм, — согласился мистер Уинкль. —  Так! Теперь ложитесь спать, Сэм, а утром мы об этом еще потолкуем.    

— Очень сожалею, — сказал Сэм, — но я не могу  лечь спать.    

— Не можете лечь спать? — повторил мистер Уинкль.    

— Нет, — сказал Сэм, покачивая головой. — Это  невозможно.    

— Неужели вы хотите сказать, что немедленно  отправляетесь обратно, Сэм? — осведомился мистер Уинкль, крайне  изумленный.    

— Нет, если только вы не пожелаете, — ответил  Сэм, — но я не могу покинуть эту-вот комнату. Хозяин дал строгий приказ.    

— Вздор, Сэм! — сказал мистер Уинкль. — Мне  нужно остаться здесь два-три дня. И мало того, Сэм, вы должны остаться здесь,  чтобы помочь мне добиться свидания с молодой леди, мисс Эллен, Сэм, — вы  ее помните, которую я должен и хочу видеть раньше, чем покину Бристоль.    

Но в ответ на каждый из этих пунктов Сэм качал головой с  большой твердостью и энергически отвечал:    

— Невозможно!    

Однако после многих доводов и уговоров со стороны мистера  Уинкля и полного разоблачения того, что произошло при встрече с Даулером, Сэм  начал колебаться, и, наконец, порешили на компромиссе, главные и основные  условия коего были следующие: Сэм удаляется и предоставляет комнату в полное  распоряжение мистера Уинкля, если ему будет разрешено запереть дверь снаружи и  унести ключ, обязавшись в случае пожара или другой непредвиденной опасности  немедленно отпереть; рано утром будет написано и отправлено с Даулером письмо  мистеру Пиквику с просьбою о его согласии на пребывание Сэма и мистера Уинкля в  Бристоле для достижения целей, уже изложенных, и об ответе с ближайшей каретой;  в случае благоприятного ответа вышеуказанные лица остаются, а в случае  неблагоприятного возвращаются в Бат немедленно по получении оного; и, наконец,  мистер Уинкль категорически обязуется в течение этого времени не делать попыток  к тайному бегству ни через окно, ни через камин, ни каким-либо иным путем.    

Когда договор был заключен, Сэм запер дверь и удалился.    

Он уже почти добрался до нижней площадки лестницы, как вдруг  остановился и вытащил из кармана ключ.    

— Я совсем забыл о том, что нужно было его  поколотить, — сказал Сэм, поворачивая было назад. — Хозяин ясно  сказал, что нужно это сделать. Удивительно глупо с моей стороны! Не беда! —  добавил он, просияв. — Это легко будет сделать и завтра.    

Утешившись, по-видимому, таким соображением, мистер Уэллер  снова сунул ключ в карман, спустился с последних ступенек, не испытывая новых  угрызений совести, и вскоре погрузился, вместе с другими обитателями дома, в  глубокий сон.    

 Глава XXXIX    

     

Мистер Сэмюел Уэллер, удостоившись романическою  поручения, приступает к его исполнению; с каким успехом — обнаружится дальше      

     

В течение следующего дня Сэм упорно не упускал мистера  Уинкля из виду, твердо решив не сводить с него глаз ни на секунду, пока не  получит определенных инструкций из первоисточника. Хотя мистеру Уинклю  неприятны были строгий надзор и великая бдительность Сэма, он предпочитал  мириться с этим, чем идти на явное сопротивление и подвергнуть себя опасности  быть увезенным силою; мистер Уэллер не раз внушительно намекал, что избрать  именно эту линию поведения его побуждает суровое чувство долга. Нет причин  сомневаться в том, что Сэм очень быстро успокоил бы свою совесть, доставив  мистера Уинкля в Бат, связанного по рукам и по ногам, если бы немедленный ответ  мистера Пиквика на записку, которую Даулер взялся передать, не предупредил  подобного акта. Говоря коротко, в восемь часов вечера мистер Пиквик самолично  вошел в общую столовую «Кустарника» и с улыбкой сказал Сэму, к великому его  облегчению, что он поступил совершенно правильно и больше нет необходимости  стоять на страже.    

— Я решил приехать сам, — сказал мистер Пиквик,  обращаясь к мистеру Уинклю, когда Сэм освободил его от пальто и дорожного шарфа, —  чтобы убедиться, раньше чем я дам свое согласие на участие Сэма в этом деле,  что ваше чувство к этой молодой леди вполне честно и серьезно.    

— От всего сердца и от всей души говорю, что  серьезно! — воскликнул мистер Уинкль с большой энергией.    

— Помните, Уинкль, — сказал мистер Пиквик с  сияющими глазами, — мы ее встретили в доме нашего превосходного и  гостеприимного друга. Плохо бы вы отблагодарили его, если бы стали добиваться  привязанности этой молодой леди из одного легкомыслия и без серьезных намерений.  Я этого не допущу, сэр. Я этого не допущу!    

— Конечно, у меня и в помыслах этого нет! — с  жаром воскликнул мистер Уинкль. — Я об этом много думал и чувствую, что  все мое счастье в ней.    

— Это то, что мы называем — завязать все в один узелок,  сэр, — вмешался мистер Уэллер с приятной улыбкой.    

Мистер Уинкль отнесся несколько сурово к этому замечанию, а  мистер Пиквик сердито приказал своему слуге не шутить с одним из лучших чувств  нашей натуры, на что Сэм ответил, что он не стал бы шутить, если бы разбирался в  этом; но столько есть этих лучших чувств, что он не может угадать, какое из них  действительно лучшее.    

Затем мистер Уинкль рассказал о разговоре, который был у  него с мистером Беном Элленом относительно Арабеллы; сообщил, что его целью  было добиться свиданья с молодой леди и формально признаться ей в своей  страсти; и заявил о своей уверенности, основанной на некоторых туманных намеках  и бормотанье вышеупомянутого Бена, что где бы ни была она заточена в настоящее  время — место это находится где-то поблизости от Холмов. Таков был весь запас  сведений или догадок по этому вопросу.    

Было решено, что с этой весьма ненадежной нитью для  руководства мистер Уэллер отправится на следующее утро на разведку; было  условлено также, что мистер Пиквик и мистер Уинкль, будучи менее уверены в  своих силах, совершат прогулку по городу и мимоходом заглянут в течение дня к  мистеру Бобу Сойеру в надежде увидеть молодую леди или услышать что-либо о ее  местопребывании.    

Итак, на следующее утро Сэм Уэллер вышел на поиски, отнюдь  не устрашенный весьма обескураживающей перспективой; он побрел по одной улице,  побрел по другой (мы готовы были бы сказать: в гору и под гору, но в сторону  Клифтона мы все время идем в гору), не встретив никого и ничего, что могло  пролить хотя бы слабый свет на предмет его поисков. Сэм много раз вступал в  разговоры с грумами, прогуливавшими лошадей на улицах, и с няньками, гулявшими  с детьми в переулках; но Сэм не мог извлечь ни из первых, ни из последних  ничего, что имело бы хотя малейшее отношение к объекту искусно проводимого  дознания. В очень многих домах было очень много молодых леди, большую часть  коих проницательные слуги мужского и женского пола подозревали в глубокой  привязанности к кому-то или в полной готовности привязаться, если представится  случай. Но поскольку ни одна из этих молодых леди не была мисс Арабеллой Эллен,  Сэм по получении информации оставался не более осведомленным, чем был до нее.    

Сэм оставил позади Холмы, борясь с сильным ветром и  задаваясь вопросом, неужели в этих краях всегда приходится держать шляпу обеими  руками, и добрел до тенистого местечка, где было разбросано несколько маленьких  вилл, казавшихся тихими и уединенными.    

Перед дверью конюшни в конце длинного переулка-тупика грум в  рабочем костюме бездельничал, по-видимому убеждая себя в том, что он что-то  делает с помощью лопаты и тачки. Мы можем отметить здесь, что нам вряд ли  случалось когда-нибудь видеть грума около его конюшни, который в минуту досуга  не пребывал бы, в большей или меньшей степени, жертвой этого странного заблуждения.    

Сэм подумал, что он может с таким же успехом поговорить с  этим грумом, как и со всяким другим, в особенности потому, что он очень устал  от ходьбы, а как раз против тачки находился прекрасный большой камень; поэтому  он свернул в переулок и, усевшись на камень, начал разговор с присущей ему  легкостью и развязностью.    

— Доброе утро, старина, — сказал Сэм.    

— Вы хотите сказать — день, — отозвался грум,  бросив угрюмый взгляд на Сэма.    

— Вы совершенно правы, старина, — согласился  Сэм, — я именно хочу сказать — день. Как поживаете?    

— Ну, я себя чувствую не лучше оттого, что вас  вижу, — отвечал сердитый грум.    

— Это очень странно, — сказал Сэм, — а вид у  вас такой беззаботный, и кажетесь вы таким добрым, что глядеть на вас — одно  удовольствие.    

Угрюмый грум стал еще угрюмее, однако же это не произвело  никакого впечатления на Сэма, который немедленно осведомился с весьма  озабоченным видом, не Уокер ли фамилия его хозяина.    

— Нет, не так, — ответил грум.    

— Не Браун ли? — спросил Сэм.    

— Нет, не так. — И не Уилсон?    

— Нет, тоже не так, — сказал грум.    

— Ну, значит, я ошибся, — продолжал Сэм, — и  он не имеет чести быть со мною знакомым, как я полагал. Не задерживайтесь здесь  из любезности ко мне, — добавил Сэм, когда грум вкатил тачку и  приготовился закрыть ворота. Удобства выше церемоний, старина, я не буду в  обиде.    

— Я бы вам голову проломил за полкроны! — сказал  угрюмый грум, захлопывая одну створку ворот.    

— На таких условиях не согласен! — возразил  Сэм. — За это вам бы дали стол и квартиру до конца жизни, да и этого было  бы мало. Передайте там, в доме, привет от меня. Скажите, чтобы меня не ждали к  обеду и не оставляли для меня, потому что все остынет раньше, чем я приду.    

В ответ на это грум, распалясь гневом, выразил желание  отколотить кого-нибудь, но скрылся, не приведя его в исполнение, и сердито  захлопнул за собой дверь, не обратив ни малейшего внимания на покорнейшую  просьбу Сэма оставить ему прядь своих волос.    

Сэм продолжал сидеть на большом камне, размышляя о том, что  предпринять, и обдумывая план, сводившийся к тому, чтобы стучать во все двери в  пределах пяти миль от Бристоля, считая в среднем по сто пятьдесят или двести  дверей в день, и попытаться таким путем отыскать мисс Арабеллу, как вдруг  благодаря счастливой случайности произошло нечто такое, чего он мог бы не дождаться,  хотя бы просидел здесь целый год.    

В переулок, где он сидел, выходило три-четыре калитки,  ведущие к домам, которые хотя и были обособлены друг от друга, но разделялись  только садами. Так как сады были большие, длинные и тенистые, дома находились  на некотором расстоянии от переулка, и большая часть их оставалась почти  невидимой. Сэм сидел, устремив взгляд на мусорную кучу перед калиткой,  следующей за той, куда вошел грум, и глубокомысленно размышлял о трудностях  своего предприятия, как вдруг калитка открылась и в переулок вышла служанка,  чтобы выколотить ковры.    

Сэм был столь поглощен своими мыслями, что, пожалуй, не  обратил бы особого внимания на молодую женщину, а только поднял бы голову и  одобрил ее изящную и красивую фигуру, если бы в нем не вспыхнуло чувство  галантности, когда он увидел, что ей некому помочь, а ковры, по-видимому,  слишком тяжелы и работа ей не под силу. Мистер Уэллер был джентльменом, на свой  лад чрезвычайно галантным, и едва он успел обратить внимание на упомянутое  обстоятельство, как поспешно поднялся с большого камня и направился к ней.    

— Моя милая, — сказал Сэм, подходя с очень  почтительным видом, — вы испортите все пропорции такой хорошенькой фигуры,  если сами будете выколачивать эти-вот ковры. Позвольте вам помочь.    

Молодая леди, стыдливо притворявшаяся, будто не заметила  находившегося вблизи джентльмена, оглянулась, когда Сэм заговорил, —  несомненно (она утверждала это впоследствии) с целью отклонить предложение  совершенно незнакомого человека, — как вдруг вместо ответа отпрянула и  слегка взвизгнула. Сэм был ошеломлен, пожалуй, не меньше, ибо в чертах лица  хорошо сложенной служанки узнал подлинные черты своей «Валентины», миловидной  горничной мистера Напкинса.    

— Мэри, дорогая моя! — сказал Сэм.    

— О господи, мистер Уэллер, — воскликнула  Мэри, — как вы пугаете людей!    

Сэм не дал никакого словесного ответа на эту жалобу, и точно  мы не можем сказать, какой именно ответ он дал. Мы знаем только, что после  короткого молчания Мэри сказала: «Ах, перестаньте, мистер Уэллер!» — и что  шляпа слетела с него за несколько секунд до этого. На основании этих двух  признаков мы склонны предположить, что стороны обменялись одним или несколькими  поцелуями.    

— Да как же вы сюда попали? — спросила Мэри, когда  разговор, таким образом прерванный, возобновился.    

— Конечно, я пришел посмотреть на вас, моя  милочка, — отвечал мистер Уэллер, на этот раз позволяя страсти одержать  верх над правдивостью.    

— А как вы узнали, что я здесь? — осведомилась  Мэри. — Кто мог вам это сказать, что я поступила на другое место в Ипсуиче,  а потом они переехали сюда? Кто мог вам это сказать, мистер Уэллер?    

— Совершенно верно, — отозвался Сэм с лукавой  миной, — в этом вся штука. В этом вся штука. Кто бы мог мне сказать?    

— Не мистер Мазль, не правда ли? — спросила Мэри.    

— О нет! — ответил Сэм, серьезно покачав головой.  Не он.    

— Должно быть, кухарка? — сказала Мэри.    

— Должно быть, она, — сказал Сэм.    

— Никогда я еще такого не слыхала! — воскликнула  Мэри.    

— И я не слыхал, — сказал Сэм. — Но, Мэри,  моя дорогая, — тут голос Сэма стал чрезвычайно нежен, — Мэри, моя  дорогая, у меня есть еще одно дело, очень спешное. Один из друзей моего  хозяина… мистер Уинкль, вы его помните?    

— Тот, что в зеленой куртке? — спросила Мэри. О  да, я его помню.    

— Так вот, — продолжал Сэм, — он в ужасном  состоянии от любви… регулярно запутался и потерял голову.    

— Ах, боже мой! — воскликнула Мэри.    

— Да, — сказал Сэм, — но это пустяки, если  только нам удастся найти молодую особу.    

И Сэм, со многими отступлениями на тему о красоте Мэри и  невыразимых муках, какие он испытывал с тех пор, как в последний раз ее видел,  дал правдивый отчет о бедственном положении мистера Уинкля.    

— Ну, никогда бы не подумала! — сказала Мэри.    

— Конечно, и никто бы не подумал и впредь не  подумает, — сказал Сэм, а я странствую, как вечный жид, — может, вы  слыхали, Мэри, моя дорогая, был такой спортивный тип: непременно хотел  обставить время и никогда не спал, и отыскиваю эту-вот мисс Арабеллу Эллен.    

— Мисс… как? — с великим изумлением спросила Мэри.    

— Мисс Арабеллу Эллен, — повторил Сэм.    

— Боже милостивый! — воскликнула Мэри, указывая на  калитку сада, которую запер за собой угрюмый грум. — Вот он, этот дом! Она  тут живет вот уже полтора месяца. Их старшая горничная, которая состоит также  при леди, все мне рассказала однажды утром через решетку прачечной, когда в  доме все еще спали.    

— Как? В соседнем доме? — воскликнул Сэм.    

— Да, в соседнем, — ответила Мэри.    

Мистер Уэллер был так глубоко потрясен этим сообщением, что  счел совершенно необходимым искать поддержки у своей прелестной собеседницы, и  между ними произошел обмен маленькими любезностями, раньше чем он оправился в  достаточной мере для того, чтобы продолжать разговор.    

— Ну, если это возможно, — произнес, наконец,  Сэм, — то на свете нет ничего невозможного, как сказал лорд-мэр, когда  главный министр предложил выпить после обеда за здоровье хозяйки, в соседнем  доме! Да ведь у меня есть к ней поручение, которое я целый день стараюсь  передать.    

— Ах! — сказала Мэри. — Сейчас вы не можете  его передать, потому что она гуляет в саду только по вечерам, да и то очень  недолго, а из дому никогда не выходит без старой леди.    

Сэм несколько секунд размышлял, наконец придумал следующий  план действий: он вернется в сумерки — как раз к тому времени, когда Арабелла  неизменно совершает прогулку; Мэри впустит его в сад своего дома, а он  постарается вскарабкаться на забор под нависшими ветвями большой груши, которая  в достаточной мере скроет его; затем передаст поручение, и, если возможно,  устроит свидание для мистера Уинкля на следующий вечер, в тот же час. Быстро  набросав перед Мэри план действий, он помог ей в давно откладываемой работе — в  выколачивании ковров.    

Далеко не такое невинное занятие, каким оно кажется, —  это выколачивание ковриков; быть может, самое выколачивание и не грозит большой  бедой, но складывание — очень коварный процесс. Пока длится выколачивание и оба  участника находятся на расстоянии, равном длине ковра, это самая невинная  забава, какую только можно придумать; но когда начинается складывание и  расстояние между ними уменьшается постепенно с половины его прежней длины до  одной четверти, а затем до одной восьмой, а затем до одной шестнадцатой, а  затем до одной тридцать второй, если ковер достаточно длинен, — забава  становится опасной. Мы точно не знаем, сколько ковриков было сложено в данном  случае, но смеем сказать, что, сколько бы их ни было, ровно столько раз Сэм  поцеловал хорошенькую горничную.    

Мистер Уэллер скромно закусывал в ближайшей таверне, пока не  надвинулись сумерки, а затем вернулся в переулок. Как только Мэри впустила его  в сад и он получил от этой леди различные предостережения, касающиеся целости  его рук, ног и шеи, Сэм влез на грушу и стал ждать появления Арабеллы.    

Ждать пришлось так долго, что он начал сомневаться, наступит  ли вообще когда-нибудь это с тревогой ожидаемое событие, как вдруг послышались  легкие шаги по песку, и немедленно вслед за этим он увидел Арабеллу, задумчиво  идущую по саду. Едва она приблизилась к дереву, Сэм, дабы деликатно уведомить о  своем присутствии, начал издавать чудовищные звуки, которые, пожалуй, были бы  естественны для пожилой особы, страдающей с младенческих лет воспалением горла,  крупом и коклюшем одновременно.    

Молодая леди поспешно устремила взор к тому месту, откуда  исходили ужасные звуки; а так как первая ее тревога отнюдь не улеглась, когда  она увидела на дереве мужчину, весьма возможно, что она бы убежала и подняла на  ноги весь дом, если бы страх, по счастью, не лишил ее способности двигаться и  не заставил опуститься на садовую скамью, которая весьма кстати находилась  поблизости.    

— Она падает в обморок, — рассуждал сам с собой  Сэм в большом замешательстве. — И почему только эти молодые создания  устраивают обмороки как раз в тот момент, когда не следовало бы это делать!  Послушайте, молодая девица, мисс костоправка, миссис Уинкль, не надо!    

Оживило ли Арабеллу магическое имя мистера Уинкля, или  прохладный, свежий воздух, или смутное воспоминание о голосе мистера Уэллера,  значения не имеет. Она подняла голову и томно спросила:    

— Кто вы и что вам нужно?    

— Тише! — сказал Сэм, перемахнув на забор и  съежившись, чтобы занимать как можно меньше места. Это только я, мисс, только  я.    

— Так это слуга мистера Пиквика? — с живостью  воскликнула Арабелла.    

— Он самый, мисс, — ответил Сэм. — А мистер  Уинкль, регулярно, извелся от отчаяния, мисс!    

— Ах! — воскликнула Арабелла, подходя к забору.    

— Вот именно ах, — подтвердил Сэм. — Прошлой  ночью мы думали, что нам придется надеть на него смирительную рубашку; он  бесновался целый день и говорит, что если не увидит вас до завтрашней ночи, с  ним приключится что-нибудь очень неприятное или он раньше утопится.    

— Ах, не может быть, мистер Уэллер! — воскликнула  Арабелла, сжимая руки.    

— Он так именно и говорит, мисс, — возразил  Сэм. — Он человек своего слова, и, по моему мнению, он это сделает, мисс.  Он все узнал о вас от костоправа в очках.    

— От брата! — воскликнула Арабелла, смутно  распознавая его в изображении Сэма.    

— Я хорошенько не знаю, который из двух ваш брат,  мисс, — отвечал Сэм. — Тот, что погрязнее?    

— Да, да, мистер Уэллер, — сказала  Арабелла. — Продолжайте. Пожалуйста, поторопитесь.    

— Так вот, мисс, он обо всем узнал от него, —  сказал Сэм. — И, по мнению хозяина, если вы с ним не повидаетесь очень  скоро, — костоправ, о котором мы говорили, всадит ему столько свинца в  голову, что повредит развитию этого органа, даже если его положат потом в  спирт.    

— Ах, что мне делать! Как предотвратить эту ужасную  ссору! — воскликнула Арабелла.    

— Подозревают, что тут виной более ранняя  привязанность, — вот в чем дело, — отвечал Сэм. — Вы бы лучше  повидались с ним, мисс.    

— Но как? Где? — вскричала Арабелла. — Я не  смею уходить из дому одна. Мой брат такой недобрый, такой сумасброд! Я знаю,  каким странным может показаться мой разговор с вами, мистер Уэллер, но, можете  мне поверить, я очень, очень несчастна…    

И бедная Арабелла заплакала так горько, что у Сэма  проснулись рыцарские чувства.    

— Может показаться очень странным, что вы со мной  разговариваете об этих-вот делах, мисс, — сказал Сэм с большим  жаром, — но я одно могу сказать: я не только готов, но с удовольствием  сделаю что угодно, только бы все уладилось. И если для этого нужно вышвырнуть  из окна любого из костоправов, я готов!    

С этими словами Сэм Уэллер, подвергая себя неминуемой  опасности слететь с забора, засучил рукава, чтобы продемонстрировать свою  готовность немедленно приступить к делу.    

Как ни лестно было такое проявление доброго чувства,  Арабелла решительно не захотела (неведомо почему, как подумал Сэм)  воспользоваться им. Сначала она настойчиво отказывалась подарить мистеру Уинклю  свидание, которого Сэм так трогательно добивался; но в конце концов, боясь, как  бы их беседу не прервало нежелательное появление третьего лица, она быстро дала  ему понять, несколько раз выразив свою благодарность, что такая возможность не  исключена и она, быть может, придет в сад завтра вечером, часом позже. Сэм прекрасно  это понял, и Арабелла, подарив его одною из обворожительнейших своих улыбок,  грациозно удалилась, оставив мистера Уэллера весьма восхищенным ее чарами, как  телесными, так и духовными.    

Спустившись благополучно с забора и не забыв посвятить  несколько минут своим личным делам по тому же департаменту, мистер Уэллер, не  теряя времени, вернулся в гостиницу «Кустарник», где его длительное отсутствие  вызывало различные предположения и некоторую тревогу.    

— Мы должны быть осторожны, — сказал мистер  Пиквик, внимательно выслушав рассказ Сэма, — не ради нас самих, но ради  молодой леди. Мы должны быть очень осторожны.    

— Мы? — повторил мистер Уинкль с подчеркнутым  ударением.    

Негодующий взгляд мистера Пиквика, вызванный тоном этого  замечания, мгновенно смягчился, и на лице его появилось свойственное ему  благодушное выражение, когда он ответил:    

— Мы, сэр! Я буду вас сопровождать.    

— Вы? — воскликнул мистер Уинкль.    

— Я! — кротко ответил мистер Пиквик. —  Согласившись на это свидание с вами, молодая леди сделала естественный, быть  может, но все-таки очень неосторожный шаг. Если присутствовать при встрече буду  я — ваш общий друг, который настолько стар, что может быть отцом обоих, —  голос клеветы никогда не посмеет коснуться ее имени!    

Глаза мистера Пиквика сияли чистой радостью, вызванной его  собственной предусмотрительностью, когда он произносил эти слова. Мистер Уинкль  был растроган таким деликатным уважением к молоденькой protegee своего друга и  пожал ему руку с чувством почтения, граничившего с благоговением.    

— Вы должны идти, — сказал мистер Уинкль.    

— И я пойду, — сказал мистер Пиквик. — Сэм,  приготовьте мне пальто и шарф и распорядитесь, чтобы завтра вечером экипаж был  подан заблаговременно; мы должны быть там вовремя.    

Мистер Уэллер притронулся к шляпе в знак повиновения и  удалился, чтобы сделать все необходимые приготовления к экспедиции.    

Карета явилась пунктуально в назначенный час, и мистер  Уэллер, усадив должным образом мистера Пиквика и мистера Уинкля, занял место  рядом с кучером.    

Они вышли из экипажа, как было условлено, за четверть мили  до места свидания и, распорядившись, чтобы карета ждала их возвращения, решили  пройти оставшееся расстояние пешком.    

Именно на этой стадии их предприятия мистер Пиквик, улыбаясь  с весьма самодовольным видом, извлек из кармана пальто потайной фонарь, который  он приобрел специально для этого случая и великие достоинства которого он начал  объяснять мистеру Уинклю, пока они шли по дороге, к большому изумлению немногих  встречных прохожих.    

— Я бы себя лучше чувствовал, если бы у меня было  что-нибудь в этом роде во время моей последней ночной экспедиции в саду,  правда, Сэм? добродушно сказал мистер Пиквик, поворачиваясь к своему слуге,  который шел сзади.    

— Славные штуки, если уметь ими пользоваться,  сэр, — отвечал мистер Уэллер, — но если вы не хотите, чтобы вас  видели, мне кажется, что от них больше пользы, когда свечку потушишь.    

Мистер Пиквик, по-видимому, был озадачен замечаниями Сэма,  ибо он снова спрятал фонарь в карман, и они продолжали путь молча.    

— Сюда, сэр! — сказал Сэм. — Позвольте, я  пойду вперед. Вот этот переулок, сэр.    

Они вошли в переулок, где было довольно темно. Мистер Пиквик  раза два вынимал фонарь, который бросал перед собою яркий короткий сноп лучей  шириной около фута. На него очень приятно было смотреть, но, казалось, он отличался  способностью делать окружающие предметы темнее, чем они были раньше.    

Наконец, они добрались до большого камня. Тут Сэм предложил  хозяину и мистеру Уинклю посидеть, пока он пойдет на разведку и убедится, что  Мэри их ждет.    

Пробыв в отсутствии минут пять — десять, Сэм вернулся и  доложил, что калитка открыта и все спокойно. Следуя за ним крадущимися шагами,  мистер Пиквик и мистер Уинкль вскоре очутились в саду. Здесь каждый произнес по  нескольку раз: «Тсс!..» — но никто из них, казалось, не имел сколько-нибудь  ясного представления о том, что делать дальше.    

— Мисс Эллен в саду, Мэри? — осведомился мистер  Уинкль, приходя в волнение.    

— Не знаю, сэр, — отвечала хорошенькая служанка.  Лучше всего, сэр, если мистер Уэллер поможет вам влезть на дерево, а мистер  Пиквик будет так любезен и посмотрит, не идет ли кто-нибудь по переулку, я же  буду сторожить в другом конце сада. Господи помилуй, что это такое?    

— Этот-вот окаянный фонарь всех погубит! —  раздраженно воскликнул Сэм. — Смотрите, что вы делаете, сэр! Вы направляете  луч прямо в окно их дома!    

— Ах, боже мой! — произнес мистер Пиквик, поспешно  поворачиваясь. — Это я нечаянно.    

— Теперь он на соседнем доме, сэр, — заявил Сэм.    

— Помилуй бог! — воскликнул мистер Пиквик,  поворачиваясь снова.    

— Теперь он на крыше конюшни, и подумают, что там  пожар, — сказал Сэм. — Закройте его, сэр. Что вам стоит закрыть?    

— Самый необычайный фонарь, с каким мне приходилось  встречаться! воскликнул мистер Пиквик, крайне озадаченный тем эффектом, какой  он столь неумышленно производил. — Никогда не видывал такого сильного  рефлектора.    

— Для нас он окажется слишком сильным, если вы будете  светить таким манером, сэр, — отвечал Сэм, когда мистер Пиквик после  многих неудачных попыток ухитрился задвинуть заслонку. — Вот шаги молодой  леди. Ну, мистер Уинкль, полезайте, сэр.    

— Постойте, постойте! — вмешался мистер Пиквик.  Сначала я должен переговорить с нею. Помогите мне влезть, Сэм.    

— Осторожнее, сэр, — сказал Сэм, упираясь головой  в забор и превращая свою спину в площадку. — Станьте на эту-вот цветочную  кадку, сэр. Ну, теперь полезайте!    

— Боюсь, как бы не ушибить вас, Сэм, — заметил  мистер Пиквик.    

— Не беспокойтесь обо мне, сэр, — отвечал Сэм.  Протяните ему руку, мистер Уинкль. Смелее, сэр, смелее! Вот и готово!    

Пока Сэм говорил, мистер Пиквик, делая усилия, почти  сверхъестественные для джентльмена его возраста и веса, умудрился стать на  спину Сэма; Сэм осторожно выпрямился, а мистер Пиквик уцепился за край забора,  в то время как мистер Уинкль крепко держал его за ноги, и таким путем они  добились того, что очки мистера Пиквика очутились как раз над забором.    

— Милая моя, — сказал мистер Пиквик, взглянув  через забор и увидев по другую сторону Арабеллу, — не пугайтесь, это  только я.    

— О, пожалуйста, уходите, мистер Пиквик! —  воскликнула Арабелла. — Скажите им, чтобы они все ушли. Я так ужасно  боюсь. Милый, милый мистер Пиквик, не оставайтесь здесь. Вы упадете и  расшибетесь! Я знаю, вы расшибетесь!    

— Прошу вас, не тревожьтесь, моя дорогая, —  успокоительно сказал мистер Пиквик. — Нет ни малейшей причины  бояться, — уверяю вас. Стойте твердо, Сэм, — добавил мистер Пиквик,  поглядев вниз.    

— Слушаю, сэр, — отвечал мистер Уэллер. — Не  — задерживайтесь дольше, чем нужно, сэр. Вы довольно-таки тяжеловаты.    

— Еще одну секунду, Сэм! — отозвался мистер  Пиквик. — Я хотел только сообщить вам, моя дорогая, что я бы не разрешил  моему молодому другу видеть вас тайком, если бы положение, в каком вы  находитесь, позволило ему поступить иначе; и если этот шаг покажется вам  неподобающим и вызовет у вас тревогу, милая моя, вы можете быть спокойны, зная,  что я здесь. Вот и все, моя дорогая!    

— Уверяю вас, мистер Пиквик, я очень благодарна вам за  вашу доброту и заботливость, — отвечала Арабелла, вытирая слезы носовым  платком.    

Вероятно, она сказала бы значительно больше, если бы голова  мистера Пиквика не исчезла с большой поспешностью, вследствие неверного шага,  сделанного им на плече Сэма, каковой шаг неожиданно поверг его на землю. Однако  он через секунду уже стоял на ногах и, попросив мистера Уинкля торопиться и  поскорее закончить свидание, побежал караулить в переулке со всей отвагой и  пылом юноши. Мистер Уинкль, воодушевленный близостью свидания, в одно мгновение  очутился на заборе, задержавшись только для того, чтобы попросить Сэма  позаботиться о своем хозяине.    

— Я о нем позабочусь, сэр, — отозвался Сэм. —  Предоставьте его мне.    

— Где он? Что он делает, Сэм? — осведомился мистер  Уинкль.    

— Да благословит бог его старые гетры! — отвечал  Сэм, посматривая в сторону калитки. — Он караулит в переулке с потайным  фонарем, словно живой Гай Фокс. В жизни не видал такого доброго создания. Будь  я проклят, если не думаю, что его сердце родилось по крайней мере на двадцать  пять лет позже, чем его тело!    

Мистер Уинкль не стал слушать панегирик своему другу. Он  спрыгнул с забора, бросился к ногам Арабеллы и стал клясться в искренности  своих чувств с красноречием, достойным самого мистера Пиквика.    

Пока происходили эти события на открытом воздухе, некий  пожилой джентльмен, обремененный ученостью, сидел в своей библиотеке за два-три  дома оттуда и писал философический трактат, то и дело увлажняя свою земную  оболочку и свои труды рюмкой кларета из почтенной на вид бутылки, которая  стояла подле него. В муках творчества пожилой джентльмен смотрел то на ковер,  то на потолок, то на стену; а когда ни ковер, ни потолок, ни стена не  вдохновляли в должной мере, он выглядывал из окна.    

Во время одной из таких творческих пауз ученый джентльмен  рассеянно Смотрел в густой мрак за окном, как вдруг с удивлением заметил очень  яркий луч, скользнувший в воздухе невысоко над землей и почти мгновенно  исчезнувший. Несколько минут спустя феномен повторился не один и не два, а  несколько раз; наконец, ученый джентльмен положил перо и начал размышлять о  том, каким естественным причинам могли быть приписаны эти явления.    

Это не метеоры — они вспыхивали слишком низко. Это не  светлячки — они вспыхивали слишком высоко. Это не блуждающие огоньки; это не  фосфоресцирующие мухи; это не фейерверк. Что бы это могло быть? Какой-то  необычайный и удивительный феномен природы, которого не видел доселе ни один  натуралист; нечто такое, что удалось открыть ему одному и чем он обессмертит  свое имя, написав труд для блага потомства. Одержимый этой мыслью, ученый  джентльмен снова схватил перо и занес на бумагу различные данные об этих  беспримерных явлениях, указывая дату, день, час, минуту и даже секунду, когда  они наблюдались; все это долженствовало служить материалом для объемистого  трактата, исследовательского и глубоко ученого, которому суждено было изумить  всех метеорологов во всех цивилизованных уголках земного шара.    

Он откинулся на спинку кресла, погруженный в размышления о  своем грядущем величии. Таинственный свет вспыхнул еще ярче; он как будто  плясал по переулку, переходил с одной стороны на другую и двигался по орбите,  не менее эксцентрической, чем орбиты самих комет.    

Ученый джентльмен был холост. У него не было жены, которую  он мог бы позвать и удивить; поэтому он позвонил слуге.    

— Прафль, — сказал ученый джентльмен, —  сегодня в атмосфере происходит нечто весьма необычайное. Вы видели это? —  добавил ученый джентльмен, указывая на окно, когда свет появился снова.    

— Видел, сэр.    

— Что вы об этом думаете, Прафль?    

— Что я думаю, сэр?    

— Да. Вы выросли в этих краях. Что бы вы сказали,  какова причина этих вспышек?    

Ученый джентльмен, улыбаясь, предугадывал ответ Прафля, что  он никакой причины найти не может. Прафль размышлял.    

— Я думаю, что это воры, сэр, — ответил, наконец,  Прафль.    

— Вы — дурень и можете идти вниз, — сказал ученый  джентльмен.    

— Благодарю вас, сэр, — сказал Прафль и ушел.    

Но ученый джентльмен не мог примириться с мыслью, что  гениальный трактат, который он задумал, погибнет для мира, а это неизбежно  случится, если соображение гениального мистера Прафля не будет задушено в  зародыше. Он надел шляпу и поспешно вышел в сад, решив исследовать вопрос самым  основательным образом.    

Незадолго до того как ученый джентльмен вышел в сад, мистер  Пиквик со всею быстротой, на какую был способен, пробежал по переулку, чтобы  поднять ложную тревогу, будто кто-то сюда идет, и время от времени отодвигал  заслонку потайного фонаря, дабы не попасть в канаву. Едва поднята была тревога,  как мистер Уинкль перелез назад через забор, а Арабелла побежала домой; калитку  заперли, и три искателя приключений быстро зашагали по переулку, но тут ученый  джентльмен отпер свою калитку.    

— Держитесь! — прошептал Сэм, который, конечно,  шагал впереди. Откройте фонарь ровно на один момент, сэр.    

Мистер Пиквик исполнил просьбу, и Сэм увидел, что на  расстоянии полуярда от его головы мужчина осторожно высовывает из-за калитки  голову; немедленно он нанес ей легкий удар кулаком, после чего голова гулко  ударилась об калитку. Совершив этот подвиг с большой стремительностью и  легкостью, мистер Уэллер взвалил себе на спину мистера Пиквика и побежал по  переулку вслед за мистером Уинклем с быстротой совершенно изумительной, если  принять во внимание тяжесть его ноши.    

— Отдышались ли вы, сэр? — осведомился Сэм, когда  они добрались до конца переулка.    

— Вполне. Теперь вполне, — отвечал мистер Пиквик.    

— Тогда идемте, сэр, — сказал Сэм, спуская своего  хозяина на землю. Идите между нами, сэр. Осталось пробежать меньше полумили.  Вообразите, что вам надо выиграть кубок, сэр. Вперед!    

После такого поощрения мистер Пиквик заставил поработать  свои ноги. Можно с уверенностью сказать, что ни одна пара черных гетр не летела  быстрее, чем гетры мистера Пиквика в тот достопамятный день.    

Карета ждала, лошади отдохнули, дорога была хорошая, и кучер  в ударе. Вся компания благополучно прибила в гостиницу «Кустарник», раньше чем  мистер Пиквик успел отдышаться.    

— Скорей входите в дом, сэр! — сказал Сэм,  высаживая своего хозяина из кареты. — Ни секунды не стойте на улице после  таких упражнений. Прошу прощения, сэр, — продолжал Сэм, прикасаясь к  шляпе, когда мистер Уинкль вышел из экипажа, — надеюсь, никакой прежней  привязанности не было, сэр?    

Мистер Уинкль пожал руку своему скромному другу и прошептал  ему на ухо: — Все в порядке, Сэм, в полном порядке!    

После сего мистер Уэллер трижды хлопнул себя по носу в знак  понимания, улыбнулся, подмигнул и стал убирать подножку экипажа, причем его  физиономия выражала живейшее удовлетворение.    

Что касается ученого джентльмена, то он в мастерски  составленном трактате установил, что этот чудесный свет был вызван  электрическим разрядом, и он ясно доказал это, обстоятельно изложив, как перед  его глазами возникла ослепительная искра, когда он высунул голову из калитки, и  как он испытал шок, который оглушил его на четверть часа; это доказательство  восхитило все научные общества и привело к тому, что он стал светилом науки.    

 Глава XL    

     

знакомит мистера Пиквика с новой и небезынтересной сценой  в великой драме жизни     

     

Остаток времени, которое мистер Пиквик отвел пребыванию в  Бате, прошел без каких-либо серьезных происшествий. Началась летняя сессия  суда. К концу первой недели мистер Пиквик и его друзья вернулись в Лондон;  мистер Пиквик, разумеется в сопровождении Сэма, отправился прямо на свою старую  квартиру в «Джордже и Ястребе».    

На третье утро после приезда, как раз в тот момент, когда  все часы в городе порознь выбивали девять ударов, а все вместе — около  девятисот девяноста девяти, и Сэм прогуливался в переулочке «Джорджа», подъехал  какой-то странный свежевыкрашенный экипаж, из коего выскочил с большим  проворством, бросив вожжи сидевшему рядом с ним толстому человеку, какой-то  странный джентльмен, который, казалось, был создан для экипажа, как экипаж для  него.    

Этот экипаж не был в точном смысле гигом, не был и  стенхопом. Он не походил на охотничью[130] или  на фермерскую двуколку, не был похож на двуколку для прогулок или на кабриолет  без верха, и тем не менее у него было некоторое сходство с каждым из этих  сооружений. Он был окрашен в ярко-желтый цвет, с черными оглоблями и колесами;  кучер имел ортодоксально спортивный вид, сидя на подушках, нагроможденных на  два фута выше перил. Лошадь была гнедая, довольно красивая, но в ней безусловно  чувствовалось нечто вульгарное, что хорошо гармонировало как с экипажем, так и  с ее хозяином.    

Сам хозяин оказался человеком лет сорока, с черными волосами  и тщательно расчесанными бакенбардами. Он был одет чрезвычайно щеголевато,  носил множество драгоценных вещей — каждая в три раза крупнее, чем принято  носить джентльменам, — и в довершение всего толстое пальто. В один карман  этого пальто он засунул левую руку, как только вышел из экипажа, а из другого  вытащил правой рукой яркий и ослепительный шелковый носовой платок, которым  смахнул две-три пылинки с башмаков, а затем, скомкав его в руке, важно прошел  по переулку.    

От внимания Сэма не ускользнуло, что оборванный человек в  коричневом пальто, лишенном многих пуговиц, который до сей поры слонялся по  другой стороне улицы, перешел улицу, когда эта особа вышла из экипажа, и  остановился поблизости. Почти угадывая цель визита этого джентльмена, Сэм  опередил его на пути к «Джорджу и Ястребу» и, круто повернувшись, загородил ему  вход.    

— Ну-ка, любезный! — повелительным тоном сказал  человек в толстом пальто, пытаясь оттолкнуть Сэма.    

— В чем дело, сэр? — отозвался Сэм, возвращая  толчок со сложными процентами.    

— Бросьте эти штуки, любезный: со мной не  пройдет! — сказал владелец толстого пальто, повышая голос и  бледнея. — Сюда, Смауч!    

— Ну, что такое? — проворчал человек в коричневом  пальто, который, крадучись, прошел по переулку во время этого короткого  диалога.    

— Да вот этот молодой человек обнаглел, — отвечал  его начальник, снова толкая Сэма.    

— Без глупостей! — буркнул Смауч, толкнув Сэма еще  раз и посильнее.    

Этот последний толчок произвел эффект, на который  рассчитывал опытный мистер Смауч, ибо, пока Сэм, горя желанием ответить на  любезность, притиснул этого джентльмена к косяку двери, владелец толстого  пальто прошмыгнул мимо и направился в буфетную. Сэм последовал за ним,  предварительно обменявшись некоторыми эпитетами с мистером Смаучем.    

— Доброе утро, моя милая, — сказал владелец  толстого пальто, обращаясь к молодой леди за стойкой с развязностью, присущей  обитателям Ботени-Бей[131] и  с аристократическими замашками, свойственными жителям Нового Южного  Уэльса. — Где комната мистера Пиквика, моя милая?    

— Проводите его наверх, — сказала буфетчица лакею  в ответ на этот вопрос, не подарив взглядом щеголя.    

Лакей пошел наверх, как было ему приказано, а за ним  следовал человек в толстом пальто и сзади — Сэм, который, поднимаясь по  лестнице, делал разнообразные жесты, выражавшие крайнее презрение и возмущение,  к неописуемому удовольствию служанок и прочих зрителей. Мистер Смауч, терзаемый  отчаянным кашлем, остался внизу и отхаркивался в коридоре.    

Мистер Пиквик крепко спал, когда ранний гость, а за ним Сэм  вошли в комнату. Шум, какой они при этом подняли, разбудил его.    

— Воды для бритья, Сэм! — сказал мистер Пиквик  из-за занавесок.    

— Брейтесь сейчас же, мистер Пиквик, — сказал  гость, отдергивая занавеску у изголовья кровати. — Мне поручено привести в  исполнение постановление суда по иску Бардл. Вот распоряжение. Суд Общих Тяжб.  Вот моя визитная карточка. Полагаю, вы отправитесь ко мне?    

Дружески хлопнув мистера Пиквика по плечу, представитель  шерифа (ибо это был он) бросил свою визитную карточку на одеяло и достал из  жилетного кармана золотую зубочистку.    

— Моя фамилия Немби, — сказал представитель  шерифа, когда мистер Пиквик вытащил очки из-под подушки и надел их, чтобы  прочесть карточку. — Немби, Белл Аллей, Кольмен-стрит.    

Тут Сэм Уэллер, который все время не спускал глаз с  блестящей касторовой шляпы мистера Немби, вмешался.    

— Вы — квакер?[132] —  спросил Сэм.    

— Вы узнаете, кто я, раньше, чем я расстанусь с  вами, — отвечал возмущенный чиновник. — В один из ближайших дней я  вас научу хорошим манерам, любезный.    

— Благодарю вас, — сказал Сэм. — А пока что я  вас буду учить. Снимите шляпу.    

С этими словами мистер Уэллер ловко отшвырнул шляпу мистера  Немби в другой конец комнаты с такою силою, что тот чуть было не проглотил свою  золотую зубочистку.    

— Прошу это заметить, мистер Пиквик, — сказал  потрясенный чиновник, едва переводя дух. — Я подвергся нападению вашего  слуги в вашей комнате при исполнении служебных обязанностей. Мне нанесено  личное оскорбление. Я призываю вас в свидетели!    

— Ничего не свидетельствуйте, сэр, — перебил Сэм.  Хорошенько закройте глаза, сэр. Я бы его вышвырнул в окно, если бы ему было  куда лететь, но под окном крыша.    

— Сэм! — сердито сказал мистер Пиквик, пока его  слуга всячески демонстрировал свои враждебные намерения. — Если вы скажете  еще слово или причините этому человеку хотя бы малейшее беспокойство, я сейчас  же откажу вам от места.    

— Но… сэр… — возразил Сэм.    

— Молчите! — перебил мистер Пиквик. —  Поднимите шляпу.    

Но Сэм категорически и наотрез отказался это сделать, и,  после того как он получил строгий выговор от своего хозяина, чиновник, очень  спешивший, согласился поднять ее сам, изливая при этом на Сэма поток самых  разнообразных угроз, которые сей джентльмен принял с полным спокойствием,  заметив, что, если мистеру Немби будет угодно снова надеть шляпу, он ее  отправит на край света. Мистер Немби, считая, быть может, что подобная операция  чревата для него неудобствами, предпочел не давать повода для соблазна и  поспешил призвать наверх Смауча. Уведомив его, что все формальности выполнены и  что он должен ждать, пока арестованный закончит свой туалет, Немби важно вышел  из комнаты и уехал.    

Смауч угрюмо предложил мистеру Пиквику «поторапливаться, ибо  дело не терпит», придвинул стул к двери и стал ждать, пока мистер Пиквик  одевался. Затем Сэм был послан за каретой, в которой все три мужа отправились  на Кольмен-стрит. Расстояние было небольшое, — к счастью, ибо мистер  Смауч, будучи отнюдь не блестящим собеседником, оказался к тому же решительно  неприятным компаньоном в таком тесном помещении вследствие физического недуга,  о котором мы упоминали выше.    

Карета, свернув в очень узкую и темную улицу, остановилась перед  домом с железными решетками во всех окнах; дверь этого дома была украшена  именем и званиям: «Немби, чиновник при лондонских шерифах»; внутренние ворота  открыл джентльмен, которого можно было принять за пребывающего в ничтожестве  брата-близнеца мистера Смауча и который был вооружен огромным ключом от ворот,  и мистера Пиквика ввели в общую столовую».    

Эта комната выходила окнами на улицу; отличительными ее  признаками был свежий песок и затхлый запах табака. Мистер Пиквик поклонился  трем индивидам, которые находились в комнате, куда он вошел, и, послав Сэма за  Перкером, удалился в темный угол и оттуда стал рассматривать с некоторым  любопытством новых сотоварищей.    

Хотя еще не было десяти часов, один из них, почти мальчик,  лет девятнадцати-двадцати, пил джин с водой и курил сигару — развлечения, коим,  судя по его воспаленной физиономии, он в течение последних двух лет предавался  довольно упорно. Против него, занимаясь размешиванием углей в камине носком  правого башмака, находился грубый, вульгарный молодой человек лет тридцати, с  испитым лицом и резким голосом, по-видимому обладавший тем знанием жизни и той  чарующей развязностью, которые приобретаются в трактирах и дрянных бильярдных.  Третий из находившихся в комнате был человек средних лет, в очень старом сером  костюме, бледный и изможденный; он неустанно шагал взад и вперед по комнате, то  и дело останавливаясь, чтобы тревожно поглядеть в окно, словно кого-то ждал, а  затем снова начиная бродить.    

— Вы могли бы воспользоваться сегодня моей бритвой,  мистер Эйрсли, сказал человек, который размешивал угли, украдкой подмигивая  своему приятелю, юноше.    

— Нет, благодарю вас, она мне не понадобится; через час  или два я рассчитываю выйти отсюда, — торопливо ответил тот.    

Потом он еще раз подошел к окну, снова возвратился ни с чем,  глубоко вздохнул и вышел из комнаты; двое других громко расхохотались.    

— Никогда не видел такой потехи, — сказал  джентльмен, предлагавший бритву и чья фамилия, как оказалось, была  Прайс. — Никогда!    

Мистер Прайс подкрепил эти слова ругательством и снова  захохотал, а юноша (который считал своего приятеля одним из чудеснейших людей),  конечно, вторил ему.    

— Подумайте только! — продолжал Прайс, обращаясь к  мистеру Пиквику. Вчера исполнилась неделя, как этот человек сидит здесь, и он  ни разу не брился; уверен, что его выпустят через полчаса, так что бритье можно  отложить до возвращения домой.    

— Бедняга! — воскликнул мистер Пиквик. — И у  него действительно есть шансы выпутаться из затруднения?    

— Какие к черту шансы! — отозвался Прайс. — У  него и намека нет на них. Я бы вот этого не дал за его шансы разгуливать по  улицам через десять лет.    

С этими словами мистер Прайс презрительно щелкнул пальцами и  позвонил.    

— Дайте мне лист бумаги, Круки, — приказал мистер  Прайс слуге, который костюмом и внешностью напоминал нечто среднее между  обанкротившимся скотоводом и разорившимся погонщиком, — и стакан грогу,  слышите, Круки? Я хочу написать отцу, и мне нужно возбудительное, иначе не  удастся напасть на старика с достаточной энергией.    

Вряд ли следует упоминать о том, что, услышав эту остроумную  речь, юноша расхохотался чуть ли не до судорог.    

— Правильно! — согласился мистер Прайс. —  Никогда не падайте духом. Все на свете вздор, не так ли?    

— Великолепно! — воскликнул молодой джентльмен.    

— У вас есть бодрость, что и говорить, — сказал  Прайс. — Вы видели жизнь.    

— Еще бы не видел! — отозвался юноша.    

Он видел ее сквозь грязные стекла трактира.    

Мистер Пиквик, чувствуя немалое отвращение к этому диалогу,  а также к тону и манерам тех, которые его вели, только хотел было спросить, не  может ли он получить отдельную комнату, как к ним вошли три человека вполне  приличного вида, заметив которых мальчик бросил свою сигару в камин и, шепнув  мистеру Прайсу, что они пришли «улаживать его дело», уселся вместе с ними за  стол в другом конце комнаты.    

Оказалось, однако, что уладить дело далеко не так легко, как  предполагал молодой джентльмен, ибо последовал очень длинный разговор, и мистер  Пиквик невольно услышал гневные фразы, касающиеся распущенной жизни и не раз  дарованного прощения. Затем последовало очень ясное упоминание, сделанное  старшим из джентльменов, об Уайткросс-стрит[133],  после чего молодой джентльмен, невзирая на свой апломб и свою бодрость и на  свое знание жизни в придачу, опустил голову на стол и горестно разрыдался.    

Весьма довольный тем, что юноша столь внезапно забыл о своей  доблести и столь основательно сбавил тон, мистер Пиквик позвонил и был  переведен, по его просьбе, в отдельную комнату, снабженную ковром, столом,  стульями, буфетом, диваном и украшенную зеркалом и старыми гравюрами. Сидя в  ожидании завтрака, он имел удовольствие слушать над своей головой игру миссис  Немби на рояле. Вместе с завтраком явился и мистер Перкер.    

— Так… пригвождены, наконец, уважаемый сэр? —  сказал маленький поверенный. — Ну что ж, я об этом не жалею, потому что  теперь вы поймете нелепость такого поведения. Я подсчитал все расходы —  судебные издержки и возмещение убытков, словом всю сумму, на которую выдан  исполнительный лист, и лучше мы уладим дело сейчас же, не теряя времени.  Полагаю, Немби уже вернулся домой. Что скажете, уважаемый сэр? Я выдам чек или  вы сами это сделаете?    

Говоря это, маленький поверенный потирал руки с притворной  беззаботностью, но, посмотрев на физиономию мистера Пиквика, не мог не бросить  унылого взгляда в сторону Сэма Уэллера.    

— Перкер, прошу вас больше со мной об этом не  говорить, — сказал мистер Пиквик. — Я не вижу оснований оставаться  здесь и сегодня же вечером отправлюсь в тюрьму.    

— Но нельзя же вам ехать на Уайткросс-стрит, уважаемый  сэр! воскликнул Перкер. — Это немыслимо! Там шестьдесят кроватей в каждой  камере и дверь на засове шестнадцать часов в сутки.    

— Я бы предпочел какое-нибудь другое место заключения,  если это возможно, — сказал мистер Пиквик. Если же нельзя, то я должен с  этим примириться.    

— Вы можете отправиться во Флит[134], уважаемый сэр, раз уж вы решили сидеть в  тюрьме, — предложил Перкер.    

— Хорошо, — сказал мистер Пиквик. — Я туда и  отправлюсь, как только позавтракаю.    

— Постойте, уважаемый сэр. Совершенно незачем так  спешить, чтобы попасть туда, откуда большинство людей так стремится  вырваться, — сказал добродушный маленький поверенный. — Нам еще нужно  получить habeas corpus[135].  До четырех часов дня ни одного судьи не застать в судебных камерах. Вам  придется подождать.    

— Прекрасно, — сказал мистер Пиквик спокойно и твердо. —  В таком случае в два часа мы еще съедим здесь отбивные котлеты. Позаботьтесь об  этом, Сэм, и распорядитесь, чтобы они были поданы вовремя.    

Мистер Пиквик, несмотря на все увещания и доводы Перкера,  остался непоколебим. Котлеты появились и исчезли своевременно; затем его  усадили в наемную карету и повезли в Чансери-лейн, но лишь после того, как он  около получаса ждал мистера Немби, которого никак нельзя было потревожить  раньше, ибо он пригласил к обеду избранное общество.    

В Сарджентс-Инне дежурили двое судей — Суда Королевской  Скамьи и Суда Общих Тяжб — и дела у них было по горло, если судить по  количеству адвокатских клерков, шнырявших взад и вперед с кипами бумаг. Когда  они подъехали к низкой арке, которая служит входом в Сарджентс-Инн, Перкера задержали  на несколько минут переговоры с извозчиком о плате и сдаче, а мистер Пиквик,  отойдя в сторону от потока людей, входивших и выходивших, стал спокойно и не  без любопытства наблюдать.    

Особое его внимание привлекли три-четыре человека  потрепанно-элегантного вида, которые кланялись многим проходившим поверенным и,  казалось, явились сюда по какому-то делу, характер коего мистер Пиквик не мог  угадать. Странная была внешность у этих людей. Один — тощий и слегка  прихрамывавший, в порыжевшем черном костюме с белым галстуком; другой —  плотный, массивный, в таком же костюме, с большим красновато-черным платком  вокруг шеи; третий маленький, сморщенный, на вид пьяный, с прыщеватым лицом.  Они бродили, заложив руки за спину, и время от времени взволнованно шептали что-то  на ухо кому-нибудь из джентльменов, пробегавших мимо с бумагами. Мистер Пиквик  припомнил, что очень часто видел их слоняющимися под аркой, когда ему случалось  здесь проходить, и воспылал желанием узнать, в чем же, собственно, состоит  профессия этих грязных проходимцев.    

Он собирался задать этот вопрос Немби, который стоял  неотступно за его спиной, посасывая толстое золотое кольцо на мизинце, но к ним  подбежал Перкер и, заметив, что не к чему терять время, вошел в здание Инна.  Когда мистер Пиквик двинулся вслед за ним, к нему подошел хромой субъект и,  вежливо прикоснувшись к шляпе, протянул написанную от руки визитную карточку,  которую мистер Пиквик, не желая его обидеть отказом, учтиво принял и спрятал в  жилетный карман.    

— Сюда! — сказал Перкер у входа в одну из контор,  оглядываясь, следуют ли за ним его спутники. — Входите, уважаемый сэр. А  вам что нужно?    

Этот вопрос был обращен к хромому, который незаметно для  мистера Пиквика присоединился к компании. В ответ на это хромой снова с  величайшей учтивостью притронулся к шляпе и указал на мистера Пиквика.    

— Пет, вы нам не нужны, мой друг, вы нам не  нужны, — с улыбкой сказал Перкер.    

— Прошу прощенья, сэр, — возразил хромой, —  джентльмен взял мою карточку. Надеюсь, вы воспользуетесь моими услугами, сэр.  Джентльмен мне кивнул. Пусть решает сам джентльмен. Вы мне кивнули, сэр?    

— Вздор! Вы никому не кивали, Пиквик? Ошибка,  ошибка, — сказал Перкер.    

— Джентльмен вручил мне свою визитную карточку, —  отвечал мистер Пиквик, извлекая ее из жилетного кармана. — Я ее взял, потому  что таково было, по-видимому, желание джентльмена — в сущности мне любопытно  было взглянуть на нее на досуге. Я…    

Маленький поверенный громко расхохотался и, возвращая  карточку хромому, уведомил его, что произошла ошибка, а когда тот с  негодованием удалился, шепнул мистеру Пиквику, что это всего-навсего  поручитель.    

— Кто? — переспросил мистер Пиквик.    

— Поручитель, — повторил Перкер.    

— Поручитель?    

— Да, уважаемый сэр, их здесь с полдюжины. Поручатся за  вас, какова бы ни была сумма, и возьмут только полкроны. Любопытный промысел,  не правда ли? — сказал Перкер, угощаясь понюшкой табаку.    

— Что? Так ли я вас понимаю? Эти люди зарабатывают себе  на жизнь тем, что ждут здесь и лжесвидетельствуют перед судьями этой страны,  беря полкроны за преступление! — воскликнул мистер Пиквик, потрясенный  таким разоблачением.    

— Ну, я в сущности ничего не знаю о лжесвидетельстве,  уважаемый сэр отвечал маленький джентльмен. Резкое слово, уважаемый сэр, очень  резкое слово. Это юридическая фикция, уважаемый сэр, и только.    

Он пожал плечами, улыбнулся, взял вторую понюшку табаку и  вошел в канцелярию, где находился клерк судьи.    

Это была на редкость грязная комната с очень низким потолком  и старой панелью на стенах и так плохо освещенная, что хотя дело происходило  средь бела дня, на конторках горели большие сальные свечи. В одном конце  находилась дверь, ведущая в кабинет судьи, у которой собралась толпа поверенных  и старших клерков; их вызывали по очереди, в порядке записи. Каждый раз, когда  эта дверь открывалась, выпуская выходившую группу, следующая группа неистово  бросалась вперед, чтобы войти; а так как в добавление к многочисленным  диалогам, происходившим между джентльменами, которые желали видеть судью,  возникали всевозможные ссоры между теми, кто его уже видел, то шум был такой, какой  только можно поднять в столь тесном помещении.    

Однако разговоры этих джентльменов были не единственными  звуками, поражавшими слух. За деревянными ширмами в другом конце комнаты стоял  на ящике клерк в очках, отбиравший письменные показания под присягой, пачки  которых другой клерк время от времени относил на подпись судье. Нужно было  привести к присяге большое количество адвокатских клерков, а так как, по  моральным основаниям, приводить всех сразу нельзя, то усилия этих джентльменов  добраться до клерка в очках напоминали усилия толпы ворваться в театр, когда  его всемилостивейшее величество удостаивает последний своим посещением. Третий  чиновник время от времени упражнял свои легкие, выкрикивая фамилии принявших  присягу, чтобы вернуть им показания, уже подписанные судьей, что служило  поводом для новых драк; все это происходило одновременно и вызывало суматоху,  которая могла доставить удовольствие самому энергическому и беспокойному  человеку. Была здесь еще одна категория лиц: они ждали вызова своих отсутствующих  патронов по тем делам, по которым присутствие поверенного противной стороны  было необязательно; их занятие состояло в том, что они выкрикивали время от  времени фамилию поверенного противной стороны, чтобы удостовериться, находится  ли он здесь — вопреки ожиданию.    

Так, например, прислонясь к стене, за стулом, который занял  мистер Пиквик, стоял конторский мальчик лет четырнадцати, говоривший тенором, а  рядом с ним — гражданский клерк, говоривший басом.    

Вбежал клерк со связкой бумаг и осмотрелся вокруг.    

— Снигль и Бдинк! — крикнул тенор.    

— Поркин и Сноб! — зарычал бас.    

— Стампи и Дикон! — провозгласил вновь прибывший.    

Никто не ответил. Следующего вошедшего клерка окликнули все  трое, а он в свою очередь назвал другую фирму; затем еще кто-то заревел очень громко,  называя новую фирму, и так далее.    

В это время человек в очках работал неустанно, приводя к  присяге клерков; привод к присяге неизменно звучал без знаков препинания и  обычно в таком виде:    

— Возьмите книгу в правую руку это ваша фамилия и  подпись вы клянетесь что содержание этого вашего показания истинно да поможет  вам бог с вас шиллинг разменяйте нет сдачи…    

— Ну, Сэм, — сказал мистер Пиквик, — надеюсь,  habeas corpus для меня уже получен?    

— Он-то получен, — отозвался Сэм, — но я  хотел бы, чтобы они вынесли сюда этот корпус. Очень невежливо заставлять нас  ждать. За это время я бы приготовил и упаковал полдюжины таких корпусов.    

Каким громоздким и неудобным сооружением Сэм Уэллер  представлял себе приказ habeas corpus, не выяснено, ибо в этот момент подошел  Перкер и увел мистера Пиквика.    

После обычных формальностей особа Сэмюела Пиквика была сдана  под охрану представителя шерифа, для тоге чтобы тот доставил его начальнику  Флитской тюрьмы, в которой мистеру Пиквику надлежало оставаться до тех пор,  пока возмещение убытков и судебные издержки по делу Бардл против Пиквика не  будут полностью оплачены.    

— А это случится очень не скоро, — улыбаясь,  сказал мистер Пиквик. Сэм, наймите карету. Перкер, дорогой друг, прощайте.    

— Я поеду с вами и позабочусь, чтобы все было в  порядке, — сказал Перкер.    

— Нет, — возразил мистер Пиквик, — я бы  предпочел ехать только с Сэмом. Когда я там устроюсь, я сейчас же вам напишу и  буду вас ждать. А пока до свиданья!    

С этими словами мистер Пиквик в сопровождении представителя  шерифа уселся в карету, которую уже подали. Сэм поместился на козлах, и карета  укатила.    

— Необыкновенный человек! — воскликнул Перкер,  останавливаясь, чтобы надеть перчатки.    

— Какой банкрот вышел бы из него! — заметил мистер  Лаутен, стоявший поблизости. — Как бы он досадил уполномоченным! Он бы их  в тупик поставил, если бы они заговорили об аресте, сэр.    

Поверенному, по-видимому, не понравилось профессиональное  мнение его клерка о характере мистера Пиквика, ибо он удалился, не удостоив его  ответом.    

Наемная карета тряслась по Флит-стрит, по примеру всех  наемных карет. Лошади «шли лучше», по словам извозчика, когда что-нибудь  двигалось впереди (должно быть, они развивали исключительную скорость, когда  перед ними не было ничего), и на этом основании карета тащилась за фургоном:  когда фургон останавливался, она тоже останавливалась; когда фургон трогался с  места, она следовала его примеру. Мистер Пиквик сидел против представителя  шерифа; полисмен, поместив шляпу меж колен, сидел, насвистывая какой-то мотив и  глядя в окно кареты.    

Время творит чудеса. С помощью этого всемогущего старого  джентльмена даже наемная карета преодолевает расстояние в полмили. Наконец, они  остановились, и мистер Пиквик вышел у ворот Флитской тюрьмы.    

Представитель шерифа, оглянувшись через плечо, дабы убедиться,  что арестованный следует за ним по пятам, ввел мистера Пиквика в тюрьму;  повернув налево, они через открытую дверь прошли в караульню, откуда тяжелые  ворота, находившиеся прямо против тех, через которые они прошли, и охраняемые  дородным тюремщиком с ключом в руке, вели во внутреннее помещение тюрьмы.    

Тут они замешкались, пока представитель шерифа сдавал свои  бумаги, и мистер Пиквик узнал, что здесь он и останется, пройдя предварительно  через процедуру, известную посвященным под названием «позировать для портрета».    

— Позировать для портрета! — воскликнул мистер  Пиквик.    

— С вас снимут портрет, сэр, — отвечал дородный  тюремщик. — Мы здесь мастера по портретам. Снимаем в один момент и всегда  точно. Входите, сэр, и располагайтесь здесь, как дома.    

Мистер Пиквик принял приглашение и сел, а мистер Уэллер,  поместившись за спинкой кресла, шепнул, что позировать — значит подвергнуться  осмотру различных тюремщиков, чтобы те могли отличать арестантов от  посетителей.    

— Все это прекрасно, Сэм, — сказал мистер Пиквик, —  только бы поскорее явились эти художники. Здесь слишком людное место.    

— Я думаю, они не замешкаются, — отвечал Сэм.  Взгляните, здесь голландские часы, сэр.    

— Вижу, — отозвался мистер Пиквик,    

— И клетка для птиц, сэр, — продолжал Сэм. Колесо  в колесе, тюрьма в тюрьме. Не правда ли, сэр?    

Когда мистер Уэллер сделал это философское замечание, мистер  Пиквик обнаружил, что сеанс начался. Дородный тюремщик, которого сменили,  уселся и время от временя досматривал на него небрежно, а долговязый худой  субъект, сменивший первого, заложил руки под фалды сюртука и, поместившись  напротив, разглядывал его очень внимательно. Третий, — довольно угрюмый  джентльмен, которого, по-видимому, оторвали от чаепития, ибо он доедал корку  хлеба с маслом, когда вошел в комнату, — расположился рядом с мистером  Пиквиком и, подбоченившись, пристально созерцал его. Еще двое присоединились к  группе и с глубокомысленными физиономиями изучали черты его лица. Мистер Пиквик  сильно морщился во время этой процедуры и, казалось, чувствовал себя неловко,  но, пока она длилась, он не сделал ни одного замечания никому, даже Сэму,  который облокотился на спинку кресла, размышляя отчасти о положении своего  хозяина, а отчасти о том огромном удовольствии, с каким он набросился бы на  всех тюремщиков, здесь собравшихся, если бы это было дозволено законом и  порядками.    

Наконец, «портрет» был закончен, и мистера Пиквика  уведомили, что теперь он может отправиться в тюрьму.    

— Где я буду спать эту ночь? — полюбопытствовал  мистер Пиквик.    

— Насчет этой ночи я ничего не могу сказать, —  ответил дородный тюремщик. — Завтра вам найдут сожителей, и тогда вам  будет уютно и удобно. Первая ночь обыкновенно бывает неважной, а завтра вы  будете устроены как следует.    

После переговоров выяснилось, что один из тюремщиков «сдает»  кровать, которой мистер Пиквик может воспользоваться на эту ночь. Он охотно  согласился «снять» ее.    

— Пойдемте со мною, я вам сейчас же ее покажу, —  сказал тюремщик. — Она невелика, но спится на ней необыкновенно хорошо.  Сюда, сэр!    

Они вошли во внутренние ворота и спустились по небольшой  лестнице. Ключ повернулся за ними, и мистер Пиквик впервые в жизни очутился в  стенах долговой тюрьмы.    

 Глава XLI    

     

Что произошло с мистером Пиквиком, когда он попал во  Флит, каких заключенных он там увидел и как он провел ночь     

     

Мистер Том Рокер, джентльмен, который ввел мистера Пиквика в  тюрьму, спустившись по небольшой лестнице, круто повернул направо и, пройдя  железные ворота, открытые настежь, поднялся по другой небольшой лестнице и  вошел в длинную узкую галерею[136],  грязную и низкую, с каменным полом и двумя окнами в противоположных концах,  пропускавшими тусклый свет.    

— Вот! — сказал джентльмен, засовывая руки в  карманы и небрежно оглядываясь на мистера Пиквика, — Вот это лестница в  подвал.    

— О! — отозвался мистер Пиквик, посмотрев вниз на  темную грязную лестницу, которая, казалось, вела в сырые и мрачные каменные  склепы под землею. — А там, вероятно, находятся маленькие погреба, где  заключенные хранят свой скудный запас угля? Неприятные закоулки, когда  приходится туда спускаться, но, надо думать, очень удобные.    

— Еще бы не удобные, — отвечал джентльмен, —  когда видишь, сколько народу там живет, и довольно уютно. Это и есть Ярмарка.    

— Мой друг, — спросил мистер Пиквик, —  неужели вы хотите сказать, что в этих отвратительных подземельях живут люди?    

— Хочу ли я это сказать? — отвечал мистер Рокер  удивленно и негодующе. — А почему бы мне не хотеть?    

— Живут! Живут там, внизу! — воскликнул мистер  Пиквик.    

— Да, живут там, внизу! А также умирают там, внизу,  очень часто, отвечал мистер Рокер. — Что же тут такого? Кто может против  этого возражать? Живут там, внизу? Да разве это не прекрасное место для жилья?    

Так как Рокер при этих словах повернулся к мистеру Пиквику и  вдобавок возбужденно пробормотал несколько невнятных ругательств, сей последний  джентльмен счел уместным не продолжать беседы. Затем мистер Рокер начал  подниматься по другой лестнице, такой же грязной, как и та, что вела в  помещение, только что служившее предметом разговора. Мистер Пиквик и Сэм  неотступно следовали за ним.    

— Вот… — сказал мистер Рокер, останавливаясь, чтобы  отдышаться, когда они добрались до следующей галереи таких же размеров, как и  нижняя. — На этом этаже находится общая столовая, выше будет третий этаж,  а за ним — еще один. А вы переночуете сегодня в комнате смотрителя, вот здесь,  идемте.    

Изложив все это одним духом, мистер Рокер стал подниматься  еще на один этаж, мистер Пиквик и Сэм Уэллер следовали за ним по пятам. На эти  лестницы проникал свет из нескольких окон, находившихся невысоко над полом и  выходивших во двор, усыпанный гравием и обнесенный высокой кирпичной стеной с  железными рогатками наверху. Как выяснилось из слов мистера Рокера, это был  двор для игры в мяч, и далее выяснилось из показаний того же джентльмена, что  был еще один двор, поменьше, в той части тюремных владений, которая примыкала к  Феррингдон-стрит, прозванный и именуемый «Живописным двором», ибо его стены  некогда были покрыты изображениями различных кораблей, идущих на всех парусах,  и другими художественными изображениями, исполненными в былые времена каким-то  заключенным в тюрьму рисовальщиком в часы досуга.    

Сообщив эти важные сведения, скорее с целью от них  освободиться, чем с намерением просветить мистера Пиквика, проводник добрался,  наконец, до следующей галереи, свернул в маленький коридор в дальнем конце,  открыл дверь и обнаружил помещение на вид отнюдь не привлекательное, где стояло  восемь или девять железных кроватей.    

— Вот комната! — сказал мистер Рокер, придерживая  дверь и с торжеством взирая на мистера Пиквика.    

Однако лицо мистера Пиквика выражало столь мало удовольствия  при виде этого помещения, что мистер Рокер стал искать сочувствия на физиономии  Сэмюела Уэллера, который до сей поры хранил величественное молчание.    

— Вот комната, молодой человек, — повторил мистер  Рокер.    

— Вижу, — отвечал Сэм, безмятежно кивнув головой.    

— Вы не предполагали найти такую комнату в  Феррингдонском отеле[137],  а? осведомился мистер Рокер с самодовольной улыбкой.    

В ответ мистер Уэллер ловко и непринужденно закрыл один  глаз; это можно было толковать в зависимости от фантазии наблюдателя: то ли он  так думает, то ли не думает, то ли вообще об этом не задумывался. Показав этот  фокус и снова открыв глаз, мистер Уэллер пожелал узнать, к какой именно кровати  относится лестное мнение мистера Рокера, будто на ней необыкновенно хорошо  спится.    

— Вот она, — ответил мистер Рокер, указывая на  сильно заржавленную кровать в углу. — Она любого заставит заснуть, хочет  он того или нет, — вот какая это кровать.    

— Пожалуй, — заметил Сэм, с крайним отвращением  созерцая вышеупомянутый предмет обстановки, — я бы сказал, что опиум  ничего не стоит по сравнению с нею.    

— Ровно ничего! — подтвердил мистер Рокер.    

— И надо думать, — продолжал Сэм, искоса взглянув  на своего хозяина, словно в надежде удостовериться, что все происходящее поколебало  его решимость, — и, надо думать, другие джентльмены, которые спят здесь,  настоящие джентльмены?    

— Самые настоящие, — отвечал мистер Рокер. —  Один из них выпивает двенадцать пинт эля ежедневно и не перестает курить даже  за едой.    

— Должно быть, это первоклассный джентльмен, —  сказал Сэм.    

— Первый сорт, — отозвался мистер Рокер.    

Отнюдь не устрашенный даже такими сведениями, мистер Пиквик,  улыбаясь, объявил о своем решении испытать в течение этой ночи действие  наркотической кровати, и мистер Рокер, уведомив его, что он может лечь спать,  когда ему вздумается, без дальнейших предупреждений и формальностей, удалился,  оставив его с Сэмом в галерее.    

Темнело; это означало, что здесь, где никогда не бывает  светло, зажглось несколько газовых рожков, как бы в знак приветствия  наступавшему вечеру. Так как было довольно жарко, кое-кто из обитателей  многочисленных каморок, расположенных по обеим сторонам галереи, приоткрыл свою  дверь. Проходя мимо, мистер Пиквик заглядывал в них с большим интересом и  любопытством.    

В одной из камер четверо или пятеро рослых неуклюжих  молодцов, которых едва можно было разглядеть сквозь облако табачного дыма,  шумно беседовали за недопитыми кружками пива или играли во «все четыре» колодой  засаленных карт. В смежной камере какой-то одинокий жилец, склонившийся при  свете жалкой сальной свечи над пачкой грязных, изорванных бумаг, пожелтевших от  пыли и полусгнивших от времени, писал в сотый раз какую-то бесконечную жалобу  какому-то великому человеку, чьи глаза никогда ее не увидят и чье сердце она  никогда не тронет. В третьей камере можно было видеть мужа с женой и целой  оравой детей, устраивавших на полу или на стульях убогую постель, чтобы уложить  самых маленьких. И в четвертой, и в пятой, и в шестой, и в седьмой все тот же  шум, и пиво, и табачный дым, и карты.    

В галереях, и в особенности по лестницам, слонялось  множество людей, которые пришли сюда: одни — потому, что их камеры были пусты и  неуютны, другие — потому, что их камеры битком набиты и жарки; большинство —  потому, что не находило тишины и покоя и не знало, чем себя занять. Здесь было  очень много людей самых разнообразных категорий — от рабочего в бумазейной  куртке до разорившегося кутилы в халате, разумеется с продранными локтями; но у  всех было нечто общее — вялое тюремное беспечное чванство, наглый, заносчивый  вид, который немыслимо описать словами, но который мгновенно уловит всякий,  пусть только зайдет в ближайшую долговую тюрьму и присмотрится к первой  попавшейся группе ее обитателей с тем же интересом, с каким смотрел мистер Пиквик.    

— Меня удивляет, Сэм, — сказал мистер Пиквик,  перегнувшись через перила на площадке лестницы, — что заключение в тюрьму  за долги в сущности не является наказанием.    

— Вы так думаете, сэр? — спросил мистер Уэллер.    

— Вы видите, как эти молодцы пьют, курят,  кричат, — отвечал мистер Пиквик. — Быть не может, чтобы пребывание  здесь их огорчало.    

— А, вот в том-то и дело, сэр, — подхватил  Сэм, — их это не огорчает, для них это самый что ни на есть праздник —  портер и кегли. Но кое-кто страдает от такого дела: те, кто и пивом не могут  накачиваться и в кегли не играют и кто заплатил бы, если бы мог, — такие  впадают в отчаяние, когда их сажают в тюрьму. Я вам скажу, в чем тут дело, сэр:  на того, кто привык бездельничать по трактирам, это наказание совсем не действует,  а на того, кто работает когда может, оно действует слишком сильно. Получается  неровно, как говорил мой отец, когда ему приготовляли грог и воды было больше,  чем джина, получается неровно, вот в чем беда.    

— Мне кажется, вы правы, Сэм, — подумав, сказал мистер  Пиквик, совершенно правы.    

— Пожалуй, можно встретить иной раз и честных людей,  которым это по вкусу, — задумчиво продолжал мистер Уэллер, — но я  что-то не слыхал о них, если не считать одного маленького грязнолицего  человечка в коричневой куртке, да и у того это было делом привычки.    

— А кто он такой? — осведомился мистер Пиквик.    

— А, вот этого-то никто не знал, — отвечал Сэм.    

— Но что он сделал?    

— Да то же, что в свое время делали многие люди,  гораздо более известные, сэр, — сказал Сэм. — Он попробовал  перепрыгнуть через самого себя.    

— Иными словами, — сказал мистер Пиквик, —  он, должно быть, жил выше средств и наделал долгов.    

— Именно так, сэр, — отозвался Сэм, — и в  результате попал сюда. Долгов было немного — фунтов девять, да впятеро больше  на покрытие судебных издержек; но как бы там ни было, а здесь он застрял на  семнадцать лет. Появились, правда, у него на лице морщины, но они были замазаны  грязью, потому-то и грязное лицо и коричневая куртка остались к концу этого  срока такими же, какими были вначале. Он был смирным, безобидным маленьким  созданием, всегда за кого-нибудь хлопотал или играл в мяч и никогда не  выигрывал; в конце концов тюремщики его полюбили, и каждый вечер он приходил к  ним в комнату, болтал с ними, рассказывал разные небылицы и всякую всячину.  Как-то вечером сидел он, по обыкновению, с одним своим старым другом, который  был дежурным, и вдруг говорит: «Билл, я не видел рынка по ту сторону  стены, — говорит (а в ту пору здесь был Флитский рынок), — Билл, я не  видел рынка по ту сторону стены вот уже семнадцать лет». — «Знаю, что не  видел», — говорит тюремщик, покуривая свою трубку. «Я бы хотел поглядеть  на него одну минутку, Билл», — говорит он. «Очень возможно», —  говорит тюремщик, сильно затягиваясь трубкой и притворяясь, будто он не  понимает, куда клонит тот человек. «Билл, — говорит он с еще большим  волнением, — мне в голову пришла фантазия. Позвольте мне поглядеть на  людные улицы еще разок перед смертью, и если меня не хватит апоплексический  удар, я вернусь через пять минут по часам». «А что со мной будет, если вас  хватит апоплексический удар?» — спросил тюремщик. «Ну, — говорит маленькое  создание, — кто бы ни нашел меня, Билл, тот наверняка принесет меня домой,  потому что моя карточка у меня в кармане, — номер двадцатый, этаж столовой», —  и правда, так оно и было, потому что, когда ему хотелось познакомиться с  каким-нибудь новичком, он, бывало, вынимал маленькую памятную карточку, а на  ней были написаны эти слова, и больше ничего, и потому-то его всегда звали  «Номер двадцатый». Тюремщик смотрит на него в упор и, наконец, торжественно  заявляет: «Двадцатый, говорит, я вам верю; вы не подведете старого  друга». — «Нет, старина, надеюсь, что-то хорошее у меня здесь еще  осталось!» — говорит маленький человечек и с этими словами изо всех сил хлопает  себя по курточке, и потом из обоих глаз У него вытекает по слезинке, а это было  очень удивительно — все думали, что вода никогда не орошала его лица. Он пожал  руку тюремщику и ушел…    

— И так и не вернулся, — вставил мистер Пиквик.    

— На этот раз вы ошиблись, сэр, — возразил мистер  Уэллер. — Он возвращается на две минуты раньше назначенного времени и вне  себя от злости; рассказывает, как его чуть было не раздавила карета, что он к  этому не привык, и будь он проклят, если не напишет лорд-мэру. Наконец, его  утихомирили, и с той поры он в течение пяти лет даже не выглядывал за ворота.    

— По прошествии этого времени он, вероятно,  умер, — сказал мистер Пиквик.    

— Нет, не умер, сэр, — отвечал Сэм. — Ему  пришла (фантазия пойти отведать пива в новом трактире через улицу, и там был  такой уютный кабинетик, что ему взбрело в голову ходить туда каждый вечер; так  он и делал долгое время и всегда возвращался регулярно за четверть часа до  закрытия ворот; стало быть, все шло очень хорошо и приятно. Наконец, он так разошелся,  что начал забывать о времени или вовсе о нем не думал и возвращался все позже и  позже; и вот как-то вечером его старый друг как раз запирал ворота — даже ключ  уже повернул, когда он является. «Подождите, Билл», — говорит он. «Как, вы  еще не вернулись домой, Двадцатый? — говорит тюремщик. — Я думал, вы  давным-давно дома». «Нет еще», — улыбаясь, говорит маленький человечек.  «Ну, так вот что я вам скажу, мой друг, — говорит тюремщик, очень медленно  и неохотно открывая ворота, — по моему мнению, вы попали в дурную  компанию, и мне очень грустно это видеть. Я не хочу вас обижать, но если вы не  можете довольствоваться порядочным обществом и приходить домой в положенное  время, я вас вовсе не впущу сюда, и это так же верно, как то, что вы сейчас  здесь стоите!» Маленький человечек так весь и затрясся и с тех пор никогда не  выходил за тюремные стены.    

Когда Сэм закончил свой рассказ, мистер Пиквик начал  медленно спускаться по лестнице. Задумчиво пройдясь несколько раз по  Живописному двору, где почти никого не было, так как уже стемнело, он уведомил  мистера Уэллера, что, по его мнению, тому давно пора удалиться на ночь, и  попросил его найти пристанище в одном из соседних трактиров и вернуться рано  утром, чтобы условиться, как перевезти вещи своего хозяина из «Джорджа и  Ястреба». Этому приказанию мистер Сэмюел Уэллер приготовился подчиниться со  всей любезностью, на какую был способен, но тем не менее очень явно обнаружил  свою неохоту. Он даже безуспешно пытался заговорите, несколько раз о том, как  удобно было бы провести эту ночь, растянувшись здесь, на песке, но, убедившись,  что мистер Пиквик заупрямился и останется глух к таким намекам, в конце концов  удалился.    

Нельзя скрыть того факта, что на душе у мистера Пиквика было  очень грустно и тревожно — не от недостатка в людях, ибо тюрьма была  переполнена, а бутылка вина немедленно, без формальных церемоний знакомства,  снискала бы самое дружеское расположение немногих избранных. Но он был одинок в  этой грубой, вульгарной толпе и чувствовал уныние и тоску, естественно вытекающие  из размышлений о том, что он посажен в клетку и лишен надежды на освобождение.  Однако решение освободиться ценой потворства мошенникам Додсону и Фоггу ни на  секунду у него не возникало.    

В таком расположении духа он вернулся в галерею, где была  столовая, и стал медленно прогуливаться. Помещение было нестерпимо грязное, а  запах табачного дыма буквально удушливый. Беспрестанно захлопывались с шумом и  стуком двери, когда люди входили и выходили, и гул голосов и шагов неумолчно  звучал в коридорах. Молодая женщина с ребенком на руках, которая, казалось,  едва могла передвигать ноги от истощения и нищеты, бродила по коридору, беседуя  со своим мужем, которому больше негде было ее принять. Когда они проходили мимо  мистера Пиквика, он слышал, как женщина плакала, а один раз она отдалась такому  приступу отчаяния, что должна была прислониться к стене, чтобы не упасть, и  мужчина взял на руки ребенка, стараясь ее успокоить.    

Мистер Пиквик был так расстроен, что не мог этого вынести и  пошел наверх спать.    

Хотя комната смотрителя была весьма некомфортабельна (по  обстановке и удобствам она занимала место на несколько сот ступеней ниже  обыкновенной больничной палаты в провинциальной тюрьме), но в данный момент она  отличалась тем преимуществом, что в ней не было никого, кроме самого мистера  Пиквика. Поэтому он присел на маленькую железную кровать и задумался над тем,  сколько денег смотритель извлекает за год из этой грязной комнаты. Убедившись  посредством математических вычислений, что это помещение приносит примерно  такой же годовой доход, как улочка в предместьях Лондона, он начал размышлять о  том, какой соблазн мог привести грязноватую муху, которая ползала по его  панталонам, в эту душную тюрьму, когда она могла выбрать любое приятное  помещение. Эти размышления привели его к выводу, что насекомое помешалось.  Разрешив этот вопрос, он заметил, что его клонит ко сну, после чего он вытащил  ночной колпак из кармана, куда предусмотрительно сунул его утром, не спеша  разделся, лег в постель и заснул.    

— Браво! Пяткой кверху… режь и скользи… отбивайте,  Зефир! Будь я проклят, если балет не ваша стихия! Валяйте дальше! Ура!    

Эти неистовые восклицания, сопровождаемые оглушительным  смехом, пробудили мистера Пиквика от того крепкого сна, который продолжается  около получаса, но спящему кажется растянувшимся на три недели или месяц.    

Едва умолк голос, как все в комнате задрожало с такой силой,  что задребезжали оконные стекла, а кровати затряслись. Мистер Пиквик  привскочил, сел и в течение нескольких минут смотрел в немом изумлении на  разыгрывавшуюся перед ним сцену.    

Посреди комнаты человек в зеленой куртке с широкими фалдами,  в полосатых коротких штанах и серых бумажных чулках выделывал популярнейшие па  матросского танца с вульгарной и шутовской пародией на грацию и легкость, что в  соединении с его костюмом производило крайне нелепое впечатление. Другой,  по-видимому очень пьяный, которого, должно быть, уложили в постель его  товарищи, сидел, прикрытый одеялом, распевая с большим чувством и  выразительностью куплеты какой-то комической песни; третий, присев на одну из  кроватей, аплодировал обоим с видом глубокого знатока и поощрял их тем пылким  проявлением чувств, которое и разбудило мистера Пиквика.    

Этот человек был превосходным образчиком той породы людей,  которую можно увидеть во всем ее блеске только в таких местах. Пожалуй, иной  раз встретишь их не во всем блеске по соседству с конюшнями и трактирами, но  полного расцвета они достигают только в этих теплицах, которые как будто  заботливо созданы законодательной властью с единственной целью их выращивать.    

Это был рослый человек с оливковым цветом лица, длинными  темными волосами и очень густыми бакенбардами, сходившимися под подбородком;  галстука на нем не было, так как он весь день играл в мяч, и открытый ворот  рубахи позволял видеть бакенбарды во всем их великолепии. На голове у него  торчала простая восемнадцатипенсовая французская шапочка с болтающейся яркой  кисточкой, которая прекрасно гармонировала с простой бумазейной курткой. Его  ноги, длинные и тощие, были украшены штанами цвета перца с солью, скроенными  так, чтобы подчеркнуть полную симметрию упомянутых конечностей. Однако, будучи  довольно небрежно подтянуты и вдобавок кое-как застегнуты, они спускались не  слишком изящными складками на пару башмаков, в достаточной мере стоптанных,  чтобы обнаружить пару очень грязных белых носков. Было во всем облике этого  человека нечто непристойно франтовское и какаято хвастливая наглость, стоившая  золотого слитка.    

Этот субъект первый заметил, что мистер Пиквик на них  смотрит. Он подмигнул Зефиру и с насмешливой серьезностью попросил его не  будить джентльмена.    

— Как! Да благословит бог честное сердце и душу  джентльмена! — воскликнул Зефир, оглядываясь и притворяясь крайне  изумленным. — А ведь джентльмен не спит. Эй, Шекспир!.. Как поживаете,  сэр? Как поживают Мэри и Сара, сэр? Как поживает милая старая леди у себя дома,  сэр? Не будете ли вы столь любезны уложить мои поклоны в первый же маленький  пакет, какой вы пошлете туда, сэр, и сказать, что я бы их раньше прислал, да  только боялся, как бы они не разбились в повозке, сэр?    

— Не надоедайте джентльмену банальными любезностями,  когда вы видите, что ему не терпится выпить, — игриво сказал джентльмен с  бакенбардами. — Почему вы не спросите джентльмена, что он будет пить?    

— Ах, боже мой, я совсем забыл, — отозвался тот. Что  вы будете пить, сэр? Желаете ли вы портвейну, сэр, или хересу, сэр? Я  порекомендовал бы эль, сэр, или, может быть, вы хотите отведать портеру, сэр?  Осчастливьте меня разрешением повесить ваш ночвой колпак, сэр.    

С этими словами говоривший сорвал сей предмет туалета с  головы мистера Пиквика и мгновенно напялил его на голову пьяного, который,  твердо убедившись в том, что услаждает многочисленную аудиторию, продолжал  меланхолически распевать комические куплеты.    

Насильно сорвать ночной колпак со лба человека и водрузить  его на голову неизвестному джентльмену неопрятной внешности — такой остроумный  поступок, как бы он ни был оригинален сам по себе, относится бесспорно к  разряду тех, которые именуются издевательством. Оценив его именно так, мистер  Пиквик, отнюдь не предупреждая о своем намерении, энергически спрыгнул с  постели и нанес Зефиру такой ловкий удар в грудь, что в значительной мере лишил  его той легкости дыхания, которая связывается иногда с именем Зефира; после  сего, снова завладев своим ночным колпаком, он смело принял оборонительную  позицию.    

— А теперь выходите, оба… оба! — воскликнул мистер  Пиквик, задыхаясь как от волнения, так и от потери некоторого запаса энергии.    

После такого смелого приглашения достойный джентльмен придал  своим кулакам вращательное движение, дабы устрашить противников научными  приемами.    

Храбрость ли мистера Пиквика, весьма неожиданная, или  сложный маневр, проделанный им, когда он вскочил с постели и набросился на  человека, отплясывающего матросский танец, произвели впечатление на его  противников неведомо, но впечатление было произведено, ибо, вместо того чтобы  немедленно покуситься на человекоубийство, — а мистер Пиквик твердо верил,  что они это сделают, — они приостановились, поглядели друг на друга и,  наконец, от души расхохотались.    

— Ну, вы молодчина, и теперь вы мне еще больше  нравитесь! — объявил Зефир. — Прыгайте скорее в постель, пока не  схватили ревматизма. Надеюсь, не сердитесь? — добавил он, протягивая руку  величиною с желтую гроздь пальцев, которая раскачивается иной раз над дверью  перчаточника.    

— Нисколько! — отвечал мистер Пиквик с большой  поспешностью, ибо теперь, когда возбуждение улеглось, он почувствовал, что у  него зябнут ноги.    

— Удостойте чести и меня, — сказал с вульгарным  акцентом джентльмен, украшенный бакенбардами, подавая правую руку.    

— С большим удовольствием, сэр, — сказал мистер  Пиквик и после продолжительного и торжественного рукопожатия снова забрался в  постель.    

— Меня зовут Сменгль, сэр, — сказал человек с  бакенбардами.    

— О! — сказал мистер Пиквик. — Меня —  Майвинс, — сказал человек в чулках.    

— Очень рад слышать, сэр, — сказал мистер Пиквик.    

— Кхе, — кашлянул мистер Сменгль.    

— Вы что-то сказали, сэр? — осведомился мистер  Пиквик.    

— Нет, я ничего не говорил, сэр, — отвечал мистер  Сменгль.    

— Мне послышалось, будто вы что-то сказали, сэр, —  пояснил мистер Пиквик.    

Все это было очень изысканно и вежливо, и в довершение  удовольствия мистер Сменгль многократно заверил мистера Пиквика в том, что  питает величайшее уважение к чувствам джентльмена, каковое заявление несомненно  делало ему честь, ибо отнюдь нельзя было предположить, чтобы он знал, каковы  эти чувства.    

— Проходили через суд, сэр? — полюбопытствовал  мистер Сменгль.    

— Как? — переспросил мистер Пиквик.    

— Через суд… на Портюгел-стрит…[138] Суд для освобождения от… Ну, да вы знаете.    

— О нет, — отвечал мистер Пиквик. — Нет!    

— Надеетесь скоро выйти? — предположил Майвинс.    

— Боюсь, что нет, — ответил мистер Пиквик. —  Я отказался уплатить возмещение убытков и в результате очутился здесь.    

— А меня погубила бумага, — сказал мистер Сменгль.    

— Вероятно, торговали писчебумажными товарами,  сэр? — наивно осведомился мистер Пиквик.    

— Торговал писчебумажными товарами? Нет, черт бы меня  подрал! Так низко я никогда не опускался. Никакой торговли. Под «бумагой» я  подразумеваю расписки.    

— О, вы употребляете это слове в таком смысле?  Понимаю, — сказал мистер Пиквик.    

— Черт возьми! Джентльмен должен быть готов к  превратностям судьбы, продолжал Сменгль. — В чем же дело? Вот я сижу во  Флитской тюрьме. Так. Прекрасно. Ну, так что же? От этого мне не хуже, правда?    

— Еще бы! — отвечал мистер Майвинс.    

И он был совершенно прав, ибо мистеру Сменглю отнюдь не  стало хуже, ему стало даже лучше, ибо для того, чтобы попасть в тюрьму, он без  затрат приобрел некоторые драгоценности, давным-давно заложенные ростовщику.    

— Да, но послушайте, — сказал мистер  Сменгль, — во рту пересохло. Давайте прополощем горло каплей горячего  хереса. Новичок ставит, Майвинс доставляет, я помогу распить. Это во всяком  случае справедливое и достойное джентльмена разделение труда, будь я проклят!    

Не желая затевать новую ссору, мистер Пиквик охотно  согласился на это предложение и вручил деньги мистеру Майвинсу, который  немедленно отправился в столовую исполнять поручение.    

— Послушайте, — шепнул Сменгль, как только его  друг вышел из комнаты, сколько вы ему дали?    

— Полсоверена, — сказал мистер Пиквик.    

— Он чертовски приятный джентльмен, — сообщил  мистер Сменгль, дьявольски приятный. Другого такого я не знаю, но…    

Тут мистер Сменгль запнулся и с сомнением покачал головой.    

— Вы допускаете возможность, что он присвоит эти  деньги? — осведомился мистер Пиквик.    

— О нет! Заметьте — я этого не говорю, я подчеркиваю,  что он чертовски приятный джентльмен, — сказал мистер Сменгль. — Но,  пожалуй, если бы кто-нибудь сбегал вниз посмотреть, не сунул ли он случайно  носа в кувшин или как-нибудь по ошибке не потерял денег, когда будет  возвращаться сюда, это было бы неплохо. Эй, вы, сэр, сбегайте-ка вниз да  присмотрите за джентльменом, слышите?    

Эта просьба была адресована робкому нервному человечку, чья  внешность свидетельствовала о большой бедности который все время сидел  съежившись на кровати, по-видимому ошеломленный новизной своего положения.    

— Вы знаете, где столовая, — сказал  Сменгль. — Сбегайте туда и скажите джентльмену, что вы пришли по мочь ему  нести кувшин. Или нет… постойте… вот что я вам скажу… я вам скажу, как мы его  надуем, — сообщил Сменгль с лукавой миной.    

— Как? — полюбопытствовал мистер Пиквик.    

— Передайте ему, чтобы он истратил сдачу на сигары.  Блестящая мысль! Бегите и скажите ему, слышите? Не пропадут! — обратился  Сменгль к мистеру Пиквику. — Я их выкурю.    

Этот маневр был столь остроумен и вдобавок проведен с таким  невозмутимым спокойствием и хладнокровием, что мистер Пиквик не имел ни  малейшего желания ему препятствовать, даже если бы это было в его власти.    

Вскоре мистер Майвинс вернулся с хересом, который мистер  Сменгль налил в две маленькие надтреснутые кружки, предварительно  заметив, — имея в виду самого себя, — что джентльмен не должен  привередничать при таких обстоятельствах и что он лично не считает для себя  унизительным пить прямо из кувшина. В доказательство своей искренности он  немедленно выпил половину залпом за здоровье всей компании.    

Когда таким путем была достигнута полная гармония, мистер  Сменгль начал занимать своих слушателей рассказом о различных романических  похождениях, которым он время от времени предавался, включая в свой рассказ  интересные анекдоты о чистокровной лошади и великолепной еврейке — обе  отличались исключительной красотой и обеих домогались аристократы и дворяне  Соединенного королевства.    

Задолго до того, как закончилось сообщение этих  занимательных подробностей из биографии джентльмена, мистер Майвинс улегся в  постель и захрапел, предоставив робкому незнакомцу и мистеру Пиквику извлекать  пользу из жизненного опыта мистера Сменгля.    

Но и эти два упомянутых джентльмена получили меньше пользы  от трогательных повествований, чем могли бы получить. Мистер Пиквик некоторое  время пребывал в дремотном состоянии, как вдруг ему смутно почудилось, будто  пьяный возобновил свои комические куплеты, а мистер Сменгль с помощью кувшина  воды деликатно намекнул ему о нежелании присутствующих слушать пение. Затем  мистер Пиквик опять погрузился в сон, неясно сознавая, что мистер Сменгль все  еще рассказывает историю, суть коей, по-видимому, сводилась к детальному  разъяснению вопроса о том, как он одновременно подделал расписку и поддел  джентльмена.    

 Глава XLII,    

     

доказывающая, подобно предыдущей, справедливость старой  истины, что несчастье сводит человека со странными сожителями, а также  содержащая невероятное и поразительное заявление мистера Пиквика мистеру  Сэмюелу Уэллеру     

     

На следующее утро, когда мистер Пиквик открыл глаза, первое,  на чем они остановились, был Сэмюел Уэллер, который восседал на маленьком  черном чемодане и, пребывая, по-видимому, в глубокой рассеянности, пристально  смотрел на величавую фигуру бойкого мистера Сменгля, тогда как сам мистер  Сменгль, полуодетый, сидел на своей кровати, занимаясь совершенно безнадежной  попыткой заставить мистера Уэллера опустить глаза. Мы сказали совершенно  безнадежной, ибо Сэм, одним взглядом окинув одновременно шапочку, башмаки,  голову, лицо, ноги и бакенбарды мистера Сменгля, продолжал смотреть на него в  упор, явно выражая живейшее удовольствие, но проявляя к чувствам мистера Сменгля  не больше внимания, чем проявил бы, созерцая деревянную статую или набитое  соломой чучело Гая Фокса[139].    

— Ну, что? Узнаете меня теперь? — нахмурившись,  спросил мистер Сменгль.    

— Готов показать под присягой, — весело ответил  Сэм.    

— Не говорите дерзостей джентльмену, сэр, — сказал  мистер Сменгль.    

— Ни под каким видом, — отвечал Сэм. — Если  вы мне сообщите, когда он проснется, я буду держать себя самым экстра-наилучшим  образом.    

Это замечание, включавшее туманный намек на то, что мистер  Сменгль не джентльмен, разожгло его гнев.    

— Майвинс! — с раздражением сказал мистер Сменгль.    

— Что прикажете? — откликнулся этот джентльмен со  своего ложа.    

— Кто этот парень, черт бы его подрал?    

— Ей-богу, об этом я вас должен спросить, — сказал  мистер Майвинс, лениво выглядывая из-под одеяла. — Он здесь по  какому-нибудь делу?    

— Нет, — отвечал мистер Сменгль.    

— Так спустите его с лестницы и скажите, чтобы не смел  подниматься, пока я не приду и не попотчую его, — заявил мистер Майвинс.    

Быстро дав такой совет, сей превосходный джентльмен  погрузился в сон.    

Судя по этим недвусмысленным симптомам, разговор грозил  перейти «на личности», и мистер Пиквик счел своевременным вмешаться.    

— Сэм! — сказал мистер Пиквик.