1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 
– И  давно вы здесь, господин соглядатай?    

– Не  очень… Я любовался молча.    

– Чем  же вы любовались, сосед мой?    

– Этой  прелестной маленькой комнаткой… Вы устроились здесь как принцесса, соседушка!    

– Черт  возьми, я могу себе позволить хоть эту роскошь. Ведь я почти не выхожу, так  пусть хотя здесь будет хорошо…..    

– Я  просто опомниться не могу! Какие милые занавески… И этот комод, словно из красного  дерева… Вам, наверное, все это безумно дорого стоило?    

– И  не говорите. У меня было четыреста двадцать пять франков, когда я вышла из тюрьмы…  Почти все ушло на эту комнатушку…    

– Вышли  из тюрьмы? Вы?    

– О,  это целая история! Вы, надеюсь, не думаете, что я попала в тюрьму за какое-то  преступление?    

– Но  как же это случилось?    

– После  холеры я осталась на свете совсем одна. Мне было тогда лет десять…    

– Но  до этого кто-то заботился о вас?    

– Да,  заботились добрые люди, но всех унесла холера… – Большие черные глаза  Хохотушки увлажнились. – То немногое, что у них осталось, продали, чтобы  уплатить какие-то небольшие долги, и я осталась одна, и никто не хотел меня  принять. Я не знала, что делать, и пошла в караульную, которая была напротив  дома, и, сказала часовому: «Господин солдат, мои родители умерли, я не знаю,  куда мне идти, что мне делать, скажите!» Тут появился офицер и приказал отвести  меня к полицейскому комиссару. А комиссар отправил меня в тюрьму за бродяжничество,  и я вышла оттуда уже шестнадцати лет.    

– Но  ваши родители?    

– Я  не знаю, кто был моим отцом. Мне было шесть лет, когда я потеряла мать, которая  взяла меня из сиротского приюта, куда ей пришлось сначала меня отдать. Добрые  люди, о которых я вам говорила, жили в нашем доме. У них не было детей. Когда я  осталась сиротой, они меня взяли к себе.    

– А  кто они были, эти люди? Чем занимались?    

– Папа  Пету, – я так его называла, – был маляром, а его жена –  вышивальщицей.    

– Они,  по крайней мере, не терпели нужды?    

– Как  и во всех рабочих семьях. Я говорю «семья», хотя они и не были женаты, но они  называли друг друга мужем и женой. Так вот, бывало по-всякому, и хорошо и худо.  Когда была работа, мы ни в чем не нуждались, когда ее не было – бедствовали. Но  это не мешало супругам никогда не огорчаться и смотреть на жизнь весело.    

При этом  воспоминании лицо Хохотушки прояснело.    

– Во  всем квартале не было второй такой пары: всегда они были бодры, всегда  распевали, а таких добрых людей я еще не видела: все, что было у них,  принадлежало всем. Госпожа Пету была жизнерадостная толстушка лет тридцати,  чистюля и непоседа, всегда подвижная и веселая, как зяблик. Ее муж был вторым  Роже Бонтамом: большой нос, большой рот, на голове всегда шапочка из бумаги, и  такое смешное лицо, такое уморительное, что на него нельзя было смотреть без  смеха. Каждый раз, возвращаясь домой после работы, он принимался кричать, петь,  плясать и строить рожи, – как мальчишка. Он заставлял меня танцевать,  подбрасывал на колене; он играл со мной, словно мы были одного возраста, а его  жена всячески баловала меня и почитала это за счастье. Оба хотели от меня  только одного: чтобы я была в хорошем настроении, но веселья мне, слава богу,  было не занимать. Поэтому они и прозвали меня Хохотушкой, и так это имя за мной  и осталось. Они сами подавали мне пример: всегда были веселы. Я никогда не видела  их грустными. Если они и ссорились, то жена говорила: «Послушай, Пету, это,  глупо, но ты так смешон, так смешон!» Или он говорил своей жене: «Послушай,  Рамонетта (не знаю, почему он называл ее Рамонеттой?), замолчи, прошу тебя, не  то я умру от смеха!..» И я хохотала, глядя, как они смеются… Вот так они меня  воспитывали, такой дали характер… Надеюсь, я их не обманула!    

– Нисколько,  соседушка! Значит, они никогда не ссорились?    

– Никогда,  ни разу!.. По воскресеньям, а иногда в понедельник или в четверг они устраивали,  как они говорили, гулянье и всегда брали меня с собой. Папа Пету был очень  хорошим мастером: когда он хотел, он зарабатывал столько, сколько ему было,  нужно и его жене тоже. Когда у них было на что погулять в воскресенье и  понедельник, они были довольны и рады, а остальные дни недели можно прожить и  кое-как! И даже если работы не было, они не унывали… Я вспоминаю, когда мы  сидели на хлебе и воде, папа Пету обычно брал из своей библиотеки…    

– У  вас была библиотека?    

– Он  называл так маленький ящичек, куда складывал сборники новых песен… Он покупал  их и все знал наизусть. Так вот, когда в доме не было хлеба, он брал из своей  библиотеки старую поваренную книгу и говорил нам: «А ну-ка посмотрим, что у нас  сегодня на обед? Что выбираем? Вот это или это?..» И он нам читал названия  самых вкусных блюд. Каждый выбирал по своему вкусу. Тогда папа Пету брал пустую  кастрюлю и с потешными ужимками и шутками делал вид, будто кладет в кастрюлю  все, что нужно для вкуснейшего рагу. А потом он делал вид, словно выкладывал  рагу на пустое блюдо и подавал его на стол с такими потешными гримасами, что мы  держались за бока. Потом он снова брал поваренную книгу и читал нам, к примеру,  рецепт фрикасе из курицы, которое мы выбрали; у нас просто, слюнки текли, и под  это чтение мы ели свой хлеб, хохоча как сумасшедшие.    

– И  у этой веселой семейки были долги?    

– Никогда!  Когда были деньги, мы гуляли, когда денег не было, обедали «вприглядку», как  говорил папа Пету.    

– Разве  они не думали о будущем?    

– Думали,  конечно. Но для нас будущее это было новым воскресеньем и понедельником. Летом  мы их проводили у городских ворот, зимой – в предместье.    

– Если  эти добрые люди так подходили друг другу, если они так часто и весело гуляли  вместе, почему же они не поженились?    

– Один  из друзей однажды спросил их об этом при мне.    

– Так  что же?    

– Они  ответили: «Если бы мы хотели детей, тогда конечно. Но нам и так хорошо. Зачем заставлять  нас делать то, что мы и так делаем по доброй воле? К тому же свадьба – это  лишние расходы, а у нас нет лишних денег…» Господи! – спохватилась  Хохотушка. – Как я разболталась! Но понимаете, когда я вспоминаю этих  добрых людей и все, что они для меня сделали, мне хочется рассказывать о них и  рассказывать. Послушайте, сосед, подайте мне, пожалуйста, шаль с моей кровати и  помогите заколоть сзади под воротничком вот этой большой булавкой. И тогда – в  путь, потому что нам давно пора на бульвар Тампль, если вы хотите купить все  нужное для этих бедных Морелей.    

Родольф  поспешил исполнить просьбу Хохотушки: он взял с постели большую тартановую шаль  коричневого цвета с широкими пунцовыми полосами и осторожно накинул ее на  прелестные плечи гризетки.    

– А  теперь, сосед, приподнимите немного мой воротничок и скрепите вместе шаль и  платье булавкой, только смотрите на уколите меня!    

Для того  чтобы исполнить эту просьбу, Родольфу пришлось бы почти коснуться этой шейки  цвета слоновой кости с черной, четкой линией приподнятых эбеновых волос  Хохотушки.    

В  комнате было сумеречно, Родольф подошел очень близко, без сомнения слишком  близко, потому что гризетка внезапно испуганно вскрикнула.    

Не  беремся объяснять причину ее испуга.    

Может  быть, был укол булавкой? Может быть, Родольф коснулся губами этой атласной  нежной шейки? Во всяком случае, Хохотушка живо обернулась и воскликнула  полунасмешливо, полупечально:    

– Нет,  сосед, я никогда вас больше не попрошу заколоть на мне шаль!    

Родольф  искренне пожалел, что допустил даже столь невинную вольность.    

– Простите  меня, соседушка, я так неловок!    

– Наоборот,  за это я и сержусь… А теперь подайте руку и будьте умником, а то мы поссоримся.    

– Нет,  право, соседушка, я не виноват… Ваша прелестная шейка так бела, что меня проста  ослепило… Голова склонилась сама собой, и я…    

– Ну  ладно, хватит! В будущем я уж постараюсь вас больше не ослеплять.    

Хохотушка  погрозила ему пальчиком, они вышли, и она закрыла свою дверь.    

– Будьте  добры, сосед, возьмите мой ключ: он такой большущий, что прорвет мне карман, и  тяжеленный… настоящий пистолет!    

И она  расхохоталась.    

Родольф  вооружился, в буквальном смысле слова, огромным ключом, который мог бы посоперничать  с теми символическими ключами от взятых городов, которые побежденные униженно  подносят на блюде победителю.    

Хотя  Родольф и был уверен, что с годами достаточно сильно изменился и Полидори не  сможет его узнать, на всякий случай, проходя перед дверью шарлатана, он поднял  воротник пальто.    

– Сосед,  не забудьте предупредить мамашу Пипле, что скоро доставят вещи и надо отнести  их в вашу комнату, – сказала Хохотушка.    

– Вы  правы, соседушка, сейчас мы заглянем на минутку к привратнице.    

Господин  Пипле с его извечной шляпой-трубой на голове, в своем зеленом сюртуке важно  восседал, как всегда, перед столом, заваленным обрезками кожи и всевозможной  рваной обувью; сейчас он старался починить сапог и занимался этим делом с  обычной серьезностью. Анастази в каморке не было.    

– Привет,  господин Пипле! – сказала Хохотушка. – У нас для вас новости. Спасибо  моему соседу, Морели теперь спасены… Подумать только, несчастных хотели  отправить в тюрьму! Ох уж эти судебные приставы, у них нет сердца!    

– И  нет совести, – добавил Пипле, размахивая рваным сапогом, в который он  вставил для починки свою левую руку. – Я не боюсь это сказать и готов  повторить перед богом и людьми, это бессовестные твари! Они воспользовались  темнотой на лестнице и осмелились поднять руку даже на мою супругу, непрестанно  хватая ее за талию. Когда я услышал ее крики оскорбленной невинности, я не смог  удержаться и поддался праведному гневу. Не стану скрывать, сначала я хотел  сдержаться и только краснел от стыда, думая об отвратительных приставаниях к  моей Анастази. Она ведь чуть не сошла с ума, потому что в отчаянии швырнула нашу  фаянсовую кастрюльку сверху вниз по лестнице! И в этот момент эти два нахала  пробегали перед дверью нашей каморки…    

– Надеюсь,  вы бросились их преследовать? – проговорила Хохотушка, с трудом сохраняя  серьезный тон.    

– Я  так и думал сделать, – ответил Пипле с глубоким вздохом. – Но когда я  представил, что мне придется встретить их нахальные взгляды и, может быть,  услышать неприятные слова, меня это возмутило, вывело из себя. Я не такой уж  злой человек, не хуже других, но, когда эти бесстыдники пробегали мимо нашей  двери, кровь вскипела во мне и я не удержался: я закрыл рукою глаза, чтобы не  видеть этих похотливых злодеев!!! Но меня ничто не удивило, со мной должно было  приключиться сегодня какое-то несчастье, потому что мне приснился этот негодяй  Кабрион!    

Хохотушка  улыбнулась, и вздохи Пипле смешались со стуком его молотка по подметке старого  сапога…    

Судя по  всему, Альфред не понимал, что Анастази принадлежала к тому типу старых кокеток,  которые все время рассказывают о бесконечно опасных покушениях на их честь,  пытаясь раздуть огонь ревности в своих мужьях или любовниках.    

– Не  спорьте, сосед, – тихонько сказала Хохотушка Родольфу. – Пусть  бедняга думает, что они приставали к его жене. Ему это, наверное, даже льстит.    

Родольф  и не собирался лишать Пипле его иллюзий.    

– Вы  разумно избрали участь мудрецов, дорогой господин Пипле, – сказал  он. – Вы презрели недостойных! К тому же добродетель мадам Пипле поистине  неприступна.    

– Ее  добродетель, сударь, ее добродетель! – Альфред снова начал размахивать  надетым на руку сапогом. – Да я голову за нее сложу на эшафоте! Слава  великого Наполеона и добродетель Анастази… за них я могу ответить своей  собственной честью.    

– И  вы правы, господин Пипле. Но забудем на минуту этот прискорбный случай. Я прошу  вас оказать мне одну услугу.    

– Люди  созданы, чтобы помогать друг другу, – наставительно и меланхолично ответил  Пипле. – Тем более если речь идет о таком достойном жильце, как вы,  сударь.    

– Надо  будет отнести ко мне разные вещи, которые вскоре доставят. Они для Морелей.    

– Не  беспокойтесь, сударь, я за всем прослежу.    

– И  еще, – печально добавил Родольф, – надо позвать священника, чтобы он  побыл возле маленькой девочки, которая умерла этой ночью, оповестить о ее  смерти и сразу заказать гроб и достойные похороны. Вот вам деньги… не скупитесь…  Благодетель Морелей, – а я всего лишь исполнитель его воли, –  пожелал, чтобы все было как можно лучше.    

– Доверьтесь  мне, сударь. Анастази пошла купить нам кое-что к обеду. Как только она вернется,  я оставлю ее здесь и займусь вашими поручениями.    

В этот  момент какой-то господин, настолько «упрятанный» в свое пальто, как говорят испанцы,  что видны были только глаза, и стараясь держаться в тени подальше от двери,  осведомился у Пипле, можно ли ему подняться к госпоже Бюрет, торговке  комиссионными вещами?    

– Вы  прибыли из Сен-Дени? – спросил Пипле с заговорщическим видом.    

– Да,  в час с четвертью.    

– Хорошо,  можете войти.    

Человек  в пальто с капюшоном быстро поднялся по лестнице.    

– Что  все это значит? – спросил Родольф у Пипле.    

– Там  что-то затевается, у этой мамаши Бюрет… Все время приходят, уходят. Утром она  мне сказала: «Всех, кто придет ко мне, спрашивайте: „Вы из Сен-Дени?“ – и, если  ответят: „Да, в час с четвертью“, – пропускайте ко мне. Но только этих  людей!»    

– Похоже,  настоящий пароль, – сказал Родольф, не скрывая тревожного любопытства.    

– Вот  именно, сударь. Поэтому я и сказал себе: у мамаши Бюрет наверняка что-то  затевается! Не говорю уже о том, что Хромуля, маленький хромой паршивец, он  прислуживает Сезару Брадаманти, вернулся сегодня в два часа ночи с какой-то  кривой старухой, которую зовут Сычиха. Они сидели до четырех утра у мамаши  Бюрет, и все это время у дверей ее ждал фиакр. Откуда взялась эта кривая  старуха? Что она здесь делала в такой поздний час? Такие вопросы задавал я себе  и не мог на них ответить, – удрученно закончил Пипле.    

– Эта  кривая старуха, которую звали Сычихой, уехала на фиакре в четыре утра? –  спросил Родольф.    

– Да,  сударь. И она наверняка вернется, потому что мамаша Бюрет сказала, что пароль  для кривой старухи необязателен.    

Родольф  подумал, и не без оснований, что Сычиха замышляет какое-то новое злодеяние, но,  увы, ему и я голову не приходило, как близко коснется его эта новая интрига.    

– Значит,  договорились, дорогой Пипле. Не забудьте сделать все для Морелей и попросите  вашу супругу отнести им хороший обед из лучшей соседней харчевни.    

– Будьте  спокойны, – сказал Пипле. – Как только моя супруга вернется, я побегу  в мэрию, в церковь и к харчевнику… В церковь – для мертвых и в харчевню – для  живых, – философски добавил Пипле, поэтически украшая эту сентенцию. –  Будьте спокойны, считайте, что все уже сделано.    

У выхода  Родольф и Хохотушка буквально столкнулись в Анастази, которая возвращалась с  рынка с тяжелой корзиной всякой провизии.    

– Счастливо  вам, сосед и соседка! – воскликнула г-жа Пипле, глядя на них коварно и многозначительно. –  Вы уже ходите под ручку… Дай бог, дай бог… Горячо, горячо! Молодость есть  молодость… Хорошей девке – хороший парень! Да здравствует любовь! И дай вам  боже…    

Старуха  исчезла в глубине аллеи, ведущей к дому, но голос ее доносился:    

– Альфред,  не печалься, мой старенький!.. Вот идет твоя Стази, несет тебе вкусненького,  мой старый лакомка!    

Родольф  предложил Хохотушке руку, и они вышли из дома к бульвару Тампль.    

 Глава IV

  БЮДЖЕТ ХОХОТУШКИ    

     

Ночью  шел снег, а потом задул очень холодный ветер; обычно слякотная мостовая стала  почти сухой. Хохотушка и Родольф направились к огромному и единственному в  своем роде базару, который называли «Тампль». Девушка опиралась на руку своего  кавалера и откровенна льнула к нему, как будто их давно уже связывала интимная  интрига.    

– Ну  какая она смешная, эта мамаша Пипле! – заметила гризетка.    

– Ей-богу,  соседушка, по-моему, она права – ответил Родольф.    

– А  в чем она права, сосед?    

– Она  сказала: «Да здравствует боже!»    

– Ну  так что?    

– Вот  и я так же думаю…    

– Не  понимаю…    

– Я  бы тоже хотел воскликнуть: «Да здравствует любовь», но… с вами, и пошел бы…  куда вы меня поведете.    

– Верю  вам, вы не очень упрямы.    

– Что  же в том плохого? Ведь мы соседи!    

– Если  бы не были соседями, я бы не вышла с вами вот так, под ручку.    

– Значит,  я могу надеяться?    

– На  что надеяться?    

– Что  вы меня полюбите.    

– Я  вас уже люблю.    

– В  самом деле?    

– Это  ведь очень просто: вы добрый и веселый. Хоть и сами бедны, вы делаете все, что  можете, для несчастных Морелей, взывая к богачам, чтобы они сжалились над  бедняками; у вас хорошее лицо и вежливое обхождение, а мне это приятно и льстит  мне: кто подает мне руку, тот получает мою. Я думаю, достаточно причин полюбить  вас.    

Хохотушка  весело рассмеялась и вдруг воскликнула:    

– Посмотрите  на эту толстушку, вот ту, в ее сапожках на меху! Похоже, она тащит на ногах  двух кошек без хвоста!    

И она  снова расхохоталась.    

– Я  предпочитаю смотреть на вас, милая соседка. Я так счастлив, что вы меня уже  полюбили.    

– Я  вам говорю это, потому что так оно и есть. Если бы вы мне не нравились, я бы  вам тоже это сказала. Я никогда никого не обманывала и не была  кокеткой-притворяхой. Когда кто-то мне нравится, я это сразу говорю…    

Внезапно  остановившись перед лавкой старых вещей, гризетка воскликнула:    

– Ох,  посмотрите на эти грубые часы с маятником и на эти две прекрасные вазы! Я уже отложила  три ливра и десять су – они у меня в копилке. Лет через пять-шесть я смогу  купить себе такие же.    

– Значит,  вы даже откладываете? А сколько же вы зарабатываете, соседушка?    

– Самое  малое тридцать су в день, а иногда и сорок. Но я рассчитываю только на  тридцать, так будет осторожнее, и трачу не больше, – ответила Хохотушка с  такой серьезностью, словно речь шла, о равновесии государственного бюджета.    

– Но  как же вы можете жить на тридцать су в день?    

– Рассчитать  не долго… Хотите, я расскажу вам, сосед? Похоже, вы мот по натуре, так это вам  будет примером.    

– Да  что вы, соседушка!    

– Мои  тридцать су в день – это значит сорок пять франков в месяц, не так ли?    

– Правильно.    

– Из  них двенадцать франков уходит за комнату и двадцать три на еду.    

– На  еду… двадцать три франка?    

– О  господи, ну примерно столько! Признайтесь, что для такой крохотули, как я, и  это слишком много. Кстати, я себе ни в чем не отказываю.    

– Маленькая  лакомка!    

– И  включите сюда моих чижиков.    

– Да,  понятно, если вас трое, то это уже и так разорительно. Но расскажите подробнее…  чтобы я мог поучиться.    

– Так  слушайте: фунт хлеба – это четыре су, на два су молока, на четыре су зимних  овощей, а летом – фрукты и салат; обожаю салат, его легко приготовить и он не  пачкает руки; значит, это шесть су; на три су масла сливочного или оливкового и  еще немного уксуса для приправы – итого тринадцать! И еще – ведро чистой воды –  это роскошь, которую я себе позволяю, с вашего разрешения, значит, уже  пятнадцать су… Прибавьте к этому два-три су в неделю на конопляное семя и  птичью смесь для моих чижей, чтобы их порадовать, а обычно они клюют хлебный мякиш,  размоченный в молоке, – и все на двадцать су, двадцать три франка в месяц,  ни больше, ни меньше.    

– И  вы совсем не едите мяса?    

– Мяса?  Да ведь оно же стоит десять – двенадцать су за фунт! Я о нем и не думаю. А потом,  когда оно варится, от него такой запах, вся комната пропахнет… А вот молоко,  овощи, фрукты можно приготовить быстро. Знаете, что я больше всего люблю? Это  так просто, я так вкусно это готовлю!    

– Что  же это за блюдо?    

– Я  кладу желтенькие чистенькие картошечки на противень – и в печку, а когда они  испекутся, я их растолку, добавлю немного масла, чуть-чуть молока и щепотку  соли, и… это пища богов! Если будете вести себя хорошо, я вас угощу.    

– Если  вы все приготовите вашими прелестными ручками, это, наверное, будет восхитительно.  Но постойте, соседушка, давайте посчитаем… У нас уже вышло двадцать три франка  на еду и двенадцать франков за комнату, итого тридцать пять франков в месяц…    

– Чтобы  дойти до сорока пяти или пятидесяти франков, которые я зарабатываю, мне остается  потратить еще десять – пятнадцать франков на дрова и на масло для лампы зимой,  и еще на одежду и на стирку, то есть на мыло, потому что, кроме простыней, я  все стираю сама, – это тоже моя роскошь! Если бы я все отдавала прачке, я  бы осталась голой! А я сама стираю, и глажу очень даже неплохо, и обхожусь! За  пять зимних месяцев у меня уходит пять с половиной охапок дров и масла для  лампы на четыре-пять су, значит, всего примерно восемьдесят франков в год на  тепло и свет.    

– Таким  образом, у вас остается в лучшем случае сто франков, чтобы одеваться?    

– Да,  и прибавьте еще к этому сэкономленные три франка и десять су.    

– Но  ваши платья, ваши ботиночки, этот прелестный чепчик?    

– Мои  чепчики? Я их надеваю, только когда выхожу, и они меня не разорят, потому что я  их шью сама. А дома – зачем мне чепчики с такой копной волос? А платья и  ботиночки – разве нет рядом Тампля?    

– Ах  да, благословенный Тампль! Значит, вы там находите…    

– Превосходные  платья, и очень красивые. Представьте, знатные дамы завели обычай дарить свои  старые платья горничным… Когда я говорю «старые», это значит, что они поносили  их с месяц-другой, да и то разъезжали в каретах, а горничные тут же их продают  в Тампле… почти даром. Вот, глядите, на мне платье превосходной шерсти цвета  коринфского винограда. Мне оно обошлось всего в пятнадцать франков, а стоило не  меньше шестидесяти, и оно почти не ношенное. Я его подогнала по себе и надеюсь,  оно мне делает честь.    

– Это  вы ему делаете честь, соседушка!.. Однако со всеми чудесами вашего Тампля я начинаю  понимать, как вы можете одеваться всего на сто франков в год.    

– Трудно  поверить, правда? Там продают чудные летние платьица всего за пять-шесть  франков, полуботиночки, ну вот как у меня, почти новенькие, за два или три  франка. Поглядите, они как на меня пошиты! – воскликнула Хохотушка,  останавливаясь и показывая в самом деле отлично обутую ножку.    

– Ножка  прелестная, ничего не скажешь, на такую, наверное, нелегко найти туфельки… Но  если вы мне скажете, что в этом Тампле продают и детскую обувь…    

– Ох,  какой же вы льстец, сосед. Но признайтесь все-таки, что маленькая, одинокая и разумная  девушка может прожить и на тридцать су в день! Надо, правда, сказать, что эти  четыреста пятьдесят франков, которые я получила, выходя из тюрьмы, мне очень  помогли устроиться… Когда люди видели комнатку со всей этой мебелью, они  доверяли мне и давали работу на дом. Но не сразу, не сразу. По счастью, у меня  еще оставались деньги, и я могла прожить три месяца и без работы.    

– У  вас такое озорное личико, и кто бы подумал, что у вас столько рассудительности  и расчета?    

– Господи,  когда ты одна на всем белом свете и когда не хочешь ни от кого зависеть, приходится  быть расчетливой и, как говорят, вить свое гнездо.    

– А  ваше гнездышко прелестно!    

– Правда?  Ведь, в конце концов, я себе ни в чем не отказываю. Даже за комнату плачу  больше, чем могла бы. И птички у меня, и летом две вазочки с цветами на моем  камине, и цветочки в ящиках на подоконниках и в клетке у чижиков. И при всем  при том, как я уже вам говорила, у меня уже были три франка и десять су в моей  копилке, чтобы я могла когда-нибудь купить полный набор для моего камина.    

– Что  же стало с вашими сбережениями?    

– Господи,  в последние дня я видела этих, бедных Морелей такими несчастными, такими  жалкими, что я сказала себе: «Нет смысла хранить в копилке три глупых монеты по  двадцать су, которые пылятся от безделья в копилке, когда честные люди рядом  умирают с голоду…» И я одолжила три франка госпоже Морель. Когда я говорю  «одолжила», то это так, чтобы не унижать ее, потому что я отдала им эти деньги  от чистого сердца.    

– Вот  видите, соседушка, вы были правы, теперь у них все в порядке, и они вернут вам  этот долг.    

– Да,  а самом деле, и я не откажусь. Все-таки будет какая-то зацепочка, что  когда-нибудь я смогу купить все для моего камина: решетку, щипцы… Я так об этом  мечтаю!    

– Но  все-таки нужно хоть немного думать о будущем?    

– О  будущем?    

– Ну  если, например, заболеете…    

– Я?  Заболею?..    

И  Хохотушка разразилась смехом.    

Она  расхохоталась так громко, что толстяк, который шел перед ними с такой же  толстой собачонкой на руках, сердито обернулся, посчитав, что смеются над ним.    

Хохотушка,  не переставая смеяться, отвесила ему полупоклон с таким озорным видом, что  Родольф невольно присоединился к веселому смеху своей спутницы.    

Толстяк  сердито проворчал что-то и пошел дальше.    

– Да  вы что, с ума сошли, соседушка? Успокойтесь! – попытался урезонить ее  Родольф.    

– Вы  сами виноваты…    

– В  чем же?    

– Говорите  мне такие глупости!    

– Что  вы можете заболеть?    

– Я?  Заболеть?    

И она  снова расхохоталась.    

– А  почему бы и нет?    

– Неужели  я похожа на больную?    

– Да  нет же, я никогда не видел такого свежего и румяного личика.    

– Так  в чем же дело? Почему вы думаете, что я могу заболеть?    

– Почему?  Со всеми бывает…    

– В  восемнадцать лет… и при жизни, какую я веду, разве это возможно? Я встаю в пять  утра, зимой и летом, ложусь спать в десять или в одиннадцать; я ем, пусть  немного, но сколько мне хочется, не мерзну, работаю весь день и распеваю, как  жаворонок, сплю как сурок, сердце мое свободно и радостно, я всем довольна;  работы мне всегда хватает, об этом я не забочусь; так от чего же, по-вашему,  мне болеть?.. Было бы просто смешно!    

И опять  она расхохоталась.    

Родольф  был поражен этой слепой и благословенной верой в будущее и упрекнул себя, что  едва ее не поколебал… Он с ужасом подумал, что роковой недуг мог бы всего за  месяц погубить это радостное и мирное создание.    

Глубокая  вера Хохотушки в свои восемнадцать лет и ее храбрость – ее единственное достояние  преисполнили Родольфа глубоким уважением. Святая простота!    

Со  стороны юной девушки в этом не было беззаботности или непредусмотрительности: в  этом была инстинктивная вера в то, что божье милосердие и справедливость не  покинут трудолюбивое и юное создание, бедную портнишку, виноватую разве лишь в  том, что она целиком полагалась на свою молодость и здоровье, подаренные ей  небесами…    

Когда  птицы небесные по весне трепещут крыльями и радостно распевают над розовой люцерной  или взмывают в теплых просторах лазури, разве думают они о грядущей суровой зиме?    

– Значит,  вы ни к чему особому не стремитесь? – спросил Родольф гризетку.    

– Нет.    

– Абсолютно  ни к чему?    

– Да  нет же… Впрочем, я ведь говорила о гарнитуре для моего камина. Он у меня обязательно  будет, только не знаю когда. Но я это вбила себе в голову, и я своего добьюсь.  Может быть, буду работать даже по ночам…    

– А  кроме этого камина?..    

– Ничего  мне особенно не хотелось… До сегодняшнего дня.    

– Что  же случилось?    

– Еще  позавчера я мечтала о соседе, который бы мне понравился… чтобы зажить с ним в  доброй дружбе, как я всегда это делала, чтобы оказывать ему небольшие услуги, я  – ему, а он – мне.    

– Мы  уже договорились об этом, соседушка: вы будете заботиться о моем белье, а я –  натирать полы в вашей комнате… не говоря уже о том, что вы будете стучать мне в  перегородку, чтобы пораньше меня разбудить.    

– И  вы думаете, это все?    

– А  что же еще?    

– Нет,  вы еще не все поняли. Разве вы не будете водить меня по воскресеньям к городским  воротам или на бульвары? Ведь это у меня единственный свободный день…    

– Прекрасно,  договорились. Летом мы отправимся в деревню.    

– Нет,  я терпеть не могу деревню, я люблю только Париж. Правда, я несколько раз бывала  в окрестностях Сен-Жермена да и то, чтобы угодить одной моей подружке: мы с ней  познакомились в тюрьме, и звали ее Певунья, потому что она распевала весь день.  Очень хорошая, добрая девочка.    

– Что  же с ней стало?    

– Право,  не знаю. Она тратила деньги, заработанные в тюрьме, без всякого удовольствия.  Всегда была печальной, но отзывчивой, милосердной… Когда мы вышли вместе, у  меня еще не было работы, а когда появились заказы, я уже не выходила из своей  комнатушки. Я дала ей мой адрес, но она ни разу не пришла ко мне; наверное, у  нее были свои дела… Так вот, мой сосед, я сказала, что люблю Париж больше  всего! Поэтому, если вы сможете, сводите меня пообедать в ресторанчик, а может  быть, порой в театр. А если у вас не будет денег, пойдемте посмотреть на  витрины в ближайших пассажах, – для меня эта такая же радость. И можете не  беспокоиться: во время этих прогулок вам не придется за меня краснеть. Вы  увидите, как я смотрюсь в моем лучшем платьице из темно-синего левантина, –  я надеваю его только по воскресеньям! Мне оно так идет, просто прелесть, да еще  при маленьком чепчике с кружевами и оранжевыми бантиками, – на моих черных  волосах они тоже глядятся неплохо, – да еще когда я в ботиночках из  турецкого сатина, сделанных на заказ, и в прелестной шали из шелковых оческов  под кашемир. Подумайте только, сосед! На нас будут все оборачиваться! Мужчины  будут говорить: «Смотрите, какая прелесть эта малышка, ей-богу, прелесть!» А  женщины: «Какая у него красивая осанка, у этого стройного высокого юноши!..  Какой у него изысканный вид… И эти черные усики так ему к лицу!..» И я буду  согласна с этими дамами, потому что обожаю усы… К несчастью, Жермен не носил  усов из-за работы в своей конторе. У Кабриона были усы, но такие же рыжие, как  его огромная борода, а я не люблю большие бороды, и к тому же он вел себя на  улице как последний мальчишка-озорник и всегда издевался над беднягой Пипле.  Вот, скажем, Жирадо, – мой сосед еще до Кабриона, – был очень видным,  но страшно косил. Вначале это меня очень смущало, потому что казалось, будто он  смотрит куда-то в сторону, мимо меня, и я все время оборачивалась, чтобы  узнать, на кого это он смотрит.    

И снова  взрыв смеха.    

Родольф  слушал эту болтовню с любопытством и уже третий или четвертый раз спрашивал  себя, что ему думать о Хохотушке, о ее морали.    

Откровенная  речь гризетки и воспоминания об огромном засове на ее двери заставляли его  почти верить в то, что всех своих соседей она любила как сестра, как братьев,  как товарищей и что г-жа Пипле клеветала на нее, но тут же он усмехался своей  наивной доверчивости и думал, что вряд ли такая юная и одинокая девушка могла  устоять перед соблазнительными предложениями господ Жиродо, Кабриона и Жермена.  И все же откровенность, простота и неподдельная искренность Хохотушки вновь  заставляли его сомневаться.    

– Вы  меня радуете, соседушка, обещая занять все мои воскресенья, – весело  подхватил Родольф. – Можете не беспокоиться, мы славно погуляем.    

– Минуточку,  господин растратчик! При одном условии: кошелек будет у меня. Летом мы сможем  отлично, ну просто преотлично пообедать всего за три франка в Шартрезе или в  Эрмитаже на Монмартре, а потом – полдюжина контрдансов или вальсов, а потом –  гонки на деревянных лошадках. Ах, как я люблю сидеть на деревянных лошадках!..  И все это вам обойдется всего в сто су, и ни грошика больше… Вы танцуете вальс?    

– Да,  и неплохо.    

– Вот  и прекрасно! Кабрион всегда наступал мне на ноги, да еще рада шутки разбрасывал  гремучие хлопушки, поэтому нас и перестали пускать в Шартрез.    

И опять  взрыв хохота.    

– Можете  не беспокоиться, я сам не люблю эти хлопушки, поверьте на слово. Но что мы  будем делать зимой?    

– Зимой  не так хочется есть, и мы будем обедать всего за сорок су, и нам останется три  франка на театр, поэтому я не хочу, чтобы вы тратили больше ста су, это и так  слишком много, но в одиночку вы бы истратили гораздо больше в кабачках или на  бильярд с разными проходимцами, от которых так воняет табаком, что просто ужас!  Разве не лучше провести веселый день с хорошенькой девушкой, доброй и  смешливой, которая к тому же найдет время сэкономить вам на галстуки и заботясь  о вашем хозяйстве?    

– Разумеется,  соседушка, тут чистая выгода. Но вот задача, что, если мои друзья встретят меня  под ручку с моей маленькой прелестной подружкой?    

– Ну  что ж, они скажут: «Повезло этому Родольфу, чертовски повезло!»    

– Вы  уже знаете, как меня зовут?    

– Когда  я узнала, что соседняя комната сдается, спросила, кому ее сдали.    

– А  друзья мне скажут: «Повезло этому счастливчику Родольфу!» И будут мне  завидовать.    

– Тем  лучше!    

– Они  будут думать, что я счастлив.    

– Тем  лучше, тем лучше!..    

– А  если я вовсе не буду так счастлив, каким покажусь?    

– Что  вам до того, главное, чтобы все в это верили. Мужчинам большего и не нужно.    

– Но  ваша репутация?..    

Хохотушка  звонко рассмеялась.    

– Репутация  гризетки? Кто верит в эти падучие звезды? Если бы у меня был отец или мать,  сестра или брат, я бы думала, что обо мне скажут… Но я одна, и это уж мое дело…    

– Но  я-то буду очень несчастлив.    

– Почему  это?    

– Потому  что меня будут считать счастливчиком, а я буду в самом деле любить, любить такой,  какой вы были у папы Пету, когда вы с ним пировали сухой коркой хлеба, слушая,  как он вам читает поваренную книгу.    

– О  господи, какие пустяки! Вы попривыкнете. Я буду такой нежной, такой, признательной,  такой послушной, что вы сами скажете: все-таки лучше провести воскресенье с  ней, чем с каким-нибудь приятелем… И в любой день недели, если вечером вы  свободны и если вам со мной не скучно, вы можете цриходить ко мне посидеть у  печурки при свете моей лампы. Вы будете брать в книжной лавочке на время романы  и читать их мне. Лучше уж это, чем терять деньги на бильярде. А если вы долго  задержитесь у своего хозяина или засидитесь в кафе, вы всегда можете постучать  и пожелать мне спокойной ночи, если я еще не сплю. И даже если я буду спать, я  утром постучу вам в перегородку, чтобы вас разбудить, и пожелаю доброго утра…  Кстати, мосье Жермен, мой последний сосед, проводил так со мною все вечера и не  жаловался! Он прочел мне почти всего Вальтера Скотта! Это было так забавно!..  Иногда по воскресеньям, когда погода была скверная, мы не ходили гулять или в  театр; вместо этого он покупал что-нибудь вкусное, и мы устраивали настоящую  пирушку в моей комнате, а потом читали… Меня это веселило почти как в  театре. Я вам все рассказываю, чтобы вы поняли, что я совсем неприхотлива и  всегда стараюсь угодить. А раз уж вы заговорили о болезнях, если вы  когда-нибудь заболеете, я буду вам самой верной маленькой сестрой милосердия…  Можете спросить у Морелей! Вы даже не знаете, как вам повезло, господин  Родольф. Вам выпал самый большой выигрыш в лотерею, что у вас такая соседка.    

– Что  правда, то правда, мне всегда везло. Кстати, а что стало с этим Жерменом? Где  он теперь?    

– Наверное,  в Париже.    

– Вы  его больше не видели?    

– С  тех пор как он съехал, он ко мне на заходил.    

– Но  где он живет? Что делает?    

– К  чему все эти расспросы, сосед?    

– Потому  что я ревную, – ответил Родольф, улыбаясь. – И я хотел бы…    

– Ревнуете? –  Хохотушка расхохоталась. – Было бы из-за чего… Бедный малый!    

– Нет,  серьезно, соседка, мне очень важно, где я могу встретить Жермена. Вы знаете,  где он живет, и, поверьте на слово, я никогда не употреблю во зло то, о чем  прошу мне сказать… Клянусь, это только в его интересах.    

– А  если серьезно, сосед, то я верю, что вы желаете Жермену только добра, но он  взял с меня слово, что я никогда не дам его адреса, и я не скажу его вам,  потому что это мне невозможно… Не надо из-за этого на меня сердиться… Если бы  вы мне доверили свою тайну, вы бы, наверное, похвалили меня за то, что я храню.    

– Но  все дело в том…    

– Послушайте,  сосед, раз и навсегда, не надо больше об этом. Я дала слово, и я его сдержу;  что бы мне ни говорили, я отвечу то же самое: нет!    

Несмотря  на все свое озорство и легкомыслие, девушка произнесла последние слова так  твердо, что Родольф, к своему великому сожалению, понял: от нее он так ничего  не добьется. А прибегать к хитрости, чтобы застать Хохотушку врасплох, ему было  неприятно. Поэтому он подождал немного и весело заговорил снова:    

– Не  будем больше об этом, соседушка! Черт возьми, вы так свято храните чужие тайны,  что уж наверняка не выдадите свои собственные секреты.    

– Мои  секреты? Хотелось бы мне их иметь, наверное, это забавно.    

– Как,  у вас нет даже маленьких сердечных тайн?    

– Сердечные  тайны?    

– Но  разве вы никого не любили? – спросил Родольф, пристально глядя на гризетку  и пытаясь угадать, скажет ли она правду.    

– Как  это никого? Жиродо? А Кабрион? Жермен? И вы, наконец!    

– Вы  их любили больше, чем меня? То есть не так, как меня?    

– О  господи! Нет, конечно, наверное, меньше, чем вас. Потому что мне приходилось мириться  с косыми глазами Жиродо, с рыжей бородой и дурацкими шуточками Кабриона и с вечной  печалью Жермена, – он всегда был такой грустный-прегрустный, этот бедный  молодой человек. А с вами все наоборот, вы мне сразу понравились…    

– Послушайте,  соседушка, только не сердитесь, я спрошу вас как верный друг…    

– Давайте  спрашивайте!.. У меня легкий характер… И к тому же вы так добры, что вам сердце  не дозволит спрашивать меня о том, что может меня огорчить. Я в этом уверена!    

– Да,  конечно… Но скажите откровенно, у вас никогда не было любовника?    

– Любовники!..  Ну да, понимаю… Но разве есть у меня на это время?    

– При  чем здесь время?    

– При  том. Время – самое главное. Прежде всего, я буду ревновать, как тигрица, и без  конца терзаться муками ревности. Так вот, сколько я зарабатываю? Могу я терять  каждый день по два-три часа на слезы и душевные переживания? А если мне изменят  – сколько горя, сколько страданий!.. Это вам для примера… Но одно лишь это так  уменьшит мой заработок, что страшно подумать!    

– Но  не все же любовники изменяют, не все заставляют плакать своих любовниц.    

– Так  это еще хуже… Если он будет слишком хорошим, разве смогу обойтись без него хоть  минуту?.. А ему, наверное, придется сидеть целый день в своей конторе, в  мастерской или в лавке, и я буду весь день слоняться, как потерянная душа, пока  он не придет… Я буду выдумывать тысячи ужасов, будто его любит другая, что  сейчас он с нею… А если он меня бросит?.. А если… мало ли что еще может со мной  приключиться? В любом случае я не смогу работать, как раньше… И что тогда со  мной станет? Сейчас я спокойна и могу работать по двенадцать-пятнадцать часов в  день, иначе мне не свести концы с концами… А представьте, что теряла бы  три-четыре дня в неделю на страдания и переживания… Как бы я нагнала потерянное  время? А никак… и пришлось бы мне к кому-нибудь в услужение идти. Но уж это  нет! Мне слишком дорога моя свобода!    

– Ваша  свобода?    

– Да,  я давно могла бы получить место первой швеи в хозяйкином ателье, на которую я работаю…  Мне бы платили четыреста франков, с жильем и едой…    

– И  вы не соглашаетесь?    

– Конечно,  нет… Я буду тогда наемной работницей, зависящей от других, а сейчас, как я ни  бедна, я хозяйка в моем бедном доме, я никому ничего не должна… Я ничего не  боюсь, я добра, я здорова и весела… У меня прекрасный сосед, я говорю о  вас, – чего еще мне нужно?    

– А  вы никогда не думали о замужестве?    

– О  замужестве? Я могу выйти замуж только за такого же бедняка, как я. Вы видели  несчастных Морелей? Видели, к чему это ведет? А, нет, пока ты отвечаешь только  за самое себя, можно еще дожить…    

– Значит,  вы никогда не строили воздушных замков, ни о чем не мечтали?    

– Нет,  почему же? Я мечтаю о гарнитуре для камина… а кроме этого… о чем я еще должна  мечтать?    

– Но  если какой-нибудь дальний родственник вдруг оставит вам маленькое наследство,  ну, скажем, тысячу двести франков ренты, то для вас, с вашими пятьюстами  франками, я полагаю…    

– Черт  возьми, наверное, это было бы здорово, но может быть и наоборот.    

– Наоборот?    

– Я  счастлива какая есть, знаю жизнь, которой живу, и не знаю той жизни, какую мне  придется вести, если я разбогатею. Вот послушайте, сосед: когда после долгого  рабочего дня я ложусь в постель, когда лампа погасла и только угольки еще тлеют  в моей печурке, я вижу при их слабом свете мою чистенькую комнату, мои  занавески, мой комод и стулья, моих птичек, мои часы и мой рабочий стол,  заваленный материей, которую мне доверили, и я говорю себе: «Наконец все это  мое, и я никому за это не обязана, кроме меня самой…» Честное слово, сосед, эти  мысли лениво меня убаюкивают, и я порой засыпаю гордая и всегда довольная  собой. Так вот, если бы все это у меня было на деньги какого-нибудь старого  дальнего родственника, я бы этим не так гордилась и не так радовалась, уверяю  вас. Но смотрите, мы уже подходим к Тамплю! Признайтесь, прекрасное зрелище!    

 Глава V

  ТАМПЛЬ    

     

Хотя  Родольф и не разделял беспредельного восхищения Хохотушки, его все же поразил  этот единственный в своем роде огромный базар с его кварталами и бесчисленными  переходами.    

Примерно  в середине улицы Тампль, неподалеку от фонтана на углу большой площади, стоял  огромный деревянный павильон в форме параллелограмма с высокой шиферной крышей.    

Это был  Тампль.    

Слева  его ограничивала улица Пти-Туар, справа – улица Персэ, а замыкался этот базар колоссальный  ротондой с галереей открытых аркад.    

Длинная  улица пересекала Тампль посередине во всю его длину, разделяя на две примерно  равные части, а те в свою очередь делились и подразделялись множеством  маленьких продольных и поперечных переулков, которые перекрещивались в разных  направлениях, и все они прятались от дождя под крышей огромного базара.    

Здесь  было все, кроме новых товаров, но даже самый куцый обрезок ткани, самый крошечный  кусочек меди, железа, стали, чугуна или бронзы всегда находили в Тампле своих  продавцов и своих покупателей.    

Были там  «негоцианты», торгующие лоскутками материй всех цветов и оттенков, всех качеств  и всех времен, которые могли понадобиться на заплаты для дырявой или рваной  Одежды.    

Были там  лавчонки со всякой ношеной обувью, драной, прохудившейся, со сбитыми каблуками  и совсем без подошв, среди которых попадались невыразимые обувки, потерявшие форму  и цвет, забитые гвоздями, как тюремные двери, с подметками толщиною в палец и  жесткими, как лошадиные подковы! Настоящие скелеты обуви, изъеденной временем и  лишенной принадлежности к какой-либо эпохе. Все это заплесневелое, скорченное,  дырявое, ржавое – и все продавалось и покупалось. И многие жили такой  торговлей.    

Здесь  есть мелкие лавочники, торгующие бахромой, петличными шнурками, оторочками,  витыми шнурами, кружевной отделкой из льна или шелка или нитками, которые они  извлекают из совершенно непригодных занавесей и гардин.    

Другие  умельцы специализируются на дамских шляпках: этот товар поступает к ним только  в мешках перекупщиц после самых странных превращений и немыслимых перекрасок, и  у каждой шляпки своя долгая и невообразимая история. Для того чтобы эти товары  не занимали слишком много места в лавочке, которая обычно чуть побольше  собачьей конуры, эти шляпки складывают вдвое, в тесноте они сплющиваются как  селедки, разве что без рассола, и невозможно представить, какое количество  товара умещается в лавочке площадью в четыре фута на четыре.    

Если  появляется покупатель, эти шляпки выдергивают из кучи; торговка небрежно  хлопает по ним, надевает на кулак, чтобы вернуть им былую форму, кладет на  колено, чтобы разгладить поля, и перед вами предстает некий странный,  фантастический предмет, который смутно напоминает легендарные головные уборы  театральных служительниц, которые провожают вас в ложу, или тетушек, молодых  фигуранток или дуэний провинциального театра.    

Чуть  дальше, под вывеской «Современные моды», под сводами ротонды, сооруженной в  конце широкого прохода, который делит Тампль на две части, развешаны как  «ex-voto»[103]  всевозможные и бесконечные одежды самой невероятной расцветки и покроя, перед  которыми блекнут все дамские шляпки.    

Здесь  можно найти серый шерстяной фрак, дерзко украшенный тремя рядами медных пуговиц  на манер гусарского ментика, и вдобавок с огненным воротничком из лисьего меха.    

Тут же  рединготы, первоначально зеленого бутылочного цвета, но теперь выгоревшие до  салатного, с черной шнурковой окантовкой, омоложенные подкладкой из шотландки в  сине-желтую клетку, которая придает им развеселый вид.    

Тут же  сюртуки с рыбьими хвостами, как говорили раньше, пепельного цвета, с широкими  отворотами и некогда посеребренными пуговицами, которые со временем стали  медно-красными.    

Здесь  можно увидеть и коричневые плащи со стоячими воротниками, петлицами и обшивкой  из черного, потертого шнура; рядом – домашние халаты, искусно сделанные из  старых карриков, у которых срезали тройную пелерину и добавили подкладку из  лоскутов набивного ситца. У менее поношенных сохранился первоначальный цвет,  синий или грязно-зеленый, с вышитыми вставками разных оттенков, и красная  подкладка с оранжевыми розанчиками, такими же обшлагами и воротничками; витой  шерстяной шнурок, который когда-то служил для того, чтобы звонком вызывать  лакеев, ныне выдают за пояс этого элегантного домашнего халата, в котором Робер  Макэр мог бы гордо наслаждаться покоем.    

Мы не  станем перечислять все эти дикие, странные, фантастические одежды, – всех  не упомнишь! – но среди них попадались и подлинные ливреи королевских и  княжеских дворов, которые всевозможные революции вытащили из дворцов на торжище  в Тампле.    

Эта  выставка старой обуви, шляпок и нелепых одежд придавала базару Тампль  гротескный вид; это был рынок лохмотьев, кое-как подновленных и с претензией  приукрашенных. Однако следует признать, даже провозгласить, что столь широкий  выбор очень полезен беднякам или малоимущим людям. Здесь они могут купить по  самой низкой цене великолепные вещи, почти новые, у которых износ, можно  сказать, чисто воображаемый.    

Одно из  отделений Тампля, где продавались спальные принадлежности, было заполнено  одеялами, простынями, матрасами и подушками. Чуть поодаль продавали ковры,  занавеси, всевозможную домашнюю утварь; еще дальше – одежду, обувь, головные  уборы для покупателей любого сословия и любого возраста. Эти вещи, как правило,  очень чистые и приличные, ни у кого не вызывали неприязни.    

Тем, кто  не видел этого базара, трудно представить, что за самое короткое время и с небольшими  деньгами здесь можно нагрузить целую повозку всем, что необходимо для хозяйства  двух или трех семей, у которых нет ничего.    

Родольф  был поражен, с каким благодушием, предупредительностью и радостью торговцы,  стоя перед своими лавчонками, спешили обслужить покупателей; их манеры,  проникнутые почтительной фамильярностью, казались отголоском прошедших веков.  Родольф подал Хохотушке руку. Едва они вошли в пассаж, где продавали спальные  принадлежности, на них со всех сторон посыпались самые соблазнительные  предложения.    

– Мосье,  взгляните на мои матрасы! Они совсем как новые! Я вам распорю уголок, вы увидите,  набивка словно шерсть ягненка, такая она белая и нежная.    

– Моя  маленькая красотка, у меня простыни из наилучшего льна, и лучше чем новые, потому  что не такие жесткие: они мягкие, как замшевая перчатка, и прочные, как  стальная кольчуга.    

– Милые  молодожены, купите у меня эти одеяла! Посмотрите, какие они пышные, теплые и  легкие; взгляните на этот пуховик, его полностью перебрали, да он и прослужил  всего раз двадцать; дамочка, убедите вашего мужа, я доставлю вам все на дом,  уверяю вас, вы будете довольны, и еще вернетесь к мамаше Бувар, и найдете у нее  все, что вам нужно… Вчера у, меня была такая удачная покупка!.. Да вы сами посмотрите,  за погляд денег не берут!    

– Ей-богу,  соседушка, эта толстуха мне нравится, – сказал Родольф Хохотушке. –  Она принимает нас за молодоженов, и это мне льстит… Так что зайдём в ее лавку.    

– Что  ж, пусть будет эта толстуха, – ответила Хохотушка. – Она мне тоже  нравится!    

Гризетка  и ее спутник вошли к мамаше Бувар.    

По  великодушию, которое царит только в Тампле, соперницы мамаши Бувар не возмутились,  что покупатель предпочел ее, и одна из соседок даже заметила без всякой  зависти:    

– Лучше  уж мамаша Бувар, чем кто-нибудь другой. У нее семья, и она старейшина и гордость  нашего Тампля.    

Да и в  самом деле, трудно себе представить более приветливую, открытую и добродушную  физиономию, чем у этой старейшины Тампля.    

– Смотрите,  моя милая маленькая дамочка, – обратилась она к Хохотушке, которая с видом  знатока рассматривала ее товар. – Вот эта моя счастливая покупка: два  полных спальных гарнитура, и оба как новенькие. А если вам захочется купить еще  старый маленький секретер, то отдам почти даром, вот он. – И мамаша Бувар  указала рукой. – Достался мне заодно с постелями. Я, правда, обычно не  покупаю такую мебель, но тут я не смогла отказать: люди, у которых я все это  купила, были такими несчастными! Бедная женщина!.. И расставание с этим старьем  больше всего надрывало ее сердце… Наверное, этот секретер – последнее, что у  нее оставалось от семейной мебели…    

При этих  словах, пока Хохотушка спорила с торговкой о цене спальных гарнитуров, Родольф  внимательно присмотрелся к секретеру, на который показала мамаша Бувар.    

Это был старый  секретер розового дерева, почти прямоугольный по форме, с передней крышкой на  медных петлях с упорами: если ее опустить, она превращалась в маленький столик.  На внешней стороне крышки, обрамленной разноцветным орнаментом, он заметил  инкрустацию из черного дерева, переплетенные буквы М и Р, – и над ними –  графская корона.    

Он  подумал, что владелец этого секретера принадлежал к высшему классу общества. И  любопытство его удвоилось. Он еще внимательнее присмотрелся к секретеру, начал  машинально выдвигать ящички, но один из последних почему-то не поддавался. С  некоторым усилием он осторожно потянул его на себя и увидел листок бумаги,  застрявший между ящичком и пазами секретера.    

Пока  Хохотушка заканчивала торговые переговоры с мамашей Бувар, Родольф с любопытством  исследовал свою находку.    

По  многим зачеркнутым словам можно было сразу определить, что перед ним черновик  неоконченного письма.    

Родольф  прочитал его с немалым трудом:    

     

«Сударь!    

Поверьте,  что только последняя крайность заставляет меня обращаться к вам. Меня  удерживала вовсе не гордость, неуместная в моем положении, а полное отсутствие  заслуг, за которые я могла бы просить награды. Однако вид моей дочери, доведенной,  как и я, до ужасной нищеты, заставляет меня преодолеть мои колебания. Всего  несколько слов о причинах угнетающего меня несчастья.    

После  смерти моего мужа мне осталось триста тысяч франков, которые мой брат отдал в  рост нотариусу Жаку Феррану. В Анжере, куда я удалилась с моей дочерью, я  получала проценты с этой суммы через моего брата. Вы знаете об ужасном  происшествии, которое оборвало, его жизнь; он разорился, по-видимому, из-за тайных  неудачных спекуляций и покончил с собой восемь месяцев назад. Накануне этого  рокового события я получила от него отчаянное письмо. Когда я буду его читать, писал  он, его уже больше не будет на свете. Он закончил это письмо предупреждением,  что у него нет никаких документов относительно суммы, помещенной на мое имя у  Жака Феррана: нотариус никогда не давал расписок, ибо он считался честью и гордостью  своего сословия, и мне достаточно явиться к нему, чтобы это дело было устроено  наилучшим образом.    

Как  только я смогла опомниться после ужасной смерти брата, я приехала в Париж, где  почти никого не знаю, кроме вас, да и то не прямо, а через некоторых знакомых  моего мужа. Как я уже сказала, сумма, доверенная г-ну Жаку Феррану, составляла  все мое состояние: и мой брат каждые полгода присылал мне проценты с этих  денег. Но после последней выплаты прошло более года, и я пришла к г-ну Жаку  Феррану, чтобы востребовать эти деньги, в которых крайне нуждалась.    

Едва  я предстала перед ним и назвала себя, он, невзирая на мое горе, обвинил моего  брата в том, что тот якобы занял у него две тысячи франков, которые он потерял,  что его самоубийство было не только преступлением перед богом, добавил он, но и  перед людьми, и что это было бесчестным поступком, жертвой которого стал он,  Жак Ферран.    

Его  отвратительные слова возмутили меня: кристальная честность моего брата была  известна всем. Правда, он, не слушая меня и своих друзей, потерял свое состояние  в рискованных спекуляциях, но он умер с незапятнанной репутацией и не оставил  никаких долгов, кроме долга нотариусу.    

Я  ответила г-ну Ферраиу, что разрешаю ему взять эти две тысячи франков, которые  задолжал мой брат, из трехсот тысяч франков, отданных ему на сохранение. При  этих словах он посмотрел на меня с изумлением и спросил, о каких трехстах тысячах  франков идет речь…    

„Тех  самых, которые мой брат передал вам полтора года назад и с которых вы до сих  пор перечисляли мне проценты, через его посредство“, – ответила я, не понимая  его удивления.    

Нотариус  пожал плечами, улыбнулся с жалостью, словно я пошутила, и ответил, что мой брат  никаких денег ему не поручал, а, наоборот, занял у него две тысячи франков.    

Не  могу вам описать, как ужаснул меня этот ответ.    

„Куда  же делась такая сумма денег? – вскричала я. – У нас с дочерью нету  иных доходов. Если у нас отнимут и это, мы окажемся в самой страшной нищете.  Что же с нами будет?“    

„Я  ничего не знаю, – холодно ответил нотариус. – Возможно, ваш брат, вместо  того чтобы передать мне эти деньги, как он вам говорил, истратил их на всякие неудачные  спекуляции, которыми увлекался, несмотря на все наши предостережения“.    

„Это  неправда, и это подлость! – воскликнула я. – Мой брат был воплощением  совести. Он не мог обездолить меня и мою дочь, наоборот, он даже не женился,  только для того, чтобы оставить все свое достояние моей дочери“.    

„Значит,  вы смеете утверждать, что я способен отрицать, будто получил от вас вклад,  который вы мне якобы передали?“ – спросил меня нотариус с негодованием, которое  показалось мне настолько искренним и справедливым, что я ему ответила:    

„Нет,  ваша честность известна всем, но тем не менее я не могу даже подозревать брата  в том, что он так жестоко злоупотребил моим доверием“.    

„Какие  документы могут подтвердить ваше заявление?“ – спросил г-н Ферран.    

„Никакие.  Полтора года назад мой брат, желая устроить мои дела, написал мне: 'Есть  прекрасная возможность поместить твои деньги из расчета шести процентов  годовых. Вышли мне доверенность на продажу твоей ренты; я помещу триста тысяч  франков, доплатив до круглой суммы, у нотариуса Жака Феррана…' Я отослала доверенность  брату, а через несколько дней он оповестил меня, что вклад сделан вам, хотя вы  никогда не даете расписок, и через полгода я получила причитающиеся мне  проценты“.    

„Но  у вас сохранились хоть какие-то письма по этому поводу?“    

„Нет,  сударь. Чисто деловые письма я не храню“.    

„К  сожалению, ничем не могу вам помочь, – ответил нотариус. – Поскольку  моя честность выше всех подозрений и неуязвима, я вам скажу: обращайтесь в суд!  Обвините меня! И судьям придется выбирать между честным словом почтенного и  почитаемого всеми человека, который за тридцать лет завоевал уважение всех добрых  людей, и посмертными претензиями одного из самых безумных спекулянтов, который  не нашел иного выхода, кроме самоубийства… И под конец скажу вам: попробуйте  обвинить меня, и память вашего брата будет обесчещена. Но я думаю, что вы  смиритесь с вашим несчастьем, конечно немалым, но к которому я совершенно не  причастен“.    

„Но  поймите, я все-таки мать! Если мы лишимся всего, нам останется только продать  нашу скромную мебель, а потом – нищета, ужасная нищета!“    

„Вас  обманули, и это большое несчастье, – ответил нотариус. – Но тут уж я  ничем не могу помочь. Еще раз повторяю: ваш брат обманул вас. Если вы  сомневаетесь, кто говорит правду, он или я, обвиняйте меня! Судьи вынесут свой  приговор“.    

Я  ушла от нотариуса с отчаянием и болью в душе. Что оставалось мне делать в этой  крайности? Без всяких документов, которые могли бы доказать справедливость моих  требований, убежденная в безупречной честности моего брата и смущенная  непоколебимой уверенностью г-на Феррана, я не знала, к кому обратиться за советом.  Вы были тогда в отлучке. Я знала, что консультация у адвокатов стоит немалых денег,  и желая сохранить то немногое, что у нас оставалось, не посмела затевать подобную  тяжбу. И вот тогда…»    

     

На этом  черновик письма обрывался: последние строки были так густо зачеркнуты, что  разобрать их было невозможно. И только в самом низу листа, в уголке Родольф  разобрал нечто вроде памятки: «Написать герцогине де Люсене».    

Родольф  надолго задумался над этим неоконченным письмом.    

Хотя  новое преступление Жака Феррана и не было доказано, этот человек проявил такую  жестокость к несчастному Морелю, такую подлость по отношению к его дочери  Луизе, что утверждение этого негодяя, будто он не брал на сохранение под  проценты денег, да еще у самоубийцы, вряд ли могло кого-нибудь удивить.    

Эта  мать, пытавшаяся спасти свое необъяснимым образом исчезнувшее достояние ради дочери,  очевидно всегда жившей в достатке, внезапно оказалась нищей, никого не знала в  Париже, как говорилось в черновике письма. Что могли делать эти две женщины без  всяких средств, одинокие в этом огромном городе?    

Родольф,  как мы помним, обещал г-же д’Арвиль волнующие приключения, правда, обещал  наугад, но был уверен, что представится такая возможность отвлечь ее, дать ей  возможность заняться благотворительностью, потому что до следующего свидания с  маркизой наверняка найдет бедняг, которые нуждаются в помощи и утешении.    

Он  подумал, что случай, может быть, навел его на след благородной жертвы, которая  согласно его планам сможет занять сердце и воображение маркизы.    

Черновик  письма, наверное так и не отосланного человеку, к которому она взывала о помощи,  говорил, что женщина, писавшая его, обладала гордым и решительным характером и,  несомненно, возмутилась бы, если бы ей предложили что-то вроде милостыни. В  таком случае, сколько же предосторожностей и хитростей придется применить,  чтобы скрыть источник щедрых благодеяний и заставить ее принять их!    

И потом,  сколько ловкости понадобится, чтобы войти в доверие к этой женщине, оценить,  достойна ли она сочувствия, которое внушает! Родольф предвидел во всем этом  множество новых побуждений, любопытных и трогательных, которые должны были  особенно позабавить г-жу д’Арвиль, как он ей это обещал.    

– Ну  так что же, муженек, – весело Сказала Хохотушка Родольфу. – Что это  за клочок бумаги, который вы читаете?    

– Вы  слишком любопытны, моя женушка! – ответил Родольф. – Я потом  расскажу. Вы покончили с вашими покупками?    

– Конечно,  и ваши подопечные будут жить как короли. Остается только заплатить; мамаша  Бувар довольно уступчива, надо отдать ей должное.    

– Моя  маленькая женушка, у меня идея! Пока я расплачиваюсь, не поищете ли вы одежду  для Мадлен Морель и ее детей? Признаюсь, я сам в этом ничего не смыслю.  Скажите, чтобы все принесли сюда, и мы, люди небогатые, все увезем за раз.    

– Вы  всегда правы, муженек. Ждите меня здесь, я скоро. У меня здесь знакомые  торговки, у которых я обычно покупаю; у них я найду все, что нам нужно.    

И  Хохотушка выбежала из лавки.    

Но на  пороге обернулась и воскликнула:    

– Только  прошу вас, мамаша Бувар, не стройте глазки моему муженьку! Я его вам доверяю!    

И со  звонким хохотом она исчезла.    

 Глава VI

  ОТКРЫТИЕ    

     

– Надо  признаться, сударь, – сказала мамаша Бувар Родольфу, когда Хохотушка  убежала, – надо признаться, вам досталась хорошая хозяюшка. Черт возьми,  она умеет так дешево все покупать! И к тому же она добрая,  прехорошенькая, – беленькая, румяная, черноглазая, и волосы черные… а это  уже редкость.    

– Не  правда ли, она очаровательна? Я счастливый муж, госпожа Бувар!    

– А  она счастливая жена, я в этом уверена.    

– И  вы не ошибаетесь. Но скажите, сколько я вам должен?    

– Ваша  маленькая хозяйка ни за что не хотела уступать и сторговала все за триста  франков. Видит бог, я на этом имею всего пятнадцать франков, потому что  заплатила за все эти вещи дороже, чем могла бы… Но у людей, которые их  продавали, был такой несчастный, жалкий вид!    

– В  самом деле? Кстати, вы не у них купили этот маленький секретер?    

– Да,  сударь… Как подумаю о них, просто сердце разрывается! Представляете, позавчера  приходит сюда молодая дама, еще очень красивая, но такая бледная, такая худая,  что смотреть больно… Мы-то, бедные люди, кое-что в этом понимаем. И хотя она  была одета, как говорится, со вкусом, но ее старая черная шерстяная шаль, ее  поношенное черное бомбазиновое платье, – дама была в трауре, – ее  соломенная шляпка – и это в январе! – говорили яснее ясного о том, что мы  называем благородной нищетой, потому что я уверена: это очень приличная дама.  Она спросила, не куплю ли я у нее спальный гарнитур из двух кроватей и  маленького секретера, и вся покраснела от смущения. Я ответила, что, раз уж я  продаю мебель, надо ее и покупать, если она мне подойдет, считайте дело  сделанным, но сначала надо посмотреть. Она предложила сходить к ней, это совсем  недалеко, по другую сторону бульвара, в доме на канале Сен-Мартен. Что ж, я  оставляю лавку на свою племянницу и следую за дамой. Мы приходим в дом, как  говорится, для маленьких людей, в самой глубине двора, поднимаемся на пятый  этаж, дама стучит, нам открывает дверь девочка лет четырнадцати, и тоже в  трауре, и такая же бледная и худая, но при всей ее бледности и худобе такая  хорошенькая, – как ясный день, такая красавица, что я просто онемела.    

– Кто  же эта прелестная девочка?    

– Дочка  той дамы в трауре… В доме было холодно, а на ней – бедненькое бумажное платьице,  черное в белый горошек, и маленькая черная шаль, совсем изношенная.    

– Наверное,  они жили в страшной нищете?    

– Представьте  себе две комнаты, очень чистенькие, но совершенно голые и такие холодные, что  можно умереть. Камин; но в нем даже пепла нет, его давно уже не топили. А из  мебели – две кровати, два стула, комод, старый сундук и маленький секретер. На  сундуке – какой-то пакет, завязанный в платок… Этот узелок было все, что  осталось матери и дочери, когда они продадут свою мебель. Привратник, который  поднялся вместе с нами, объяснил, что хозяин дома согласился взять у них за  долги только деревянные рамы двух кроватей, стулья, сундук и стол. Поэтому дама  в трауре попросила меня честно оценить матрасы, простыни, занавески и покрывала.  Слово честной женщины, сударь, я живу тем, что покупаю подешевле, а продаю  подороже, но, когда я увидела эту несчастную девочку с глазами, полными слез, и  ее бедную мать, которая при всем ее хладнокровии едва сдерживала рыдания, я  оценила все с точностью до пятнадцати франков, и это была хорошая цена, клянусь  вам. Я даже согласилась, чтобы их выручить, взять маленький секретер, хотя это  и не по моей части…    

– Я  его покупаю у вас, госпожа Бувар.    

– Господи,  тем лучше! А то бы долго не знала, кому его сбыть. Я ведь взяла его, только  чтобы помочь бедной даме. Когда я сказала ей свою цену, я думала, она будет  торговаться, запросит больше… Так нет же! Тут я еще раз убедилась, что эта дама  не из простых: благородная нищета, вы меня понимаете?.. Я ей говорю: даю  столько-то. А она отвечает: «Хорошо. Пойдемте к вам, там вы мне заплатите,  потому что я не могу вернуться в этот дом». Потом она говорит своей дочери,  которая сидит на сундуке и плачет: «Возьми узелок, Клэр!» Я хорошо запомнила  имя, она назвала ее Клэр. Юная мадемуазель встала, но, когда она подошла к  маленькому секретеру, вдруг упала перед ним на колени и разрыдалась. «Мужайся,  дитя мое, на нас смотрят», – сказала ей мать вполголоса, но я ее услышала.  Понимаете, сударь, они очень бедные люди, но при этом гордые. Когда дама в  трауре протянула мне ключ от секретера, я увидела, как из ее покрасневших глаз  тоже скатились слезы, словно сердце ее обливалось кровью, наверное, ей был  очень дорог этот секретерчик, но она постаралась сохранить хладнокровие и  достоинство перед чужими людьми. Под конец она предупредила портье, что я  заберу все, что не взял себе хозяин дома, и мы вернулись ко мне в лавку.  Девочка одной рукой поддерживала мать, а в другой несла узелок со всем их  добром, Я отсчитала им триста пятнадцать франков, и больше я их не видела.    

– Вы  знаете, как их зовут?    

– Нет,  сударь. Дама продала мне свои вещи в присутствии привратника, так что мне были  ни к чему их имена: и так было ясно, что это ее вещи.    

– А  куда они перебрались?    

– И  этого я не знаю.    

– Наверное,  об этом знают в их прежнем доме?    

– Нет,  сударь. Когда я вернулась туда за купленными вещами, портье сказал мне об этой  даме и ее дочке: «Они были очень скромные, очень достойные и очень несчастные.  Только бы с ними не стряслось никакой новой беды! С виду они вроде спокойны, но  я душой чувствую, что они в отчаянии…» – «Куда же они сейчас перебрались?» –  спросила я. «Ей-богу, не знаю, – ответил он. – Они ничего мне об этом  не сказали и наверняка сюда уже не вернутся».    

Все  надежды, возникшие было у Родольфа, рухнули. Как отыскать двух несчастных женщин,  зная только имя дочери, Клэр, и имея в руках только обрывок черновика письма, о  котором мы уже говорили, где внизу осталась только одна строчка: «Написать  герцогине де Люсене»?    

Единственный,  хотя и слабый шанс отыскать следы этих, двух бедняжек могла дать только  герцогиня де Люсене, которая, по счастью, была из круга знакомых г-жи д’Арвиль.    

– Возьмите  отсюда сколько нужно, – сказал Родольф, протягивая торговке билет в  пятьсот франков.    

– Я  вам дам сдачи.    

– Где  нам найти повозку, чтобы отвезти все эти вещи?    

– Тут  совсем рядом. Хватит одной большой ручной повозки, такая есть у папаши Жерома,  моего соседа. Он мой постоянный перевозчик… По какому адресу доставить вещи?    

– Улица  Тампль, дом семнадцать.    

– Тампль,  семнадцать? Как же, как же, прекрасно знаю…    

– Вы  уже бывали в этом доме?    

– И  довольно часто… Сначала я там покупала всякую рухлядь у одной ростовщицы, которая  там живет. Конечно, ремесло у нее не очень почетное, но какое мне дело? Она  продает, я покупаю, и мы в расчете. В другой раз я приходила туда месяца  полтора назад за мебелью одного молодого человека, который куда-то переезжал.  Он жил на пятом этаже.    

– Случайно  это не Франсуа Жермен? – воскликнул Родольф.    

– Он  самый. Вы его знаете?    

– И  очень хорошо. Но, к несчастью, на улице Тампль он не оставил своего нового  адреса, и я не могу его отыскать.    

– Ну,  если дело только за этим, я вам помогу.    

– Вы  знаете, где он живет?    

– Точно  не знаю, но могу сказать, где вы его наверняка можете встретить.    

– Где  же это?    

– У  нотариуса, у которого он работает.    

– У  нотариуса?    

– Да,  он живет на Пешеходной улице.    

– Жак  Ферран! – воскликнул Родольф.    

– Он  самый; святой человек, у него в конторе и распятие, и освященные кусочки дерева  от креста господня; не контора, а просто церковная ризница.    

– Но  откуда вы узнали, что Жермен работает у нотариуса?    

– Ну,  в общем, этот молодой человек пришел и предложил мне купить у него всю его скудную  мебель. Хотя это и не по моей части, в тот раз тоже я купила все оптом, чтобы  потом продать в розницу. Молодого человека это устраивало, а мне хотелось ему  помочь. Значит, я у него покупаю всю его холостяцкую мебелишку, я ему плачу…  Наверное, он был доволен, потому что недели через две он вернулся ко мне, чтобы  купить полный кроватный гарнитур. С ним – доставщик с маленькой ручной  тележкой. Мы все увязываем, грузим, и вот в последнюю минуту он вдруг замечает,  что забыл дома свой кошелек. Этот молодой человек казался таким честным, что я  ему и говорю: «Забирайте, все же ваши вещи, а за деньгами я к вам завтра  зайду». – «Очень хорошо, – говорит мне он. – Только меня почти  никогда не бывает дома. Приходите завтра на Пешеходную улицу к нотариусу Жаку  Феррану, – я у него работаю, – и я вам заплачу». На другой день я  пришла к нему, он мне уплатил, и все бы хорошо, но вот что непонятно: зачем он  продал свою мебель, чтобы через две недели купить другую?    

Родольф,  казалось, понимал причину этого странного поступка: Жермен хотел сбить со следа  негодяев, которые за ним охотились. Он явно боялся, что, если переедет со своей  мебелью, преследователи об этом узнают и найдут его новое жилье; поэтому он  предпочел все продать, а потом купить, сбежать налегке, а потом купить заново  необходимые вещи.    

Родольф  задрожал от радости при мысли о том, как будет счастлива г-жа Жорж, когда  узнает, что сможет наконец увидеть своего сына, которого так долго и тщетно  искала.    

Вскоре  вернулась, Хохотушка, как всегда веселая, с улыбкой на устах.    

– Я  же вам говорила, я не ошибаюсь! – воскликнула она. – Мы истратили  всего шестьсот сорок франков, зато Морели заживут теперь как короли. Смотрите,  смотрите, торговцы идут один за другим, и все нагруженные вещами! Теперь у семьи  будет все, что нужно, – и гриль, и две чудные кастрюли, заново луженные, и  даже кофейник… Я сказала себе: если уж делать все с размахом, нечего  мелочиться… И на все это я потратила от силы три часа!.. Но платите скорее,  сосед, и пойдем отсюда… Скоро уже полдень, и моей иголке придется мелькать, как  молния, чтобы утро совсем не пропало.    

Родольф  заплатил и вместе с Хохотушкой покинул базар Тампль.    

 Глава VII

  ЯВЛЕНИЕ ПРИЗРАКА    

     

В тот  момент, когда гризетка со своим спутником входили в аллею перед домом, их чуть  не сбила с ног растрепанная, растерянная и перепуганная привратница.    

– Боже  мой, что с вами, госпожа Пипле? – спросила Хохотушка. – Куда это вы  так бежите?    

– Ах,  это вы, мадемуазель Хохотушка! – воскликнула Анастази. – Сам господь  мне вас посылает… Помогите мне спасти жизнь моего Альфреда!    

– Что  вы говорите?    

– Бедный  мой дорогой старичок упал в обморок… Сжальтесь над нами! Сбегайте в винную  лавку, купите на два су абсента, самого крепкого, это ему всегда помогало, если  он болен, особенно при запорах… наверное, и сейчас поможет. Будьте так добры,  поспешите, а я вернусь к Альфреду. У меня голова идет кругом.    

Хохотушка  выдернула руку из-под руки Родольфа и бросилась в винную лавку.    

– Но  что с ним случилось, госпожа Пипле? – спросил Родольф, следуя за привратницей  к ее каморке.    

– Откуда  мне знать, достойный господин! Я вышла в мэрию, в церковь, а заодно – к трактирщику,  чтобы Альфреду самому не бегать… Возвращаюсь – и что я вижу! Мой бедный старичок  лежит, все четыре лапы кверху… Посмотрите, господин Родольф, – продолжала  она, открывая дверь своей конуры. – Это же сердце может разорваться!..    

Действительно,  зрелище было жалостное. Как всегда, в своей шляпе с раструбом, но сейчас  нахлобученной до самых глаз и явно с чьей-то помощью, если судить по глубокой  поперечной вмятине в засаленном фетре, г-н Пипле сидел на полу, прислонившись к  своей кровати.    

Обморок  прошел, и Альфред делал слабые движения, словно что-то отталкивал от себя, а  затем попытался освободиться от надвинутой на глаза шляпы.    

– Он  уже шевелится, это добрый знак! Он приходит в – чувство! – воскликнула  привратница и, нагнувшись, прокричала ему прямо в ухо: – Что с тобой, мой  Альфред? Это я, твоя Стази… Как ты себя чувствуешь? Сейчас тебе принесут  абсента, и ты сразу поправишься!    

А затем  добавила самым сладеньким фальцетом:    

– Тебя  чуть не ограбили, чуть не убили! Чуть не похитили у твоей мамочки? И кто?    

Альфред  глубоко вздохнул и со стоном лишь одно роковое слово:    

– Кабрион!!!    

Его  дрожащие руки снова попытались оттолкнуть ужасное видение.    

– Кабрион?  Опять этот нищий мазила воскликнула г-жа Пипле. – Он снился Альфреду всю  ночь, поэтому он все время брыкался и не давал мне спать. Это чудовище для него  настоящий кошмар! Он отравляет ему не только дни, но и ночи, он его преследует  даже во сне, да, сударь, Как будто Альфред преступник, а он – его больная  совесть, покарай господь этого Кабриона!    

Родольф  усмехнулся про себя, подумав, какую еще шутку выкинул бывший сосед Хохотушки.    

– Альфред,  отвечай мне, не молчи, ты меня слушаешь? – продолжала г-жа Пипле. – Ну  послушай, опомнись… Почему ты все время думаешь об этом мерзавце? Ты же знаешь,  от этих кошмаров тебя всегда пучит, как от капусты, и ты задыхаешься.    

– Кабрион! –  повторил Пипле, стаскивая с головы свою сплющенную шляпу и растерянно озираясь.    

Тут  прибежала Хохотушка с бутылочкой абсента.    

– Спасибо,  мамзель, вы такая добрая! – сказала старуха и добавила: – А ну, мой старенький,  мой хороший, проглоти-ка все это, и тебе сразу станет лучше.    

Анастази  живо поднесла бутылочку к губам Пипле, чтобы он выпил абсент.    

Альфред  торжественно, но тщетно сопротивлялся: пользуясь слабостью своей жертвы, жена  одной рукой крепко удерживала его голову, а другой всунула горлышко маленькой  бутылки ему в рот и заставила проглотить ее содержимое после чего торжествующе  воскликнула:    

– Вот  и славно! Теперь с тобой все в порядке, милый мой старичок!    

И  действительно, вытерев рот тыльной стороной руки, Альфред окончательно открыл  глаза, поднялся на ноги и спросил все еще испуганным голосом:    

– Вы  его видели?    

– Кого?    

– Он  ушел?    

– Но  кто, Альфред?    

– Кабрион!    

– Да  как он посмел! – вскричала привратница.    

Пипле,  безмолвный, как статуя командора, лишь дважды с загробным видом утвердительно  кивнул головой.    

– Кабрион  приходил сюда? – спросила Хохотушка, едва удерживаясь от непреодолимого  желания рассмеяться.    

– Этот  злодей ополчился на Альфреда! – воскликнула г-жа Пипле. – О, если бы  я была здесь с моей метлой… Он бы слопал ее до самой ручки! Говори же, Альфред,  расскажи нам о твоем горе!    

Пипле  сделал жест, что готов и говорить. Все слушали человека в расплющенной шляпе в  священной тишине.    

А он  рассказывал взволнованным голосом:    

– Моя  супруга оставила меня, чтобы мне самому не ходить в мэрию, в церковь и к трактирщику,  как мне порекомендовал сей достойный господин.    

Кивок в  сторону Родольфа.    

– Моего  дорогого старичка всю ночь мучили кошмары, и я решила избавить его от этих  хлопот, – пояснила Анастази.    

– Этот  кошмар был ниспослан мне свыше как предупреждение, – благоговейно  продолжал Пипле. – Мне снился Кабрион… Мне предстояло пострадать от него.  И утро началось с покушения на талию моей супруги…    

– Альфред,  Альфред, ну что ты рассказываешь об этом перед всеми! – манерным воркующим  голосом пропела г-жа Пипле, стыдливо опуская глаза. – Я так стесняюсь…    

– Когда  эти два похотливых злодея ушли, я думал, что испил свою чашу несчастий в этот  несчастливый день, – продолжал Пипле. – Но вдруг, о боже мой, боже!..    

– Мужайся,  Альфред, говори!    

– Да,  я найду в себе мужество, – героически ответил привратник, – оно мне  еще понадобится. Так вот, я спокойно сидел перед рабочим столом и размышлял,  какие изменения следует внести в голенище этого сапога, доверенного моему  умению, как вдруг я услышал шум, словно кто-то царапался в дверь нашей комнаты…  Что это было? Предчувствие? Знак свыше? Сердце мое сжалось, я поднял голову и  сквозь дверное стекло увидел… я увидел…    

– Кабриона?! –  вскричала Анастази, заламывая руки.    

– Да,  Кабриона, – глухо ответил Пипле. – Его безобразное лицо было прижато  к стеклу, и он смотрел на меня в упор своими кошачьими глазами… Что я говорю,  кошачьими? Глазами тигра! Точно как в моем кошмаре… Я хотел заговорить – но  язык прилип у меня к небу, хотел подняться – и не смог оторваться от кресла;  сапог выпал у меня из рук, но, как во всех критических и самых важных случаях в  моей жизни, я… сохранил полную неподвижность… И тогда ключ повернулся в  скважине, дверь открылась и Кабрион вошел!    

– Он  вошел! Какое нахальство! – подхватила г-жа Пипле, не менее мужа пораженная  этой дерзостью.    

– Он  вошел медленно, – продолжал Альфред, – остановился на миг у порога,  гипнотизируя меня своими свирепыми глазами… затем двинулся ко мне,  останавливаясь на каждом шагу и бросая на меня пронизывающие взгляды, не говоря  ни слова, ужасный и безмолвный, как привидение!..    

– Ох,  у меня мурашки бегут по спине, – прошептала Анастази.    

– Но  я становился все неподвижнее и неподвижнее, сидя в моем кресле… Кабрион приближался  все так же медленно, завораживая меня взглядом, как змея маленькую птичку… Он  внушал мне ужас, но я не мог оторвать взгляда от его страшных глаз. Он подошел  ко мне совсем близко… Я не мог больше выносить его отвратительного вида, это  было сильнее меня, я не выдержал… и я закрыл глаза. И тогда я почувствовал, что  он осмелился поднять руку… на мою шляпу! Я почувствовал, как он взял ее за  верх, медленно поднял… и оставил меня с обнаженной головой! Я почувствовал  головокружение, дыхание мое стеснилось, в ушах шумело, я все плотнее вжимался в  кресло и все крепче зажмуривал глаза. И тогда Кабрион наклонился, обхватил  руками мою лысую голову, мою почтенную, достойную голову. Как я имел право  сказать до этого покушения, – так вот, он взял мою голову двумя руками,  ледяными, как руки мертвеца… и на моем высоком лбу, покрытом холодным потом…  запечатлел бесстыдный, дерзкий поцелуй!!!    

Анастази  воздела руки к небесам.    

– Мой  самый злейший враг целует меня в лоб! И я вынужден терпеть его мерзкие ласки,  после того как он повсюду преследовал меня из-за моих волос! Такой чудовищный  кошмар заставил меня призадуматься и совсем парализовал… Кабрион воспользовался  моей неподвижностью, чтобы снова надеть мне шляпу на голову, а затем ударом  кулака нахлобучил ее мне до самых глаз, как вы сами видели. Это последнее  оскорбление потрясло меня, это было последней каплей, переполнившей чашу, все  вокруг меня завертелось, и я потерял сознание. Но в последний миг я увидел  из-под полей моей шляпы, как он выходит из нашей комнаты так же спокойно и  медленно, как и вошел.    

Тут  Пипле упал в свое кресло, словно этот рассказ истощил его силы, и безвольно  воздел руки к небесам.    

Хохотушка  выскочила из швейцарской, у нее тоже сил больше не было, она просто задыхалась  от смеха и не могла больше сдерживаться. Родольф и тот с великим трудом  сохранял серьезность.    

Внезапно  на улице послышался шум, который обычно производит множество людей, перед  воротами произошла какая-то суета и еще через минуту по плитам у двери дома  загремели ружейные приклады.    

 Глава VIII

  АРЕСТ    

     

– Ох,  господин Родольф! – кричала Хохотушка, вбегая; она была бледна и вся  дрожала. – Там полицейский комиссар со стражей!    

– Правосудие  божие заботится обо мне! – воскликнул Пипле в религиозном экстазе. –  Наконец-то арестовали этого Кабриона… К несчастью, слишком поздно!    

Комиссар,  которого легко было узнать по перевязи, выглядывавшей из-под его черного  сюртука, вошел в швейцарскую; лицо его было серьезным, достойным и суровым.    

– Господин  комиссар, вы пришли слишком поздно: преступник сбежал, – печально сказал  Пипле. – Но я могу вам дать все его приметы… улыбка жестокая, взгляд  нахальный, манеры…    

– О  ком вы говорите? – удивился полицейский.    

– О  Кабрионе, о ком же, господин комиссар! Но если поспешить, еще можно  поймать, – ответил Пипле.    

– Я  не знаю, кто такой Кабрион, – нетерпеливо прервал его полицейский. –  В вашем доме живет ювелир-гранильщик по имени Жером Морель?    

– Да,  мой комиссар, – насторожившись, ответила г-жа Пипле.    

– Ведите  меня в его квартиру.    

– Морель-гранильщик? –  переспросила привратница вне себя от изумления. – Да ведь это агнец божий,  он не способен…    

– Здесь  проживает Жером Морель, да или нет?    

– Да,  мой комиссар, со своей семьей, в мансарде.    

– Так  ведите меня на эту мансарду!    

Затем,  обращаясь к одному из своих спутников, полицейский добавил:    

– Пусть  два жандарма ждут внизу и не уходят от ворот, а Жюстена пошлите за фиакром.    

Тот  удалился, чтобы исполнить приказ.    

– А  теперь, – сказал комиссар полиции, обращаясь к Пипле, – ведите меня к  Морелю.    

– Если  вам все равно, мой комиссар, я заменю Альфреда: он себя плохо чувствует из-за  этого Кабриона… Его от него мутит, как от капусты.    

– Вы  или ваш муж, мне это безразлично. Идемте!    

Вслед за  г-жой Пипле он начал подниматься по лестнице, но вскоре остановился, заметив,  что Родольф и Хохотушка идут за ним.    

– А  вы кто такие? Что вам нужно? – спросил он.    

– Это  двое наших жильцов с пятого этажа, – ответила г-жа Пипле.    

– Извините,  я не знал, что вы здесь живете, – сказал комиссар Родольфу.    

Надеясь  на снисходительность вежливого полицейского, тот сказал ему:    

– Вы  увидите семью, доведенную до отчаяния. Я не знаю, какая еще беда ожидает этого  несчастного ремесленника, но в эту ночь на его долю выпало страшное испытание…  Одна из его дочерей, уже истощенная болезнью, умерла у него на глазах… умерла  от холода и нищеты…    

– Возможно  ли это?    

– Это  чистая правда, мой комиссар, – вмешалась г-жа Пипле. – Если бы не  этот господин, с которым вы говорите, – а он принц среди наших жильцов, и  потому, что своей щедростью спас несчастных Морелей от долговой тюрьмы, –  вся его семья умерла бы с голоду.    

Комиссар  посмотрел на Родольфа с интересом и удивлением.    

– Нет  ничего проще, – объяснил Родольф. – Одна милосердная особа, узнав,  что Морель, за честность и порядочность которого я отвечаю, незаслуженно  оказался в отчаянном положении, поручила мне оплатить долговое письмо, по  которому судебные приставы могли упрятать в тюрьму этого бедного ремесленника,  единственную опору многочисленной семьи.    

Пораженный  в свою очередь благородным обликом Родольфа и достоинством его манер, комиссар  ответил:    

– Я  не сомневаюсь в честности Мореля, но, к сожалению, обязан исполнить тяжкий  долг, который вас огорчит, потому что вы так искренне печетесь о семье Морелей.    

– Что  вы хотите этим сказать?    

– Судя  по услугам, которые вы им оказали, и по вашей речи, я вижу, что вы благородный  человек. А потому у меня нет причин скрывать от вас предписание, которое я  должен выполнить. У меня ордер на арест Луизы Морель, дочери гранильщика.    

Родольф  сразу вспомнил сверток с золотыми монетами, который девушка вручила судейским  приставам.    

– В  чем же ее обвиняют, господи?    

– Ее  ждет тюрьма за детоубийство.    

– Ее,  тюрьма? О, несчастный ее отец!    

– Судя  по горестным обстоятельствам, о которых вы мне рассказали, этот новый удар будет  для ремесленника ужасен… К сожалению, я должен выполнять полученные приказы.    

– Может  быть, речь идет только о предварительном заключении? – воскликнул  Родольф. – Доказательств наверняка нет?    

– Я  не могу вам ничего больше сказать по этому поводу… Правосудие узнало об этом преступлении,  вернее о подозрении в преступлении, от весьма достойного во всех отношениях человека,  ее хозяина…    

– От  Жака Феррана, нотариуса? – возмущенно спросил Родольф.