1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 
– Вам, на железную дорогу, – мрачно сказал Левин,  щипля конец палки.    

– Вы уезжаете или что-нибудь случилось?    

– Случилось, что я жду гостей, – сказал Левин,  быстрее и быстрее обламывая сильными пальцами концы расщепившейся палки. –  И не жду гостей, и ничего не случилось, но я прошу вас уехать. Вы можете  объяснить как хотите мою неучтивость.    

Васенька выпрямился.    

– Я прошу вас  объяснить мне… – с  достоинством сказал он, поняв наконец.    

– Я не могу вам объяснить, – тихо и медленно,  стараясь скрыть дрожание своих скул, заговорил Левин. – И лучше вам не  спрашивать.    

И так как расщепившиеся концы были уже все отломаны, Левин  зацепился пальцами за толстые концы, разодрал палку и старательно поймал  падавший конец.    

Вероятно, вид этих напряженных рук, тех самых мускулов,  которые он нынче утром ощупывал на гимнастике, и блестящих глаз, тихого голоса  и дрожащих скул убедили Васеньку больше слов. Он, пожав плечами и презрительно  улыбнувшись, поклонился.    

– Нельзя ли мне видеть Облонского?    

Пожатие плеч и улыбка не раздражили Левина. «Что ж ему  больше остается делать?» – подумал он.    

– Я сейчас пришлю его вам.    

– Что это за бессмыслица! – говорил Степан  Аркадьич, узнав от приятеля, что его выгоняют из дому, и найдя Левина в саду,  где он гулял, дожидаясь отъезда гостя. – Mais c’est ridicule![177] Какая тебя муха укусила?  Mais c’est du dernier ridicule![178] Что  же тебе показалось, если молодой человек…    

Но место, в которое Левина укусила муха, видно, еще болело,  потому что он опять побледнел, когда Степан Аркадьич хотел объяснить причину, и  поспешно перебил его:    

– Пожалуйста, не объясняй причины! Я не мог иначе! Мне  очень совестно пред тобой и пред ним. Но ему, я думаю, не будет большого горя  уехать, а мне и моей жене его присутствие неприятно.    

– Но ему оскорбительно! Et puis c’est ridicule.[179]    

– А мне и оскорбительно и мучительно! И я ни в чем не  виноват, и мне незачем страдать!    

– Ну, уж этого я не ждал от тебя! On peut être jaloux,  mais а ce point, c’est du dernier ridicule![180]    

Левин быстро повернулся и ушел от него в глубь аллеи и  продолжал один ходить взад и вперед. Скоро он услыхал грохот тарантаса и увидал  из-за деревьев, как Васенька, сидя на сене (на беду не было сиденья в  тарантасе) в своей шотландской шапочке, подпрыгивая по толчкам, проехал по  аллее.    

«Это что еще?» – подумал Левин, когда лакей, выбежав из  дома, остановил тарантас. Это был машинист, про которого совсем забыл Левин.  Машинист, раскланиваясь, что-то говорил Весловскому; потом влез в тарантас, и  они вместе уехали.    

Степан Аркадьич и княгиня были возмущены поступком Левина. И  он сам чувствовал себя не только ridicule[181] в  высшей степени, но и виноватым кругом и опозоренным; но, вспоминая то, что он и  жена его перестрадали, он, спрашивая себя, как бы он поступил в другой раз,  отвечал себе, что точно так же.    

Несмотря на все это, к концу этого дня все, за исключением  княгини, не прощавшей этот поступок Левину, сделались необыкновенно оживлены и  веселы, точно дети после наказанья или большие после тяжелого официального  приема, так что вечером про изгнание Васеньки в отсутствие княгини уже  говорилось как про давнишнее событие. И Долли, имевшая от отца дар смешно  рассказывать, заставляла падать от смеха Вареньку, когда она в третий и  четвертый раз, все с новыми юмористическими прибавлениями, рассказывала, как  она, только что собралась надеть новые бантики для гостя и выходила уж в  гостиную, вдруг услыхала грохот колымаги. И кто же в колымаге? – сам  Васенька, и с шотландскою шапочкой, и с романсами, и с крагами, сидит на сене.    

– Хоть бы ты карету велел запрячь! Нет, и потом слышу:  «Постойте!» Ну, думаю, сжалились. Смотрю, посадили к нему толстого немца и  повезли… И бантики мои пропали!..    

 XVI    

     

Дарья Александровна исполнила свое намерение и поехала к  Анне. Ей очень жалко было огорчить сестру и сделать неприятное ее мужу; она  понимала, как справедливы Левины, не желая иметь никаких сношений с Вронским;  но она считала своею обязанностью побывать у Анны и показать ей, что чувства ее  не могут измениться, несмотря на перемену ее положения.    

Чтобы не зависеть от Левиных в этой поездке, Дарья  Александровна послала в деревню нанять лошадей; но Левин, узнав об этом, пришел  к ней с выговором.    

– Почему же ты думаешь, что мне неприятна твоя поездка?  Да если бы мне и было это неприятно, то тем более мне неприятно, что ты не  берешь моих лошадей, – говорил он. – Ты мне ни разу не сказала, что  ты решительно едешь. А нанимать на деревне, во-первых, неприятно для меня, а  главное, они возьмутся, но не довезут. У меня лошади есть. И если ты не хочешь  огорчить меня, то ты возьми моих.    

Дарья Александровна должна была согласиться, и в назначенный  день Левин приготовил для свояченицы четверню лошадей и подставу, собрав ее из  рабочих и верховых, очень некрасивую, но которая могла довезти Дарью Александровну  в один день. Теперь, когда лошади нужны были и для уезжавшей княгини и для  акушерки, это было затруднительно для Левина, но по долгу гостеприимства он не  мог допустить Дарью Александровну нанимать из его дома лошадей и, кроме того,  знал, что двадцать рублей, которые просили с Дарьи Александровны за эту  поездку, были для нее очень важны; а денежные дела Дарьи Александровны,  находившиеся в очень плохом положении, чувствовались Левиными как свои  собственные.    

Дарья Александровна по совету Левина выехала до зари. Дорога  была хороша, коляска покойна, лошади бежали хорошо, и на козлах, кроме кучера,  сидел конторщик вместо лакея, посланный Левиным для безопасности. Дарья  Александровна задремала и проснулась, только подъезжая уже к постоялому двору,  где надо было переменять лошадей.    

Напившись чаю у того самого богатого мужика-хозяина, у  которого останавливался Левин в свою поездку к Свияжскому, и побеседовав с  бабами о детях и со стариком о графе Вронском, которого тот очень хвалил, Дарья  Александровна в десять часов поехала дальше. Дома ей, за заботами о детях,  никогда не бывало времени думать. Зато уже теперь, на этом четырехчасовом  переезде, все прежде задержанные мысли вдруг столпились в ее голове, и она  передумала всю свою жизнь, как никогда прежде, и с самых разных сторон. Ей  самой странны были ее мысли. Сначала она думала о детях, о которых, хотя  княгиня, а главное, Кити (она на нее больше надеялась), обещала за ними  смотреть, она все-таки беспокоилась. «Как бы Маша опять не начала шалить, Гришу  как бы не ударила лошадь, да и желудок Лили как бы еще больше не расстроился».  Но потом вопросы настоящего стали сменяться вопросами ближайшего будущего. Она  стала думать о том, как в Москве надо на нынешнюю зиму взять новую квартиру,  переменить мебель в гостиной и сделать шубку старшей дочери. Потом стали  представляться ей вопросы более отдаленного будущего: как она выведет детей в  люди. «Девочек еще ничего, – думала она, – но мальчики?    

Хорошо, я занимаюсь с Гришей теперь, но ведь это только  оттого, что сама я теперь свободна, не рожаю. На Стиву, разумеется, нечего  рассчитывать. И я с помощью добрых людей выведу их; но если опять роды…» И ей  пришла мысль о том, как несправедливо сказано, что проклятие наложено на  женщину, чтобы в муках родить чада. «Родить ничего, но носить – вот что  мучительно», – подумала она, представив себе свою последнюю беременность и  смерть этого последнего ребенка. И ей вспомнился разговор с молодайкой на  постоялом дворе. На вопрос, есть ли у нее дети, красивая молодайка весело  отвечала:    

– Была одна девочка, да развязал Бог, постом  похоронила.    

– Что ж, тебе очень жалко ее? – спросила Дарья  Александровна.    

– Чего жалеть? У старика внуков и так много. Только  забота. Ни тебе работать, ни что. Только связа одна.    

Ответ этот показался Дарье Александровне отвратителен,  несмотря на добродушную миловидность молодайки, но теперь она невольно  вспомнила эти слова. В этих цинических словах была и доля правды.    

«Да и вообще, – думала Дарья Александровна, оглянувшись  на всю свою жизнь за эти пятнадцать лет замужества, – беременность,  тошнота, тупость ума, равнодушие ко всему и, главное, безобразие. Кити,  молоденькая, хорошенькая Кити, и та так подурнела, а я беременная делаюсь  безобразна, я знаю. Роды, страдания, безобразные страдания, эта последняя  минута… потом кормление, эти бессонные ночи, эти боли страшные…»    

Дарья Александровна вздрогнула от одного воспоминания о боли  треснувших сосков, которую она испытывала почти с каждым ребенком. «Потом  болезни детей, этот страх вечный; потом воспитание, гадкие наклонности (она  вспомнила преступление маленькой Маши в малине), ученье, латынь – все это так  непонятно и трудно. И сверх всего – смерть этих же детей». И опять в  воображении ее возникло вечно гнетущее ее материнское сердце жестокое  воспоминание смерти последнего, грудного мальчика, умершего крупом, его  похороны, всеобщее равнодушие пред этим маленьким розовым гробиком и своя  разрывающая сердце одинокая боль пред бледным лобиком с вьющимися височками,  пред раскрытым и удивленным ротиком, видневшимся из гроба в ту минуту, как его  закрывали розовою крышечкой с галунным крестом.    

«И все это зачем? Что ж будет из всего этого? То, что я, не  имея ни минуты покоя, то беременная, то кормящая, вечно сердитая, ворчливая,  сама измученная и других мучающая, противная мужу, проживу свою жизнь, и  вырастут несчастные, дурно воспитанные и нищие дети. И теперь, если бы не лето  у Левиных, я не знаю, как бы мы прожили. Разумеется, Костя и Кити так  деликатны, что нам незаметно; но это не может продолжаться. Пойдут у них дети,  им нельзя будет помогать нам; они и теперь стеснены. Что ж, папа, который себе  почти ничего не оставил, будет помогать? Так что и вывести-то детей я не могу  сама, а разве с помощью других, с унижением. Ну, да если предположим самое  счастливое: дети не будут больше умирать, и я кое-как воспитаю их. В самом  лучшем случае они только не будут негодяи. Вот все, чего я могу желать. Из-за  всего этого сколько мучений, трудов… Загублена вся жизнь!» Ей опять вспомнилось  то, что сказала молодайка, и опять ей гадко было вспомнить про это; но она не  могла не согласиться, что в этих словах была и доля грубой правды.    

– Что, далеко ли, Михайла? – спросила Дарья  Александровна у конторщика, чтобы развлечься от пугавших ее мыслей.    

– От этой деревни, сказывают, семь верст.    

Коляска по улице деревни съезжала на мостик. По мосту,  звонко и весело переговариваясь, шла толпа веселых баб со свитыми свяслами за  плечами. Бабы приостановились на мосту, любопытно оглядывая коляску. Все  обращенные к ней лица показались Дарье Александровне здоровыми, веселыми,  дразнящими ее радостью жизни. «Все живут, все наслаждаются жизнью, –  продолжала думать Дарья Александровна, миновав баб, выехав в гору и опять на  рыси приятно покачиваясь на мягких рессорах старой коляски, – а я, как из  тюрьмы, выпущенная из мира, убивающего меня заботами, только теперь опомнилась  на мгновение. Все живут: и эти бабы, и сестра Натали, и Варенька, и Анна, к  которой я еду, только не я.    

А они нападают на Анну. За что? Что же, разве я лучше? У  меня по крайней мере есть муж, которого я люблю. Не так, как бы я хотела  любить, но я его люблю, а Анна не любила своего. В чем же она виновата? Она  хочет жить. Бог вложил нам это в душу. Очень может быть, что и я бы сделала то  же. И я до сих пор не знаю, хорошо ли сделала, что послушалась ее в это ужасное  время, когда она приезжала ко мне в Москву. Я тогда должна была бросить мужа и  начать жизнь сначала. Я бы могла любить и быть любима по-настоящему. А теперь  разве лучше? Я не уважаю его. Он мне нужен, – думала она про мужа, –  и я его терплю. Разве это лучше? Я тогда еще могла нравиться, у меня оставалась  моя красота», – продолжала думать Дарья Александровна, и ей хотелось  посмотреться в зеркало. У ней было дорожное зеркальце в мешочке, и ей хотелось  достать его; но, посмотрев на спины кучера и покачивавшегося конторщика, она  почувствовала, что ей будет совестно, если кто-нибудь из них оглянется, и не  стала доставать зеркала.    

Но и не глядясь в зеркало, она думала, что и теперь еще не  поздно, и она вспомнила Сергея Ивановича, который был особенно любезен к ней,  приятеля Стивы, доброго Туровцына, который вместе с ней ухаживал за ее детьми  во время скарлатины и был влюблен в нее. И еще был один совсем молодой человек,  который, как ей шутя сказал муж, находил, что она красивее всех сестер. И самые  страстные и невозможные романы представлялись Дарье Александровне. «Анна  прекрасно поступила, и уж я никак не стану упрекать ее. Она счастлива, делает  счастье другого человека и не забита, как я, а, верно, так же, как всегда,  свежа, умна, открыта ко всему», – думала Дарья Александровна, и плутовская  улыбка морщила ее губы, в особенности потому, что, думая о романе Анны,  параллельно с ним Дарья Александровна воображала себе свой почти такой же роман  с воображаемым собирательным мужчиной, который был влюблен в нее. Она, так же  как Анна, признавалась во всем мужу. И удивление и замешательство Степана  Аркадьича при этом известии заставляло ее улыбаться.    

В таких мечтаниях она подъехала к повороту с большой дороги,  ведшему в Воздвиженское.    

 XVII    

     

Кучер остановил четверню и оглянулся направо, на ржаное  поле, на котором у телеги сидели мужики. Конторщик хотел было соскочить, но  потом раздумал и повелительно крикнул на мужика, маня его к себе. Ветерок,  который был на езде, затих, когда остановились; слепни облепили сердито отбивавшихся  от них потных лошадей. Металлический, доносившийся от телеги звон отбоя по косе  затих. Один из мужиков поднялся и пошел к коляске.    

– Ишь рассохся! – сердито крикнул конторщик на  медленно ступавшего по колчам ненаезженной сухой дороги босыми ногами  мужика. – Иди, что ль!    

Курчавый старик, повязанный по волосам лычком, с темною от  пота горбатою спиной, ускорив шаг, подошел к коляске и взялся загорелою рукой  за крыло коляски.    

– Воздвиженское, на барский двор? к графу? –  повторил он. – Вот только изволок выедешь. Налево поверток. Прямо по  пришпекту, так и воткнешься. Да вам кого? самого?    

– А что, дома они, голубчик? – неопределенно  сказала Дарья Александровна, не зная, даже у мужика, как спросить про Анну.    

– Должно, дома, – сказал мужик, переступая босыми  ногами и оставляя по пыли ясный след ступни с пятью пальцами. – Должно,  дома, – повторил он, видимо желая разговориться. – Вчера гости еще  приехали. Гостей – страсть… Чего ты? – Он обернулся к кричавшему ему  что-то от телеги парню. – И то! Даве тут проехали все верхами жнею  смотреть. Теперь, должно, дома. А вы чьи будете?..    

– Мы дальние, – сказал кучер, взлезая на  козлы. – Так недалече?    

– Говорю, тут и есть. Как выедешь… – говорил он,  перебирая рукой по крылу коляски.    

Молодой, здоровый, коренастый парень подошел тоже.    

– Что, работы нет ли насчет уборки? – спросил он.    

– Не знаю, голубчик.    

– Как, значит, возьмешь влево, так ты и  упрешься, – говорил мужик, видимо неохотно отпуская проезжающих и желая  поговорить.    

Кучер тронул, но только что они заворотили, как мужик  закричал:    

– Стой! Эй, милой! Постой! – кричали два голоса.    

Кучер остановился.    

– Сами едут! Вон они! – прокричал мужик. –  Вишь, заваливают! – проговорил он, указывая на четверых верховых и двух в  шарабане, ехавших по дороге.    

Это были Вронский с жокеем, Весловский и Анна верхами и  княжна Варвара с Свияжским в шарабане. Они ездили кататься и смотреть действие  вновь привезенных жатвенных машин.    

Когда экипаж остановился, верховые поехали шагом. Впереди  ехала Анна рядом с Весловским. Анна ехала спокойным шагом на невысоком плотном  английском кобе со стриженою гривой и коротким хвостом. Красивая голова ее с  выбившимися черными волосами из-под высокой шляпы, ее полные плечи, тонкая  талия в черной амазонке и вся спокойная грациозная посадка поразили Долли.    

В первую минуту ей показалось неприлично, что Анна ездит  верхом. С представлением о верховой езде для дамы в понятии Дарьи Александровны  соединялось представление молодого легкого кокетства, которое, по ее мнению, не  шло к положению Анны; но когда она рассмотрела ее вблизи, она тотчас же  примирилась с ее верховою ездой. Несмотря на элегантность, все было так просто,  спокойно и достойно и в позе, и в одежде, и в движениях Анны, что ничего не  могло быть естественней.    

Рядом с Анной на серой разгоряченной кавалерийской лошади,  вытягивая толстые ноги вперед и, очевидно, любуясь собой, ехал Васенька  Весловский в шотландском колпачке с развевающимися лентами, и Дарья  Александровна не могла удержать веселую улыбку, узнав его. Сзади их ехал  Вронский. Под ним была кровная темно-гнедая лошадь, очевидно разгорячившаяся на  галопе. Он, сдерживая ее, работал поводом.    

За ним ехал маленький человек в жокейском костюме. Свияжский  с княжной в новеньком шарабане на крупном вороном рысаке догоняли верховых.    

Лицо Анны в ту минуту, как она в маленькой, прижавшейся в  углу старой коляски фигуре узнала Долли, вдруг просияло радостною улыбкой. Она  вскрикнула, дрогнула на седле и тронула лошадь галопом. Подъехав к коляске, она  без помощи соскочила и, поддерживая амазонку, подбежала навстречу Долли.    

– Я так и думала и не смела думать. Вот радость! Ты не  можешь представить себе мою радость! – говорила она, то прижимаясь лицом к  Долли и целуя ее, то отстраняясь и с улыбкой оглядывая ее.    

– Вот радость, Алексей! – сказала она, оглянувшись  на Вронского, сошедшего с лошади и подходившего к ним.    

Вронский, сняв серую высокую шляпу, подошел к Долли.    

– Вы не поверите, как мы рады вашему приезду, –  сказал он, придавая особенное значение произносимым словам и улыбкой открывая  свои крепкие белые зубы.    

Васенька Весловский, не слезая с лошади, снял свою шапочку  и, приветствуя гостью, радостно замахал ей лентами над головой.    

– Это княжна Варвара, – отвечала Анна на  вопросительный взгляд Долли, когда подъехал шарабан.    

– А! – сказала Дарья Александровна, и лицо ее  невольно выразило неудовольствие.    

Княжна Варвара была тетка ее мужа, и она давно знала ее и не  уважала. Она знала, что княжна Варвара всю жизнь свою провела приживалкой у  богатых родственников; но то, что она жила теперь у Вронского, чужого ей  человека, оскорбило ее за родню мужа. Анна заметила выражение лица Долли и  смутилась, покраснела, выпустила из рук амазонку и спотыкнулась на нее.    

Дарья Александровна подошла к остановившемуся шарабану и  холодно поздоровалась с княжной Варварой. Свияжский был тоже знакомый. Он  спросил, как поживает его чудак-приятель с молодою женой, и, осмотрев беглым  взглядом непаристых лошадей и с заплатанными крыльями коляску, предложил дамам  ехать в шарабане.    

– А я поеду в этом вегикуле[182], – сказал он. – Лошадь смирная, и  княжна отлично правит.    

– Нет, оставайтесь как вы были, – сказала  подошедшая Анна, – а мы поедем в коляске, – и, взяв под руку Долли,  увела ее.    

У Дарьи Александровны разбегались глаза на этот элегантный,  невиданный ею экипаж, на этих прекрасных лошадей, на эти элегантные блестящие  лица, окружавшие ее. Но более всего ее поражала перемена, происшедшая в  знакомой и любимой Анне. Другая женщина, менее внимательная, не знавшая Анны  прежде и в особенности не думавшая тех мыслей, которые думала Дарья  Александровна дорогой, и не заметила бы ничего особенного в Анне. Но теперь  Долли была поражена тою временною красотой, которая только в минуты любви  бывает на женщинах и которую она застала теперь на лице Анны. Все в ее лице:  определенность ямочек щек и подбородка, склад губ, улыбка, которая как бы  летала вокруг лица, блеск глаз, грация и быстрота движений, полнота звуков  голоса, даже манера, с которою она сердито-ласково ответила Весловскому,  спрашивавшему у нее позволения сесть на ее коба, чтобы выучить его галопу с  правой ноги, – все было особенно привлекательно; и, казалось, она сама  знала это и радовалась этому.    

Когда обе женщины сели в коляску, на обеих вдруг нашло  смущение. Анна смутилась от того внимательно-вопросительного взгляда, которым  смотрела на нее Долли; Долли – оттого, что после слов Свияжского о вегикуле ей  невольно стало совестно за грязную старую коляску, в которую села с нею Анна.  Кучер Филипп и конторщик испытывали то же чувство. Конторщик, чтобы скрыть свое  смущение, суетился, подсаживая дам, но Филипп кучер сделался мрачен и вперед  готовился не подчиниться этому внешнему превосходству. Он иронически улыбнулся,  поглядев на вороного рысака и уже решив в своем уме, что этот вороной в  шарабане хорош только на проминаж  и не пройдет сорока верст в жару в  одну упряжку.    

Мужики все поднялись от телеги и любопытно и весело смотрели  на встречу гостьи, делая свои замечания.    

– Тоже рады, давно не видались, – сказал курчавый  старик, повязанный лычком.    

– Вот, дядя Герасим, вороного жеребца бы снопы возить,  живо бы!    

– Глянь-ка. Энта в портках женщина? – сказал один  из них, указывая на садившегося на дамское седло Васеньку Весловского.    

– Не, мужик. Вишь, как сигнул ловко!    

– Что, ребята, спать, видно, не будем?    

– Какой сон нынче! – сказал старик, искосясь  поглядев на солнце. – Полдни, смотри, прошли! Бери крюки, заходи!    

 XVIII    

     

Анна смотрела на худое, измученное, с засыпавшеюся в  морщинки пылью лицо Долли и хотела сказать то, что она думала, – именно,  что Долли похудела; но, вспомнив, что она сама похорошела и что взгляд Долли  сказал ей это, она вздохнула и заговорила о себе.    

– Ты смотришь на меня, – сказала она, – и  думаешь, могу ли я быть счастлива в моем положении? Ну, и что ж! Стыдно  признаться; но я… я непростительно счастлива. Со мной случилось что-то  волшебное, как сон, когда сделается страшно, жутко, и вдруг проснешься и  чувствуешь, что всех этих страхов нет. Я проснулась. Я пережила мучительное,  страшное и теперь уже давно, особенно с тех пор, как мы здесь, так  счастлива!.. – сказала она, с робкою улыбкой вопроса глядя на Долли.    

– Как я рада! – улыбаясь, сказала Долли, невольно  холоднее, чем она хотела. – Я очень рада за тебя. Отчего ты не писала мне?    

– Отчего?.. Оттого, что я не смела… ты забываешь мое  положение…    

– Мне? Не смела? Если бы ты знала, как я… Я считаю…    

Дарья Александровна хотела сказать свои мысли нынешнего  утра, но почему-то ей теперь это показалось не у места.    

– Впрочем, об этом после. Это что же эти все  строения? – спросила она, желая переменить разговор и указывая на красные  и зеленые крыши, видневшиеся из-за зелени живых изгородей акации и  сирени. – Точно городок.    

Но Анна не отвечала ей.    

– Нет, нет! Что же ты считаешь о моем положении, что ты  думаешь, что? – спросила она.    

– Я полагаю… – начала было Дарья Александровна, но  в это время Васенька Весловский, наладив коба на галоп с правой ноги, грузно  шлепаясь в своей коротенькой жакетке о замшу дамского седла, прогалопировал  мимо них.    

– Идет, Анна Аркадьевна! – прокричал он.    

Анна даже и не взглянула на него; но опять Дарье  Александровне показалось, что в коляске неудобно начинать этот длинный  разговор, и потому она сократила свою мысль.    

– Я ничего не считаю, – сказала она, – а  всегда любила тебя, а если любишь, то любишь всего человека, какой он есть, а  не каким я хочу, чтоб он был.    

Анна, отведя глаза от лица друга и сощурившись (это была  новая привычка, которой не знала за ней Долли), задумалась, желая вполне понять  значение этих слов. И, очевидно, поняв их так, как хотела, она взглянула на  Долли.    

– Если у тебя есть грехи, – сказала она, –  они все простились бы тебе за твой приезд и эти слова.    

И Долли видела, что слезы выступили ей на глаза. Она молча  пожала руку Анны.    

– Так что ж эти строения? Как их много! – после  минуты молчания повторила она свой вопрос.    

– Это дома служащих, завод, конюшни, – отвечала Анна. –  А это парк начинается. Все это было запущено, но Алексей все возобновил. Он  очень любит это именье, и, чего я никак не ожидала, он страстно увлекся  хозяйством. Впрочем, это такая богатая натура! За что ни возьмется, он все  делает отлично. Он не только не скучает, но он со страстью занимается. Он –  каким я его знаю, – он сделался расчетливый, прекрасный хозяин, он даже  скуп в хозяйстве. Но только в хозяйстве. Там, где дело идет о десятках тысяч,  он не считает, – говорила она с тою радостно-хитрою улыбкой, с которою  часто говорят женщины о тайных, ими одними открытых свойствах любимого  человека. – Вот видишь это большое строение? Это новая больница. Я думаю,  что это будет стоить больше ста тысяч. Это его dada [183] теперь. И знаешь, отчего это взялось? Мужики  у него просили уступить им дешевле луга, кажется, и он отказал, и я упрекнула  его в скупости. Разумеется, не от этого, но все вместе, – он начал эту  больницу, чтобы показать, понимаешь, как он не скуп. Если хочешь, c’est une  petitesse,[184] но я еще больше его люблю  за это. А вот сейчас ты увидишь дом. Это еще дедовский дом, и он ничего не  изменен снаружи.    

– Как хорош! – сказала Долли, с невольным  удивлением глядя на прекрасный с колоннами дом, выступающий из разноцветной  зелени старых деревьев сада.    

– Не правда ли, хорош? И из дома, сверху, вид  удивительный.    

Они въехали в усыпанный щебнем и убранный цветником двор, на  котором два работника обкладывали взрыхленную цветочную клумбу необделанными  ноздреватыми камнями, и остановились в крытом подъезде.    

– А, они уже приехали! – сказала Анна, глядя на  верховых лошадей, которых только что отводили от крыльца. – Не правда ли,  хороша эта лошадь? Это коб. Моя любимая. Подведи ее сюда, и дайте сахару. Граф  где? – спросила она у выскочивших двух парадных лакеев. – А, вот и  он! – сказала она, увидев выходившего навстречу ей Вронского с Весловским.    

– Где вы поместите княгиню? – сказал Вронский  по-французски, обращаясь к Анне, и, не дождавшись ответа, еще раз поздоровался  с Дарьей Александровной и теперь поцеловал ее руку. – Я думаю, в большой  балконной?    

– О нет, это далеко! Лучше в угловой, мы больше будем  видеться. Ну, пойдем, – сказала Анна, дававшая вынесенный ей лакеем сахар  любимой лошади.    

– Et vous oubliez votre devoir,[185] – сказала она вышедшему тоже на крыльцо  Весловскому.    

– Pardon, j’en ai tout plein les poches,[186] – улыбаясь, отвечал он,  опуская пальцы в жилетный карман.    

– Mais vois venez trop tard,[187] – сказала она, обтирая платком руку,  которую ей намочила лошадь, бравшая сахар. Анна обратилась к Долли: – Ты  надолго ли? На один день? Это невозможно!    

– Я так обещала, и дети… – сказала Долли, чувствуя  себя смущенною и оттого, что ей надо было взять мешочек из коляски, и оттого,  что она знала, что лицо ее должно быть очень запылено.    

– Нет, Долли, душенька… Ну, увидим. Пойдем,  пойдем! – и Анна повела Долли в ее комнату.    

Комната эта была не та парадная, которую предлагал Вронский,  а такая, за которую Анна сказала, что Долли извинит ее. И эта комната, за  которую надо было извиняться, была преисполнена роскоши, в какой никогда не  жила Долли и которая напомнила ей лучшие гостиницы за границей.    

– Ну, душенька, как я счастлива! – на минутку  присев в своей амазонке подле Долли, сказала Анна. – Расскажи же мне про  своих. Стиву я видела мельком. Но он и не может рассказать про детей. Что моя  любимица Таня? Большая девочка, я думаю?    

– Да, очень большая, – коротко отвечала Дарья  Александровна, сама удивляясь, что она так холодно отвечает о своих  детях. – Мы прекрасно живем у Левиных, – прибавила она.    

– Вот если б я знала, – сказала Анна, – что  ты меня не презираешь… Вы бы все приехали к нам. Ведь Стива старый и большой  друг с Алексеем, – прибавила она и вдруг покраснела.    

– Да, но мы так хорошо… – смутясь, отвечала Долли.    

– Да впрочем, это я от радости говорю глупости. Одно,  душенька, как я тебе рада! – сказала Анна, опять целуя ее. – Ты мне  еще не сказала, как и что ты думаешь обо мне, а я все хочу знать. Но я рада,  что ты меня увидишь, какая я есть. Мне, главное, не хотелось бы, чтобы думали,  что я что-нибудь хочу доказать. Я ничего не хочу доказывать, я просто хочу  жить; никому не делать зла, кроме себя. Это я имею право, не правда ли?  Впрочем, это длинный разговор, и мы еще обо всем хорошо переговорим. Теперь  пойду одеваться, а тебе пришлю девушку.    

 XIX    

     

Оставшись одна, Дарья Александровна взглядом хозяйки  осмотрела свою комнату. Все, что она видела, подъезжая к дому и проходя через  него, и теперь в своей комнате, все производило в ней впечатление изобилия и  щегольства и той новой европейской роскоши, про которые она читала только в  английских романах, но никогда не видала еще в России и в деревне. Все было  ново, начиная от французских новых обой до ковра, которым была обтянута вся  комната. Постель была пружинная с матрасиком и с особенным изголовьем и  канаусовыми наволочками на маленьких подушках. Мраморный умывальник, туалет,  кушетка, столы, бронзовые часы на камине, гардины и портьеры – все это было  дорогое и новое.    

Пришедшая предложить свои услуги франтиха-горничная, в  прическе и платье моднее, чем у Долли, была такая же новая и дорогая, как и вся  комната. Дарье Александровне были приятны ее учтивость, опрятность и  услужливость, но было неловко с ней; было совестно пред ней за свою, как на  беду, по ошибке уложенную ей заплатанную кофточку. Ей стыдно было за те самые  заплатки и заштопанные места, которыми она так гордилась дома. Дома было ясно,  что на шесть кофточек нужно было двадцать четыре аршина нансуку по шестьдесят  пять копеек, что составляло больше пятнадцати рублей, кроме отделки и работы, и  эти пятнадцать рублей были выгаданы. Но пред горничной было не то что стыдно, а  неловко.    

Дарья Александровна почувствовала большое облегчение, когда  в комнату вошла давнишняя ее знакомая, Аннушка. Франтиха-горничная требовалась  к барыне, и Аннушка осталась с Дарьей Александровной.    

Аннушка была, очевидно, очень рада приезду барыни и без  умолку разговаривала. Долли заметила, что ей хотелось высказать свое мнение  насчет положения барыни, в особенности насчет любви и преданности графа к Анне  Аркадьевне, но Долли старательно останавливала ее, как только та начинала  говорить об этом.    

– Я с Анной Аркадьевной выросла, они мне дороже всего.  Что ж, не нам судить. А уж так, кажется, любить…    

– Так, пожалуйста, отдай вымыть, если можно, –  перебивала ее Дарья Александровна.    

– Слушаю-с. У нас на постирушечки две женщины  приставлены особо, а белье все машиной. Граф сами до всего доходят. Уж какой  муж…    

Долли была рада, когда Анна вошла к ней и своим приходом  прекратила болтовню Аннушки.    

Анна переоделась в очень простое батистовое платье. Долли  внимательно осмотрела это простое платье. Она знала, что значит и за какие  деньги приобретается эта простота.    

– Старая знакомая, – сказала Анна на Аннушку.    

Анна теперь уже не смущалась. Она была совершенно свободна и  спокойна. Долли видела, что она теперь вполне уже оправилась от того  впечатления, которое произвел на нее приезд, и взяла на себя тот поверхностный,  равнодушный тон, при котором как будто дверь в тот отдел, где находились ее  чувства и задушевные мысли, была заперта.    

– Ну, а что твоя девочка, Анна? – спросила Долли.    

– Ани? (Так звала она дочь свою Анну.) Здорова. Очень  поправилась. Ты хочешь видеть ее? Пойдем, я тебе покажу ее. Ужасно много было  хлопот, – начала она рассказывать, – с нянями. У нас итальянка была  кормилицей. Хорошая, но так глупа! Мы ее хотели отправить, но девочка так  привыкла к ней, что все еще держим.    

– Но как же вы устроились?.. – начала было Долли  вопрос о том, какое имя будет носить девочка; но, заметив вдруг нахмурившееся  лицо Анны, она переменила смысл вопроса: – Как же вы устроили? отняли ее уже?    

Но Анна поняла.    

– Ты не то хотела спросить? Ты хотела спросить про ее  имя? Правда? Это мучает Алексея. У ней нет имени. То есть она Каренина, –  сказала Анна, сощурив глаза так, что только видны были сошедшиеся  ресницы. – Впрочем, – вдруг просветлев лицом, – об этом мы все  переговорим после. Пойдем, я тебе покажу ее. Elle est treès gentille.[188] Она ползает уже.    

В детской роскошь, которая во всем доме поражала Дарью  Александровну, еще больнее поразила ее. Тут были и тележечки, выписанные из  Англии, и инструменты для обучения ходить, и нарочно устроенный диван вроде  бильярда, для ползания, и качалки, и ванны особенные, новые. Все это было  английское, прочное и добротное и, очевидно, очень дорогое. Комната была  большая, очень высокая и светлая.    

Когда они вошли, девочка в одной рубашечке сидела в креслице  у стола и обедала бульоном, которым она облила всю свою грудку. Девочку кормила  и, очевидно, с ней вместе сама ела девушка русская, прислуживавшая в детской.  Ни кормилицы, ни няни не было; они были в соседней комнате, и оттуда слышался  их говор на странном французском языке, на котором они только и могли между  собой изъясняться.    

Услыхав голос Анны, нарядная, высокая, с неприятным лицом и  нечистым выражением англичанка, поспешно потряхивая белокурыми буклями, вошла в  дверь и тотчас же начала оправдываться, хотя Анна ни в чем не обвиняла ее. На  каждое слово Анны англичанка поспешно несколько раз приговаривала: «Yes, my  lady».[189]    

Чернобровая, черноволосая, румяная девочка, с крепеньким,  обтянутым куриною кожей, красным тельцем, несмотря на суровое выражение, с  которым она посмотрела на новое лицо, очень понравилась Дарье Александровне;  она даже позавидовала ее здоровому виду. То, как ползала эта девочка, тоже  очень понравилось ей. Ни один из ее детей так не ползал. Эта девочка, когда ее  посадили на ковер и подоткнули сзади платьице, была удивительно мила. Она, как  зверек, оглядываясь на больших своими блестящими черными глазами, очевидно  радуясь тому, что ею любуются, улыбаясь и боком держа ноги, энергически  упиралась на руки и быстро подтягивала весь задок и опять вперед перехватывала  ручонками.    

Но общий дух детской и в особенности англичанка очень не  понравились Дарье Александровне. Только тем, что в такую неправильную семью,  как Аннина, не пошла бы хорошая, Дарья Александровна и объяснила себе то, что  Анна, с своим знанием людей, могла взять к своей девочке такую несимпатичную,  нереспектабельную англичанку. Кроме того, тотчас же по нескольким словам Дарья  Александровна поняла, что Анна, кормилица, нянька и ребенок не сжились вместе и  что посещение матерью было дело необычное. Анна хотела достать девочке ее  игрушку и не могла найти ее.    

Удивительнее же всего было то, что на вопрос о том, сколько  у ней зубов, Анна ошиблась и совсем не знала про два последние зуба.    

– Мне иногда тяжело, что я как лишняя здесь, –  сказала Анна, выходя из детской и занося свой шлейф, чтобы миновать стоявшие у  двери игрушки. – Не то было с первым.    

– Я думала, напротив, – робко сказала Дарья  Александровна.    

– О нет! Ведь ты знаешь, я его видела, Сережу, –  сказала Анна, сощурившись, точно вглядываясь во что-то далекое. – Впрочем,  это мы переговорим после. Ты не поверишь, я точно голодный, которому вдруг  поставили полный обед, и он не знает, за что взяться. Полный обед – это ты и  предстоящие мне разговоры с тобой, которых я ни с кем не могла иметь; и я  не знаю, за какой разговор прежде взяться. Mais je ne vous fеrai grâce de rien.[190] Мне все надо высказать.  Да, надо тебе сделать очерк того общества, которое ты найдешь у нас, –  начала она. – Начинаю с дам. Княжна Варвара. Ты знаешь ее, и я знаю твое  мнение и Стивы о ней. Стива говорит, что вся цель ее жизни состоит в том, чтобы  доказать свое преимущество над тетушкой Катериной Павловной; это все правда; но  она добрая, и я ей так благодарна. В Петербурге была минута, когда мне был  необходим un chaperon.[191] Тут  она подвернулась. Но, право, она добрая. Она много мне облегчила мое положение.  Я вижу, что ты не понимаешь всей тяжести моего положения… там, в  Петербурге, – прибавила она. – Здесь я совершенно спокойна и  счастлива. Ну, да это после. Надо перечислить. Потом Свияжский, – он  предводитель, и он очень порядочный человек, но ему что-то нужно от Алексея. Ты  понимаешь, с его состоянием, теперь, как мы поселились в деревне, Алексей может  иметь большое влияние. Потом Тушкевич, – ты его видела, он был при Бетси.  Теперь его отставили, и он приехал к нам. Он, как Алексей говорит, один из тех  людей, которые очень приятны, если их принимать за то, чем они хотят казаться,  et puis, comme il faut,[192] как  говорит княжна Варвара. Потом Весловский… этого ты знаешь. Очень милый  мальчик, – сказала она, и плутовская улыбка сморщила ее губы. – Что  это за дикая история с Левиным? Весловский рассказывал Алексею, и мы не верим.  Il est très gentil et naїf,[193] –  сказала она опять с тою же улыбкой. – Мужчинам нужно развлечение, и  Алексею нужна публика, поэтому я дорожу всем этим обществом. Надо, чтоб у нас  было оживленно и весело и чтоб Алексей не желал ничего нового. Потом  управляющий, немец, очень хороший и знает свое дело. Алексей очень ценит его.  Потом доктор, молодой человек, не то что совсем нигилист, но, знаешь, ест  ножом… но очень хороший доктор. Потом архитектор… Une petite cour.[194]    

 XX    

     

– Ну вот вам и Долли, княжна, вы так хотели ее  видеть, – сказала Анна, вместе с Дарьей Александровной выходя на большую  каменную террасу, на которой в тени, за пяльцами, вышивая кресло для графа  Алексея Кирилловича, сидела княжна Варвара. – Она говорит, что ничего не  хочет до обеда, но вы велите подать завтракать, а я пойду сыщу Алексея и  приведу их всех.    

Княжна Варвара ласково и несколько покровительственно  приняла Долли и тотчас же начала объяснять ей, что она поселилась у Анны  потому, что всегда любила ее больше, чем ее сестра, Катерина Павловна, та  самая, которая воспитывала Анну, и что теперь, когда все бросили Анну, она  считала своим долгом помочь ей в этот переходный, самый тяжелый период.    

– Муж даст ей развод, и тогда я опять уеду в свое  уединение, а теперь я могу быть полезна и исполню свой долг, как мне это ни  тяжело, не так, как другие. И как ты мила, как хорошо сделала, что приехала!  Они живут совершенно как самые лучшие супруги; их будет судить Бог, а не мы. А  разве Бирюзовский и Авеньева… А сам Никандров, а Васильев с Мамоновой, а Лиза  Нептунова… Ведь никто же ничего не говорил? И кончилось тем, что все их  принимали. И потом, c’est un intérieur si joli, si comme il faut. Tout-а-fait а  l’anglaise. On se réunit le matin au breakfast et puis on se sépare.[195] Всякий делает что хочет  до обеда. Обед в семь часов. Стива очень хорошо сделал, что прислал тебя. Ему  надо держаться их. Ты знаешь, он через свою мать и брата все может сделать.  Потом они делают много добра. Он не говорил тебе про свою больницу? Ce sera  admirable,[196] – все из Парижа.    

Разговор их был прерван Анной, нашедшею общество мужчин в  бильярдной и с ними вместе возвращавшеюся на террасу. До обеда еще оставалось  много времени, погода была прекрасная, и потому было предложено несколько  различных способов провести эти остающиеся два часа. Способов проводить время  было очень много в Воздвиженском, и все были не те, какие употреблялись в  Покровском.    

– Une partie de lawn tennis,[197] – улыбаясь своею красивою улыбкой,  предложил Весловский. – Мы опять с вами, Анна Аркадьевна.    

– Нет, жарко; лучше пройти по саду и в лодке  прокатиться, показать Дарье Александровне берега, – предложил Вронский.    

– Я на все согласен, – сказал Свияжский.    

– Я думаю, что Долли приятнее всего пройтись, не правда  ли? А потом уже в лодке, – сказала Анна.    

Так и было решено. Весловский и Тушкевич пошли в купальню и  там обещали приготовить лодку и подождать.    

Двумя парами пошли по дорожке, Анна с Свияжским и Долли с  Вронским. Долли была несколько смущена и озабочена тою совершенно новою для нее  средой, в которой она очутилась. Отвлеченно, теоретически, она не только  оправдывала, но даже одобряла поступок Анны. Как вообще нередко безукоризненно  нравственные женщины, уставшие от однообразия нравственной жизни, она издалека  не только извиняла преступную любовь, но даже завидовала ей. Кроме того, она  сердцем любила Анну. Но в действительности, увидав ее в среде этих чуждых для  нее людей, с их новым для Дарьи Александровны хорошим тоном, ей было неловко. В  особенности неприятно ей было видеть княжну Варвару, все прощавшую им за те  удобства, которыми она пользовалась.    

Вообще, отвлеченно, Долли одобряла поступок Анны, но видеть  того человека, для которого был сделан этот поступок, было ей неприятно. Кроме  того, Вронский никогда не нравился ей. Она считала его очень гордым и не видела  в нем ничего такого, чем он мог бы гордиться, кроме богатства. Но, против своей  воли, он здесь, у себя дома, еще более импонировал ей, чем прежде, и она не  могла быть с ним свободна. Она испытывала с ним чувство, подобное тому, которое  она испытывала с горничной за кофточку. Как пред горничной ей было не то что  стыдно, а неловко за заплатки, так и с ним ей было постоянно не то что стыдно,  а неловко за самое себя.    

Долли чувствовала себя смущенною и искала предмета  разговора. Хотя она и считала, что с его гордостью ему должны быть неприятны  похвалы его дома и сада, она, не находя другого предмета разговора, все-таки  сказала ему, что ей очень понравился его дом.    

– Да, это очень красивое строение и в хорошем,  старинном стиле, – сказал он.    

– Мне очень понравился двор пред крыльцом. Это было  так?    

– О нет! – сказал он, и лицо его просияло от  удовольствия. – Если бы вы видели этот двор нынче весной!    

И он стал, сначала осторожно, а потом более и более  увлекаясь, обращать ее внимание на разные подробности украшения дома и сада.  Видно было, что, посвятив много труда на улучшение и украшение своей усадьбы,  Вронский чувствовал необходимость похвастаться ими пред новым лицом и от души  радовался похвалам Дарьи Александровны.    

– Если вы хотите взглянуть на больницу и не устали, то  это недалеко. Пойдемте, – сказал он, заглянув ей в лицо, чтоб убедиться,  что ей точно было не скучно.    

– Ты пойдешь, Анна? – обратился он к ней.    

– Мы пойдем. Не правда ли? – обратилась она к  Свияжскому. – Mais il ne faut pas laisser le pauvre Весловский et Тушкевич  se morfondre là dans le bateau.[198] Надо  послать им сказать. Да, это памятник, который он оставит здесь, – сказала  Анна, обращаясь к Долли с тою же хитрою, знающею улыбкой, с которою она прежде  говорила о больнице.    

– О, капитальное дело! – сказал Свияжский. Но,  чтобы не показаться поддакивающим Вронскому, он тотчас же прибавил слегка  осудительное замечание. – Я удивляюсь, однако, граф, – сказал  он, – как вы, так много делая в санитарном отношении для народа, так  равнодушны к школам.    

– C’est devenu tellement commun, les écoles,[199] – сказал Вронский. –  Вы понимаете, не от этого, но так, я увлекся. Так сюда надо в больницу, –  обратился он к Дарье Александровне, указывая на боковой выход из аллеи.    

Дамы раскрыли зонтики и вышли на боковую дорожку. Пройдя  несколько поворотов и выйдя из калитки, Дарья Александровна увидала пред собой  на высоком месте большое красное, затейливой формы, уже почти оконченное  строение. Еще не окрашенная железная крыша ослепительно блестела на ярком  солнце. Подле оконченного строения выкладывалось другое, окруженное лесами, и  рабочие в фартуках на подмостках клали кирпичи и заливали из шаек кладку и  ровняли правилами.    

– Как быстро идет у вас работа! – сказал  Свияжский. – Когда я был в последний раз, еще крыши не было.    

– К осени будет все готово. Внутри уж почти все  отделано, – сказала Анна.    

– А это что же новое?    

– Это помещение для доктора и аптеки, – отвечал  Вронский, увидав подходившего к нему в коротком пальто архитектора, и,  извинившись перед дамами, пошел ему навстречу.    

Обойдя творило, из которого рабочие набирали известку, он  остановился с архитектором и что-то горячо стал говорить.    

– Фронтон все выходит ниже, – ответил он Анне,  которая спросила, в чем дело.    

– Я говорила, что надо было фундамент поднять, –  сказала Анна.    

– Да, разумеется, лучше бы было, Анна  Аркадьевна, – сказал архитектор, – да уж упущено.    

– Да, я очень интересуюсь этим, – отвечала Анна  Свияжскому, выразившему удивление к ее знаниям по архитектуре. – Надо,  чтобы новое строение соответствовало больнице. А оно придумано после и начато  без плана.    

Окончив разговор с архитектором, Вронский присоединился к  дамам и повел их внутрь больницы. Несмотря на то, что снаружи еще доделывали  карнизы и в нижнем этаже красили, в верху уже почти все было отделано. Пройдя  по широкой чугунной лестнице на площадку, они вошли в первую большую комнату.  Стены были оштукатурены под мрамор, огромные цельные окна были уже вставлены,  только паркетный пол был еще не кончен, и столяры, строгавшие поднятый квадрат,  оставили работу, чтобы, сняв тесемки, придерживавшие их волоса, поздороваться с  господами.    

– Это приемная, – сказал Вронский. – Здесь  будет пюпитр, стол, шкаф и больше ничего.    

– Сюда, здесь пройдемте. Не подходи к окну, –  сказала Анна, пробуя, высохла ли краска. – Алексей, краска уже  высохла, – прибавила она.    

Из приемной они прошли в коридор. Здесь Вронский показал им  устроенную вентиляцию новой системы. Потом он показал ванны мраморные, постели  с необыкновенными пружинами. Потом показал одну за другою палаты, кладовую,  комнату для белья, потом печи нового устройства, потом тачки такие, которые не  будут производить шума, подвозя по коридору нужные вещи, и много другого.  Свияжский оценивал все, как человек, знающий все новые усовершенствования.  Долли просто удивлялась не виданному ею до сих пор и, желая все понять, обо  всем подробно спрашивала, что доставляло очевидное удовольствие Вронскому.    

– Да, я думаю, что это будет в России единственная  вполне правильно устроенная больница, – сказал Свияжский.    

– А не будет у вас родильного отделения? –  спросила Долли. – Это так нужно в деревне. Я часто…    

Несмотря на свою учтивость, Вронский перебил ее.    

– Это не родильный дом, но больница, и назначается для  всех болезней, кроме заразительных, – сказал он. – А вот это  взгляните… – и он подкатил к Дарье Александровне вновь выписанное кресло  для выздоравливающих. – Вы посмотрите. – Он сел в кресло и стал  двигать его. – Он не может ходить, слаб еще или болезнь ног, но ему нужен  воздух, и он ездит, катается…    

Дарья Александровна всем интересовалась, все ей очень  нравилось, но более всего ей нравился сам Вронский с этим натуральным наивным  увлечением. «Да, это очень милый, хороший человек», – думала она иногда,  не слушая его, а глядя на него и вникая в его выражение и мысленно переносясь в  Анну. Он так ей нравился теперь в своем оживлении, что она понимала, как Анна могла  влюбиться в него.    

 XXI    

     

– Нет, я думаю, княгиня устала, и лошади ее не  интересуют, – сказал Вронский Анне, предложившей пройти до конного завода,  где Свияжский хотел видеть нового жеребца. – Вы подите, а я провожу  княгиню домой, и мы поговорим, – сказал он, – если вам  приятно, – обратился он к ней.    

– В лошадях я ничего не понимаю, и я очень рада, –  сказала несколько удивленная Дарья Александровна.    

Она видела по лицу Вронского, что ему чего-то нужно было от  нее. Она не ошиблась. Как только они вошли через калитку опять в сад, он  посмотрел в ту сторону, куда пошла Анна, и, убедившись, что она не может ни  слышать, ни видеть их, начал:    

– Вы угадали, что мне хотелось поговорить с  вами? – сказал он, смеющимися глазами глядя на нее. – Я не ошибаюсь,  что вы друг Анны. – Он снял шляпу и, достав платок, отер им свою  плешивевшую голову.    

Дарья Александровна ничего не ответила и только испуганно  поглядела на него. Когда она осталась с ним наедине, ей вдруг сделалось  страшно: смеющиеся глаза и строгое выражение лица пугали ее.    

Самые разнообразные предположения того, о чем он сбирается  говорить с нею, промелькнули у нее в голове: «Он станет просить меня переехать  к ним гостить с детьми, и я должна буду отказать ему; или о том, чтобы я в  Москве составила круг для Анны… Или не о Васеньке ли Весловском и его  отношениях к Анне? А может быть, о Кити, о том, что он чувствует себя  виноватым?» Она предвидела все только неприятное, но не угадала того, о чем он  хотел говорить с ней.    

– Вы имеете такое влияние на Анну, она так любит  вас, – сказал он, – помогите мне.    

Дарья Александровна вопросительно-робко смотрела на его  энергическое лицо, которое то все, то местами выходило на просвет солнца в тени  лип, то опять омрачалось тенью, и ожидала того, что он скажет дальше, но он,  цепляя тростью за щебень, молча шел подле нее.    

– Если вы приехали к нам, вы, единственная женщина из  прежних друзей Анны, – я не считаю княжну Варвару, – то я понимаю,  что вы сделали это не потому, что вы считаете наше положение нормальным, но  потому, что вы, понимая всю тяжесть этого положения, все так же любите ее и  хотите помочь ей. Так ли я вас понял? – спросил он, оглянувшись на нее.    

– О да, – складывая зонтик, ответила Дарья  Александровна, – но…    

– Нет, – перебил он и невольно, забывшись, что он  этим ставит в неловкое положение свою собеседницу, остановился, так что и она  должна была остановиться. – Никто больше и сильнее меня не чувствует всей  тяжести положения Анны. И это понятно, если вы делаете мне честь считать меня  за человека, имеющего сердце. Я причиной этого положения, и потому я чувствую  его.    

– Я понимаю, – сказала Дарья Александровна,  невольно любуясь им, как он искренно и твердо сказал это. – Но именно  потому, что вы себя чувствуете причиной, вы преувеличиваете, я боюсь, –  сказала она. – Положение ее тяжело в свете, я понимаю.    

– В свете это ад! – мрачно нахмурившись, быстро  проговорил он. – Нельзя представить себе моральных мучений хуже тех,  которые она пережила в две недели в Петербурге… и я прошу вас верить этому.    

– Да, но здесь, до тех пор, пока ни Анна… ни вы не  чувствуете нужды в свете…    

– Свет! – с презрением сказал он. – Какую я  могу иметь нужду в свете?    

– До тех пор – а это может быть всегда – вы счастливы и  спокойны. Я вижу по Анне, что она счастлива, совершенно счастлива, она успела  уже сообщить мне, – сказала Дарья Александровна, улыбаясь;  и невольно, говоря это, она теперь усумнилась в том, действительно ли Анна  счастлива.    

Но Вронский, казалось, не сомневался в этом.    

– Да, да, – сказал он. – Я знаю, что она  ожила после всех ее страданий; она счастлива. Она счастлива настоящим. Но я?..  я боюсь того, что ожидает нас… Виноват, вы хотите идти?    

– Нет, все равно.    

– Ну, так сядемте здесь.    

Дарья Александровна села на садовую скамейку в углу аллеи.  Он остановился пред ней.    

– Я вижу, что она счастлива, – повторил он, и  сомнение в том, счастлива ли она, еще сильнее поразило Дарью  Александровну. – Но может ли это так продолжаться? Хорошо ли, дурно ли мы  поступили, это другой вопрос; но жребий брошен, – сказал он, переходя с  русского на французский язык, – и мы связаны на всю жизнь. Мы соединены  самыми святыми для нас узами любви. У нас есть ребенок, у нас могут быть еще  дети. Но закон и все условия нашего положения таковы, что являются тысячи  компликаций, которых она теперь, отдыхая душой после всех страданий и испытаний,  не видит и не хочет видеть. И это понятно. Но я не могу не видеть. Моя дочь по  закону – не моя дочь, а Каренина. Я не хочу этого обмана! – сказал он с  энергическим жестом отрицания и мрачно-вопросительно посмотрел на Дарью  Александровну.    

Она ничего не отвечала и только смотрела на него. Он  продолжал:    

– И завтра родится сын, мой сын, и он по закону –  Каренин, он не наследник ни моего имени, ни моего состояния, и как бы мы  счастливы ни были в семье и сколько бы у нас ни было детей, между мною и ими нет  связи. Они Каренины. Вы поймите тягость и ужас этого положения! Я пробовал  говорить про это Анне. Это раздражает ее. Она не понимает, и я не могу ей   высказать все. Теперь посмотрите с другой стороны. Я счастлив ее любовью, но я  должен иметь занятия. Я нашел это занятие, и горжусь этим занятием, и считаю  его более благородным, чем занятия моих бывших товарищей при дворе и по службе.  И уже, без сомнения, не променяю этого дела на их дело. Я работаю здесь, сидя  на месте, и я счастлив, доволен, и нам ничего более не нужно для счастья. Я  люблю эту деятельность. Cela n’est pas un pis-aller,[200] напротив…    

Дарья Александровна заметила, что в этом месте своего  объяснения он путал, и не понимала хорошенько этого отступления, но  чувствовала, что, раз начав говорить о своих задушевных отношениях, о которых  он не мог говорить с Анной, он теперь высказывал все и что вопрос о его  деятельности в деревне находился в том же отделе задушевных мыслей, как и  вопрос о его отношениях к Анне.    

– Итак, я продолжаю, – сказал он, очнувшись. –  Главное же то, что, работая, необходимо иметь убеждение, что дело мое не умрет  со мною, что у меня будут наследники, – а этого у меня нет. Представьте  себе положение человека, который знает вперед, что дети его и любимой им  женщины не будут его, а чьи-то, кого-то того, кто их ненавидит и знать не  хочет. Ведь это ужасно!    

Он замолчал, очевидно, в сильном волнении.    

– Да, разумеется, я это понимаю. Но что же может  Анна? – сказала Дарья Александровна.    

– Да, это приводит меня к цели моего разговора, –  сказал он, с усилием успокоиваясь. – Анна может, это зависит от нее… Даже  для того, чтобы просить государя об усыновлении, необходим развод. А это  зависит от Анны. Муж ее согласен был на развод – тогда ваш муж совсем было  устроил это. И теперь, я знаю, он не отказал бы. Стоило бы только написать ему.  Он прямо отвечал тогда, что если она выразит желание, он не откажет.  Разумеется, – сказал он мрачно, – это одна из этих фарисейских  жестокостей, на которые способны только эти люди без сердца. Он знает, какого  мучения ей стоит всякое воспоминание о нем, и, зная ее, требует от нее письма.  Я понимаю, что ей мучительно. Но причины так важны, что надо passer par dessus  toutes ces finesses de sentiment. Il y va du bonheur et de l’existence d’Anne  et de ses enfants.[201] Я  о себе не говорю, хотя мне тяжело, очень тяжело, – сказал он с выражением  угрозы кому-то за то, что ему было тяжело. – Так вот, княгиня, я за вас  бессовестно хватаюсь, как за якорь спасения. Помогите мне уговорить ее писать  ему и требовать развода!    

– Да, разумеется, – задумчиво сказала Дарья  Александровна, вспомнив живо свое последнее свидание с Алексеем  Александровичем. – Да, разумеется, – повторила она решительно,  вспомнив Анну.    

– Употребите ваше влияние на нее, сделайте, чтоб она  написала. Я не хочу и почти не могу говорить с нею про это.    

– Хорошо, я поговорю. Но как же она сама не  думает? – сказала Дарья Александровна, вдруг почему-то при этом вспоминая  странную новую привычку Анны щуриться. И ей вспомнилось, что Анна щурилась,  именно когда дело касалось задушевных сторон жизни. «Точно она на свою жизнь  щурится, чтобы не все видеть», – подумала Долли. – Непременно, я для  себя и для нее буду говорить с ней, – отвечала Дарья Александровна на его  выражение благодарности.    

Они встали и пошли к дому.    

 XXII    

     

Застав Долли уже вернувшеюся, Анна внимательно посмотрела ей  в глаза, как бы спрашивая о том разговоре, который она имела с Вронским, но не  спросила словами.    

– Кажется, уж пора к обеду, – сказала она. –  Совсем мы не видались еще. Я рассчитываю на вечер. Теперь надо идти одеваться.  Я думаю, и ты тоже. Мы все испачкались на постройке.    

Долли пошла в свою комнату, и ей стало смешно. Одеваться ей  не во что было, потому что она уже надела свое лучшее платье; но, чтоб  ознаменовать чем-нибудь свое приготовление к обеду, она попросила горничную  обчистить ей платье, переменила рукавчики и бантик и надела кружева на голову.    

– Вот все, что я могла сделать, – улыбаясь,  сказала она Анне, которая в третьем, опять в чрезвычайно простом, платье вышла  к ней.    

– Да, мы здесь очень чопорны, – сказала она, как  бы извиняясь за свою нарядность. – Алексей доволен твоим приездом, как он  редко бывает чем-нибудь. Он решительно влюблен в тебя, – прибавила  она. – А ты не устала?    

До обеда не было времени говорить о чем-нибудь. Войдя в  гостиную, они застали там уже княжну Варвару и мужчин в черных сюртуках.  Архитектор был во фраке. Вронский представил гостье доктора и управляющего.  Архитектора он познакомил с нею еще в больнице.    

Толстый дворецкий, блестя круглым бритым лицом и  крахмаленным бантом белого галстука, доложил, что кушанье готово, и дамы  поднялись. Вронский попросил Свияжского подать руку Анне Аркадьевне, а сам  подошел к Долли. Весловский прежде Тушкевича подал руку княжне Варваре, так что  Тушкевич с управляющим и доктором пошли одни.    

Обед, столовая, посуда, прислуга, вино и кушанье не только  соответствовали общему тону новой роскоши дома, но, казалось, были еще  роскошнее и новее всего. Дарья Александровна наблюдала эту новую для себя  роскошь и, как хозяйка, ведущая дом, – хотя и не надеясь ничего из всего  виденного применить к своему дому, так это все по роскоши было далеко выше ее  образа жизни, – невольно вникала во все подробности и задавала себе  вопрос, кто и как это все сделал. Васенька Весловский, ее муж и даже Свияжский  и много людей, которых она знала, никогда не думали об этом и верили на слово  тому, что всякий порядочный хозяин желает дать почувствовать своим гостям,  именно, что все, что так хорошо у него устроено, не стоило ему, хозяину,  никакого труда, а сделалось само собой. Дарья же Александровна знала, что само  собой не бывает даже кашки к завтраку детям и что потому при таком сложном и  прекрасном устройстве должно было быть положено чье-нибудь усиленное внимание.  И по взгляду Алексея Кирилловича, как он оглядел стол, и как сделал знак  головой дворецкому, и как предложил Дарье Александровне выбор между ботвиньей и  супом, она поняла, что все делается и поддерживается заботами самого хозяина.  От Анны, очевидно, зависело все это не более, как и от Весловского. Она,  Свияжский, княжна и Весловский были одинаково гости, весело пользующиеся тем,  что для них было приготовлено.    

Анна была хозяйкой только по ведению разговора. И этот  разговор, весьма трудный для хозяйки дома при небольшом столе, при лицах, как  управляющий и архитектор, лицах совершенно другого мира, старающихся не робеть  пред непривычною роскошью и не могущих принимать долгого участия в общем  разговоре, этот трудный разговор Анна вела со своим обычным тактом,  естественностью и даже удовольствием, как замечала Дарья Александровна.    

Разговор зашел о том, как Тушкевич с Весловским одни ездили  в лодке, и Тушкевич стал рассказывать про последние гонки в Петербурге в  Яхт-клубе. Но Анна, выждав перерыв, тотчас же обратилась к архитектору, чтобы  вывести его из молчания.    

– Николай Иваныч был поражен, – сказала она про  Свияжского, – как выросло новое строение с тех пор, как он был здесь  последний раз; но я сама каждый день бываю и каждый день удивляюсь, как скоро  идет.    

– С его сиятельством работать хорошо, – сказал с  улыбкой архитектор (он был с сознанием своего достоинства, почтительный и  спокойный человек). – Не то что иметь дело с губернскими властями. Где бы  стопу бумаги исписали, я графу доложу, потолкуем, и в трех словах.    

– Американские приемы, – сказал Свияжский,  улыбаясь.    

– Да-с, там воздвигаются здания рационально…    

Разговор перешел на злоупотребления властей в Соединенных  Штатах, но Анна тотчас же перевела его на другую тему, чтобы вызвать  управляющего из молчания.    

– Ты видела когда-нибудь жатвенные машины? –  обратилась она к Дарье Александровне. – Мы ездили смотреть, когда тебя  встретили. Я сама в первый раз видела.    

– Как же они действуют? – спросила Долли.    

– Совершенно как ножницы. Доска и много маленьких  ножниц. Вот этак.    

Анна взяла своими красивыми, белыми, покрытыми кольцами  руками ножик и вилку и стала показывать. Она, очевидно, видела, что из ее  объяснения ничего не поймется; но, зная, что она говорит приятно и что руки ее  красивы, она продолжала объяснение.    

– Скорее ножички перочинные, – заигрывая, сказал  Весловский, не спускавший с нее глаз.    

Анна чуть заметно улыбнулась, но не отвечала ему.    

– Не правда ли, Карл Федорыч, что как ножницы? –  обратилась она к управляющему.    

– O ja, – отвечал немец. – Es ist ein ganz  einfaches Ding,[202] –  и начал объяснять устройство машины.    

– Жалко, что она не вяжет. Я видел на Венской выставке,  вяжет проволокой, – сказал Свияжский. – Те выгоднее бы были.    

– Es commt drauf an… Der Preis vom Draht muss  ausgerechnet werden.[203] –  И немец, вызванный из молчанья, обратился к Вронскому: – Das lässt sich ausrechnen,  Erlaucht.[204] – Немец уже взялся было  за карман, где у него был карандаш в книжечке, в которой он все вычислял, но,  вспомнив, что он сидит за обедом, и заметив холодный взгляд Вронского,  воздержался. – Zu complicirt, macht zu viel Klopot,[205] – заключил он.    

– Wünscht man Dochots, so hat man auch Klopots,[206] – сказал Васенька  Весловский, подтрунивая над немцем. – J’adore l’allemand,[207] – обратился он опять с той же улыбкой к  Анне.    

– Cessez,[208] –  сказала она ему шутливо-строго.    

– А мы думали вас застать на поле, Василий  Семеныч, – обратилась она к доктору, человеку болезненному, – вы были  там?    

– Я был там, но улетучился, – с мрачною  шутливостью отвечал доктор.    

– Стало быть, вы хороший моцион сделали.    

– Великолепный!    

– Ну, а как здоровье старухи? надеюсь, что не тиф?    

– Тиф не тиф, а не в авантаже обретается.    

– Как жаль! – сказала Анна и, отдав таким образом  дань учтивости домочадцам, обратилась к своим.    

– А все-таки, по вашему рассказу, построить машину  трудно было бы, Анна Аркадьевна, – шутя, сказал Свияжский.    

– Нет, отчего же? – сказала Анна с улыбкой,  которая говорила, что она знала, что в ее толковании устройства машины было  что-то милое, замеченное и Свияжским. Эта новая черта молодого кокетства  неприятно поразила Долли.    

– Но зато в архитектуре знания Анны Аркадьевны  удивительны, – сказал Тушкевич.    

– Как же, я слышал, вчера Анна Аркадьевна говорила: в  стробу и плинтусы, – сказал Весловский. – Так я говорю?    

– Ничего удивительного нет, когда столько видишь и  слышишь, – сказала Анна. – А вы, верно, не знаете даже, из чего  делают дома?    

Дарья Александровна видела, что Анна недовольна была тем  тоном игривости, который был между нею и Весловским, но сама невольно впадала в  него.    

Вронский поступал в этом случае совсем не так, как Левин.  Он, очевидно, не приписывал болтовне Весловского никакой важности и, напротив,  поощрял эти шутки.    

– Да ну скажите, Весловский, чем соединяют камни?    

– Разумеется, цементом.    

– Браво! А что такое цемент?    

– Так, вроде размазни… нет, замазки, – возбуждая  общий хохот, сказал Весловский.    

Разговор между обедавшими, за исключением погруженных в  мрачное молчание доктора, архитектора и управляющего, не умолкал, где скользя,  где цепляясь и задевая кого-нибудь за живое. Один раз Дарья Александровна была  задета за живое и так разгорячилась, что даже покраснела, и потом уже  вспоминала, не сказано ли ею чего-нибудь лишнего и неприятного. Свияжский  заговорил о Левине, рассказывая его странные суждения о том, что машины только  вредны в русском хозяйстве.    

– Я не имею удовольствия знать этого господина Левина, –  улыбаясь, сказал Вронский, – но, вероятно, он никогда не видал тех машин,  которые он осуждает. А если видел и испытывал, то кое-как, и не заграничную, а  какую-нибудь русскую. А какие же тут могут быть взгляды?    

– Вообще турецкие взгляды, – обратясь к Анне, с  улыбкой сказал Весловский.    

– Я не могу защищать его суждений, – вспыхнув,  сказала Дарья Александровна, – но я могу сказать, что он очень  образованный человек, и если б он был тут, он бы вам знал, что ответить, но я  не умею.    

– Я его очень люблю, и мы с ним большие  приятели, – добродушно улыбаясь, сказал Свияжский. – Mais pardon, il  est un petit peu toquе:[209] например,  он утверждает, что и земство и мировые суды – все не нужно, и ни в чем не хочет  участвовать.    

– Это наше русское равнодушие, – сказал Вронский,  наливая воду из ледяного графина в тонкий стакан на ножке, – не  чувствовать обязанностей, которые налагают на нас наши права, и потому отрицать  эти обязанности.    

– Я не знаю человека более строгого в исполнении своих  обязанностей, – сказала Дарья Александровна, раздраженная этим тоном  превосходства Вронского.    

– Я, напротив, – продолжал Вронский, очевидно  почему-то затронутый за живое этим разговором, – я, напротив, каким вы  меня видите, очень благодарен за честь, которую мне сделали, вот благодаря  Николаю Иванычу (он указал на Свияжского), избрав меня почетным мировым судьей.  Я считаю, что для меня обязанность отправляться на съезд, обсуждать дело мужика  о лошади так же важна, как и все, что я могу сделать. И буду за честь считать,  если меня выберут гласным. Я этим только могу отплатить за те выгоды, которыми  я пользуюсь как землевладелец. К несчастию, не понимают того значения, которое  должны иметь в государстве крупные землевладельцы.    

Дарье Александровне странно было слушать, как он был спокоен  в своей правоте у себя за столом. Она вспомнила, как Левин, думающий  противоположное, был так же решителен в своих суждениях у себя за столом. Но  она любила Левина и потому была на его стороне.    

– Так мы можем рассчитывать на вас, граф, на следующий  съезд? – сказал Свияжский. – Но надо ехать раньше, чтобы восьмого уже  быть там. Если бы вы мне сделали честь приехать ко мне?    

– А я немного согласна с твоим beau-frère, –  сказала Анна. – Только не так, как он, – прибавила она с  улыбкой. – Я боюсь, что в последнее время у нас слишком много этих  общественных обязанностей. Как прежде чиновников было так много, что для  всякого дела нужен был чиновник, так теперь всё общественные деятели. Алексей  теперь здесь шесть месяцев, и он уж член, кажется, пяти или шести разных  общественных учреждений – попечительство, судья, гласный[210], присяжный, конской что-то. Du train que  cela va[211] все время уйдет на это. И  я боюсь, что при таком множестве этих дел это только форма. Вы скольких мест  член, Николай Иваныч? – обратилась она к Свияжскому. – Кажется,  больше двадцати?    

Анна говорила шутливо, но в тоне ее чувствовалось  раздражение. Дарья Александровна, внимательно наблюдавшая Анну и Вронского,  тотчас же заметила это. Она заметила тоже, что лицо Вронского при этом  разговоре тотчас же приняло серьезное и упорное выражение. Заметив это и то,  что княжна Варвара тотчас же, чтобы переменить разговор, поспешно заговорила о  петербургских знакомых, и, вспомнив то, что некстати говорил Вронский в саду о  своей деятельности, Долли поняла, что с этим вопросом об общественной  деятельности связывалась какая-то интимная ссора между Анной и Вронским.    

Обед, вина, сервировка – все это было очень хорошо, но все  это было такое, какое видела Дарья Александровна на званых обедах и балах, от  которых она отвыкла, и с тем же характером безличности и напряженности;  и потому в обыкновенный день и в маленьком кружке все это произвело на нее  неприятное впечатление.    

После обеда посидели на террасе. Потом стали играть в lawn  tennis. Игроки, разделившись на две партии, расстановились на тщательно  выровненном и убитом крокетграунде , по обе стороны натянутой сетки с  золочеными столбиками. Дарья Александровна попробовала было играть, но долго не  могла понять игры, а когда поняла, то так устала, что села с княжной Варварой и  только смотрела на играющих. Партнер ее Тушкевич тоже отстал; но остальные  долго продолжали игру. Свияжский и Вронский оба играли очень хорошо и серьезно.  Они зорко следили за кидаемым к ним мячом, не торопясь и не мешкая, ловко  подбегали к нему, выжидали прыжок и, метко и верно поддавая мяч ракетой,  перекидывали за сетку. Весловский играл хуже других. Он слишком горячился, но  зато весельем своим одушевлял играющих. Его смех и крики не умолкали. Он снял,  как и другие мужчины, с разрешения дам, сюртук, и крупная красивая фигура его в  белых рукавах рубашки, с румяным потным лицом и порывистые движения так и  врезывались в память.    

Когда Дарья Александровна в эту ночь легла спать, как только  она закрывала глаза, она видела метавшегося по крокетграунду  Васеньку  Весловского.    

Во время же игры Дарье Александровне было невесело. Ей не  нравилось продолжавшееся при этом игривое отношение между Васенькой Весловским  и Анной и та общая ненатуральность больших, когда они одни, без детей, играют в  детскую игру. Но, чтобы не расстроить других и как-нибудь провести время, она,  отдохнув, опять присоединилась к игре и притворилась, что ей весело. Весь этот  день ей все казалось, что она играет на театре с лучшими, чем она, актерами и  что ее плохая игра портит все дело.    

Она приехала с намерением пробыть два дня, если поживется.  Но вечером же, во время игры, она решила, что уедет завтра. Те мучительные  материнские заботы, которые она так ненавидела дорогой, теперь, после дня,  проведенного без них, представлялись ей уже в другом свете и тянули ее к себе.    

Когда после вечернего чая и ночной прогулки в лодке Дарья  Александровна вошла одна в свою комнату, сняла платье и села убирать свои  жидкие волосы на ночь, она почувствовала большое облегчение.    

Ей даже неприятно было думать, что Анна сейчас придет к ней.  Ей хотелось побыть одной с своими мыслями.    

 XXIII    

     

Долли уже хотела ложиться, когда Анна в ночном костюме вошла  к ней.    

В продолжение дня несколько раз Анна начинала разговоры о  задушевных делах и каждый раз, сказав несколько слов, останавливалась. «После,  наедине все переговорим. Мне столько тебе нужно сказать», – говорила она.    

Теперь они были наедине, и Анна не знала, о чем говорить.  Она сидела у окна, глядя на Долли и перебирая в памяти все те, казавшиеся  неистощимыми, запасы задушевных разговоров, и не находила ничего. Ей казалось в  эту минуту, что все уже было сказано.    

– Ну, что Кити? – сказала она, тяжело вздохнув и  виновато глядя на Долли. – Правду скажи мне, Долли, не сердится она на  меня?    

– Сердится? Нет, – улыбаясь, сказала Дарья  Александровна.    

– Но ненавидит, презирает?    

– О нет! Но ты знаешь, это не прощается.    

– Да, да, – отвернувшись и глядя в открытое окно,  сказала Анна. – Но я не была виновата. И кто виноват? Что такое виноват?  Разве могло быть иначе? Ну, как ты думаешь? Могло ли быть, чтобы ты была не  жена Стивы?    

– Право, не знаю. Но вот что ты мне скажи…    

– Да, да, но мы не кончили про Кити. Она счастлива? Он  прекрасный человек, говорят.    

– Это мало сказать, что прекрасный. Я не знаю лучше  человека.    

– Ах, как я рада! Я очень рада! Мало сказать, что  прекрасный человек, – повторила она.    

Долли улыбнулась.    

– Но ты мне скажи про себя. Мне с тобой длинный  разговор. И мы говорили с… – Долли не знала, как его назвать. Ей было  неловко называть его графом и Алексей Кириллычем.    

– С Алексеем, – сказала Анна, – я знаю, что  вы говорили. Но я хотела спросить тебя прямо, что ты думаешь обо мне, о моей  жизни?    

– Как так вдруг сказать? Я, право, не знаю.    

– Нет, ты мне все-таки скажи… Ты видишь мою жизнь. Но  ты не забудь, что ты нас видишь летом, когда ты приехала, и мы не одни… Но мы  приехали раннею весной, жили совершенно одни и будем жить одни, и лучше этого я  ничего не желаю. Но представь себе, что я живу одна без него, одна, а это  будет… Я по всему вижу, что это часто будет повторяться, что он половину времени  будет вне дома, – сказала она, вставая и присаживаясь ближе к Долли.    

– Разумеется, – перебила она Долли, хотевшую  возразить, – разумеется, я насильно не удержу его. Я и не держу. Нынче  скачки, его лошади скачут, он едет, и я очень рада. Но ты подумай обо мне,  представь себе мое положение… Да что говорить про это! – Она  улыбнулась. – Так о чем же он говорил с тобой?    

– Он говорил о том, о чем я сама хочу говорить, и мне  легко быть его адвокатом: о том, нет ли возможности и нельзя ли… – Дарья  Александровна запнулась, – исправить, улучшить твое положение… Ты знаешь,  как я смотрю… Но все-таки, если возможно, надо выйти замуж…    

– То есть развод? – сказала Анна. – Ты  знаешь, единственная женщина, которая приехала ко мне в Петербурге, была Бетси  Тверская? Ты ведь ее знаешь? Au fond c’est la femme la plus dépravée qui  existe.[212] Она была в связи с  Тушкевичем, самым гадким образом обманывая мужа. И она мне сказала, что она  меня знать не хочет, пока мое положение будет неправильно. Не думай, чтобы я  сравнивала… Я знаю тебя, душенька моя. Но я невольно вспомнила… Ну, так что же  он сказал тебе? – повторила она.    

– Он сказал, что страдает за тебя и за себя. Может  быть, ты скажешь, что это эгоизм, но такой законный и благородный эгоизм! Ему  хочется, во-первых, узаконить свою дочь и быть твоим мужем, иметь право на  тебя.    

– Какая жена, раба, может быть до такой степени рабой,  как я, в моем положении? – мрачно перебила она.    

– Главное же, чего он хочет… хочет, чтобы ты не  страдала.    

– Это невозможно! Ну?    

– Ну, и самое законное – он хочет, чтобы дети ваши  имели имя.    

– Какие же дети? – не глядя на Долли и щурясь,  сказала Анна.    

– Ани и будущие…    

– Это он может быть спокоен, у меня не будет больше  детей.    

– Как же ты можешь сказать, что не будет?..    

– Не будет, потому что я этого не хочу.    

И, несмотря на все свое волнение, Анна улыбнулась, заметив  наивное выражение любопытства, удивления и ужаса на лице Долли.    

– Мне доктор сказал после моей болезни…. . . . . . . .  .    

– Не может быть! – широко открыв глаза, сказала  Долли. Для нее это было одно из тех открытий, следствия и выводы которых так  огромны, что в первую минуту только чувствуется, что сообразить всего нельзя,  но что об этом много и много придется думать.    

Открытие это, вдруг объяснившее для нее все те непонятные  для нее прежде семьи, в которых было только по одному и по два ребенка, вызвало  в ней столько мыслей, соображений и противоречивых чувств, что она ничего не  умела сказать и только широко раскрытыми глазами удивленно смотрела на Анну.  Это было то самое, о чем она мечтала еще нынче дорогой, но теперь, узнав, что  это возможно, она ужаснулась. Она чувствовала, что это было слишком простое  решение слишком сложного вопроса.    

– N’est ce pas immoral?[213] – только сказала она, помолчав.    

– Отчего? Подумай, у меня выбор из двух: или быть беременною,  то есть больною, или быть другом, товарищем своего мужа, все равно мужа, –  умышленно поверхностным и легкомысленным тоном сказала Анна.    

– Ну да, ну да, – говорила Дарья Александровна,  слушая те самые аргументы, которые она сама себе приводила, и не находя в них  более прежней убедительности.    

– Для тебя, для других, – говорила Анна, как будто  угадывая ее мысли, – еще может быть сомнение; но для меня… Ты пойми, я не  жена; он любит меня до тех пор, пока любит. И что ж, чем же я поддержу его  любовь? Вот этим?    

Она вытянула белые руки пред животом.    

С необыкновенною быстротой, как это бывает в минуты  волнения, мысли и воспоминания толпились в голове Дарьи Александровны.  «Я, – думала она, – не привлекала к себе Стиву; он ушел от меня к  другим, и та первая, для которой он изменил мне, не удержала его тем, что она  была всегда красива и весела. Он бросил ту и взял другую. И неужели Анна этим  привлечет и удержит графа Вронского? Если он будет искать этого, то найдет  туалеты и манеры еще более привлекательные и веселые. И как ни белы, как ни  прекрасны ее обнаженные руки, как ни красив весь ее полный стан, ее  разгоряченное лицо из-за этих черных волос, он найдет еще лучше, как ищет и  находит мой отвратительный, жалкий и милый муж».    

Долли ничего не отвечала и только вздохнула. Анна заметила  этот вздох, выказывавший несогласие, и продолжала. В запасе у ней были еще  аргументы, уже столь сильные, что отвечать на них ничего нельзя было.    

– Ты говоришь, что это нехорошо? Но надо  рассудить, – продолжала она. – Ты забываешь мое положение. Как я могу  желать детей? Я не говорю про страдания, я их не боюсь. Подумай, кто будут мои  дети? Несчастные дети, которые будут носить чужое имя. По самому своему  рождению они будут поставлены в необходимость стыдиться матери, отца, своего  рождения.    

– Да ведь для этого-то и нужен развод.    

Но Анна не слушала ее. Ей хотелось договорить те самые  доводы, которыми она столько раз убеждала себя.    

– Зачем же мне дан разум, если я не употреблю его на  то, чтобы не производить на свет несчастных?    

Она посмотрела на Долли, но, не дождавшись ответа,  продолжала:    

– Я бы всегда чувствовала себя виноватою пред этими  несчастными детьми, – сказала она. – Если их нет, то они не несчастны  по крайней мере, а если они несчастны, то я одна в этом виновата.    

Это были те самые доводы, которые Дарья Александровна  приводила самой себе; но теперь она слушала и не понимала их. «Как быть  виноватою пред существами не существующими?» – думала она. И вдруг ей пришла  мысль: могло ли быть в каком-нибудь случае лучше для ее любимца Гриши, если б  он никогда не существовал? И это ей показалось так дико, так странно, что она  помотала головой, чтобы рассеять эту путаницу кружащихся сумасшедших мыслей.    

– Нет, я не знаю, это не хорошо, – только сказала  она с выражением гадливости на лице.    

– Да, но ты не забудь, чтó ты и чтó я… И кроме  того, – прибавила Анна, несмотря на богатство своих доводов и на бедность  доводов Долли, как будто все-таки сознаваясь, что это не хорошо, – ты не  забудь главное, что я теперь нахожусь не в том положении, как ты. Для тебя  вопрос: желаешь ли ты не иметь более детей, а для меня: желаю ли иметь я их. И  это большая разница. Понимаешь, что я не могу этого желать в моем положении.    

Дарья Александровна не возражала. Она вдруг почувствовала,  что стала уж так далека от Анны, что между ними существуют вопросы, в которых  они никогда не сойдутся и о которых лучше не говорить.    

 XXIV    

     

– Так тем более тебе надо устроить свое положение, если  возможно, – сказала Долли.    

– Да, если возможно, – сказала Анна вдруг  совершенно другим, тихим и грустным голосом.    

– Разве невозможен развод? Мне говорили, что муж твой  согласен.    

– Долли! Мне не хочется говорить про это.    

– Ну, не будем, – поспешила сказать Дарья  Александровна, заметив выражение страдания на лице Анны. – Я только вижу,  что ты слишком мрачно смотришь.    

– Я? Нисколько. Я очень весела и довольна. Ты видела,  je fais des passions.[214] Весловский…    

– Да, если правду сказать, мне не понравился тон  Весловского, – сказала Дарья Александровна, желая переменить разговор.    

– Ах, нисколько! Это щекотит Алексея и больше ничего;  но он мальчик и весь у меня в руках; ты понимаешь, я им управляю, как хочу. Он  все равно, что твой Гриша… Долли! – вдруг переменила она речь, – ты  говоришь, что я мрачно смотрю. Ты не можешь понимать. Это слишком ужасно. Я  стараюсь вовсе не смотреть.    

– Но, мне кажется, надо. Надо сделать все, что можно.    

– Но что же можно? Ничего. Ты говоришь, выйти замуж за  Алексея и что я не думаю об этом. Я не думаю об этом!! – повторила она, и  краска выступила ей на лицо. Она встала, выпрямила грудь, тяжело вздохнула и  стала ходить своею легкою походкой взад и вперед по комнате, изредка  останавливаясь. – Я не думаю? Нет дня, часа, когда бы я не думала и не  упрекала себя за то, что думаю… потому что мысли об этом могут с ума свести. С  ума свести, – повторила она. – Когда я думаю об этом, то я уже не  засыпаю без морфина. Но хорошо. Будем говорить спокойно. Мне говорят – развод.  Во-первых, он  не даст мне его. Он  теперь под влиянием графини  Лидии Ивановны.    

Дарья Александровна, прямо вытянувшись на стуле, со  страдальчески-сочувствующим лицом следила, поворачивая голову, за ходившею  Анной.    

– Надо попытаться, – тихо сказала она.    

– Положим, попытаться. Что это значит? – сказала  она, очевидно мысли, тысячу раз передуманные и наизусть заученные. – Это  значит, мне, ненавидящей его, но все-таки признающей себя виноватою пред  ним, – и я считаю его великодушным, – мне унизиться писать ему… Ну,  положим, я сделаю усилие, сделаю это. Или я получу оскорбительный ответ, или  согласие. Хорошо, я получила согласие… – Анна в это время была в дальнем  конце комнаты и остановилась там, что-то делая с гардиной окна. – Я получу  согласие, а сы… сын? Ведь они мне не отдадут его. Ведь он вырастет, презирая  меня, у отца, которого я бросила. Ты пойми, что я люблю, кажется, равно, но  обоих больше себя, два существа – Сережу и Алексея.    

Она вышла на середину комнаты и остановилась пред Долли,  сжимая руками грудь. В белом пеньюаре фигура ее казалась особенно велика и  широка. Она нагнула голову и исподлобья смотрела сияющими мокрыми глазами на  маленькую, худенькую и жалкую в своей штопаной кофточке и ночном чепчике, всю  дрожавшую от волнения Долли.    

– Только эти два существа я люблю, и одно исключает  другое. Я не могу их соединить, а это мне одно нужно. А если этого нет, то все  равно. Все, все равно. И как-нибудь кончится, и потому я не могу, не люблю  говорить про это. Так ты не упрекай меня, не суди меня ни в чем. Ты не можешь  со своею чистотой понять всего того, чем я страдаю.    

Она подошла, села рядом с Долли и, с виноватым выражением  вглядываясь в ее лицо, взяла ее за руку.    

– Что ты думаешь? Что ты думаешь обо мне? Ты не  презирай меня. Я не стою презрения. Я именно несчастна. Если кто несчастен, так  это я, – выговорила она и, отвернувшись от нее, заплакала.    

Оставшись одна, Долли помолилась Богу и легла в постель. Ей  всею душой было жалко Анну в то время, как она говорила с ней; но теперь она не  могла себя заставить думать о ней. Воспоминания о доме и детях с особенною,  новою для нее прелестью, в каком-то новом сиянии возникали в ее воображении.  Этот ее мир показался ей теперь так дорог и мил, что она ни за что не хотела  вне его провести лишний день и решила, что завтра непременно уедет.    

Анна между тем, вернувшись в свой кабинет, взяла рюмку и  накапала в нее несколько капель лекарства, в котором важную часть составлял  морфин, и, выпив и посидев несколько времени неподвижно, с успокоенным и  веселым духом пошла в спальню.    

Когда она вошла в спальню, Вронский внимательно посмотрел на  нее. Он искал следов того разговора, который, он знал, она, так долго оставаясь  в комнате Долли, должна была иметь с нею. Но в ее выражении,  возбужденно-сдержанном и что-то скрывающем, он ничего не нашел, кроме хотя и  привычной ему, но все еще пленяющей его красоты, сознания ее и желания, чтоб  она на него действовала. Он не хотел спросить ее о том, что они говорили, но  надеялся, что она сама скажет что-нибудь. Но она сказала только:    

– Я рада, что тебе понравилась Долли. Не правда ли?    

– Да ведь я ее давно знаю. Она очень добрая, кажется,  mais exсessivement terre-а-terre.[215] Но  все-таки я ей очень был рад.    

Он взял руку Анны и посмотрел ей вопросительно в глаза.    

Она, иначе поняв этот взгляд, улыбнулась ему.    

     

На другое утро, несмотря на упрашиванья хозяев, Дарья  Александровна собралась ехать. Кучер Левина в своем не новом кафтане и  полуямской шляпе, на разномастных лошадях, в коляске с заплатанными крыльями  мрачно и решительно въехал в крытый, усыпанный песком подъезд.    

Прощание с княжной Варварой, с мужчинами было неприятно  Дарье Александровне. Пробыв день, и она и хозяева ясно чувствовали, что они не  подходят друг к другу и что лучше им не сходиться. Одной Анне было грустно. Она  знала, что теперь, с отъездом Долли, никто уже не растревожит в ее душе те  чувства, которые поднялись в ней при этом свидании. Тревожить эти чувства ей  было больно, но она все-таки знала, что это была самая лучшая часть ее души и  что эта часть ее души быстро зарастала в той жизни, которую она вела.    

Выехав в поле, Дарья Александровна испытала приятное чувство  облегчения, и ей хотелось спросить у людей, как им понравилось у Вронского, как  вдруг кучер Филипп сам заговорил:    

– Богачи-то богачи, а овса всего три меры дали. До  петухов дочиста подобрали. Что ж три меры? только закусить. Ныне овес у  дворников сорок пять копеек. У нас небось приезжим сколько съедят, столько  дают.    

– Скупой барин, – подтвердил конторщик.    

– Ну, а лошади их понравились тебе? – спросила  Долли.    

– Лошади – одно слово. И пища хороша. А так мне скучно  что-то показалось, Дарья Александровна, не знаю, как вам, – сказал он,  обернув к ней свое красивое и доброе лицо.    

– Да и мне тоже. Что ж, к вечеру доедем?    

– Надо доехать.    

Вернувшись домой и найдя всех вполне благополучными и  особенно милыми, Дарья Александровна с большим оживлением рассказывала про свою  поездку, про то, как ее хорошо принимали, про роскошь и хороший вкус жизни  Вронских, про их увеселения и не давала никому слова сказать против них.    

– Надо знать Анну и Вронского – я его больше узнала  теперь, – чтобы понять, как они милы и трогательны, – теперь  совершенно искренно говорила она, забывая то неопределенное чувство  недовольства и неловкости, которое она испытывала там.    

 XXV    

     

Вронский и Анна, все в тех же условиях, все так же не  принимая никаких мер для развода, прожили все лето и часть осени в деревне.  Было между ними решено, что они никуда не поедут; но оба чувствовали, чем долее  они жили одни, в особенности осенью и без гостей, что они не выдержат этой  жизни и что придется изменить ее.    

Жизнь, казалось, была такая, какой лучше желать нельзя: был  полный достаток, было здоровье, был ребенок, и у обоих были занятия. Анна без  гостей все так же занималась собою и очень много занималась чтением – и романов  и серьезных книг, какие были в моде. Она выписывала все те книги, о которых с  похвалой упоминалось в получаемых ею иностранных газетах и журналах, и с тою  внимательностью к читаемому, которая бывает только в уединении, прочитывала их.  Кроме того, все предметы, которыми занимался Вронский, она изучала по книгам и  специальным журналам, так что часто он обращался прямо к ней с агрономическими,  архитектурными, даже иногда коннозаводческими и спортсменскими вопросами. Он  удивлялся ее знанию, памяти и сначала, сомневаясь, желал подтверждения;  и она находила в книгах то, о чем он спрашивал, и показывала ему.    

Устройство больницы тоже занимало ее. Она не только  помогала, но многое и устраивала и придумывала сама. Но главная забота ее  все-таки была она сама – она сама, насколько она дорога Вронскому, насколько  она может заменить для него все, что он оставил. Вронский ценил это,  сделавшееся единственною целью ее жизни, желание не только нравиться, но  служить ему, но вместе с тем и тяготился теми любовными сетями, которыми она  старалась опутать его. Чем больше проходило времени, чем чаще он видел себя  опутанным этими сетями, тем больше ему хотелось не то что выйти из них, но  попробовать, не мешают ли они его свободе. Если бы не это все усиливающееся  желание быть свободным, не иметь сцены каждый раз, как ему надо было ехать в  город на съезд, на бега, Вронский был бы вполне доволен своею жизнью. Роль,  которую он избрал, роль богатого землевладельца, из каких должно состоять ядро  русской аристократии, не только пришлась ему вполне по вкусу, но теперь, после  того как он прожил так полгода, доставляла ему все возрастающее удовольствие. И  дело его, все больше и больше занимая и втягивая его, шло прекрасно. Несмотря  на огромные деньги, которых ему стоила больница, машины, выписанные из  Швейцарии коровы и многое другое, он был уверен, что он не расстраивал, а  увеличивал свое состояние. Там, где дело шло до доходов, продажи лесов, хлеба,  шерсти, отдачи земель, Вронский был крепок, как кремень, и умел выдерживать  цену. В делах большого хозяйства и в этом и в других имениях он держался самых  простых, нерискованных приемов и был в высшей степени бережлив и расчетлив на хозяйственные  мелочи. Несмотря на всю хитрость и ловкость немца, втягивавшего его в покупки и  выставлявшего всякий расчет так, что нужно было сначала гораздо больше, но,  сообразив, можно было сделать то же и дешевле и тотчас же получить выгоду,  Вронский не поддавался ему. Он выслушивал управляющего, расспрашивал и  соглашался с ним, только когда выписываемое или устраиваемое было самое новое,  в России еще неизвестное, могущее возбудить удивление. Кроме того, он решался  на большой расход только тогда, когда были лишние деньги, и, делая этот расход,  доходил до всех подробностей и настаивал на том, чтоб иметь самое лучшее за  свои деньги. Так что по тому, как он повел дела, было ясно, что он не  расстроил, а увеличил свое состояние.    

В октябре месяце были дворянские выборы в Кашинской  губернии, где были имения Вронского, Свияжского, Кознышева, Облонского и  маленькая часть Левина.    

Выборы эти, по многим обстоятельствам и лицам, участвовавшим  в них, обращали на себя общественное внимание. О них много говорили и к ним готовились.  Московские, петербургские и заграничные жители, никогда не бывавшие на выборах,  съехались на эти выборы.    

Вронский давно уже обещал Свияжскому ехать на них.    

Пред выборами Свияжский, часто навещавший Воздвиженское,  заехал за Вронским.    

Накануне еще этого дня между Вронским и Анной произошла  почти ссора за эту предполагаемую поездку. Было самое тяжелое, скучное в  деревне осеннее время, и потому Вронский, готовясь к борьбе, со строгим и  холодным выражением, как он никогда прежде не говорил с Анной, объявил ей о  своем отъезде. Но, к его удивлению, Анна приняла это известие очень спокойно и  спросила только, когда он вернется. Он внимательно посмотрел на нее, не понимая  этого спокойствия. Она улыбнулась на его взгляд. Он знал эту способность ее  уходить в себя и знал, что это бывает только тогда, когда она на что-нибудь  решилась про себя, не сообщая ему своих планов. Он боялся этого; но ему так  хотелось избежать сцены, что он сделал вид и отчасти искренно поверил тому,  чему ему хотелось верить, – ее благоразумию.    

– Надеюсь, ты не будешь скучать?    

– Надеюсь, – сказала Анна. – Я вчера получила  ящик книг от Готье[216].  Нет, я не буду скучать.    

«Она хочет взять этот тон, и тем лучше, – подумал  он, – а то все одно и то же».    

И так и не вызвав ее на откровенное объяснение, он уехал на  выборы. Это было еще в первый раз с начала их связи, что он расставался с нею,  не объяснившись до конца. С одной стороны, это беспокоило его, с другой  стороны, он находил, что это лучше. «Сначала будет, как теперь, что-то неясное,  затаенное, а потом она привыкнет. Во всяком случае я все могу отдать ей, но не  свою мужскую независимость», – думал он.    

 XXVI    

     

В сентябре Левин переехал в Москву для родов Кити. Он уже  жил без дела целый месяц в Москве, когда Сергей Иванович, имевший именье в  Кашинской губернии и принимавший большое участие в вопросе предстоящих выборов,  собрался ехать на выборы. Он звал с собою и брата, у которого был шар по  Селезневскому уезду. Кроме этого, у Левина было в Кашине крайне нужное для  сестры его, жившей за границей, дело по опеке и по получению денег выкупа.    

Левин все еще был в нерешительности, но Кити, видевшая, что  он скучает в Москве, и советовавшая ему ехать, помимо его заказала ему  дворянский мундир, стоивший восемьдесят рублей. И эти восемьдесят рублей,  заплаченные за мундир, были главной причиной, побудившей Левина ехать. Он  поехал в Кашин.    

Левин был в Кашине уже шестой день, посещая каждый день  собрание и хлопоча по делу сестры, которое все не ладилось. Предводители все  заняты были выборами, и нельзя было добиться того самого простого дела, которое  зависело от опеки. Другое же дело – получение денег – точно так же встречало  препятствия. После долгих хлопот о снятии запрещения деньги были готовы к  выдаче; но нотариус, услужливейший человек, не мог выдать талона, потому что  нужна была подпись председателя, а председатель, не сдав должности, был на  сессии. Все эти хлопоты, хождения из места в место, разговоры с очень добрыми,  хорошими людьми, понимающими вполне неприятность положения просителя, но не  могущими пособить ему, – все это напряжение, не дающее никаких  результатов, произвело в Левине чувство мучительное, подобное тому досадному  бессилию, которое испытываешь во сне, когда хочешь употребить физическую силу.  Он испытывал это часто, разговаривая со своим добродушнейшим поверенным. Этот  поверенный делал, казалось, все возможное и напрягал все свои умственные силы,  чтобы вывести Левина из затруднения. «Вот что попробуйте, – не раз говорил  он, – съездите туда-то и туда-то», и поверенный делал целый план, как  обойти то роковое начало, которое мешало всему. Но тотчас же прибавлял:  «Все-таки задержат; однако попробуйте». И Левин пробовал, ходил, ездил. Все  были добры и любезны, но оказывалось, что обойденное вырастало опять на конце и  опять преграждало путь. В особенности было обидно то, что Левин не мог никак  понять, с кем он борется, кому выгода оттого, что его дело не кончается. Этого,  казалось, никто не знал; не знал и поверенный. Если б Левин мог понять, как он  понимал, почему подходить к кассе на железной дороге нельзя иначе, как  становясь в ряд, ему бы не было обидно и досадно; но в препятствиях, которые он  встречал по делу, никто не мог объяснить ему, для чего они существуют.    

Но Левин много изменился со времени своей женитьбы; он был  терпелив и если не понимал, для чего все это так устроено, то говорил себе,  что, не зная всего, он не может судить, что, вероятно, так надобно, и старался  не возмущаться.    

Теперь, присутствуя на выборах и участвуя в них, он старался  также не осуждать, не спорить, а сколько возможно понять то дело, которым с  такою серьезностью и увлечением занимались уважаемые им честные и хорошие люди.  С тех пор как он женился, Левину открылось столько новых, серьезных сторон,  прежде, по легкомысленному к ним отношению, казавшихся ничтожными, что и в деле  выборов он предполагал и искал серьезного значения.    

Сергей Иванович объяснил ему смысл и значение  предполагавшегося на выборах переворота. Губернский предводитель, в руках  которого по закону находилось столько важных общественных дел – и опеки (те  самые, от которых страдал теперь Левин), и дворянские огромные суммы, и  гимназии женская, мужская и военная, и народное образование по новому  положению, и, наконец, земство, – губернский предводитель Снетков был  человек старого дворянского склада, проживший огромное состояние, добрый  человек, честный в своем роде, но совершенно не понимавший потребностей нового  времени. Он во всем всегда держал сторону дворянства, он прямо  противодействовал распространению народного образования и придавал земству,  долженствующему иметь такое громадное значение, сословный характер. Нужно было  на его место поставить свежего, современного, дельного человека, совершенно  нового, и повести дело так, чтоб извлечь из всех дарованных дворянству, не как  дворянству, а как элементу земства, прав те выгоды самоуправления, какие только  могли быть извлечены. В богатой Кашинской губернии, всегда шедшей во всем  впереди других, теперь набрались такие силы, что дело, поведенное здесь как  следует, могло послужить образцом для других губерний, для всей России. И  потому все дело имело большое значение. Предводителем на место Снеткова  предполагалось поставить или Свияжского, или, еще лучше, Неведовского, бывшего  профессора, замечательно умного человека и большого приятеля Сергея Ивановича.    

Собрание открыл губернатор, который сказал речь дворянам,  чтоб они выбирали должностных лиц не по лицеприятию, а по заслугам и для блага  отечества, и что он надеется, что кашинское благородное дворянство, как и в  прежние выборы, свято исполнит свой долг и оправдает высокое доверие монарха.    

Окончив речь, губернатор пошел из залы, и дворяне шумно и  оживленно, некоторые даже восторженно, последовали за ним и окружили его в то  время, как он надевал шубу и дружески разговаривал с губернским предводителем.  Левин, желая во все вникнуть и ничего не пропустить, стоял тут же в толпе и  слышал, как губернатор сказал: «Пожалуйста, передайте Марье Ивановне, что жена  очень сожалеет, что она едет в приют». И вслед за тем дворяне весело разобрали  шубы, и все поехали в собор.    

В соборе Левин, вместе с другими поднимая руку и повторяя  слова протопопа, клялся самыми страшными клятвами исполнять все то, на что  надеялся губернатор. Церковная служба всегда имела влияние на Левина, и когда  он произносил слова «целую крест» и оглянулся на толпу этих молодых и старых  людей, повторявших то же самое, он почувствовал себя тронутым.    

На второй и третий день шли дела о суммах дворянских и о  женской гимназии, не имевшие, как объяснил Сергей Иванович, никакой важности, и  Левин, занятый своим хождением по делам, не следил за ними. На четвертый день  за губернским столом шла поверка губернских сумм. И тут в первый раз произошло  столкновение новой партии со старою. Комиссия, которой поручено было поверить  суммы, доложила собранию, что суммы были все в целости. Губернский предводитель  встал, благодаря дворянство за доверие, и прослезился. Дворяне громко  приветствовали его и жали ему руку. Но в это время один дворянин из партии  Сергея Ивановича сказал, что он слышал, что комиссия не поверяла сумм, считая  поверку оскорблением губернскому предводителю. Один из членов комиссии  неосторожно подтвердил это. Тогда один маленький, очень молодой на вид, но  очень ядовитый господин стал говорить, что губернскому предводителю, вероятно,  было бы приятно дать отчет в суммах и что излишняя деликатность членов комиссии  лишает его этого нравственного удовлетворения. Тогда члены комиссии отказались  от своего заявления, и Сергей Иванович начал логически доказывать, что надо или  признать, что суммы ими поверены, или не поверены, и подробно развил эту  дилемму. Сергею Ивановичу возражал говорун противной партии. Потом говорил  Свияжский и опять ядовитый господин. Прения шли долго и ничем не кончились.  Левин был удивлен, что об этом так долго спорили, в особенности потому, что,  когда он спросил у Сергея Ивановича, предполагает ли он, что суммы растрачены,  Сергей Иванович отвечал:    

– О нет! Он честный человек. Но этот старинный прием  отеческого семейного управления дворянскими делами надо было поколебать.    

На пятый день были выборы уездных предводителей. Этот день  был довольно бурный в некоторых уездах. В Селезневском уезде Свияжский был  выбран без баллотирования единогласно, и у него был в этот день обед.    

 XXVII    

     

На шестой день были назначены губернские выборы. Залы  большие и малые были полны дворян в разных мундирах. Многие приехали только к  этому дню. Давно не видавшиеся знакомые, кто из Крыма, кто из Петербурга, кто  из-за границы, встречались в залах. У губернского стола, под портретом  государя, шли прения.    

Дворяне и в большой и в малой зале группировались лагерями,  и, по враждебности и недоверчивости взглядов, по замолкавшему при приближении  чуждых лиц говору, по тому, что некоторые, шепчась, уходили даже в дальний  коридор, было видно, что каждая сторона имела тайны от другой. По наружному  виду дворяне резко разделялись на два сорта: на старых и новых. Старые были  большею частью или в дворянских старых застегнутых мундирах, со шпагами и  шляпами, или в своих особенных, флотских, кавалерийских, пехотных, выслуженных  мундирах. Мундиры старых дворян были сшиты по-старинному, с буфочками на  плечах; они были очевидно малы, коротки в талиях и узки, как будто носители их  выросли из них. Молодые же были в дворянских расстегнутых мундирах с низкими  талиями и широких в плечах, с белыми жилетами, или в мундирах с черными  воротниками и лаврами, шитьем министерства юстиции. К молодым же принадлежали  придворные мундиры, кое-где украшавшие толпу.    

Но деление на молодых и старых не совпадало с делением  партий. Некоторые из молодых, по наблюдениям Левина, принадлежали к старой  партии, и некоторые, напротив, самые старые дворяне шептались со Свияжским и,  очевидно, были горячими сторонниками новой партии.    

Левин стоял в маленькой зале, где курили и закусывали, подле  группы своих, прислушиваясь к тому, что говорили, и тщетно напрягая свои  умственные силы, чтобы понять, что говорилось. Сергей Иванович был центром,  около которого группировались другие. Он теперь слушал Свияжского и Хлюстова,  предводителя другого уезда, принадлежащего к их партии. Хлюстов не соглашался  идти со своим уездом просить Снеткова баллотироваться, а Свияжский уговаривал  его сделать это, и Сергей Иванович одобрял этот план. Левин не понимал, зачем  было враждебной партии просить баллотироваться того предводителя, которого они  хотели забаллотировать.    

Степан Аркадьич, только что закусивший и выпивший, обтирая  душистым батистовым с каемками платком рот, подошел к ним в своем камергерском  мундире.    

– Занимаем позицию, – сказал он, расправляя обе  бакенбарды, – Сергей Иваныч!    

И, прислушавшись к разговору, он подтвердил мнение  Свияжского.    

– Довольно одного уезда, а Свияжский уже, очевидно,  оппозиция, – сказал он всем, кроме Левина, понятные слова.    

– Что, Костя, и ты вошел, кажется, во вкус? –  прибавил он, обращаясь к Левину, и взял его под руку. Левин и рад был бы войти  во вкус, но не мог понять, в чем дело, и, отойдя несколько шагов от говоривших,  выразил Степану Аркадьичу свое недоумение, зачем было просить губернского  предводителя.    

– O sancta simplicitas![217] – сказал Степан Аркадьич и кратко и ясно  растолковал Левину, в чем дело.    

Если бы, как в прошлые выборы, все уезды просили губернского  предводителя, то его выбрали бы всеми белыми. Этого не нужно было. Теперь же  восемь уездов согласны просить; если же два откажутся просить, то Снетков может  отказаться от баллотировки. И тогда старая партия может выбрать другого из  своих, так как расчет весь будет потерян. Но если только один уезд Свияжского  не будет просить, Снетков будет баллотироваться. Его даже выберут и нарочно  переложат ему, так что противная партия собьется со счета, и, когда выставят  кандидата из наших, они же ему переложат.    

Левин понял, но не совсем, и хотел еще сделать несколько  вопросов, когда вдруг все заговорили, зашумели и двинулись в большую залу.    

– Что такое? что? кого? – Доверенность? кому?  что? – Опровергают? – Не доверенность. – Флерова не допускают.  Что же, что под судом? – Этак никого не допустят. Это подло. –  Закон! – слышал Левин с разных сторон и вместе со всеми, торопившимися  куда-то и боявшимися что-то пропустить, направился в большую залу и, теснимый  дворянами, приблизился к губернскому столу, у которого что-то горячо спорили  губернский предводитель, Свияжский и другие коноводы.    

 XXVIII    

     

Левин стоял довольно далеко. Тяжело, с хрипом дышавший подле  него один дворянин и другой, скрипевший толстыми подошвами, мешали ему ясно  слышать. Он издалека слышал только мягкий голос предводителя, потом визгливый  голос ядовитого дворянина и потом голос Свияжского. Они спорили, сколько он мог  понять, о значении статьи закона и о значении слов: находившегося под  следствием .    

Толпа раздалась, чтобы дать дорогу подходившему к столу  Сергею Ивановичу. Сергей Иванович, выждав окончания речи ядовитого дворянина,  сказал, что ему кажется, что вернее всего было бы справиться со статьей закона,  и попросил секретаря найти статью. В статье было сказано, что в случае  разногласия надо баллотировать.    

Сергей Иванович прочел статью и стал объяснять ее значение,  но тут один высокий, толстый, сутуловатый, с крашеными усами, в узком мундире с  подпиравшим ему сзади шею воротником помещик перебил его. Он подошел к столу и,  ударив по нем перстнем, громко закричал:    

– Баллотировать! На шары! Нечего разговаривать! На  шары!    

Тут вдруг заговорило несколько голосов, и высокий дворянин с  перстнем, все более и более озлобляясь, кричал громче и громче. Но нельзя было  разобрать, что он говорил.    

Он говорил то самое, что предлагал Сергей Иванович; но,  очевидно, он ненавидел его и всю его партию, и это чувство ненависти сообщилось  всей партии и вызвало отпор такого же, хотя и более приличного озлобления с  другой стороны. Поднялись крики, и на минуту все смешалось, так что губернский  предводитель должен был просить о порядке.    

– Баллотировать, баллотировать! Кто дворянин, тот  понимает. Мы кровь проливаем… Доверие монарха… Не считать предводителя, он не приказчик…  Да не в том дело… Позвольте, на шары! Гадость!.. – слышались озлобленные,  неистовые крики со всех сторон. Взгляды и лица были еще озлобленнее и неистовее  речи. Они выражали непримиримую ненависть. Левин совершенно не понимал, в чем  было дело, и удивлялся той страстности, с которою разбирался вопрос о том,  баллотировать или не баллотировать мнение о Флерове. Он забывал, как ему потом  разъяснил Сергей Иванович, тот силлогизм, что для общего блага нужно было  свергнуть губернского предводителя; для свержения же предводителя нужно было  большинство шаров; для большинства же шаров нужно было дать Флерову право  голоса; для признания же Флерова способным надо было объяснить, как понимать  статью закона.    

– А один голос может решить все дело, и надо быть серьезным  и последовательным, если хочешь служить общественному делу, – заключил  Сергей Иванович.    

Но Левин забыл это, и ему было тяжело видеть этих уважаемых  им, хороших людей в таком неприятном, злом возбуждении. Чтоб избавиться от  этого тяжелого чувства, он, не дождавшись конца прений, ушел в залу, где никого  не было, кроме лакеев около буфета. Увидав хлопотавших лакеев над перетиркой  посуды и расстановкой тарелок и рюмок, увидав их спокойные, оживленные лица,  Левин испытал неожиданное чувство облегчения, точно из смрадной комнаты он  вышел на чистый воздух. Он стал ходить взад и вперед, с удовольствием глядя на  лакеев. Ему очень понравилось, как один лакей с седыми бакенбардами, выказывая  презрение к другим, молодым, которые над ним подтрунивали, учил их, как надо  складывать салфетки. Левин только что собирался вступить в разговор со старым  лакеем, как секретарь дворянской опеки, старичок, имевший специальность знать  всех дворян губернии по имени и отчеству, развлек его.    

– Пожалуйте, Константин Дмитрич, – сказал он  ему, – вас братец ищут. Баллотируется мнение.    

Левин вошел в залу, получил беленький шарик и вслед за  братом Сергеем Ивановичем подошел к столу, у которого стоял с значительным и  ироническим лицом, собирая в кулак бороду и нюхая ее, Свияжский. Сергей Иванович  вложил руку в ящик, положил куда-то свой шар и, дав место Левину, остановился  тут же. Левин подошел, но, совершенно забыв, в чем дело, и смутившись,  обратился к Сергею Ивановичу с вопросом: «Куда класть?» Он спросил тихо, в то  время как вблизи говорили, так что он надеялся, что его вопрос не услышат. Но  говорившие замолкли, и неприличный вопрос его был услышан. Сергей Иванович  нахмурился.    

– Это дело убеждения каждого, – сказал он строго.    

Некоторые улыбнулись. Левин покраснел, поспешно сунул под  сукно руку и положил направо, так как шар был в правой руке. Положив, он  вспомнил. что надо было засунуть и левую руку, и засунул ее, но уже поздно, и,  еще более сконфузившись, поскорее ушел в самые задние ряды.    

– Сто двадцать шесть избирательных! Девяносто восемь  неизбирательных! – прозвучал невыговаривающий букву р  голос  секретаря. Потом послышался смех: пуговица и два ореха нашлись в ящике.  Дворянин был допущен, и новая партия победила.    

Но старая партия не считала себя побежденною. Левин услыхал,  что Снеткова просят баллотироваться, и увидал, что толпа дворян окружала  губернского предводителя, который говорил что-то. Левин подошел ближе. Отвечая  дворянам, Снетков говорил о доверии дворянства, о любви к нему, которой он не  стóит, ибо вся заслуга его состоит в преданности дворянству, которому он  посвятил двенадцать лет службы. Несколько раз он повторял слова: «Служил  сколько было сил, верой и правдой, ценю и благодарю», – и вдруг  остановился от душивших его слез и вышел из залы. Происходили ли эти слезы от  сознания несправедливости к нему, от любви к дворянству или от натянутости  положения, в котором он находился, чувствуя себя окруженным врагами, но  волнение сообщилось, большинство дворян было тронуто, и Левин почувствовал  нежность к Снеткову.    

В дверях губернский предводитель столкнулся с Левиным.    

– Виноват, извините, пожалуйста, – сказал он, как  незнакомому; но, узнав Левина, робко улыбнулся. Левину показалось, что он хотел  сказать что-то, но не мог от волнения. Выражение его лица и всей фигуры в  мундире, крестах и белых с галунами панталонах, как он торопливо шел, напомнило  Левину травимого зверя, который видит, что дело его плохо. Это выражение в лице  предводителя было особенно трогательно Левину, потому что вчера только он по  делу опеки был у него дома и видел его во всем величии доброго и семейного  человека. Большой дом со старою семейною мебелью; не щеголеватые, грязноватые,  но почтительные старые лакеи, очевидно еще из прежних крепостных, не  переменившие хозяина; толстая, добродушная жена в чепчике с кружевами и  турецкой шали, ласкавшая хорошенькую внучку, дочь дочери; молодчик сын,  гимназист шестого класса, приехавший из гимназии и, здороваясь с отцом,  поцеловавший его большую руку; внушительные ласковые речи и жесты хозяина – все  это вчера возбудило в Левине невольное уважение и сочувствие. Левину трогателен  и жалок был теперь этот старик, и ему хотелось сказать ему что-нибудь приятное.    

– Стало быть, вы опять наш предводитель, – сказал  он.    

– Едва ли, – испуганно оглянувшись, сказал  предводитель. – Я устал, уж стар. Есть достойнее и моложе меня, пусть  послужат.    

И предводитель скрылся в боковую дверь.    

Наступила самая торжественная минута. Тотчас надо было  приступить к выборам. Коноводы той и другой партии по пальцам высчитывали белые  и черные.    

Прения о Флерове дали новой партии не только один шар  Флерова, но еще и выигрыш времени, так что могли быть привезены три дворянина,  кознями старой партии лишенные возможности участвовать в выборах. Двух дворян,  имевших слабость к вину, напоили пьяными клевреты Снеткова, а у третьего увезли  мундирную одежду.    

Узнав об этом, новая партия успела во время прений о Флерове  послать на извозчике своих обмундировать дворянина и из двух напоенных привезти  одного в собрание.    

– Одного привез, водой отлил, – проговорил  ездивший за ним помещик, подходя к Свияжскому. – Ничего, годится.    

– Не очень пьян, не упадет? – покачивая головой,  сказал Свияжский.    

– Нет, молодцом. Только бы тут не подпоили… Я сказал  буфетчику, чтобы не давал ни под каким видом.    

 XXIX    

     

Узкая зала, в которой курили и закусывали, была полна  дворянами. Волнение все увеличивалось, и на всех лицах было заметно  беспокойство. В особенности сильно волновались коноводы, знающие все  подробности и счет всех шаров. Это были распорядители предстоящего сражения.  Остальные же, как рядовые пред сражением, хотя и готовились к бою, но покамест  искали развлечений. Одни закусывали, стоя или присев к столу; другие ходили,  куря папиросы, взад и вперед по длинной комнате и разговаривали с давно не  виденными приятелями.    

Левину не хотелось есть, он не курил; сходиться со своими,  то есть с Сергеем Ивановичем, Степаном Аркадьичем, Свияжским и другими, не  хотел, потому что с ними вместе в оживленной беседе стоял Вронский в  шталмейстерском мундире. Еще вчера Левин увидал его на выборах и старательно  обходил, не желая с ним встретиться. Он подошел к окну и сел, оглядывая группы  и прислушиваясь к тому, что говорилось вокруг него. Ему было грустно в  особенности потому, что все, как он видел, были оживлены, озабочены и заняты, и  лишь он один со старым-старым, беззубым старичком во флотском мундире,  шамкавшим губами, присевшим около него, был без интереса и без дела.    

– Это такая шельма! Я ему говорил, так нет. Как же! Он  в три года не мог собрать, – энергически говорил сутуловатый невысокий  помещик с помаженными волосами, лежавшими на вышитом воротнике его мундира,  стуча крепко каблуками новых, очевидно для выборов надетых сапог. И помещик,  кинув недовольный взгляд на Левина, круто повернулся.    

– Да, нечистое дело, что и говорить, – проговорил  тоненьким голосом маленький помещик.    

Вслед за этими целая толпа помещиков, окружавшая толстого  генерала, поспешно приблизилась к Левину. Помещики, очевидно, искали места  переговорить так, чтоб их не слышали.    

– Как он смеет говорить, что я велел украсть у него  брюки! Он их пропил, я думаю. Мне плевать на него с его княжеством. Он не смей  говорить, это свинство!    

– Да ведь позвольте! Они на статье основываются, –  говорили в другой группе, – жена должна быть записана дворянкой.    

– А черта мне в статье! Я говорю по душе. На то  благородные дворяне. Имей доверие.    

– Ваше превосходительство, пойдем, fine champagne.[218]    

Другая толпа следом ходила за что-то громко кричавшим  дворянином: это был один из трех напоенных.    

– Я Марье Семеновне всегда советовал сдать в аренду,  потому что она не выгадает, – приятным голосом говорил помещик с седыми  усами, в полковничьем мундире старого генерального штаба. Это был тот самый  помещик, которого Левин встретил у Свияжского. Он тотчас узнал его. Помещик  тоже пригляделся к Левину, и они поздоровались.    

– Очень приятно. Как же! Очень хорошо помню. В прошлом  году у Николая Ивановича, предводителя.    

– Ну, как идет ваше хозяйство? – спросил Левин.    

– Да все так же, в убыток, – с покорной улыбкой,  но с выражением спокойствия и убеждения, что это так и надо, отвечал помещик,  останавливаясь подле. – А вы как же в нашу губернию попали? – спросил  он. – Приехали принять участие в нашем coup d’état?[219] – сказал он, твердо, но дурно выговаривая  французские слова. – Вся Россия съехалась: и камергеры и чуть не  министры. – Он указал на представительную фигуру Степана Аркадьича в белых  панталонах и камергерском мундире, ходившего с генералом.    

– Я должен вам признаться, что я очень плохо понимаю  значение дворянских выборов, – сказал Левин.    

Помещик посмотрел на него.    

– Да что ж тут понимать? Значения нет никакого. Упавшее  учреждение, продолжающее свое движение только по силе инерции. Посмотрите,  мундиры – и эти говорят вам: это собрание мировых судей, непременных членов и  так далее, а не дворян.    

– Так зачем вы ездите? – спросил Левин.    

– По привычке, одно. Потом связи нужно поддержать.  Нравственная обязанность в некотором роде. А потом, если правду сказать, есть  свой интерес. Зять желает баллотироваться в непременные члены. Они люди  небогатые, и нужно провести его. Вот эти господа для чего ездят? – сказал  он, указывая на того ядовитого господина, который говорил за губернским столом.    

– Это новое поколение дворянства.    

– Новое-то новое. Но не дворянство. Это землевладельцы,  а мы помещики. Они как дворяне налагают сами на себя руки.    

– Да ведь вы говорите, что это отжившее учреждение.    

– Отжившее-то отжившее, а все бы с ним надо обращаться  поуважительнее. Хоть бы Снетков… Хороши мы, нет ли, мы тысячу лет росли.  Знаете, придется если вам пред домом разводить садик, планировать, и растет у вас  на этом месте столетнее дерево… Оно хотя и корявое и старое, а всё вы для  клумбочек цветочных не срубите старика, а так клумбочки распланируете, чтобы  воспользоваться деревом. Его в год не вырастишь, – сказал он осторожно и  тотчас же переменил разговор. – Ну, а ваше хозяйство как?    

– Да нехорошо. Процентов пять.    

– Да, но вы себя не считаете. Вы тоже что-нибудь да  стóите? Вот я про себя скажу. Я до тех пор, пока не хозяйничал, получал на  службе три тысячи. Теперь я работаю больше, чем на службе, и, так же как вы,  получаю пять процентов, и то дай Бог. А свои труды задаром.    

– Так зачем же вы это делаете? Если прямой убыток?    

– А вот делаешь! Что прикажете? Привычка, и знаешь, что  так надо. Больше вам скажу, – облокачиваясь об окно и разговорившись,  продолжал помещик, – сын не имеет никакой охоты к хозяйству. Очевидно,  ученый будет. Так что некому будет продолжать. А все делаешь. Вот нынче сад  насадил.    

– Да, да, – сказал Левин, – это совершенно  справедливо. Я всегда чувствую, что нет настоящего расчета в моем хозяйстве, а  делаешь… Какую-то обязанность чувствуешь к земле.    

– Да вот я вам скажу, – продолжал помещик. –  Сосед купец был у меня. Мы прошлись по хозяйству, по саду. «Нет, говорит,  Степан Васильич, все у вас в порядке идет, но садик в забросе». А он у меня в  порядке. «На мой разум, я бы эту липу срубил. Только в сок надо. Ведь их тысяча  лип, из каждой два хороших лубка выйдет. А нынче лубок в цене, и струбов бы  липовеньких нарубил».    

– А на эти деньги он бы накупил скота или землицу купил  бы за бесценок и мужикам роздал бы внаймы, – с улыбкой докончил Левин,  очевидно не раз уже сталкивавшийся с подобными расчетами. – И он составит  себе состояние. А вы и я – только дай Бог нам свое удержать и деткам оставить.    

– Вы женаты, я слышал? – сказал помещик.    

– Да, – с гордым удовольствием отвечал  Левин. – Да, это что-то странно, – продолжал он. – Так мы без  расчета и живем, точно приставлены мы, как весталки древние, блюсти огонь  какой-то.    

Помещик усмехнулся под белыми усами.    

– Есть из нас тоже, вот хоть бы наш приятель Николай  Иваныч или теперь граф Вронский поселился, те хотят промышленность  агрономическую вести; но это до сих пор, кроме как капитал убить, ни к чему не  ведет.    

– Но для чего же мы не делаем как купцы? На лубок не  срубаем сад? – возвращаясь к поразившей его мысли, сказал Левин.    

– Да вот, как вы сказали, огонь блюсти. А то не  дворянское дело. И дворянское дело наше делается не здесь, на выборах, а там, в  своем углу. Есть тоже свой сословный инстинкт, что должно или не должно. Вот  мужики тоже, посмотрю на них другой раз: как хороший мужик, так хватает земли  нанять сколько может. Какая ни будь плохая земля, все пашет. Тоже без расчета.  Прямо в убыток.    

– Так так и мы, – сказал Левин. – Очень,  очень приятно было встретиться, – прибавил он, увидав подходившего к нему  Свияжского.    

– А мы вот встретились в первый раз после как у  вас, – сказал помещик, – да и заговорились.    

– Что ж, побранили новые порядки? – с улыбкой  сказал Свияжский.    

– Не без того.    

– Душу отводили.