1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 
– Это   остаток прежнего горя, – отвечала она.      

Дверь   отворилась и знакомый нам офицер объявил, что прошло полчаса      

– время,   назначенное пропуском, подписанным принцессою.      

– Прощай, –   прошептал Каноль, – или прикрой меня плащом и уведи отсюда.      

– Бедный   друг, – отвечала она вполголоса, – молчи, потому что слова твои мучат   меня! Разве ты не видишь, что и я желаю того же? Имей терпение за себя, имей   терпение особенно за меня. Через несколько часов мы соединимся и уже никогда не   расстанемся.      

– У   меня есть терпение, – сказал весело Каноль, успокоенный ее   обещаниями. – Но надобно расстаться… Мужайся!.. Надобно сказать прости…   Прости же, Клара!      

– Прости, –   сказала она, стараясь улыбнуться, – прос…      

Но она   не могла выговорить рокового слова: в третий раз она зарыдала.      

– Прости!   Прости! – вскричал Каноль, целуя виконтессу. – Еще раз прости!      

– Черт   возьми! – сказал офицер. – Хорошо, что я все знаю, а то эта сцена   тронула бы меня.      

Офицер   проводил Клару до дверей и воротился.      

– Теперь, –   сказал он Канолю, который от волнения опустился в кресло, – мало быть счастливым,   надо еще быть сострадательным. Ваш сосед, ваш несчастный товарищ, который   должен умереть, сидит один: никто не покровительствует ему, никто его не   утешает. Он хочет видеть вас. Я решился исполнить его просьбу, но надобно,   чтобы и вы согласились на нее.      

– Очень   рад, очень рад! – отвечал Каноль. – Бедняжка! Я жду его, готов   принять его с распростертыми объятиями. Я вовсе не знаю его, но все равно.      

– Однако   же он, кажется, знает вас.      

– Он   знает свою участь?      

– Кажется,   нет. Вы понимаете, не надо и говорить ему.      

– О,   будьте спокойны…      

– Так   слушайте же: скоро пробьет одиннадцать часов, и я вернусь на гауптвахту. С   одиннадцати часов одни тюремщики начальствуют здесь и распоряжаются, как полные   хозяева. Я предупредил вашего сторожа, он знает, что вас посетит ваш товарищ.   Он придет за ним, когда надобно будет отвести его в тюрьму. Если арестант   ничего не знает, не говорите ему ничего, если же он знает, то скажите ему, что   мы, солдаты, от души жалеем о нем. Умереть-то ничего не значит, но быть   повешенным все равно, что умереть два раза.      

– Так   решено, что он умрет?      

– Такою   же смертью, как Ришон. Это мщение полное. Но мы толкуем, а он, вероятно, с трепетом   ожидает вашего ответа.      

– Так   ступайте за ним, милостивый государь, и будьте уверены, что я вам очень   благодарен и за себя, и за него.      

Офицер   вышел и отворил дверь соседней комнаты.      

К Канолю   явился Ковиньяк, несколько бледный, но все еще развязный и гордый.      

Тут   офицер в последний раз поклонился Канолю, с состраданием взглянул на Ковиньяка   и, выходя, увел с собою своих солдат, которых тяжелые шаги долго раздавались   под сводами.      

Скоро   тюремщик начал обход. Слышно было, как ключи его стучали в коридоре.      

Ковиньяк   не казался убитым, потому что в этом человеке была удивительная вера в самого   себя, неистощимая надежда на будущее. Однако же под его наружное спокойствие и   под его маску, почти веселую, забралось страшное горе и грызло ему сердце. Эта   скептическая душа, всегда во всем сомневавшаяся, наконец начинала сомневаться в   самом сомнении…      

Со   смерти Ришона Ковиньяк не ел, не пил.      

Привыкнув   смеяться над чужим горем, потому что свое он встречал весело, наш философ не   смел, однако же, шутить с событием, которое влекло за собою такие страшные результаты.   Во всех таинственных обстоятельствах, которые заставляли его платить за смерть   Ришона, он видел перст Провидения и начинал верить, что дурные поступки всегда   наказываются.      

Он   покорился судьбе и размышлял о своей участи, но, покорясь судьбе, он все-таки,   как мы уже сказали, не мог ни есть, ни пить.      

И –   странное дело – его не столько поражала его собственная смерть, сколько смерть   соседа, который ждал приговора или смерти без приговора. Все это опять наводило   его на мысль о Ришоне, о привидении-мстителе и о двойной катастрофе,   происходившей оттого, что сначала казалось ему приятною шуткой.      

Прежде   всего он решился бежать. Он сдался под честное слово, но так как не сдержали обещаний,   посадив его в тюрьму, то он думал, что имеет право тоже не сдержать своего   слова. Но, несмотря на присутствие духа и свою изобретательность, он скоро   понял, что ему бежать невозможно. Тут-то он еще более убедился, что попал в   когти неумолимого рока. С этой минуты он просил об одном: чтобы позволили ему   переговорить с его товарищем, которого имя возбудило в нем неожиданное   удивление. В лице его он хотел примириться с человечеством, которое несколько   раз так жестоко оскорблял.      

Не смеем   утверждать, что эти мысли родились в нем от угрызения совести. Ковиньяк был   такой философ, что совесть не могла терзать его; но в нем было что-то похожее   на угрызения совести, то есть чрезвычайная досада, что он сделал злое дело без   всякой пользы. Со временем и если бы обстоятельства удержали Ковиньяка в этом   расположении духа, это чувство может быть имело бы все результаты угрызений   совести, но времени не доставало.      

Ковиньяк,   войдя в комнату Каноля, с обыкновенною своею осторожностью ждал, чтобы офицер   вышел. Потом, видя, что дверь плотно заперта, подошел к барону, двинувшемуся   навстречу к нему, и ласково пожал ему руку.      

Несмотря   на печальную встречу, Ковиньяк не мог не улыбнуться, узнав молодого красавца,   которого он заставал два раза в совершенно ином положении. В первый раз – когда   отправил его с поручением в Нант, а во второй – когда увез его в Сен-Жорж.   Кроме того, он помнил, как барон занял его имя и как обманули герцога   д'Эпернона в то время. И как не скучна была тюрьма, воспоминание казалось таким   веселым, что прошедшее на секунду одержало верх над настоящим.      

С другой   стороны, Каноль тотчас вспомнил, что имел случай два раза видеть Ковиньяка. В   обоих случаях Ковиньяк являлся вестником бодрых новостей, и потому барон   почувствовал еще более сострадания к несчастному, думая, что смерть Ковиньяка   неизбежна только потому, что хотят обеспечить счастье Каноля.      

В   благородной душе Каноля такая мысль возбуждала более угрызений совести, чем   настоящее преступление возбудило бы их в душе его товарища.      

Поэтому   барон принял его очень ласково.      

– Что,   барон, – спросил Ковиньяк, – что скажете вы о положении, в котором мы   находимся? Оно, кажется мне, не совсем приятно?      

– Да,   мы в тюрьме, и Бог знает, когда вырвемся из нее, – отвечал Каноль,   стараясь усладить надеждою последние минуты товарища.      

– Когда   мы вырвемся! – повторил Ковиньяк. – Дай-то Бог, чтобы мы вырвались   как можно скорее, но я не думаю, чтобы это случилось скоро. Я видел из своей   тюрьмы, как и вы могли видеть из вашей, что буйная толпа бежала в ту сторону, к   эспланаде… Вы знаете эспланаду, любезный барон, знаете, что там бывает?      

– Вы   видите все это в слишком темном свете, мне кажется. Да, толпа бежала на   эспланаду, но там, верно, производилось какое-нибудь военное наказание.   Помилуйте! Не может быть, чтобы нас заставили платить за смерть Ришона! Это   было бы ужасно: ведь мы оба невинны в его смерти.      

Ковиньяк   вздрогнул и уставил на Каноля взгляд, в котором прежде выразился ужас, а потом   непритворное сострадание.      

«Вот, –   подумал он, – вот еще один, который вовсе не понимает своего положения.   Надобно, однако же, сказать ему, в чем дело. Зачем обманывать его надеждою,   ведь от этого удар покажется ему еще ужаснее. Если успеешь приготовиться, так   падение не так страшно».      

Потом,   помолчав и подумав несколько времени, он сказал Канолю, взяв его за обе руки и   не спуская с него глаз:      

– Милостивый   государь, спросим-ка бутылку или две этого чудесного бронского вина, знаете?   Ах! Я попил бы его, если бы подольше остался комендантом. Признаюсь вам,   страсть моя к этому вину заставила меня выпросить комендантское место в этой   крепости. Бог наказывает меня за жадность.      

– Пожалуй, –   отвечал Каноль.      

– Да,   я вам все расскажу за бутылкой, и если новость будет неприятна, так вино будет   хорошо, и одно прогонит другое.      

Каноль   постучал в дверь, но ему не отвечали, он принялся стучать еще сильнее, и через   минуту ребенок, игравший в коридоре, подошел к арестанту.      

– Что   вам угодно?      

– Вина, –   отвечал Каноль, – вели отцу твоему принести нам две бутылки.      

Мальчик   ушел и потом через несколько секунд воротился.      

– Отец   мой, – сказал он, – теперь занят и разговаривает с каким-то   господином. Он сейчас придет.      

– Позвольте, –   сказал Ковиньяк Канолю, – позвольте мне предложить мальчику один вопрос.      

– Извольте.      

– Друг   мой, – сказал Ковиньяк самым ласковым голосом, – с кем разговаривает   твой отец?      

– С   высоким мужчиной.      

– Мальчик   очень мил, – сказал Ковиньяк Канолю. – Погодите, мы что-нибудь   узнаем.      

– А   как одет этот господин?      

– Весь   в черном.      

– Черт   возьми! Весь в черном, слышите! А как зовут этого высокого черного господина?   Не знаешь ли его имени, миленький друг наш?      

– Господин   Лави.      

– Ага,   это королевский адвокат, – сказал Ковиньяк, – кажется, от него мы не   можем ожидать ничего дурного. Пусть их разговаривают, мы тоже потолкуем.      

Ковиньяк   подсунул под дверь луидор и сказал мальчишке:      

– Вот   тебе, дружочек, купи игрушек… Надобно везде создавать себе друзей! –   прибавил он, приподнимаясь.      

Мальчик   с радостью взял луидор и поблагодарил арестантов.      

– Что   же? – спросил Каноль. – Вы говорили мне…      

– Да,   я говорил… Мне кажется, вы очень ошибаетесь насчет участи, которая ожидает нас   при выходе из тюрьмы. Вы говорите об эспланаде, о военном наказании, и Бог   знает о чем, а мне кажется, что дело именно о нас и о чем-нибудь поважнее   обыкновенного военного наказания.      

– Не   может быть!      

– Вы   смотрите на дело с такой темной точки, как я. Это, может быть, потому, что вы   не столько должны бояться, сколько я. Впрочем, ваше положение не очень   блистательно, верьте мне; но оно не имеет никакого влияния на мое, а мое, –   я должен признаться, потому что убежден в этом, – а мое чертовски плохо.   Знаете ли, кто я?      

– Вот   престранный вопрос! Вы капитан Ковиньяк, комендант Брона, не так ли?      

– Да,   так в эту минуту. Но я не всегда носил это имя, не всегда занимал эту   должность. Я часто менял имена, пробовал различные должности. Например, один   раз я называл себя бароном Канолем, ни дать ни взять, как вы…      

Каноль   пристально посмотрел на Ковиньяка.      

– Да, –   продолжал Ковиньяк, – я понимаю вас: вы думаете, что я сумасшедший, не так   ли? Успокойтесь, я в полном рассудке и никогда еще не было во мне столько   здравого смысла.      

– Так   объяснитесь, – сказал Каноль.      

– Это   очень легко. Герцог д'Эпернон… Вы знаете герцога д'Эпернона?      

– Только   по имени, я никогда не видал его.      

– И   это мое счастие. Герцог д'Эпернон встретил меня один раз у одной дамы, которая   принимала вас особенно милостиво (я это знал), и я решился занять у вас ваше   имя.      

– Что   хотите вы сказать?      

– Потише,   потише! Уж не хотите ли ревновать к этой женщине в ту минуту, как женитесь на   другой? Впрочем, если бы вы даже вздумали ревновать, что в натуре человека,   который решительно прескверное животное, вы сейчас простите мне. Я так близок к   вам, что мы не можем ссориться.      

– Я   ни слова не понимаю из всего, что вы говорите мне.      

– Говорю,   что имею право, чтобы вы обращались со мною, как с братом.      

– Вы   говорите загадками, и я все-таки не понимаю.      

– Извольте,   из одного слова вы все поймете. Мое настоящее имя – Ролан Лартиг. Нанона сестра   мне.      

Каноль   тотчас перешел от недоверчивости к самой дружеской откровенности.      

– Вы   брат Наноны! – вскричал он. – Ах, бедняжка.      

– Да,   да, именно бедняжка! – продолжал Ковиньяк. – Вы произнесли именно   настоящее слово, положили палец именно на рану: кроме тысячи неприятностей,   которые непременно откроются из следствия обо мне, я имею еще неприятность   называться Роланом де Лартигом и быть братом Наноны. Вы знаете, что жители   Бордо не очень жалуют мою прелестную сестрицу. Если узнают, что я брат Наноны,   так я втройне погиб, а ведь здесь есть Ларошфуко и Лене, которые все знают.      

– Ах, –   сказал Каноль, возвращенный этими словами к воспоминанию о прежнем, –   теперь понимаю, почему бедная Нанона в одном письме называла меня братом… Милая   подруга!      

– Да,   вы правы, – отвечал Ковиньяк, – и я жалею, что не всегда следовал ее   наставлениям, но что делать? Нельзя же угадывать будущее?      

– А   что с нею теперь? – спросил Каноль.      

– Кто   это знает? Бедняжка! Она, верно, в отчаянии – не обо мне, она даже не знает,   что я в плену, – а о вас. Она знает вашу участь, может быть!      

– Успокойтесь, –   сказал Каноль, – Лене не скажет, что вы брат Наноны. Герцогу де Ларошфуко,   с другой стороны, нет причины гнать вас. Стало быть, никто ничего не узнает.      

– Если   не узнают этого, так, верьте мне, узнают что-нибудь другое. Узнают, например,   что я дал бланк, и что за этот бланк… Ну, постараемся забыть все это, если   можно! Как жаль, что не несут вина! – продолжал он, оборачиваясь к   двери. – Вино лучше всех других средств заставляет забывать…      

– Крепитесь!   Мужайтесь! – сказал ему Каноль.      

– Неужели   вы думаете, что я трушу? Вы увидите меня в роковую минуту, когда мы пойдем   гулять на эспланаду. Одно только беспокоит меня: что с нами сделают?   Расстреляют, или обезглавят, или повесят?      

– Повесят! –   вскричал Каноль. – Да ведь мы дворяне! Нет, они не нанесут такого оскорбления   дворянству.      

– Ну,   увидите, что они станут еще спорить о моем происхождении. А потом еще…      

– Что   такое?      

– Кого   из нас казнят прежде?      

– Но,   любезный друг, – сказал Каноль, – не думайте же о таких вещах!..   Смерть эта, которая так занимает вас, дело очень неверное: нельзя судить,   решить дело и казнить в одну и ту же ночь.      

– Послушайте, –   возразил Ковиньяк, – я был там, когда судили бедного Ришона. –   Господь да спасет его душу! И что же? Допрос, суд, казнь – все это продолжалось   часа четыре. Положим, что здесь не так деятельны, потому что Анна Австрийская –   королева Франции, а принцесса Конде только принцесса крови. Все-таки нам   достанется не более пяти часов. Вот уже прошло часа три, как нас арестовали,   уже прошло часа два, как мы являлись к судьям. По этому счету нам остается жить   еще час или два. Немного!      

– Во   всяком случае, – заметил Каноль, – подождут зари для нашей казни.      

– О,   на это нельзя надеяться. Казнь при свете факелов прекрасное зрелище. Она стоит   несколько дороже, правда, но принцесса Конде очень нуждается теперь в жителях   Бордо и потому, может быть, решится на эту издержку.      

– Тише, –   сказал Каноль, – я слышу шаги.      

– Черт   возьми! – прошептал Ковиньяк, побледнев.      

– Это   вероятно, несут нам вино, – сказал Каноль.      

– Правда, –   отвечал Ковиньяк, уставив на дверь взгляд более чем пристальный, – если тюремщик   войдет с бутылками, так дело идет хорошо, но если напротив…      

Дверь   отворилась.      

Тюремщик   вошел без бутылок.      

Ковиньяк   и Каноль обменялись многозначительными взглядами, но тюремщик и не заметил их.   Он, казалось, очень спешил. В тюрьме было так темно…      

Он вошел   и затворил за собою дверь.      

Потом   подошел к арестантам, вынул из кармана бумагу и спросил:      

– Который   из вас барон Каноль?      

– Черт   возьми! – прошептали оба арестанта в одно время и опять обменялись   взглядами.      

Однако   же Каноль не решался отвечать, да и Ковиньяк тоже: первый слишком долго носил   это имя и не мог сомневаться, что дело касается до него; другой носил его   недолго, но боялся, что ему напомнят об этом имени. Каноль понял, что надобно   отвечать.      

– Я   Каноль, – сказал он.      

Тюремщик   подошел к нему.      

– Вы   были комендантом?      

– Да.      

– Но   и я тоже был комендантом, и я тоже назывался Канолем, – сказал   Ковиньяк. – Надо объясниться как следует, чтобы не вышло ошибки. Довольно   уже и того, что из-за меня умер бедный Ришон, не хочу быть причиною смерти   другого.      

– Так   вы называетесь теперь Канолем? – спросил тюремщик у Каноля.      

– Да.      

– Так   вы назывались прежде Канолем? – спросил тюремщик у Ковиньяка.      

– Да, –   отвечал он, – давно, один только день, – начинаю думать, что сделал   тогда страшную глупость.      

– Вы   оба коменданты?      

– Да, –   отвечали они оба вдруг.      

– Теперь   последний вопрос. Он все объяснит.      

Оба   арестанта слушали с величайшим вниманием.      

– Который   из вас двоих, – спросил тюремщик, – брат госпожи Наноны де Лартиг?      

Тут   Ковиньяк сделал гримасу, которая показалась бы смешною не в такую торжественную   минуту.      

– А   что я говорил вам? – сказал он Канолю. – А что я говорил вам, друг   мой? Вот с чем они нападают на меня!      

Потом он   повернулся к тюремщику и прибавил:      

– А   если бы я был брат Наноны де Лартиг, что сказали бы вы мне, друг мой?      

– Сказал   бы, идите за мною сейчас же.      

– Черт   возьми! – прошептал Ковиньяк.      

– Но   она тоже называла меня своим братом, – сказал Каноль, стараясь отвлечь   бурю, которая собиралась над головою его товарища.      

– Позвольте,   позвольте, – сказал Ковиньяк, отводя Каноля в сторону, – позвольте,   было бы несправедливо называть вас братом Наноны в таких обстоятельствах. До   сих пор другие довольно поплатились за меня, пора и мне расквитываться.      

– Что   хотите вы сказать? – спросил Каноль.      

– О,   объяснение было бы слишком длинно; притом, вы видите, тюремщик наш начинает сердиться   и стучит ногою… Хорошо, хорошо, друг мой, я сейчас пойду за вами… Так прощайте   же, добрый мой товарищ, – прибавил Ковиньяк, – вот, по крайней мере,   одно из моих сомнений разрешено: меня уводят первого. Дай Бог, чтобы вы пошли   за мною как можно позже! Теперь остается только узнать род смерти. Черт возьми!   Только бы не виселица… Иду! Как вы спешите, почтенный… Прощайте, мой добрый   брат, мой добрый зять, мой добрый товарищ, мой добрый друг! Прощайте навсегда!      

Ковиньяк   подошел к Канолю и протянул руку.      

Каноль   взял ее и нежно сжал.      

В это   время Ковиньяк смотрел на него чрезвычайно странно.      

– Что   вам угодно? – спросил Каноль. – Не хотите ли попросить о чем-нибудь?      

– Да.      

– Так   говорите смело.      

– Молитесь   ли вы иногда? – спросил Ковиньяк.      

– Часто, –   отвечал Каноль.      

– Так   помолитесь и за меня.      

Ковиньяк   повернулся к тюремщику, который все более и более спешил и сердился, и сказал   ему:      

– Я   брат Наноны де Лартиг, пойдемте, друг мой…      

Тюремщик   не заставил повторить и поспешно увел Ковиньяка, который из дверей еще раз   кивнул своему товарищу.      

Потом   дверь затворилась, шаги их удалились по коридору, и воцарилось молчание,   которое показалось оставшемуся пленнику молчанием смерти.      

Каноль   предался тоске, похожей на ужас. Это похищение человека, ночью, без шума, без   свидетелей, без стражи, казалось страшнее всех приготовлений к казни,   исполняемой днем. Однако же Каноль ужасался только за своего товарища. Он так   верил виконтессе де Канб, что уже не боялся за себя, после того, как она   объявила ему роковую новость.      

Одно   занимало его в эту минуту: он думал только об участи своего товарища. Тут   вспомнил он о последней просьбе Ковиньяка.      

Он стал   на колени и начал молиться.      

Через   несколько минут он встал, чувствуя, что утешился и укрепился, и ждал только   появления виконтессы де Канб или помощи, ею обещанной.      

Между   тем Ковиньяк шел за тюремщиком по коридору, совершенно темному, не говорил ни   слова и погрузился в тяжелые думы.      

В конце   коридора тюремщик запер дверь так же тщательно, как дверь тюрьмы Каноля, и,   прислушиваясь к неясному шуму, вылетавшему из нижнего этажа, сказал:      

– Поскорее,   государь мой, поскорее!      

– Я   готов, – отвечал Ковиньяк довольно величественно.      

– Не   кричите так громко, а идите скорее, – сказал тюремщик и начал спускаться   по лестнице, которая вела в подземелье тюрьмы.      

«Ого, не   хотят ли задушить меня между двумя стенами или забросить в тайник? –   подумал Ковиньяк. – Мне сказывали, что иногда от казненных выставляют   только руки и ноги: так сделал Цезарь Боржиа с доном Рамиро д'Орко… Тюремщик   здесь один, у него ключи за поясом. Ключами можно отпереть какую-нибудь дверь.   Он мал, я высок, он тщедушен, я силен, он идет впереди, я иду позади. Очень   легко удавить его, если захочется. Надобно ли?» И Ковиньяк, ответив себе, что   надобно, протягивал длинные костлявые руки для исполнения своего намерения, как   вдруг тюремщик повернулся в ужасе и спросил:      

– Вы   ничего не слышите?      

– Решительно, –   продолжал Ковиньяк, разговаривая сам с собою, – во всем этом есть что-то   неясное. И все эти предосторожности, если они не успокаивают меня, должны очень   меня беспокоить.      

И потом   вдруг остановился.      

– Послушайте!   Куда вы меня ведете?      

– Разве   не видите! – отвечал тюремщик. – В подвал!      

– Боже   мой, неужели меня похоронят живого?      

Тюремщик   пожал плечами, прошел по множеству коридоров и, дойдя до низенькой отсыревшей   двери, отпер ее.      

За нею   слышался странный шум.      

– Река! –   вскричал Ковиньяк в испуге, увидав быстрые и черные воды.      

– Да,   река. Умеете вы плавать?      

– Умею…   нет… немножко… Но, черт возьми, зачем вы спрашиваете меня об этом?      

– Если   вы не умеете плавать, так нам придется ждать лодку, которая стоит вон там.   Значит, мы потеряем четверть часа, да притом могут слышать, когда я подам   сигнал, и, пожалуй, поймают нас.      

– Поймают   нас! – вскричал Ковиньяк. – Стало быть, мы бежим?      

– Да,   разумеется, мы бежим!      

– Куда?      

– Куда   вздумаем.      

– Стало   быть, я свободен?      

– Как   воздух.      

– Ах,   Боже мой! – вскричал Ковиньяк.      

И, не   прибавив ни слова к этому красноречивому восклицанию, не оглядываясь, не справляясь,   следует ли за ним его проводник, он бросился в воду и быстро нырнул, как рыба,   которую преследуют. Тюремщик последовал его примеру, и оба они несколько минут   боролись с течением реки и, наконец, увидели лодку.      

Тюремщик   свистнул три раза, гребцы, услышав условленный свист, поспешили к ним   навстречу, взяли их в лодку и, не сказав ни одного слова, принялись усердно   грести и через пять минут перевезли их на противоположный берег.      

– Уф! –   прошептал Ковиньяк, не сказавший еще ни слова с той минуты, как бросился в воду. –   Я, стало быть, спасен. Добрый, незабвенный мой тюремщик, Господь Бог наградит   вас!      

– Да   я уже довольно награжден, – отвечал тюремщик, – я получил уже сорок   тысяч франков. Они помогут мне ждать небесного награждения терпеливо.      

– Сорок   тысяч франков! – вскричал Ковиньяк в изумлении. – Какой черт мог для   меня истратить сорок тысяч франков?      

       

 Часть четвертая.   Аббатство Пейсак      

       

I      

       

Скажем   пару слов в объяснение всего происходящего, а затем будем продолжать рассказ.      

Притом   же, пора вернуться к Наноне де Лартиг, которая, увидев последние судороги Ришона,   вскрикнула и упала в обморок.      

Однако   же, как мы уже видели, Нанона была женщина не слабая. Несмотря на свое нежное   тело и на свои маленькие ручки и ножки, она перенесла продолжительные   страдания, вынесла много трудов, преодолела много опасностей. Душа ее вместе и   любящая и сильная, умела покоряться обстоятельствам и поднималась выше прежнего   каждый раз, как рок давал ей пощаду.      

Герцог   д'Эпернон, знавший ее или, лучше сказать, воображавший, что знает ее, удивился,   увидав, что она так сильно поражена при виде физической боли – она, которая во   время пожара дворца его в Ажане едва не сгорела живая, не испустив ни одного   крика, чтобы не доставить удовольствия врагам своим, которые приготовили   огненную казнь фаворитке ненавистного губернатора, она, которая во время этого   пожара, не поморщившись, видела, как убили двух ее служанок вместо нее!..      

Нанона   пролежала без чувств почти два часа. Обморок кончился страшным нервическим   припадком, в продолжение которого она не могла говорить и только кричала. Даже   сама королева, посылавшая к ней нескольких гонцов, удостоила посетить ее лично,   а кардинал Мазарини, только что приехавший, захотел сесть у ее постели и   приготовлять ей лекарство: это была его слабость.      

Нанона   пришла в себя поздно ночью. Несколько времени старалась она собрать мысли.   Наконец, схватившись обеими руками за голову, она закричала в отчаянии:      

– Я   погибла! Они убили его!      

По   счастью, слова эти были так странны, что присутствовавшие могли почесть их   бредом. Они так и сделали.      

Однако   же эти слова не были забыты, и когда утром герцог д'Эпернон вернулся из экспедиции,   которая удаляла его из Либурна, то узнал разом и про обморок Наноны и про   слова, которые она сказала, когда пришла в себя. Герцог знал ее пылкую душу, он   понял, что тут есть что-то поболее бреда. Поэтому он поспешил к Наноне, воспользовался   первою минутою, когда они остались одни, и сказал:      

– Милая   Нанона, я знаю, сколько вы страдали от смерти Ришона. Неосторожные! Они повесили   его перед вашими окошками.      

– Да, –   вскричала Нанона, – это гнусное злодейство!      

– В   другой раз будьте спокойны, – отвечал герцог. – Теперь я знаю, какое   впечатление производят на вас казни, и прикажу вешать бунтовщиков на другой   площади. Но про кого же говорили вы, утверждая, что погибаете с его смертью?   Верно, не о Ришоне, потому что он для вас ровно ничего не значит, вы даже не   знали его.      

– Ах,   это вы, герцог? – сказала Нанона, приподнимаясь и схватывая руку герцога.      

– Да,   это я, и очень радуюсь, что вы узнали меня. Это доказывает, что вам гораздо   лучше. Но о ком говорили вы?      

– О   нем, герцог, о нем! – сказала Нанона несколько в бреду. – Вы убили   его! О несчастный!      

– Милая   Нанона, вы пугаете меня! Что значат ваши слова?      

– Говорю,   что вы убили его. Разве вы не понимаете?      

– Нет,   милая Нанона, я не убивал его, – отвечал герцог, стараясь подделаться под   ее бред и заставить ее говорить, – как мог я убить его, когда его не знаю?      

– Да   разве вы не знаете, что он в плену, что он капитан, что он комендант, что он   совершенно равен бедному Ришону, и что жители Бордо выместят на нем за убийство   Ришона? Как ни прикрывайтесь судом, герцог, а смерть Ришона все-таки убийство.      

Герцог,   пораженный ее словами и молниею ее глаз, побледнел и отступил.      

– Правда!   Правда! – закричал он, ударив себя по лбу. – Бедный Каноль! Я совсем   забыл о нем.      

– Бедный   брат мой! Несчастный брат! – вскричала Нанона, радуясь, что может наконец   высказать душу, называя любовника своего тем именем, под которым герцог   д'Эпернон знал его.      

– Черт   возьми, вы совершенно правы, а я просто дурак, – сказал герцог. – Как   мог я забыть бедного нашего друга? Но время еще не потеряно, теперь еще не   знают в Бордо про смерть Ришона. Надобно собрать суд, судить… Притом же, они не   вдруг решатся.      

– А   разве королева не вдруг решилась? – спросила Нанона.      

– Но   королева все-таки королева, она располагает жизнью и смертью. А они – только бунтовщики.      

– Поэтому   они будут щадить еще менее, – возразила Нанона, – но говорите, что   сделаете вы?      

– Еще   сам не знаю, но положитесь на меня.      

– О, –   сказала Нанона, стараясь приподняться, – он не умрет, я даже отдам себя   жителям Бордо, если это будет нужно.      

– Успокойтесь,   милая Нанона, это дело мое. Я виноват, я и поправлю дело, клянусь честью   дворянина! В Бордо у королевы есть еще друзья, стало быть, вам нечего   беспокоиться.      

Герцог   не обманывал ее, обещание его вылетело прямо из души его.      

Нанона   прочла в глазах его, что он убежден в своих словах, откровенен и хочет сдержать   обещание. Тут она так обрадовалась, что схватила герцога за руку и, с жаром   поцеловав ее, закричала:      

– О,   герцог! Если вы успеете спасти его, как я буду любить вас!      

Герцог   прослезился: в первый раз Нанона говорила с ним с таким увлечением и подавала   ему такую надежду.      

Он   тотчас вышел, еще раз уверив Нанону, что ей нечего бояться. Потом позвал самого   верного и ловкого своего слугу, приказал ему отправиться в Бордо, пробраться в   город, если бы даже для этого пришлось ему перелезть через стену, и передать   генерал-адвокату Лави следующую записку, которая вся была писана рукою герцога:      

«Всячески   постараться, чтобы ничего дурного не случилось с комендантом Канолем, находившимся   в службе его величества.      

Если он   арестован, как мы предполагаем, освободить его всеми возможными средствами,   подкупить тюремщиков и дать им столько золота, сколько они попросят, дать им   сто тысяч экю, даже миллион, если нужно, и кроме того, дать слово от имени   герцога д'Эпернона, что их непременно назначат тюремщиками в одну из   королевских крепостей.      

Если   нельзя подкупом спасти его, так попробовать силу и ни перед чем не   останавливаться: насилие, поджог, убийство – все будет прощено.      

Приметы   его:      

Рост   высокий, глаза черные, нос орлиный. В случае сомнения спросить: Вы ли брат   Наноны?      

Действуйте   как можно скорее: нельзя даже терять минуты».      

Посланный   отправился. Через три часа он был уже в Бордо. Он вошел на ферму, надел блузу   простого земледельца и въехал в город с кулями муки.      

Лави   получил письмо через четверть часа после окончания военного совета. Он проник в   крепость, переговорил с главным тюремщиком. Предложил ему двадцать тысяч   ливров, тот отказал; предложил ему тридцать, тот опять отказал; наконец,   предложил сорок тысяч, тот согласился.      

Читатель   знает, каким образом Ковиньяк занял место Каноля и получил свободу, к величайшему   своему удивлению.      

Ковиньяка   повезли на лихом коне в село Сен-Лубес, которое принадлежало эпернонистам. Тут   нашли нового посланного, который прискакал на лошади самого герцога.      

– Спасен   ли он? – спросил посланный у начальника конвоя, провожавшего Ковиньяка.      

– Да, –   отвечал тот, – мы везем его.      

Только   этого и хотел посланный. Он повернул лошадь и исчез, как молния, по дороге в Либурн.   Через полтора часа измученная лошадь упала у городских ворот, а всадник   свалился к ногам герцога, который с нетерпением ждал слова «да».      

Посланный,   полуразбитый, имел еще силы произнести это «да», стоившее так дорого. Герцог   тотчас бросился к Наноне, которая лежала на постели бледная, в слезах и   бессмысленно смотрела на дверь, окруженную лакеями.      

– Да, –   вскричал герцог д'Эпернон, – да, он спасен, милая Нанона! Он сейчас   приедет, и вы обнимете его!      

Нанона   от радости вскочила на постели: эти слова сняли с ее груди целую гору. Она   подняла обе руки к небу и, зарыдав от этого неожиданного счастия, вскричала с   выражением, которого нельзя описать:      

– Боже   мой! Благодарю тебя!      

Потом,   опустив глаза от неба к земле, она увидела герцога д'Эпернона, который был так   счастлив ее счастием, что, по-видимому, не менее ее принимал участие в   несчастном пленнике.      

Тут   только пришла Наноне в голову затруднительная мысль. Каким образом будет награжден   герцог за свою доброту, за свои старания, когда увидит постороннего человека   под именем ее брата? Когда узнает обман преступной любви вместо чистого чувства   братской любви?      

Ответ   Наноны на эту ее мысль был короткий.      

«Ничего, –   подумала эта женщина, готовая на самопожертвование, – я не стану долее обманывать   его, все скажу ему. Он прогонит меня, станет проклинать меня, тогда я брошусь к   его ногам и поблагодарю за все, что он сделал для меня в последние три года.   Потом выйду отсюда, бедная, униженная, но счастливая и богатая: богатая моей   любовью и счастливая будущею моею жизнью».      

В то   время, как Нанона мечтала об этом самопожертвовании, в котором честолюбие   исчезло перед любовью, слуги расступились, и мужчина вбежал в комнату, где   лежала Нанона.      

Он   вскричал:      

– Сестра   моя! Милая сестра моя!      

Нанона   приподнялась на постели, открыла испуганные глаза, побледнела, как подушка, лежавшая   под ее головою, упала на постель, как пораженная громом, и прошептала:      

– Ковиньяк!   Боже мой! Ковиньяк!      

– Ковиньяк! –   повторил изумленный герцог, глаза которого тщетно искали того, к кому относится   это имя. – Ковиньяк! Кто здесь называется Ковиньяком?      

Ковиньяк   вовсе не спешил отвечать, он был еще не совершенно спасен и не мог позволить   себе полной откровенности, которая даже при обыкновенных обстоятельствах жизни   была ему свойственна. Он понял, что ответом своим может погубить сестру, а   погубив сестру, он сам погибнет непременно. Несмотря на всю свою   изобретательность, он смутился и предоставил Наноне право говорить, решившись   только поправлять ее слова.      

– А   Каноль? – вскричала она с бешеным упреком и пристально вглядываясь в Ковиньяка.      

Герцог   нахмурил брови и начинал грызть усы. Присутствовавшие, кроме Финетты, которая   была очень бледна, и Ковиньяка, который всячески старался не побледнеть, не   понимали, что значит этот нежданный гнев, и с изумлением смотрели друг на   друга.      

– Бедная   сестра моя, – прошептал Ковиньяк на ухо герцогу, – она так испугалась   за меня, что теперь бредит и не узнает меня.      

– Мне   должен ты отвечать! – вскричала Нанона. – Мне отвечай. Где Каноль?   Что с ним? Да отвечай же, отвечай скорее!      

Ковиньяк   тотчас принял отчаянное намерение. Надобно было играть на квит и не изменять   бесстыдству. Искать спасения в откровенности, сказать герцогу д'Эпернону о   настоящем Каноле, которому Ковиньяк покровительствовал, и о настоящем   Ковиньяке, который вербовал солдат против королевы и потом ей же самой продал   их, – значило желать висеть под одной перекладиной с Ришоном. Поэтому он   подошел к герцогу д'Эпернону и со слезами на глазах сказал:      

– Это   уже не бред, а сумасшествие. Горе, как вы изволите видеть, довело ее до того,   что она не узнает даже самых близких родных. Один только я могу привести ее в   чувство. Сделайте милость, прикажите удалиться всем лакеям, кроме Финетты,   которая должна остаться здесь и ухаживать за сестрою, если будет нужно. Верно,   вам, как и мне, будет прискорбно видеть, как посторонние станут смеяться над   бедною моею сестрою?      

Может   быть, герцог не сдался бы на эту просьбу, потому что при всей своей   доверчивости он начинал не доверять Ковиньяку, но в это время явился посланный   от королевы и доложил, что герцога ждут во дворце: кардинал Мазарини назначил   экстраординарное заседание совета.      

Пока   посланный докладывал, Ковиньяк наклонился к Наноне и поспешно сказал ей:      

– Ради   Неба, успокойтесь, сестрица; переговорим наедине и все поправим.      

Нанона   опустилась на постель и если не совершенно успокоилась, то по крайней мере овладела   собою, потому что надежда, даже в самых малых приемах, всегда сильное лекарство   от сердечных страданий.      

Что же   касается герцога, то он решился до конца разыгрывать роль доверчивого, подошел   к Наноне, поцеловал ей руку и сказал:      

– Припадок   прошел, милая моя, надеюсь. Оставляю вас с любимым вашим братом, потому что   королева призывает меня. Верьте, что только одно приказание ее величества могло   заставить меня расстаться с вами в такую минуту.      

Нанона чувствовала,   что изменит сама себе. Она не имела силы отвечать герцогу, только взглянула на   Ковиньяка и пожала ему руку, как бы желая сказать: не обманули ль вы меня,   брат? Точно ли я могу надеяться?      

Ковиньяк   отвечал ей тоже пожатием руки и, повернувшись к герцогу, сказал:      

– Да,   герцог, самый сильный припадок прошел, и сестра моя скоро убедится, что возле   нее верный и преданный друг, готовый отважиться на все, чтобы возвратить ей   свободу и счастие.      

Нанона   не могла удерживать слез и, несмотря на свою твердость, на присутствие духа,   зарыдала. Горе так убило ее, что она стала обыкновенного женщиною, то есть   слабою, нуждающеюся в слезах.      

Герцог   д'Эпернон вышел, покачивая головою и указывая глазами Ковиньяку на сестру его.   Когда он вышел, Нанона вскричала:      

– О,   как страдала я при этом человеке! Если бы он остался здесь еще минуту, думаю, я   бы умерла.      

Ковиньяк   махнул рукою в знак того, что надобно молчать. Потом он подошел к двери и прислушался,   точно ли герцог ушел.      

– О!   Какое дело мне, слушает он или не слушает, – сказала Нанона,      

– вы   успокоили меня… Скажите, что вы хотите делать? На что надеетесь?      

– Сестрица, –   отвечал Ковиньяк с серьезным видом, вовсе ему несвойственным, – не смею   утверждать, что дело непременно удастся мне, но повторяю то, что уже сказал:   употреблю все усилия, чтобы устроить дело.      

– Какое   дело? – спросила Нанона. – На этот раз объяснимся подробнее, чтобы   опять не было между нами какого-нибудь страшного недоразумения.      

– Постараюсь   спасти несчастного Каноля…      

Нанона   страшно уставила на него глаза.      

– Он   погиб! Не так ли?      

– Ах, –   отвечал Ковиньяк, – если вы требуете от меня откровенности, то я скажу,   что положение его кажется мне очень плохим.      

– И   как он говорит это! – вскричала Нанона. – Знаешь ли, несчастный, что   за меня этот человек…      

– Знаю,   что вы предпочитаете этого человека вашему брату, потому что хотели спасти его,   а не меня, и когда увидели меня, то встретили проклятиями.      

Нанона   нетерпеливо махнула рукой.      

– Впрочем,   вы совершенно правы, – продолжал Ковиньяк, – и я говорю вам это не в   упрек, а так только, для сведения. Положив руку на сердце, скажу вам: если бы   мы оба сидели еще в крепости, и если бы я знал то, что теперь мне известно, я   сказал бы ему: «Милостивый государь, вас Нанона назвала своим братом; не меня,   а вас спрашивают». Он явился бы сюда вместо меня, а я умер бы вместо него.      

– Так   стало быть, он умрет! – вскричала Нанона с горестью, которая показывала,   что в самые твердые умы мысль о смерти входит вместе со страхом и никогда не   кажется достоверною. – Стало быть, он умрет!      

– Сестрица, –   отвечал Ковиньяк, – вот все, что я могу сказать вам, и на чем надобно   основывать наши намерения. Теперь девять часов вечера, в продолжение двух   часов, пока я ехал сюда, могло случиться много нового. Не отчаивайтесь, может   быть, не случилось ровно ничего. Вот какая мысль пришла мне в голову.      

– Говорите   скорее.      

– В   одной миле от Бордо у меня сто человек солдат и мой лейтенант.      

– Человек   верный?      

– Фергюзон.      

– Так   что же?      

– Вот,   сестрица, что ни говорил бы герцог Бульонский, что ни делал бы герцог ле Ларошфуко,   что ни думала бы принцесса, которая считает себя полководцем получше этих   обоих, я убежден, что с сотнею человек, пожертвовав из них половину, я доберусь   до Каноля.      

– О   нет! Вы ошибаетесь! Вы не проберетесь к нему! Это невозможно!      

– Проберусь   или меня убьют!      

– Ах,   ваша смерть покажет мне ваше желание спасти его… Но все-таки она не спасет его.   Он погиб! Он погиб!      

– А   я говорю вам, что нет, если бы даже пришлось мне отдать себя за него! –   вскричал Ковиньяк в порыве великодушия, которое удивило его самого.      

– Вы   пожертвуете собой!      

– Да,   разумеется. Ни у кого нет причины ненавидеть этого доброго Каноля, и все его   любят. Меня, напротив, все не терпят.      

– Вас   не терпят! За что?      

– За   что? Это очень просто: за то, что я имею честь быть связанным с вами кровными   узами. Извините, сестрица, но эти слова мои должны быть чрезвычайно лестны для   отчаянной роялистки.      

– Постойте, –   сказала Нанона медленно, прикладывая палец к губам.      

– Я   слушаю.      

– Вы   говорите, что жители Бордо ненавидят меня?      

– Как   нельзя больше.      

– В   самом деле! – прошептала Нанона с полузадумчивою, полувеселою улыбкою.      

– Я   не думал, что эта правда будет вам так приятна.      

– Правда!   Правда!.. Да, – продолжала она, разговаривая сама с собой более, чем с   братом, – ненавидят не Каноля и не вас. Погодите! Погодите!      

Она   встала, накинула на белые, пылавшие плечи шелковую мантилью, села к столу и поспешно   написала несколько строк. Ковиньяк, видя, как горел ее лоб и поднималась грудь,   понял, что она пишет о чрезвычайно важных делах.      

– Возьмите   это письмо, – сказала она, запечатывая бумагу, – отправляйтесь в   Бордо одни, без солдат и без конвоя. У нас на конюшне есть скакун, который   довезет вас туда через час. Скачите, как человек может скакать. Отдайте это   письмо принцессе Конде. И Каноль будет спасен.      

Ковиньяк   с удивлением взглянул на сестру, но он знал всю твердость ее прямого ума и потому   не терял времени на объяснение ее фраз: он побежал на конюшню, вскочил на   указанную лошадь и через полчаса проскакал уже половину пути. В ту минуту,   когда он уезжал, Нанона на коленях прочла коротенькую молитву, заперла в ларчик   свое золото, драгоценности и бриллианты, приказала заложить карету, а Финетте   велела подать себе лучшие свои платья.      

 II      

       

Ночь   спускалась на Бордо, город казался пустыней, кроме эспланады, к которой все   спешили. В отдаленных от того места улицах слышались только шаги патрулей или   голоса старух, которые, возвращаясь домой, со страхом запирали за собой двери.      

Но около   эспланады, в вечернем тумане, слышался гул, глухой и непрерывный, подобный шуму   моря во время отлива.      

Принцесса   только окончила свои письма и приказала сказать герцогу де Ларошфуко, что может   принять его.      

У ног   принцессы, на ковре, смиренно сидела виконтесса де Канб и, изучая со страхом ее   лицо и расположение духа, ждала времени, когда можно будет начать разговор, не   помешав принцессе.      

Но   терпение и спокойствие Клары были притворные, потому что она мяла и рвала свой   платок.      

– Семьдесят   семь бумаг подписала! – сказала принцесса. – Вы видите, Клара, не   всегда приятно выдавать себя за королеву.      

– Отчего   же? – возразила виконтесса. – Заняв место королевы, вы приняли на   себя и лучшее ее право: миловать!      

– И   право наказывать, – гордо прибавила принцесса Конде, – потому что   одна из этих семидесяти семи бумаг – смертный приговор.      

– А   семьдесят восьмая бумага будет акт помилования, не так ли, ваше   высочество? – сказала Клара умоляющим голосом.      

– Что   ты говоришь?      

– Я   говорю, что уже, кажется, пора мне освободить моего пленника. Неужели вам не   угодно, чтобы я избавила его от страшного мучения: видеть, как поведут его   товарища на казнь! Ах, ваше высочество, если вам угодно миловать, так прощайте   вполне и безусловно!      

– Ты   совершенно права, – сказала принцесса. – Но уверяю тебя, я совсем   забыла свое обещание, занявшись важными делами. Ты прекрасно сделала, что   напомнила мне о нем.      

– Стало   быть… – начала Клара в восторге.      

– Делай,   что хочешь.      

– Так   напишите еще одну бумагу, ваше высочество, – сказала Клара с улыбкою,   которая расшевелила бы железное сердце, с улыбкой, какой не может изобразить ни   один живописец, потому что она свойственная только любящей женщине.      

Клара   придвинула бумагу к принцессе и указала пальцем, где надобно писать.      

Принцесса   написала:      

«Приказываю   коменданту замка Тромпет допустить виконтессу де Канб к барону Канолю, которому   возвращаю полную свободу».      

– Так   ли? – спросила принцесса.      

– Да,   да! – отвечала Клара.      

– Надобно   подписать?      

– Непременно.      

– Хорошо, –   сказала принцесса с самой приветливою своей улыбкой, – надобно делать, что   ты хочешь.      

Она   подписала.      

Клара   бросилась на бумагу, как орел на добычу. Она едва поблагодарила ее высочество   и, прижав бумагу к груди, выбежала из комнаты.      

На   лестнице она встретила герцога де Ларошфуко со свитою офицеров и народа,   которая всегда за ним следовала, когда он ходил по городу.      

Клара   весело поклонилась ему. Удивленный герцог остановился на площадке и смотрел   вслед виконтессе, пока она не сошла с лестницы.      

Потом он   вошел к принцессе и сказал:      

– Ваше   высочество, все готово.      

– Где?      

– Там.      

Принцесса   смотрела на него вопросительно.      

– На   эспланаде, – прибавил герцог.      

– А,   хорошо, – сказала принцесса, притворяясь спокойною, потому что на нее   смотрели. Как женщина, она не могла не вздрогнуть, но положение главы партии   подкрепили ее силы.      

– Если   все готово, так ступайте, герцог.      

Герцог   не решался.      

– Не   полагаете ли вы, что и я должна присутствовать там? – спросила принцесса.      

Несмотря   на уменье владеть собою, она не могла скрыть смущения. Голос ее дрожал.      

– Как   угодно вашему высочеству, – отвечал герцог, занимавшийся в эту минуту,   может быть, какою-нибудь философскою задачей.      

– Мы   увидим, герцог, мы увидим. Вы знаете, что я помиловала одного из осужденных?      

– Знаю.      

– Что   скажете вы об этом?      

– Скажу,   что все, что вы делаете, хорошо.      

– Да, –   сказала принцесса, – лучше было простить. Надобно показать эпернонистам,   что мы не боимся мстить, считаем себя равными с королем, но, уверенные в своей   силе, платим за зло без бешенства, умеренно.      

– Это   очень хорошо.      

– Не   так ли, герцог? – спросила принцесса, старавшаяся по голосу герцога узнать   настоящую его мысль.      

– Но, –   продолжал герцог, – вы все-таки придерживаетесь того мнения, что один из   арестантов должен заплатить жизнью за смерть Ришона. Если эта смерть останется   не отмщенною, то все подумают, что ваше высочество мало уважаете храбрых людей,   которые служат вам.      

– Разумеется,   разумеется! Один из них умрет. Даю честное слово! Будьте спокойны.      

– Могу   ли узнать, которого из них вы помиловали?      

– Барона   Каноля.      

– А!      

Это «А!»   было сказано довольно странно.      

– Нет   ли у вас особенной причины сердиться на этого человека? – спросила   принцесса.      

– Помилуйте,   разве я сержусь когда-нибудь на кого-нибудь? Разве я благосклонен к   кому-нибудь? Я разделяю людей на две категории: на препятствия и на поддержки.   Надобно уничтожать первых и поддерживать вторых, пока они нас поддерживают. Вот   моя политика, скажу даже: вот моя мораль.      

– Что   он тут еще затевает и чего хочет? – спросил Лене сам себя. – Он,   кажется, не терпит Каноля.      

– Итак, –   продолжал герцог, – если нет каких других приказаний…      

– Нет.      

– То   я прощусь с вашим высочеством.      

– Так   все это будет сегодня вечером? – спросила принцесса.      

– Через   четверть часа.      

Лене   готовился идти за герцогом.      

– Вы   идете смотреть на это, Лене? – спросила принцесса.      

– О,   нет, ваше высочество, – отвечал Лене, – вы изволите знать, что я не   люблю сильных ощущений. Я дойду только до половины дороги, то есть до тюрьмы:   мне хочется видеть трогательную картину, как бедный барон Каноль получит   свободу из-за женщины, которую он любит!      

Герцог   скривил лицо, Лене пожал плечами, и все вышли из дворца и отправились в тюрьму.      

Виконтесса   де Канб минут через пять была уже там. Она явилась, показала приказ принцессы   сначала привратнику, потом тюремщику и, наконец, велела позвать коменданта.      

Комендант   рассмотрел бумагу тем мрачным глазом, которого не могут оживить ни смертные   приговоры, ни акты помилования, узнал печать и подпись принцессы Конде,   поклонился виконтессе и, повернувшись к дверям, сказал громко:      

– Позвать   лейтенанта.      

Потом он   пригласил виконтессу сесть, но виконтесса была так взволнована, что хотела укротить   свое нетерпение движением: она не села.      

Комендант   почел своею обязанностью заговорить с нею.      

– Вы   знаете барона Каноля? – спросил он таким голосом, каким спросил бы, хороша   ли погода.      

– О,   знаю! – отвечала Клара.      

– Он,   может быть, ваш брат?      

– Нет.      

– Может   быть, друг ваш?      

– Он   мой жених, – отвечала Клара в надежде, что после такого признания   комендант постарается поскорее отпустить Каноля.      

– А,   поздравляю вас! – сказал комендант тем же тоном.      

И, не   зная о чем спрашивать, он замолчал и не двигался с места.      

Вошел   лейтенант.      

– Господин   д'Утрмон, – сказал комендант, – позовите главного тюремщика и   выпустите барона Каноля; вот приказ принцессы.      

Лейтенант   поклонился и взял бумагу.      

– Угодно   вам подождать здесь? – спросил комендант у виконтессы.      

– Разве   мне нельзя идти к барону?      

– Можно.      

– Так   я пойду: я хочу прежде всех сказать ему, что он спасен.      

– Извольте   идти, сударыня, и примите уверение в совершенной моей преданности.      

Виконтесса   поспешно поклонилась коменданту и пошла за лейтенантом.      

Лейтенант   был тот самый офицер, который разговаривал с Канолем и Ковиньяком, он очень   радовался освобождению арестанта.      

В одну   секунду и он и Клара были на дворе.      

– Где   главный тюремщик? – закричал лейтенант.      

Потом,   повернувшись к Кларе, прибавил:      

– Будьте   спокойны, виконтесса, он сейчас придет.      

Явился   помощник тюремщика.      

– Господин   лейтенант, – сказал он, – главного тюремщика нет. Он куда-то ушел.      

– Ах,   Боже мой! – вскричала Клара. – Это обстоятельство еще задержит вас!      

– О,   нет, приказ дан, стало быть, успокойтесь.      

Виконтесса   поблагодарила его одним из тех взглядов, за которые можно отдать душу.      

– Однако   же у тебя есть ключи от всех комнат? – спросил д'Утрмон у тюремщика.      

– Есть.      

– Отопри   комнату барона Каноля.      

– Каноля   № 2?      

– Да,   № 2-й, поскорее.      

– Мне   кажется, – сказал тюремщик, – оба они сидят вместе, так там можно   выбрать любого.      

Тюремщики   всегда любили шутить.      

Но   виконтесса была так счастлива, что нимало не рассердилась на эту глупую шутку.   Она даже улыбнулась, она поцеловала бы тюремщика, если бы поцелуй мог   поторопить его, и если бы через это она могла видеть Каноля поскорее.      

Наконец,   дверь отворяется. Каноль, услышавший шаги в коридоре, узнавший голос Клары,   бросается в ее объятия, и она, забыв, что он не муж ее, страстно обнимает его.      

– Видите   ли, друг мой, – сказала Клара, блиставшая радостью и гордостью, –   видите, я сдержала слово, выпросила вам прощение, как обещала, я пришла за   вами, и мы сейчас отсюда уедем.      

Во время   этого разговора она вела Каноля в коридор.      

– Милостивый   государь, – сказал лейтенант, – вы можете посвятить всю вашу жизнь   виконтессе, потому что обязаны ей спасением.      

Каноль   ничего не отвечал, но он нежно взглянул на свою избавительницу, нежно пожал ей   руку.      

– Не   спешите так, – сказал лейтенант с улыбкою, – все уже кончилось, и вы   свободны, стало быть, успеете распустить крылья.      

Но   виконтесса, не обращая внимания на его успокоительные слова, вела Каноля по   коридорам. Каноль охотно шел за нею, перемигиваясь с лейтенантом. Пришли к   лестнице, по ней спустились быстро, как будто у наших любовников были крылья, о   которых говорил лейтенант. Наконец, вышли на двор. Еще одна дверь, и тюремный   воздух не будет тяготеть над любящими сердцами.      

Наконец,   и последняя дверь отворилась.      

Но за   дверью, на подземном мосту, стояла толпа дворян, сторожей и солдат, тут был и   герцог де Ларошфуко со своею свитой.      

Виконтесса   де Канб вздрогнула, сама не зная почему. Каждый раз, как она встречала герцога,   с нею случалось несчастье.      

Что же   касается до Каноля, то он, может быть, почувствовал что-нибудь, но чувства его   нисколько не выразились на его лице.      

Герцог   поклонился виконтессе и Канолю, даже остановился и сказал им несколько комплиментов.   Потом подал знак своим дворянам и свите, и густая толпа раздалась.      

Вдруг   послышался голос из коридоров на дворе.      

– В   первом номере никого нет!.. Другого арестанта нет! Я ищу его более пяти минут и   нигде никак не могу найти.      

Эти   слова произвели сильное волнение между теми, кто слышал их: герцог де Ларошфуко   вздрогнул и, не будучи в силах удержать первого движения, занес руку на Каноля,   как бы намереваясь остановить его.      

Клара   заметила его движение и побледнела.      

– Пойдемте,   пойдемте! – сказала она Канолю. – Поскорее!      

– Извините,   виконтесса, – возразил герцог, – я попрошу у вас минуты терпения.   Позвольте объяснить недоразумение, на это нужно не более минуты.      

И по   звуку герцога толпа опять соединилась в плотную стену.      

Каноль   посмотрел на герцога, на Клару, на лестницу, с которой раздался голос, и сам побледнел.      

– Но,   милостивый государь, зачем мне ждать? – спросила виконтесса.      

– Сама   принцесса Конде подписала освобождение барона Каноля, вот приказ, посмотрите.      

– Я   в этом не сомневаюсь, виконтесса, и вовсе не намерен оспаривать   действительность этого акта, он будет так же действителен через минуту, как и   теперь. Так извольте потерпеть, я сейчас послал верного человека, он тотчас   вернется.      

– Но   какое нам до этого дело? – возразила Клара. – Какое отношение между   бароном Канолем и бежавшим арестантом?      

– Ваша   светлость, – сказал капитан телохранителей, которого посылали для   розысков, – мы искали везде и нигде никого не нашли, арестант пропал, вместе   с ним исчез и главный тюремщик. Сынок его, которого мы расспрашивали, говорит,   что отец его и арестант вышли в потайную дверь на реку.      

– Ого! –   вскричал герцог. – Не знаете ли вы, барон Каноль, чего-нибудь об этом?   Ведь это бегство!      

При этих   словах Каноль все понял и все угадал. Он понял, что Нанона заботилась о нем; он   понял, что приходили за ним, что его означали именем брата госпожи Лартиг; что   Ковиньяк занял его место, сам того не зная, и нашел свободу там, гдедумал   встретить смерть. Все эти мысли разом явились в его голове, он закрыл лицо   обеими руками, побледнел и пошатнулся. Он пришел в себя только потому, что   возле него трепетала виконтесса. Герцог заметил все эти признаки невольного   ужаса.      

– Запереть   двери! – закричал Ларошфуко. – Барон Каноль, прошу вас остаться. Вы   понимаете, надобно объяснить все это непременно.      

– Но,   герцог, – вскричала виконтесса, – вы не намерены, надеюсь,   противиться приказанию принцессы?      

– Нет,   не намерен, – отвечал герцог, – но думаю, что нужно доложить ей о   том, что случилось. Я не скажу вам, что пойду к ней сам; вы можете подумать,   что я хочу иметь влияние на мнение ее высочества. Нет, извольте идти сами;   лучше, нежели кто-нибудь, вы можете выпросить милость у принцессы.      

Лене   подал знак Кларе.      

– Нет,   я с ним не расстанусь! – вскричала виконтесса, схватив Каноля за руку.      

– Я   пойду к ее высочеству, – сказал Лене. – Пойдемте со мною, капитан,   или вы, герцог.      

– Пожалуй,   я пойду с вами. Господин капитан останется здесь и займется обыском. Может   быть, найдется и другой арестант.      

Как бы   желая обратить особенное внимание на окончание своей фразы, герцог сказал несколько   слов на ухо офицеру и вышел вместе с Лене. В ту же минуту толпа, провожавшая   герцога де Ларошфуко, вытеснила Каноля и Клару во двор и заперла дверь.      

Сцена   эта приняла такой важный и мрачный характер, что все присутствующие, бледные и   безмолвные, с изумлением смотрели друг на друга и старались по глазам Клары и   Каноля увидеть, кто из них более страдает. Каноль понял, что он должен подавать   пример твердости. Он серьезен и нежен со своею подругою, которая едва держится   на ногах, плачет, не выпускает его руки, прижимает его к себе, улыбается нежно,   но страшно и мутными глазами смотрит на толпу, в которой тщетно ищет друга…      

Капитан,   принявший приказание от Ларошфуко, говорит потихоньку со своими офицерами.   Каноль, которого глаз верен, и ухо привыкло расслушивать важные слова, Каноль   слышит, несмотря на всю осторожность офицера, следующую фразу:      

– Надобно   же, однако, найти средство удалить эту бедную женщину.      

Каноль   старается высвободить себя из нежных объятий, но Клара замечает его намерение и   всеми силами держится за него.      

– Ах, –   воскликнула она, – надобно поискать еще, может быть, он найдется! Станем   искать… Все станем искать: не может быть, чтобы он сбежал. В таком случае и   барон Каноль верно бежал бы вместе с ним. Господин капитан, прикажите искать,   умоляю вас.      

– Уже   искали, – отвечал тот, – да и теперь еще ищут. Тюремщик знает, что   подвергается смертной казни, если не представит арестанта, поэтому вы   понимаете, как усердно он ищет беглеца.      

– Боже   мой! – прошептала Клара. – И Лене не идет!      

– Подожди,   Клара, подожди, – сказал Каноль ласковым голосом, как обыкновенно разговаривают   с детьми. – Лене только что сейчас расстался с нами, едва ли успел он   дойти до принцессы. Дайте ему время, надобно рассказать про эту беду и потом   принести нам ответ.      

При этих   словах он нежно пожал руку Клары.      

Потом,   заметив, что капитан пристально на него смотрит и чем-то недоволен, он спросил:      

– Капитан,   не угодно ли вам переговорить со мною?      

– Да,   надобно бы, – отвечал офицер, смущенный присутствием виконтессы.      

– Милостивый   государь, – вскричала Клара, – ведите нас к принцессе, умоляю вас. Не   все ли вам равно? Лучше вести нас к ней, чем оставаться здесь в неизвестности.   Принцесса увидит Каноля, увидит меня, я переговорю с ней, и она подтвердит свое   слово.      

– Но, –   сказал офицер, жадно схватившись за мысль виконтессы, – какая счастливая   идея пришла вам в голову! Подите к принцессе сами, она, верно, не откажет вам.      

– Что   скажете вы, барон? – спросила Клара. – Что, будет ли это хорошо? Вы   не захотите обманывать меня, скажите, что должна я делать?      

– Ступайте,   виконтесса, – отвечал Каноль с чрезвычайным усилием.      

Виконтесса   прошла несколько шагов, потом вернулась к Канолю и вскричала:      

– Нет!   Нет! Я не расстанусь с ним!      

Услышав,   что дверь отворяется, она прибавила:      

– А,   слава Богу! Вот возвращаются Лене и Ларошфуко.      

Действительно,   вместе с бесстрастным герцогом де Ларошфуко вошел Лене. Смущение выражалось на   лице его, руки его дрожали. При первом взгляде на несчастного советника Каноль   понял, что ему нет никакой надежды, что он решительно осужден.      

– Ну,   что? – спросила виконтесса, бросившись навстречу к Лене так сильно, что   увлекла с собою Каноля.      

– Принцесса   не знает, что делать, – пробормотал Лене.      

– Не   знает, что делать? – вскричала Клара. – Боже! Что это значит?      

– Это   значит, что она спрашивает вас, – отвечал герцог, – хочет   переговорить с вами.      

– Правда   ли? Так ли, Лене? – спросила Клара, не заботясь, что такой вопрос оскорбил   герцога.      

– Да,   правда.      

– А   что будет с ним?      

– С   кем?      

– С   Канолем?      

– Барон   Каноль воротится в тюрьму, и вы передадите ему ответ принцессы, – сказал   герцог.      

– Вы   останетесь с ним, Лене? – спросила Клара.      

– Виконтесса…      

– Останетесь   ли с ним? – повторила она.      

– Я   с ним не расстанусь.      

– Поклянитесь.      

– Боже   мой, – прошептал Лене, глядя на барона, ждавшего решения судьбы своей, и   на виконтессу, которую можно было убить одним словом,      

– уж   если он осужден на смерть, то дай мне возможность спасти хоть ее!      

– Клянитесь,   Лене.      

– Клянусь, –   сказал он, с усилием прижимая руку ее к трепетавшему сердцу.      

– Благодарю   вас, милостивый государь, – сказал Каноль потихоньку,      

– я   понимаю вас.      

Потом   повернулся к виконтессе.      

– Ступайте,   Клара, вы видите, что я не в опасности: я с господином Лене и герцогом.      

– Не   отпускайте ее, не поцеловавшись, – сказал Лене.      

Холодный   пот выступил на лице Каноля, в глазах у него потемнело. Он удержал Клару, которая   уже уходила, и, притворяясь, будто хочет сказать ей что-то, прижал ее к груди.      

– Просите,   но не унижайтесь, – сказал он. – Я хочу жить для вас, но вы должны   желать, чтобы я жил, всеми уважаемый.      

– Я   буду просить так, чтобы спасти тебя, – отвечала она. – Разве ты не   муж мой перед Богом?      

Каноль,   приподнимая голову, так легко коснулся ее шеи, что она даже не почувствовала   его поцелуя. Несчастная удалилась, не поцеловав его в последний раз. Однако же   у самых ворот она оборотилась, но между ею и арестантом теснилась толпа.      

– Друг   мой, – сказала она, – где ты? Я уже не могу видеть тебя. Скажи одно   слово… еще слово… чтобы я могла унести с собою звуки твоего голоса.