1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 
    
     
Наррония
    
    
Потрёпанный отряд появился со стороны пустыни из раскаленной, огнедышащей пасти Арары. Едва две сотни человек, пешие, без доспехов дошли до Нарронии, потеряв в ущелье большую часть воинов, а в пустыне — всех коней.
    
Шаган плёлся вместе со всеми, и, увидев в просвете между горными склонами что-то, похожее на город, указал на него камчой, с которой не расставался, хотя конь давно уже был съеден.
    
Воины подтянулись, приободрились.
    
— Может быть, там, в городе, Занн. Может быть, он ждет нас с отрядом верных ему людей… — Шаган говорил механически, не зная, слушают ли его или нет.
    
Скорее всего, он говорил для себя самого, хотя ему было больно шевелить обескровленными потрескавшимися губами, и распухшим шершавым языком.
    
Но чем ближе они подходили, тем более странным казался город.
    
На какое-то мгновение Шагану даже показалось, что он видит перед собой обыкновенный мираж.
    
Но город не таял и не отдалялся, — он приближался, вырастал прямо из красного песка.
    
На крепостной стене сидел шакал.
    
Дороги к городу не было: она была занесена красным песком. И ворота засыпаны песком, и песок лежал у подножия, в углублениях отсечных стен.
    
И оттуда, из-за стен, доносился долгий шакалий вой.
    * * *
    
Они обошли город к вечеру. Здесь, наконец, появились первые деревья, хотя и припорошенные красной пылью, и колодец, хотя в воде после первых двух ведер появился взбаламученный песок.
    
Привал оказался вовсе не таким весёлым, как представлялось.
    
К кострам собирались стаи одичавших собак. Их отгоняли огнем, они рычали, пятились, но не уходили.
    
Никакой другой дичи, никаких признаков жилья. Казалось, в Нарронию пришла вечная ночь.
    
Шаган выставил сторожевые посты и лег спать, завернувшись в пропылённую кошму — единственное, что у него еще оставалось. Он слышал отрывистые, угрюмые разговоры у костров. Он знал, что воины недовольны и готовы во всех бедах обвинить его, Шагана. И всё-таки он задремал.
    
Он проснулся от толчка. Над ним стоял его ординарец и прижимал палец к губам. Он ничего не сказал, только показал в темноту.
    
Собак больше не было слышно. Но в темноте раздавались голоса. Звериные или человеческие — Шаган понять не мог. Скорее всё-таки человеческие: некоторые звуки были похожи на отрывистые слова.
    
Сторожа спали возле костров, и Шаган уже привстал, чтобы поднять тревогу, как вдруг увидел, что из темноты к тлеющим кострам стали выпрыгивать тени. Это были, конечно, люди, — но странные, в непонятной одежде и с непонятным оружием в руках.
    
Ординарец упал на землю рядом с Шаганом и потянул его за кошму. Шаган понял, но ему было любопытно рассмотреть этих странных людей — полуодетых, длинноволосых, с гигантскими дубинами в руках.
    
Шаган отполз подальше от костра, приподнялся и метнулся в темноту, слыша перед собой сопение ординарца.
    
В лагере проснулись. Кто-то крикнул, кто-то позвал на помощь. Но крики тут же смолкли под тяжкими ударами дубин.
    
— Подожди! — шепнул Шаган. — Мы не должны… Ведь у нас ещё осталось оружие…
    
Ординарец обернулся.
    
— Сабля против дубины, — быстро и кратко ответил он. И, не оглядываясь, припадая к земле, с удивительной скоростью понёсся прочь.
    
Шаган помедлил. Он оглянулся, но в слабом мерцании угасающих костров видел лишь смутное мельтешение теней. Он понял, что этих волосатых полуголых людей слишком много, и что сабля, действительно, не спасёт от дубины.
    
И тогда, больше не сомневаясь, он побежал вслед за ординарцем.
   
   
    
     
Зуара
    
    
Всё, что оставалось от армии Такура — несколько сотен всадников и несколько сотен людей, потерявших коней, — двигалось вниз по течению Зуары.
    
Сначала это была небольшая горная речка, почти ручей. Потом речка стала набирать силу, пробивалась сквозь скалы, широкими петлями огибала горы, и, сливаясь с множеством рек и речушек, становилась всё шире, всё мощнее.
    
Через сорок дневных переходов войска шли уже вдоль полноводной реки, по зеленой долине, покрытой лесом. Лес густел по мере того, как местность понижалась. Теперь среди сосен, пихт, вечнозеленых дубов встречались неведомые породы деревьев, обвитые лианами. В лесу становилось неспокойно: он был переполнен живностью, от маленьких обезьянок до громадных броненосцев.
    
У реки стали попадаться посёлки — хижины на сваях, с островерхими круглыми крышами. В хижинах жили низкорослые смуглые люди, прятавшиеся при приближении хуссарабов.
    
Лес становился гуще, а дороги всё уже, всё неудобнее, пока не исчезли совсем в непроходимой чащобе.
    
Тогда Такур приказал валить деревья и вязать плоты.
    
К этому времени Зуара была такой же широкой, как Тобарра в Голубой Степи. Только вода ее была коричневатой и непривычной на вкус, а в воде водились странные хищные рыбы — одни огромные, длинные, похожие на веретено, другие совсем маленькие, но необыкновенно прожорливые и с невероятно острыми мелкими зубами.
    
Но больше всего поразила Такура небольшая рыбка, которая влезла в член одному из воинов, когда он присел в воду помочиться. Воин завопил от боли, его вытащили на берег, и лекарь попытался извлечь рыбку. Она была толщиной в мизинец, и упорно ползла вперед, в мочевой пузырь, цепляясь острыми плавничками так, что вытащить её было невозможно. Лекарь приказал принести огня и чистой воды, взял нож, накалил его на огне и разрезал плоть. Несчастного с трудом удерживали пятеро воинов: двое держали, навалясь, ноги, двое — руки, а еще один — голову. Рот ему заткнули куском войлока, но и сквозь войлок доносились жуткие вопли.
    
Рыбку в конце концов извлекли. Она казалась чуть живой, вся выпачканная кровью. Ее бросили в кувшин с водой, и она тут же ожила.
    
Лекарь смотрел на неё и цокал языком. Он говорил, что когда-то слышал об этой рыбке, и даже пытался вспомнить её название.
    
А несчастный недолго прожил после такой операции, хотя лекарь и обвязал его член заговоренной тряпкой, смазанной речным илом, и вливал ему в рот целебное снадобье из мочи молодой кобылы. Он умер, и лежал на берегу, широко раскинув ноги, потому, что всю промежность его раздуло.
    
Такур велел похоронить его по обычаю, но перепуганные воины объявили, что рыбка ядовита, и теперь стал ядовитым умерший. Тогда Такур, покачав головой, сам выкопал яму в песке, обернул труп в кусок старой кожи, и посадил внутрь. Сверху засыпал песком и воткнул палку с длинной косицей из конского волоса.
    
Но ночью кто-то вырыл труп, дотащил до воды и спихнул в реку.
    
Такур ничего не сказал. Но, подумав, велел воинам не входить в реку, и поить лошадей только из ям, наполненных чистой водой.
    * * *
    
После этих событий известие о плотах не слишком воодушевило воинов. Тогда Такур сказал, что плоты надо строить особые, с бортами, и с дном, выстланным кожей и войлоком. И воины, хотя и с неохотой, принялись валить деревья и связывать их в плоты.
    
К тому времени в одном из ближних посёлков хуссарабы смогли, наконец, найти проводника. Проводником вызвался быть сам деревенский староста с чудным именем Пуа. Это был иссохший, черный как головешка старик с копной сивых курчавых волос, напоминавших овечью шерсть. Как и все жители деревни, он носил только набедренную повязку из грубой ткани, а на животе и на груди у него были светлые узоры, похожие на шрамы.
    
Пуа изъяснялся на каком-то странном языке, отдаленно похожем на язык Равнины. Такур и некоторые хуссарабы хоть и с трудом, но понимали его.
    
Пуа сказал, что проплывёт с ними до следующей деревни, а на вопрос, далеко ли она, ответил, что не так далеко: плыть надо несколько дней.
    
Такур спросил, плавал ли Пуа по Зуаре ниже соседней деревни. Пуа ответил, что нет, но вот в той деревне есть совсем старый жрец, который спускался до дельты Зуары и побывал в чудесных деревнях, в которых дома похожи на утёсы: они сделаны из камней.
    
Такур поинтересовался и маленькой рыбкой, убившей воина. Пуа ответил, что эти рыбки живут в животах крупных животных — буйволов, например. Они чувствуют запах мочи и плывут на запах. Для человека они не опасны, гораздо опаснее стаи мелкозубых хуу, способных обглодать целого буйвола за короткое время, — конечно, если почуют кровь. Но если у человека нет трещин на коже, царапин или ран, бояться нечего.
    
Вся деревня вышла провожать отряд. На готовые плоты, связанные цепью, полуголые женщины и дети складывали еду: связки неведомых фруктов и овощей, сушеную рыбу, съедобные коренья.
    
Такур усомнился в съедобности некоторых даров, тем более, что уже несколько дней большая часть его людей страдала поносом от незнакомой пищи или плохой воды. Дары он, конечно же, принял, но позаботился о том, чтобы запастись свежей водой из родника, бившего на окраине деревни.
    
Плоты столкнули в воду и медленная коричневая река понесла их вперед, постепенно отдаляя от берега.
    * * *
    
Несколько дней, проведённых на плотах, окончательно вымотали людей, и все были рады, когда Пуа объявил, что близится соседняя деревня.
    
Деревня действительно появилась за поворотом — всё те же островерхие хижины на сваях, с лесенками, сплетенными из лиан.
    
С помощью самодельных рулей и вёсел воины повернули плоты к берегу.
    
На берегу Пуа встретил еще более древний старец, тоже с рубцами на груди. Только кроме набедренной повязки местный жрец носил ещё и травяное бубу, а также ожерелье из человеческих зубов.
    
Жрец уединился с Пуа в круглой хижине в центре деревни. Они долго разговаривали о чем-то, а хуссарабы разбрелись по берегу, падали прямо в траву, наслаждаясь твердью под ногами.
    
Такур ждал, сидя на плоту, у входа в хижину, сооруженную для него, — остальные спали под натянутыми пологами.
    
Когда из хижины вышел Пуа и бегом кинулся к берегу, Такур насторожился. А когда понял, что Пуа испуган и хочет о чем-то предупредить, размахивая руками, — поднялся, сунул руку в хижину, доставая лук.
    
И в этот момент в бревно совсем рядом с ним впилась странная стрела — тонкая, похожая на шип.
    
Такие же стрелы посыпались из леса на отдыхавших воинов.
    
Пуа, вскрикнув, упал; из спины его торчал шип.
    
Такур крикнул, поднимая людей, потом поднял лук, выискивая глазами противника. Наконец, он заметил их — смуглые тела мелькали в гуще леса на краю деревни, и в мангровых зарослях, спускавшихся в самую воду.
    
Такур выпустил несколько стрел и не без удовольствия расслышал вопль боли. Раненый с шумом рухнул в воду с нависшего над водой дерева, в листве которого он прятался.
    
Такур взял кожаный круглый щит и, прикрывшись им, выскочил на берег. Несколько воинов поспешили к нему. Они подняли Пуа и перенесли на плот.
    
Тем временем с десяток хуссарабов уже вооружились луками и начал отстреливаться.
    
— Всем на плоты! — скомандовал Такур. — Стреляйте зажигательными стрелами!
    * * *
    
Легкие хижины запылали одна за другой. По берегу, в дыму, заметались полуголые люди.
    
Плоты медленно сносило на стрежень, стрельба прекратилась.
    
Такур склонился над Пуа.
    
— Что такое? — спросил он. — Почему твои соседи напали на нас?
    
— У них началась война, — прошептал Пуа побелевшими губами. — Они воюют с другой деревней, которая стоит ближе к горам. Та деревня напала на эту, воины утащили нескольких младенцев и женщин. Одних съели, других сделали пленниками. А ты и твои люди слишком необычны, и воины деревни, которые прятались в лесу, решили на всякий случай убить вас…
    
Такур слушал молча и сосредоточенно.
    
— А в твоей деревне? — внезапно спросил он. — Мы не видели в ней мужчин.
    
— Мужчины прятались в лесу. Они тоже хотели напасть, но я заставил их поверить, что вы не станете причинять зло.
    
Лекарь хуссарабов осмотрел рану Пуа и хотел было вытащить стрелу-шип, но Пуа поднял руку и сказал:
    
— Это всё равно не поможет. Стрелы окунают в сок одного ядовитого растения, и тело, в которое попал яд, долго не живёт…
    
Тем не менее, Пуа прожил до вечера. А потом его скрутили судороги, мышцы напряглись так, что он поднялся над кошмой, опираясь на нее лишь пятками и затылком. Потом тело скрючилось и стало быстро чернеть. Глаза Пуа к этому времени уже остановились и остекленели.
    * * *
    
Прошло еще несколько дней. И однажды Такур, дремавший в своей хижине, был разбужен возгласами. Преодолевая недомогание, которое всё последнее время мучило его, Такур выглянул. И замер от удивления.
    
Рядом с плотом проплывал корабль. Низкий, крутобокий, с парусом, сплетенным из бамбука на манер циновки.
    
На борту корабля стояли смуглые люди в желтых, голубых, серых рубахах и в штанах, подкатанных выше колен. Они держали в руках круглые плетеные шляпы и в изумлении глядели на хуссарабов.
    
Корабль проплыл совсем рядом — до него можно было достать веслом.
    
Когда корабль миновал последний плот в связке, люди на корабле надели на головы шляпы и разом загомонили на неизвестном языке, в котором голос то повышается, то понижается, а звуки кажутся нечленораздельными.
    * * *
    
Прошло ещё несколько дней. Такур видел, как постепенно меняются берега. На многих участках лес был вырублен или выжжен, поля зеленели всходами. На полях работали люди в круглых шляпах и в балахонах синего, желтого, розового цвета. Между полями вились узкие дороги, по которым буйволы тянули одноосные повозки.
    
Такур решил причаливать.
    
Но пока воины ворочали веслами, сворачивая к берегу, из-за деревьев показались строения — множество хижин, стоявших у самой воды, с деревянными мостками-причалами, с многочисленными лодочками.
    
А дальше, за хижинами и лесом мачт, поднимались настоящие дома — деревянные, с причудливо изогнутыми крышами; а за этими домами высились и целые многоэтажные дворцы, окруженные садами.
    
— Это город царства Дин, — сказал Такур. — Это последнее царство мира; этим царством кончается земля.
    
Он повернулся и крикнул воинам:
    
— Близок край земли! Это — конец похода!
   
   
    
     
Зеркальная долина
    
    
Аххуман и Намухха сидели на гигантских утёсах, свесив ноги вниз. Перед ними вправо и влево тянулось сверкающее в лучах восходящего солнца ожерелье Зеркальных озер.
    
Аххуман, как в детстве, лепил из кусочков глины человеческие фигурки. Они были похожи на живых людей, а когда Аххуман осторожно опускал их на скалы, — они и вправду оживали, начинали играть и баловаться, пока не рассыпались, когда из глины выходила вся влага.
    
Намухха — тоже как когда-то в детстве, — выстругивал обсидиановым ножом игрушечный меч из цельного ствола гигантского фикуса. Меч получался кривоватым и слишком непрочным. Но чтобы разбивать глиняные фигурки, другого и не требовалось.
    
— Я вижу, ты нашел настоящего героя, — сказал Намухха, искоса посмотрев на брата.
    
— Ты, я вижу, тоже, — неохотно отозвался Аххуман. — Несчастного полоумного человека…
    
Намухха с живостью обернулся к брату.
    
— Этот человек — самое удивительное из твоих созданий, брат. До семи лет он был баловнем родителей и судьбы, а потом, после рождения двух братьев, стал изгоем в собственной семье. Это человек, сломленный с самого детства. Физически сильный, талантливый, умный, — но жалкий и ничтожный в своем духовном бессилии. Он жил в страхе, в постоянном страхе. Он боялся всех и всего, — потому-то и бродил всю свою жизнь в чужих краях… Знаешь, что он искал?
    
— Знаю. Прекрасную страну мечты, в которой люди не обижают друг друга.
    
— Не-ет… — протянул Намухха и сморщился. — Он искал себя, свою вторую, лучшую половинку. Как близнец, которого разлучили с братом во младенчестве. Ну так вот. Я сделал из этого ничтожного человечка героя. Я отнял у него страх.
    
— И заставил совершить чудовищный проступок…
    
— Нет, и ещё раз нет! Я только избавил его от страха, а всё остальное — клянусь! — он делал сам!.. Кто мог подумать, что в этой трепещущей от ужаса душе может проснуться зверь!.. Но разве не по-звериному поступали с ним самим? Они уничтожили самое дорогое, что у него было в его нелепой жизни — его глупые стишки и записи. И что же несправедливого в том, что он решил отомстить?
    
Аххуман промолчал, лишь покачал головой. Несколько живых глиняных фигурок вдруг накинулись на одну и стали её бить. Аххуман вздрогнул от отвращения, щелчком рассыпав в прах все фигурки — кроме той, что барахталась на земле.
    
— Человек сложнее, чем ты думаешь, брат, — проговорил он. — Никто не знает, что творится в душе самого ничтожного, самого запуганного человека. Даже боги не знают. Внешность обманчива. Героем всегда становится не тот, кто кажется героем…
    
— Вот-вот! Именно об этом они и говорили… Родной брат моего, как ты выражаешься, бедного помешанного и тот, второй. Чиновник. Кстати, помешанный тоже думал об этом. Незадолго до смерти.
    
Намухха задумался, припоминая.
    
— Да. Он думал, что разбивает оболочку человека, освобождая его душу. И он освободил душу этой довольно неприятной особы — Лайсы.
    
— Ладно, — вздохнул Аххуман. — Теперь об этом поздно говорить. Пора собирать героев.
    
— А разве они еще не собраны? — лукаво спросил Намухха.
    
Аххуман показал рукой на северо-запад. Там, среди скал, двигался черный поток.
    
— Ага! — улыбнулся Намухха. — Вот оно, Последнее Сражение. Сойдутся два войска, и оба полягут. Хуссарабская империя разваливается сама собой… Разве я не говорил?..
    
Намухха, шевеля губами, что-то подсчитывал, глядя на черную ленту, струившуюся по горной дороге.
    
— Три тьмы всадников… Из которых почти пять тысяч тяжеловооруженных. А посмотри-ка! Какой длинный обоз с камнеметалками! По — моему, там есть даже огнемёты.
    
Намухха радостно улыбнулся, словно гордясь за войско Каран-Гу:
    
— Знаешь, как они устроены, огнемёты? Это такая труба с мехами на конце. В трубу наливают кровь земли, поджигают фитилек, а потом качают меха. Огонь летит недалеко, но прожигает насквозь трёхслойный щит…
    
Намухха даже языком зацокал от восхищения.
    
— Да-а, видно, Каран-Гу всерьёз решил покончить с Камдой. Между тем у него в войске хуссарабов гораздо меньше, чем у Камды. Едва наберётся тысяч шесть. Остальные — намутцы, аххумы, всякий горный сброд и племена с западного побережья. У Камды только две тьмы, но из них десять тысяч хуссарабов. Чувствую, нас ждёт интересное зрелище. Камда, конечно, будет уклоняться от битвы, тогда Каран-Гу придется брать штурмом город за городом. А города в Зеркальной долине — настоящие крепости. Одна беда — полководцы Каран-Гу уступают полководцам Камды. Лучших уже нет: Шумаар идет ко Рву, Шаган в Нарронии. А у Камды…
    
Аххуман поморщился:
    
— Я прекрасно знаю, как хорошо ты ориентируешься в битвах, вооружениях, талантах полководцев…
    
— И в тактике, заметь! А она иной раз переигрывает стратегию! — не без хвастовства заметил Намухха.
    
— Да-да, переигрывает… — согласился Аххуман. — Но избавь меня, пожалуйста, от своих кровопролитных забав.
    
— Ох-хо-хо! — Намухха хлопнул себя ладонями по бёдрам. — Какой ты нежный, мягкий, пушистый… А разве не ты уложил полсотни хуссарабов на мосту, а?
    
— Не я, — твердо сказал Аххуман. — Это сделал он сам, Берсей. Я лишь напоминал ему об осторожности и показал, куда отвести неприкаянную душу Аммара.
    
Намухха с тайным лукавством смотрел на него. Потом пожал плечами.
    
— После сражений, — а одним сражением, видимо, дело не ограничится, — я соберу своих героев, а ты — своих, — сказал Аххуман. — Они и дойдут до Рва. Бессмертные, как боги.
    
Намухха вскочил, взмахнул кривым мечом. Меч опустился на еще шевелящиеся комочки глины, раздавил их, а потом смёл в пропасть.
    
— Тогда за дело, брат! — закричал весело Намухха. — А знаешь, — мне нравится наша игра!..
    
Аххуман сумрачно поглядел на него. Вздохнул и спросил, как бы разговаривая сам с собой:
    
— А что будет дальше?
    
— Дальше? — беззаботно спросил Намухха. — Дальше мы сбросим в Ров Сидящих у Рва. Вот и всё.
    
Аххуман помолчал.
    
— Не мы. А герои, которых мы собираем.
    
Улыбка Намуххи померкла.
    
— Герои, которых мы убиваем, — добавил Аххуман еще тише. — Потому, что живые герои не видят богов.
    
Намухха, наконец, понял его. Он нахмурился.
    
— Значит, чтобы стать героем, надо умереть… Это не новость, брат.
    
Аххуман снова сурово взглянул на него:
    
— А дальше? Что дальше?
    
Намухха пошевелил губами, потом, наконец, выговорил вслух:
    
— Когда мёртвые уничтожат Ров и его вечное пламя, — жизнь остановится, мир замрёт. Ты об этом, брат?
    
— Да, и об этом тоже. — Аххуман поставил на край пропасти очередную фигурку. Только это был не человек, а некое сидящее чудовище с плоским лицом и сложенными на тугом животе руками. — Наверное, мир замрёт. Может быть, жизнь остановится…
    
Он взглянул на Намухху снизу вверх.
    
— Но это будет уже другой мир.
    
— И что тогда?
    
— Тогда, быть может, мы начнём всё сначала, — сказал Аххуман, но в его голосе Намухха уловил оттенок неуверенности.
    
— Ты — строить, а я — разрушать? — спросил Намухха.
    
Аххуман покачал головой:
    
— Нет, с самого начала. Земля — корабль. Но корабли тонут и исчезают бесследно. Тогда тебе нечего будет разрушать. Может быть, нам придётся строить другой корабль. Другую землю.
    
Он снова помолчал.
    
— Но на той, новой, земле нам с тобой, брат, уже не будет места.
   
   
    
     
Ставка Каран-Гу
    
    
Старшая жена Каран-Гу Айзарык была и в самом деле старшей. Она была уже взрослой девушкой, когда её отдали за двенадцатилетнего Каран-Гу.
    
Теперь Айзарык, или Ай-биби, как называли ее, была пятидесятилетней дородной женщиной с бородавкой на подбородке и черными усиками под носом. Она носила полумужскую одежду, и даже высокий белый тюрбан часто заменяла на мужскую шапочку, правда, расшитую золотыми нитками.
    
У нее были могучие руки и такие широкие бёдра, что, когда она садилась на коня, зад её бурдюками свешивался с двух сторон.
    
— Ну что, красавчик, — сказала она, заглянув в решётчатую дверь, — Не надоело сидеть взаперти?
    
Ар-Угай искоса глянул на неё; не поднимая головы, отозвался:
    
— А тебе что?
    
— Так-то ты разговариваешь со старшей женой своего повелителя! Негодник! Не будь ты кровником каана, я отшлёпала бы тебя по заду, как мальчишку!
    
Ар-Угай покосился на могучие руки Ай-биби, сложенные на мягком круглом животе.
    
— Чего ты хочешь? — спросил он сквозь зубы.
    
— Хочу научить тебя уму-разуму, — сказала она и открыла дверь.
    
Ар-Угай привстал на лежанке. Лицо его вытянулось.
    
Ай-биби вошла и встала над Ар-Угаем, уперев руки в боки.
    
— Знаешь ли ты, мальчишка, что я могу тебя спасти?
    
Ар-Угай непонимающе моргнул.
    
— Муж мой, чтоб ему сгинуть в урочище медных дяу, ушёл на войну.
    
Ар-Угай кивнул. Он слышал сборы и обрывки разговоров, которые вели между собой сторожившие его телохранители Каран-Гу.
    
— Да, я знаю. Наверное, он пошёл сразиться с дочерью хумов Хумбабой…
    
— Нет! — сердито сказала Ай-биби, не оценившая иронии. — Он хочет завоевать улус Камды, а потом разделаться и с Амзой. Вот чего он хочет, бесстыжий притеснитель вдов!
    
Она внезапно села на лежанку, так, что бедро её мягко прижалось к бедру Ар-Угая.
    
— Но он не вернётся. Камда силён, а Амза ещё сильнее, — уверенно сказала она.
    
Ар-Угай невольно повёл носом: он ожидал, что от Ай-биби будет вонять прогорклым бараньим жиром, но от неё почему-то пахло горными цветами.
    
Бедро Ай-биби постепенно наваливалось на него, и неожиданная истома стала охватывать Ар-Угая.
    
— Я помогу тебе, если хочешь, — уже тише сказала Ай-биби. — У меня есть собственные войска. Целый полк тсуров и хуссарабская охрана. Если бы ты захотел…
    
У Ар-Угая внезапно закружилась голова, и стало горячо в животе. Он внезапно стащил с Ай-биби безрукавку и разорвал белую рубаху. Гигантские, налитые груди Ай-биби сами собой оказались возле его лица. Соски были огромными, толще большого пальца, и стояли торчком.
    
Ай-биби вздохнула и стала наваливаться на Ар-Угая, который с готовностью, удивившей его самого, повалился спиной на лежанку.
    
— Ты, наверное, думал, что от меня воняет жиром и старым войлоком… — проговорила Ай-биби, проворно раздевая Ар-Угая, и всё слаще наваливаясь на него. — Это от молодых жён моего проклятого муженька разит потом, как от кобылиц, а я-то знаю, что жена должна блюсти себя в чистоте. Я приняла травяную ванну и натёрлась благовониями, и прополоскала рот ванильным настоем. Уж я-то знаю, как понравиться мужчине… Мужчины любят сладкие запахи, и не любят, когда от женщины пахнет, как от ослицы, которая мочится там, где стоит…
    
Что она ещё говорила — Ар-Угай уже не слушал. Невыразимо приятная тяжесть охватила его, сдавила его проворный казык, налившийся неутолимым желанием…
    
Потом она кричала, а он внезапно оказался сверху. Прямо перед глазами колыхался её необъятный, неописуемо желанный зад…
    
И она снова кричала, а потом стала причитать, сладострастно стискивая зубы:
    
— Ой-бой, мой жеребёночек… Ой-бой-бой!..
    * * *
    
Потом, раскинувшись на лежанке, которая для неё была слишком мала, и прижав подмышкой Ар-Угая, будто он был ребёнком, Ай-биби деловито говорила:
    
— Нам надо дождаться, когда Камда и мой муженёк, чтоб ему заночевать в стойбище кемпиров, вырвут друг другу глаза. Потом собрать оставшееся войско и ехать назад, в Голубую степь.
    
Ар-Угай не без труда выпростал голову из щели между мягкой рукой и еще более мягкой — если такое вообще возможно, — громадной грудью:
    
— Почему в Степь?
    
— Потому, что Тауатта осталась без присмотра, пока вы, как молодые козлята, отправились драться за поляну с клевером, оставив дома полную кормушку капустных листьев. Тот, кто правит Тауаттой — тот правит и всем остальным.
    
Ар-Угай привстал:
    
— Но здесь ещё не всё закончено, Хумбаба ещё жива…
    
— Для тебя — всё, мой жеребеночек, — прервала его Ай-биби и нежно прижала к груди. — А до Хумбабы мы доберёмся и из Тауатты. Лучше всего с такими делами справляются мои служанки… Помнишь Угду?
    
— Ты знаешь?.. — поразился Ар-Угай. — Откуда ты знаешь?
    
— Я многое знаю, многое примечаю… А ту девку, Айгуль, я сама подослала к тебе. Я знала, что она тебе понравится. Настоящая красавица, и настоящий, безжалостный губитель… Вся в мать!
    
Ар-Угай вытаращил глаза. Но Ай-биби не дала ему додумать. Он снова почувствовал, как над ним разверзается мягкая засасывающая плоть, и, не в силах сопротивляться, погрузился в сладкий, невыразимо сладкий дурман…
    * * *
    
Несколько дней пролетели незаметно. Когда первый раз Ай-биби вышла из дворца в сопровождении Ар-Угая, стражники покосились на них, но сделали вид, что ничего необычного не происходит.
    
А когда Ар-Угай переселился в покои биби-каным (у неё были собственные покои, в отличие от других жён Каран-Гу), никто — ни телохранители из гвардии Каран-Гу, ни командиры оставшихся в ставке войск — не бросил на Ар-Угая даже косого взгляда.
    
Ай-биби была здесь полновластной хозяйкой. Может быть, подумал Ар-Угай, и своими военными успехами Каран-Гу обязан своей старшей жене. Староватой, полноватой, некрасивой, но властной и умной, как степной мудрец шуур. И к тому же… Ар-Угай не хотел признаваться в этом даже себе, — и к тому же такой сладкой, такой послушной и нежной в постели.
    * * *
    
Однажды в ставке появился Шаган. Он был один и рассказал Ай-биби страшные вещи. В Нарронии больше никто не живёт — только крысы, шакалы, и людоеды, которые прячутся в пещерах и всегда поддерживают огонь в очагах, потому, что разучились его разжигать.
    
Такур ослушался приказа и отправился на юг. Шаган разбил войско изменника, и Такур, скорее всего, сгинул в джунглях северного Дина. Или, как называют его сами динцы, — Динь.
    
А ещё спустя несколько дней лазутчики сообщили, что битва в Зеркальной долине состоялась. Каран-Гу потерял несколько тысяч людей, но у Камды не хватило сил добить его. Теперь Камда заперся по крепостям южного края Зеркальной долины. А Каран-Гу готовится их штурмовать.
    
Тогда Ай-биби сказала Ар-Угаю:
    
— Ну что же, красавчик. Настало время и нам собираться в поход.
   
   
    
     
Ушаган
    
    
Впереди, в непроглядной ночи, засияли огни. Сначала их было мало и они были рассеяны по всей линии невидимого горизонта.
    
Потом огней стало больше, и они собирались в громадные скопления, и чем ближе, тем ярче они становились, сливаясь в яркий феерический свет, затмевавший робкие звезды.
    
Кибитку потряхивало на ухабах, рессоры скрипели, она покачивалась из стороны в сторону.
    
Топот копыт звучал дробно и глухо.
    
Аххаг проснулся, позвал:
    
— Мама?
    
Домелла давно уже не спала, то и дело нетерпеливо выглядывая в полуоткрытый полог. При виде огней Ушагана у неё сильнее забилось сердце, и ей не сиделось на месте.
    
— Да, сынок?
    
Он выбрался из-под одеяла, пробрался к откинутому пологу, лёг на живот. Мать примостилась рядом. Впереди, ореолом окружая темную фигуру возницы, все ярче и гуще разгорался пожар далеких огней.
    
Аххаг прижался щекой к плечу Домеллы.
    
— Это Ушаган?
    
— Да, мой милый. Это Ушаган.
    
— Мой город?
    
— Да. Этот город — действительно твой. И это самый красивый и самый большой город на свете, выстроенный твоим отцом.
    
Аххаг помолчал. Потом вздохнул и прошептал так, чтобы не слышал возница:
    
— А знаешь, мама… Я не хочу больше быть царём.
    
Домелла удивленно взглянула на него, потом прижала его покрепче, поцеловала в жесткие волосы на затылке.
    
— Хорошо. Это хорошо, сынок.
    
Прошло время, пока Аххаг наконец спросил:
    
— Почему это хорошо? Кому-то ведь надо быть царём.
    
— Это хорошо потому, что означает одно: ты уже вырос, сынок. И теперь ты понимаешь, как трудно быть царём. А если ты понял это, — значит, ты уже царь.
    
Она засмеялась, и он тоже засмеялся. Хотя и неуверенно.
    
Она потрепала его по волосам и сказала:
    
— Правда, пока ещё маленький, ещё совсем небольшой царь…
    * * *
    
Ворота Ушагана были открыты и освещены. В воротах цепью стояли стражники — в аххумском вооружении, с копьями, небольшими круглыми щитами, в рогатых шлемах.
    
Впереди стоял воин без шлема, с конским волосом на плече. На золоченом поясе висел короткий меч. Когда повозка приблизилась, он шагнул вперёд и оскалился. Вынул меч из ножен. Шлем он по-прежнему держал на сгибе локтя.
    
— Кто вы такие? — спросил он.
    
Бараслан выехал вперёд.
    
— Мы везём царицу Домеллу. Я — полутысячник Бараслан, а это — мои солдаты.
    
Страж ворот сделал еще несколько шагов вперёд.
    
Взлетел меч, едва не коснувшись конской морды. Конь захрапел и прянул назад, Бараслан удержал его.
    
— Ты — хуссараб? — спросил страж. — Я тебе не верю!
    
— Зато я — не хуссараб, — раздался из темноты чей-то голос, и на дороге перед стражем оказался Сейр. — Кажется, я успел вовремя…
    
Он соскочил с взмыленного коня, откинул седую гриву волос.
    
— Да и ты тоже не аххум, Алабарский волк, — добавил Сейр.
    
Страж внезапно побледнел, а потом сделал мгновенный выпад мечом. Но меч встретился с воздухом, а плеть, которую держал Сейр, обвила кисть Эдарка.
    
Молча, не выпуская меча, Эдарк приблизился к Сейру и сказал свистящим голосом на языке, который никто не понял:
    
— Ну что, поиграем, брат? Как в детстве…
    
Сейр сильно дернул плеть, так что Эдарк вскрикнул от боли. И ответил на том же никому не известном языке:
    
— Мне не до игр, брат.
    
— Тогда тебе придётся драться, — прорычал Эдарк по-аххумски.
    
Сейр ничего не ответил. Он быстрым движением накинул свободную часть плети на шею Эдарка, развернул его к себе спиной и сказал:
    
— У тебя руки по локоть в крови, алабарец. Я не дерусь с преступниками. Я их казню.
    
Эдарк выронил меч и охнул, вцепившись обеими руками в плеть, сжимавшую горло.
    
Сейр натянул плеть, заставил Эдарка опуститься на колени и сказал Бараслану:
    
— Арестуйте его. Он виновен в смерти тысячи каффарцев и сотен аххумов. Время безвременья кончилось. Ты слышишь, Эдарк?..
    
Из ворот, раздвинув стражников, спешил невысокий коренастый человек в форме темника, с пайцзой наместника на широкой груди.
    
— Кто вы? Что происходит? — крикнул он.
    
Сейр повернулся к нему, взял факел у стражника, поднёс его к лицу говорившего.
    
— Руаб, — кратко сказал он.
    
Руаб отшатнулся, потом лицо его странно изменилось, и он рухнул на колени:
    
— Повелитель! Берсей!..
    
Домелла вышла из повозки, но ничего не сказала.
    
А сын ни о чём её не спросил.
    * * *
    
Широкие улицы Ушагана были забиты людьми.
    
Они изменились, жители Ушагана. Среди обычных аххумских накидок и шапочек в толпе виднелись хуссарабские треухи и маленькие квадратные тюбетейки. Среди важных господ со слугами — обгоревшие на солнце лица крестьян из пригородов.
    
Домеллу пронесли на руках от повозки до царских носилок. Чуть не силой усадили в высокое кресло-трон, десятки рук протянулись к рукояткам, чтобы поднять носилки, но Домелла в последний момент соскочила:
    
— Руаб! Коня мне и моему сыну!
    
Толпа взревела.
    
Этот радостный многоголосый рев сопровождал их до самой набережной, до массивных стен, окружавших царский дворец.
    
Толпу с трудом оттеснили от входа во внутренний двор, где Домелла, Харрум, Берсей, Каррах, Руаб соскочили с коней. По широкому двору, мощенному мощными гранитными плитами, к ним спешили слуги.
    
Дворец, окруженный колоннадой, с круглой надстройкой наверху, с башенками, на которых развевались стяги аххумских племён, был прекрасен. Он ждал гостей, сияя розовым мрамором и перламутром.
    
— Вот мы и дома, сын, — сказала Домелла.
    * * *
    
Эдарк был посажен в клетку во внутреннем дворике цитадели.
    
Он просидел там всю ночь, а утром, заметив тень на своем лице, поднял голову. Рядом стояла Домелла.
    
Эдарк молчал, только встряхнул гривой нечёсаных волос и крепче сжал руками деревянные перекладины.
    
— Я думала, ты погиб в Нуанне, — сказала Домелла.
    
Эдарк хотел было ответить, но позади Домеллы выросли бесшумные тени стражников. Потом к ним присоединились Харрум, Каррах, и, наконец, Сейр.
    
Домелла обернулась. Прямо взглянула на Сейра и спросила:
    
— В чём обвиняется этот человек?
    
Сейр помолчал, обдумывая ответ. Потом нехотя произнёс:
    
— Список его преступлений так велик, что я затрудняюсь перечислить их все. Он виновен в гибели тысяч мирных жителей Азамбо и Каффара. В гибели сотен аххумских солдат…
    
— Это ложь, — прохрипел Эдарк, глядя исподлобья на Сейра.
    
Сейр ответил ему спокойным взглядом.
    
— Свидетелей слишком много, алабарец. Многие из тех, кто служил со мной, могут подтвердить, что твои руки забрызганы кровью невинных.
    
— Ложь! — упрямо прохрипел Эдарк.
    
— Разве ты не крался впереди нашего войска? Разве не твои головорезы затопили Азамбо в крови и завалили трупами?
    
Не дождавшись ответа, Сейр повернулся к Руабу и Карраху.
    
— Эти двое, царица, служили под моим началом. Руаб — начальником агемы, Каррах — доверенным тысячником.
    
— Я видел Азамбо, и видел Каффар, — сказал Каррах. — В Азамбо мы построили плотину, чтобы река смыла трупы в море. Иначе убрать их с улиц мы не могли.
    
— Я это подтверждаю, — сказал Руаб.
    
Домелла снова повернулась к Эдарку.
    
— Ну же. Скажи, что это ложь.
    
Эдарк издал звук, похожий на рычание и ощутимо потряс клетку.
    
— Это не ложь, моя госпожа, — неожиданно мягко сказал он. — Да, намутцев наняли, чтобы они бежали впереди войска, как волки, и резали всех подряд. Но не я отдавал приказы. У каждого из отрядов был свой предводитель и свой наниматель. Руэн, князь Данаха. Жрецы Хааха в Нуанне. Хуараго, лазутчик хуссарабов…
    
Он поднял голову, и взгляд его стал почти просительным.
    
— Я не бежал с ними впереди войска. Меня не было ни в Азамбо, ни в Каффаре. Я дошел лишь до Алькарона, а потом вернулся в Нуанну. И есть люди, которые могут это подтвердить.
    
Домелла внезапно залилась краской. Повернулась к Сейру:
    
— Да, я видела его в Нуанне. Это он вывез меня, моего сына и его няньку по подводному каналу из дворца жрецов. Благодаря ему я осталась жива.
    
Сейр хмуро спросил:
    
— А куда он пошёл потом?
    
— Я вернулся в Нуанну, — сказал Эдарк. — Я хотел помешать жрецам. Но меня схватили солдаты Аххага Великого. И те, кто мог бы подтвердить это, скорее всего, погибли — они были предназначены в жертву Хааху, как и я.
    
Он облизнулся и снова опустил голову.
    
Солнце вставало всё выше, во дворике, со всех сторон зажатом каменными стенами, становилось жарко.
    
Домелла повернулась к Сейру.
    
— Как бы ни были велики грехи этого человека, я не могу… Не хочу начинать своё возвращение в Ушаган с казней. Ведь война закончилась — по крайней мере здесь, в Ушагане.
    
Внезапно вперед выступил Харрум.
    
— Есть множество видов наказаний, не связанных с казнью, — сказал он. — В кодексе Каула Старшего, например, предусмотрены и другие виды наказаний.
    
— Никто и не говорит о казни, — сказал Сейр. — Я хотел только справедливого суда. Если же царица хочет начать своё царствование с милости и прощения, — что ж? Никто не вправе возразить ей.
    
— В кодексе, — снова заговорил Харрум, — есть, например, такой вид наказания, как изгнание, или лишение Родины. Человек, которого подвергли этому, должен скрыться из пределов страны. И всякий, кто встретит его в границах государства, должен сообщить об этом властям.
    
— Либо убить на месте, — добавил Сейр и ухмыльнулся.
    
— Либо убить на месте, — эхом отозвался Харрум. — Изгнание может быть пожизненным, а может быть ограничено десятью, пятнадцатью или двадцатью пятью годами. Так сказано в Кодексе Каула.
    
Харрум поклонился.
    
— К сожалению, у алабарца нет родины, — язвительно заметил Каррах.
    
Сейр бросил на него мрачный взгляд и буркнул:
    
— Нет, Каррах. У каждого есть Родина. Или то место, куда стремится душа.
    
Он тоже поклонился Домелле:
    
— Решать тебе, царица.
    * * *
    
Вечером того же дня из южных ворот Ушагана выехал отряд всадников, сопровождавший закрытую повозку. В повозке, прикованный обеими руками к распоркам, сидел Эдарк.
    
Их путь лежал к южной границе Аххума, в Арли, и дальше, к владениям киаттских королей.
    
Повозка была без рессор и Эдарк приплясывал вместе с колесами. Голова его, опущенная на грудь, моталась из стороны в сторону.
    
Когда повозка притормозила у пограничного столба на границе Аххума и Арли, и старший отряда заглянул в неё, откинув полог, Эдарк казался совершенно обессиленным.
    
Командир приказал напоить узника. Один из воинов влез в повозку, одной рукой взялся за волосы и откинул голову Эдарка, другой поднёс к его губам кувшин с водой.
    
Эдарк жадно осушил его.
    
Взгляд его стал осмысленным, и он сказал:
    
— Мне надо по нужде.
    
— Ходи под себя, — равнодушно ответил воин.
    
Командир, заглядывавший в полог, ничего не сказал.
    
— Где мы сейчас? — спросил Эдарк.
    
— У границы Арли.
    
Воин вылез, полог снова опустили и закрепили деревянными застежками.
    
Повозка медленно тронулась, а из повозки вдруг донёсся голос:
    
— Мы у границ Ада!
    
Воины переглянулись.
    
— А если закрыть двери в Ад, — куда отправятся грешники? — снова закричал узник.
    
Командир переглянулся с десятником и проговорил:
    
— Надо доложить в Ушаган, что он сошёл с ума.
    
Но Эдарк расслышал эти слова. Он захохотал и потряс повозку до основания, так, что кони шарахнулись в сторону.
    
— Передайте мои слова Сейру! — закричал безумный. — Запомните и передайте: верх и низ сходятся, и Ров — это только дверь между ними.
   
   
    
     
Мыс Альмайя
    
    
Корабли двигались на север, подгоняемые боковым ветром. Крисс целыми днями стоял на палубе, а вечером в каюте, развернув свою книгу, записывал:
    
«Эти берега на редкость живописны. Прямо из воды поднимаются скалы, а на скалах зелеными волнами растет хвойный лес. Дальше, за лесом, скалы громоздятся всё выше и выше, превращаясь в заснеженные пики.
    
Странно, что в этих местах никто не живет — за всё время пути нам не встретилось ни одного корабля, ни одной лодки. Только морские животные — их лежбища встречаются на песчаных пятачках у воды, между скал. Да еще встречаются гигантские рыбы, которые, как говорят, всплывают, чтобы глотнуть воздуха, а потом снова уходят на глубину. Из этих рыб можно добыть множество превосходного мяса и жира, а еще — драгоценную амбру, которую, как говорит Зенопс, можно обменять в Билуогде на золото по весу: за одну меру амбры — три меры золота.
    
Земля все не кончалась, хотя снежные пики исчезли. Я спросил капитана, где же самый северный мыс земли — Альмайя? Оказалось, что мы уже миновали его. Но вокруг мыса множество островов и шхер, пройти мимо которых решаются только самые отчаянные. Лучше обогнуть шхеры, потратив несколько дней, чем соваться в проливы.
    
Наконец наступил день, когда мы резко сменили курс. Мы обогнули последний Рог Северного Полумесяца.
    
Зенопс говорит, что самая опасная часть пути позади. Теперь мы плывём почти строго на юг, и с каждым днем берега становятся всё ниже. В прибрежной части Ринрута живут полудикие народы, родственные, как говорит Зенопс, хуссарабам, — только язык и обычаи у них совершенно другие. Они ловят рыбу и бьют морского зверя. Два раза в год в эти воды заплывают торговые корабли из Тсура — привозят ножи, одежду, украшения, домашнюю утварь. Эти товары обмениваются на амбру, тюлений жир, моржовую кость.
    
В конце концов мы достигли залива Энверрай, где расположен городок Багаэна. Городок совсем мал, дома здесь строят из каменных глыб, швы конопатят мхом. В таких домах, по-видимому, довольно холодно, но местные жители производят впечатление закалённых и крепких людей. Мужчины носят бороды, а женщины коротко стригут волосы. Женщины носят деревянные туфли без задника и толстые шерстяные носки, доходящие до колен.
    
В гавани Багаэны мы задержались на три дня — Зенопс прикупил амбры, жира и моржовую кость: видимо, намерен перепродать их на юге.
    
Через десять дней плавания, обещает Зенопс, будет остров Пуар. Там стоит город Иле, из которого есть прямая дорога в Тауатту. Дорога горная, пройти по ней трудно, но хуссарабские торговцы бывают в Иле часто.
    
Может быть, там мы что-то узнаем о судьбе Гаррана».
    * * *
    
Корабли встали на рейде, но в Иле пошел лишь Зенопс, — его появление здесь, в городе, который был данником Тауатты, не могло вызвать подозрения.
    
Зенопс вернулся довольно быстро. Уединившись с Криссом в каюте, он рассказал, что встретил некоего человека, который назвался посланцем Гаррана. Вечером этот человек подплывет к кораблю в лодке.
    
— Держись с ним настороже! — посоветовал Зенопс. — Слишком уж он похож на хуссарабского лазутчика. А если это так — как бы нам не пришлось по быстрому уносить отсюда ноги…
    * * *
    
Ночью к борту корабля действительно причалила лодочка, в которой сидел лишь один человек. Его подняли на борт и провели к Криссу.
    
Это был невысокий худой человечек, с жидкой черной бородкой и такими же вислыми усами. На нем была хуссарабская меховая шапка и подпоясанный пастушеский кафтан из овчины.
    
Человек оглядел тесную каюту, дождался, пока они с Криссом остались одни. Поклонился и сказал писклявым голосом на ломаном языке Равнины:
    
— Вечер добрый, господин. Как приятно снова оказаться среди друзей.
    
Он еще раз поклонился и сел.
    
Посмотрел на Крисса, улыбнулся, снял шапку.
    
— Вечер добрый, господин, — повторил он другим голосом. — Или ты не узнаёшь меня, своего слугу и спутника?
    
Крисс смотрел настороженно, и никак не мог понять, чего добивается этот скуластый узкоглазый человечек.
    
Наконец человечку и самому, видимо, надоело ломать комедию. Потому, что он внезапно улыбнулся и, сморщившись, отодрал от подбородка бородёнку. Потом — с таким же усилием, но уже со стоном — усы. Завернул рукав и принялся тереть лицо.
    
Когда он отнял от лица рукав, Крисс едва не вскрикнул от удивления — перед ним был Ом Эро.
    
— Неужели ты и теперь не узнаёшь меня? — спросил он со смехом.
    
Следы краски еще оставались на лице, а верхняя губа распухала на глазах.
    
— Этот хуссарабский клей из вываренных костей слишком крепкий, — пожаловался Ом Эро, трогая губу и подбородок. — А Зенопс, когда я разыскал его в гавани, решил убежать от меня. Скрылся в толпе — я еле-еле его догнал. По-моему, он принял меня за хуссараба.
    
— Признаться, — улыбнулся Крисс, — я тоже принял тебя за хуссараба. Очень маленького и хитрого хуссараба… Ну, рассказывай!
    * * *
    
— В Тауатте почти нет войск, и это единственный город, который не страдает от войн, — начал Ом Эро. — А война в степи идёт повсюду. Все мелкие князья, главы племён и даже родов, вступили в борьбу. Я так и не понял, из-за чего они воюют. Наверное, из-за скота и пастбищ, потому что удачным считается набег, если захвачены табуны лошадей, отары овец, рабы или какое-то имущество. Степь постоянно пылает. Люди переходят с места на место в поисках убежища, какие-то дикие отряды их настигают и режут всех подряд, исключая только тех, кого можно продать в рабство. Я ещё не встречал более удивительных порядков, — Ом Эро пожал плечами, вздохнул и поправил сам себя, — Вернее, такого всеобщего беспорядка.
    
Ом Эро рассказал, что Тауатту не трогают, потому что там правит Айгуль, а она — дочь самого Каран-Гу, за которым стоит большой многочисленный род. Айгуль, говорят, отравила брата Богды — слабоумного Угду. А Угда считался её мужем, — поэтому Айгуль ещё и вдова великого каана.
    
Войск в Тауатте немного. В степи вообще не бывает много войска, разве что несколько родов, а то и целое племя выставит своё ополчение. Обычно же воюют мелкими отрядами, в сотню, самое большее — в пятьсот сабель. В Тауатте под началом Айгуль сабель триста, — этого хватает для того, чтобы город оставался в безопасности.
    
Гарран, освободив в Данабатте тысячи рабов, получил целое войско. Он разбил его на отряды, и теперь эти отряды движутся по степи на юг, в долину Тобарры.
    
— А где же сейчас флотоводец? — спросил Крисс.
    
— Он остался в Тауатте, — усмехнулся айдиец. — Он выбрил голову, надел балахон, подпоясанный чётками, и проповедует айдийское учение о смирении. Он велел передать, что будет ждать тебя в Хейме — это небольшой портовый городок почти на самой границе с Аххумом. Там смешанное население, и приняты аххумские обычаи. Хуссарабов там не было и нет.
    
— Но до Хеймы ещё далеко…
    
— Да. Тебе плыть мимо Тсура, мимо тсурских твердынь Аркен и Рико.
    
— Зенопс непременно захочет поторговать там… А значит, мы задержимся.
    
— Двумя днями больше, двумя меньше — какая разница? — Ом Эро пожал плечами. — Время бежит быстро. Гарран подождет тебя, если придёт в Хейму раньше.
   
   
    
     
Ставка Каран-Гу
    
    
— Ну, наконец-то пришли добрые вести, — сказала однажды Ай-биби, входя в свои покои, в которых теперь и жил Ар-Угай. Он не выходил из дворца днём — не потому, что боялся солдат, верных Каран-Гу, а потому, что ему было стыдно глядеть им в глаза.
    
— Мой муж осадил Цао, положив половину гвардии на берегу озера Хош. Но Камды в Цао нет, он ушел на север. И другую часть войска Каран отправил в погоню. Он там крепко увяз!
    
Ай-биби с воодушевлением стала срывать с себя многочисленные юбки, которые носили знатные замужние хуссарабки.
    
Ар-Угай, лёжа на постели, приподнялся.
    
— Что ты делаешь?
    
— Что делаю? — Ай-биби стащила через голову нательную рубаху и засмеялась:
    
— Раздеваюсь!..
    
Она предстала перед Ар-Угаем во всей красе — пышная, белотелая, со свисающими, но упругими ягодицами и грудями.
    
— Ты тоже вставай, — велела она, хлопком в ладоши вызывая служанок. — Мы выезжаем сегодня же.
    
— Куда?
    
— В Арманатту. И дальше, на север, в родную степь…
    
Вошли служанки. Они шли вереницей, неся на вытянутых руках предметы одежды и вооружение.
    
— Сейчас ты меня не узнаешь… — сказала Ай-биби, подставляя служанкам руки. — Ты увидишь настоящего воина, и поймешь, чем он отличается от тех, кого привыкли считать хуссарабским непобедимым бойцом…
    
Она села на постель, подставляя ноги: кожаные штаны, шерстяные белые чулки, сапоги из нежнейшей кожи…
    
— Что ты стоишь? — обернулась она к Ар-Угаю. — Ступай в оружейню. Выбери там всё самое лучшее. Ты у меня и так красавец, но в доспехах царя Наммуза станешь подстать мне.
    * * *
    
Уже вечерело, когда они выехали на северо-восток, по дороге, которая вела через горные перевалы к Тобарре.
    
Ар-Угай ехал, чуть отстав от Ай-биби. В военных доспехах, в остроконечном шлеме с пучком совиных перьев, она казалась богатырем. Конь под ней тоже оказался богатырской породы и больше был похож на тяжеловоза из тех, которых выращивают специально для грузовых работ.
    
Ар-Угай украдкой обернулся. Войско тянулось за ними бесконечной змеёй; последние еще только выезжали из ворот лагеря. А следом за Ар-Угаем ехала целая толпа огромных, краснорожих одышливых воинов. Кони под ними ходили ходуном и дрожали мелкой дрожью от напряжения. Эти люди мало были похожи на воинов, скорее на вояк, впервые собравшихся на войну. Кольчуги не по размеру, шлемы, вкривь и вкось сидевшие на раздутых головах…
    
Ар-Угай догнал Ай-биби и спросил, показав назад:
    
— Кто это? Телохранители?
    
Ай-биби с неудовольствием глянула на любовника, кратко ответила:
    
— Мои кровники.
    
Ар-Угай спрятал усмешку. Что ж, ему следовало бы догадаться самому…
    * * *
    
Через несколько дней утомительной дороги впереди показалась излучина Тобарры и впадающая в нее Алаамба.
    
На последнем привале Ай-биби была задумчива и жаловалась на разбитые ягодицы, — слишком нежные для военного седла. Кровники не жаловались, хотя каждый за эти дни сменил не одного коня: кони не выдерживали исполинов, начиная спотыкаться после первого же перехода. У некоторых ноги подгибались прямо на ходу, и тогда толстяк с грохотом летел на дорогу, проклиная коня.
    
Ар-Угай еще в начале пути посоветовал им пересесть в повозку, но они, изображая из себя бывалых воинов, отказывались до последней возможности, точнее, до последней павшей лошади: других лошадей старший табунщик наотрез отказался им давать. Толстяки нехотя расселись по повозкам.
    
Но в Арманатту им вздумалось-таки въехать на конях.
    
Затея была хороша, жаль, — Арманатты больше не было.
    * * *
    
Сожжённая Арманатта частично вновь отстроилась, но обитали в ней подозрительные люди, которые, завидев входившее на главную улицу войско, немедленно разбежались.
    
— Та-ак… — грозно сказала Ай-биби и подбоченилась. — Дезертиров — изловить, отрубить головы. Работников заставить работать.
    
И она отправилась выбирать дом, в котором могла бы поселиться.
    
Сначала планы у неё были обширны: она хотела заново отстроить новую столицу, женить на себе Ар-Угая, объявив его великим кааном. Тогда под её властью хотя бы номинально оказались бы все завоеванные хуссарабами земли.
    
Но увидев, во что превращена столица, Ай-биби приуныла. Ни красивых зданий, ни фонтанов, никаких следов царского или иного другого, подходящего для неё, дворца. Пришлось стать лагерем на окраине разрушенного города и разбить шатры.
    
Ночью, прижимая к себе Ар-Угая, словно ребёнка, она размышляла вслух:
    
— Это плохое место. Недаром старые люди говорят, что нельзя жить на перекрёстке. Ничего, мы построим новый город — там, на севере, на берегу Тобарры, поближе к Голубой степи. Например, в Аллагаше, у озера Нанай. Или в Махабатте, Городе любви.
    
Ар-Угай молчал. Он думал о том времени, когда сможет с наслаждением прервать земную жизнь Ай-биби и всех её кровников. Каким образом это сделать — он ещё не решил. Но твёрдо знал, что рано или поздно, в Аллагаше или Махабатте, или даже в Тауатте, — это обязательно произойдёт.
    
Он вдыхал смрадный запах, — от Ай-биби теперь несло крепкой смесью лошадиного и её собственного пота, — и внезапно подумал: А не прирезать ли её прямо сейчас? Эта мысль взволновала его и он завозился.
    
— Ну что ты, мой красавчик, — пробормотала Ай-биби сонным голосом. — Я спрятала все ножи и кинжалы, чтобы ты нечаянно не порезался…
    * * *
    
Дезертиры были казнены, к вящему удовольствию Ай-биби, которая постаралась сделать из казни настоящее представление.
    
Остальные обитатели Арманатты — бывшие рабы, которым некуда было идти, шайки разбойников без роду и племени, — то ли разбежались, то ли затаились на время.
    
Арманатта опустела.
    
И тогда, поскучав, посидев на обрывистом берегу Тобарры, Ай-биби решила:
    
— Пора в путь! На север!..
    * * *
    
Они двигались по дороге вдоль Тобарры, развлекаясь тем, что вылавливали шайки дезертиров и топили их, связав попарно так, чтобы они не могли шевелить руками.
    
Миновали развалины Багбарту и Орна, и вошли в долину озера Нанай.
    
Здесь жило осёдлое племя, родственное хуссарабам; мимо озера проходила большая дорога, которая вела из Степи мимо Махабатты к побережью, заканчиваясь у Хеймы и Ретмы, небольших торговых портов.
    
На берегу озера разбили лагерь — здесь Ай-биби собралась как следует отдохнуть, залечить мозоли на ягодицах и на внутренней стороне бёдер, дать отдохнуть коням и людям.
    
Озеро Нанай — длинное и узкое — отражало голубое небо и дальние горные вершины.
    
Ай-биби со служанками, раздевшись донага, отправилась купаться; с берега, невидимого за рощей, послышались вопли и возня.
    
Ар-Угай сел перед входом в шатёр, погружённый в мрачные размышления.
    
Тысячник Хуттах попросил позволения поохотится. Он смотрел на Ар-Угая бесстрастно, но Ар-Угай угадывал в щёлках его глаз презрение и насмешку.
    
Хуттах ушёл. В лагере стало тихо и сонно; из соседних шатров, где расположились кровники Ай-биби, доносился могучий храп.
    
Ар-Угай уже хотел было прилечь, почувствовав, что его тоже клонит в сон, но издалека послышался топот копыт.
    
Стряхнув дрёму, Ар-Угай привстал.
    
В лагерь возвращался разъезд, прочесывавший окрестности. Всадники торопили коней, и Ар-Угай понял, что у них есть новости.
    
Отряд перешёл на шаг, въехав в ворота лагеря, и направился к шатру Хуттаха. Ар-Угай, нахмурившись, ждал. Сейчас они узнают, что Хуттаха нет и отправятся на поиски Ай-биби.
    
Ну, уж нет. Ар-Угай пока ещё темник, и все молчаливо признают, что он, как опекун каан-бола, имеет все права считаться наместником Великого каана.
    
Поднявшись во весь рост, Ар-Угай смотрел на воинов, стоявших у шатра Хуттаха и ждал. Он разглядел среди воинов пешую фигуру в каком-то балахоне, и удивился. Но не сделал ни шага вперёд.
    
Между тем командир отряда, наконец, увидел Ар-Угая и, кажется, до него что-то дошло. Он гикнул и кони развернулись к одиноко стоявшему у шатра Ай-биби темнику.
    * * *
    
Ар-Угай не знал этого человека. Бритый, в балахоне, с четками, он был похож на таосского монаха. Но, во-первых, он не был таосцем, а во-вторых, был слишком крепким для монаха. А, кроме того, посадка головы и прямой взгляд… Ар-Угай, окинув монаха взглядом, почти уверился, что перед ним — аххумский воин, и воин непростой.
    
— Мы встретили этого человека на дороге, — докладывал командир отряда. — Он был со спутником, но когда мы решили задержать их, тот, второй, сбежал. Он, похоже, воин: безоружный, отбился от троих наших. Я никогда не видел такого ловкого, искусного бойца…
    
— И где же этот второй?
    
— Скрылся в лесу, который тянется на северо-запад и поднимается в предгорья. Его ищут.
    
Ар-Угай кивнул и повернулся к мнимому монаху. Внятно сказал по-аххумски:
    
— Ну, что скажешь?
    
Монах молчал. Он стоял, расставив ноги и развернув широкие плечи, высоко подняв голову; окружившие его хуссарабы казались худенькими подростками.
    
— Только не пытайся меня обмануть, — продолжил Ар-Угай, не дождавшись ответа. — Я знаю в лицо всех аххумских темников и многих тысячников. То, что ты не простой воин, я вижу. Значит, если я не знаю тебя, ты или один из тех, кто называет себя хранителем, или… моряк.
    
Монах сделал непроизвольное движение, и хуссарабы загудели, глядя на Ар-Угая со всё возраставшим уважением.
    
Но монах по-прежнему молчал.
    
— Если ты моряк, — сказал Ар-Угай теперь уже на языке Равнины, — то у тебя должны быть татуировки.
    
Он кивнул воинам:
    
— Разденьте его.
    
Двое воинов рывком содрали с монаха балахон, разорвав ворот и обнажив мускулистый торс. На плечах и груди монаха были цветные рисунки, изображавшие морских животных и богов-покровителей.
    
Ар-Угай улыбнулся. Хуссарабы почти подобострастно смотрели на него.
    
Монах молчал. Лицо его стало угрюмым, и он наконец-то опустил голову.
    
— Хорошо, — помолчав, сказал Ар-Угай. — Если ты не хочешь говорить, я заставлю тебя кричать.
    
Он обратился к командиру-сотнику.
    
— Эти рисунки, — он кивнул на татуировки, — нельзя отмыть. Так снимите их вместе с кожей.
    
Монаха бросили на землю лицом вниз, растянули руки и привязали ремнями к вбитым колышкам. Один из воинов, сняв шапку и кафтан и закатав рукава рубахи, поднял небольшой охотничий нож.
    
— Что здесь такое творится? — раздался грозный голос Ай-биби.
    
Она, мокрая, едва прикрытая мягким покрывалом, раздвинула воинов. Поглядела на распятого на земле монаха, на Ар-Угая.
    
— Ну? — грозно переспросила она.
    
— Прикрой свой срам, женщина! — внезапно рявкнул Ар-Угай. — И ступай в шатёр, на женскую половину!..
    
Ай-биби открыла было рот, чтобы ответить бранью, но внезапно краска бросилась ей в лицо. Она попятилась вместе со своими служанками, машинально закутываясь в покрывало. По лицу её пошли красные пятна.
    
— Наглец!.. — выдохнула она.
    
Ар-Угай спокойно выдержал её взгляд и сказал сотнику:
    
— Проводи госпожу.
    
Но госпожа не стала ждать такого позора — резко повернулась и бросилась в шатёр.
    * * *
    
Уже вечерело. К телу пленника, залитому кровью, собралось множество воинов. Среди них был Хуттах. Он держался рядом с Ар-Угаем. Ар-Угай сидел на вынесенной из шатра кошме, пил горький степной чай и молчал. Хуттах тоже молчал, — он даже не смел присесть рядом.
    
— Он так ничего и не сказал, — наконец выговорил Хуттах. — Может быть, оставить его до завтра? Если он, конечно, доживёт…
    
Ар-Угай качнул головой и сказал:
    
— Он не доживёт… Разве ты не знаешь?
    
Хуттах действительно не знал. Он не был боевым офицером, вечно тёрся у шатров предводителей, и баранов для него свежевали другие, и к дичи, подбитой его стрелой, ему не приходилось прикасаться.
    
Хуттах с готовностью пробормотал:
    
— Как скажешь, темник.
    * * *
    
Когда стемнело, разожгли костры. Впавшего в беспамятство монаха еле-еле привели в чувство, но он молчал, и даже ни разу не вскрикнул. Лишь скрежетал зубами, когда боль делалась невыносимой.
    
Ар-Угай присел возле него на корточки.
    
— Тебя еще можно вылечить… Скажи только своё имя, и я позову лекарей.
    
Монах повернул голову. На бритом черепе и в широко открытых глазах плясали отблески огня. Засохшая кровь чернела на подбородке, на щеках, на затылке. Над обнаженной, лишённой кожи плотью, уже начавшей чернеть и разбухать, вились столбом чёрные мухи.
    
Ар-Угай понял, что монах хочет что-то сказать и нагнулся ниже.
    
— Я скажу… — прохрипел монах. — Я скажу тебе не своё, а твоё имя. Ты — Ар-Угай, Лисья Шапка. Покоритель Ушагана, убийца великого каана, подлейший из хуссарабов.
    
Ар-Угай в гневе отшатнулся.
    
— Не думай, что тебе удастся спастись. Если мои люди не успеют, — тебя убьют твои собственные солдаты. И ты сдохнешь по-шакальи, загрызенный своими товарищами…
    
И после этого он вскрикнул. Единственный раз за весь день пыток: Ар-Угай вытянул из костра головню и ткнул ею прямо в губы монаха. Ткнул, и, вращая, стал с бешеной силой проталкивать головню ему в рот. Пламя металось и гасло, монах мычал, откидывая голову; пахло палёным.
    
Монах сжал зубы, и головня погасла. Ар-Угай в бешенстве ударил ею монаха по голове, от чего головня треснула пополам, отшвырнул ее и плюнул в черное лицо, на котором рот расползся так, что стали видны зубы и дёсны.
    
Вскочив, Ар-Угай оглянулся. Хуттах и сотники подскочили к нему.