1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 
    
— Опять, — говорит, — подбиваете? Да?.. Коли так, волоките меня без разговоров в приют. Поняли? Без никаких чаев!..
    
— Ну-ну, — говорит кучерявый, — не сердись. Я это так, на всякий случай. Я знаю, что ты не побежишь. Ты парень с понятием…
    
— Ладно, — говорит Петька. — Некогда мне с вами рассусоливать. Хряйте без лишних слов.
    
И что вы думаете? Похрял кучерявый. Петьку у крыльца оставил, а сам чай пить ушел. В «Милан».
    
Поглядел ему Петька вслед, усмехнулся.
    
«И верно, — думает, — очень неумный мильтон».
    
Усмехнулся и без лишних слов сиганул.
    
    
Завернул Петька за угол и побежал. Побежал, полетел. На крыльях летит, с пропеллером. Только пыль волной, только сердце стучит. А ветром лицо режет.
    
Бежит, бежит Петька. А навстречу дома, заборы, проулки бегут. Столбы телеграфные бегут. Люди… Козы… Коровы.
    
Бежит Петька — дух захватило.
    
Долго ли бежал — неизвестно. Куда забежал — не знает. На окраине где-то города стал. У какой-то церкви.
    
Стал, отдышался, в себя пришел. Огляделся и сам не верит:
    
«Неужели смылся?»
    
Радостно стало. Весело. Снова бежать захотелось. Прямо от радости бежать захотелось.
    
«Смылся ведь!.. Смылся, бродяга!!!»
    
И вдруг еще веселее стало. О часиках вспомнил. «Ах, — думает, — часики мои, часики. Где вы, часики?»
    
Сунул руку в карман… Мать честная! Нет часов. Туда-сюда — нет часов. Пропали часы.
    
Что будешь делать?
    
Сунулся Петька еще раз в карман, глядит — и кармана-то нет. На нитке висел карман, оторвался, наверно, от тяжести. Вокруг посмотрел — пусто. Штанину потряс — и в штанине нет.
    
Загрустил Петька. Приуныл. К церковной ограде привалился и чуть не заплакал.
    
«Ах, черт! Ведь надо ж этак».
    
Отчаянно не везет Петьке на этом свете.
    
Но не заплакал Петька. Нет. Знает Петька: слезы — дело бабье. Приличному шкету плакать не полагается. Пропали часы — искать надо.
    
Обратно побежал.
    
Обратно побежал, да толку мало, — дорогу забыл. Где бежал, не знает. Без оглядки бежал, запутался… Спросить у кого-нибудь надо.
    
Стоит у ворот детина. Громадного роста. В солдатских галифе. Семечки плюет. Петька к нему:
    
— Дяденька, а дяденька!
    
— Чего? — говорит детина.
    
— Не знаете, дяденька, где тут чайная «Милан»?
    
— Нет, — говорит детина. — Не знаю. Какой «Милан»?
    
— Да такой. С вывеской.
    
— С вывеской? А! Ну, тогда знаю.
    
— Где?
    
— А тебе зачем?
    
— Да надо… скажите, дяденька, Христа ради.
    
— Ну ладно, слушай. Иди все прямо. Понял? Потом налево. Понял? Потом направо. Понял? Потом опять прямо. Потом вбок. Потом набок. Не доходя, упрешься. Понял?
    
Не понял Петька.
    
— Как? — спрашивает. — Как? Направо, налево, а потом?
    
Взглянул Петька на детину и сразу догадался:
    
«Измывается, бродяга!»
    
Разозлился Петька. Обиделся. Как даст по руке детине — у того все семечки к черту. Побежал Петька.
    
Бежит и бежит. И сам не знает, куда бежит. По улицам, по переулкам. Через мост какой-то. Обратно.
    
И вдруг на какую-то улочку выскочил, какую-то дырку в заборе увидел — вспомнил: здесь пробегал. Дырку вспомнил.
    
Идет Петька, под ноги глядит. Часы ищет. Упорно ищет. Во все колеи заглядывает, в рытвины заглядывает, в канавы… Нет часов! Ни в какую. Подобрал кто-нибудь Петькины часики.
    
Закачался Петя. Очумел. До «Милана» кое-как доплелся и сел на крыльцо. Сел на крыльцо, голову свесил. Жить не хочет.
    
Сидит Петька, словно пень неподвижный. Злой сидит. Хмурый. Хмуро в землю глядит.
    
И вдруг — что такое?
    
Нагнулся Петька, глазам не верит.
    
Что такое?
    
Ведь это же узелок с часиками лежит у ступеньки. Ей-богу, лежит. Как миленький лежит узелок.
    
Задрожал Петька и схватил узелок. И только схватил, выбегает из чайной кучерявый.
    
— Сидишь? — говорит.
    
Испугался Петька.
    
— Сижу, — говорит. И часики прячет. В дырку прячет, в бывший карман.
    
— Молодец, — говорит кучерявый. — Молодец, что дождался. Ценю. Не ожидал я в тебе такой честности.
    
Вынимает кучерявый какой-то пирожок подгорелый. Подает Петьке.
    
— На, — говорит, — тебе за такую сознательную честность пончик. Прими, пожалуйста. Специально для тебя гривенник загубил. От чистого сердца.
    
Взял Петька пончик, понюхал, проглотил незаметно, в себя пришел.
    
— Ладно, — говорит, — пончик пончиком. А почему вы так долго чаи распивали? А? Я, кажется, не нанимался ждать вас по три часа.
    
— Ладно, — говорит кучерявый. — Не сердись. Выпил я всего шесть стаканчиков. Съел булку. А теперь и идти можно. Идем, пожалуйста, шпана ненаглядная.
    
Подтянул Петька портчонки — пошел.
    
Идут они быстро. Бодро. Особенно кучерявый. Кучерявый, так тот прямо бежит. И на почки свои внимания не обращает. А Петька украдкой часы куда-то запихал. В заплатку какую-то, что ли… Грустить перестал. Такой человек Петька — неунывающий.
    
«Все равно, — думает. — Наплевать. Здесь не вышло, там выйдет. С приюта смоюсь».
    
Вышли они на широкую Введенскую улицу. С крутым подъемом.
    
Кучерявый пальцем показал.
    
— Видишь, — говорит, — на горе стоит дом? Белый. Под зеленой крышей. Тот дом под зеленой крышей и есть приют Клары Цеткин. Пришли, слава богу…
    
    
Действительно, дом белый, крыша зеленая. Трубы на крыше. Окна там всякие, ставни — все честь честью. Палисадник даже. В палисаднике тополя пыльные.
    
Двор. Ограда каменная. Калитка.
    
Кучерявый в калитку постучался. За оградой пес залаял, цепь зазвенела.
    
Грустно стало Петьке ужасно. Вздохнул Петька.
    
«Приют? — думает. — Ничего себе приют. Тюрьма какая-то… На замочках все да на ключиках. Отсюда и не смоешься, пожалуй».
    
Открылось в калитке окошечко маленькое — глазок. Выглянул кто-то в окошечко. Косоглазый кто-то. Не то татарин, не то китаец, не то монгол.
    
— Кто? — спрашивает. — Кто такой стучится?
    
— Откройте, — говорит кучерявый. — Не бойтесь. Ничего особенного. Малолетнего вора веду.
    
Окошко захлопнулось, в скважине ключ заерзал. Распахнулась калитка, косоглазый русским оказался…
    
— Здравствуйте, — говорит. — Милости просим. Заходите.
    
Вошли. Собака бросилась. Лает, язва, рычит.
    
Цыкнул на нее косоглазый.
    
— На место, Король!
    
— Проходите, — говорит, — в контору к заведующему — по лесенке во второй этаж.
    
Пошли через двор. И сразу кучерявый важности напустил: наган поправил и по-военному зашагал: раз, два, левой!
    
А Петька идет, озирается. Двор громадный, щебнем по краям усыпан; сквозь щебень крапива, лопух растет, всякая гадость.
    
В открытые окна ребята глядят. Петьку разглядывают.
    
Слышит Петька:
    
— Ребята, фрея ведут!
    
«Что, — думает Петька, — за фрей еще? Какой я фрей?»
    
По лесенке поднялись в контору. В конторе какой-то маленький и чернявенький хлопчик сидел на полу и кисточкой рисовал на громадной бумажине красную пятиугольную звезду.
    
— Здрасти, — сказал кучерявый.
    
— Здрасти, — ответил чернявенький хлопчик, очень важно и басом. — Вам заведующий требуется?
    
— Заведующий, — сказал кучерявый.
    
— Федор Иванович! К вам… — кричит чернявенький, а сам Петьку разглядывает с ног до головы и насмешливо улыбается.
    
Выходит из соседней комнаты Федор Иванович, заведующий. Человек плешивенький, очкастый и седоват слегка.
    
— Так, — говорит. — Здравствуйте. Новенького привели?
    
— Новенького, — отвечает кучерявый. — Здравствуйте. Примите, пожалуйста, под расписку.
    
— Расписку? Так… получите… Так… Можете идти.
    
Взял кучерявый расписку, поглядел.
    
— Прощайте, — говорит. — Прощай, шпана.
    
Ушел кучерявый.
    
Федор Иванович за стол уселся. Петьку оглядел.
    
— Звать тебя Петром? — спрашивает.
    
— Петром, — отвечает Петька. И фамилию назвал.
    
— Так, — говорит Федор Иванович и спрашивает: — Вор?
    
Покраснел Петька. Сам не знает, почему. Чудной какой-то этот Федор Иванович.
    
— Вор, — отвечает.
    
— Так… — говорит Федор Иванович. — Это ничего. Это бывает. Поживешь — человеком будешь. А сейчас тебя первым делом в должный вид привести надо. Так… Миронов, отведи новичка к Рудольфу Карлычу.
    
Вскочил чернявенький хлопчик, кисточку бросил, руки вытер.
    
— Идем, — говорит, — пацан.
    
Идут они по разным коридорам. Темновато. Лампочки угольные тлеют. Двери белые по сторонам.
    
— Это, — говорит чернявенький, — классы у нас тут помещаются. Уроки происходят.
    
— А куда ты меня ведешь? — спрашивает Петька.
    
— К санитару Рудольфу Карлычу. Мыть он тебя будет.
    
— Мыть?
    
— Ну да. В ванне.
    
Постучал чернявенький в какую-то дверь.
    
— Рудольф Карлыч! Примите новенького!
    
Вышел толстенный дядя в белом халате. Уши у дяди громадные, голос жирный. Немец, должно быть. Санитар.
    
— Нофеньки? — спрашивает. — Это ошень мило, — говорит. — Идем в ванную, пока вода горячий.
    
Потащил Петьку в эту самую ванную. Притащил.
    
— Растефайся, — говорит.
    
— Что?
    
— Растефайся. Мыться будешь. С мыло и щетка.
    
Стал Петька с себя барахло сдирать. Полегоньку сдирает.
    
«Как бы, — думает, — часики не выскользнули».
    
А санитар, между прочим, говорит:
    
— Ты это все оставляй. Да. Мы твою кустюм в печка сожгем.
    
Испугался Петя. За штанишки ухватился.
    
— Как то есть? — спрашивает. — Как то есть в печка?
    
— Да ты не пойся. Мы тебе другая костюм выдадим. Чистый. Чистый брючка, чистый блюзка и даже сапожка дадим.
    
Что делать Петьке?! Сидит Петька совершенно нагишом, сжимает в руках грязное свое барахлишко и дрожит. Не от холода, конечно. Тепло в ванной, жарко. От страха дрожит.
    
«Ну что, — думает, — мне делать? Погибать?»
    
А погибать Петьке прямо не хочется.
    
На Петькино счастье, немец вышел куда-то. Не долго думая, развязал Петька узелок и сунул свои золотые часики в рот. С усилием впихнул. Чуть рот не разорвал своими золотыми часиками. Щеки вспухли. Язык куда-то в постороннее место вдавился. Стерпел Петька, зубы сжал.
    
Только сжал — немец приходит. С щипцами. Подцепил щипцами Петькин «кустюм», уволок куда-то.
    
Вернулся, воды накачал в ванну.
    
— Лезь, — говорит.
    
Залез Петька в ванну, в теплую воду. Вода помутнела сразу: шутка ли — в бане Петька лет пять не был. В реке, правда, купался… Да разве такое тело купаньем отстираешь?
    
Очень хорошо Петьке в ванне. Прямо что надо, не вылезал бы, кажется, до чего хорошо.
    
Да только, на Петькино несчастье, немец разговорчив попался. Намыливает Петьке голову, а сам говорит. Говорит, говорит, словно речь говорит. Все спрашивает, любопытствует. И как Петьку звать по имя-отчеству, и за что попался, и где родителей потерял, и тому подобную чепуху спрашивает.
    
А Петька молчит. У Петьки часы во рту.
    
Петька головой орудует. Качает, кивает, мотает, когда надо. Мычит в крайнем случае.
    
Обиделся немец, что ли, но замолчал.
    
Стал немец воду менять. Грязную выпустил, свежей наливает. Холодной накачал, кипяток пустил.
    
Сел в уголок на стул, газету взял.
    
— Ты, — говорит, — сиди, отмачивайся… Когда горячо будет, — скажи. Я закрою.
    
Мотнул Петька головой: ладно, дескать.
    
А вода течет. Теплее и теплее становится. Прямо шпарит Петьку. Прямо обжигает тело.
    
А немец газетку читает, ушами шевелит.
    
Вода течет. И вот уж не может больше Петька терпеть. Ерзает, мучается, а сказать не может, крикнуть немцу не может.
    
Не выдержал Петька, забултыхался, нырнул в горячую воду и выплюнул часы на дно. Вылетел пробкой и как заорет:
    
— Горячо-о-о!
    
Вскочил немец, бросил газету на пол, сунул ладонь в ванну и заверещал:
    
— Ой, глупая мальчишка! С ума ты сходиль? Лезь вон! Живее!
    
Схватил Петьку за плечи, вытащил вон. Рассердился. Кричит.
    
— Что ты, — кричит, — молчаль? В такая вода курица можно сварить. Да!..
    
Разбавил немец воду, снова стал Петьку мылом растирать. Спину стал мылить. А Петька рукой по дну шарит. И все не может часики нашарить. Нащупал, наконец, окунулся, пихнул скользкий кругляшок в рот. А кругляшок не лезет. Ни в какую. То ли часы распухли, то ли рот у Петьки от стирки сел… Впихнул все-таки. Чуть зубы не выломал, но впихнул.
    
Сполоснул его немец.
    
— Хватит, — говорит, — посиди, я твой кустюм принесу.
    
Ушел немец. Сидит Петька в мыльной воде. И вдруг видит, вода убывать стала. Все меньше и меньше воды.
    
Пришел немец — сидит Петька в пустой ванне.
    
Удивляется немец.
    
— Зачем, — спрашивает, — ты воду выливал? Это вредно — сидеть без вода голый.
    
А Петька сам не знает, почему вода вытекла. Он воду не выливал, не умеет даже, — сам удивляется.
    
— Ладно, — говорит немец. — Одевайся скорее, скоро обед будет — опоздаешь.
    
И подает немец Петюшке целую кучу одежи. Белье подает, штаны подает, гимнастерку… полсапожки подает. И все новенькое, все чистенькое.
    
Стал Петька одеваться. Стал первый раз в жизни кальсоны надевать! А немец смотрит и улыбается. И Петька улыбается.
    
Вдруг немец улыбаться перестал.
    
Подозрительно посмотрел Петюшке в лицо и говорит:
    
— Что это у тебя, — говорит, — из рота торчит? Что это у тебя там блестит?
    
Вздрогнул Петька, губы захлопнул.
    
«Вот, — думает, — дурак, бродяга! Надо было улыбнуться!»
    
Отворачивается, плечами пожимает — пустяки, дескать.
    
А немец не отстает, за Петькино лицо хватается.
    
— А ну! — кричит. — А ну, разжимай зубы! Что ты там спрятал? Что у тебя там за жвачка?
    
Раздвинул Петька челюсти.
    
— Плюй! — кричит.
    
Задохнулся Петька, надавил языком и выплюнул свою жвачку немцу на ладонь.
    
И чуть не закричал от страха.
    
На ладони у немца не часы лежали, а пробка медная, которой дырка в ванне затыкается, чтоб вода не вытекла. Пробку Петька впопыхах в рот себе запихал, потому вода и вытекла.
    
Испугался Петька. Да и немец не меньше испугался. За полоумного Петьку принял. Залепетал чего-то.
    
— Скажи мне, — спрашивает, — скажи мне, ради бога, зачем ты пробка в рот сувал? Разве металл можно в рот сувать?
    
Не знает Петька, что и отвечает. Чепуху какую-то отвечает.
    
— С голоду я, — отвечает. — Кушать хочется очень.
    
А сам в ванну поглядывает: «Где часики?»
    
Не видно что-то. Пусто в ванне, только мочалка мокрая лежит. Не иначе, как под мочалкой часики. Ушел бы немец, тогда достать можно. Но не уходит немец. Петьку жалеет.
    
— Ах да ох!.. Матушки-батюшки! Медная, — говорит, — штучка кушать нельзя. Сейчас вот обед будет, там дадут тебе суп, каша и кисель. А медная пробка — невкусный, твердый. Вот гляди.
    
Бросил немец пробку в ванну. Звякнул металл. Видит Петька — нагнулся немец за мочалкой. Сейчас мочалку поднимет, а под мочалкой… Ах!
    
Не долго думая, рухнул Петька на пол и заорал благим матом:
    
— У-о-о-ой!
    
Кинулся к нему немец:
    
— Что с тобой? А? Что с тобой?
    
А Петька орать не перестает, бьется бедняга в ужасном припадке.
    
— У-о-ой! — орет.
    
Заметался тут немец. Забегал. Стул уронил и выбежал вон.
    
Бросился Петька к мочалке. Так и есть — лежат под мочалкой часики.
    
Схватил Петька часики, воду стер, полюбовался — солнце на ладошке горит… Полюбовался Петька и сунул солнце в новый казенный карман.
    
Только сунул, — немец вбегает. С пузырьком в руках вбегает.
    
— Нюхай! — кричит. — Нюхай скорей нашатырного спирта.
    
Закачался Петька, понюхал из пузырька, чихнул и в себя пришел.
    
Быстро напялил на себя остальную одежду, ботинки надел, каблуком прихлопнул. Жмут слегка новые полсапожки, да ничего, — приоделся зато Петька чистым пижоном. И кушак застегнул. И волосы пригладил.
    
«Эх, — думает, — жалко зеркала нет. Поглядеться бы, каков я мальчик».
    
— Идем обедать, — сказал немец.
    
    
Только вышли они в коридор — звонок. Бежит звонок по всем этажам. С шумом несутся ребята по коридорам. С топотом, с гиком.
    
— Обедать! — кричат. — Обедать!
    
Петьку чуть не уронили, затолкали, поволокли. Потерял Петька немца.
    
Растерялся — не знает, что делать. И вдруг видит чернявенького парнишку, того, что в конторе звезду рисовал. И тот Петюшку увидел. Улыбнулся, рукой махнул.
    
— К нам! — кричит. — В нашу группу.
    
Побежали вместе. Вбегают в приютскую столовую.
    
А там уж ребят видимо-невидимо. За столами ребята сидят, а на столах оловянные миски дымятся. Вкусно дымятся. У Петьки даже нос зачесался, в коленки дрожь прошла.
    
Сели обедать.
    
Шумят ребята, ложками размахивают, хлебными корками перебрасываются. А Петька на суп насел. Шутка ли, парень два дня пищи не нюхал, всего-то за два дня пончик с повидлом съел. Ясно — с жадностью ест, алчно.
    
Не соврал немец: после супа кашу подают. Гречневую, с маслом. Петька и кашу подзавернул в два счета. Киселя дали — кисель съел и миску облизал.
    
Ребята, которые рядом сидят, смеются. Особенно один, одноглазый, с черной повязкой на лбу… Тот прямо издевается.
    
— Ну и обжора, — говорит. — Ну и горазд лопать. Слон, ей-богу, и то меньше ест.
    
Смеются ребята. Обидно Петьке. Терпел он, терпел — и не вытерпел. Облизал свою оловянную ложку, посмотрел одноглазому в нахальный его глаз и, размахнувшись, ударил одноглазого ложкой по лбу.
    
Ужасно закричал одноглазый. Зашумели ребята. Федор Иванович прибежал.
    
— Что? Что такое?
    
Одноглазый плачет и кулаком растирает свой лоб, а на лбу шишка.
    
— Кто тебя так? — спрашивает Федор Иванович.
    
— Вот, — показывает одноглазый на Петьку. — Вот эта сволочь… Ложкой.
    
Строго посмотрел Федор Иванович на Петьку.
    
— Встань, — сказал. — Встань, тебе говорят.
    
Встал Петька, смотрит исподлобья, — чего, дескать, надо?
    
— Так, — сказал Федор Иванович. — Так. А теперь выйди вон.
    
Не понял Петька — пошел за заведующим. И когда выходили из столовой, услышал за спиной:
    
— Федор Иваныч! Новенький не виноват.
    
Голос знакомый, — чернявенький крикнул.
    
Вышли они в коридор.
    
— Так, — сказал Федор Иванович. — Слушай, что я тебе скажу. Драться нельзя. Так. На улице можно было драться, а у нас нельзя. Понял? А в наказание стань здесь и стой, пока обед не кончится.
    
Повернулся Федор Иванович и пошел по коридору.
    
А тут как раз и обед кончился. Выбежали ребята из столовой. Бегут ребята мимо Петьки. Петька к стене прижался… Бегут. Одноглазый пробежал. Язык показал Петьке. Чернявенький пробежал. Крикнул:
    
— Купаться пойдешь?
    
Встрепенулся Петька:
    
— Куда купаться?
    
— На речку, на Кордон… Вся наша группа идет. Айда?
    
У Петьки уж план на уме.
    
Побежал вместе с чернявеньким. А чернявенький на ходу говорит:
    
— Ты, — говорит, — с Пятаковым не дерись… Если он драться будет — не дерись, а заявляй прямо в шус, в школьный совет.
    
«Ладно, — думает Петька, — некогда мне в шусы заявлять. Я сейчас на Кордоне буду… До свиданьица».
    
Вбежали они в огромный зал. Ребят в этом зале видимо-невидимо. Строятся ребята, как солдаты, в два ряда. Бородатый дядя с палкой в руке командует.
    
— Смирно! — командует. — Равнение направо!
    
Стал и Петька. Тоже по-солдатски вытянулся. Равнение направо взял.
    
А тут входит в зал Федор Иванович. Вошел, осмотрел ребят. Кому-то кушак поправить велел, кому-то лицо вымыть. Петьку увидел, брови поднял.
    
— Как, — спрашивает, — и новенький идет? Нет, — говорит, — новенькому сегодня идти нельзя. Пусть отдохнет.
    
Одноглазого увидел.
    
— А также, — говорит, — и Пятаков пусть выйдет. За такое поведение — без купания.
    
Заплакал одноглазый. Из строя вышел.
    
И Петька вышел. Но не заплакал.
    
Грустный только Петька стоит.
    
Вот парами прошли ребята мимо. В ногу прошли.
    
— Левой! Левой!
    
Вот ушли. Подошел к Петьке Федор Иванович, похлопал Петьку по плечу.
    
— Так, — говорит, — не унывай, брат. Сживемся. У нас не очень плохо ребята живут. А только драться нельзя. Так. Иди во двор играть. Ну! Веселей!
    
Пошел Петька во двор.
    
Там ребята, которые купаться не пошли, в рюхи играют. Петьку приглашают вместе играть. Усмехнулся Петька.
    
— Не играю, — говорит. — Детская забава.
    
Отошел Петька в сторону, к забору, и сел у забора на мелкий щебень.
    
Сидит и думает:
    
«Что делать? Как действовать?»
    
А вокруг вечереет. Туман поднимается, солнце заходит. И ребята вдали в рюхи играют. Звенят голоса их:
    
— Сбил! Попа сбил!
    
— Врешь! В городе поп…
    
И гладкие рюхи летают в воздухе, с грохотом прыгают по земле.
    
А Петька думает: «Смыться я, конечно, смоюсь. Слов нет. Но только часики при себе держать опасно. С ними греха наживешь. Мало ли что… Может быть, здесь ежедневно белье сжигают… Нет. Спрятать надо часы до поры до времени».
    
Решил Петька спрятать часы. Решил закопать их в землю, пока не подойдет время бежать. А бежать задумал в эту же ночь.
    
Лег Петька на живот, огляделся. Ребята в рюхи играют, попов каких-то бьют. Воспитатель сидит, книжку читает. Никто на Петьку не смотрит.
    
Вынул Петька часы. И вдруг любопытно стало. Захотелось взглянуть — какие они изнутри?
    
Крышку открыл, а под крышкой еще крышка. И на крышке две черных буквы: С.К. А под крышкой — стекло. И под стеклом — стрелки.
    
В черном кружочке секунды бегают. А часы и минуты идут незаметно: смотришь — на месте стоят, отвернешься — подвинулись. Семь часов без одной минуты на Петькиных часах.
    
Разгреб Петька щебень у самого забора, ямку глубокую до локтя вырыл. Защелкнул часы, плотно обвязал их тряпкой и сунул в ямку. Ямку закопал, рукой притоптал, щебнем засыпал. Чтоб место не забыть, прутик небольшой воткнул.
    
Потом улегся, положил голову на место, где клад закопал, — мечтать стал.
    
И все об одном: «Чухонку куплю. С барашком. Ножик куплю. Наган, может быть, куплю… Конфеток каких-нибудь с начинкой. Яблок…»
    
Опять замечтался Петька и снова грустить перестал.
    
Когда ребята с купания пришли и чай пить в столовой сели, Петька на одноглазого внимания не обращал, хотя тот и снова издеваться начал. Зато за Петьку чернявенький заступился.
    
— Брось, Пятаков, — сказал чернявенький. — Мало тебе досталось от новичка? Еще хочешь?
    
Притих Пятаков одноглазый.
    
После чая ребята все, и большие и маленькие, во дворе играли в лапту. И Петьке весело было. Играть не умел он, правда, а то сыграл бы для компании. Весело было Петьке. Когда стемнело совсем и звезды на небе зажглись, снова звонок зазвенел. Воспитатель встал и крикнул зычно:
    
— Спать, ребята!
    
Поплелись ребята в спальню.
    
Спальня огромная, полутемная. Стены белые, и на лампах молочные колпаки. И всюду кровати рядами стоят, как в больнице.
    
Чернявенький Петьке койку показал.
    
— Вот, — говорит, — тебе приготовлено, со мной рядом спать будешь.
    
Поглядел Петька, и даже страшно стало.
    
«Неужели, — думает, — мне спать здесь придется?»
    
На кровати простыночки разные, одеяло серое мохнатое, подушки чистые, полотенце в головах.
    
Разделся Петька, улегся как порядочный и в одеяло завернулся.
    
«Вот, — думает, — увидели бы меня кордонские ребята, каким я… Посмеялись бы… А между прочим, не плохо так поспать».
    
Потом подумал Петька:
    
«Ночью непременно бежать надо».
    
Но ночью не убежал Петька. Где там! Не до бегов было. Как заснул, так и проспал до утра. Шутка ли: утомился небось…
    
    
Дергает кто-то Петьку за ногу. Прячет Петька ногу под одеяло, брыкается… Но кто-то снова начинает тормошить его, кто-то дергает его за плечи. Поднимает Петька голову и видит сонными глазами: стоит у его койки Федор Иванович. Будит Федор Иванович Петьку. Лицо у Федора Иваныча серьезное, шевелит Федор Иваныч бровями.
    
А ребята спят еще. Храп веселый по спальне идет… Еще не совсем светло.
    
— Вставай, — говорит Федор Иваныч. — Так, — говорит. — Вставай, дело есть.
    
Проснулся Петька, голову поднял:
    
— Чего?
    
Говорит Федор Иваныч:
    
— Пришли за тобой из милиции.
    
Упала Петькина голова на подушку. Охнул Петька.
    
— Пришли, — говорит Федор Иваныч, — за тобой из милиции, по какому делу — неизвестно… Так… Вставай, одевайся.
    
Стал Петька одеваться. Руки у Петьки дрожат. Ноги дрожат. Ноги в штанины не попадают. Нехорошо Петьке.
    
«Зачем, — думает, — из милиции пришли?.. Неладное что-то».
    
Оделся Петька, пошел за Федором Иванычем.
    
Приходит и видит: сидит в конторе милиционер. Пожилой. Усатый. С папкой под мышкой.
    
Встал милиционер и спрашивает:
    
— Этот?
    
— Этот, — отвечает Федор Иваныч.
    
— Ну, так разрешите забрать его, — говорит милиционер. — Идем, гражданин.
    
Пошли. Не понимает Петька — куда и зачем. А милиционер, хоть и старый, а идет быстро. Петьку еще подгоняет.
    
— Живей, — говорит.
    
Хочет Петька спросить, за каким делом его в милицию вызывают. Хочет спросить и не смеет. Очень уж серьезен старик. Осмелился все-таки Петька, спросил:
    
— Зачем, — говорит, — ведете вы меня, извиняюсь?
    
Отвечает милиционер:
    
— Сам знаешь.
    
Сухо отвечает, по-казенному.
    
Очень быстро до базара дошли. Петька по старой привычке в самую толпу хотел нырнуть, — схватил его милицейский за плечи.
    
— Куда? — говорит. — Куда бежишь?.. Стороной обойдем, не рыпайся.
    
Стороной обошли, в пикет попали.
    
Ввел милиционер Петьку в пикет, в комнату начальника. Начальник за столом сидит, курит, кольчики пускает. С начальником гражданин сидит — немолодой уж, красноносый. Смотрит Петька в лицо гражданина и вспоминает: что-то в лице гражданина знакомое…
    
«Не тот ли, — думает, — у которого я на прошлой неделе банку варенья украл? Или тот, у которого уздечку намеднись тиснул?.. Нет, не тот».
    
И вдруг взглянул Петька повнимательнее на нос гражданина и сразу вспомнил:
    
«Так это ж часики… Это ж пьяный который…»
    
Он самый. И нос тот же, и глаз косоватый; только усы не трясутся: уныло висят усы, книзу висят.
    
Говорит начальник такие слова:
    
— Отвечай, — говорит, — по чистой совести. Украл ты или нет часы у гражданина Кудеяра?
    
Передернуло Петьку, однако сдержался и виду не подал.
    
— У какого Кудеяра? — спрашивает.
    
— У Семен Семеныча Кудеяра. Вот у этого самого гражданина.
    
Поглядел Петька на гражданина, головой покачал.
    
— Первый раз вижу.
    
— Не ври, — сказал начальник. — Врешь ведь. Второй раз видишь.
    
— Ей-богу, первый.
    
Говорит начальник, как будто читает:
    
— Гражданин Семен Семенович Кудеяр заявляет о пропаже золотых часов, которые были похищены у него в камере номер три нашего пикета. Правда?
    
— «Правда»! Какая правда?
    
— Такая. Гражданин Кудеяр, узнаете вы этого малого?
    
— Узнаю, — отвечает усатый.
    
И таким ужасно пискливым голосом отвечает. Вчера басом орал, а сегодня пищит, как птенчик.
    
— Узнаю, — пищит. — Он самый…
    
— Ну так как же? — спрашивает у Петьки начальник. — Отдашь ты часы или нет?
    
— Какие часы?
    
— Такие! — рассердился начальник. — Такие! Отдашь или нет?
    
Рассердился и Петька.
    
— Откуда, — говорит, — я вам возьму часы? Не видел я никаких часов и видеть не желаю. Нет у меня ваших часов.
    
Усмехнулся начальник и говорит:
    
— Посмотрим, — говорит. Стукнул кулаком по столу. — Эй, — кричит, — товарищ Ткаченко!
    
Открывается дверь, и входит Петькин знакомый — кучерявый милиционер.
    
— Слушаю, — говорит. — Зачем звали?
    
— Затем, — говорит. — Обыщи с ног до головы этого типа. Отыщи часы.
    
— Ой! — говорит кучерявый. — Так этот же тип — мой старый знакомый. Я его вчерась в приют Клары Цеткин провожал. Прямо скажу — сознательный тип. Честный! Но если приказываете обыщу, труда не представляет. Можно.
    
Наседает кучерявый на Петьку. Но на этот раз ничуть не боится Петька. Смешно Петьке. Ломается еще даже.
    
— Нет, — говорит. — Оставьте, пожалуйста. Обыскивать я себя не дам. Права не имеете.
    
И нарочно за карман хватается.
    
Закричал тут начальник:
    
— Так?!
    
И пискливо закричал гражданин Кудеяр.
    
— Боится! — закричал. — Ей-богу, боится! Обыщите его, люди добрые! Отыщите часы мои…
    
Вскочил тут начальник. Схватил Петьку за руки повыше локтей, крепко схватил, не вырваться Петьке.
    
— Обыскивай, Ткаченко! — кричит.
    
Стал кучерявый Петьку обыскивать, стал за карманы хвататься, в карманы залез, за пазухой пошарил — нет часов.
    
— Нету, — говорит кучерявый.
    
Опешил начальник.
    
— Как же так? — спрашивает. — А?.. Может, вы сочиняете, гражданин Кудеяр?
    
— Конечно! — закричал Петька. — Конечно, сочиняет. Никаких у него часов не было. И быть не могло…
    
— Нет, — говорит Кудеяр. И чуть не плачет. — Нет, — говорит. — Не вру. Были у меня часы с серебряной цепочкой. Ей-богу, были… Вот и цепочка даже осталась. Глядите…
    
Вынул усатый цепочку, поболтал перед всеми. Видят все: правда, цепочка. И разные штучки болтаются, брелоки подвесные бренчат. Слоники разные, лошадки, подковки и между всем — зеленый камень-самоцвет в виде груши.
    
— Странно, — говорит начальник. — Ей-богу, думаю я, что вы заливаете. При чем тут цепочка?
    
— При чем? — говорит. — При том. На цепочке часы висели. А кто их взял? Он взял. Он…
    
И в Петьку — пальцем.
    
Засмеялся Петька.
    
— Ну и чепуха, — говорит. — Как же я мог взять у тебя часы, когда сидел я на замке в одиночной камере? Сидел я совершенно один.
    
— Правильно, — говорит начальник. — Это, — говорит, — очень подозрительно. Вас, — говорит, — гражданин Кудеяр, за клевету можно привлечь. А? Что вы на это думаете?
    
Заплакал тут гражданин Кудеяр. Потекли горячие слезы из его косоватых глаз.
    
— Бог с вами, — говорит. — Но только погибли мои часы безвозвратно. Но не хочу я по уголовным законам судиться и лучше уйду.
    
Напялил гражданин Кудеяр шапку, поклонился начальнику, всхлипнул и вышел из комнаты.
    
А Петька серьезный стоит и смотрит обиженно. Оскорблен ужасно. Молчит.
    
— Прости, — говорит начальник, — ошибка вышла, наглая клевета. Товарищ Ткаченко, отведи его снова в приют Клары Цеткин. Не имеем мы права задерживать воспитанника ихнего.
    
— Ладно, — говорит кучерявый. — Это можно. Идем, шпана ненаглядная.
    
Вышли они из пикета. Дошли до базарной площади.
    
На площади кучерявый остановился и говорит:
    
— Иди-ка ты, — говорит, — шпана, один. Дорогу ты знаешь, не спутаешь. А в честности твоей я вчера уверился. Иди, брат… А я домой схожу. У меня жена именинница.
    
Повернулся кучерявый и зашагал в другую сторону.
    
А Петька постоял, постоял и к приюту пошел.
    
Базар миновал. По улице идет. И вдруг слышит — кто-то его сзади окликнул. Обернулся, видит — бежит за ним гражданин Кудеяр. Бежит и рукой машет. Стой, дескать, на минутку.
    
Стал Петька. Ждет. И тут начинается такая чепуха.
    
Подбегает Кудеяр к Петьке и бухает в ноги. Падает на колени и кричит:
    
— Голубь драгоценный! — кричит. — Умоляю! Отдай мои часики! Детки у меня голодные, жена больная… Век я тебе благодарен буду. Три рубля подарю. Отдай, голубь…
    
Засмеялся Петька, ничего не сказал, пошел. Кудеяр же с колен поднялся, за ним побежал. Петьку нагнал, за плечо хватается.
    
— Отдай! — кричит. — Отдай, ради бога!..
    
Вырвался Петька.
    
— Уйди! — говорит. — Отстань… Не видать тебе своих часиков, как ушей. Не получишь ты их. Понял?
    
Всполошился гражданин Кудеяр.
    
— Ах, так? — кричит. — Так? Так я на тебя жаловаться буду. Я на тебя в суд жаловаться буду… По статье закона.
    
— Жалуйся, — говорит Петька. — Жалуйся, пожалуйста, все равно никто не поверит тебе. Врешь, скажут, старая пьяница.
    
Сказал Петька и пошел не оглядываясь. И до того Петьке весело стало — смешно… На все свои горести наплевал. Идет, а ноги танцуют. Ноги идут, вытанцовывают:
    
— И-эх-та. Да-эх-та…
    
Мечтает Петька.
    
«Смоюсь, — мечтает. — При первом случае. Сегодня же ночью. На двор проберусь — часики выкопаю, а там через забор перемахнуть — пара пустяков… Митькой звали…»
    
Замечтался Петька и не заметил, как до Введенской дошел. К приюту подходя, оглянулся зачем-то. Оглянулся и видит — крадется за ним по пятам гражданин Кудеяр. Оглянулся Петька еще раз — нет Кудеяра, за угол, наверно, спрятался.
    
«Ах ты, — думает Петька, — старое чучело… Следишь!»
    
Хотел Петька еще раз оглянуться, но в это время над самой Петькиной головой загремело:
    
— Эй! Поберегись!
    
И лошадиная морда чуть не врезалась в Петькин затылок.
    
    
Петькино счастье — успел отскочить. А не то раздавил бы его своими копытами громадный битюг.
    
Целый обоз с дровами ехал по улице. Ломовики нахлестывали лошадей, кричали и отчаянно ругались… Телеги с дровами, громыхая, проезжали мимо Петьки.
    
«Куда это? — подумал Петька. — Куда это везут такую уйму дров?»
    
И до того любопытно ему стало, что подошел он к переднему извозчику и спросил его:
    
— Куда это, дяденька, везете вы столько дров?
    
— В приют, — ответил извозчик. — В приют Клары Цеткин.
    
«Здорово!» — подумал Петька. С гордостью подумал. И говорит.
    
— Это, — говорит, — вы нам везете! Хорошенько везите. Не растеряйте там по полешку.
    
Засмеялся ломовой и стал нахлестывать лошадь.
    
А Петька в приют пошел. Только к воротам подходит — выезжают из ворот пустые подводы. Удивился Петька.
    
«Неужели, — думает, — тоже дрова привезли?»
    
Вошел Петька во двор и глаза вытаращил.
    
А потом подкосились у Петьки ноги.
    
Весь двор был завален дровами. Огромная площадка от забора до забора была загружена березовыми, сосновыми и еловыми восьмивершковыми поленьями. Ребята с шумом укладывали дрова в поленницы, а заведующий Федор Иваныч бегал вокруг, потирал руки и кричал:
    
— Так! Веселей ребятки… Поднажмем, ребятки!..
    
Подбежал Федор Иваныч к Петьке, хлопнул Петьку по плечу.
    
— Так! — кричит. — Видишь?.. Сто кубов навалили. Видишь, как о вас, чертенятах, заботятся? Видишь?..
    
— Вижу, — сказал Петька. — Спасибочки.
    
И, качаясь, пошел Петька в глубь двора, к лестнице, да не дошел — упал на дрова. Заплакал.
    
— Ах, часики…
    
И больше ни слова. В слезах захлебнулся.
    
Сидит Петька, плачет. Льются слезы рекой. Не унять. Подбегает черняненький. Наклонился над Петькой.
    
— Что ты? — спрашивает. — Кто тебя? По какой причине плачешь?
    
Встал Петька, посмотрел чернявенькому в лицо и сквозь зубы:
    
— Пошел к черту!
    
Поднялся Петька, за перила держась, по лестнице. В коридоре сел на окно. Сидит и думает.
    
«Что, думает, — теперь делать? Бежать? Обидно…»
    
Грустно Петьке. Сидит Петька на окне и в окно глядит. А тут кончили ребята складывать дрова, мимо бегут. Чернявенький пробежал, остановился. Подошел к Петьке, руку на плечо ему положил.
    
— Что? — говорит. — Что, брат, с тобой происходит? Грустишь ты? Да? Хочешь, я тебе книжку дам почитать?
    
— Нет, — говорит Петька. — Не хочу! Уйди ты, за ради бога!
    
Говорит чернявенький:
    
— Книжку если читать, то не так грустно. Я тебе непременно дам книжку. Ты «Нос» Гоголя читал?
    
Разозлился Петька.
    
— Никаких, — говорит, — носов не читал и читать не желаю. Уйди!
    
А тут другие ребята подошли, обступили окно, где Петька сидел. Слушают. Чернявенький и говорит:
    
— Посмотрю я на тебя… Ну и поразительный же ты тип!..
    
— Что??!
    
Вскочил Петька с окна. Горькая обида взяла Петьку за самое сердце.
    
— Что? — говорит. — Повтори! Как ты сказал? Паразительный? Это я паразительный! Сам ты паразит! Я тебе за такие слова — знаешь? — зубы посчитаю.
    
Сжал Петька кулак, замахнулся. Улыбается чернявенький и говорит:
    
— Напрасно, — говорит, — замахиваешься. Драться я с тобой все равно не буду.
    
— Ага! — закричал Петька. — Боишься!
    
— Да, — говорит чернявенький, — боюсь. Я, — говорит, — принципиально боюсь.
    
Замахнулся Петька еще раз, да опустил руку — не посмел почему-то ударить. Опустил руку и пошел качаясь. А сзади ребята хохочут, и больше всех одноглазый Пятаков хохочет…
    
Заплакал тут Петька от горькой обиды и пошел куда глаза глядят. Где-то под лестницей забился в угол — до вечера просидел. Даже к обеду не вышел.
    
Только к чаю вечернему в столовую заявился. Выпил чай свой, хлеба сожрал полфунта и спать пошел.
    
    
…Приснился Петьке сон. Сидит будто Петька на хавыре у бабки Феклы и мясо ест. Свинину. Пихает Петька свинину в рот громадными кусками, давится, глотает, а жир по подбородку течет и за рубаху стекает. А бабка Фекла еще на тарелку накладывает.
    
— Iшь, — говорит, — Iшь, дурница, як може швидче…
    
Опомниться Петька не успел — подставляет бабка Фекла плошку с пампушками. Петька пампушки глотает, молоком запивает. А сам думает: «На сколько же это я наел?»
    
Стал считать, а бабка Фекла за него отвечает:
    
— Наел ты, — отвечает, — ровно на три рубля с лишним. Полагается мне с тебя получить…
    
Встает Петька и говорит:
    
— Бей меня, бабка Фекла. Нет у меня, бабка Фекла, денег. Нет у меня ни гроша.
    
— Зато, — говорит бабка Фекла, — у тебя часы есть… Гони часы в уплату долга.
    
Сунул Петька руку в карман — вытаскивает оттуда пачку денег. Одни червонцы вытаскивает. Штук сто. Дает Петька бабке Фекле штуки четыре.
    
— На, — говорит, — бабка Фекла… Получи.
    
Кланяется бабка Фекла в ноги. Благодарит Петьку за такую щедрость. А тут входят откуда-то кордонские ребята. Митька Ежик входит, Васька Протопоп, Козырь, Мичман… И все кланяются в ноги, и всем дает Петька по червонцу. А сам влезает на стул и кричит:
    
— Пойте! — кричит. — Пойте, задрыги, «Гоп со смыком»!..
    
Вдруг откуда-то кучерявый выскакивает. Выскочил, папкой махнул.
    
— А ну, беги! — кричит.
    
Страшно стало Петьке — побежал.
    
На улицу выскочил и бежит. А бежать сапоги мешают. Тяжелые на ногах полсапожки. Споткнулся Петька на каком-то углу и упал в канаву. В канаву упал — проснулся.
    
Весь в поту. Одеяло на пол сползло, разметались подушки. Жарко Петьке — дышать невозможно. А в окно луна смотрит. А рядом ребята храпят. Чернявенький рядом храпит. И над самой Петькиной головой вентилятор: ж-ж-ж-жу!.. Ж-ж-ж-жу!..
    
Поднял Петька одеяло, лежит, а спать не может. Страшная давит Петьку тоска.
    
Думает Петька о разных вещах, но больше всего о воле. Вольную жизнь вспоминает, горюет… А вентилятор все: ж-ж-ж-жу! Ж-ж-ж-жу!
    
Спать мешает Петьке.
    
Вот где-то вдали за окном паровоз загудел. Встрепенулся Петька.
    
«Ох, — думает, — хорошо сейчас на вокзале. На вокзале сейчас поезд московский встречают. Ребята наши все, поди, там. Карманы, поди, чистят у публики… Весело! А здесь лежи, как дурак, на простыночках…»
    
Приподнялся Петька на локте, оглядел спящих ребят, усмехнулся горько.
    
«И как это, — думает, — могут люди терпеть? Ведь живут же… И убегать не думают… Даже в лапту играют!»
    
Лежит Петька. Потом обливается. Спать не может. А вентилятор: ж-жу… ж-жу…
    
Вдруг далеко где-то колокол ударил.
    
На каланче пожарный ночные часы отбивал:
    
Бом-м!
    
Бом-м!
    
Бом-м!
    
«Три часа», — сосчитал Петька. И вдруг — часики вспомнил. Задрожал весь.
    
«Нет, — думает, — терпения моего нету. Пойду. Попытаю… Может, и достану часики, раздобуду часики…»
    
Потихоньку оделся Петька, подумал немного и сложил одеяло в комок — будто лежит человек под одеялом. Подушку примял… На цыпочках к окну подошел. Осторожно затворку поднял, открыл окно.
    
И сразу приятно ветром в лицо пахнуло. Задышал Петька полной грудью и высунулся из окна.
    
Прыгать, конечно, страшно: второй этаж, и камни внизу блестят: прыгнешь — костей не соберешь.
    
Рядом труба водосточная. Карниз узенький. А до трубы шага три.
    
Осмелел Петька, вылез на карниз, раздвинул пошире ноги и перемахнул к трубе. Вниз по трубе — плевое дело. Раз, раз и готово, — стукнули каблуки о камень.
    
Во дворе Петька. Ходит и место ищет, где часики закопал. А место — известно — у забора, а до забора саженей на десять дрова…
    
Плотно Петькины часики дровами заложены.
    
«Ну, — думает Петька, — ничего. Как-нибудь раскопаю».
    
Плюнул Петька на руки и ухватился за первое полено. Потащил к себе. А полено тяжелое, сырое.
    
Стащил Петька первое, за второе полено ухватился… Третье стащил. Отбросил. Этак штук двадцать раскидал, уморился, вспотел, весь в поленьях закопался. Но роет все-таки, пыхтит самосильно и знай себе тянет полено за поленом.
    
Вот подцепил он какой-то тяжеленный чурбан с самого верха. Не выдержали руки — рухнул чурбан, загремел. И вся поленница рухнула.
    
Раздался вдруг лай. Пес откуда-то выскочил.
    
Испугался Петька — бежать не может.
    
А пес лает, воет, зубы на Петьку скалит, и глаза у него что у волка горят.
    
Сидит Петька, в дровах окопавшись, дрожит и думает… Думает-вспоминает. И все не может припомнить, как эту чертову собаку зовут… Трезор, что ли? Или Барбос? Или Шарик? И вдруг вспомнил.
    
— Король! — кричит. Негромко кричит. — Король! Дура! Цыц, на место!..
    
И сразу перестал лаять Король. Завилял хвостом, погасил глаза и отошел в сторону.
    
А Петька — что было духу — к трубе. Взобрался по трубе на второй этаж — и в окно. Чуть с карниза не сверзился. Влез все-таки.