1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 
– Как я счастлива! – твердила и Ольга тихо,  любуясь своей жизнью, и в минуту такого сознания иногда впадала в задумчивость…  особенно с некоторого времени, после трех-четырех лет замужества.    

Странен человек! Чем счастье ее было полнее, тем она  становилась задумчивее и даже… боязливее. Она стала строго замечать за собой и  уловила, что ее смущала эта тишина жизни, ее остановка на минутах счастья. Она  насильственно стряхивала с души эту задумчивость и ускоряла жизненные шаги,  лихорадочно искала шума, движения, забот, просилась с мужем в город, пробовала  заглянуть в свет, в люди, но ненадолго.    

Суета света касалась ее слегка, и она спешила в свой уголок  сбыть с души какое-нибудь тяжелое, непривычное впечатление и снова уходила то в  мелкие заботы домашней жизни, по целым дням не покидала детской, несла  обязанности матери-няньки, то погружалась с Андреем в чтение, в толки о  «серьезном и скучном», или читали поэтов, поговаривали о поездке в Италию.    

Она боялась впасть во что-нибудь похожее на обломовскую  апатию. Но как она ни старалась сбыть с души эти мгновения периодического  оцепенения, сна души, к ней нет-нет, да подкрадется сначала греза счастья,  окружит ее голубая ночь и окует дремотой, потом опять настанет задумчивая  обстановка, будто отдых жизни, а затем… смущение, боязнь, томление, какая-то  глухая грусть, послышатся какие-то смутные, туманные вопросы в беспокойной  голове.    

Ольга чутко прислушивалась, пытала себя, но ничего не  выпытала, не могла добиться, чего по временам просит, чего ищет душа, а только  просит и ищет чего-то, даже будто – страшно сказать – тоскует, будто ей мало  было счастливой жизни, будто она уставала от нее и требовала еще новых,  небывалых явлений, заглядывала дальше вперед…    

«Что ж это? – с ужасом думала она. – Ужели еще  нужно и можно желать чего-нибудь? Куда же идти? Некуда! Дальше нет дороги…  Ужели нет, ужели ты совершила круг жизни? Ужели тут все… все…» – говорила душа  ее и чего-то не договаривала… и Ольга с тревогой озиралась вокруг, не узнал бы,  не подслушал бы кто этого шопота души… Спрашивала глазами небо, море, лес…  нигде нет ответа: там даль, глубь и мрак.    

Природа говорила все одно и то же; в ней видела она  непрерывное, но однообразное течение жизни, без начала, без конца.    

Она знала, у кого спросить об этих тревогах, и нашла бы  ответ, но какой? Что, если это ропот бесплодного ума или, еще хуже, жажда не  созданного для симпатии, неженского сердца! Боже! Она, его кумир, – без  сердца, с черствым, ничем не довольным умом! Что ж из нее выйдет? Ежели синий  чулок! Как она падет, когда откроются перед ним эти новые, небывалые, но, конечно,  известные ему страдания!    

Она пряталась от него или выдумывала болезнь, когда глаза  ее, против воли, теряли бархатную мягкость, глядели как-то сухо и горячо, когда  на лице лежало тяжелое облако, и она, несмотря на все старания, не могла  принудить себя улыбнуться, говорить, равнодушно слушала самые горячие новости  политического мира, самые любопытные объяснения нового шага в науке, нового  творчества в искусстве.    

Между тем ей не хотелось плакать, не было внезапного  трепета, как в то время, когда играли нервы, пробуждались и высказывались ее  девические силы. Нет, это не то!    

– Что же это? – с отчаянием спрашивала она, когда  вдруг становилась скучна, равнодушна ко всему, в прекрасный задумчивый вечер  или за колыбелью, даже среди ласк и речей мужа…    

Она вдруг как будто окаменеет и смолкнет, потом с притворной  живостью суетится, чтоб скрыть свой странный недуг, или сошлется на мигрень и  ляжет спать.    

Но нелегко ей было укрыться от зоркого взгляда Штольца: она  знала это и внутренне с такою же тревогой готовилась к разговору, когда он  настанет, как некогда готовилась к исповеди прошедшего. Разговор настал.    

Они однажды вечером гуляли по тополевой аллее. Она почти  повисла у него на плече и глубоко молчала. Она мучилась своим неведомым  припадком, и, о чем он ни заговаривал, она отвечала коротко.    

– Нянька говорит, что Оленька кашляла ночью. Не послать  ли завтра за доктором? – спросил он.    

– Я напоила ее теплым и завтра не пущу гулять, а там  посмотрим! – отвечала она монотонно.    

Они прошли до конца аллеи молча.    

– Что ж ты не отвечала на письмо своей приятельницы,  Сонечки? – спросил он. – А я все ждал, чуть не опоздал на почту. Это  уж третье письмо ее без ответа.    

– Да, мне хочется скорей забыть ее… – сказала она и  замолчала.    

– Я кланялся от тебя Бичурину, – заговорил Андрей  опять, – ведь он влюблен в тебя, так авось утешится хоть этим немного, что  пшеница его не поспеет на место в срок.    

Она сухо улыбнулась.    

– Да, ты сказывал, – равнодушно отозвалась она.    

– Что ты, спать хочешь? – спросил он.    

У ней стукнуло сердце, и не в первый раз, лишь только  начинались вопросы, близкие к делу.    

– Нет еще, – с искусственной бодростью сказала  она, – а что?    

– Нездорова? – спросил он опять.    

– Нет. Что тебе так кажется?    

– Ну, так скучаешь!    

Она крепко сжала ему обеими руками плечо.    

– Нет, нет! – отнекивалась она фальшиво-развязным  голосом, в котором, однако, звучала как будто в самом деле скука.    

Он вывел ее из аллеи и оборотил лицом к лунному свету.    

– Погляди на меня! – сказал он и пристально  смотрел ей в глаза.    

– Можно подумать, что ты… несчастлива! Такие странные у  тебя глаза сегодня, да и не сегодня только… Что с тобой, Ольга?    

Он повел ее за талию опять в аллею.    

– Знаешь что: я… проголодалась! – сказала она,  стараясь засмеяться.    

– Не лги, не лги! Я этого не люблю! – с притворной  строгостью прибавил он.    

– Несчастлива! – с упреком повторила она,  остановив его в аллее. – Да, несчастлива тем разве… что уж слишком  счастлива! – досказала она с такой нежной, мягкой нотой в голосе, что он  поцеловал ее.    

Она стала смелее. Предположение, хотя легкое, шуточное, что  она может быть несчастлива, неожиданно вызвало ее на откровенность.    

– Не скучно мне и не может быть скучно: ты это знаешь и  сам, конечно, не веришь своим словам; не больна я, а… мне грустно… бывает  иногда… вот тебе – несносный человек, если от тебя нельзя спрятаться! Да,  грустно, и я не знаю отчего!    

Она положила ему голову на плечо.    

– Вот что! Отчего же? – спросил он ее тихо,  наклонившись к ней.    

– Не знаю, – повторила она.    

– Однакож должна быть причина, если не во мне, не  кругом тебя, так в тебе самой. Иногда такая грусть не что иное, как зародыш  болезни… Здорова ли ты?    

– Да, может быть, – серьезно сказала она, –  это что-нибудь в этом роде, хотя я ничего не чувствую. Ты видишь, как я ем,  гуляю, сплю, работаю. Вдруг как будто найдет на меня что-нибудь, какая-то  хандра… мне жизнь покажется… как будто не все в ней есть… Да нет, ты не слушай:  это все пустое.    

– Говори, говори! – пристал он с живостью. –  Ну, не все есть в жизни: что еще?    

– Иногда я как будто боюсь, – продолжала  она, – чтоб это не изменилось, не кончилось… не знаю сама! Или мучусь  глупою мыслью: что ж будет еще?.. Что ж это счастье… вся жизнь… – говорила она  все тише-тише, стыдясь этих вопросов, – все эти радости, горе… природа –  шептала она, – все тянет меня куда-то еще; я делаюсь ничем недовольна…  Боже мой! мне даже стыдно этих глупостей… это мечтательность… Ты не замечай, не  смотри… – прибавила она умоляющим голосом, ласкаясь к нему. – Эта грусть  скоро проходит, и мне опять станет так светло, весело, как вот опять стало  теперь!    

Она жалась к нему так робко и ласково, стыдясь в самом деле  и как будто прося прощения «в глупостях».    

Долго спрашивал ее муж, долго передавала она, как больная  врачу, симптомы грусти, высказывала все глухие вопросы, рисовала ему смятение  души и потом – как исчезал этот мираж – все, все, что могла припомнить,  заметить.    

Штольц молча опять пошел по аллее, склонив голову на грудь,  погрузясь всей мыслью, с тревогой, с недоуменьем, в неясное признание жены.    

Она заглядывала ему в глаза, но ничего не видела; и когда, в  третий раз, они дошли до конца аллеи, она не дала ему обернуться и, в свою  очередь, вывела его на лунный свет и вопросительно посмотрела ему в глаза.    

– Что ты? – застенчиво спросила она. –  Смеешься моим глупостям – да? Это очень глупо, эта грусть – не правда ли?    

Он молчал.    

– Что ж ты молчишь? – спросила она с нетерпением.    

– Ты долго молчала, хотя, конечно, знала, что я давно  замечал за тобой; дай же мне помолчать и подумать. Ты мне задала нелегкую  задачу.    

– Вот ты теперь станешь думать, а я буду мучиться, что  ты выдумаешь один про себя. Напрасно я сказала! – прибавила она. –  Лучше говори что-нибудь…    

– Что ж я тебе скажу? – задумчиво говорил  он. – Может быть, в тебе проговаривается еще нервическое расстройство:  тогда доктор, а не я, решит, что с тобой. Надо завтра послать… Если же не то… –  начал он и задумался.    

– Что «если же не то», говори! – нетерпеливо  пристала она.    

Он шел. все думая.    

– Да ну! – говорила она, тряся его за руку.    

– Может быть, это избыток воображения: ты слишком жива…  а может быть, ты созрела до той поры… – вполголоса докончил он почти про себя.    

– Говори, пожалуйста, вслух, Андрей! Терпеть не могу,  когда ты ворчишь про себя! – жаловалась она. – Я насказала ему  глупостей, а он повесил голову и шепчет что-то под нос! Мне даже страшно с  тобой, здесь, в темноте…    

– Что сказать – я не знаю… «грусть находит, какие-то  вопросы тревожат»: что из этого поймешь? Мы поговорим опять об этом и  посмотрим: кажется, надо опять купаться в море…    

– Ты сказал про себя: «Если же… может быть… созрела»:  что у тебя за мысль была? – спрашивала она.    

– Я думал… – говорил он медленно, задумчиво  высказываясь и сам не доверяя своей мысли, как будто тоже стыдясь своей речи, –  вот видишь ли… бывают минуты… то есть я хочу сказать, если это не признак  какого-нибудь расстройства, если ты совершенно здорова, то, может быть, ты  созрела, подошла к той поре, когда остановился рост жизни… когда загадок нет,  она открылась вся…    

– Ты, кажется, хочешь сказать, что я  состарилась? – живо перебила она. – Не смей! – Она даже  погрозила ему. – Я еще молода, сильна… – прибавила она выпрямляясь.    

Он засмеялся.    

– Не бойся, – сказал он, – ты, кажется, не  располагаешь состариться никогда! Нет, это не то… в старости силы падают и  перестают бороться с жизнью. Нет, твоя грусть, томление – если это только то,  что я думаю, – скорее признак силы… Поиски живого, раздраженного ума  порываются иногда за житейские грани, не находят, конечно, ответов, и является грусть…  временное недовольство жизнью… Это грусть души, вопрошающей жизнь о ее тайне…  Может быть, и с тобой то же… Если это так – это не глупости.    

Она вздохнула, но, кажется, больше от радости, что опасения  ее кончились и она не падает в глазах мужа, а напротив…    

– Но ведь я счастлива; ум у меня не празден; я не  мечтаю; жизнь моя разнообразна – чего же еще? К чему эти вопросы? –  говорила она. – Это болезнь, гнет!    

Да, пожалуй, гнет для темного, слабого ума, не  подготовленного к нему. Эта грусть и, вопросы, может быть, многих свели с ума;  иным они являются как безобразные видения, как бред ума…    

– Счастье льется через край, так хочется жить… а тут  вдруг примешивается какая-то горечь…    

– А! Это расплата за Прометеев огонь! Мало того, что  терпи, еще люби эту грусть и уважай сомнения и вопросы: они – переполненный  избыток, роскошь жизни и являются больше на вершинах счастья, когда нет грубых  желаний; они не родятся среди жизни обыденной: там не до того, где горе и  нужда; толпы идут и не знают этого тумана сомнений, тоски вопросов… Но кто  встретился с ними своевременно, для того они не молот, а милые гости.    

– Но с ними не справишься: они дают тоску и равнодушие…  почти ко всему… – нерешительно прибавила она.    

– А надолго ли? Потом освежают жизнь, – говорил  он. – Они приводят к бездне, от которой не допросишься ничего, и с большей  любовью заставляют опять глядеть на жизнь… Они вызывают на борьбу с собой уже  испытанные силы, как будто затем, чтоб не давать им уснуть…    

– Мучиться каким-то туманом, призраками! –  жаловалась она. – Все светло, а тут вдруг ложится на жизнь какая-то  зловещая тень! Ужели нет средств?    

– Как не быть: опора в жизни! А нет ее, так и без  вопросов тошно жить!    

– Что ж делать? Поддаться и тосковать?    

– Ничего, – сказал он, – вооружаться  твердостью и терпеливо, настойчиво идти своим путем. Мы не Титаны с  тобой, – продолжал он, обнимая ее, – мы не пойдем, с Манфредами и  Фаустами, на дерзкую борьбу с мятежными вопросами, не примем их вызова, склоним  головы и смиренно переживем трудную минуту, и опять потом улыбнется жизнь,  счастье и…    

– А если.. они никогда не отстанут: грусть будет  тревожить все больше, больше?.. – спрашивала она.    

– Что ж? примем ее как новую стихию жизни… Да нет,  этого не бывает, не может быть у нас! Это не твоя грусть; это общий недуг  человечества. На тебя брызнула одна капля… Все это страшно, когда человек  отрывается от жизни… когда нет опоры. А у нас… Дай бог, чтоб эта грусть твоя  была то, что я думаю, а не признак какой-нибудь болезни… то хуже. Вот горе,  перед которым я упаду без защиты, без силы… А то, ужели туман, грусть, какие-то  сомнения, вопросы могут лишить нас нашего блага, нашей…    

Он не договорил, а она, как безумная, бросилась к нему в  объятия и, как вакханка, в страстном забытьи замерла на мгновение, обвив ему  шею руками.    

– Ни туман, ни грусть, ни болезнь, ни… даже  смерть! – шептала она восторженно, опять счастливая, успокоенная, веселая.  Никогда, казалось ей, не любила она его так страстно, как в эту минуту.    

– Смотри, чтоб судьба не подслушала твоего  ропота, – заключил он суеверным замечанием, внушенным нежною  предусмотрительностью, – и не сочла за неблагодарность! Она не любит,  когда не ценят ее даров. До сих пор ты еще познавала жизнь, а придется  испытывать ее… Вот погоди, когда разыграется она, настанут горе и труд… а они  настанут – тогда… не до этих вопросов… Береги силы! – прибавил тихо, почти  про себя, Штольц в ответ на ее страстный порыв. В словах его звучала грусть,  как будто он уже видел вдали и «горе и труд».    

Она молчала, мгновенно пораженная грустным звуком его  голоса. Она безгранично верила ему, верила и его голосу. Она заразилась его  задумчивостью, сосредоточилась, ушла в себя.    

Опершись на него, машинально и медленно ходила она по аллее,  погруженная в упорное молчание. Она боязливо, вслед за мужем, глядела в даль  жизни, туда, где, по словам его, настанет пора «испытаний», где ждут «горе и  труд».    

Ей стал сниться другой сон, не голубая ночь, открывался другой  край жизни, не прозрачный и праздничный, в затишье, среди безграничного обилия,  наедине с ним…    

Нет, там видела она цепь утрат, лишений, омываемых слезами,  неизбежных жертв, жизнь поста и невольного отречения от рождающихся в  праздности прихотей, вопли и стоны от новых, теперь неведомых им чувств;  снились ей болезни, расстройство дел, потеря мужа…    

Она содрогалась, изнемогала, но с мужественным любопытством  глядела на этот новый образ жизни, озирала его с ужасом и измеряла свои силы…  Одна только любовь не изменяла ей и в этом сне, она стояла верным стражем и  новой жизни; но и она была не та!    

Нет ее горячего дыхания, нет светлых лучей и голубой ночи;  через годы все казалось играми детства перед той далекой любовью, которую  восприняла на себя глубокая и грозная жизнь. Там не слыхать поцелуев и смеха,  ни трепетно-задумчивых бесед в боскете, среди цветов, на празднике природы и  жизни… Все «поблекло и отошло».    

Та неувядающая и негибнущая любовь лежала могуче, как сила  жизни, на лицах их – в годину дружной скорби светилась в медленно и молча  обмененном взгляде совокупного страдания, слышалась в бесконечном взаимном  терпении против жизненной пытки, в сдержанных слезах и заглушенных рыданиях…    

В туманную грусть и вопросы, посещавшие Ольгу, тихо  вселились другие, хотя отдаленные, но ясные, определенные и грозные сны…    

Под успокоительным и твердым словом мужа, в безграничном  доверии к нему отдыхала Ольга и от своей загадочной, не всем знакомой грусти и  от вещих и грозных снов будущего, шла бодро вперед.    

После «тумана» наставало светлое утро, с заботами матери,  хозяйки: там манил к себе цветник и поле, там кабинет мужа. Только не с  беззаботным самонаслаждением играла она жизнью, а с затаенной и бодрой мыслью  жила она, готовилась, ждала…    

Она росла все выше, выше… Андрей видел, что прежний идеал  его женщины и жены недосягаем, но он был счастлив и бледным отражением его в  Ольге: он не ожидал никогда и этого.    

Между тем и ему долго, почти всю жизнь предстояла еще  немалая забота поддерживать на одной высоте свое достоинство мужчины в глазах  самолюбивой, гордой Ольги не из пошлой ревности, а для того, чтоб не  помрачилась эта хрустальная жизнь; а это могло бы случиться, если б хоть  немного поколебалась ее вера в него.    

Многим женщинам не нужно ничего этого: раз вышедши замуж,  они покорно принимают и хорошие и дурные качества мужа, безусловно мирятся с  приготовленным им положением и сферой или так же покорно уступают первому  случайному увлечению, сразу признавая невозможным или не находя нужным  противиться ему: «Судьба, дескать, страсти, женщина – создание слабое» и т. д.    

Даже если муж и превышает толпу умом – этой обязательной  силой в мужчине, такие женщины гордятся этим преимуществом мужа, как  каким-нибудь дорогим ожерельем, и то в таком только случае, если ум этот  остается слеп на их жалкие, женские проделки. А если он осмелится прозирать в  мелочную комедию их лукавого, ничтожного, иногда порочного существования, им  делается тяжело и тесно от этого ума.    

Ольга не знала этой логики покорности слепой судьбе и не  понимала женских страстишек и увлечений. Признав раз в избранном человеке  достоинство и права на себя, она верила в него и потому любила, а переставала  верить – переставала и любить, как случилось с Обломовым.    

Но там еще шаги ее были нерешительны, воля шатка; она только  что вглядывалась и вдумывалась в жизнь, только приводила в сознание стихии  своего ума и характера и собирала материалы; дело создания еще не начиналось,  пути жизни угаданы не были.    

Но теперь она уверовала в Андрея не слепо, а с сознаньем, и  в нем воплотился ее идеал мужского совершенства. Чем больше, чем сознательнее  она веровала в него, тем труднее было ему держаться на одной высоте, быть  героем не ума ее и сердца только, но и воображения. А она веровала в него так,  что не признавала между ним и собой другого посредника, другой инстанции, кроме  бога.    

Оттого она не снесла бы понижения ни на волос признанных ею  достоинств; всякая фальшивая нота в его характере или уме произвела бы  потрясающий диссонанс. Разрушенное здание счастья погребло бы ее под  развалинами, или, если б еще уцелели ее силы, она бы – искала…    

Да нет, такие женщины не ошибаются два раза. После упадка  такой веры, такой любви возрождение невозможно.    

Штольц был глубоко счастлив своей наполненной, волнующейся  жизнью, в которой цвела неувядаемая весна, и ревниво, деятельно, зорко  возделывал, берег и лелеял ее. Со дна души поднимался ужас тогда только, когда  он вспоминал, что Ольга была на волос от гибели, что эта угаданная дорога – их  два существования, слившиеся в одно, могли разойтись; что незнание путей жизни  могло дать исполниться гибельной ошибке, что Обломов…    

Он вздрагивал. Как! Ольга в той жизни, которую Обломов ей  готовил! Она – среди переползанья изо дня в день, деревенская барыня, нянька  своих детей, хозяйка – и только!    

Все вопросы, сомнения, вся лихорадка жизни уходила бы на  заботы по хозяйству, на ожидания праздников, гостей, семейных съездов, на  родины, крестины, в апатию и сон мужа!    

Брак был бы только формой, а не содержанием, средством, а не  целью; служил бы широкой и неизменной рамкой для визитов, приема гостей, обедов  и вечеров, пустой болтовни?..    

Как же она вынесет эту жизнь? Сначала бьется, отыскивая и  угадывая тайну жизни, плачет, мучится, потом привыкает, толстеет, ест, спит,  тупеет…    

Нет, не так бы с ней было: она – плачет, мучится, чахнет и  умирает в объятиях любящего, доброго и бессильного мужа… Бедная Ольга!    

А если огонь не угаснет, жизнь не умрет, если силы устоят и  запросят свободы, если она взмахнет крыльями, как сильная и зоркая орлица, на  миг полоненная слабыми руками, и ринется на ту высокую скалу, где видит орла,  который еще сильнее и зорче ее?.. Бедный Илья!    

– Бедный Илья! – сказал однажды Андрей вслух,  вспомнив прошлое.    

Ольга при этом имени вдруг опустила руки с вышиваньем на  колени, откинула голову назад и глубоко задумалась. Восклицание вызвало  воспоминание.    

– Что с ним? – спросила она потом. – Ужели  нельзя узнать?    

Андрей пожал плечами.    

– Подумаешь, – сказал он, – что мы живем в то  время, когда не было почт, когда люди, разъехавшись в разные стороны, считали  друг друга погибшими и в самом деле пропадали без вести.    

– Ты бы написал опять к кому-нибудь из своих приятелей:  узнали бы, по крайней мере…    

– Ничего не узнали бы, кроме того, что мы уже знаем:  жив, здоров, на той же квартире – это я и без приятелей знаю. А что с ним, как  он переносит свою жизнь, умер ли он нравственно или еще тлеет искра жизни –  этого посторонний не узнает…    

– Ах, не говори так, Андрей: мне страшно и больно  слушать! Мне и хотелось бы, и боюсь знать…    

Она готова была заплакать.    

– Весной будем в Петербурге – узнаем сами.    

– Этого мало, что узнаем, надо сделать все…    

– А я разве не делал? Мало ли я его уговаривал,  хлопотал за него, устроил его дела – а он хоть бы откликнулся на это! При  свидании готов на все, а чуть с глаз долой – прощай: опять заснул. Возишься,  как с пьяницей!    

– Зачем с глаз долой? – нетерпеливо возразила  Ольга. – С ним надо действовать решительно: взять его с собой в карету и  увезти. Теперь же мы переселяемся в имение; он будет близко от нас… мы возьмем  его с собой.    

– Вот далась нам с тобой забота! – рассуждал  Андрей, ходя взад и вперед по комнате. – И конца ей нет!    

– Ты тяготишься ею? – сказала Ольга. – Это  новость! Я в первый раз слышу твой ропот на эту заботу.    

– Я не ропщу, – отвечал Андрей, – а  рассуждаю.    

– А откуда взялось это рассуждение? Ты сознался себе  самому, что это скучно, беспокойно – да?    

Она поглядела на него пытливо. Он покачал отрицательно  головой:    

– Нет, не беспокойно, а бесполезно: это я иногда думаю.    

– Не говори, не говори! – остановила его  она. – Я опять, как на той неделе, буду целый день думать об этом и  тосковать. Если в тебе погасла дружба к нему, так из любви к человеку ты должен  нести эту заботу. Если ты устанешь, я одна пойду и не выйду без него: он  тронется моими просьбами; я чувствую, что я заплачу горько, если увижу его  убитого, мертвого! Может быть, слезы…    

– Воскресят, ты думаешь? – перебил Андрей.    

– Нет, не воскресят к деятельности, по крайней мере  заставят его оглянуться вокруг себя и переменить свою жизнь на что-нибудь  лучшее. Он будет не в грязи, а близ равных себе, с нами. Я только появилась  тогда – и он в одну минуту очнулся и застыдился…    

– Уж не любишь ли ты его по-прежнему? – спросил  Андрей шутя.    

– Нет! – не шутя, задумчиво, как бы глядя в  прошедшее, говорила Ольга. – Я люблю его не по-прежнему, но есть что-то,  что я люблю в нем, чему я, кажется, осталась верна и не изменюсь, как иные…    

– Кто же иные? Скажи, ядовитая змея, уязви, ужаль: я,  что ли? Ошибаешься. А если хочешь знать правду, так я и тебя научил любить его  и чуть не довел до добра. Без меня ты бы прошла мимо его, не заметив. Я дал  тебе понять, что в нем есть и ума не меньше других, только зарыт, задавлен он  всякою дрянью и заснул в праздности. Хочешь, я скажу тебе, отчего он тебе  дорог, за что ты еще любишь его?    

Она кивнула в знак согласия головой.    

– За то, что в нем дороже всякого ума: честное, верное  сердце! Это его природное золото; он невредимо пронес его сквозь жизнь. Он  падал от толчков, охлаждался, заснул, наконец, убитый, разочарованный, потеряв  силу жить, но не потерял честности и верности. Ни одной фальшивой ноты не  издало его сердце, не пристало к нему грязи. Не обольстит его никакая нарядная  ложь, и ничто не совлечет на фальшивый путь; пусть волнуется около него целый  океан дряни, зла, пусть весь мир отравится ядом и пойдет навыворот – никогда  Обломов не поклонится идолу лжи, в душе его всегда будет чисто, светло, честно…  Это хрустальная, прозрачная душа; таких людей мало; они редки; это перлы в  толпе! Его сердца не подкупишь ничем; на него всюду и везде можно положиться.  Вот чему ты осталась верна и почему забота о нем никогда не будет тяжела мне.  Многих людей я знал с высокими качествами, но никогда не встречал сердца чище,  светлее и проще; многих любил я, но никого так прочно и горячо, как Обломова.  Узнав раз, его разлюбить нельзя. Так это? Угадал?    

Ольга молчала, потупя глаза на работу. Андрей задумался.    

– Ужель не все тут? Что же еще? Ах!.. – очнувшись,  весело прибавил потом. – Совсем забыл «голубиную нежность»…    

Ольга засмеялась, проворно оставила свое шитье, подбежала к  Андрею, обвила его шею руками, несколько минут поглядела лучистыми глазами  прямо ему в глаза, потом задумалась, положив голову на плечо мужа. В ее  воспоминании воскресло кроткое, задумчивое лицо Обломова, его нежный взгляд,  покорность, потом его жалкая стыдливая улыбка, которою он при разлуке ответил  на ее упрек… и ей стало так больно, так жаль его…    

– Ты его не оставишь, не бросишь? – говорила она,  не отнимая рук от шеи мужа.    

– Никогда! Разве бездна какая-нибудь откроется  неожиданно между нами, стена встанет…    

Она поцеловала мужа.    

– В Петербурге ты возьмешь меня к нему?    

Он нерешительно молчал.    

– Да? да? – настойчиво требовала она ответа.    

– Послушай, Ольга, – сказал он, стараясь  освободить шею от кольца ее рук, – прежде надо…    

– Нет, скажи: да, обещай, я не отстану!    

– Пожалуй, – отвечал он, – но только не в  первый, а во второй раз: я знаю, что с тобой будет, если он…    

– Не говори, не говори!.. – перебила она. –  Да, ты возьмешь меня: вдвоем мы сделаем все. Один ты не сумеешь, не захочешь!    

– Пусть так; но ты расстроишься и, может быть,  надолго, – сказал он, не совсем довольный, что Ольга вынудила у него  согласие.    

– Помни же, – заключила она, садясь на свое  место, – что ты отступишься только тогда, когда «откроется бездна или  встанет стена между ним и тобой». Я не забуду этих слов.    

     

 IX    

     

Мир и тишина покоятся над Выборгской стороной, над ее  немощеными улицами, деревянными тротуарами, над тощими садами, над заросшими  крапивой канавами, где под забором какая-нибудь коза, с оборванной веревкой на  шее, прилежно щиплет траву или дремлет тупо, да в полдень простучат щегольские,  высокие каблуки прошедшего по тротуару писаря, зашевелится кисейная занавеска в  окошке и из-за ерани выглянет чиновница, или вдруг над забором, в саду,  мгновенно выскочит и в ту ж минуту спрячется свежее лицо девушки, вслед за ним  выскочит другое такое же лицо и также исчезнет, потом явится опять первое и  сменится вторым; раздается визг и хохот качающихся на качелях девушек.    

Все тихо в доме Пшеницыной. Войдешь на дворик и будешь  охвачен живой идиллией: куры и петухи засуетятся и побегут прятаться в углы;  собака начнет скакать на цепи, заливаясь лаем; Акулина перестанет доить корову,  а дворник остановится рубить дрова, и оба с любопытством посмотрят на  посетителя.    

– Кого вам? – спросит он и, услыхав имя Ильи  Ильича или хозяйки дома, молча укажет крыльцо и примется опять рубить дрова, а  посетитель по чистой, усыпанной песком тропинке пойдет к крыльцу, на ступеньках  которого постлан простой, чистый коврик, дернет за медную, ярко вычищенную  ручку колокольчика, и дверь отворит Анисья, дети, иногда сама хозяйка или Захар  – Захар после всех.    

Все в доме Пшеницыной дышало таким обилием и полнотой  хозяйства, какой не бывало и прежде, когда Агафья Матвеевна жила одним домом с  братцем.    

Кухня, чуланы, буфет – все было установлено поставцами с  посудой, большими и небольшими, круглыми и овальными блюдами, соусниками,  чашками, грудами тарелок, горшками чугунными, медными и глиняными.    

В шкафах разложено было и свое, давным-давно выкупленное и  никогда не закладываемое теперь серебро и серебро Обломова.    

Целые ряды огромных, пузатых и миньятюрных чайников и несколько  рядов фарфоровых чашек, простых, с живописью, с позолотой, с девизами, с  пылающими сердцами, с китайцами. Большие стеклянные банки с кофе, корицей,  ванилью, хрустальные чайницы, садки с маслом, с уксусом.    

Потом целые полки загромождены были пачками, склянками,  коробочками с домашними лекарствами, с травами, примочками, пластырями,  спиртами, камфарой, с порошками, с куреньями; тут же было мыло, снадобья для  чищенья кружев, выведения пятен и прочее, и прочее – все, что найдешь в любом  доме всякой провинции, у всякой домовитой хозяйки.    

Когда Агафья Матвеевна внезапно отворит дверь шкафа,  исполненного всех этих принадлежностей, то сама не устоит против букета всех  наркотических запахов и на первых порах на минуту отворотит лицо в сторону.    

В кладовой к потолку привешены были окорока, чтоб не портили  мыши, сыры, головы сахару, провесная рыба, мешки с сушеными грибами, купленными  у чухонца орехами.    

На полу стояли кадки масла, большие крытые корчаги с  сметаной, корзины с яйцами – и чего-чего не было! Надо перо другого Гомера,  чтоб исчислить с полнотой и подробностью все, что скоплено было во всех углах,  на всех полках этого маленького ковчега домашней жизни.    

Кухня была истинным палладиумом деятельности великой хозяйки  и ее достойной помощницы, Анисьи. Все было в доме и все под рукой, на своем  месте, во всем порядок и чистота, можно бы сказать, если б не оставался один  угол в целом доме, куда никогда не проникал ни луч света, ни струя свежего  воздуха, ни глаз хозяйки, ни проворная, всесметающая рука Анисьи. Это угол или  гнездо Захара.    

Комнатка его была без окна, и вечная темнота способствовала  к устройству из человеческого жилья темной норы. Если Захар заставал иногда там  хозяйку с какими-нибудь планами улучшений и очищений, он твердо объявлял, что  это не женское дело разбирать, где и как должны лежать щетки, вакса и сапоги,  что никому дела нет до того, зачем у него платье лежит в куче на полу, а постель  в углу за печкой, в пыли, что он носит платье и спит на этой постели, а не она.  А что касается веника, досок, двух кирпичей, днища бочки и двух полен, которые  он держит у себя в комнате, так ему без них в хозяйстве обойтись нельзя, а  почему – он не объяснял; далее, что пыль и пауки ему не мешают и, словом, что  он не сует носа к ним в кухню, следовательно не желает, чтоб и его трогали.    

Анисью, которую он однажды застал там, он обдал таким  презрением, погрозил так серьезно локтем в грудь, что она боялась заглядывать к  нему. Когда дело было перенесено в высшую инстанцию, на благоусмотрение Ильи  Ильича, барин пошел было осмотреть и распорядиться как следует, построже, но,  всунув в дверь к Захару одну голову и поглядев с минуту на все, что там было,  он только плюнул и не сказал ни слова.    

– Что, взяли? – промолвил Захар Агафье Матвеевне и  Анисье, которые пришли с Ильей Ильичом, надеясь, что его участие поведет к  какой-нибудь перемене. Потом он усмехнулся по-своему, во все лицо, так что  брови и бакенбарды подались в стороны.    

В прочих комнатах везде было светло, чисто и свежо. Старые,  полинялые занавески исчезли, а окна и двери гостиной и кабинета осенялись  синими и зелеными драпри и кисейными занавесками с красными фестонами – все  работа рук Агафьи Матвеевны.    

Подушки белели, как снег, и горой возвышались чуть не до  потолка; одеяла шелковые, стеганые.    

Целые недели комната хозяйки была загромождена несколькими  раскинутыми и приставленными один к другому ломберными столами, на которых  расстилались эти одеяла и халат Ильи Ильича.    

Агафья Матвеевна собственноручно кроила, подкладывала ватой  и простегивала их, припадая к работе своею крепкой грудью, впиваясь в нее  глазами, даже ртом, когда надо было откусить нитку, и трудилась с любовью, с  неутомимым прилежанием, скромно награждая себя мыслью, что халат и одеяла будут  облекать, греть, нежить и покоить великолепного Илью Ильича.    

Он целые дни, лежа у себя на диване, любовался, как  обнаженные локти ее двигались взад и вперед, вслед за иглой и ниткой. Он не раз  дремал под шипенье продеваемой и треск откушенной нитки, как бывало в  Обломовке.    

– Полноте работать, устанете! – унимал он ее.    

– Бог труды любит! – отвечала она, не отводя глаз  и рук от работы.    

Кофе подавался ему так же тщательно, чисто и вкусно, как  вначале, когда он, несколько лет назад, переехал на эту квартиру. Суп с  потрохами, макароны с пармезаном, кулебяка, ботвинья, свои цыплята – все это  сменялось в строгой очереди одно другим и приятно разнообразило монотонные дни  маленького домика.    

В окна с утра до вечера бил радостный луч солнца, полдня на  одну сторону, полдня на другую, не загораживаемый ничем благодаря огородам с  обеих сторон.    

Канарейки весело трещали; ерань и порой приносимые детьми из  графского сада гиацинты изливали в маленькой комнатке сильный запах, приятно мешавшийся  с дымом чистой гаванской сигары да корицы или ванили, которую толкла,  энергически двигая локтями, хозяйка.    

Илья Ильич жил как будто в золотой рамке жизни, в которой,  точно в диораме, только менялись обычные фазисы дня и ночи и времен года; других  перемен, особенно крупных случайностей, возмущающих со дна жизни весь осадок,  часто горький и мутный, не бывало.    

С тех пор как Штольц выручил Обломовку от воровских долгов  братца, как братец и Тарантьев удалились совсем, с ними удалилось и все  враждебное из жизни Ильи Ильича. Его окружали теперь такие простые, добрые,  любящие лица, которые все согласились своим существованием подпереть его жизнь,  помогать ему не замечать ее, не чувствовать.    

Агафья Матвеевна была в зените своей жизни; она жила и  чувствовала, что жила полно, как прежде никогда не жила, но только высказать  этого, как и прежде, никогда не могла, или, лучше, ей в голову об этом не  приходило. Она только молила бога, чтоб он продлил веку Илье Ильичу и чтоб  избавил его от всякой «скорби, гнева и нужды», а себя, детей своих и весь дом  предавала на волю божию. Зато лицо ее постоянно высказывало одно и то же  счастье, полное, удовлетворенное и без желаний, следовательно редкое и при  всякой другой натуре невозможное.    

Она пополнела: грудь и плечи сияли тем же довольством и  полнотой, в глазах светились кротость и только хозяйственная заботливость. К  ней воротились то достоинство и спокойствие, с которыми она прежде властвовала  над домом, среди покорных Анисьи, Акулины и дворника. Она по-прежнему не ходит,  а будто плавает от шкафа к кухне, от кухни к кладовой и мерно, неторопливо  отдает приказания с полным сознанием того, что делает.    

Анисья стала еще живее прежнего, потому что работы стало  больше: все она движется, суетится, бегает, работает, все по слову хозяйки.  Глаза у ней даже ярче, и нос, этот говорящий нос, так и выставляется прежде  всей ее особы, так и рдеет заботой, мыслями, намерениями, так и говорит, хотя  язык и молчит.    

Обе они одеты каждая сообразно достоинству своего сана и  должностей. У хозяйки завелся большой шкаф с рядом шелковых платьев, мантилий и  салопов; чепцы заказывались на той стороне, чуть ли не на Литейном, башмаки не  с Апраксина, а из Гостиного двора, а шляпка – представьте, из Морской! И  Анисья, когда отстряпает, а особенно в воскресенье, надевает шерстяное платье.    

Только Акулина все ходит с заткнутым за пояс подолом, да  дворник не может, даже в летние каникулы, расстаться с полушубком.    

Про Захара и говорить нечего: этот из серого фрака сделал  себе куртку, и нельзя решить, какого цвета у него панталоны, из чего сделан его  галстук. Он чистит сапоги, потом спит, сидит у ворот, тупо глядя на редких  прохожих, или, наконец, сидит в ближней мелочной лавочке и делает все то же и  так же, что делал прежде, сначала в Обломовке, потом в Гороховой.    

А сам Обломов? Сам Обломов был полным и естественным  отражением и выражением того покоя, довольства и безмятежной тишины.  Вглядываясь, вдумываясь в свой быт и все более и более обживаясь в нем, он  наконец решил, что ему некуда больше идти, нечего искать, что идеал его жизни  осуществился, хотя без поэзии, без тех лучей, которыми некогда воображение  рисовало ему барское, широкое и беспечное течение жизни в родной деревне, среди  крестьян, дворни.    

Он смотрел на настоящий свой быт, как продолжение того же  обломовского существования, только с другим колоритом местности и, отчасти,  времени. И здесь, как в Обломовке, ему удавалось дешево отделываться от жизни,  выторговать у ней и застраховать себе невозмутимый покой.    

Он торжествовал внутренне, что ушел от ее докучливых,  мучительных требований и гроз, из-под того горизонта, под которым блещут молнии  великих радостей и раздаются внезапные удары великих скорбей, где играют ложные  надежды и великолепные призраки счастья, где гложет и снедает человека  собственная мысль и убивает страсть, где падает и торжествует ум, где сражается  в непрестанной битве человек и уходит с поля битвы истерзанный и все  недовольный и ненасытимый. Он, не испытав наслаждений, добываемых в борьбе,  мысленно отказался от них и чувствовал покой в душе только в забытом уголке,  чуждом движения, борьбы и жизни.    

А если закипит еще у него воображение, восстанут забытые  воспоминания, неисполненные мечты, если в совести зашевелятся упреки за  прожитую так, а не иначе жизнь – он спит непокойно, просыпается, вскакивает с  постели, иногда плачет холодными слезами безнадежности по светлом, навсегда  угаснувшем идеале жизни, как плачут по дорогом усопшем, с горьким чувством  сознания, что не довольно сделали для него при жизни.    

Потом он взглянет на окружающее его, вкусит временных благ и  успокоится, задумчиво глядя, как тихо и покойно утопает в пожаре зари вечернее  солнце, наконец решит, что жизнь его не только сложилась, но и создана, даже  предназначена была так просто, немудрено, чтоб выразить возможность идеально покойной  стороны человеческого бытия.    

Другим, думал он, выпадало на долю выражать ее тревожные  стороны, двигать создающими и разрушающими силами: у всякого свое назначение!    

Вот какая философия выработалась у обломовского Платона и  убаюкивала его среди вопросов и строгих требований долга и назначения! И  родился и воспитан он был не как гладиатор для арены, а как мирный зритель боя;  не вынести бы его робкой и ленивой душе ни тревог счастья, ни ударов жизни –  следовательно, он выразил собою один ее край, и добиваться, менять в ней  что-нибудь или каяться – нечего.    

С летами волнения и раскаяние являлись реже, и он тихо и  постепенно укладывался в простой и широкий гроб остального своего  существования, сделанный собственными руками, как старцы пустынные, которые,  отворотясь от жизни, копают себе могилу.    

Он уж перестал мечтать об устройстве имения и о поездке туда  всем домом. Поставленный Штольцем управляющий аккуратно присылал ему весьма  порядочный доход к рождеству, мужики привозили хлеба и живности, и дом  процветал обилием и весельем.    

Илья Ильич завел даже пару лошадей, но, из свойственной ему  осторожности, таких, что они только после третьего кнута трогались от крыльца,  а при первом и втором ударе одна лошадь пошатнется и ступит в сторону, потом  вторая лошадь пошатнется и ступит в сторону, потом уже, вытянув напряженно шею,  спину и хвост, двинутся они разом и побегут, кивая головами. На них возили Ваню  на ту сторону Невы, в гимназию, да хозяйка ездила за разными покупками.    

На масленице и на святой вся семья и сам Илья Ильич ездили  на гулянье кататься и в балаганы; брали изредка ложу и посещали, также всем  домом, театр.    

Летом отправлялись за город, в ильинскую пятницу – на  Пороховые Заводы, и жизнь чередовалась обычными явлениями, не внося губительных  перемен, можно было бы сказать, если б удары жизни вовсе не достигали маленьких  мирных уголков. Но, к несчастью, громовой удар, потрясая основания гор и  огромные воздушные пространства, раздается и в норке мыши, хотя слабее, глуше,  но для норки ощутительно.    

Илья Ильич кушал аппетитно и много, как в Обломовке, ходил и  работал лениво и мало, тоже как в Обломовке. Он, несмотря на нарастающие лета,  беспечно пил вино, смородиновую водку и еще беспечнее и подолгу спал после  обеда.    

Вдруг все это переменилось.    

Однажды, после дневного отдыха и дремоты, он хотел встать с  дивана – и не мог, хотел выговорить слово – и язык не повиновался ему. Он в  испуге махал только рукой, призывая к себе на помощь.    

Живи он с одним Захаром, он мог бы телеграфировать рукой до  утра и наконец умереть, о чем узнали бы на другой день, но глаз хозяйки светил  над ним, как око провидения: ей не нужно было ума, а только догадка сердца, что  Илья Ильич что-то не в себе.    

И только эта догадка озарила ее, Анисья летела уже на  извозчике за доктором, а хозяйка обложила голову ему льдом и разом вытащила из  заветного шкафчика все спирты, примочки – все, что навык и наслышка указывали  ей употребить в дело. Даже Захар успел в это время надеть один сапог и так, об  одном сапоге, ухаживал вместе с доктором, хозяйкой и Анисьей около барина.    

Илью Ильича привели в чувство, пустили кровь и потом  объявили, что это был апоплексический удар и что ему надо повести другой образ  жизни.    

Водка, пиво и вино, кофе, с немногими и редкими  исключениями, потом все жирное, мясное, пряное было ему запрещено, а вместо  этого предписано ежедневное движение и умеренный сон только ночью.    

Без ока Агафьи Матвеевны ничего бы этого не состоялось, но  она умела ввести эту систему тем, что подчинила ей весь дом и то хитростью, то  лаской отвлекала Обломова от соблазнительных покушений на вино, на  послеобеденную дремоту, на жирные кулебяки.    

Чуть он вздремнет, падал стул в комнате, так, сам собою, или  с шумом разбивалась старая, негодная посуда в соседней комнате, а не то зашумят  дети – хоть вон беги! Если это не поможет, раздавался ее кроткий голос: она  звала его и спрашивала о чем-нибудь.    

Дорожка сада продолжена была в огород, и Илья Ильич совершал  утром и вечером по ней двухчасовое хождение. С ним ходила она, а нельзя ей, так  Маша, или Ваня, или старый знакомый, безответный, всему покорный и на все  согласный Алексеев.    

Вот Илья Ильич идет медленно по дорожке, опираясь на плечо  Вани. Ваня уж почти юноша, в гимназическом мундире, едва сдерживает свой  бодрый, торопливый шаг, подлаживаясь под походку Ильи Ильича. Обломов не совсем  свободно ступает одной ногой – следы удара.    

– Ну, пойдем, Ванюша, в комнату! – сказал он.    

Они было направились к двери. Навстречу им появилась Агафья  Матвеевна.    

– Куда это вы так рано? – спросила она, не давая  войти.    

– Что за рано! Мы раз двадцать взад и вперед прошли, а  ведь отсюда до забора пятьдесят сажен – значит, две версты.    

– Сколько раз прошли? – спросила она Ванюшу.    

Тот было замялся.    

– Не ври, смотри у меня! – грозила она, глядя ему  в глаза. – Я сейчас увижу. Помни воскресенье, не пущу в гости.    

– Нет, маменька. право, мы раз… двенадцать прошли.    

– Ах ты, плут этакой! – сказал Обломов. – Ты  все акацию щипал, а я считал всякий раз…    

– Нет, походите еще: у меня и уха не готова! –  решила хозяйка и захлопнула перед ними дверь.    

И Обломов волей-неволей отсчитал еще восемь раз, потом уже  пришел в комнату.    

Там, на большом круглом столе, дымилась уха. Обломов сел на  свое место, один на диване, около него, справа на стуле, Агафья Матвеевна,  налево, на маленьком детском стуле с задвижкой, усаживался какой-то ребенок лет  трех. Подле него садилась Маша, уже девочка лет тринадцати, потом Ваня и,  наконец, в этот день и Алексеев сидел напротив Обломова.    

– Вот постойте, дайте еще я положу вам ершика: жирный  такой попался! – говорила Агафья Матвеевна, подкладывая Обломову в тарелку  ершика.    

– Хорошо бы к этому пирог! – сказал Обломов.    

– Забыла, право забыла! А хотела еще с вечера, да  память у меня словно отшибло! – схитрила Агафья Матвеевна.    

– И вам тоже, Иван Алексеич, забыла капусты к котлетам  приготовить, – прибавила она, обращаясь к Алексееву. – Не взыщите.    

И опять схитрила.    

– Ничего-с: я все могу есть, – сказал Алексеев.    

– Что это, в самом деле, не приготовят ему ветчины с  горошком или бифштекс? – спросил Обломов. – Он любит…    

– Сама ходила, смотрела, Илья Ильич, не было хорошей  говядины!.. Зато вам кисель из вишневого сиропа велела сделать: знаю, что вы  охотник, – добавила она, обращаясь к Алексееву.    

Кисель был безвреден для Ильи Ильича, и потому его должен  был любить и есть на все согласный Алексеев.    

После обеда никто и ничто не могло отклонить Обломова от  лежанья. Он обыкновенно ложился тут же на диване на спину, но только полежать  часок. Чтоб он не спал, хозяйка наливала тут же, на диване, кофе, тут же играли  на ковре дети, и Илья Ильич волей-неволей должен был принимать участие.    

– Полно дразнить Андрюшу: он сейчас заплачет! –  журил он Ванечку, когда тот дразнил ребенка.    

– Машенька, смотри, Андрюша ушибется об стул! –  заботливо предостерегал он, когда ребенок залезал под стулья.    

И Маша бросалась доставать «братца», как она называла его.    

Все замолкло на минуту, хозяйка вышла на кухню посмотреть,  готов ли кофе. Дети присмирели. В комнате послышалось храпенье, сначала тихое,  как под сурдиной, потом громче, и когда Агафья Матвеевна появилась с дымящимся  кофейником, ее поразило храпенье, как в ямской избе.    

Она с упреком покачала головой Алексееву.    

– Я будил, да они не слушают! – сказал в свое  оправдание Алексеев.    

Она быстро поставила кофейник на стол, схватила с пола  Андрюшу и тихонько посадила его на диван к Илье Ильичу. Ребенок пополз по нем,  добрался до лица и схватил за нос.    

– А! Что? Кто это? – беспокойно говорил очнувшийся  Илья Ильич.    

– Вы задремали, а Андрюша влез да разбудил вас, –  ласково сказала хозяйка.    

– Когда же я задремал? – оправдывался Обломов,  принимая Андрюшу в объятия. – Разве я не слыхал, как он ручонками  карабкался ко мне? Я все слышу! Ах, шалун этакой: за нос поймал! Вот я тебя!  Вот постой, постой! – говорил он, нежа и лаская ребенка. Потом спустил его  на пол и вздохнул на всю комнату.    

– Расскажите что-нибудь, Иван Алексеич! – сказал  он.    

– Вс° переговорили, Илья Ильич; нечего  рассказывать, – отвечал тот.    

– Ну, как нечего? Вы бываете в людях: нет ли чего  новенького? Я думаю, читаете?    

– Да-с, иногда читаю, или другие читают, разговаривают,  а я слушаю. Вот вчера у Алексея Спиридоныча сын, студент, читал вслух…    

– Что ж он читал?    

– Про англичан, что они ружья да пороху кому-то  привезли. Алексей Спиридоныч сказали, что война будет.    

– Кому же они привезли?    

– В Испанию или в Индию – не помню, только посланник  был очень недоволен.    

– Какой же посланник? – спросил Обломов.    

– Вот уж это забыл! – сказал Алексеев, поднимая  нос к потолку и стараясь вспомнить.    

– С кем война-то?    

– С турецким пашой, кажется.    

– Ну, что еще нового в политике? – спросил,  помолчав, Илья Ильич.    

– Да пишут, что земной шар все охлаждается:  когда-нибудь замерзнет весь.    

– Вона! Разве это политика? – сказал Обломов.    

Алексеев оторопел.    

– Дмитрий Алексеич сначала упомянули политику, –  оправдывался он, – а потом все сподряд читали и не сказали, когда она  кончится. Я знаю, что уж это литература пошла.    

– Что же он о литературе читал? – спросил Обломов.    

– Да читал, что самые лучшие сочинители Дмитриев,  Карамзин, Батюшков и Жуковский…    

– А Пушкин?    

– Пушкина нет там. Я сам тоже подумал, отчего нет! Ведь  он хений, – сказал Алексеев, произнося г, как х.    

Последовало молчание. Хозяйка принесла работу и принялась  сновать иглой взад и вперед, поглядывая по временам на Илью Ильича, на  Алексеева и прислушиваясь чуткими ушами, нет ли где беспорядка, шума, не  бранится ли на кухне Захар с Анисьей, моет ли посуду Акулина, не скрипнула ли  калитка на дворе, то есть не отлучился ли дворник в «заведение».    

Обломов тихо погрузился в молчание и задумчивость. Эта  задумчивость была не сон и не бдение: он беспечно пустил мысли бродить по воле,  не сосредоточивая их ни на чем, покойно слушал мерное биение сердца и изредка  ровно мигал, как человек, ни на что не устремляющий глаз. Он впал в  неопределенное, загадочное состояние, род галлюцинации.    

На человека иногда нисходят редкие и краткие задумчивые  мгновения, когда ему кажется, что он переживает в другой раз когда-то и где-то  прожитой момент. Во сне ли он видел происходящее перед ним явление, жил ли  когда-нибудь прежде, да забыл, но он видит: те же лица сидят около него, какие  сидели тогда, те же слова были произнесены уже однажды: воображение бессильно  перенести опять туда, память не воскрешает прошлого и наводит раздумье.    

То же было с Обломовым теперь. Его осеняет какая-то бывшая  уже где-то тишина, качается знакомый маятник, слышится треск откушенной нитки;  повторяются знакомые слова и шепот: «Вот никак не могу попасть ниткой в иглу:  на-ка ты, Маша, у тебя глаза повострее!»    

Он лениво, машинально, будто в забытьи, глядит в лицо  хозяйки, и из глубины его воспоминаний возникает знакомый, где-то виденный им  образ. Он добирался, когда и где слышал он это…    

И видится ему большая темная, освещенная сальной свечкой  гостиная в родительском доме, сидящая за круглым столом покойная мать и ее  гости: они шьют молча; отец ходит молча. Настоящее и прошлое слились и  перемешались.    

Грезится ему, что он достиг той обетованной земли, где текут  реки меду и молока, где едят незаработанный хлеб, ходят в золоте и серебре…    

Слышит он рассказы снов, примет, звон тарелок и стук ножей,  жмется к няне, прислушивается к ее старческому, дребезжащему голосу: «Милитриса  Кирбитьевна!» – говорит она, указывая ему на образ хозяйки.    

Кажется ему, то же облачко плывет в синем небе, как тогда,  тот же ветерок дует в окно и играет его волосами, обломовский индейский петух  ходит и горланит под окном.    

Вон залаяла собака: должно быть, гость приехал. Уж не Андрей  ли приехал с отцом из Верхл°ва? Это был праздник для него. В самом деле, должно  быть он: шаги ближе, ближе, отворяется дверь… «Андрей!» – говорит он. В самом  деле, перед ним Андрей, но не мальчик, а зрелый мужчина.    

Обломов очнулся: перед ним наяву, не в галлюцинации, стоял  настоящий, действительный Штольц.    

Хозяйка быстро схватила ребенка, стащила свою работу со  стола, увела детей; исчез и Алексеев. Штольц и Обломов остались вдвоем, молча и  неподвижно глядя друг на друга. Штольц так и пронзал его глазами.    

– Ты ли это, Андрей? – спросил Обломов едва слышно  от волнения, как спрашивает только после долгой разлуки любовник свою подругу.    

– Я, – тихо сказал Андрей. – Ты жив, здоров?    

Обломов обнял его, крепко прижимаясь к нему.    

– Ах! – произнес он в ответ продолжительно, излив  в этом ах всю силу долго таившейся в душе грусти и радости и никогда, может  быть, со времени разлуки не изливавшейся ни на кого и ни на что.    

Они сели и опять пристально смотрели друг на друга.    

– Здоров ли ты? – спросил Андрей.    

– Да, теперь слава богу.    

– А был болен?    

– Да, Андрей, у меня удар был…    

– Возможно ли? Боже мой! – с испугом и участием  сказал Андрей. – Но без последствий?    

– Да, только левой ногой не свободно владею… – отвечал  Обломов.    

– Ах, Илья, Илья! Что с тобой? Ведь ты опустился  совсем! Что ты делал это время? Шутка ли, пятый год пошел, как мы не видались!    

Обломов вздохнул.    

– Что ж ты не ехал в Обломовку? Отчего не писал?    

– Что говорить тебе, Андрей? Ты знаешь меня и не  спрашивай больше! – печально сказал Обломов.    

– И вс° здесь, на этой квартире? -говорил Штольц,  оглядывая комнату, – и не съезжал?    

– Да, вс° здесь… Теперь уж я и не съеду!    

– Как, решительно нет?    

– Да, Андрей.. решительно.    

Штольц пристально посмотрел на него, задумался и стал ходить  по комнате.    

– А Ольга Сергеевна? Здорова ли? Где она? Помнит ли?..    

Он не договорил.    

– Здорова и помнит тебя, как будто вчера расстались. Я  сейчас скажу тебе, где она.    

– А дети?    

– И дети здоровы… Но скажи, Илья: ты шутишь, что  останешься здесь? А я приехал за тобой, с тем чтоб увезти туда, к нам, в  деревню…    

– Нет, нет! – понизив голос и поглядывая на дверь,  заговорил Обломов, очевидно встревоженный. – Нет, пожалуйста, ты и не  начинай, не говори…    

– Отчего? Что с тобой? – начал было Штольц. –  Ты знаешь меня: я давно задал себе эту задачу и не отступлюсь. До сих пор меня  отвлекали разные дела, а теперь я свободен. Ты должен жить с нами, вблизи нас:  мы с Ольгой так решили, так и будет. Слава богу, что я застал тебя таким же, а  не хуже. Я не надеялся… Едем же!.. Я готов силой увезти тебя! Надо жить иначе,  ты понимаешь как.    

Обломов с нетерпением слушал эту тираду.    

– Не кричи, пожалуйста, тише! – упрашивал  он. – Там…    

– Что там?    

– Услышат… хозяйка подумает, что я в самом деле хочу  уехать…    

– Ну, так что ж? Пусть ее думает!    

– Ах, как это можно! – перебил Обломов. –  Послушай, Андрей! – вдруг прибавил он решительным, небывалым тоном, –  не делай напрасных попыток, не уговаривай меня: я останусь здесь.    

Штольц с изумлением поглядел на своего друга. Обломов  спокойно и решительно глядел на него.    

– Ты погиб, Илья! – сказал он. – Этот дом,  эта женщина… весь этот быт… Не может быть: едем, едем!    

Он хватал его за рукав и тащил к двери.    

– Зачем ты хочешь увезти меня? Куда? – говорил,  упираясь, Обломов.    

– Вон из этой ямы, из болота, на свет, на простор, где  есть здоровая, нормальная жизнь! – настаивал Штольц строго, почти  повелительно. – Где ты? Что ты стал? Опомнись! Разве ты к этому быту  готовил себя, чтоб спать, как крот в норе? Ты вспомни все…    

– Не напоминай, не тревожь прошлого: не  воротишь! – говорил Обломов с мыслью на лице, с полным сознанием рассудка  и воли. – Что ты хочешь делать со мной? С тем миром, куда ты влечешь меня,  я распался навсегда; ты не спаяешь, не составишь две разорванные половины. Я  прирос к этой яме больным местом: попробуй оторвать – будет смерть.    

– Да ты оглянись, где и с кем ты?    

– Знаю, чувствую… Ах, Андрей, все я чувствую, все  понимаю: мне давно совестно жить на свете! Но не могу идти с тобой твоей  дорогой, если б даже захотел… Может быть, в последний раз было еще возможно. Теперь…  (он опустил глаза и промолчал с минуту) теперь поздно… Иди и не останавливайся  надо мной. Я стою твоей дружбы – это бог видит, но не стою твоих хлопот.    

– Нет, Илья, ты что-то говоришь, да не договариваешь. И  все-таки я увезу тебя, именно потому и увезу, что подозреваю… Послушай, –  сказал он, – надень что-нибудь, и поедем ко мне, просиди у меня вечер. Я  тебе расскажу много-много: ты не знаешь, что закипело у нас теперь, ты не  слыхал?..    

Обломов смотрел на него вопросительно.    

– Ты не видишься с людьми, я и забыл: пойдем, я все  расскажу тебе… Знаешь, кто здесь у ворот, в карете, ждет меня… Я позову сюда!    

– Ольга! – вдруг вырвалось у испуганного Обломова.  Он даже изменился в лице. – Ради бога, не допускай ее сюда, уезжай.  Прощай, прощай, ради бога!    

Он почти толкал Штольца вон; но тот не двигался.    

– Я не могу пойти к ней без тебя: я дал слово, слышишь,  Илья? Не сегодня, так завтра… ты только отсрочишь, но не отгонишь меня… Завтра,  послезавтра, а все-таки увидимся!    

Обломов молчал, опустив голову и не смея взглянуть на  Штольца.    

– Когда же? Меня Ольга спросит.    

– Ах, Андрей, – сказал он нежным, умоляющим  голосом, обнимая его и кладя голову ему на плечо. – Оставь меня совсем…  забудь…    

– Как, навсегда? – с изумлением спросил Штольц,  устраняясь от его объятий и глядя ему в лицо.    

– Да! – прошептал Обломов.    

Штольц отступил от него на шаг.    

– Ты ли это, Илья? – упрекал он. – Ты  отталкиваешь меня, и для нее, для этой женщины!.. Боже мой! – почти  закричал он, как от внезапной боли. – Этот ребенок, что я сейчас видел…  Илья, Илья! Беги отсюда, пойдем, пойдем скорее! Как ты пал! Эта женщина… что  она тебе…    

– Жена! – покойно произнес Обломов.    

Штольц окаменел.    

– А этот ребенок – мой сын! Его зовут Андреем, в память  о тебе! – досказал Обломов разом и покойно перевел дух, сложив с себя  бремя откровенности.    

Теперь Штольц изменился в лице и ворочал изумленными, почти  бессмысленными глазами вокруг себя. Перед ним вдруг «отверзлась бездна»,  воздвиглась «каменная стена», и Обломова как будто не стало, как будто он  пропал из глаз его, провалился, и он только почувствовал ту жгучую тоску,  которую испытывает человек, когда спешит с волнением после разлуки увидеть  друга и узнает, что его давно уже нет, что он умер.    

– Погиб! – машинально, шопотом сказал он. –  Что ж я скажу Ольге?    

Обломов услыхал последние слова, хотел что-то сказать и не  мог. Он протянул к Андрею обе руки, и они обнялись молча, крепко, как  обнимаются перед боем, перед смертью. Это объятие задушило их слова, слезы,  чувства…    

– Не забудь моего Андрея! – были последние слова  Обломова, сказанные угасшим голосом.    

Андрей молча, медленно вышел вон, медленно, задумчиво шел он  двором и сел в карету, а Обломов сел на диван, оперся локтями на стол и закрыл  лицо руками.    

«Нет, не забуду я твоего Андрея, – с грустью, идучи  двором, думал Штольц. – Погиб ты, Илья: нечего тебе говорить, что твоя  Обломовка не в глуши больше, что до нее дошла очередь, что на нее пали лучи  солнца! Не скажу тебе, что года через четыре она будет станцией дороги, что  мужики твои пойдут работать насыпь, а потом по чугунке покатится твой хлеб к  пристани… А там… школы, грамота, а дальше… Нет, перепугаешься ты зари нового  счастья, больно будет непривычным глазам. Но поведу твоего Андрея, куда ты не  мог идти… и с ним будем проводить в дело наши юношеские мечты». – Прощай,  старая Обломовка! – сказал он, оглянувшись в последний раз на окна  маленького домика. – Ты отжила свой век!    

– Что там? – спросила Ольга с сильным биением  сердца.    

– Ничего! – сухо, отрывисто отвечал Андрей.    

– Он жив, здоров?    

– Да, – нехотя отозвался Андрей.    

– Что ж ты так скоро воротился? Отчего не позвал меня  туда и его не привел? Пусти меня!    

– Нельзя!    

– Что ж там делается? – с испугом спрашивала  Ольга. – Разве «бездна открылась»? Скажешь ли ты мне?    

Он молчал.    

– Да что такое там происходит?    

– Обломовщина! – мрачно отвечал Андрей и на  дальнейшие расспросы Ольги хранил до самого дома угрюмое молчание.    

     

 X    

     

Прошло лет пять. Многое переменилось и на Выборгской  стороне: пустая улица, ведущая к дому Пшеницыной, обстроилась дачами, между  которыми возвышалось длинное, каменное, казенное здание, мешавшее солнечным  лучам весело бить в стекла мирного приюта лени и спокойствия.    

И сам домик обветшал немного, глядел небрежно, нечисто, как  небритый и немытый человек. Краска слезла, дождевые трубы местами изломались:  оттого на дворе стояли лужи грязи, через которые, как прежде, брошена была  узенькая доска. Когда кто войдет в калитку, старая арапка не скачет бодро на  цепи, а хрипло и лениво лает, не вылезая из конуры.    

А внутри домика какие перемены! Там властвует чужая женщина,  резвятся не прежние дети. Там опять появляется по временам красное, испитое  лицо буйного Тарантьева и нет более кроткого, безответного Алексеева. Не видать  ни Захара, ни Анисьи: новая толстая кухарка распоряжается на кухне, нехотя и  грубо исполняя тихие приказания Агафьи Матвеевны, да та же Акулина, с заткнутым  за пояс подолом, моет корыта и корчаги; тот же сонный дворник и в том же тулупе  праздно доживает свой век в конуре. Мимо решетчатого забора в урочные часы  раннего утра и обеденной поры мелькает опять фигура «братца» с большим пакетом  под мышкой, в резиновых калошах зимой и летом.    

Что же стало с Обломовым? Где он? Где? – На ближайшем  кладбище под скромной урной покоится тело его, между кустов, в затишье. Ветви  сирени, посаженные дружеской рукой, дремлют над могилой да безмятежно пахнет  полынь. Кажется, сам ангел тишины охраняет сон его.    

Как зорко ни сторожило каждое мгновение его жизни любящее  око жены, но вечный покой, вечная тишина и ленивое переползанье изо дня в день  тихо остановили машину жизни. Илья Ильич скончался, по-видимому, без боли, без  мучений, как будто остановились часы, которые забыли завести.    

Никто не видел последних его минут, не слыхал предсмертного  стона. Апоплексический удар повторился еще раз, спустя год, и опять миновал  благополучно: только Илья Ильич стал бледен, слаб, мало ел, мало стал выходить  в садик и становился все молчаливее и задумчивее, иногда даже плакал. Он  предчувствовал близкую смерть и боялся ее.    

Несколько раз делалось ему дурно и проходило. Однажды утром  Агафья Матвеевна принесла было ему, по обыкновению, кофе и – застала его так же  кротко покоящимся на одре смерти, как на ложе сна, только голова немного  сдвинулась с подушки да рука судорожно прижата была к сердцу, где, по-видимому,  сосредоточилась и остановилась кровь.    

Три года вдовеет Агафья Матвеевна: в это время все  изменилось на прежний лад. Братец занимались подрядами, но разорились и  поступили кое-как, разными хитростями и поклонами, на прежнее место секретаря в  канцелярии, «где записывают мужиков», и опять ходят пешком в должность и  приносят четвертаки, полтинники и двугривенные, наполняя ими далеко спрятанный  сундучок. Хозяйство пошло такое же грубое, простое, но жирное и обильное, как в  прежнее время, до Обломова.    

Первенствующую роль в доме играла супруга братца, Ирина  Пантелеевна, то есть она предоставляла себе право вставать поздно, пить три  раза кофе, переменять три раза платье в день и наблюдать только одно по  хозяйству: чтоб ее юбки были накрахмалены как можно крепче. Более она ни во что  не входила, и Агафья Матвеевна по-прежнему была живым маятником в доме: она  смотрела за кухней и столом, поила весь дом чаем и кофе, обшивала всех,  смотрела за бельем, за детьми, за Акулиной и за дворником.    

Но отчего же так? Ведь она госпожа Обломова, помещица; она  могла бы жить отдельно, независимо, ни в ком и ни в чем не нуждаясь? Что ж  могло заставить ее взять на себя обузу чужого хозяйства, хлопот о чужих детях,  обо всех этих мелочах, на которые женщина обрекает себя или по влечению любви,  по святому долгу семейных уз, или из-за куска насущного хлеба? Где же Захар,  Анисья, ее слуги по всем правам? Где, наконец, живой залог, оставленный ей  мужем, маленький Андрюша? Где ее дети от прежнего мужа?    

Дети ее пристроились, то есть Ванюша кончил курс науки и  поступил на службу; Машенька вышла замуж за смотрителя какого-то казенного  дома, а Андрюшу выпросили на воспитание Штольц и жена и считают его членом  своего семейства. Агафья Матвеевна никогда не равняла и не смешивала участи  Андрюши с судьбою первых детей своих, хотя в сердце своем, может быть  бессознательно, и давала им всем равное место. Но воспитание, образ жизни,  будущую жизнь Андрюши она отделяла целой бездной от жизни Ванюши и Машеньки.    

– Те что? Такие же замарашки, как я сама, –  небрежно говорила она, – они родились в черном теле, а этот, –  прибавляла она почти с уважением об Андрюше и с некоторою если не робостью, то  осторожностью лаская его, – этот – барчонок! Вон он какой беленький, точно  наливной; какие маленькие ручки и ножки, а волоски, как шелк. Весь в покойника!    

Поэтому она беспрекословно, даже с некоторою радостью,  согласилась на предложение Штольца взять его на воспитание, полагая, что там  его настоящее место, а не тут, «в черноте», с грязными ее племянниками, детками  братца.    

С полгода по смерти Обломова жила она с Анисьей и Захаром в  дому, убиваясь горем. Она проторила тропинку к могиле мужа и выплакала все  глаза, почти ничего не ела, не пила, питалась только чаем и часто по ночам не  смыкала глаз и истомилась совсем. Она никогда никому не жаловалась и, кажется, чем  более отодвигалась от минуты разлуки, тем больше уходила в себя, в свою печаль,  и замыкалась от всех, даже от Анисьи. Никто не знал, каково у ней на душе.    

– А ваша хозяйка все плачет по муже, – говорил  кухарке лавочник на рынке, у которого брали в дом провизию.    

– Все грустит по муже, – говорил староста,  указывая на нее просвирне в кладбищенской церкви, куда каждую неделю приходила  молиться и плакать безутешная вдова.    

– Все еще убивается! – говорили в доме братца.    

Однажды вдруг к ней явилось неожиданно нашествие всего  семейства братца, с детьми, даже с Тарантьевым, под предлогом сострадания.  Полились пошлые утешения, советы «не губить себя, поберечь для детей» – все,  что говорено было ей лет пятнадцать назад, по случаю смерти первого мужа, и что  произвело тогда желанное действие, а теперь производило в ней почему-то тоску и  отвращение.    

Ей стало гораздо легче, когда заговорили о другом и объявили  ей, что теперь им можно опять жить вместе, что и ей будет легче «среди своих  горе мыкать», и им хорошо, потому что никто, как она, не умеет держать дома в  порядке.    

Она просила срока подумать, потом убивалась месяца два еще и  наконец согласилась жить вместе. В это время Штольц взял Андрюшу к себе, и она  осталась одна.    

Вон она, в темном платье, в черном шерстяном платке на шее,  ходит из комнаты в кухню, как тень, по-прежнему отворяет и затворяет шкафы,  шьет, гладит кружева, но тихо, без энергии, говорит будто нехотя, тихим голосом,  и не по-прежнему смотрит вокруг беспечно перебегающими с предмета на предмет  глазами, а с сосредоточенным выражением, с затаившимся внутренним смыслом в  глазах. Мысль эта села невидимо на ее лицо, кажется, в то мгновение, когда она  сознательно и долго вглядывалась в мертвое лицо своего мужа, и с тех пор не  покидала ее.    

Она двигалась по дому, делала руками все, что было нужно, но  мысль ее не участвовала тут. Над трупом мужа, с потерею его, она, кажется,  вдруг уразумела свою жизнь и задумалась над ее значением, и эта задумчивость  легла навсегда тенью на ее лицо. Выплакав потом живое горе, она сосредоточилась  на сознании о потере: все прочее умерло для нее, кроме маленького Андрюши.  Только когда видела она его, в ней будто пробуждались признаки жизни, черты  лица оживали, глаза наполнялись радостным светом и потом заливались слезами  воспоминаний.    

Она была чужда всего окружающего: рассердится ли братец за  напрасно истраченный или невыторгованный рубль, за подгорелое жаркое, за  несвежую рыбу, надуется ли невестка за мягко накрахмаленные юбки, за некрепкий  и холодный чай, нагрубит ли толстая кухарка, Агафья Матвеевна не замечает  ничего, как будто не о ней речь, не слышит даже язвительного шепота: «Барыня,  помещица!»    

Она на все отвечает достоинством своей скорби и покорным  молчанием.    

Напротив, в святки, в светлый день, в веселые вечера  масленицы, когда все ликует, поет, ест и пьет в доме, она вдруг, среди общего  веселья, зальется горячими слезами и спрячется в свой угол.    

Потом опять сосредоточится и иногда даже смотрит на братца и  на жену его как будто с гордостью, с сожалением.    

Она поняла, что проиграла и просияла ее жизнь, что бог  вложил в ее жизнь душу и вынул опять; что засветилось в ней солнце и померкло  навсегда… Навсегда, правда; но зато навсегда осмыслилась и жизнь ее: теперь уж  она знала, зачем она жила и что жила не напрасно.    

Она так полно и много любила: любила Обломова – как  любовника, как мужа и как барина; только рассказать никогда она этого, как  прежде, не могла никому. Да никто и не понял бы ее вокруг. Где бы она нашла  язык? В лексиконе братца, Тарантьева, невестки не было таких слов, потому что  не было понятий; только Илья Ильич понял бы ее, но она ему никогда не  высказывала, потому что не понимала тогда сама и не умела.    

С летами она понимала свое прошедшее все больше и яснее и  таила все глубже, становилась все молчаливее и сосредоточеннее. На всю жизнь ее  разлились лучи, тихий свет от пролетевших, как одно мгновение, семи лет, и  нечего было ей желать больше, некуда идти.    

Только когда приезжал на зиму Штольц из деревни, она бежала  к нему в дом и жадно глядела на Андрюшу, с нежной робостью ласкала его и потом  хотела бы сказать что-нибудь Андрею Ивановичу, поблагодарить его, наконец  выложить перед ним все, все, что сосредоточилось и жило неисходно в ее сердце:  он бы понял, да не умеет она и только бросится к Ольге, прильнет губами к ее  рукам и зальется потоком таких горячих слез, что и та невольно заплачет с нею,  а Андрей, взволнованный, поспешно уйдет из комнаты.    

Их всех связывала одна общая симпатия, одна память о чистой,  как хрусталь, душе покойника. Они упрашивали ее ехать с ними в деревню, жить  вместе, подле Андрюши – она твердила одно: «Где родились, жили век, тут надо и  умереть».    

Напрасно давал ей Штольц отчет в управлении имением,  присылал следующие ей доходы – все отдавала она назад, просила беречь для  Андрюши.    

– Это его, а не мое, – упрямо твердила она, –  ему понадобится; он барин, а я проживу и так.    

     

 XI    

     

Однажды, около полудня, шли по деревянным тротуарам на  Выборгской стороне два господина; сзади их тихо ехала коляска. Один из них был  Штольц, другой – его приятель, литератор, полный, с апатическим лицом,  задумчивыми, как будто сонными глазами. Они поравнялись с церковью; обедня  кончилась, и народ повалил на улицу; впереди всех нищие. Коллекция их была  большая и разнообразная.    

– Я бы хотел знать, откуда нищие берутся? – сказал  литератор, глядя на нищих.    

– Как откуда? Из разных щелей и углов наползают…    

– Я не то спрашиваю, – возразил литератор, –  я хотел бы знать: как можно сделаться нищим, стать в это положение? Делается ли  это внезапно или постепенно, искренне или фальшиво?..    

– Зачем тебе? Не хочешь ли писать «Mysteres de  Petersbourg»?    

– Может быть… – лениво зевая, проговорил литератор.    

– Да вот случай: спроси любого – за рубль серебром он  тебе продаст всю свою историю, а ты запиши и перепродай с барышом. Вот старик,  тип нищего, кажется, самый нормальный. Эй, старик! Поди сюда!    

Старик обернулся на зов, снял шапку и подошел к ним.    

– Милосердые господа! – захрипел он. –  Помогите бедному, увечному в тридцати сражениях, престарелому воину…    

– Захар! – с удивлением сказал Штольц. – Это  ты?    

Захар вдруг замолчал, потом, прикрыв глаза рукой от солнца,  пристально поглядел на Штольца.    

– Извините, ваше превосходительство, не признаю… ослеп  совсем!    

– Забыл друга своего барина, Штольца, – упрекнул  Штольц.    

– Ах, ах, батюшка, Андрей Иваныч! Господи, слепота  одолела! Батюшка, отец родной!    

Он суетился, ловил руку Штольца и, не поймав, поцеловал полу  его платья.    

– Привел господь дожить до этакой радости меня, пса  окаянного… – завопил он, не то плача, не то смеясь.    

Все лицо его как будто прожжено было багровой печатью от лба  до подбородка. Нос был, сверх того, подернут синевой. Голова совсем лысая;  бакенбарды были по-прежнему большие, но смятые и перепутанные, как войлок, в  каждой точно положено было по комку снега. На нем была ветхая, совсем  полинявшая шинель, у которой недоставало одной полы; обут он был в старые,  стоптанные калоши на босу ногу; в руках держал меховую совсем обтертую шапку.    

– Ах ты, господи милосердый! Какую милость сотворил мне  сегодня для праздника…    

– Что ты это в каком положении? Отчего? Тебе не  стыдно? – строго спросил Штольц.    

– Ах, батюшка, Андрей Иваныч! Что ж делать? –  тяжело вздохнув, начал Захар. – Чем питаться? Бывало, когда Анисья была  жива, так я не шатался, был кусок и хлеба, а как она померла в холеру – царство  ей небесное, – братец барынин не захотели держать меня, звали дармоедом.  Михей Андреич Тарантьев все норовил, как пойдешь мимо, сзади ногой ударить:  житья не стало! Попреков сколько перенес. Поверите ли, сударь, кусок хлеба в  горло не шел. Кабы не барыня, дай бог ей здоровье! – прибавил Захар  крестясь, – давно бы сгиб я на морозе. Она одежонку на зиму дает и хлеба  сколько хочешь, и на печке угол – все по милости своей давала. Да из-за меня и  ее стали попрекать, я и ушел куда глаза глядят! Вот теперь второй год мыкаю  горе…    

– Зачем на место не шел? – спросил Штольц.    

– Где, батюшка, Андрей Иваныч, нынче место найдешь? Был  на двух местах, да не потрафил. Все не то теперь, не по-прежнему: хуже стало. В  лакеи грамотных требуют; да и у знатных господ нет уж этого, чтоб в передней  битком набито было народу. Вс° по одному, редко где два лакея. Сапоги сами  снимают с себя: какую-то машинку выдумали! – с сокрушением продолжал  Захар. – Срам, стыд, пропадает барство!    

Он вздохнул.    

– Вот определился было я к немцу, к купцу, в передней  сидеть; все шло хорошо, а он меня послал к буфету служить: мое ли дело? Однажды  понес посуду, какую-то богемскую, что ли, полы-то гладкие, скользкие – чтоб им  провалиться! Вдруг ноги у меня врозь, вся посуда, как есть с подносом, и  грянулась оземь: ну, и прогнали! Вдругорядь одной старой графине видом  понравился: «почтенный на взгляд», говорит, и взяла в швейцары. Должность  хорошая, старинная: сиди только важнее на стуле, положи ногу на ногу,  покачивай, да не отвечай сразу, когда кто придет, а сперва зарычи, а потом уж  пропусти или в шею вытолкай, как понадобится; а хорошим гостям, известно:  булавой наотмашь, вот так! – Захар сделал рукой наотмашь. – Оно  лестно, что говорить! Да барыня попалась такая неугодливая – бог с ней! Раз  заглянула ко мне в каморку, увидала клопа, растопалась, раскричалась, словно я  выдумал клопов! Когда без клопа хозяйство бывает! В другой раз шла мимо меня,  почудилось ей, что вином от меня пахнет… такая, право! И отказала.    

– А ведь в самом деле пахнет, так и несет! –  сказал Штольц.    

– С горя, батюшка, Андрей Иваныч, ей-богу с  горя, – засипел Захар, сморщившись горько. – Пробовал тоже извозчиком  ездить. Нанялся к хозяину, да ноги ознобил: сил-то мало, стар стал! Лошадь  попалась злющая; однажды под карету бросилась, чуть не изломала меня; в другой  раз старуху смял, в часть взяли…    

– Ну, полно, не бродяжничай и не пьянствуй, приходи ко  мне, я тебе угол дам, в деревню поедем – слышишь?    

– Слышу, батюшка, Андрей Иваныч, да…    

Он вздохнул.    

– Ехать-то неохота отсюда, от могилки-то! Наш-то  кормилец-то, Илья Ильич, – завопил он, – опять помянул его сегодня,  царство ему небесное! Этакого барина отнял господь! На радость людям жил, жить  бы ему сто лет… – всхлипывал и приговарнвал Захар, морщась. – Вот сегодня  на могилке у него был; как в эту сторону приду, так и туда, сяду, да и сижу;  слезы так и текут… Этак-то иногда задумаюсь, притихнет все, и почудится, как будто  кличет: «Захар! Захар!» Инда мурашки по спине побегут! Не нажить такого барина!  А вас-то как любил – помяни, господи, его душеньку во царствии своем!    

– Ну, приходи на Андрюшу взглянуть: я тебя велю  накормить, одеть, а там как хочешь! – сказал Штольц и дал ему денег.    

– Приду; как не прийти взглянуть на Андрея Ильича? Чай,  великонек стал! Господи! Радости какой привел дождаться господь! Приду,  батюшка, дай бог вам доброго здоровья и несчетные годы… – ворчал Захар вслед  уезжавшей коляске.    

– Ну, ты слышал историю этого нищего? – сказал  Штольц своему приятелю.    

– А что это за Илья Ильич, которого он поминал? –  спросил литератор.    

– Обломов: я тебе много раз про него говорил.    

– Да, помню имя: это твой товарищ и друг. Что с ним  сталось?    

– Погиб, пропал ни за что.    

Штольц вздохнул и задумался.    

– А был не глупее других, душа чиста и ясна, как  стекло; благороден, нежен, и – пропал!    

– Отчего же? Какая причина?    

– Причина… какая причина! Обломовщина! – сказал  Штольц.    

– Обломовщина! – с недоумением повторил  литератор. – Что это такое?    

– Сейчас расскажу тебе, дай собраться с мыслями и  памятью. А ты запиши: может быть, кому-нибудь пригодится.    

И он рассказал ему, что здесь написано.    

     

1857 и 1858 гг. Впервые полностью опубликован в  журнале «Отечественные записки», январь-апрель 1859 г.