1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 
– Вы  сказали, что видели ее. Могли бы вы ее найти? Я могу встретиться с ней ведь  только случайно.    

– Мне  кажется, я знаю, где ее искать, мистер Дэви.    

– Теперь  темно. Не выйти ли нам вместе? Попытаемся найти ее сегодня.    

Он  согласился и стал собираться. Я не показал виду, будто обращаю внимание на то,  что он делает, но заметил, как он старательно прибрал комнатку, приготовил  свечу, мешочек с огнивом и кремнем,[100]  оправил постель, а под конец вытащил из комода одно из ее платьев (помню, она  его носила), аккуратно сложенное вместе с какими-то принадлежностями туалета, и  шляпку и положил на стул. Об этой одежде он не сказал ни слова, промолчал и я.  Несомненно, она ожидала здесь Эмили много, много ночей…    

– Было  время, мистер Дэви, когда я считал эту девушку, Марту, грязью под ногами моей  Эмли, – сказал он, когда мы спускались по лестнице. – Да простит мне  бог, теперь это не так!    

По  дороге я спросил его о Хэме – отчасти потому, что хотел о нем узнать, а отчасти  для того, чтобы втянуть мистера Пегготи в разговор. Он ответил почти в тех же  выражениях, что и раньше: «Хэм все такой же, тянет свою лямку, о себе совсем не  заботится, ни на что не жалуется, и все его любят».    

Я  спросил его, каковы намерения Хэма относительно виновника их несчастий. Можно  ли, по его мнению, чего-нибудь опасаться? Что сделает, например, Хэм, если  когда-нибудь встретится со Стирфортом?    

– Не  знаю, сэр, – ответил он. – Частенько я об этом думал, но ничего не  могу сказать. Да какое это имеет значение!    

Я  напомнил ему то утро после ее побега, когда мы втроем шли по берегу.    

– Помните, –  спросил я, – как он глядел безумными глазами на море и говорил, что  «оттуда придет конец»?    

– Еще  бы не помнить! – сказал он.    

– Что  он имел в виду?    

– Я  задавал себе тот же вопрос, мистер Дэви, – сказал он, – и не знал,  что ответить. И вот что странно – хоть он такой добряк, но я ни за что не  решился бы навести его на эти мысли. Ни одного непочтительного слова я от него  не слыхивал, да и теперь вряд ли он стал бы говорить по-иному. Но эти мысли у  него в голове не на мелководье. Они где-то глубоко, сэр, и мне их не  разглядеть.    

– Вы  правы, – сказал я, – потому-то это меня и беспокоит.    

– И  меня, мистер Дэви. Даже больше, уверяю вас, чем его безрассудная храбрость,  хотя таким он сделался тоже после того, как с ним произошла эта перемена. Не  знаю, пойдет ли он на насилие, но, надеюсь, они никогда не встретятся.    

Через  Тэмпл-Бар мы вошли в Сити. Больше мы не разговаривали, он шел рядом со мной,  весь отдавшись размышлениям об одной-единственной цели, которой он посвятил  свою жизнь, молчаливо сосредоточив на ней все свои душевные силы; вот почему он  казался в толпе таким одиноким. Мы приближались к Блекфрайерскому мосту, как  вдруг он повернул голову и указал на женскую фигуру, быстро двигавшуюся по  другой стороне улицы. Это была она – та, кого мы искали.    

Мы  перешли улицу и стали ее нагонять, но тут я подумал, что она, должно быть,  больше заинтересуется судьбой погибшей девушки, если мы поговорим с ней вдали  от толпы, в укромном место, где нас никто не будет видеть. Я посоветовал моему  спутнику пока ее не останавливать, а идти за ней следом; к тому же мне  безотчетно хотелось знать, куда она идет.    

Мистер  Пегготи согласился со мной, и мы пошли за ней на некотором расстоянии, но не  теряя ее из виду и не подходя слишком близко, так как она часто озиралась. Один  раз она остановилась, чтобы послушать оркестр; и мы тоже остановились.    

Она шла  долго. Следом за ней шли и мы. Судя по тому, как она шла, было очевидно, что  она держит путь к какому-то заранее намеченному месту. Это обстоятельство,  выбор ею многолюдных улиц да, быть может, странное очарование таинственности,  которое испытываешь, когда кого-нибудь выслеживаешь, убедили меня в том, что я  был прав, решив пока не останавливать ее. Наконец она свернула в глухую, темную  уличку, тихую и безлюдную; я сказал: «Ну, теперь мы можем с ней поговорить», –  и мы пошли быстрей.    

 Глава XLVII    

Марта    

     

Мы были  в Вестминстере. Марта повернула нам навстречу, и мы, пропустив ее, снова пошли  следом за ней; шумные и залитые светом центральные улицы она покинула у  Вестминстерского аббатства. Теперь, когда ей не мешали людские потоки,  направлявшиеся к мосту и от моста, она шла так быстро, что вырвалась далеко  вперед, и мы ее снова нагнали в узкой прибрежной уличке неподалеку от Милбэнк.[101] В  этот момент она перешла улицу и, по-видимому заслышав за собой шаги, не  оглядываясь, пошла еще быстрей.    

Мерцание  реки, открывшейся мне сквозь мрачную подворотню, где приютились на ночь несколько  повозок, казалось, заставило меня замедлить шаги. Молча я коснулся плеча моего  спутника, и мы продолжали идти по той же стороне, стараясь держаться в тени  домов, но как можно ближе к ней.    

В конце  этой улички в те времена находилось, да и теперь находится, небольшое  разрушенное деревянное строение; должно быть, когда-то это был домик  паромщиков. Стоит оно как раз там, где улица кончается и переходит в дорогу,  идущую между домами и рекой. Дойдя до этого места и увидев реку, она  остановилась, словно именно сюда шла. Затем медленно двинулась по берегу, не  отрывая глаз от воды.    

Все  время я полагал, что она направляется к какому-нибудь дому. У меня была смутная  надежда, что этот дом наведет нас на след пропавшей девушки. Но, увидев сквозь  подворотню реку, я инстинктивно понял, что эта женщина дальше не пойдет.    

В этот  поздний час местность была угрюма – мрачная, грустная, безлюдная, как и все  окрестности Лондона. Не было ни верфей, ни домов на печальной дороге по  соседству с огромной хмурой тюрьмой. Канавы, полные грязи, подступали к  тюремным стенам. На заболоченной земле буйно разрослась трава и сорняки. По  одну сторону гнили остовы домов, не в добрый час начатых, да так и не  достроенных. По другую – громоздились ржавые железные чудища: паровые котлы,  колеса, коленчатые валы, трубы, горны, весла, якоря, водолазные колокола,  крылья ветряных мельниц и бог весть какие еще странные предметы; здесь собрал  их какой-то спекулятор, и в ненастную погоду, погружаясь в землю от собственной  тяжести, они, казалось, безуспешно старались спрятаться под слоем пыли и грязи.  Шум и сверкающие огни фабрик на другом берегу вторгались в ночной покой, и  спокойны оставались лишь тяжелые столбы дыма, поднимавшиеся над фабричными  трубами. Траншеи, полные ила, и илистые насыпи, извивавшиеся меж старых  деревянных сваи, покрытых, словно зеленой щетиной, отвратительным мхом и  обрывками прошлогодних рукописных объявлений, суливших награду тому, кто  притянет к берегу приносимых прибоем утопленников, – эти траншеи и насыпи  вели к самой воде. Говорили, будто где-то здесь во времена великой чумы[102]  зарывали трупы умерших, и эта молва наложила, казалось, страшный отпечаток на  всю округу. Скорее, впрочем, похоже было на то, что вся местность постепенно  превратилась в кошмарное видение, возникшее из испарений оскверненной реки.    

Словно  разделяя судьбу извергнутых на берег отбросов, обреченных на гниение и  разложение, женщина, по стопам которой мы шли, добрела до самой реки и здесь  остановилась, неподвижная и одинокая, пристально вглядываясь в воду.    

Неподалеку  от нее завязли в грязи несколько лодок и баржей, и они-то помогли нам незаметно  подойти к ней на расстояние в несколько ярдов. Сделав знак мистеру Пегготи не  двигаться, я вышел из нашего прикрытия, чтобы заговорить с ней. Не без страха я  приближался к этой одинокой фигуре. Она стояла у конечной цели своего путешествия  в кромешной тьме, в тени, отбрасываемой железным мостом, стояла и, не  отрываясь, смотрела на отблески огней, игравшие на поверхности быстро текущей  воды: и меня охватил ужас.    

Мне  показалось, что она разговаривает сама с собой. Хотя она поглощена была  созерцанием воды, но, стянув с плеч шаль, она начала закутывать ею руки, едва  ли сознавая, что делает, похожая на сомнамбулу. Я знаю, и никогда мне этого не  забыть: во всем ее облике и в порывистых движениях было нечто такое, что  непререкаемо убеждало меня в одном – вот сию минуту, на моих глазах, она  бросится в воду… Я схватил ее за руку. И в то же мгновение крикнул:    

– Марта!    

Она  издала ужасный вопль и стала вырываться с такой силой, что один я бы ее не  удержал.    

Но рука,  более сильная, чем моя, легла на ее плечо; подняв испуганные глаза, она  увидела, кто перед ней стоит, рванулась еще раз и упала у наших ног. Мы отнесли  ее подальше от воды н положили подле груды сухих камней. Она плакала и стонала,  затем приподнялась меж камней и схватилась обеими руками за злосчастную свою  голову.    

– Река!  Река! – безумно выкрикивала она.    

– Тише!  Успокойтесь! – сказал я.    

Но она  все снова и снова повторяла: «Река:»    

– Она  – как я! – воскликнула Марта. – Я знаю – я принадлежу ей. Я знаю –  она единственный друг таких, как я. Она течет из сельских мест, где когда-то  была чистой… А потом она крадется между ужасных улиц, грязная и жалкая… И она,  как моя жизнь, впадает в океан, который не знает покоя… Я чувствую – я должна  быть с ней!    

Никогда  не доводилось мне слышать такого отчаяния, какое прозвучало в этих словах.    

– Мне  нельзя от нее уйти. Я не могу забыть ее. День и ночь она преследует меня.  Только для нее я и годна, и только она годна для меня. О, страшная река!    

У меня  мелькнула мысль, что по лицу моего спутника, который, застыв на месте,  безмолвно смотрел на нее, я мог бы прочесть историю его племянницы, даже если  бы не знал ее. Ни в жизни, ни на портретах я не видел человека, лицо которого  выражало бы одновременно такой ужас и такое сострадание. Он трясся, казалось,  он вот-вот упадет; в испуге я коснулся его руки – рука была холодна, как у  мертвеца.    

– Она  бредит, – шепнул я ему. – Скоро она придет в себя и заговорит иначе.    

Я не  знаю, что он хотел ответить. Губы его зашевелились, вероятно он думал, что  говорит вслух, но он только указал на нее рукой.    

Она  снова разразилась рыданиями и, спрятав голову между камней, распростершись,  лежала теперь перед нами как горестное воплощение позора и гибели. Я  чувствовал, что надо переждать, пока это состояние пройдет и мы сможем с ней  заговорить, и удержал его, когда он сделал движение, чтобы ее поднять. Так мы и  стояли в полном молчании, и, наконец, она начала успокаиваться.    

– Марта! –  окликнул я, наклоняясь к ней и помогая ей подняться. Она хотела встать и,  по-видимому, уйти, но от слабости прислонилась спиной к лодке. – Марта! Вы  знаете, кто со мной?    

Она чуть  слышно ответила:    

– Да!    

– Вы  знаете, что мы долго шли следом за вами?    

Она  покачала головой. Ни на меня, ни на мистера Пегготи она не смотрела, стояла в  какой-то жалкой позе и, сама того не сознавая, держала в одной руке шляпку и  шаль, а другую прижимала ко лбу.    

– Вы  уже успокоились и можете говорить о том, что вас так интересовало в тот вечер,  когда шел снег? – спросил я. – Дай бог, чтобы вы это вспомнили!    

Рыдания  снова потрясли ее, она невнятно пробормотала слова благодарности за то, что я  не прогнал ее тогда от дверей.    

– О  себе мне нечего сказать, – прошептала она сплетя некоторое время. – Я  – дурная, я – погибшая. И ни на что я не надеюсь. Но скажите ему, сэр, –  съежившись, она отступила от мистера Пегготи, – скажите ему, если есть у  вас ко мне какая-нибудь жалость, что беда с ним стряслась не по моей вине!    

– Вас  никто в этом не обвинял, – сказал я так же взволнованно, как и она.    

– Если  я не ошибаюсь, – голос ее прервался, – то вы вошли в кухню в тот  вечер, когда она сжалилась надо мной? Она не оттолкнула меня, как другие, она  была ко мне так добра, так помогла мне… Это были вы, сэр?    

– Да,  это был я.    

– Если  бы я причинила ей зло, я давно была бы уже в реке, – сказала она, и  страшен был ее взгляд, который она бросила на воду. – Я очутилась бы на  дне в первую же зимнюю ночь, если бы в том была и моя вина!    

– Причина  ее бегства хорошо известна, – сказал я. – Вы ни в чем не виноваты, мы  этому верим, мы это прекрасно знаем.    

– О,  если бы у меня было не такое дурное сердце, я могла бы стать лучше благодаря  ей! – воскликнула девушка с горьким сожалением. – Как она была ко мне  добра! Как ласково она со мной говорила и как она была права! Подумать только,  я ведь знаю, кто я такая, – так разве могла бы я захотеть, чтобы и она  стала такой же! Я потеряла все на свете, жизнь мне не дорога. А тяжелей всего  для меня, что мы расстались с ней навсегда!    

Мистер  Пегготи стоял, опустив глаза, и держался одной рукой за планшир лодки, а другой  закрыл лицо.    

– Незадолго  до того вечера, когда шел снег, я узнала от кого-то из нашего города о том, что  случилось… – плача, говорила Марта. – Горше всего мне было думать,  что люди вспомнят, что я была с ней когда-то знакома, и скажут, будто я ее  совратила. Видит бог, я готова умереть, лишь бы вернуть ей доброе имя!    

Она  давно отвыкла владеть собой, и было страшно смотреть, как она терзалась от горя  и угрызений совести.    

– Что  я говорю! Умереть – это нетрудно. Я согласилась бы жить! – рыдала  она. – Я согласилась бы жить, я состарилась бы на этих проклятых улицах, я  бродила бы по ним в темноте, и все бы шарахались от меня, а я бы видела, как  загорается день над этими мрачными домами, и вспоминала, как то же самое  солнышко заглядывало, бывало, в мою комнату… Да, чтобы ее спасти, я готова была  бы пойти даже на это!    

Опустившись  на землю, она схватила горсть камешков и сжала их так, словно собиралась раскрошить.  И снова скорчилась, сжалась в комок – ее руки судорожно напрягались, она  сплетала пальцы перед лицом, как бы заслоняясь от света, и голова ее поникала  словно под тяжестью невыносимых воспоминаний.    

– Что  же мне делать? – сказала она наконец, борясь с отчаянием. – Как мне  дальше жить – такой, как я? Я – проклятая, я позорю всех, к кому бы ни  подошла! – Вдруг она повернулась к моему спутнику. – Растопчите.  Убейте меня! Когда она была еще вашей гордостью, вы считали, что я ее опозорю,  если на улице коснусь ее рукой! Вы не поверите ни единому звуку, что бы я ни  сказала. Да разве могли бы вы поверить! Вы сгорели бы от стыда, даже вот теперь,  если бы мы с нею обменялись хоть словом. Я не жалуюсь. Я не говорю, что она  такая же, как я, – я знаю, какое между нами расстояние! Я только хочу  сказать, что хоть я и преступная и презренная, но благодарна ей от всей души и  люблю ее. О!    

Не  думайте, что я уже больше никого не могу любить! Отшвырните меня, как это  сделали все остальные! Убейте меня за то, что я такая, за то, что я когда-то  знала ее, но не думайте так обо мне!    

Не помня  себя, она умоляла его об этом, а он смотрел на нее и, когда она умолкла,  тихонько ее поднял.    

– Марта! –  сказал мистер Пегготи. – Упаси бог, я тебе не судья. Кому-кому, но не мне  судить тебя, моя девочка! Коли ты так думаешь, значит ты совсем не знаешь, как  я за это время изменился… – Он помолчал, потом продолжал: – Так-то… Ты не  понимаешь, почему этот джентльмен и я хотим с тобой поговорить. Ты не знаешь,  зачем нам это нужно. Ну, так слушай.    

Его  слова возымели на нее действие. Съежившись, она стояла перед ним и как будто  боялась посмотреть ему в глаза, но ее бурная скорбь утихла и словно стала  немой.    

– Если  ты слышала, о чем мы говорили с мистером Дэви в тот вечер, когда шел сильный  снег, – продолжал мистер Пегготи, – ты знаешь, что я пошел искать – и  где только я не искал! – мою дорогую племянницу. Да, мою дорогую племянницу, –  повторил он твердо. – Потому что, Марта, она мне еще дороже теперь, чем  раньше…    

Она  закрыла лицо руками, но не пошевельнулась.    

– От  нее я слышал, – продолжал мистер Пегготи, – что ты рано осталась без  отца, без матери и не было у тебя никого, кто заменил бы их тебе, как это  бывает у нас, у рыбаков. Кто знает, будь у тебя какой-нибудь близкий человек,  ты привязалась бы к нему и для него стала бы заместо дочери, точь-в-точь как  для меня моя племянница.    

Она  дрожала, и он поднял с земли ее шаль и заботливо накинул ей на плечи.    

– Я  знаю – она пойдет со мной хоть на край света, только бы ей меня увидеть, –  продолжал он, – но знаю я также, что она готова убежать на край света,  только бы не видеть меня… Потому что, хоть она и уверена в том, что я ее люблю…  да… уверена, уверена, – повторил он, непоколебимо убежденный в истинности  своих слов, – но ей стыдно, и этот стыд нас разделяет.    

В каждом  его слове, ясном и вразумительном, я находил новое подтверждение того, что он обдумал  все это до мельчайших подробностей.    

– Мистер  Дэви и я, – продолжал он, – мы оба думаем, что наступит пора, когда  она, бедняжка, одна-одинешенька, направится в Лондон. Мы верим, – мистер  Дэви, я и все мы, – что ты так же не повинна в той беде, которая с ней  стряслась, как младенец в утробе матери. Ты говорила, что она была кроткой,  ласковой, доброй к тебе. Я это знал, да благословит ее господь! Я знал, она  всегда и ко всем людям так относилась. Ты благодарна ей и любишь ее. Так помоги  же нам ее найти, и господь тебя вознаградит!    

Тут она  впервые быстро взглянула на него, словно не верила своим ушам.    

– И  вы мне доверитесь? – тихо и удивленно спросила она.    

– Всей  душой. – Ответил мистер Пегготи.    

– Вы  поручаете мне с ней поговорить, если я ее найду? Дать ей приют, если у меня  будет, где приютить ее? А потом, не говоря ей ни слова, пойти к вам и привести  вас к ней? – спросила она торопливо.    

Мы оба в  один голос ответили:    

– Да.    

Она  подняла глаза и торжественно обещала, что отдаст всю себя этому делу. Никогда  она не откажется от него, никогда не отречется, ничто не отвратит ее от этого  дела, пока остается хоть какая-то надежда. А если она не соблюдет верность ему  и станет колебаться на пути к цели, которая теперь убережет ее от греха, да  падет еще больший позор на ее голову и да будет она, если только это возможно,  еще более несчастна, чем теперь, в этот вечер на берегу реки! И да лишится она  навсегда помощи людей и бога!    

Говорила  она чуть слышно и обращалась не к нам, а к ночному небу. Потом застыла в  глубоком раздумье, не отрывая глаз от темной воды.    

Тогда мы  решили сообщить ей то, что нам было известно, и я подробно рассказал ей все.  Она слушала с великим вниманием, лицо ее поминутно менялось, но выражало все ту  же решимость. На глаза навертывались слезы, но она тотчас же овладевала собой.  Казалось, будто душа ее переродилась и она обрела глубокое спокойствие.    

Когда я  кончил свой рассказ, она спросила, как нам дать знать в случае необходимости. Я  вырвал из записной книжки листок и при тусклом свете уличного фонаря написал на  нем наши адреса, а она спрятала листок у себя на груди. Я спросил, где она  живет. Она помолчала, ответила, что не живет подолгу на одном месте. И,  пожалуй, лучше нам ничего не знать.    

Мистер  Пегготи шепнул мне несколько слов; та же мысль пришла и мне в голову, и я  вытащил кошелек, но мне не удалось уговорить ее взять деньги; не удалось также  добиться у нее обещания, что она возьмет деньги в другой раз. Я убеждал ее, что  мистера Пегготи никак нельзя назвать бедняком и мы никоим образом не можем  согласиться, чтобы она тратила на поиски свои собственные деньги. Но она  оставалась непреклонной. Даже мистер Пегготи не смог ее убедить. Она горячо благодарила  его, но была непоколебима.    

– Можно  найти какую-нибудь работу… Я постараюсь найти, – сказала она.    

– Ну,  возьмите хотя бы немного, пока вы не нашли, – убеждал я.    

– Я  не могу получать деньги за то, что обещала вам сделать, – сказала  она. – Умирай я с голоду, я и тогда не смогла бы их взять. Дать мне деньги  – это значит лишить меня вашего доверия, отнять у меня цель, которую вы мне  поставили, отобрать то единственное, что спасает меня от реки.    

– Во  имя великого судии, перед которым и вы и все мы предстанем в день Страшного  суда, отбросьте эту ужасную мысль! – сказал я. – Каждый из нас, если  только захочет, может творить добрые дела.    

Она  вздрогнула, стала еще бледней, и губы ее задрожали, когда она ответила:    

– Может  быть, вам дано было спасти и привести к покаянию погибшее существо. Боюсь так  думать – это слишком дерзко. Если я принесу хоть какое-то добро, у меня  появится надежда – ведь до сих пор я приносила только зло. В первый раз за  долгие годы моей жалкой жизни мне оказывают доверие и дают мне возможность  попытаться что-то сделать… Больше я ничего не знаю, и больше мне нечего  сказать…    

Снова  слезы показались у нее на глазах, и снова она овладела собой. Потом она  протянула дрожащую руку, коснулась руки мистера Пегготи, словно черпая у него  целительную силу, и побрела по пустынной дороге. Она была больна, может быть  болела уже долго. Присмотревшись к ней ближе, я заметил, что вид у нее  истощенный и измученный, и по запавшим глазам можно было заключить о длительной  ее нужде.    

Мы  последовали за ней на некотором расстоянии, – наш путь лежал в том же  направлении, – и вышли на освещенные, людные улицы. Я так верил ее  обещанию, что спросил мистера Пегготи, не покажется ли Марте, будто мы не  доверяем ей, если и дальше пойдем за нею следом. Он был того же мнения и так  же, как я, верил в нее. Предоставив ей идти своей дорогой, мы повернули к  Хайгету. Он прошел со мной добрую часть пути, а когда мы расстались, возлагая  надежды на успех нашей попытки, я заметил, что он задумчив и охвачен новым для  него чувством сострадания, причину которого было нетрудно объяснить.    

Домой я  вернулся в полночь. Остановившись у ворот и прислушиваясь к колоколу собора св.  Павла, который, мне казалось, я различал в звоне других колоколов, я с  изумлением увидел, что дверь в бабушкином домике открыта и на дорогу падает  слабый свет.    

Я решил,  что бабушка, которую обуял издавна знакомый мне страх, следит за пожаром, якобы  пылающим где-нибудь вдали, и потому направился к ней. С большим изумлением я  увидел в ее садике какого-то мужчину.    

Он  держал бутылку и стакан, из которого пил. Я остановился как вкопанный перед  калиткой, в густой листве, потому что луна уже взошла, хотя и пряталась за облаками,  и в этом человеке я узнал того самого незнакомца, которого раньше считал плодом  воображения мистера Дика, а затем видел однажды вместе с бабушкой на улице  Сити.    

Он не  только пил, но и ел, и, по всем признакам, ел с жадностью. Казалось, он с  любопытством смотрит на коттедж, словно видит его впервые. Наклонившись, он  поставил бутылку наземь, затем взглянул на окна и украдкой огляделся вокруг;  вид у него был беспокойный, пугливый, как будто ему не терпелось уйти.    

На  мгновение кто-то заслонил свет, лившийся из двери, и появилась бабушка. Она  была очень взволнована и положила ему в руку несколько монет. Я слышал, как они  звякнули.    

– А  что я с ними буду делать? – спросил он.    

– Больше  я не могу дать, – ответила бабушка.    

– Ну,  тогда я не уйду. Можешь их взять назад! – сказал он.    

– Ты  – дурной человек! – возбужденно воскликнула бабушка. – Как ты можешь  так со мной поступать? Ах, да что тебя спрашивать! Это потому, что я так слаба  и ты это знаешь! Что мне делать, чтобы избавиться от твоих посещений? Остается  только одно – бросить тебя на произвол судьбы.    

– Так  почему же ты не бросишь меня на произвол судьбы? – спросил он.    

– И  ты еще меня спрашиваешь почему! Какой же ты бессердечный!    

Он хмуро  позвякивал монетами и качал головой; наконец он сказал:    

– Так  это все, что ты мне хочешь дать?    

– Это  все, что я могу тебе дать, – сказала бабушка. – Ты знаешь, что я  разорилась, и теперь у меня денег меньше, чем было раньше. Я это тебе говорила.  А теперь, когда ты получил от меня все, что можно, почему ты не уходишь и  заставляешь меня страдать и смотреть, во что ты превратился?    

– Да,  я сильно обносился, если ты это имеешь в виду. Я живу как сыч.    

– Ты  отнял большую часть того, что было у меня когда-то, – сказала  бабушка. – Год за годом ты ожесточал мое сердце против всех на свете. Ты  был неблагодарен, низок, жесток! Уходи, и пусть тебя мучит совесть! Не  прибавляй еще новых обид к тем обидам, которые ты столько лет мне наносил!    

– Ах  так! Прекрасно! – отозвался он. – Ну что ж, на этот раз как-нибудь  обойдусь.    

Помимо  его воли, негодование и слезы бабушки привели его, по-видимому, в некоторое замешательство,  так как он направился, тяжело ступая, к садовой калитке. Я тотчас же сделал  два-три шага, чтобы казалось, будто я только что появился, и вошел в садик в  тот самый момент, когда он выходил. Мы пристально посмотрели друг на друга,  когда он проходил совсем близко от меня, и обменялись взглядами, не скажу чтобы  очень дружелюбными.    

– Бабушка! –  воскликнул я. – Этот человек снова преследует вас. Позвольте мне с ним  поговорить. Кто он такой?    

– Дитя  мое, войди в дом и посиди со мною молча минут десять, – сказала бабушка,  взяв меня под руку.    

Мы  уселись в ее крохотной гостиной. Бабушка укрылась за круглым зеленым экраном,  наследием прежних дней, привинченным к спинке кресла, и время от времени  вытирала платком глаза. Так прошло с четверть часа.    

Затем  она вышла из-за экрана и села рядом со мной.    

– Трот,  это – мой муж, – сказала она спокойно.    

– Бабушка!  Ваш муж? Я думал, что он умер.    

– Умер  для меня, – отозвалась бабушка. – Но он жив.    

Пораженный,  я сидел молча.    

– Не  похоже, чтобы Бетси Тротвуд могла питать нежную страсть, но было время,  Трот, – сказала бабушка, – когда она всей душой верила в этого  человека… Когда она глубоко любила его… Когда она не останавливалась ни перед  чем, чтобы доказать свою преданность и любовь… А он отплатил ей тем, что  растратил ее состояние и разбил ей сердце. И наступил день, когда она  похоронила навсегда свое чувство в могиле, засыпала ее землей, а землю  сровняла…    

– Дорогая,  добрая бабушка!    

– Я  обошлась с ним великодушно, – продолжала бабушка, по обыкновению кладя  руку на мою. – Теперь, когда прошло столько времени, Трот, я могу сказать,  что обошлась с ним великодушно. Он так был со мной жесток, что я могла бы  добиться развода на самых легких для себя условиях, но я этого не сделала.  Деньги, которые он получил от меня, он бросал на ветер, опускался все ниже и  ниже, кажется, женился второй раз, пустился в разные авантюры, стал игроком и  мошенником. Во что он превратился – ты видел… Но когда я выходила за него  замуж, это был красивый человек! – В словах ее звучала гордость, это был  отголосок прежнего ее восхищения. – И я верила в то, что он – воплощение  благородства… Какой же я была дурой!    

Она  сжала мою руку и покачала головой.    

– Теперь,  Трот, он для меня – ничто. Меньше чем ничто. Но для того, чтобы он не понес наказания  за свои злые дела (а оно постигло бы его, если бы он стал бродягой), я даю ему  денег, когда он приходит, – даю больше, чем в состоянии дать, лишь бы  только он исчез. Дурой я была, когда выходила замуж, неисправимая дура я и  сейчас, потому что когда-то верила в него и не хочу, чтобы сурово обошлись с  этим человеком, хотя теперь он только тень моих прежних мечтаний. Потому что я  глубоко любила его, Трот, как только может любить женщина…    

Бабушка  тяжело вздохнула и разгладила складки платья.    

– Так-то,  мой дорогой… – продолжала она. – Теперь ты знаешь и начало истории, и  середину, и конец – словом, все. Больше никогда не будем об этом говорить.  Разумеется, и ты никому не говори. Это стародавняя быль, но она терзает меня,  так будем о ней молчать, Трот!    

 Глава XLVIII    

Дела домашние    

     

Над  своей книгой я трудился много, стараясь, чтобы она не мешала точному исполнению  моих обязанностей газетного репортера; книга вышла и имела большой успех.  Голова у меня не закружилась от похвал, которыми прожужжали мне уши, хотя я и  был весьма к ним чувствителен, но, несомненно, я сам был еще более высокого  мнения о своем произведении, чем кто бы то ни было. Наблюдения над человеческой  природой убедили меня, что тот, кто имеет все основания верить в себя, никогда  не должен чваниться, если хочет, чтобы в него уверовали другие. Посему, из  уважения к самому себе, я оставался весьма скромным, и чем больше меня хвалили,  тем больше старался быть достойным похвал.    

В этом  повествовании я не собираюсь излагать историю моих произведений, хотя обо всех  других основных событиях моей жизни я рассказываю все, что помню. Мои  произведения сами говорят за себя, и я оставляю их в покое. Если я время от  времени о них упоминаю, то лишь потому, что они свидетельствуют о моем росте.    

В то  время у меня были некоторые основания полагать, что мои наклонности, а также  случайные обстоятельства помогли мне стать писателем, и я с полной верой  отдался своему призванию. Без этой уверенности я бы, несомненно, от него отказался  и посвятил свою энергию какому-нибудь другому занятию. Следовало бы выяснить,  какие природные склонности и какие случайные обстоятельства привели меня к  этому решению.    

Я так  удачно работал в газетах и в других изданиях, что после выпавшего на мою долю  успеха счел себя вправе улизнуть от ужасных парламентских прений. И вот,  наконец, в один прекрасный вечер я в последний раз записал в свой блокнот  музыку парламентских волынок, и с той поры никогда уже ее не слышал, разве что  при чтении газет, в которых всегда, в течение всех сессий, мне слышится  знакомое гудение, нисколько не изменившееся и только еще более продолжительное.    

В то  время, о котором я теперь пишу, я был уже года полтора как женат. После ряда  опытов мы отказались от ведения домашнего хозяйства как от дела, вполне  безнадежного. Домашнее хозяйство шло как ему вздумается, а мы наняли  мальчика-слугу. Основным занятием сего слуги были ссоры с кухаркой. В этом  отношении он оказался сущим Виттингтоном,[103]  но только у него не было ни кошки, ни малейших шансов стать лорд-мэром.    

Жил он,  как мне кажется, под градом крышек от кастрюль. Вся его жизнь была сплошная  драка. Он всегда с визгом взывал о помощи в самые неподходящие моменты – во  время обеда, когда у нас бывали гости, или по вечерам, когда собирались  друзья, – и появлялся, изгнанный из кухни, а вслед ему летели метательные  снаряды. Мы хотели от него отделаться, но он очень к нам привязался и не желал  уходить. Он был плаксивый мальчишка, и когда ему намекали на разрыв наших  отношений, начинал так горестно плакать, что нам ничего не оставалось, как  держать его у себя. Матери у него не было, не было, по моим сведениям, и  родственников, кроме сестры, которая уехала в Америку тотчас же после того, как  сдала его нам на руки. Она оставила его у нас, как эльфы в сказке оставляют  людям маленького уродливого подкидыша. Он ясно сознавал свое злосчастное  положение и всегда тер себе глаза рукавом куртки, если только не был занят тем,  что сморкался в самый кончик крохотного носового платка, который никогда не  вытаскивал целиком из кармана, но всегда берег и тщательно прятал.    

Этот  злосчастный паж, нанятый в недобрый час за шесть фунтов десять шиллингов в год,  был источником постоянного для меня беспокойства. Я с опаской следил за его  ростом, – а он рос так же стремительно, как бобы, – и мне уже  мерещилось то время, когда он начнет бриться, когда он полысеет и поседеет. Я  не усматривал ни малейших возможностей от него отделаться и, провидя будущее,  свыкся с мыслью о том, какой он будет для нас обузой, когда станет стариком.    

И меньше  всего я предполагал, что меня выведет из затруднения одно злополучное происшествие.  Он стянул часы Доры, которые, как и все наши вещи, лежали где угодно, но только  не на своем месте. А обратив эти часы в деньги, он истратил их (мальчишка он был  всегда слабоумный) на безостановочное путешествие на крыше кареты,  курсировавшей между Лондоном и Аксбриджем. Сколько я помню, он кончал свой  пятнадцатый рейс, когда был взят и отведен на Боу-стрит[104] и при нем нашли четыре  шиллинга шесть пенсов и подержанную флейту, на которой он не умел играть.    

Это  неожиданное происшествие, а равно и его последствия не причинили бы мне столько  неприятностей, если бы он не принес покаяния. Но он покаялся, да к тому же  весьма своеобразно – не оптом, а в розницу.    

Через  день после того, как я вынужден был дать свои показания против него, он сделал  некоторые разоблачения насчет корзины в погребе – мы полагали, что она полна  бутылок с вином, а нашли только пустые бутылки и пробки. Тут мы решили, что  теперь он облегчил свою совесть, сообщив самое худшее, что знал о нашей  кухарке, но дня через два совесть снова стала его угрызать, и он открыл наличие  у кухарки маленькой дочки, которая являлась ежедневно рано утром и уносила наш  хлеб, а сам он за некоторую мзду снабжал молочника нашим углем. Еще дня через  два власти уведомили меня о том, что он рассказал, будто лучшие куски говядины  припрятывались среди кухонного хлама, а простыни попадали в мешок для тряпья.  Немного погодя он устремился совсем в другом направлении и сознался, что ему  известен замысел трактирного слуги ограбить наш дом, вследствие чего этот слуга  был немедленно взят под стражу. Я так был сконфужен своей ролью жертвы, что готов  был заплатить ему сколько угодно, только бы он держал язык за зубами, или щедро  одарить тюремщиков, лишь бы ему дали возможность удрать. Досаднее всего было  то, что он не имел об этом никакого понятия и считал, будто каждым новым  разоблачением заглаживает передо мной свою вину и вдобавок делает меня своим  должником.    

Дело  кончилось тем, что я удирал сам при виде полицейского агента, который приходил  с новым сообщением, и мне пришлось чуть ли не скрываться, пока мальчишку не  приговорили к ссылке за океан. Но и тогда он не утихомирился и непрерывно писал  нам письма, а перед отправкой так упорно хотел увидеть Дору, что она пошла к  нему на свидание и упала в обморок, когда очутилась за железной загородкой.  Короче говоря, у меня не было покоя, пока, наконец, его не увезли и он не сделался,  как я потом узнал, пастухом где-то там, «на севере», но где именно – не ведаю.    

Все  происшедшее навело меня на серьезные размышления, наши ошибки предстали передо  мной в новом свете, и в один прекрасный вечер я не удержался и заговорил об  этом с Дорой, невзирая на всю мою нежность к ней,    

– Любовь  моя, – обратился я к ней, – мне очень неприятно думать, что  беспорядок в нашем хозяйстве отражается не только на нас (мы к нему уже  привыкли), но и на других.    

– Ты  долго молчал, а теперь опять сердишься, – сказала Дора.    

– Да  нет же, дорогая моя! Я объясню, что имею в виду.    

– Мне  не очень хотелось бы знать, – сказала Дора.    

– А  мне хотелось бы, чтобы ты знала, любовь моя. Спусти Джипа на пол.    

Дора  ткнула его носиком мне в лицо, сказала: «бу-у-у!» – дабы рассеять мою  серьезность, но, не преуспев в этом, прогнала Джипа в его пагоду, сложила ручки  и с покорным видом посмотрела на меня.    

– Дело  в том, дорогая, – начал я, – что в нас сидит какая-то зараза. Мы  заражаем всех и вся вокруг.    

Я  продолжал бы выражаться столь же фигурально, если бы по лицу Доры мне не стало  ясно, что она ждет, не предложу ли я какой-нибудь прививки или другого  лекарства для излечения нашего заболевания. Поэтому я стал выражаться более  ясно.    

– Дело  не только в том, моя птичка, что из-за нашей беспечности мы теряем много денег  и не имеем необходимых удобств, и даже не в том, что это отражается на нашем  расположении духа… Но мы несем серьезную ответственность за то, что портим  каждого, кто поступает к нам на службу или как-то с нами связан. Мне начинает  казаться, что виноваты не только они: все эти люди становятся дурными потому,  что мы сами поступаем не очень хорошо.    

– Ох!  Что за обвинение! Ты хочешь сказать, что видел, как я брала золотые часы!  Ох, – вскричала Дора, широко раскрывая глаза.    

– Какая  чепуха, моя дорогая! – опешив, сказал я. – Кто говорит о золотых  часах?    

– Ты  говоришь. Ты! – настаивала Дора. – И ты отлично это знаешь. Ты  сказал, что я поступаю нехорошо, и сравнил меня с ним!    

– С  кем?    

– С  этим мальчишкой! – зарыдала Дора. – Ох! Какой злой! Ты сравниваешь  свою любящую жену с мальчишкой-каторжником. Отчего ты мне не говорил этого  прежде, чем мы поженились? Какое у тебя жестокое сердце! Отчего ты мне не  сказал, что считаешь меня хуже мальчишки-каторжника? Ох! Какого ты ужасного обо  мне мнения! О господи!    

– Дора,  любовь моя, успокойся! – Я осторожно пытался отнять у нее носовой платок,  который она прижала к глазам. – То, что ты говоришь, не только смешно, но  и дурно. И прежде всего это неверно!    

– Ты  всегда говорил, что он лгунишка! – рыдала Дора. – А теперь говоришь  то же самое обо мне. О, что мне делать! Что мне делать!    

– Детка  моя! – продолжал я. – Прошу тебя, будь разумна и послушай, что я  говорю. Если мы не научимся исполнять свой долг по отношению к тем, кто нам  служит, они никогда не научатся исполнять свой долг по отношению к нам. Боюсь,  мы предоставляем им возможность поступать дурно – возможность, которую не  следовало бы им предоставлять. Даже если бы мы пожелали так же беспечно  относиться к нашему хозяйству, как относимся теперь – а этого мы, конечно, не  желаем! – даже если бы нам это нравилось и такой образ жизни был нам  приятен – а это не так! – я убежден, что мы не имеем права так поступать!  Мы просто-напросто портим людей! Об этом мы обязаны подумать. От этих мыслей я  не могу отделаться, и потому мне иногда бывает очень не по себе. Вот и все, моя  дорогая! Ну, довольно. Не будь дурочкой!    

Дора  долго не позволяла отобрать у нее носовой платок. Прикрывшись им, она без конца  всхлипывала и бормотала. Зачем я женился на ней, если мне с ней так плохо.  Почему же я не сказал, хотя бы у входа в церковь, что мне будет очень не по  себе и что лучше мне не жениться? Почему же я не отсылаю ее в Патни к тетушкам  или к Джулии Миллс в Индию, если не могу ее выносить? Джулия будет так рада ее  видеть и никогда не назовет ее преступным мальчишкой-каторжником. Джулия  никогда не назовет ее как-нибудь в этом роде. Одним словом, Дора была так  удручена, и это меня так огорчило, что, по моему мнению, бесполезно было  продолжать в том же духе, как бы мягко я ни говорил, и мне надлежало пойти  другим путем.    

Но какой  мне оставался путь? «Развивать ее ум»! Так принято было говорить, это звучало  превосходно и многообещающе, и я решил развивать ум Доры.??? (Ольге прочитать)    

Не  мешкая, я приступил к делу. Когда Дора ребячилась и веселилась и мне бесконечно  хотелось развеселить ее еще больше, я старался быть серьезным и… приводил в  полное расстройство и ее и себя. Я говорил с ней о том, что занимало мои мысли,  читал ей Шекспира и… утомлял ее до последней степени. Я приучил себя сообщать  ей, как бы случайно, кое-какие полезные сведения и прививать здравые суждения,  и… она шарахалась от них, как от хлопушек. Старался ли я развивать ум моей  маленькой жены методически или мимоходом, я всегда замечал, что она  инстинктивно чувствует, к чему клонится дело, и ужасно пугается. В частности,  для меня было ясно, что она считает Шекспира страшным человеком. Развитие ее  ума шло весьма медленно.    

Я  привлек к делу Трэдлса так, что он и сам об этом не подозревал. Когда он  приходил к нам, я изощрялся перед ним вовсю, чтобы таким путем поучать Дору. Не  было числа изречениям, полным житейской мудрости, да к тому же самого лучшего  качества, которыми я засыпал Трэдлса. Но добился я только одного: Дора  приходила в крайнее уныние и начинала очень нервничать, со страхом ожидая, что  вот-вот я примусь за нее. Я походил на школьного учителя, на западню, на  капкан, я стал пауком для мушки Доры, готовым в любой момент вылезти из своей  норы к ее несказанному смятению.    

Тем не  менее я упорствовал в течение нескольких месяцев и, глядя вперед, в будущее,  предвкушал наступление того момента, когда между Дорой и мной воцарится  совершенная гармония и, к полному моему удовлетворению, я «разовью ее ум».  Однако, несмотря на то, что я все это время как бы щетинился решимостью,  подобно ежу или дикобразу, я не добился ровно ничего и стал подумывать, не  развился ли ум Доры до крайних своих пределов.    

Поразмыслив,  я утвердился в этом предположении настолько, что бросил свою затею, которая  была куда более многообещающей на словах, чем на деле, и отныне решил быть  довольным моей девочкой-женой и не пытаться ее изменить каким бы то ни было  способом. Да мне и самому надоело быть рассудительным и благоразумным и видеть,  как удручена моя милая крошка. Поэтому я купил ей хорошенькие сережки, а для  Джипа ошейник и, возвращаясь домой, решил держать себя с нею как можно  ласковее.    

Дора  пришла в восторг от этих маленьких подарков и радостно меня поцеловала; но  между нами было какое-то легкое облачко, которое я решил рассеять. А если уж  такому облачку суждено где-то быть, то лучше пусть будет оно в моем сердце.    

Я сел на  софу около жены и вдел ей в уши сережки. Потом я ей сказал, что в последнее  время мы не были так дружны, как бывало раньше, и что в этом виноват я. Я  говорил это искренне, да так оно и было на самом деле.    

– Дело  в том, Дора, жизнь моя, что я старался быть умным, – сказал я.    

– И  меня тоже сделать умной? – робко спросила Дора. – Правда, Доди?    

Она  вопросительно подняла брови, а я кивнул в ответ и поцеловал полураскрытый  ротик.    

– Из  этого ничего не выйдет! – Дора тряхнула головой так, что сережки зазвенели. –  Ты ведь знаешь, что я маленькая девочка… Помнишь, как с самого начала я просила  тебя меня называть? Если ты этого не можешь, боюсь, ты никогда меня не  полюбишь. Не кажется ли тебе иногда, что было бы лучше, если бы ты…    

– Если  бы я, дорогая моя?.. – повторил я, так как она замолкла.    

– Ничего! –  сказала она.    

– Ничего? –  переспросил я.    

Она  обняла меня за шею, засмеялась и назвала себя глупышкой, как любила называть  всегда, и спрятала лицо у меня на плече – локоны были такие густые, что  поистине нелегко было их раздвинуть и увидеть ее личико.    

– Не  кажется ли мне, что было бы лучше, если бы я ничего не делал и не пытался  развивать ум моей маленькой жены? Об этом ты хотела спросить? – сказал я,  смеясь сам над собой. – Да, конечно.    

– А  ты это пытался сделать? – воскликнула Дора. – О, какой несносный  мальчик!    

– Но  этого больше не будет, – сказал я. – Потому что я очень люблю ее  такой, какая она есть.    

– А  это правда? – допытывалась Дора, прижимаясь ко мне.    

– Зачем  мне стремиться изменить то, что так дорого было мне в течение стольких лет? Ты  не можешь быть еще лучше, чем ты есть! Никаких безрассудных опытов! Вернемся к  старому и будем счастливы.    

– И  будем счастливы! – подхватила Дора. – О да! С утра до ночи! И ты не  будешь сердиться, когда что-нибудь будет чуточку не так?    

– Нет,  нет! Будем делать, что можем.    

– И  ты больше не скажешь мне, что мы портим людей? – ластилась ко мне  Дора. – Не скажешь? Потому что это такие злые слова!    

– Нет,  нет! – сказал я.    

– Лучше  быть глупой, чем нехорошей! Правда?    

– Лучше  быть просто Дорой, чем кем бы то ни было еще на свете!    

– На  свете! Ох, Доди, он такой большой!    

Она  тряхнула головой, сверкнула на меня очаровательными глазками, поцеловала меня,  весело рассмеялась и умчалась к Джипу, чтобы надеть ему новый ошейник.    

Так  закончилась моя последняя попытка перевоспитать Дору. Я потерпел поражение. Моя  мудрость так и осталась при мне и успеха не имела. Я не мог примирить ее с  просьбой Доры называть ее «девочка-жена». Я решил делать все, что в моих силах,  чтобы исправить положение вещей, но только постепенно, не спеша. Однако я  предвидел, что из этого ничего не выйдет, а не то я снова превращусь в паука и  буду вечно сидеть в засаде.    

А  облачко, то облачко, которое не должно было омрачать нашу жизнь и которое я  должен был хранить в своем сердце? Что было делать с ним?    

Знакомое  тяжелое чувство тяготело надо мной. Пожалуй, оно даже углубилось, но оставалось  таким же неясным, как и раньше, и преследовало меня, словно печальный  музыкальный мотив, звучавший где-то далеко в ночи. Да, я горячо любил свою жену  и был счастлив, но это было не то счастье, о котором я когда-то мечтал – и мне  всегда чего-то не хватало…    

Выполняя  принятое мной решение отразить на этих страницах мои мысли и чувства, я снова  тщательно их исследую и обнажаю их тайны. Я считаю, – да и тогда  считал, – мне не хватало того, о чем я грезил в юности; грезы эти нельзя  было воплотить; в этом я, как и все люди, с душевной болью убеждался. Но  насколько было бы для меня лучше, если бы моя жена мне помогала и разделяла мои  заботы, которыми мне не с кем было поделиться. А ведь это было возможно, я  знал.    

И я  странно колебался между этими двумя непримиримыми выводами, не сознавая ясно,  насколько их трудно совместить; к одному, я чувствовал, неизбежно приходит  каждый, а другой связан был с обстоятельствами моей жизни и мог быть иным.  Когда я думал о воздушных замках моей юности, которые не суждено было  выстроить, я вспоминал о лучшей поре, оставленной мной позади, у порога  зрелости. И в памяти моей вставали счастливые дни, проведенные вместе с Агнес в  милом старом доме, – вставали, словно призраки усопших, которые, быть  может, восстанут из мертвых в ином мире, но здесь, на земле, не воскреснут  никогда, никогда.    

А иногда  мне приходили в голову другие мысли. Что могло бы случиться или что случилось  бы, если бы мы с Дорой никогда не встретились? Но моя жизнь так неразрывно  связана была с Дорой, что эта мысль казалась самой праздной из всех моих  фантазий и скоро исчезла из моего поля зрения, как плавающая в воздухе  паутинка.    

Я любил  Дору. Чувства, которые описываю я здесь, дремали, иногда пробуждались и снова засыпали  в сокровенной глубине моей души. Я их не сознавал, они, я уверен, не влияли на  мои слова и поступки. Я один нес бремя наших маленьких забот и всех моих  начинаний, а на попечении Доры были мои перья, и мы оба считали, что так оно и  должно быть. Она была искренне ко мне привязана и гордилась мной. И когда Агнес  в письмах к Доре добавляла, что старые друзья живо следят за моими успехами,  гордятся мной и, читая мою книгу, как бы слышат мой голос, – Дора, сверкая  глазами, на которых блестели слезы радости, прочитывала мне эти строки и  называла меня умным, знаменитым и дорогим мальчиком.    

«Первые  обманчивые порывы неопытного сердца». Эти слова миссис Стронг постоянно приходили  в ту пору мне на память. Вряд ли я когда-нибудь забывал их. Просыпаясь ночью, я  их слышал; помнится, мне даже казалось, что во сне я вижу их начертанными на  стенах домов. Ибо я знал, что мое сердце было неопытным, когда я впервые  полюбил Дору, и, будь оно опытней, я не изведал бы, после того как мы  поженились, тех чувств, которые испытывал теперь.    

«При  несходстве характеров и взглядов брак не может быть счастливым». Вспоминал я и  эти слова. Я пытался добиться того, чтобы Дора приспособилась ко мне, но  потерпел неудачу. Оставалось приспособиться мне к ней, делить с ней, что  возможно, и быть счастливым, взвалить на свои плечи все, что я должен был  взвалить, и также оставаться счастливым. Это была та дисциплина, которой я  старался подчинить мое сердце, когда начал трезво размышлять. Благодаря этому  второй год моей жизни с ней был для меня более счастливым, чем первый, и – что  еще важнее – жизнь Доры стала солнечной.    

Но этот  год не прибавил сил Доре. Я надеялся, что ручки, более легкие, чем мои,  переделают ее характер, и улыбка младенца, лежащего у нее на груди, поможет  моей девочке-жене превратиться в женщину. Этому было не суждено свершиться.  Душа затрепетала у порога своей крохотной тюрьмы, а потом, не ведая о своем  плене, отлетела.    

– Когда  мне снова можно будет бегать, как раньше, – сказала Дора, – я,  бабушка, заставлю бегать Джипа. Он стал такой ленивый и неповоротливый.    

– Боюсь,  милочка, что болезнь у него другая, не лень, – заметила бабушка, мирно  работавшая около нее. – Возраст, Дора!    

– Вам  кажется, он стар? – удивилась Дора. – Ох, как странно! Джип постарел!    

– Пока  мы живем, моя крошка, эта болезнь – удел всех нас, – ласково сказала  бабушка. – Увы, я это чувствую теперь больше, чем раньше.    

– Но  Джип? Даже маленький Джип? – Дора посмотрела на него с жалостью. –  Бедняжка!    

– Мне  кажется, мой Цветочек, он еще долго проживет, – сказала бабушка, погладив  Дору по щеке, когда та наклонилась со своего ложа, чтобы взглянуть на Джипа,  который ответил тем, что встал на задние лапки и, астматически задыхаясь, не  щадил себя, пытаясь к ней вскарабкаться и тычась головой и передними  лапами. – Ему надо будет положить на зиму в его домик фланельку, и я  уверена, что весной он будет снова свеж и бодр. Ну и песик! – воскликнула  она. – Будь он живуч, как кошка, – все равно он до последнего вздоха  будет на меня тявкать!    

Дора  помогла ему влезть на софу, и действительно, он так рассердился на бабушку, что  не мог устоять на ногах, и лаял, повалившись на бок. Чем больше смотрела на  него бабушка, тем больше он ее попрекал, несомненно за то, что не так давно  бабушка начала пользоваться очками, а по какой-то неведомой причине он считал  очки личным для себя оскорблением.    

Наконец,  после длительных уговоров, Дора убедила его лечь, и когда он утихомирился, она  стала поглаживать его длинное ухо, повторяя задумчиво: «Даже маленький Джип!  Бедняжка!»    

– Легкие  у него хорошие, и нельзя сказать, чтобы его неприязнь ко мне ослабела, –  улыбаясь, заметила бабушка. – Несомненно, он еще долго проживет. Но если  ты хочешь, милый Цветочек, получить собачку, чтобы с ней бегать, я тебе достану  другую – Джип уже стар.    

– Спасибо,  бабушка, – тихо сказала Дора. – Не нужно.    

– Не  нужно? – переспросила бабушка, снимая очки.    

– Кроме  Джипа, мне не надо никакой собачки, – сказала Дора. – Это было бы  обидно для Джипа. И я не могла бы ни с кем так подружиться, как дружна с ним.  Ведь он знал меня еще до того, как я вышла замуж, и залаял на Доди, когда тот в  первый раз пришел к нам. Мне кажется, бабушка, я не смогу любить никакой  собачки, кроме Джипа.    

– Да…  Конечно, ты права, – сказала бабушка, погладив ее по щеке.    

– Вы  не обиделись? – спросила Дора.    

– Какое  же у тебя чуткое сердечко, моя детка! – воскликнула бабушка и с любовью  склонилась над ней. – Ты подумала, что я могу обидеться!    

– Нет,  нет, я этого не думала! – сказала Дора. – Но я немножко устала и  сказала глупость… Я ведь глупенькая. А когда я говорю о Джипе, я становлюсь еще  глупее… Он знает меня всю жизнь, знает все, что было со мной. Правда, Джип? И я  не могу от него отвернуться только потому, что он немножко изменился. Правда,  Джип?    

Джип  примостился поближе к своей хозяйке и лениво лизнул ей руку.    

– Не  правда ли, Джип, ты не так постарел, чтобы покинуть свою хозяйку? –  сказала Дора. – Мы еще поживем немножко вместе!    

Милая  моя Дора! В следующее воскресенье она спустилась вниз к обеду и так радовалась,  увидев старину Трэдлса (по воскресеньям он всегда обедал у нас), а мы думали,  что через несколько дней она сможет «бегать, как раньше». Но ей посоветовали  подождать несколько дней, затем еще несколько дней, и она все еще не бегала и  даже не ходила. Она была прелестна, она была весела, но маленькие ножки, такие  проворные раньше, когда они танцевали вокруг Джипа, оцепенели и были недвижны.    

Каждое  утро я стал приносить ее вниз, а каждый вечер уносить наверх. А пока я ее нес,  она обнимала меня за шею и хохотала, словно я это делал, побившись с кем-нибудь  об заклад. Джип тявкал, вертелся вокруг нас, забегал вперед и, еле переводя  дыхание, останавливался на площадке лестницы, посмотреть, идем ли мы. Бабушка,  лучшая и самая заботливая из всех сиделок на свете, тащилась за нами с ворохом  шалей и подушек. Мистер Дик никому из смертных не уступил бы своей привилегии  освещать нам дорогу. Внизу, у нижней ступеньки, частенько стоял Трэдлс, глядел  вверх и принимал от Доры потешные поручения для передачи самой замечательной  девушке на свете. Какое мы устраивали веселое шествие! А больше всех веселилась  моя девочка-жена.    

Но  случалось, когда я брал ее на руки и замечал, что она становится все легче и  легче, меня охватывало тяжелое чувство, словно я приближался к ледяной  пустыне, – она была еще невидима, но ее дыхание уже сковывало меня. Я  избегал называть это чувство или размышлять о нем, но вот однажды вечером,  когда оно мной овладело, а бабушка, уходя, крикнула Доре на прощание: «Спокойной  ночи, Цветочек», – я сел за свой стол и заплакал, подумав о том, какое это  роковое имя и как увядает в полном расцвете этот цветок!..    

 Глава XLIX    

Меня посвящают в тайну    

     

В одно  прекрасное утро я получил по почте из Кентербери письмо, адресованное на мое  имя в Докторс-Коммонс, и с удивлением прочел следующее:    

"Мой  дорогой сэр,    

Обстоятельства,  над которыми я не властен, прервали на значительный промежуток времени ту  близость, каковая, поскольку позволяли мои служебные обязанности, вызывала во  мне картины и события прошлого, расцвеченные яркими красками воспоминаний, и  доставляла мне, как и всегда будет доставлять, неописуемо приятные чувства. Это  обстоятельство, а равно и то высокое положение, которого вы, мой дорогой сэр,  достигли благодаря вашим талантам, не позволяют мне взять на себя смелость  назвать вас, друга моей молодости, столь близким мне именем Копперфилд!  Достаточно знать, что это имя, которое я имел честь упомянуть, всегда будет  храниться среди документов нашего семейства (я разумею архив, хранимый миссис  Микобер и относящийся к нашим прежним жильцам) как сокровище, с чувством  глубочайшего уважения и даже с любовью.    

Не  пристало тому, кто из-за своих собственных ошибок и неблагоприятного стечения  событий как бы уподобился потонувшему барку (я позволю себе привлечь это морское  сравнение), не пристало, повторяю, тому, кто находится в таком положении,  прибегать к языку приветствий и поздравлений. Пусть это будет делом рук более  достойных и более чистых.    

Если  более важные занятия позволят вам ознакомиться с дальнейшим содержанием этих  строк, написанных неискусной рукой, – а этого может и не случиться, смотря  по обстоятельствам, – вы, натурально, полюбопытствуете, какую я преследую  цель, сочиняя сие послание. Разрешите мне сказать, что я вполне понимаю  основательность такого вопроса и готов на него ответить, но прежде всего должен  заявить, что цель эта отнюдь не денежного характера.    

Я не  намекаю на тайную возможность, которая, быть может, находится в моем  распоряжении, возможность направить молнию или пожирающее и отмщающее пламя на  некий пункт, но позволяю себе заявить, между прочим, что мои самые светлые  мечты рассеялись навсегда… покой мой нарушен… радость жизни убита… сердце у  меня не на месте, и среди своих сограждан я не могу больше ходить с высоко  поднятой головой. В цветке завелся червяк. Чаша полна горечи до краев. Червь делает  свое дело и скоро покончит со своей жертвой. Чем скорей – тем лучше. Но не буду  отклоняться в сторону.    

Пребывая  в крайне плачевном душевном состоянии, каковое не может смягчить даже влияние  миссис Микобер, невзирая на то, что она предстает в тройственном образе –  женщины, жены и матери, я намерен на короткое время бежать от самого себя и  посвятить сорокавосьмичасовой отдых обозрению тех мест в столице, которые  некогда были источником моих радостей. Ради лицезрения мирных приютов,  приносивших душевный покой, я, конечно, направлю свои стопы и к тюрьме  Королевской Скамьи. Сообщая, что я буду там (D. V. [Deo volente (лат.) – если  богу будет угодно.]) у южной стены этого узилища для заключенных по решениям  гражданского суда, ровно в семь часов вечера послезавтра, я почитаю цель сего  послания достигнутой.    

Я не  осмеливаюсь просить моего бывшего друга мистера Копперфилда или моего бывшего  друга мистера Томаса Трэдлса из Иннер-Тэмпла, если сей последний джентльмен еще  здравствует и преуспевает, чтобы они удостоили меня встречи и возобновления  (насколько это возможно) наших добрых отношений, имевших место в былые времена.  Ограничиваюсь замечанием, что в означенный час и в означенном месте можно будет  найти обломки, которые остались    

от  Рухнувшей Башни    

Уилкинса  Микобера.    

P. S.  Может быть, уместно добавить к вышесказанному, что миссис Микобер не оповещена  о моих намерениях".    

Я  перечитал письмо несколько раз. Отдавая должное напыщенному стилю мистера  Микобера и его удивительной готовности браться за перо и писать длинные письма  по любому подходящему или неподходящему поводу, я тем не менее понял, что за  этим посланием, полным околичностей, скрывается нечто важное. Я отложил письмо,  чтобы о нем подумать, снова взял его, чтобы перечитать, и все еще изучал его с  крайним недоумением, когда появился Трэдлс.    

– Дружище,  никогда вы не приходили так кстати! Вы явились в тот самый момент, когда мне  особенно нужен ваш разумный совет. Трэдлс, я получил очень странное письмо от  мистера Микобера.    

– Да  что вы! Не может быть! – воскликнул Трэдлс. – А я получил письмо от  миссис Микобер!    

И  раскрасневшийся от быстрой ходьбы и возбуждения Трэдлс, у которого волосы  стояли дыбом, словно он только что увидел привидение, достал свое письмо и протянул  мне, а я дал ему письмо, мной полученное. По мере того как он погружался в  чтение письма мистера Микобера, я следил за ним. Он поднял брови, повторил  вслух: «Направить молнию или пожирающее и отмщающее пламя» и воскликнул: «Бог  ты мой! Копперфидд!» А затем я стал читать письмо миссис Микобер.    

Вот оно:    

"Я  шлю искренний привет мистеру Томасу Трэдлсу, и если он еще помнит ту, которая  некогда имела счастье быть его хорошей знакомой, не уделит ли он ей несколько  минут своего досуга? Уверяю мистера Т.Т., что я не стала бы злоупотреблять его  любезностью, если бы не находилась на пороге отчаяния.    

Тяжко  говорить мне об этом, но причина, по которой я обращаюсь к мистеру Трэдлсу с  этим злосчастным письмом и прошу его снисходительно отнестись к нему,  заключается в том, что мистер Микобер (раньше такой хороший семьянин) стал  чуждаться своей жены и детей. Мистер Т. не может себе представить, как  изменилось поведение мистера Микобера, какой он стал необузданный и запальчивый.  И постепенно эти качества усиливаются; право же, кажется, у него помрачение  рассудка. Уверяю мистера Трэдлса, не проходит дня, чтобы с ним не случился  какой-нибудь припадок. Мистер Т. поймет мои чувства, если я скажу ему, что мне  все время приходится слышать от мистера Микобера, что он продался дьяволу. Уже  с давних пор его безграничная доверчивость уступила место таинственности и  скрытности, которые стали главными чертами его характера. Малейший невод,  например простой вопрос, чего ему хотелось бы на обед, приводит к тому, что он  заявляет о желании развестись со мной. Вчера вечером дети просили его дать им  два пенса на покупку «лимонных сосулек» – так называется местное  лакомство, – а он преподнес нашим близнецам ножик для устриц!    

Я прошу  мистера Трэдлса простить мне эти подробности. Без них мистер Т. не сможет получить  никакого понятия о моем ужасном положении.    

Могу ли  я теперь взять на себя смелость и сообщить мистеру Т. цель моего письма?  Разрешит ли он теперь положиться на его дружеское участие? О да! Я знаю его  сердце!    

Любящий  женский глаз нелегко ослепить. Мистер Микобер едет в Лондон. Хотя сегодня утром  перед завтраком он старательно заслонял рукой адрес, написанный им на ярлычке,  который он прицепил к маленькому коричневому чемодану, – свидетелю былых  счастливых дней, – но орлиный взгляд встревоженной супруги ясно различил  буквы: д, о, н. Конечная остановка кареты – гостиница «Золотой Крест» в  Вест-Энде. Осмелюсь ли я горячо просить мистера Т., чтобы он повидал моего  заблудшего супруга и урезонил его? Осмелюсь ли я просить заступиться перед мистером  Микобером за страждущее семейство? О нет! Это слишком большое одолжение!    

Если  мистер Копперфилд, достигнув славы, еще помнит столь скромную и малозаметную особу,  как я, не возьмет ли на себя мистер Т. труд передать ему мое неизменное  уважение и такую же просьбу? Во всяком случае, мистер Т. соблаговолит хранить  мое сообщение в строжайшей тайне и ни под каким видом не делать даже самых  отдаленных намеков на него в присутствии мистера Микобера. Если бы мистер Т.  пожелал когда-нибудь мне ответить (хотя я чувствую, что это совершенно невероятно),  письмо, адресованное в Кентербери, почтамт, до востребования, на имя М. Э.  повлечет за собой меньше печальных последствий, чем адресованное  непосредственно той, кто подписывает это письмо в страшном отчаянии, как  мистера Томаса Трэдлса    

почтительный  друг и челобитчица    

Эмма  Микобер".    

– Что  вы думаете об этом письме? – взглянув на меня, спросил Трэдлс, когда я  перечитал письмо дважды.    

– А  что вы думаете об этом? – спросил я, ибо, нахмурившись, он все еще читал  послание мистера Микобера.    

– Мне  кажется, Копперфилд, оба эти письма заключают в себе нечто более важное, чем  обычные письма мистера и миссис Микобер, но что именно – не понимаю. Они писали  искренне и не сговариваясь между собой, я в этом не сомневаюсь. Бедная женщина! –  Это относилось к письму миссис Микобер; стоя рядом, мы сравнивали оба  письма. – Во всяком случае, мы должны пожалеть ее и ответить – написать,  что не преминем повидаться с мистером Микобером.    

Я  выразил согласие тем более охотно, что теперь упрекнул себя в недостаточно  внимательном отношении к ее первому письму. В свое время, как уже упоминалось,  я размышлял о нем немало, но я был слишком занят собственными делами, да к тому  же достаточно хорошо знал все семейство и, не имея больше никаких известий,  мало-помалу кончил тем, что перестал об этом думать. О Микоберах я размышлял  частенько, но главным образом о том, какие «денежные займы» они сделали в Кентербери,  а также вспоминал, что, поступив клерком к Урии Хипу, мистер Микобер чувствовал  себя не в своей тарелке при встречах со мной.    

Итак, я  написал от имени нас двоих успокоительное письмо миссис Микобер, и мы оба его  подписали. По дороге в город, на почту, мы вели долгую беседу с Трэдлсом и  строили многочисленные предположения, упоминать о которых не стану. Днем мы  посовещались с бабушкой, но пришли только к выводу, что не должны опаздывать на  назначенное мистером Микобером свидание.    

Хотя мы  пришли в условленное место за четверть часа до назначенного времени, мистер Микобер  был уже там. Скрестив на груди руки, он стоял, прислонившись к стене, и глядел  на венчавшие ее острые зубцы так мечтательно, словно это были переплетающиеся  ветви деревьев, осенявших его в юности.    

Мы  подошли к нему; вид у него был немного более смущенный и немного менее  элегантный, чем в былые времена. Для поездки он распростился со своим черным  костюмом законника, на нем были старый его сюртук и плотно облегающие  панталоны, но от непринужденности, с какою он носил их прежде, остались лишь  следы. Правда, разговаривая с нами, он мало-помалу вновь обретал былую  элегантность, но даже его монокль болтался как будто не столь изящно, как  раньше, а воротник сорочки хотя и был по-прежнему грандиозных размеров, но  как-то обвис.    

– Джентльмены!  Вы – друзья в несчастье, настоящие друзья! – воскликнул мистер Микобер после  обмена приветствиями. – Прежде всего позвольте осведомиться о физическом  благополучии миссис Копперфилд in esse [В настоящем (лат.)] и миссис Трэдлс in  posse [В будущем (лат.)], полагая, так сказать, что мистер Трэдлс еще не сочетался  – на радость и на горе[105]  – с предметом своей любви!    

Мы  оценили его учтивость и ответили подобающим образом. Затем он обратил наше  внимание на тюремную стену и начал так: «Уверяю вас, джентльмены…» – но тут я  запротестовал против такого церемонного обращения и попросил его говорить с  нами так, как прежде.    

– Ваша  сердечность меня подавляет, дорогой Копперфилд! – сказал он и пожал мне  руку. – Ваше обращение с тем, кто является лишь обломком Храма,  называемого Человеком, – позвольте мне так назвать самого себя, –  свидетельствует о сердце, которое делает честь нашей природе. Я хотел сказать,  что вот сейчас обозревал мирный уголок, где протекли счастливейшие часы моей  жизни…    

– Я  уверен, это было благодаря миссис Микобер, – сказал я. – Надеюсь, она  в добром здравии?    

– Благодарю! –  ответил мистер Микобер, но лицо его слегка омрачилось. – Она чувствует  себя не очень хорошо. Вот тюрьма! – Мистер Микобер горестно поник  головой. – То место, где впервые на протяжении многих лет невыносимое  бремя денежных затруднений не оповещало о себе изо дня в день несносными, не  дающими прохода голосами! То место, где не было дверного молотка, стук коего  предупреждал бы о появлении кредитора. То место, где вам не угрожало  привлечение к суду, а те, кто вас засадил, не шли дальше ворот!  Джентльмены! – продолжал мистер Микобер. – Когда тени этой железной  решетки, увенчивающей кирпичные стены, падали на песок плаца, я видел, как мои  дети пробираются в этом сложном лабиринте, избегая наступать на затененные  места. Мне знаком каждый камень этой тюрьмы. Простите великодушно, если я не  могу скрыть своей слабости!    

– С  той поры, мистер Микобер, у нас у всех произошли в жизни перемены. –  заметил я.    

– Мистер  Копперфилд, – с горечью сказал мистер Микобер, – когда я находился в  этом убежище, я мог смотреть своему ближнему прямо в лицо, и если он меня  оскорбит, – пробить ему голову. Но больше я не нахожусь с моими ближними  на равной ноге!    

Понурив  голову, мистер Микобер повернулся спиною к тюрьме; опираясь с одного бока на  предложенную мной руку, а с другого – на руку Трэдлса, он зашагал вместе с  нами.    

– На  пути к могиле есть вехи, – продолжал мистер Микобер, умильно взирая назад  через плечо, – подле коих человек пожелал бы задержаться до конца дней  своих, если бы у него не было нечестивых стремлений. Такова и эта тюрьма в моей  переменчивой карьере.    

– У  вас плохое расположение духа, мистер Микобер, – сказал Трэдлс.    

– Совершенно  верно, сэр, – согласился мистер Микобер.    

– Надеюсь,  не потому, что вам не нравится юриспруденция? – продолжал Трэдлс. –  Вы ведь знаете, я юрист.    

Мистер  Микобер ничего не ответил.    

– Как  поживает, мистер Микобер, наш друг Хип? – спросил я после паузы.    

– Мой  дорогой Копперфилд! – побледнев, возбужденно воскликнул мистер  Микобер. – Если вы считаете моего хозяина вашим другом, я могу только  сожалеть об этом, если же вы считаете его моим другом, я позволю себе  сардонически улыбнуться! Но кем бы вы ни считали моего хозяина, прошу не  принять за обиду, если я отвечу только одно: здоров он или болен, он похож на  лису, чтобы не сказать на дьявола… И прошу покорно разрешить мне как частному  лицу не распространяться на эту тему, которая приводит меня как представителя  моей профессии в состояние бешенства!    

Я  выразил сожаление, что, по неведению, коснулся темы, столь сильно его  взволновавшей.    

– А  могу ли я узнать, не повторяя той же ошибки, как поживают мои старые друзья –  мистер и мисс Уикфилд?    

– Мисс  Уикфилд всегда была и остается образцом совершенства, – ответил мистер  Микобер, и лицо его зарумянилось. – Она, мой дорогой Копперфилд,  единственная сияющая звезда на небосводе моего несчастного бытия. Эту молодую  леди я почитаю, я удивляюсь ее характеру, я преклоняюсь перед ней. Какая  сердечность, какая правдивость и доброта! Прошу вас, завернем куда-нибудь. Право  же, я в таком расстройстве, что не могу собой владеть!    

Мы  повели его в переулок, где он вытащил носовой платок и прислонился к какой-то  стене. Если я смотрел на него так же мрачно, как и Трэдлс, то едва ли наше  общество могло действовать на него ободряюще.    

– Такова  моя судьба! – воскликнул мистер Микобер, непритворно всхлипывая, однако –  не без оттенка былой элегантности. – Такова моя судьба, джентльмены, что  прекраснейшие черты человеческой природы являются для меня укоризной. Уважение,  которое я питаю к мисс Уикфилд, – это стрела, пронзающая мою грудь. Лучше  покиньте меня, и я отправлюсь странствовать по лицу земли. Мои дела быстро  уладит могильный червь!    

Не вняв  этому призыву, мы подождали, пока он не спрятал носового платка: затем он  оправил воротничок горочки и, дабы обмануть прохожих, которые случайно могли на  него взглянуть, начал напевать какую-то песенку и сдвинул шляпу набекрень. Не  желая терять его из виду, так ничего и не узнав, я сказал ему, что с  удовольствием познакомлю его с бабушкой, если он поедет со мною в Хайгет, где к  его услугам будет постель и ночлег.    

– А  вы, мистер Микобер, – сказал я, – приготовите нам стаканчик нашего  превосходного пунша, и приятные воспоминания помогут вам забыть теперешние  заботы.    

– А  не то, мистер Микобер, вы поведаете о них нам, если доверительные сообщения  вашим друзьям способны вам как-то помочь, – осторожно сказал Трэдлс.    

– Делайте  со мной, джентльмены, все что хотите! – произнес мистер Микобер. – Я  – соломинка в пучине морской, я нахожусь во власти стихов! Прошу прощенья, я  хотел сказать – стихий.    

Мы снова  двинулись рука об руку, успели сесть в карету, которая вот-вот должна была тронуться,  и приехали в Хайгет без помех и приключений. Я был в большом затруднении, не  ведая, что мне сказать и как поступить; по всем признакам в таком же  затруднении был и Трэдлс. Мистер Микобер погружен был в мрачное раздумье. По  временам, правда, он пытался придать себе бодрый вид и напевал какую-то  песенку, но его глубокая меланхолия производила тем большее впечатление, чем  более ухарски он заламывал набок шляпу, вытягивая воротничок сорочки чуть ли не  до самых глаз.    

Мы пошли  не ко мне, а к бабушке, так как Дора чувствовала себя неважно. Я послал за бабушкой,  и она встретила мистера Микобера очень приветливо. Мистер Микобер поцеловал ей  руку, отретировался к окну и вытащил носовой платок, испытывая тяжелую  внутреннюю борьбу.    

Мистер  Дик был дома. По самой своей природе он был так преисполнен сострадания ко  всем, кому было плохо, и так быстро распознавал подобных людей, что за пять  минут по крайней мере раз десять пожал руку мистеру Микоберу. Такое участие со  стороны незнакомого человека столь растрогало мистера Микобера, что при каждом  пожатии он повторял: «О, это слишком, мой дорогой сэр!» А это до того  вдохновляло мистера Дика, что он, еще с большим пылом, снова и снова пожимал  руку гостю.    

– Доброта  этого джентльмена, сударыня, – обратился мистер Микобер к бабушке, –  если вы разрешите прибегнуть к несколько грубоватому выражению, употребляемому  в нашем национальном спорте, сбивает меня с ног! Такой прием, право же, смущает  человека, который, как я, сражается с затруднениями, находясь под бременем  тревоги.    

– Мой  друг мистер Дик – человек необыкновенный, – с гордостью сказала бабушка.    

– Я  в этом убежден, – сказал мистер Микобер. – Дорогой мой сэр (ибо  мистер Дик снова пожал ему руку), я глубоко тронут вашим участием!    

– Как  вы поживаете? – спросил мистер Дик с беспокойством.    

– Неважно,  дорогой мой сэр, – вздыхая, ответил мистер Микобер.    

– Вам  не следует унывать, вы должны, насколько возможно, развеселиться, – сказал  мистер Дик.    

Мистер  Микобер был совершенно очарован этими дружескими словами, а также и тем, что  снова ощутил руку мистера Дика в своей руке.    

– Участь  моя, – сказал он, – такова, что, созерцая разнообразную панораму  человеческого бытия, мне случалось встречать оазисы, но такого зеленого, такого  освежающего я не встречал никогда!    

В другое  время это бы меня позабавило; но я чувствовал, что все мы как-то напряжены и  встревожены, и с таким беспокойством наблюдал за мистером Микобером, который  колебался между явным намерением нечто открыть и желанием не открывать ничего,  что мое беспокойство перешло в лихорадочное волнение. Трэдлс сидел на кончике  стула, глаза его были широко раскрыты, волосы торчали более выразительно, чем  обычно; он поглядывал то на мистера Микобера, то на пол и не издавал ни звука.  Бабушка, хоть и присматривалась внимательно к своему новому гостю, владела  собой лучше, чем мы, ибо она втянула его в разговор и принудила отвечать, хотел  он этого или не хотел.    

– Вы  очень старый друг моего внука, мистер Микобер, – сказала бабушка. –  Жалею, что не имела удовольствия видеть вас раньше.    

– А  я, сударыня, жалею, что не имел чести знать вас в прежние времена, –  отозвался мистер Микобер. – Я не всегда был таким обломком разбитого  судна, каким вы видите меня в настоящее время.    

– Надеюсь,  все обстоит благополучно с миссис Микобер и со всем вашим семейством? –  спросила бабушка. Мистер Микобер отвесил поклон.    

– С  ними обстоит все благополучно, поскольку могут надеяться на благополучие  несчастные отверженные, – мрачно ответил мистер Микобер после паузы.    

– Господи  помилуй! – воскликнула бабушка с присущей ей выразительностью. – Что  вы имеете в виду, сэр?    

– Мое  семейство, сударыня, – ответил мистер Микобер, – может в любой миг  лишиться средств к существованию. Мой хозяин…    

Тут  мистер Микобер, к моему вящему неудовольствию, умолк и начал очищать лимоны,  которые я распорядился принести ему вместе с другими составными частями пунша.    

– Ваш  хозяин, вы сказали… – вставил мистер Дик и слегка подтолкнул его под руку.    

– Благодарю  вас, мой добрый сэр, за напоминание, – отозвался мистер Микобер, и вслед  за этим последовало еще одно рукопожатие. – Мой хозяин мистер Хип как-то  соизволил заметить, сударыня, что, не получай я жалованья, поступив к нему на  службу, мне бы пришлось стать бродячим фокусником, шпагоглотателем и  пожирателем огня. Кто его знает, может быть, и в самом деле мои дети должны  будут снискивать себе пропитание кувырканьем, а миссис Микобер суждено  сопровождать игрой на шарманке их противоестественные ухищрения!    

Мистер  Микобер сделал выразительный жест ножом, давая понять, что эти представления будут  иметь место лишь после того, как его не станет. Засим с видом отчаяния он  продолжал очищать лимоны.    

Бабушка,  облокотившись на маленький круглый столик, обычно стоявший рядом с ней, внимательно  следила за ним. Несмотря на отвращение, которое внушала мне мысль хитростью  заставить его открыть то, что добровольно он не хотел сказать, я собирался  застигнуть его врасплох именно в этот момент; но он был слишком погружен в свои  операции: бросал в чайник лимонные корки, клал сахар на лоточек для щипцов,  наливал спирт в пустой графин, уверенно размешивал подсвечником кипящую воду и  прочее и прочее. Однако я видел, что вот-вот настанет перелом, и он настал.    

Он  отодвинул все свои снадобья и посуду, поднялся со стула, вытащил носовой платок  и разразился слезами.    

– Мой  дорогой Копперфилд, – выглядывая из-за платка, сказал мистер  Микобер, – из всех занятий это такое занятие, которое требует душевного  спокойствия и самоуважения. Я не могу продолжать. Это несомненно.    

– В  чем дело, мистер Микобер? – спросил я. – Говорите, пожалуйста. Вы –  среди друзей.    

– Среди  друзей! – повторил мистер Микобер, и все, что он дотоле сдерживал, наконец  прорвалось. – О господи! Да ведь именно потому, что я среди друзей, вы  видите меня в таком состоянии. В чем дело, джентльмены? В чем дело? Подлость –  вот в чем дело! Низость – вот в чем дело! Обман, мошенничество, заговор – вот в  чем дело! И называется вся эта гнусность – Хип!    

Бабушка  всплеснула руками, а мы оцепенели, как пораженные громом.    

– Конец  борьбе! – воскликнул мистер Микобер, яростно размахивая носовым платком и  то и дело вытягивая вперед обе руки, а потом раздвигая их так, словно он плыл  среди нечеловеческих трудностей. – Больше я не могу вести такую жизнь! Я –  человек погибший, у меня нет ничего, что могло бы примирить меня с жизнью. На  мне лежало табу, пока я был на этой проклятой службе у негодяя. Верните мне мою  жену, верните мне мое семейство, сделайте снова Микобера из этого несчастного,  который стоит перед вами в моих башмаках, а потом предложите мне глотать шпагу  – и я проглочу ее! Еще с каким аппетитом!    

Никогда  я не видел человека в таком возбуждении. Я пытался его успокоить, чтобы  добиться чего-нибудь более вразумительного. Но он распалялся все больше и больше  и ничего не хотел слушать.    

– Я  не пожму никому руки, – восклицал мистер Микобер, задыхаясь, сопя и  захлебываясь слезами так, словно тонул в холодной воде, – не пожму руки…  пока… не раздавлю эту отвратительную гадину… Хипа! Я не приклоню нигде головы,  пока не… обрушу… Везувий… на… этого подлеца… Хипа! Пусть… под этим кровом…  напитки… в особенности пунш… удушат меня, если я… раньше… не придушу его так,  что… у него глаза на лоб полезут… у этого невиданного плута и лжеца… Хипа! Я…  я… ни с кем не буду знаться… ничего не буду говорить… нигде не буду жить… пока…  не раздроблю на… мельчайшие частицы… этого невероятного, этого…  сверхъестественного лицемера, этого клятвопреступника… Хипа!    

Я  боялся, что мистер Микобер умрет тут же, на месте. Страшно было видеть, как он  продирался сквозь эти нечленораздельные фразы, и когда приближался к имени  Хипа, с трудом проложив к нему путь, бросался вперед, выкрикивая его с силой,  поистине удивительной. А когда он, весь в поту, рухнул на стул и посмотрел на  нас, он был в совершенном изнеможении – на лице появлялись краски, которым было  здесь совсем не место, судороги сжимали горло, а на лбу вздувались жилы. Я было  хотел помочь ему, но он отмахнулся и ничего не пожелал слушать.    

– Нет,  Копперфилд!.. кхх… Не прикасаться… кхх… пока мисс Уикфилд… кхх… возмещено зло…  кхх… причинил гнусный негодяй… Хип! (Я глубоко уверен, что он не мог бы  произнести и трех слов, если бы это словечко в конце фразы не вливало в него  удивительную энергию.) Нерушимая тайна… кхх… от всего света… кхх… без исключений…  через неделю в этот же день… кхх… в часы Завтрака… кхх… все присутствовать…  также бабушка… кхх… добрейший джентльмен тоже… всем быть в гостинице в  Кентербери… кхх… там… миссис Микобер и я… пели «Остролист»…[106] кхх… выведу на чистую  воду неслыханного мошенника… Хипа!.. Больше не могу… говорить… кхх… ничего  слушать… немедленно ухожу… не могу… кхх… выносить общество… по следам проклятого,  отпетого преступника Хипа!    

Повторив  в последний раз это магическое слово, которое поддерживало его до конца, мистер  Микобер исчерпал свои последние силы и выбежал из дому, а мы, потрясенные,  обнадеженные и озадаченные, остались в таком состоянии, что оно мало чем  отличалось от его собственного. Но и теперь его страсть к писанью писем была  слишком сильна, чтобы он мог с ней справиться. Мы все еще были потрясены и  озадачены, когда мне принесли следующее идиллическое послание, которое он  написал в ближайшей таверне:    

"Весьма  секретно и доверительно.    

Мой  дорогой сэр,    

Позволю  себе просить вас передать вашей бабушке мои извинения за то крайнее  возбуждение, в коем я находился. Извержение дымившегося вулкана последовало  после внутренней борьбы, которую легче понять, чем описать.    

Надеюсь,  я вполне вразумительно пригласил вас встретиться со мной ровно через неделю,  утром, в Кентерберийском доме увеселений, где миссис Микобер и я имели однажды  честь объединить наши голоса с вашим в пении прославленной песни бессмертного  акцизвика, вскормленного на том берегу Твида.[107]    

Исполнив  свой долг и совершив акт искупления, что только и позволит мне смотреть в глаза  моих ближних, я исчезну. Я хотел бы лишь, чтобы меня поместили в тот приют  всеобщего отдохновения, где,    

     

Каждый  навек затворяся в свою одинокую келью,    

Спят  непробудно смиренные предки села,[108]    

     

под  бесхитростной надписью    

Уилкинс  Микобер".    

 Глава L    

Мечта мистера Пегготи  сбылась    

     

Прошло  несколько месяцев после нашего свидания с Мартой на берегу реки. С той поры я  ее не видел, но она не раз давала о себе знать мистеру Пегготи. Ревностная ее  помощь ни к чему не привела, и, судя по словам мистера Пегготи, я пришел к  заключению, что до сих пор не найдено никакой нити, которая помогла бы нам  что-нибудь узнать о судьбе Эмили. Признаюсь, я начал отчаиваться в результате  наших поисков и все глубже и глубже проникался уверенностью в том, что она умерла.    

Но его  убеждение оставалось непоколебимым. Насколько мне известно, – а его  честное сердце, как мне кажется, было открыто для меня, – он неизменно и  благоговейно верил, что найдет ее. Терпение его было неистощимо. И хотя  временами я содрогался при мысли о том, в какое он впадет отчаяние, если его  вере нанесен будет удар, но она пустила такие глубокие корни в его прекрасной душе  и была так чиста, что с каждым днем я все больше его уважал и почитал.    

Он был  не из тех, кто только надеется, но ничего не делает. Всю свою жизнь он привык  действовать, и хорошо знал, что, надеясь на помощь других, он должен вместе с  тем помогать себе сам. Я знал, что он отправлялся в Ярмут, если среди ночи ему  вдруг начинало казаться, будто в окне старого баркаса почему-либо нет свечи. Я  знал, что, вычитав из газет какие-нибудь сведения, которые могли иметь малейшее  отношение к Эмили, он брал свою палку и пускался в путь за несколько десятков  миль. Когда я передал ему рассказ, известный мне благодаря мисс Дартл, он  отправился морем в Неаполь и вернулся назад. Трудные были все эти путешествия,  так как он старался тратить как можно меньше денег, сберегая их до той поры,  когда найдет Эмили. И все это время я ни разу не слышал от него ни одной  жалобы, ни разу не слышал, что он устал или отчаялся.    

После  нашей женитьбы Дора часто видела его и очень полюбила. И сейчас он перед моими  глазами – стоит рядом с ее софой, в руках неказистая шапка, а моя девочка-жена  глядит на него голубыми глазами с каким-то боязливым восхищением. А вот он  приходит ко мне поболтать вечерком, в сумерки, я увожу его выкурить трубочку, и  мы гуляем по саду. И передо мною встает другая картина – его опустевший дом,  который мне, ребенку, казался таким уютным по вечерам, когда в очаге пылает  огонь, а за окном воет ветер…    

В одно  из своих вечерних посещений он сообщил, что, выйдя побродить прошлой ночью,  встретил недалеко от своего дома Марту; она ждала его и просила ни в коем  случае не уезжать из Лондона, покуда он ее снова не повидает.    

– Она  сказала – почему? – осведомился я.    

– Я  ее спросил, но она только сказала, что я ей должен это обещать, и  исчезла, – ответил он.    

– А  она говорила, когда появится снова?    

– Нет,  мистер Дэви, – промолвил он, задумчиво проводя рукой по лицу. – Об  этом я ее тоже спросил. Но она ответила, что не может этого сказать.    

Я  слишком долго старался его подбадривать, внушая надежду, которая висела на  волоске, и потому заметил только, что, мне кажется, он встретится с ней скоро.  Все свои сомнения я хранил про себя.    

Но вот  как-то вечером недели через две я гулял один по саду. Я хорошо помню этот  вечер. Было это на второй день той недели, по истечении которой мистер Микобер  назначил нам встречу. Целый день шел дождь, было очень сыро, густая листва  деревьев намокла, листья, казалось, отяжелели от влаги; но дождь уже  прекратился, хотя небо еще не прояснилось, и весело зачирикали птицы. Пока я  гулял по саду, сумерки сгустились, постепенно затихли птичьи голоса, и  воцарилась та особенная тишина, которая бывает за городом в такие вечера, когда  деревья неподвижно замирают и только одинокие капли время от времени падают с  ветвей.    

Чуть в  стороне от нашего домика, между увитыми плющом шпалерами, шла короткая аллея;  она выходила прямо на дорогу перед домом. Задумавшись и случайно повернув  голову в сторону аллеи, я увидел фигуру в простенькой мантилье. Она быстро  двигалась по направлению ко мне и вдруг меня поманила.    

– Марта! –  воскликнул я, бросившись ей навстречу.    

– Вы  можете со мной пойти? – взволнованно прошептала она. – Я у него была,  но его нет дома. Я оставила ему на столе записку, написала, куда он должен  прийти. Мне сказали, что он скоро вернется домой. У меня есть для него новости.  А вы не могли бы пойти со мной сейчас же?    

Вместо  ответа я открыл калитку и вышел вместе с ней. Жестом она попросила меня молчать  и зашагала по направлению к Лондону; по ее пыльной одежде было очевидно, что  она шла оттуда пешком и очень спешила.    

Я  спросил, не туда ли мы идем. Она утвердительно кивнула головой и снова сделала  тот же жест. Тогда я окликнул пустую карету, мы сели, и на мой вопрос, куда  ехать, она ответила:    

– К  Гольдн-скверу! Скорей!    

Затем  она забилась в угол кареты; рука, которой она закрыла лицо, дрожала; другой  рукой она снова сделала мне тот же знак, что и раньше, словно ей было  непосильно слышать чей бы то ни было голос.    

Я был в  каком-то смятении, – то загоралась во мне надежда, то поднимался  страх, – и я взглянул на нее, ожидая объяснений. Но она так упорно  молчала, да и мне самому, в моем состоянии, молчание было так необходимо, что я  не решился его прервать. Мы ехали, не произнося ни слова. По временам она  выглядывала в окно, словно ей казалось, что мы едем слишком медленно, хотя мы  ехали достаточно быстро, и по-прежнему оставалась безмолвной.    

Мы вышли  из кареты у названной ею площади, и я приказал кучеру ждать, на тот случай,  если он нам понадобится. Она коснулась моей руки и повела меня в одну из  мрачных уличек, где раньше было столько прекрасных особняков, которые давно уже  обветшали и сдавались внаем покомнатно. Войдя в открытую дверь одного из таких  домов, она отпустила мою руку и сделала знак следовать за ней по лестнице.    

Дом был  набит жильцами. По мере того как мы поднимались, распахивались двери комнат, и  в них показывались головы жильцов; немало народу также спускалось по лестнице.  Прежде чем войти в дом, я бросил взгляд наверх и в окнах увидел женщин и детей,  глазевших на улицу поверх цветочных горшков; должно быть, мы привлекли их  внимание, ибо теперь главным образом глазели на нас из-за дверей женщины и  дети. Широкая лестница с массивными перилами из какого-то темного дерева,  карнизы над дверьми, украшенные резными цветами и фруктами, глубокие амбразуры  окон – все эти символы былого величия были невероятно грязны и пришли в полное  обветшание. От сырости и времени паркет местами прогнил, и ходить по нему было небезопасно.  Пытались, как я заметил, влить новую кровь в это разрушавшееся здание – кое-где  подновили старинную дорогую скульптуру из дерева, заменив ее дешевой поделкой;  это походило на брак между разорившимся старым аристократом и бедной плебейкой:  участники этого неудачного союза отшатывались друг от друга. Несколько окон на  лестнице были завешены или заделаны, в оставшихся почти не было стекол, и источенные  червями рамы, казалось, всасывали внутрь дурной воздух, но отнюдь его не  выпускали. Я взглянул в эти окна без стекол и увидел такие же дома, а внизу –  жалкий двор, напоминавший свалку.    

Мы  взбирались на самый верх. Раза два мне показалось, что в сумеречном свете я  вижу неясные очертания женщины, которая шла перед нами. Когда нам осталось  подняться еще на один марш лестницы, выходивший на чердак, я увидел, что эта  женщина на миг остановилась у двери, нажала ручку и вошла в комнату.    

– Что  это? – прошептала Марта. – Она вошла ко мне в комнату. Я ее не знаю.    

Но я-то  знал ее. Я был поражен, когда узнал мисс Дартл.    

Едва я  успел ответить моей спутнице, что видел эту леди раньше, как из комнаты  послышался ее голос, хотя слов нельзя было разобрать. Марта, бросив удивленный  взгляд, сделала знакомый мне жест, потянула меня за собой вверх по лестнице до  какой-то боковой дверцы, которая, по-видимому, не была заперта, и толкнула ее;  дверь открылась, и мы очутились в крохотной – чуть побольше шкафа – пустой  мансарде с низким покатым потолком. Она сообщалась полуоткрытой дверью с комнатой,  которую Марта назвала своей. Здесь, запыхавшись от подъема по лестнице, мы  остановились, и Марта дала мне знак молчать, слегка прикоснувшись пальцами к  моим губам. Отсюда я мог только разглядеть, что комната большая, в ней  находится кровать, а на стенах висят дешевые литографии с изображением  кораблей. Ни мисс Дартл, ни той особы, к которой она, как мы услышали,  обращалась, я не мог видеть. Тем более не могла их видеть моя спутница, ибо я  стоял ближе к двери.    

Несколько  мгновений царило мертвое молчание. Не отнимая руки от моих губ, Марта приложила  другую руку к своему уху.    

– Неважно,  что ее нет дома, – заносчиво проговорила мисс Дартл. – Я ее совсем не  знаю. Я пришла повидать вас.    

– Меня? –  послышался тихий голос.    

При  звуке этого голоса я вздрогнул. Это была Эмили!    

– Вас.  Я пришла поглядеть на вас! Как? Вам не стыдно смотреть людям в глаза? Вам,  виновнице такого зла?!    

Безжалостность  и безграничная ненависть в ее голосе, холодный, резкий тон и еле сдерживаемое  бешенство дали мне возможность представить ее себе так, словно она стояла  передо мной. Я видел сверкающие черные глаза, искаженное от страсти лицо, видел  и этот побледневший шрам, пересекающий губы и трепетавший, когда она говорила.    

– Я  пришла посмотреть на прихоть Джеймса Стирфорта, – продолжала мисс  Дартл. – На девицу, которая бежала с ним и стала в своем родном городе  притчей во языцех… На дерзкую интриганку, на наглую любовницу таких людей, как  Джеймс Стирфорт. Я хочу знать, что это за птица!    

Послышался  шорох. Должно быть, несчастная женщина, осыпаемая такими оскорблениями, бросилась  к двери. Но говорившая преградила ей дорогу. Наступила короткая пауза.    

И снова  заговорила мисс Дартл. Она говорила сквозь зубы и постукивала по полу ногой.    

– Остановитесь!  Или я вас разоблачу перед жильцами и перед всей улицей! Если вы попытаетесь  удрать от меня, я вцеплюсь вам в волосы, я заставлю камни восстать против вас!    

Испуганное  бормотанье было единственным ответом, который достиг моего слуха. Наступило  молчание. Я не знал, что делать. Я страстно хотел положить конец этой встрече,  но чувствовал, что не имею права вмешиваться. Только один мистер Пегготи мог  видеть ее и за нее заступиться. «Но когда же он придет?!» – думал я с тоской.    

– Наконец-то  я ее увидела! – презрительно усмехнувшись, продолжала Роза Дартл. –  Ну, и жалкое же он существо, если дал себя увлечь этой притворной скромности и  склоненной головке.    

– О,  ради бога, пощадите меня! – вскричала Эмили. – Я не знаю, кто вы, но  вам известна моя печальная история, и, ради бога, пощадите меня, если хотите,  чтобы и вас щадили!    

– Если  я хочу, чтобы щадили меня? – с бешенством повторила та, другая. – Что  общего между нами?    

– Ничего,  кроме нашего пола, – зарыдав, отозвалась Эмили.    

– Эти  слова в устах такой бесчестной твари способны убить любое чувство, кроме  презрения и отвращения, которые я к вам питаю. Наш пол! Да, вы делаете большую  честь нашему полу!    

– О,  я это заслужила! – воскликнула Эмили. – Но как это ужасно! Подумайте,  дорогая леди, что я перенесла и как я пала! О Марта, вернись! Когда же я буду  дома!    

Мне было  видно, как мисс Дартл села в кресло, пристально смотря вниз, словно там, у ее  ног, распростерлась на полу Эмили. Теперь я хорошо мог разглядеть ее плотно  сжатые губы и жестокие торжествующие глаза, которые она не отрывала от одной  точки.    

– Теперь  слушайте меня, а свои уловки приберегите для ваших простофиль, – сказала  она. – Неужто вы надеетесь разжалобить слезами меня? С таким же успехом вы  можете соблазнить меня вашими улыбочками, продажная тварь!    

– Смилуйтесь  надо мной! – рыдала Эмили. – Посочувствуйте мне хоть сколько-нибудь,  или я сойду с ума и умру!    

– Это  было бы слабым возмездием за все ваши преступления, – сказала Роза  Дартл. – Да знаете ли вы, что вы сделали? Вы думали когда-нибудь о  домашнем очаге, который разрушили?    

– О!  Не проходило ни одного дня, ни одной ночи, чтобы я об этом не думала! –  воскликнула Эмили. Теперь я ее увидел. Она упала на колени, голова ее  откинулась, глаза были устремлены к небу, руки заломлены, волосы распустились и  спадали на плечи и на спину. – Была ли хоть одна минута во сне или наяву,  когда бы я не видела этот дом так же ясно, как в тот день, когда покинула его  навсегда! – продолжала она. – О, мой дом, мой дом! Милый, дорогой  дядя! О, если бы вы знали, как меня терзали воспоминания о вашей нежности,  когда я свернула с пути добра, вы не проявляли бы ее с таким постоянством!  Лучше бы вы хоть раз в жизни рассердились на меня, это было бы какое-нибудь  утешение! А у меня нет в жизни никакого утешения, потому что все они так меня  любили! – Она упала ниц, пытаясь прикоснуться к подолу платья той, которая  надменно сидела в кресле.    

Роза  Дартл глядела на нее сверху вниз, недвижная, как бронзовая статуя. Губы ее были  плотно сжаты, она делала над собою страшное усилие, чтобы удержаться и не  ударить ногой лежавшую перед ней прекрасную женщину. В этом я уверен. Я видел  ее очень отчетливо, я видел, что для этого она призвала все свое мужество и  силу духа. Когда же, наконец, придет мистер Пегготи!    

– Жалкое  тщеславие этих ничтожных червей! – произнесла она, когда овладела собой  настолько, что могла говорить. – Ваш дом! Неужто вы воображаете, что я  стану о нем думать или поверю, будто вы можете нанести этой жалкой норе вред,  который нельзя было бы загладить деньгами? Ваш дом! Да вы для вашей семейки  предмет купли-продажи, как и все остальное, что проходит через их руки!    

– О,  только не это! – вскричала Эмили. – Обо мне говорите что угодно, но  не переносите мой позор на них, которые так же достойны уважения, как и вы. Они  и без того мною опозорены. Если уж вы не щадите меня, то по крайней мере  уважайте их, как подобает леди!    

– Я  говорю о его доме, – сказала Роза Дартл, не удостаивая обратить внимание  на этот призыв, и подобрала подол платья, чтобы Эмили не осквернила его своим  прикосновением. – Я говорю о том доме, где я живу. Вот, – с  презрительным смехом она указала на распростертую у ее ног женщину, –  достойная причина разрыва между матерью-леди и сыном-джентльменом! Вот кто  причинил такое горе дому, куда она не могла бы войти даже в качестве судомойки,  вот кто был причиной страданий, жалоб и укоров! Грязная тварь, которую подбирают  где-то на берегу, чтобы позабавиться на часок, а потом швыряют назад – туда,  где она родилась!    

– Нет!  Нет! – заламывая руки, вскричала Эмли. – Когда он встретился мне  впервые – о! если бы этот день никогда не настал для меня и он впервые увидел  бы меня в гробу! – я росла такой же невинной, как вы или любая леди, и  собиралась стать женой человека, выйти замуж за которого было бы счастьем для  любой леди! Если вы живете у него в доме, вы должны знать, какую он мог получить  власть над такой слабой, тщеславной девушкой, как я. Я не оправдываю себя, но  знаю хорошо и знает он, а если не знает, то в час своей смерти, когда душа его  будет объята тревогой, должен будет сознаться, что обольстил меня и что я  поверила ему, уверовала в него и полюбила!    

В тот же  миг Роза Дартл вскочила, чтобы ее ударить. Лицо ее так потемнело и так  исказилось от отвращения, что я чуть-чуть не выскочил, чтобы стать между ними.  Но она промахнулась. Задыхаясь и дрожа всем телом от бешенства, она стояла  теперь перед Эмили и смотрела на нее с неописуемой ненавистью – подобного  зрелища я никогда не видел и, кажется мне, никогда не увижу.    

– Вы  его любите? Вы? – вскричала она, судорожно сжимая и разжимая руку, словно  ей не хватало только ножа, чтобы вонзить в жертву своей ярости.    

Эмили  исчезла из поля моего зрения. Ответа не последовало.    

– И  она смеет своим бесстыжим языком говорить это мне! – продолжала Роза  Дартл. – Почему только не секут таких тварей? Будь моя воля, я бы засекла  такую особу до смерти!    

Этому  можно было поверить. Лицо ее было так искажено бешенством, что я побоялся бы  дать ей в руки орудия пытки.    

Потом  она начала смеяться – медленно и отрывисто, – показывая пальцем на Эмили,  словно призывая богов и людей стыдиться ее.    

– Она  его любит! Эта падаль! И она мне сказала, что он о ней заботился! Ха-ха! Какие  лжецы эти торгаши!    

Ее  насмешка была еще более жестокой, чем ярость. Я предпочел бы стать объектом ее  ярости. Но она давала ей исход только на мгновение. А затем, как ни трудно было  ей себя сдержать, она подавляла свое бешенство.    

– О,  чистый источник любви! – продолжала она. – Я уже вам говорила, что  пришла сюда для того, чтобы поглядеть, каковы твари, подобные вам. Я любопытна.  И теперь я вполне удовлетворена. И еще для того, чтобы дать вам совет поскорей  найти свой дом и спрятаться среди тех превосходнейших людей, которые вас ждут.  Ваши деньги их утешат. Когда все позабудется, вы снова можете уверовать в  кого-нибудь и полюбить. Я думала, что вы сломанная игрушка, думала, что вы  потускневшая мишура, которую выбрасывают вон. И что же оказалось? Вы – чистое  золото, настоящая леди, обольщенная невинность! Ваше сердце – полно любви и  веры, у вас именно такой вид, который вполне соответствует вашим басням! Раз  так, я скажу вам еще кое-что. Вы меня слышите, прекрасная фея? Будет так, как я  скажу!    

Снова на  мгновение вспыхнула ее ярость. Ее лицо судорожно исказилось, но потом она опять  улыбнулась.    

– Скройтесь!  Если не у себя дома, то где хотите. Скройтесь где-нибудь подальше. Скройтесь  там, где вас никто не знает, а еще лучше – в безвестной могиле! Удивляюсь, как  это вы не нашли средства успокоить ваше нежное сердце, которое никак не хочет  разбиться! Есть много таких средств, я слыхала. Их найти нетрудно.    

Рыдания  Эмили прервали ее. Она замолчала, прислушиваясь к ним, словно к музыке.    

– Может  быть, я человек странный, но я не могу дышать с вами одним воздухом, –  продолжала она. – Это нездоровый воздух. Я его очищу, я его очищу от  вашего присутствия! Если вы останетесь здесь до завтра, я объявлю на лестнице,  кто вы такая, и расскажу всю вашу историю! Мне говорили, что здесь есть честные  женщины. Печально, если такая, как вы, женщина легкого поведения, укрылась  среди них. Если же вы поселитесь где-нибудь в этом городе и будете заниматься  не тем, чем вам полагается (а этим занимайтесь сколько хотите, сделайте  одолжение, я возражать не буду!), помните, как только я узнаю, где вы  находитесь, я окажу вам ту же услугу. А узнаю я очень скоро, можете не  сомневаться, – мне поможет джентльмен, который не так давно добивался  вашей руки.    

Когда же  придет, наконец, мистер Пегготи? Долго ли мне это выносить? Долго ли я смогу  это выносить?    

– Боже  мой! – воскликнула несчастная Эмили таким голосом, который мог тронуть  самое жестокое сердце, но Роза Дартл все улыбалась. – Что же я должна  делать?    

– Делать? –  повторила Роза Дартл. – Наслаждаться счастьем, вспоминая о прошлом! Погрузиться  в воспоминания о любви Джеймса Стирфорта – разве он не хотел выдать вас замуж  за своего лакея?! Или питать чувство благодарности к честному и достойному  джентльмену, который соглашался получить вас в подарок от него! А не то можете  выйти замуж за этого доброго человека и благодаря его любезности жить  счастливо, если не найдете утешения в приятных воспоминаниях, в сознании  собственных достоинств и того почетного положения, до которого, в глазах  каждого, вас подняли… Если же и это вас не удовлетворит – тогда умирайте! Много  есть подворотен и мусорных ям для тех, кто умирает от подобных огорчений.  Выберите одну из них и отправляйтесь на небеса!    

На  лестнице послышались отдаленные шаги. Я узнал их. Слава богу, это был он!    

Роза  Дартл медленно отошла от двери – теперь я ее не видел.    

– Но  помните! – сказала она медленно и жестоко, открывая другую дверь, чтобы  выйти. – Я вас ненавижу и твердо решила отыскать вас, куда бы вы ни  скрылись, и сорвать с вас прекрасную маску, если вы не исчезнете отсюда… Вот  что я хотела сказать, и то, что сказала, сделаю!    

Шаги по  лестнице все ближе… ближе… Он встречается с нею на лестнице, проходит мимо… он  уже в комнате!    

– Дядя!    

И  страшный крик. Через мгновение я заглянул в комнату. В его объятиях она  потеряла сознание. Несколько секунд он не сводил с нее глаз, потом нагнулся  поцеловать ее – о! с какой нежностью! – и накрыл ей лицо носовым платком.    

– Мистер  Дэви! – тихим, дрожащим голосом обратился он ко мне. – Благодарю отца  небесного, что сбылась моя мечта. Благодарю от всей души за то, что он привел  меня к моему ребенку!    

С этими  словами он поднял ее на руки и понес вниз по лестнице, недвижимую и бесчувственную,  а накрытое платком ее лицо было обращено к нему.    

 Глава LI    

Начало еще более  долгого странствия    

     

На  следующий день, рано утром, когда я прогуливался с бабушкой в нашем садике  (теперь бабушка гуляла мало, так как проводила много времени, ухаживая за  Дорой), мне сказали, что меня спрашивает мистер Пегготи. Он показался в садике,  когда я шел ему навстречу, и, увидев бабушку, снял шапку, как делал это всегда,  ибо питал к ней глубокое уважение. Я уже рассказал ей все, что произошло вчера.  Молча она подошла к нему, от всей души пожала ему руку и похлопала по плечу.  Она сделала это так выразительно, что все слова казались лишними. Мистер  Пегготи прекрасно понял ее, как будто она сказала их тысячу.    

– А  теперь, Трот, я пойду повидаться с Цветочком, она ведь скоро будет  вставать, – сказала бабушка.    

– Надеюсь,  сударыня, вы не из-за меня уходите? – спросил мистер Пегготи. – Если  у меня не зашел ум за раз, – мистер Пегготи хотел сказать «ум за  разум», – вы уходите из-за меня.    

– Вам  нужно поговорить, мой друг, и лучше это сделать наедине, – заметила  бабушка.    

– Я  просил бы вас, сударыня, будьте добры, останьтесь, если только моя трескотня  вас не утомляет, – сказал мистер Пегготи.    

– Вы  хотите? Ну что ж, пусть будет так, – кратко, но доброжелательно сказала  бабушка.    

Опираясь  на руку мистера Пегготи, она направилась к маленькой беседке в глубине сада,  где уселась на скамью, а я сел подле нее. Было место и для мистера Пегготи, но  он остался стоять, опираясь рукой на маленький дощатый столик. Прежде чем  заговорить, он некоторое время стоял неподвижно и глядел на свою шапку, а я  невольно обратил внимание на то, как ясно эта мускулистая рука выражает силу и  непреклонность его характера и как хорошо подходит она к его открытому лбу и  волосам с проседью.    

– Вчера  вечером я привел свое дитя, – начал мистер Пегготи, устремив на нас  взор, – к себе в дом, где я приготовил все для ее прихода и где  долго-долго ждал ее. Прошло несколько часов, прежде чем она меня поняла  правильно. А когда поняла, она опустилась на колени у моих ног и рассказала  мне, как на молитве, обо всем, что было. Можете мне поверить, когда я слышал ее  голос – какой он был веселый когда-то! – и увидел, какая она несчастная,  словно повержена в прах, на землю, на которой некогда наш спаситель писал  благословенным своим перстом, я почувствовал, что сердце мое разрывается, хотя  оно было полно благодарности.    

Он вытер  рукавом лицо, даже не пытаясь скрыть, почему это делает; потом откашлялся.    

– Но  это продолжалось недолго. Ведь я нашел ее! Как только я об этом вспоминал, все  проходило. Право, не знаю, почему мне вздумалось теперь говорить об этом.  Минуту назад у меня и в мыслях не было говорить о себе хоть бы слово… Но так уж  у меня это вышло само-собой, я ничего поделать не мог.    

– Душа  у вас благородная, и придет день, когда вам воздается сторицей, – сказала  бабушка.    

Тень от  листьев падала на лицо мистера Пегготи. Он с легким смущением поклонился  бабушке, благодаря ее на добром слове. Потом поднял оброненную нить рассказа и  продолжал:    

– Когда  моей Эмли удалось бежать, – на мгновение в голосе его послышалась  ярость, – из дома, где ее запер этот гнусный гад, которого видел мистер  Дэви, – так оно и в самом деле было, как он рассказывал, да будет он  проклят!.. – Так вот… когда Эмли удалось бежать, была ночь… Ночь была  темная, но на небе сияли звезды. Она была как безумная. Бежала по берегу, и ей  казалось, что там стоит наш старый баркас, и она кричала нам, чтобы мы  отвернулись, потому что это она пробегает мимо… Она слышала свой голос, словно  кричал кто-то другой. И она поранила себе ноги об острые камни, но ничего не  чувствовала, как будто сама была каменная. Она бежала, и перед глазами у нее  все пылало, а в ушах был грохот. И вдруг, понимаете, так ей показалось,  наступил день, сырой, ветреный день… Она лежала на берегу, на куче камней, и  слышала, как неизвестная женщина говорит с ней на тамошнем языке и спрашивает,  какая беда с ней стряслась.    

Он видел  воочию все, о чем рассказывал. Перед ним проходили эти картины так живо, что в  страстном волнении он описывал мельчайшие детали с поразительной точностью. И  теперь, спустя долгое время, вспоминая об этом, я лишь с трудом могу поверить,  что не видел все эти сцены воочию. Они произвели на меня удивительное  впечатление своим правдоподобием.    

– Когда  Эмли разглядела эту женщину, – а сперва все было перед ней как в  тумане, – продолжал мистер Пегготи, – оказалось, что это была ее  знакомая; с ней Эмли часто разговаривала на берегу. Хотя, как я вам уже сказал,  Эмли убежала в ту ночь очень далеко, но прежде она много путешествовала, и  пешком и в лодке, и знала всю округу на много миль вдоль берега. Женщина  недавно вышла замуж, детей у нее еще не было, но она ждала ребенка. И я молю  бога, пусть этот ребенок будет ей утешением и гордостью ее жизни! Пусть он  любит ее, пусть не изменяет своему долгу перед ней в старости ее, пусть будет  помощью ей до последнего ее вздоха, ее ангелом в этой жизни и в жизни будущей!    

– Аминь! –  сказала бабушка.    

– Поначалу,  бывало, она смущалась и держалась в сторонке со своей прялкой или с какой другой  работой, покуда Эмли разговаривала с детьми. Но Эмли заметила ее, подошла  как-то к ней и сказала несколько слов. Молодая женщина тоже любила детей, и  скоро они стали с Эмли друзьями. Как только Эмли появлялась там, женщина всегда  дарила ей цветы. И вот теперь она-то и спросила, какая стряслась беда. Эмли  рассказала ей, и та повела ее к себе домой. Да, она так и поступила… Она повела  ее к себе домой, – сказал мистер Пегготи и закрыл руками лицо.    

С того  дня, как она бежала из дому, я никогда не видел, чтобы его что-нибудь потрясло  так, как потряс этот добрый поступок. Мы с бабушкой не нарушали его молчания.    

– Домик  был маленький, как вы сами понимаете, – наконец продолжал он. – Но  там нашлось местечко для Эмли – муж этой женщины ушел в море, – и она  спрятала Эмли и уговорила соседей (их было мало поблизости) помалкивать об  этом. С Эмли сделалась горячка, и тут уж я ничего не понимаю – может быть,  поймут люди ученые, – но Эмли позабыла тамошний язык и могла говорить  только на своем, который никто не знал. Помнится ей, словно это привиделось ей  когда-то: она там лежит и говорит на своем языке, а старый баркас находится за  ближайшим мысом, в заливе, и она умоляет их послать кого-нибудь туда и сказать,  что она умирает, и принести назад слово прощения, только одно-единственное  слово… И почти все время, ей казалось, она видит, что за окном прячется человек,  о котором я говорил, или в комнате находится тот, кто довел ее до всего этого…  И она кричит этой доброй молодой женщине, чтобы та ее не выдавала, но вместе с  этим помнит, что никто не понимает ее, и дрожит от ужаса, что ее увезут. И все  время перед глазами у нее пылает огонь, а в ушах стоит грохот, и для нее нет ни  вчера, ни сегодня, ни завтра, а в голове толпится все, что было в ее жизни или  могло быть, и все, чего не было в жизни и не могло быть… Все кругом мрачно и неприветливо,  а она поет и смеется! Не знаю, долго ли это продолжалось, но в конце концов  наступил сон, куда более глубокий, чем обычно, и она стала совсем слабой, как  дитя малое.    

Он  умолк, словно для того, чтобы немного опомниться от тех ужасов, которые  описывал. Некоторое время он молчал, а затем продолжал:    

– Когда  она пробудилась, было прекрасное утро, и до нее доносился только тихий шум  морского прибоя. Сначала ей показалось, что она дома, а теперь воскресное утро.  Но за окном она увидела виноградные листья, а подальше – холмы, и было непохоже,  что она дома. Тут вошла ее приятельница, чтобы посидеть у ее постели, и  тогда-то она узнала, что старого баркаса нет у ближайшего мыса в заливе и лежит  он далеко-далеко. Тогда-то она узнала, где находится и почему. И стала рыдать  на груди этой доброй женщины – там, где, я надеюсь, лежит теперь ребеночек и  глядит на эту женщину своими хорошенькими глазками!    

Без слез  он не мог говорить об этой доброй женщине, приятельнице Эмили. Он даже и не пытался.  Призвав на нее благословение свыше, он снова продолжал:    

– От  этого моей Эмли стало легче, – сказал он с таким чувством, что оно и меня  взволновало, а бабушка – так та плакала от всего сердца. – От этого моей  Эмли стало легче, и она начала успокаиваться. Но тамошний язык она начисто  забыла и должна была объясняться знаками. Так-то она и стала жить; понемногу,  день ото дня ей становилось лучше, она поправлялась медленно и мало-помалу  училась самым простым словам на тамошнем языке – ей казалось, будто никогда в  жизни она их не знала. И вот как-то вечерком она сидела у своего окна и глядела  на маленькую девочку, которая играла на берегу. Вдруг эта девочка протягивает к  ней ручку и говорит… Если сказать по-нашему, она говорит: «А у меня ракушка,  дочка рыбака!» Дело в том, видите ли, что раньше, по обычаю той страны, Эмли  называли «прекрасная леди», но она просила называть ее «дочка рыбака». Так,  значит, девочка и говорит: «А у меня ракушка, дочка рыбака!» И вдруг Эмли  поняла эти слова! Залилась слезами и ответила на тамошнем языке. И сразу все  вспомнила!    

Когда у  Эмли сил прибавилось, – продолжал мистер Пегготи после короткой  паузы, – она задумала покинуть эту добрую женщину и вернуться на родину. К  тому времени муж этой женщины возвратился, и вдвоем они усадили ее на небольшое  торговое судно, шедшее в Ливорно, а оттуда во Францию. У Эмли были кое-какие  деньги, но эти люди согласились взять у нее лишь сущие пустяки за все, что  сделали. И я почти этому рад, хотя они были бедняки! То, что они сделали,  хранится там, где нет ни ржавчины, ни червей и куда не проберется никакой вор.  Это дороже всех сокровищ в мире, мистер Дэви.    

Эмли  прибыла во Францию, – продолжал мистер Пегготи, – и в порту поступила  в гостиницу прислуживать путешествующим леди. И вдруг неожиданно появился там  этот гад. Лучше бы ему не попадаться мне на глаза… Не знаю, что я с ним сделаю!  Он-то ее не видел, но когда она его увидела, у нее словно в голове помутилось  от ужаса, и она сейчас же оттуда исчезла. Направилась она в Англию и высадилась  в Дувре.    

Хорошенько  не знаю, – продолжал мистер Пегготи, – когда стала ей изменять  храбрость, но всю дорогу, пока она ехала в Англию, она думала только о том,  чтобы вернуться в родной дом. Как только она сошла на берег, она отправилась в  путь. Но страх, что ее не простят, страх, что на нее будут показывать пальцами,  страх, что она свела в могилу кого-то из нас, – словом, разные страхи мешали  ей идти дальше. «Дядя, мой дорогой дядя, – сказала она мне, – больше  всего я боялась, что недостойна совершить то, чего так страстно желало мое  истерзанное сердце! Я повернула назад, а мое сердце молило о том, чтобы я  прокралась ночью к родному порогу, поцеловала его, приклонила здесь свою  скверную голову, а утром нашли бы меня мертвой».    

Она  пришла в Лондон, – от волнения голос мистера Пегготи понизился до  шепота. – Одинокая… никогда не бывала там… без гроша… молодая… такая  красивая… очутилась в Лондоне. И сразу ей удалось (так она думала) найти друга.  Какая-то скромная на вид женщина заговорила с ней и сказала, что может достать  ей сколько угодно портняжной работы, которая хорошо была ей знакома, да кроме  того, может приютить ее на ночь, а утром-де разузнает обо мне и о том, как  обстоят дела у нее дома. И вот… когда мое дитя, – продолжал он громко, и  чувство благодарности, охватившее его, так было глубоко, что он  задрожал, – стояла на самом краю пропасти, о чем я и думать не могу спокойно, –  в этот самый миг Марта – да благословит ее господь! – спасла ее!    

У меня  вырвался радостный возглас.    

– Мистер  Дэви! – сказал он, схватив мою руку своей большой рукой. – Это вы  первый напомнили мне о ней. Благодарю вас, сэр! Она не отступилась. У нее был  горький опыт, и она звала, где искать и что делать. И она сделала все. Господь  ей помог. Бледная, запыхавшаяся, она пришла к Эмли, когда та спала. И она  сказала ей: «Вставай! То, что может случиться, хуже смерти. Идем со мной!» Те,  кто был в доме, пытались ее остановить, но с таким же успехом они могли бы  остановить море. «Прочь! Я – призрак! Я отвожу ее от края разверстой могилы!»  Она рассказала Эмли о встречах со мной и о том, что я люблю ее и простил ее.  Она помогла ей поскорей одеться. Она взяла ее под руку, дрожащую, почти  лишившуюся чувств. Она не обращала внимания на все, что ей говорили, словно  была глуха. Она прошла среди них вместе с моим ребенком и думала только о ней и  благополучно вывела ее поздней ночью оттуда, со дна этой страшной, погибельной  пропасти!    

Она  ухаживала за Эмли – продолжал мистер Пегготи, отпустив мою руку и берясь рукой  за грудь, которая высоко вздымалась. – Она ухаживала за моей Эмли до  вечера следующего дня, а та была без сознания и бредила. Потом она пошла  разыскивать меня, потом пошла разыскивать вас, мистер Дэви. Она не сказала  Эмли, куда идет, боясь, что мужество может ей изменить и она попытается  скрыться от нас. Не знаю, откуда стало известно этой жестокой леди, где она находится.  Может быть, человек, о котором я столько говорил, случайно увидел, куда Марта  привела Эмли, а может (верно так оно и было) он сам узнал от той  женщины, – об этом я не задумывался. Но племянницу я нашел!    

Всю ночь  мы провели вместе – Эмли и я, – продолжал мистер Пегготи. – Мало она  говорила, хотя времени прошло много, и слезы ее надрывали мне сердце, а я не  мог наглядеться на дорогое мне лицо, лицо той, которая выросла под моим кровом.  Но всю ночь ее руки обвивали мою шею, а ее голова покоилась вот здесь… И мы оба  знали, что можем верить друг в друга до конца жизни.    

Он  замолк, а его рука застыла на столе в полной неподвижности, но была в ней такая  сила, которая укрощает львов.    

– Я  так радовалась, Трот, – сказала бабушка, вытирая слезы, – когда решила  стать крестной матерью твоей сестры Бетси Тротвуд, которая меня обманула… Но  теперь я была бы рада больше всего, если бы стала крестной матерью ребенка этой  славной молодой женщины!    

Мистер  Пегготи кивнул, давая этим знать, что вполне понимает чувства бабушки, но сам  ничего не сказал о той, кого бабушка восхваляла. Мы все сидели молча,  погрузившись в размышления (бабушка вытирала глаза, и всхлипывала, и смеялась,  и называла себя дурой), пока я не прервал молчания.    

– Вы  что-нибудь решили насчет будущего, мой добрый друг? – спросил я мистера  Пегготи. – Впрочем, едва ли об этом нужно спрашивать.    

– Решил,  мистер Дэви, – ответил он. – И сказал Эмли. Есть огромные страны  далеко отсюда. Мы будем жить за океаном.    

– Бабушка,  они эмигрируют вместе! – сказал я.    

– Да! –  подтвердил, улыбаясь, мистер Пегготи, и надежда осветила его лицо. – В  Австралии никто не бросит упрека моей любимой девочке. Там мы начнем новую  жизнь.    

Я  спросил, когда он предполагает ехать.    

– Сегодня  рано утром, сэр, я был в Доках, – ответил он, – чтобы узнать о  кораблях. Месяца через полтора или два отойдет парусное судно, – утром я  его видел и был на борту, – мы отправимся на нем.    

– Совсем  одни? – спросил я.    

– Одни,  мистер Дэви, – ответил он. – Моя сестра слишком любит вас и всех  ваших и так привязана к своей родине, что было бы нехорошо брать ее с собой. А  кроме того, остается человек на ее попечении, и этого нельзя забывать.    

– Бедный  Хэм! – сказал я.    

– Моя  добрая сестра заботится о нем, а он очень к ней привязан, сударыня, –  обратился мистер Пегготи к бабушке, желая ей получше все объяснить. – С  ней ему легко и покойно, с ней он разговаривает охотно, а с кем другим и рта не  раскроет. У него так мало на свете осталось, нельзя его лишать того, что еще  есть…    

– А  миссис Гаммидж? – спросил я.    

– Я  много думал о миссис Гаммидж, скажу вам прямо, – ответил мистер Пегготи с  озабоченным видом, но, по мере того как он говорил, лицо его постепенно  прояснялось. – Видите ли, когда миссис Гаммидж приходит на ум вспоминать о  старике, она не очень-то годится для компании. Между нами говоря, мистер Дэви,  и вы, сударыня, когда миссис Гаммидж начинает пускать слезу, – Это  по-нашему, по-простому, значит плакать, – ее могут назвать брюзгой те, кто  не знал старика. Но я-то ведь его знал, я-то знал, какой он был хороший человек,  и потому я ее понимаю, а с другими, видите ли, это не так.    

Мы с  бабушкой кивнули в знак согласия.    

– Может  случиться, моя сестра найдет, что миссис Гаммидж – я не говорю наверняка, но  так может случиться, – немного… как бы сказать… ей надоедает. Потому-то я  не хочу, чтобы миссис Гаммидж жила с ними, ей следовало бы найти «покрышку над  головой», чтобы она уж там рыбачила сама для себя («покрышка над головой»  означало на местном диалекте «дом», а «рыбачить» – «заботиться»), а для этого я  перед отъездом оставлю ей маленькую пенсию, чтобы она ни в чем не нуждалась.  Какой это преданный человек – славная старушка, да к тому же совсем одинокая! В  ее годы ей уже не под силу выносить качку на корабле и скитаться по дремучим  лесам в далекой, необжитой стране. Вот как я собираюсь поступить с ней.    

Он ни о  чем не забыл. Он думал о нуждах и тяготах каждого, только не о себе самом.    

– Эмли  будет жить у меня, – бедное дитя, как она нуждается в отдыхе и  покое! – покуда мы не уедем, – продолжал он. – Ей ведь надо  что-нибудь сшить себе на дорогу. И я надеюсь, что она позабудет перенесенные  мучения, если снова очутится у своего дяди, который, хоть и грубоват, но так  любит ее…    

Бабушка,  к вящей радости мистера Пегготи, кивком головы дала понять, что разделяет эту  надежду.    

– Есть  еще одно дело, мистер Дэви, – продолжал он, сунул руку в нагрудный карман,  вытащил оттуда знакомый мне бумажный пакетик и разложил на столе его  содержимое. – Вот эти банковые билеты – в пятьдесят фунтов и в десять. К  ним я хочу приложить деньги, которые были у нее, когда она оттуда ушла. Я ее  спросил, сколько она с собою взяла (но не сказал, зачем спрашиваю), и эти  деньги добавил. Я не больно учен. Будьте добры, взгляните, все ли правильно.    

Он  протянул мне, в оправдание своей «учености», листок бумаги и внимательно следил  за мной, пока я просматривал запись. Все было совершенно правильно.    

– Благодарю  вас, сэр, – сказал он, получая назад листок. – Если вы не возражаете,  мистер Дэви, эти деньги я вложу перед отъездом в конверт и надпишу его имя, а  потом вложу этот конверт в другой, с адресом его матери. Ей я напишу так же  коротко, как сейчас говорю вам, что это за деньги, а также о своем отъезде, так  что вернуть их мне ей не придется.    

Я сказал  ему, что, по-моему, так и надо сделать, да, я совершенно уверен, что так надо  сделать, раз он считает это правильным.    

– Я  только что сказал, что еще есть одно дело, – продолжал он, с грустной  улыбкой пряча пакетик в карман, – а их не одно, а два. Когда я уходил из  своей комнаты сегодня утром, я не очень-то был уверен, смогу ли я отправиться к  Хэму сам и сообщить ему о том, что, слава богу, произошло. Вот я и написал ему  письмецо и послал по почте и рассказал, как все было. И написал, что завтра  приеду, чтобы уладить там свои маленькие дела, – тогда легче станет на сердце, –  и, верней всего, попрощаюсь с Ярмутом.    

– И  вы хотите, чтобы я с вами поехал? – спросил я, чувствуя, что он чего-то не  договаривает.    

– Если  бы вы были так добры, это их очень порадовало бы, я знаю, мистер Дэви, –  сказал он.    

Моя  маленькая Дора была в хорошем расположении духа и очень хотела, чтобы я  поехал, – я поднялся наверх и рассказал ей об этом, – а потому я  охотно обещал сопровождать мистера Пегготи. На следующее утро, заняв места в  ярмутской карете, мы отправились в хорошо известные мне края.    

Вечером,  когда мы шли по знакомой улице, – невзирая на мои протесты, мистер Пегготи  нес мою дорожную сумку, – я заглянул в лавку «Омер и Джорем» и увидел там  старого моего друга мистера Омера, курившего трубку. Мне не хотелось  присутствовать при встрече мистера Пегготи с сестрой и Хэмом, и мистер Омер  явился предлогом, чтобы задержаться.    

– Как  поживает мистер Омер после такой долгой разлуки? – спросил я, входя в  лавку.    

Чтобы  лучше меня разглядеть, он разогнал рукою облако табачного дыма и, к большой  своей радости, тотчас же меня узнал,    

– Мне  следовало бы, сэр, встать, чтобы поблагодарить вас за честь, которую вы мне  оказываете своим посещением, но ноги мои вышли из строя, и теперь меня возят в  кресле. Впрочем, если не считать ног и одышки, я, слава богу, здоров.    

Я поздравил  его с тем, что у него бодрый вид и хорошее расположение духа, и тут увидел, что  кресло его на колесиках.    

– Хитрая  штука, правда? – спросил он, проследив за моим взглядом и поглаживая рукой  подлокотник кресла. – Легко на ходу, как перышко, а надежно, как почтовая  карета. Крошка Минни, да благословит ее бог! – это моя внучка, дочка  Минни, вы ведь знаете, – подтолкнет его изо всех своих силенок, и мы  катимся, веселы и довольны! И вот что еще скажу – не сыскать другого кресла, в  котором удобнее было бы сидеть да покуривать трубку!    

Я  никогда не встречал второго такого славного старика, как мистер Омер, который  способен был видеть вещи только с хорошей стороны и радоваться этому. Он так  сиял, будто и кресло, и его астма, и неподвижность ног были только различными  деталями великого изобретения, сделанного ради того, чтобы он мог полнее  наслаждаться своей трубкой.    

– Уверяю  вас, что, сидя в этом кресле, я узнаю мир лучше, чем когда бы то ни было  раньше, – продолжал мистер Омер. – Вы бы удивились, если бы я рассказал,  сколько людей заходит сюда в течение дня поболтать. Ей-ей! Да и в газетах, с  той поры как я уселся в это кресло, новостей раза в два больше, чем раньше. Ну,  и читаю же я, прямо бог знает сколько! Вот почему я и чувствую себя таким  здоровым. Ослепни я, что бы я стал делать? Стань я глухим, что бы я стал  делать? А ноги, какое это имеет значение? Да ведь из-за ног, когда я мог  ходить, я только больше задыхался. Теперь же, когда я захочу выйти на улицу или  подальше, на берег, мне стоит только позвать Дика, младшего ученика Джорема, и  я качу в собственной карете, как лондонский лорд-мэр!    

Тут он  чуть не задохся от смеха.    

– Да  благословит вас бог! – продолжал он, снова принимаясь за трубку. –  Человек должен принимать и хорошее и плохое. Вот к чему в этой жизни он должен  приучаться. У Джорема дела идут прекрасно. Прекрасно!    

– Очень  рад, – вставил я.    

– Я  знал, что вы будете рады, – заметил мистер Омер. – Джорем и Минни –  как два голубка. Что еще человеку нужно? Какое значение имеют ноги по сравнению  с этим!    

Он сидел  и попыхивал трубкой и с таким великим пренебрежением говорил о собственных ногах,  что показался мне милейшим чудаком.    

– А  с тех пор, как я взялся за чтение, вы взялись за сочинительство, хе-хе, не  правда ли, сэр? – смотря на меня с восхищением, сказал мистер Омер. –  Какую прекрасную книжку вы написали! Какую интересную! Я прочитал ее от слова  до слова. А сказать, чтобы она меня усыпляла, – ни-ни!    

Я  засмеялся, выражая этим свое удовлетворение, но, признаюсь, такая ассоциация  показалась мне многозначительной.    

– Даю  вам честное слово, сэр, – продолжал мистер Омер, – что, когда я  положил это произведение на стол, эти три увесистых томика, – раз, два,  три, – я был горд, как Панч, при мысли о том, как я когда-то имел честь  познакомиться с вашим семейством. О боже мой, сколько времени с тех пор прошло!  Это было в Бландерстоне. Познакомился я с одним хорошеньким малышом, а он лежал  рядом с леди… И вы сами были тогда еще совсем юный. Боже мой, боже мой!    

Я  перевел разговор на Эмили. Сказал, что не забыл, как он всегда ею интересовался  и хорошо к ней относился; потом я сообщил, как помогла ей Марта вернуться к  дяде. Я знал, что это будет ему приятно. Он слушал очень внимательно и, когда я  кончил, с чувством сказал.    

– Я  страшно рад, сэр! Давно я не слышал таких приятных новостей. Боже мой! А что  делать с этой несчастной молодой женщиной – с Мартой?    

– Вы  затронули вопрос, о котором я все время думал со вчерашнего дня, – ответил  я, – но пока, мистер Омер, ничего не могу сказать. Мистер Пегготи об этом  ничего не говорил, а я заговорить постеснялся. Уверен, что он об этом помнит.  Он не забывает о тех, кто добр и бескорыстен.    

– Видите  ли, если для нее что-нибудь делают, то я тоже хочу принять участие, –  продолжал мистер Омер. – Подпишите меня на сумму по вашему усмотрению и  сообщите мне. Я никогда не считал эту девушку безнадежно дурной и рад, что она  не такая. Минни тоже будет рада. Молодые женщины иногда любят поспорить – ее  мать тоже была спорщица! – но сердце у них доброе. Все это одна видимость  – ее злые слова о Марте. Почему Минни считала необходимым делать вид, будто она  совсем не такая, как есть, понятия не имею. Уверяю вас, это одна видимость. А  тайком от всех она стала бы ей помогать. Стало быть, подпишите меня по вашему  усмотрению, будьте добры. И черкните мне несколько слов, куда послать деньги.  Эх! Когда человек подходит к той поре жизни, где начало с концом сходятся,  когда его опять приходится возить в колясочке, хоть он еще достаточно бодр, тут  ему в самый раз и радоваться, если он может для кого-нибудь сделать доброе  дело. Ведь сам он доставляет другим столько хлопот! Говорю я это не только о  себе, сэр, потому я вижу, что все мы, сколько бы нам ни было лет, спускаемся к  подножию холма. Ведь время-то ни на миг не останавливается! Стало быть, надо  нам всегда делать добрые дела и этому радоваться. Так-то!    

Он выбил  пепел из трубки и положил ее на выступ, сделанный специально для нее в спинке  кресла.    

– У  Эмли есть кузен, тот самый, за которого она должна была выйти замуж, –  продолжал мистер Омер, медленно потирая руки. – Хороший парень, таких нет  во всем Ярмуте. Иногда он приходит вечерком на часок поболтать со мной или  почитать вслух. Вот это, я бы сказал, доброе дело. Вся его жизнь – добрые дела.    

– Я  его скоро увижу, – сказал я.    

– Правда?  Кланяйтесь от меня и передайте, что я чувствую себя хорошо, – сказал  мистер Омер. – Минни и Джорем на балу. Как бы они гордились встречей с  вами, если бы были дома! Минни, видите ли, совсем нигде не бывает, «ради отца»,  как она говорит. Но сегодня я поклялся, что, если она не пойдет, я улягусь  спать в шесть часов. Поэтому, – тут мистер Омер затрясся от смеха, восхищенный  своей хитростью, – она и пошла с Джоремом на бал.    

Я пожал  ему руку и пожелал доброй ночи.    

– Одну  минутку, сэр! – сказал мистер Омер. – Если вы уйдете, не повидав моего  хорошенького слоненка, вы лишитесь самого занятного зрелища. Вы никогда не  видели такого представления! Минни!    

Откуда-то  сверху донесся тонкий, мелодичный голосок: «Я иду, дедушка!» – и вслед за этим  очаровательная крошка с длинными белокурыми вьющимися волосами вбежала в лавку.    

– Это  мой слоненок, сэр! – приласкав девочку, сказал мистер Омер. –  Сиамской породы, сэр. А ну, слоненок!    

Слоненок  открыл дверь гостиной, и я увидел, что теперь эта комната обращена в спальню мистера  Омера, которого неудобно было переносить наверх; потом слоненок, тряхнув  длинными кудрями, уперся лобиком в спинку кресла мистера Омера.    

– Когда  слон бросается на врага, он, знаете ли, бьет головой, – подмигнул мистер  Омер. – Ну, слоненок, раз! два! три!    

По этому  сигналу слоненок с непостижимой для такого крошечного зверька ловкостью круто  повернул кресло с мистером Омером и стремительно вкатил его в гостиную, не  задев косяка двери. Мистер Омер несказанно наслаждался этим представлением и,  повернувшись в своем кресле ко мне, смотрел на меня так, словно видел  торжественное завершение всех своих жизненных трудов.    

Побродив  по городу, я направился к дому, где жил Хэм. Пегготи перебралась к нему совсем,  а свой домик сдала внаем преемнику мистера Баркиса в извозном деле, который  хорошо заплатил ей за ее повозку, лошадь и доброжелательство. Мне кажется, это  была та же самая ленивая лошадка, которой правил мистер Баркис.    

Пегготи  находилась в кухне, а с ней был мистер Пегготи, который привел с собой миссис  Гаммидж. Не думаю, чтобы кто-нибудь другой мог заставить ее уйти из старого  баркаса и покинуть свой пост. Было ясно, что мистер Пегготи рассказал им все.  Пегготи и миссис Гаммидж вытирали глаза передниками, а Хэм только что вышел  пройтись по берегу. Скоро он вернулся и, увидев меня, очень обрадовался; мне  кажется, им всем стало легче, когда я появился. Мы поговорили – даже с некоторым  оживлением, насколько это было возможно, – о том, как разбогатеет мистер  Пегготи в новой стране, и о чудесах, которые он станет описывать в своих  письмах. Мы не упоминали имени Эмили, но не раз касались ее в разговоре. Самым  спокойным из нас казался Хэм.    

Но  Пегготи, провожая меня со свечой в комнатку, где уже меня ждала книжка о  крокодилах, сказала мне, что он всегда такой. Ей кажется (со слезами сказала  она), что сердце у него разбито, хотя он и храбр и кроток, а работает больше и  лучше, чем любой мастер-судостроитель во всей округе. Бывает, – сказала  она, – что вечерком он вспоминает о прежней жизни в старом баркасе и тогда  говорит о той Эмли, какой она была в детстве. И никогда не говорит о ней как о  взрослой.    

По  выражению его лица я понял, что он хочет потолковать со мной наедине. Поэтому я  решил встретиться с ним на следующий вечер, когда он вернется с работы, и,  приняв это решение, я заснул. Впервые за много-много ночей свеча не горела в  эту ночь на окне и мистер Пегготи спал на своей койке в старом баркасе под шум  ветра, который, как и в былые времена, сетуя, проносился мимо.    

Весь  следующий день он возился со своими снастями и с рыбачьей лодкой, потом  запаковал и отправил на повозке в Лондон кое-какие домашние вещи, которые могли  ему еще пригодиться, а остальные подарил миссис Гаммидж. Она была с ним в  течение всего дня. С каким-то щемящим чувством я решил еще раз посетить старый  баркас, прежде чем его дверь заколотят, и сказал, что вечером туда приду. Но я  собирался прийти уже после того, как повидаю Хэма.    

Встретиться  с ним было легко, так как я знал, где он работает. Я подождал его на безлюдной  отмели, по которой он должен был идти, и повернул с ним назад, чтобы у него  было достаточно времени со мной поговорить, если бы он в самом деле этого  хотел. Выражение его лица меня не обмануло. Сначала мы молча шли рядом, и вдруг  он спросил меня:    

– Вы  видели ее, мистер Дэви?