1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 
С одной   стороны за окнами, таким образом расстилалась волшебная панорама, замыкавшаяся   в глубине цепью холмов; днем эти холмы казались выжженными солнцем, зато   вечером окаймляли горизонт волнистой лиловатой линией изумительной чистоты. С   другой стороны окна выходили во двор замка. Освещенный и с востока и с запада   двойным рядом расположенных друг против друга окон, там алых, тут голубых, зал   этот приобретал великолепный вид, когда щедро принимал первые лучи солнца или   перламутрово-голубое сияние встающей луны.      

Но, надо   сказать, красоты природы занимали Шико меньше, чем вещи, находившиеся в этом   кабинете, который служил Генриху постоянным местопребыванием. В каждом предмете   обстановки проницательный посол, казалось, хотел увидеть какой-то знак,   проявляя самое напряженное внимание, ибо совокупность этих знаков должна была   образовать слова, и в них ему предстояло прочесть разгадку, которую он так   давно искал – особенно же в пути.      

Проявляя   обычное свое благодушие, король, с неизменной улыбкой на устах, уселся в   глубокое, крытое замшей кресло с золочеными гвоздиками и бахромой из мишуры.   Повинуясь ему, Шико пододвинул для себя складной стул или, вернее, табурет,   обитый и украшенный точно так же.      

Генрих   смотрел на Шико во все глаза и, как мы уже сказали, улыбаясь, но вместе с тем   так внимательно, что любой придворный почувствовал бы себя несколько смущенным.      

– Вы   найдете, наверно, что я не в меру любопытен, дорогой господин Шико, –   начал король, – но я не могу совладать с собою. Я так долго считал вас   покойником, что, несмотря на всю радость, которую мне доставило ваше   воскресение из мертвых, не могу свыкнуться с мыслью, что вы живы. Почему вы так   внезапно исчезли из этого мира?      

– Эх,   сир, – ответил Шико со своей обычной бесцеремонностью, – вы ведь тоже   внезапно исчезли из Венсена. Каждый скрывается, как умеет, и прежде всего   наиболее удобным для себя способом.      

– Вы,   как всегда, остроумнее всех на свете, дорогой господин Шико, – сказал   Генрих, – это-то и убеждает меня окончательно, что я беседую не с   призраком.      

Затем он   стал серьезнее.      

– Но   давайте, если вам угодно, покончим с остротами и поговорим о делах.      

– Если   это не слишком утомительно для вашего величества, я к вашим услугам.      

Глаза   короля сверкнули.      

– Утомительно! –   воскликнул он и сразу же перешел на другой тон.      

– Это   правда, я здесь покрываюсь ржавчиной, – сказал он спокойно, – но все   же не устаю, когда ничего не делаю. Генрих Наваррский находит, правда,   возможность упражнять мускульную силу, но королю еще не пришлось применять свои   умственные способности.      

– Я   очень рад это слышать, сир, – ответил Шико, – ибо, как посол короля,   являющегося вашим родственником и другом, имею к вашему величеству поручение   весьма щекотливого свойства.      

– Ну   так не медлите, ибо разожгли мое любопытство.      

– Сир…      

– Но   сперва предъявите свои верительные грамоты. Конечно, поскольку речь идет о вас,   это излишняя формальность. Но я хочу показать вам, что хоть мы не более как   беарнский крестьянин, а свои королевские обязанности знаем.      

– Сир,   прошу прощения у вашего величества, – ответил Шико, – но какие бы у   меня там ни были верительные грамоты, мне пришлось утонить их в речках, бросить   в огонь, развеять по ветру.      

– Почему   так, дорогой господин Шико?      

– Потому   что, отправляясь в Наварру с посольством, не приходится путешествовать так, как   ездят в Лион для закупки сукна. Когда на тебя возложена опасная честь везти   королевские письма, весьма и весьма рискуешь доставить их только в царство   мертвых.      

– Это   верно, – сказал Генрих все так же благодушно, – на дорогах неспокойно,   и мы в Наварре по недостатку средств вынуждены доверяться честности мужичья,   впрочем, оно у нас не очень вороватое.      

– Что   вы, помилуйте! – вскричал Шико. – Но это же просто агнцы, это же   ангелочки, сир, – правда, только в Наварре.      

– Вот   как! – заметил Генрих.      

– Да,   за пределами Наварры у каждой добычи видишь волков и коршунов. Я был добычей,   сир, так что на меня нашлись коршуны и волки.      

– Но   я с радостью убеждаюсь, что они вас не до конца съели.      

– Помилуй   бог, сир, это уж не по их вине. Они-то старались, как только могли. Но я   оказался для них жестковат, и шкура моя уцелела. Однако не станем, если вам   угодно, вдаваться в подробности моего путешествия, они не существенны, и   вернемся к верительным грамотам.      

– Но   раз их у вас нет, дорогой господин Шико, – сказал Генрих, –   бесполезно, мне кажется, к ним возвращаться.      

– То   есть их у меня нет в настоящее время, но одно письмо при мне было.      

– А,   отлично, давайте его сюда, господин Шико.      

И Генрих   протянул руку.      

– Вот   тут-то и случилась беда, сир, – продолжал Шико. – Как я уже имел   честь докладывать вашему величеству, у меня было для вас письмо, и, можно   сказать, ни у кого не бывало письма лучше.      

– Вы   его потеряли?      

– Я   как можно было скорее уничтожил его, сир, ибо господин де Майен мчался за мной,   чтобы его у меня похитить.      

– Кузен   Майен?      

– Собственной   своей особой.      

– К   счастью, он не очень-то быстро бегает. Ну, а как – он все продолжает   толстеть?      

– Помилуй   бог, в настоящее время – вряд ли.      

– Почему?      

– Потому   что, мчась за мною, сир, он, понимаете ли, имел несчастье меня настичь и, что   поделаешь, при встрече получил славный удар шпагой.      

– А   письмо?      

– Письма   он не увидел, как своих ушей, благодаря принятым мною мерам предосторожности.      

– Браво!   Напрасно вы не пожелали рассказать мне о своем путешествии, господин Шико,   изложите все до малейших подробностей, меня это очень занимает.      

– Ваше   величество очень добры.      

– Но   меня смущает одна вещь.      

– Что   именно?      

– Если   письмо не существует для господина де Майена, то не существует оно и для меня.   А раз письма нет, как узнаю я, что мне написал мой добрый брат Генрих?      

– Простите,   сир, оно существует в моей памяти.      

– Как   так?      

– Прежде   чем уничтожить письмо, я выучил его наизусть.      

– Прекрасная   мысль, господин Шико, прекрасная, узнаю ум земляка. Вы, значит, прочитаете мне   его вслух?      

– Охотно,   сир.      

– Таким,   как оно было, ничего не изменив?      

– Не   перепутав ни слова.      

– Как   вы сказали?      

– Я   сказал, что изложу все в точности: хоть язык мне и незнаком, память у меня   превосходная.      

– Какой   язык?      

– Латинский.      

– Я   вас что-то не понимаю, – сказал Генрих, устремляя на Шико свой ясный   взгляд. – Вы говорите о латыни, о письме…      

– Разумеется.      

– Объяснитесь   же. Разве письмо моего брата написано было по-латыни?      

– Ну   да, сир.      

– Почему   по-латыни?      

– А,   сир, наверно, потому, что латынь – язык, не боящийся смелых выражений,   язык, на котором все можно высказать, на котором Персий и Ювенал увековечили   безумие и грехи королей.      

– Королей?      

– И   королев, сир.      

Брови   короля сдвинулись над глубокими впадинами глаз.      

– Я   хотел сказать – императоров и императриц, – продолжал Шико.      

– Значит,   вы знаете латынь, господин Шико? – холодно спросил Генрих.      

– И   да и нет, сир.      

– Ваше   счастье, если да, ибо в таком случае у вас по сравнению со мной – огромное   преимущество; я ведь ее не знаю. Из-за этой проклятой латыни я и мессу-то   перестал слушать. Значит, вы ее знаете?      

– Меня   научили читать по-латыни, сир, равно как и по-гречески и по-древнееврейски.      

– Это   очень удобно, господин Шико, вы – просто ходячая книга.      

– Ваше   величество нашли верное определение – ходячая книга. У меня в памяти   запечатлевают какие-то страницы, посылают, куда нужно, я прибываю на место,   меня прочитывают и понимают.      

– Или   же не понимают.      

– Как   так, сир?      

– Ясное   дело: если не понимают языка, на котором вы напечатаны.      

– О   сир, короли ведь все знают.      

– Так   говорят народу, господин Шико, и так льстецы говорят королям.      

– В   таком случае, сир, незачем мне читать вашему величеству это письмо, которое я   заучил наизусть, раз ни вы, ни я ничего не поймем.      

– Кажется,   латинский язык сходен с итальянским?      

– Так   утверждают, сир.      

– И   с испанским?      

– Очень,   как говорят.      

– Раз   так – попытаемся: я немного знаю по-итальянски, а мое гасконское наречие   весьма походит на испанский. Может быть, и в латыни как-нибудь разберусь, хотя   никогда ее не изучал.      

Шико   поклонился.      

– Так   ваше величество изволите приказать?      

– То   есть я прошу вас, дорогой господин Шико.      

Шико   начал с нижеследующей фразы, окружив ее всевозможными преамбулами:      

«Frater   carissime.      

Sincerus   amor quo te prosequebatur germanus noster Carolus nonus, functus nuper, colet   usque regiam nostram et pectori meo pertinaciter adhaeret.»      

Генрих и   бровью не повел, но при последнем слове жестом остановил Шико.      

– Или   я сильно ошибаюсь, – сказал он, – или в этой фразе говорится о любви,   об упорстве и о моем брате Карле Девятом?      

– Не   стану отрицать, – сказал Шико. – Латынь такой замечательный язык, что   все это может вполне уместиться в одной фразе.      

– Продолжайте, –   сказал король.      

Шико   стал читать дальше.      

Беарнец   все с той же невозмутимостью прослушал все места, где говорилось и о его жене и   о виконте де Тюренне. Но когда Шико произнес это имя, он спросил:      

– Turennius,   вероятно, значит Тюренн?      

– Думаю,   что так, сир.      

– А   Margota – это разве не уменьшительное, которым мои братцы Карл Девятый и   Генрих Третий называли свою сестру и мою возлюбленную супругу Маргариту?      

– Не   вижу в этом ничего невозможного, – ответил Шико.      

И он   продолжал читать наизусть письмо до самой последней фразы, причем у короля ни   разу не изменилось выражение лица.      

Наконец   он остановился, прочтя весь заключительный абзац, стилю которого придал такую   пышность и звучность, что его можно было принять за отрывок из Цицероновых   речей против Верреса или речи в защиту поэта Архия.      

– Все? –   спросил Генрих.      

– Так   точно, сир.      

– Наверно,   это очень красиво.      

– Не   правда ли, сир?      

– Вот   беда, что я понял всего два слова – Turennius и Margota, да и то с грехом   пополам!      

– Непоправимая   беда, сир, разве что ваше величество прикажете какому-нибудь ученому мужу   перевести для вас письмо.      

– О   нет, – поспешно возразил Генрих, – да и вы сами, господин Шико, вы,   так заботливо охранявший тайну своего посольства, что даже уничтожили оригинал,   разве вы посоветовали бы мне дать этому письму какую-нибудь огласку?      

– Я   бы так, разумеется, не сказал.      

– Но   вы так думаете?      

– Раз   ваше величество изволите меня спрашивать, я полагаю, что письмо вашего брата   короля, которое он велел мне так тщательно беречь и послал вашему величеству со   специальным гонцом, содержит, может быть, кое-какие добрые советы и ваше   величество, возможно, извлекли бы из них пользу.      

– Да,   но доверить эти полезные советы я мог бы только лицу, к которому испытываю   полнейшее доверие.      

– Разумеется.      

– Ну,   так я попрошу вас сделать одну вещь, – сказал Генрих, словно осененный   внезапной мыслью.      

– Что   же именно?      

– Пойдите   к моей жене Марготе. Она женщина ученая. Прочитайте и ей это письмо, она-то уж   наверняка в нем разберемся и, естественно, все мне растолкует.      

– Ах,   как вы чудесно придумали, ваше величество, – вскричал Шико, – это же   золотые слова!      

– Правда?   Ну, так иди.      

– Бегу,   сир.      

– Только   не измени в письме ни одного слова.      

– Да   это и невозможно: для этого я должен был бы знать латынь, а я ее не знаю –   один-два варваризма, не более.      

– Иди   же, друг мой, иди.      

Шико   осведомился, как ему найти г-жу Маргариту, и оставил короля, более чем   когда-либо убежденный в том, что король – личность загадочная.      

 Глава 14.      

АЛЛЕЯ В ТРИ ТЫСЯЧИ   ШАГОВ      

       

Королева   жила в противоположном крыле замка, где покои расположены были почти так же,   как в том, из которого Шико только что вышел.      

С той   стороны всегда доносилась музыка, всегда можно было видеть, как там   прогуливается какой-нибудь кавалер в шляпе с пером.      

Знаменитая   аллея в три тысячи шагов начиналась под самыми окнами Маргариты, и взгляд   королевы всегда останавливался на вещах, приятных для глаза, – цветочных   клумбах, увитых зеленью беседках.      

Можно   было подумать, что бедная принцесса, глядя на красивые вещи, старалась отогнать   мрачные мысли, запавшие ей глубоко в душу.      

Некий   перигорский поэт (Маргарита в провинции, как в Париже, была звездою поэтов)   сочинил в ее честь сонет, в котором говорилось:      

«Она   старается занять свой ум крепким гарнизоном, дабы из него изгнаны были   печальные воспоминания».      

Рожденная   у подножия трона, дочь, сестра и жена короля, Маргарита действительно немало в   своей жизни страдала.      

Ее   философия, в которой было больше нарочитого легкомыслия, чем в философии   короля, была и менее основательной, как чисто искусственный продукт ее   учености, в то время как мировоззрение короля порождалось его внутренней   сущностью.      

Поэтому,   как ни философично была настроена Маргарита или, вернее, как ни старалась она   напускать на себя философическую умудренность, время и горести оставили на ее   лице весьма заметные следы.      

Тем не   менее она по-прежнему была еще необыкновенно красивой, а красоту придавало ей   преимущественно выражение лица – то, что наименее поражает у людей   обыкновенных, но кажется наиболее привлекательным у натур утонченных, за   которыми мы всегда готовы признать первенство в красоте.      

На лице   у Маргариты всегда играла веселая и благодушная улыбка, у нее были влажные   блестящие глаза, легкие и словно ласкающие движения. Как мы сказали, Маргарита   все еще оставалась существом весьма привлекательным.      

Проявляя   себя просто как женщина, она выступала, как принцесса. Играя роль королевы,   усваивала походку очаровательной женщины.      

Поэтому   ее боготворили в Нераке, куда она внесла изящество, веселье, жизнь.      

Она,   рожденная и воспитанная в Париже принцесса, терпеливо переносила жизнь в   провинции – уже одно это казалось добродетелью, за которую жители   провинции были ей благодарны.      

Двор ее   был не просто собранием каких-то кавалеров и дам, все любили ее – и как   королеву и как женщину. И действительно, флейты и скрипки звучали у нее для   всех, и всех, даже издали, тешили веселье и изящество празднеств, которые она   давала.      

Она   умела так использовать время, что каждый прожитый день давал что-нибудь ей   самой и не был потерян для окружающих.      

В ней   накопилось много желчи против недругов, но она терпеливо ждала, когда сможет   лучше отомстить. Она как-то непроизвольно ощущала, что под маской беззаботной   снисходительности Генрих Наваррский таил недружелюбное чувство к ней и   неизменно учитывал все ее проступки. Не имея ни родных, ни близких друзей,   Маргарита привыкла жить любовью или, по крайней мере, личинами любви и заменять   поэзией и внешним благополучием семью, мужа, друзей и все остальное.      

Никто,   кроме Екатерины Медичи, никто, кроме Шико, никто, кроме скорбных теней, которые   могли бы явиться из царства мертвых, никто не смог бы сказать, почему уже так   бледны щеки Маргариты, почему взгляд ее так часто туманит неведомая грусть,   почему, наконец, ее сердце, способное на такие глубокие чувства, обнаруживает   царящую в нем пустоту так явно, что она отражается даже в ее взгляде, некогда столь   выразительном.      

У   Маргариты не было никого, кому бы она могла довериться.      

Бедная   королева и не хотела иметь доверенных друзей, ведь те, прежние, за деньги   продали ее доверие и ее честь.      

Она была   тем самым вполне одинокой – и, может быть, именно это придавало в глазах   наваррцев, неосознанно для них самих, еще большее величие ее облику, резче   обрисовывающемуся в своем одиночестве.      

Впрочем,   ощущение, что Генрих не питает к ней добрых чувств, являлось у нее чисто   инстинктивным и порождалось не столько поведением Беарнца, сколько тем, что она   сознавала свою вину перед ним.      

Генрих   щадил в ней отпрыска французского королевского дома. Он обращался с ней лишь с   подчеркнутой вежливостью или изящной беззаботностью. Во всех случаях и по   любому поводу он вел себя с нею, как муж и как друг.      

Поэтому   при неракском дворе, как и при всех прочих дворах, живущих легкими отношениями   между людьми, все казалось и внешне и внутренне слаженным.      

Таковы   были основанные, правда, еще на очень поверхностных впечатлениях мысли и   догадки Шико, самого наблюдательного и дотошного человека на свете.      

Сперва,   по совету Генриха, он явился на половину Маргариты, но никого там не нашел.      

Маргарита,   сказали ему, находится в самом конце красивой аллеи, идущей вдоль реки, и он   отправился в эту аллею, пресловутую аллею в три тысячи шагов, по дорожке,   обсаженной олеандрами.      

Пройдя   около двух третей расстояния, он заметил в глубине, под кустами испанского   жасмина, терна и клематиса, группу кавалеров и дам в лентах, перьях, при шпагах   в бархатных ножнах. Может быть, вся эта красивая мишура была в немного   устарелом вкусе, но для Нерака здесь было великолепие, даже блеск. Шико,   прибывший прямо из Парижа, тоже остался доволен тем, что увидел.      

Так как   перед ним шел паж, королева, которая все время глядела по сторонам с рассеянным   волнением всех душ, охваченных меланхолией, узнала цвета Наварры и подозвала   его.      

– Чего   тебе надо, д'Обиак? – спросила она.      

Молодой   человек, вернее, мальчик, ибо ему было не более двенадцати лет, покраснел и   преклонил перед Маргаритой колено.      

– Государыня, –   сказал он по-французски, ибо королева строго запрещала употреблять местное   наречие при дворе во всех служебных и деловых разговорах, – один дворянин   из Парижа, которого прислали из Лувра к его величеству королю Наваррскому и   которого его величество король Наваррский направил к вам, просит ваше   величество принять его.      

Красивое   лицо Маргариты внезапно вспыхнуло. Она быстро обернулась с тем неприятным   чувством, которое при любом случае охватывает сердца людей, привыкших к   огорчениям.      

В   двадцати шагах от нее неподвижно стоял Шико. Гасконец отчетливо вырисовывался   на оранжевом фоне вечернего неба, и ее зоркий взгляд сразу узнал знакомый   облик. Вместо того чтобы подозвать к себе вновь прибывшего, она сама покинула   круг придворных.      

Но, повернувшись   к ним, чтобы проститься, она пальцами сделала знак одному из наиболее роскошно   одетых и красивых кавалеров.      

Прощальный   привет всем на самом деле должен был относиться лишь к одному.      

Несмотря   на этот знак, сделанный с тем, чтобы успокоить кавалера, тот явно волновался.   Маргарита уловила это проницательным взором женщины и потому добавила:      

– Господин   де Тюренн, соблаговолите сказать дамам, что я сейчас вернусь.      

Красивый   кавалер в белом с голубым камзоле поклонился с той особой легкостью, которой не   было бы у придворного, настроенного более равнодушно.      

Королева   быстрым шагом подошла к Шико, неподвижному наблюдателю этой сцены, так   соответствовавшей тому, о чем гласило привезенное им письмо.      

– Господин   Шико! – удивленно вскричала Маргарита, вплотную подойдя к гасконцу.      

– Я   у ног вашего величества, – ответил Шико, – и вижу, что ваше   величество по-прежнему добры и прекрасны и царите в Нераке, как царили в Лувре.      

– Да   это же просто чудо – видеть вас так далеко от Парижа.      

– Простите,   государыня, – не бедняге Шико пришло в голову совершить это чудо.      

– Охотно   верю – вы же были покойником.      

– Я   изображал покойника.      

– С   чем же вы к нам пожаловали, господин Шико? Неужели, на мое счастье, во Франции   еще помнят королеву Наваррскую?      

– О   ваше величество, – с улыбкой сказал Шико, – будьте покойны, у нас не   забывают королев, когда они в вашем возрасте и обладают вашей красотой.      

– Значит,   в Париже народ все такой же любезный?      

– Король   Французский, – добавил Шико, не отвечая на последний вопрос, – даже   написал об этом королю Наваррскому.      

Маргарита   покраснела.      

– Написал? –   переспросила она.      

– Да,   ваше величество.      

– И   вы доставили письмо?      

– Нет,   не доставил, по причинам, которые сообщит вам король Наваррский, но выучил   наизусть и повторил по памяти.      

– Понимаю.   Письмо было очень важное, и вы опасались, что потеряете его или оно будет   украдено?      

– Именно   так, ваше величество. Но, прошу вашего извинения, письмо было написано   по-латыни.      

– О,   отлично! – вскричала королева. – Вы же знаете, я понимаю латынь.      

– А   король Наваррский, – спросил Шико, – этот язык знает?      

– Дорогой   господин Шико, – ответила Маргарита, – что знает и чего не знает   король Наваррский, установить очень трудно.      

– Вот   как! – заметил Шико, чрезвычайно довольный тем, что не ему одному   приходится разгадывать загадку.      

– Если   судить по внешности, – продолжала Маргарита, – он знает ее очень   плохо, ибо никогда не понимает или, во всяком случае, не обнаруживает признаков   понимания, когда я говорю на этом языке с кем-нибудь из придворных.      

Шико   закусил губы.      

– О   черт! – пробормотал он.      

– Вы   прочли ему это письмо?      

– Оно   ему и предназначалось.      

– И   что же, он понял, о чем там шла речь?      

– Только   два слова.      

– Какие?      

– Turennius,   Margota.      

– Turennius,   Margota?      

– Да,   в письме были эти два слова.      

– Что   же он сделал?      

– Послал   меня к вам, ваше величество.      

– Ко   мне?      

– Да,   он сказал при этом, что в письме, видимо, говорится о вещах, слишком важных,   чтобы его переводило лицо постороннее, и что лучше всего, если перевод сделаете   вы – прекраснейшая среди ученых женщин и ученейшая среди прекрасных.      

– Раз   король повелел, чтобы я выслушала вас, господин Шико, я готова слушать.      

– Благодарю   вас, ваше величество. Где же угодно вам это сделать?      

– Здесь.   Впрочем, нет, нет, лучше у меня. Пойдемте в мой кабинет, прошу вас.      

Маргарита   внимательно поглядела на Шико, приоткрывшего ей истину, возможно, из жалости к   ней.      

Бедная   женщина ощущала необходимость в какой-то поддержке; может быть, напоследок,   перед угрожающим ей испытанием, она захотела найти опору в любви.      

– Виконт, –   обратилась она к г-ну де Тюренну, – возьмите меня под руку и проводите до   замка. Прошу вас, господин Шико, пройдите вперед.      

 Глава 15.      

КАБИНЕТ МАРГАРИТЫ      

       

Мы не   хотели бы заслужить упрек в том, что описываем одни лишь орнаменты и астрагалы   и даем читателю только пробежаться по саду. Но каков хозяин, таково и жилье, и   если имело смысл изобразить аллею в три тысячи шагов и кабинет Генриха, то   некоторый интерес для нас представляет и кабинет Маргариты.      

С   внешней стороны о нем можно сказать, что он располагался параллельно кабинету   короля, имел боковые двери во внутренние помещения и коридоры, окна такие же   удобные и немые, как и двери, с металлическими жалюзи, закрывающимися на замок,   в котором ключ поворачивается совершенно бесшумно.      

Обставлен   и обит материей он был в модном вкусе, полон картин, эмалей, фаянсовой посуды,   дорогого оружия, столы в нем завалены были книгами и рукописями на греческом,   латинском и французском языках, в просторных клетках щебетали птицы, на коврах   спали собаки – словом, это был особый мирок, живущий одной жизнью с   Маргаритой.      

Люди   выдающегося ума или же полные неуемных жизненных сил не могут существовать   одиноко. Каждому их чувству, каждой склонности словно сопутствуют явления и   вещи, им соответствующие, и притягательная сила чувств и склонностей вовлекает   эти вещи и явления в круговорот их жизни, так что люди эти живут и чувствуют не   по-обычному: их ощущения в десять раз богаче и разнообразнее, их существование   словно удваивается.      

Эпикур,   несомненно, был величайший гений человечества. Сами древние не понимали его до   конца. Это был строгий мыслитель, но, желая, чтобы ничто в общем итоге наших   стремлений и возможностей не терялось понапрасну, он, как неумолимо рачительный   хозяин, выдвинул принцип удовольствия для каждого, кто, действуя согласно лишь   духовной или же лишь животной своей природе, испытал бы только горести и   лишения.      

Против   Эпикура часто мечут громы и молнии, не зная его, равно как часто воспевают, так   же не зная их, благочестивых отшельников Фиваиды, которые уничтожали в   человеческой природе прекрасное и воспитывали безразличие к уродству. Конечно,   умерщвляя человека, умерщвляешь и его страсти, однако это все же убийство, то   есть нечто запрещенное божьей волей и божьим законом.      

Королева   была женщина, способная понять творения Эпикура – прежде всего   по-гречески, что являлось наименьшим из ее достоинств. Она умела так хорошо   наполнить свою жизнь, что из тысячи горестей создавала для себя радость. Это   давало ей как христианке возможность чаще, чем кому другому, славить   бога – как бы его там ни звали: Бог, Теос, Иегова или Магог.      

Это наше   отступление да послужит ясным, как день, доказательством, что нам поистине   необходимо было описать покои Маргариты.      

Она   усадила Шико в удобное и красивое кресло, обитое гобеленом, изображающим Амура,   который рассеивает вокруг себя целое облако цветов. Паж – не д'Обиак, но   мальчик еще красивее лицом и еще богаче одетый – и здесь поднес   королевскому посланцу вина.      

Шико   отказался и, после того как виконт де Тюренн оставил кабинет Маргариты,   принялся, опираясь на свою безукоризненную память, читать наизусть письмо   милостью божьей короля Франции и Польши.      

Содержание   этого письма, прочитанного нами по-французски одновременно с Шико, мы уже   знаем. Полагаем поэтому, что давать его латинский перевод ни к чему. Произнося   эти латинские слова, Шико ставил самые диковинные ударения, чтобы королева как   можно дольше не проникала в их смысл. Но как ловко ни коверкал он свой собственный   труд, Маргарита все схватывала на лету, ни в малейшей степени не пытаясь скрыть   обуревавших ее негодования и ярости.      

Чем   дальше читал Шико, тем мучительнее ощущал неловкость положения, в которое сам   себя поставил. В некоторых особенно рискованных местах он опускал лицо, как   исповедник, смущенный тем, что услышал. Это давало ему возможность не видеть,   как сверкают глаза королевы, как судорожно напрягается каждый ее нерв при столь   обстоятельной передаче всех случаев нарушения ею супружеской верности.      

Маргарита   хорошо знала утонченное коварство своего брата, имея тому достаточно   доказательств. Знала она также, ибо не принадлежала к числу женщин, склонных   себя обманывать, как шатки были объяснения, которые она придумывала или могла   придумать в дальнейшем. По мере того как Шико читал, в уме ее устанавливалось   известное равновесие между вполне законным гневом и весьма обоснованным   страхом.      

Итак,   Шико продолжал излагать письмо, а в сознании Маргариты происходила сложная   работа: ей предстояло выказать должное возмущение, проявить разумную смелость,   избежать опасности, не понеся никакого ущерба, доказать несправедливость   возводимых на нее обвинений и вместе с тем воспользоваться преподанным ей   уроком.      

Не   следует думать, что Шико все время сидел, опустив голову. Время от времени он   поглядывал на королеву и несколько успокаивался, видя, что, несмотря на свои   нахмуренные брови, она понемногу приходит к какому-то решению.      

Поэтому   он уже более твердым голосом произнес завершающие королевское письмо   приветственные формулы.      

– Клянусь   святым причастием! – сказала королева, когда Шико умолк. – Братец мой   прекрасно пишет по-латыни. Какой стиль, какая сила выражений! Я никогда не   думала, что он такой искусник.      

Шико   возвел очи горе и развел руками, как человек, который из вежливости готов   согласиться, но не понимает существа дела.      

– Вы   не поняли? – продолжала королева, знавшая все языки, в том числе язык   мимики. – А я-то думала, сударь, что вы знаток латыни.      

– Ваше   величество, я все позабыл. Единственное, что я сейчас помню, что осталось от   прежних моих знаний, – это что латинский язык не имеет грамматического   члена, имеет звательный падеж, и слово «голова» в нем среднего рода.      

– Вот   как! – вскричала, входя, некая личность, внесшая с собою веселье и шум.      

Шико и   королева сразу обернулись.      

Перед   ними стоял король Наваррский.      

– Как? –   сказал Генрих, подходя ближе. – По-латыни голова среднего рода, господин   Шико? А почему не мужского?      

– Бог   ты мой, сир, – ответил Шико, – не могу сказать, ибо это удивляет меня   так же, как и ваше величество.      

– Я   тоже не могу этого понять, – задумчиво сказала Марго.      

– Наверно,   потому, – заметил король, – что головою могут быть и мужчина и   женщина, в зависимости от свойств их натуры.      

Шико   поклонился.      

– Это,   сир, действительно самое подходящее объяснение.      

– Тем   лучше, я очень рад, что оказался более глубоким мудрецом, чем думал. А теперь   вернемся к письму. Я, да будет вам известно, сударыня, горю желанием услышать,   что нового происходит при французском дворе. А тут наш славный господин Шико и   привез мне новости, но на языке, мне неизвестном: не то…      

– Не   то? – повторила Маргарита.      

– Не   то я, помилуй бог, уже наслаждался бы! Вы же знаете, как я люблю новости,   особенно скандальные, которые так замечательно рассказывает мой брат Генрих де   Валуа.      

И Генрих   Наваррский сел, потирая руки.      

– Что   ж, господин Шико, – продолжал король с видом человека, которому предстоит   самое приятное времяпрепровождение, – прочитали вы моей жене это   знаменитое письмо?      

– Так   точно, сир.      

– Ну,   милая женушка, расскажите же мне, что в нем содержится?      

– А   не опасаетесь ли вы, сир, – сказал Шико, следуя примеру венценосных   супругов и отбрасывая в сторону всякую церемонность, – что латинский язык,   на котором написано данное послание, сам по себе уже является признаком   неблагоприятным?      

– А   почему? – спросил король.      

Затем он   снова обратился к жене.      

– Так   что же, сударыня? – спросил он.      

Маргарита   на миг задумалась, словно припоминала одну за другой все услышанные из уст Шико   фразы.      

– Наш   любезный посол прав, сир, – сказала она, все обдумав и приняв   решение, – эта латынь – плохой признак.      

– Но   чего же? – удивился Генрих. – Разве в этом драгоценном письме   содержится что-нибудь поносительное? Будьте осторожней, милая моя, ваш   царственный брат пишет весьма искусно и всегда проявляет изысканную вежливость.      

– Даже   тогда, когда он нанес мне оскорбление, велев обыскать мои носилки в нескольких   лье от Сакса, когда я выехала из Парижа, направляясь к вам, сир?      

– Ну,   когда имеешь брата таких строгих нравов, – заметил Генрих своеобразным   тоном, по которому нельзя было судить, шутит он или говорит серьезно, –   брата-короля, столь щепетильного…      

– Он   должен был бы охранять подлинную честь своей сестры и всей своей семьи. Ибо я   не думаю, что, если бы сестра ваша, Екатерина д'Альбре, явилась жертвой   скандальной сплетни, вы бы дали этому скандалу полную огласку, прибегнув к   помощи гвардейского капитана.      

– О,   я ведь добродушный, патриархальный буржуа, – сказал Генрих, – и   король-то я только для смеха, что же мне, черт возьми, делать, как не смеяться?   Но письмо, письмо, ведь оно адресовано мне, и я хочу знать, о чем там речь.      

– Это   коварное письмо, сир.      

– Подумаешь!      

– Да,   да, и в нем больше клеветы, чем нужно для того, чтобы поссорить не только мужа   с женой, но и друга со всеми своими друзьями.      

– Ого! –   протянул Генрих, выпрямляясь и нарочно придавая своему лицу, обычно столь   открытому и благодушному, подозрительное выражение. – Поссорить мужа с   женой, то есть меня с вами?      

– Да,   вас со мною, сир.      

– А   по какому случаю, женушка?      

Шико   сидел как на иголках, и хотя ему очень хотелось есть, он многое бы отдал, чтобы   только уйти спать даже без ужина.      

– Гром   разразится, – шептал он про себя, – гром разразится.      

– Сир, –   сказала королева, – я очень сожалею, что ваше величество позабыли латынь,   которой вас, однако же, наверно обучали.      

– Сударыня,   из всей латыни, которой я обучался, мне запомнилось только одно – одна   фраза: «Deus et virtus aeterna» [12]–   странное сочетание мужского, женского и среднего рода. Мой учитель латинского   языка мог истолковать мне это сочетание лишь с помощью греческого языка,   который я знаю еще хуже латыни.      

– Сир, –   продолжала королева, – если бы вы знали латынь, то обнаружили бы в письме   много комплиментов по моему адресу.      

– О,   отлично, – сказал король.      

– Optime   [13], – вставил Шико.      

– Но   каким же образом, – продолжал Генрих, – относящиеся к вам комплименты   могут нас с вами поссорить? Ведь пока брат мой Генрих будет вас хвалить, мы с   ним во мнениях не разойдемся. Вот если бы в этом письме о вас говорилось   дурно – тогда, сударыня, – дело другое, и я понял бы политический   расчет моего брата.      

– А!   Если бы Генрих говорил обо мне дурно, вам была бы понятна политика Генриха?      

– Да,   Генриха де Валуа. Мне известны причины, по которым он хотел бы нас поссорить.      

– Погодите   в таком случае, сир, ибо эти комплименты только лукавое вступление, за которым   следует злостная клевета на ваших и моих друзей.      

Смело   бросив королю эти слова, Маргарита стала ждать возражений.      

Шико   опустил голову, Генрих пожал плечами.      

– Подумайте,   друг мой, – сказал он, – в конце концов, вы, может быть, чересчур   хорошо поняли эту латынь, и письмо моего брата, возможно, не столь злонамеренно.      

Как ни   кротко, как ни мягко произнес Генрих эти слова, королева Наваррская бросила на   него взгляд, полный недоверия.      

– Поймите   меня до конца, сир, – сказала она.      

– Мне,   бог свидетель, только этого и нужно, сударыня, – ответил Генрих.      

– Нужны   вам или нет ваши слуги, скажите!      

– Нужны   ли они мне, женушка? Что за вопрос! Что бы я стал делать без них,   предоставленный самому себе, боже ты мой!      

– Так   вот, сир, король хотел бы оторвать от вас лучших ваших слуг.      

– Это   ему не удастся.      

– Браво,   сир, – прошептал Шико.      

– Ну,   разумеется, – заметил Генрих с тем изумительным добродушием, которое было   настолько свойственно ему, что до конца его жизни все на это ловились, –   ведь слуг моих привязывает ко мне чувство, а не выгода. Я ничего им дать не   могу.      

– Вы   им отдаете все свое сердце, все свое доверие, сир, это лучший дар короля его   друзьям.      

– Да,   милая женушка, и что же?      

– А   то, сир, что вы больше не должны им верить.      

– Помилуй   бог, я перестану им верить лишь в том случае, если они меня к этому вынудят,   оказавшись недостойными веры.      

– Ну   так вам, – сказала Маргарита, – докажут, что они ее недостойны, сир.   Вот и все.      

– Ах   так, – заметил король, – а в чем именно?      

Шико   снова опустил голову, как всегда делал это в щекотливый момент.      

– Я   не могу сказать вам это, сир, – продолжала Маргарита, – не поставив   под угрозу…      

И она   оглянулась по сторонам.      

Шико   понял, что он лишний, и отошел.      

– Дорогой   посол, – обратился к нему король, – соблаговолите обождать в моем   кабинете: королева хочет что-то сказать мне наедине, что-то, видимо, очень   важное для моих дел.      

Маргарита   не шевельнулась, лишь слегка наклонила голову – знак, который, как   показалось Шико, уловил только он. Видя, что супруги были бы очень рады, если   бы он удалился, он встал и вышел из комнаты, отвесив обоим поклон.      

 Глава 16.      

ПЕРЕВОД С ЛАТИНСКОГО      

       

Удалить   свидетеля, более сильного в латыни, как полагала Маргарита, чем он признавался,   уже было для нее триумфом или, во всяком случае, известным залогом   безопасности. Ибо, как уже было сказано, Маргарита считала Шико более ученым,   чем он желал казаться, а наедине с мужем она могла придать каждому латинскому   слову более широкое толкование, чем ученые педанты когда-либо давали самым   загадочным стихам Плавта или Персия.      

Таким   образом, Генрих с женой оказались, к своему удовольствию, наедине.      

На лице   у короля не было ни намека на беспокойство или угрозу. Он, ясное дело, латыни   не понимал.      

– Сударь, –   сказала Маргарита, – я жду, когда вы начнете задавать мне вопросы.      

– Письмо   это, видно, очень беспокоит вас, моя дорогая, – сказал король. – Не   надо так волноваться.      

– Сир,   дело в том, что такое письмо – целое событие или должно считаться   событием. Король ведь не посылает вестника к другому королю, не имея на то   крайне важных причин.      

– В   таком случае перестанем говорить и об известии и о вестнике. Кажется, вы   сегодня вечером даете бал или что-то в этом роде?      

– Предполагала,   сир, – удивленно ответила Маргарита, – но тут нет ничего необычного.   Вы же знаете, что у нас почти каждый вечер танцы.      

– А   у меня завтра охота, очень большая охота.      

– А!      

– Да,   облава на волков.      

– У   каждого свои развлечения, сир. Вы любите охоту, я – танцы. Вы охотитесь, я   пляшу.      

– Да,   друг мой, – вздохнул Генрих. – И по правде говоря, ничего худого тут   нет.      

– Конечно,   однако ваше величество сказали это со вздохом.      

– Послушайте,   сударыня, что я вам скажу.      

Маргарита   напряженно слушала.      

– Меня   тревожит одна вещь.      

– Что   именно, сир?      

– Один   слух.      

– Слух?..   Ваше величество беспокоит какой-то слух?      

– Что   же тут удивительного, раз этот слух может вас огорчить?      

– Меня?      

– Да,   вас.      

– Сир,   я не понимаю.      

– А   вы-то сами ничего не слышали? – продолжал Генрих тем же тоном.      

Маргарита   начала всерьез опасаться, что все это было способом нападения, избранным ее   мужем.      

– Я,   сир, женщина, лишенная всякого любопытства, – сказала она, – и   никогда не слушаю того, что трубят мне в уши. К тому же, я так мало значения   придаю этим, как вы говорите, слухам, что, даже внимая им, почти ничего не   расслышала бы. Тем более ничего не доходит до меня, раз я затыкаю себе уши.      

– Так   вы считаете, сударыня, что все эти слухи надо презирать?      

– Безусловно,   сир, особенно нам, королям.      

– Почему   нам в особенности, сударыня?      

– Потому   что о нас, королях, вообще так много судачат, что у нас покоя бы не было, если   бы мы стали считаться с разговорами.      

– Так   вот, друг мой, я с вами вполне согласен и сейчас дам вам отличный повод   применить свою философию.      

Маргарита   подумала, что наступает решительный момент. Она собрала все свое мужество и   довольно спокойно ответила:      

– Хорошо,   сир. Сделаю это очень охотно.      

Генрих   начал тоном кающегося, который должен сознаться в тяжелом грехе:      

– Вы   знаете, как я забочусь о бедняжке Фоссэз?      

– Ага! –   вскричала Маргарита, видя, что речь пойдет не о ней, и принимая торжествующий   вид. – Да, да, о малютке Фоссэз, о вашей приятельнице.      

– Да,   сударыня, – ответил Генрих все тем же тоном, – да, о малютке Фоссэз.      

– Моей   фрейлине?      

– Вашей   фрейлине.      

– Вашей   любимице, от которой вы без ума!      

– Ах,   вы, друг мой, заговорили на манер одного из тех слухов, которые только что   осуждали.      

– Вы   правы, сир, – улыбнулась Маргарита, – смиренно прошу у вас прощения.      

– Друг   мой, вы правы, слухи часто оказываются ложными, и нам, особенно же нам,   королям, крайне необходимо превратить эту теорему в аксиому.., но, помилуй бог,   сударыня, я, кажется, заговорил по-гречески.      

И Генрих   расхохотался.      

В этом   столь бурном хохоте и особенно в сопровождавшем его остром взгляде Маргарита   уловила иронию, что снова вызвало у нее беспокойство.      

– Так   что же насчет Фоссэз? – сказала она.      

– Фоссэз   больна, друг мой, и врачи не могут определить, что у нее такое.      

– Это   странно, сир. По уверениям вашего величества, Фоссэз никогда не грешила.   Фоссэз, послушать вас, даже перед королем устояла бы, если бы король заговорил   с ней о любви. И вот Фоссэз, этот невинный цветок, эта кристально чистая Фоссэз   вынуждена прибегать к помощи врачебной науки, которая и должна разбираться в ее   радостях и горестях?      

– Увы!   Дело обстоит не так, – с грустью произнес Генрих.      

– Что? –   воскликнула королева злорадно, ибо даже самая умная и великодушная женщина не   может удержаться от удовольствия пустить стрелу в другую женщину. – Как?   Фоссэз не цветок невинности?      

– Этого   я не сказал, – сухо ответил Генрих. – Упаси меня бог осуждать   кого-нибудь. Я говорю, что моя доченька Фоссзз чем-то больна и скрывает свою   болезнь от врачей.      

– Хорошо,   пусть от врачей, но не от вас же, поверенного ее тайн, названого отца.., это   мне кажется странным.      

– Я   больше ничего не знаю, друг мой, – ответил Генрих, снова любезно   улыбнувшись, – а если и знаю, то считаю за лучшее на этом остановиться.      

– В   таком случае, сир, – сказала Маргарита, которая по обороту, принятому   разговором, решила, что ей предстоит даровать прощение, в то время как она   опасалась, не придется ли ей вымаливать его, – в таком случае, сир, я уж   не знаю, что угодно вашему величеству, и жду, чтобы вы объяснились.      

– Что   ж, если вы ждете, друг мой, я вам все скажу.      

Маргарита   жестом показала, что она готова все выслушать.      

– Нужно   было бы… – продолжал Генрих, – но я, пожалуй, слишком много от вас   требую, дорогая…      

– Скажите   все же.      

– Нужно   было бы, чтобы вы сделали мне великое одолжение и посетили мою доченьку Фоссэз.      

– Чтобы   я навестила эту девицу, о которой говорят, будто она имеет честь состоять вашей   любовницей, – причем вы и не отрицаете, что она может эту честь себе   приписывать?      

– Ну,   ну, потише, друг мой, – сказал король. – Честное слово, вы так громко   говорите, что, чего доброго, вызовете скандал, а я не поручусь, что подобный   скандал не обрадует французский двор, ибо в письме короля, моего шурина,   прочитанном Шико, стояло quotidie scandalum, то есть это понятно даже для   такого жалкого гуманиста, как я, «каждодневный скандал».      

Маргарита   сделала движение.      

– Для   того чтобы это перевести, не нужно знать латыни, – продолжал   Генрих, – это почти по-французски.      

– Но,   сир, к кому же эти слова относились? – спросила Маргарита.      

– Вот   этого-то я и не смог понять. Но вы, знающая латынь, поможете мне разобраться,   когда мы до этого дойдем.      

Маргарита   покраснела до ушей. Генрих между тем, опустив голову, слегка приподнял руку,   словно простодушно раздумывал над тем, к кому при его дворе могло относиться   выражение quotidie scandalum.      

– Хорошо,   сударь, – сказала королева, – вы хотите, во имя нашего согласия,   принудить меня к унизительному поступку. Во имя согласия я повинуюсь.      

– Благодарю   вас, друг мой, – сказал Генрих, – благодарю.      

– Но   какова будет цель моего посещения?      

– Это   очень просто, сударыня.      

– Все   же надо меня просветить, ибо я настолько проста, что не догадываюсь.      

– Так   вот, вы найдете Фоссэз среди других фрейлин, так как она спит в их помещении.   Вы сами знаете, как эти особы любопытны и нескромны, – нельзя и   представить себе, до чего они могут довести Фоссэз.      

– Значит,   она чего-то опасается? – вскричала Маргарита, вновь охваченная гневом и   злобой. – Она хочет спрятаться от всех?      

– Не   знаю, – сказал Генрих. – Я знаю лишь одно – ей надо покинуть   помещение фрейлин.      

– Если   она хочет прятаться, пусть на меня не рассчитывает. Я могу закрывать глаза на   некоторые вещи, но не стану сообщницей.      

И   Маргарита стала ждать, как будет принято ее последнее слово.      

Но   Генрих словно ничего не слышал. Голова его снова опустилась, и он вновь принял   тот задумчивый вид, который только что так поразил королеву.      

– Margota, –   пробормотал он, – Margota cum Turennio. Вот те два слова, которые я все   время искал.      

На этот   раз Маргарита побагровела.      

– Клевета,   сир! – вскричала она. – Неужто вы станете повторять мне   клеветнические наветы?      

– Какая   клевета? – спросил Генрих самым невозмутимым тоном. – Разве вы   обнаружили в этих словах клевету, сударыня? Я ведь просто вспомнил одно место   из письма моего брата: Margota cum Turennio conveniunt in castello nomine   Loignac. Право же, надо, чтобы какой-нибудь грамотей перевел мне это письмо.      

– Хорошо,   прекратим эту игру, сир, – продолжала Маргарита, вся дрожа, – и   скажите мне без обиняков, чего вы от меня ждете.      

– Так   вот, я хотел бы, друг мой, чтобы вы перевели Фоссэз из помещения фрейлин в   отдельную комнату и прислали к ней одного только врача, способного держать язык   за зубами, – например, вашего.      

– О,   я понимаю, в чем дело! – вскричала королева. – Фоссэз, так кичившаяся   своей добродетелью, Фоссэз, лживо изображавшая себя девственницей, Фоссэз   беременна и скоро должна родить.      

– Я   этого не сказал, друг мой, – заметил Генрих, – я этого не сказал, это   утверждаете вы.      

– Это   так, сударь, это так! – вскричала Маргарита. – Ваш вкрадчивый тон,   ваше ложное смирение – все доказывает, что я права. Но есть жертвы,   которых от своей жены не может требовать даже король. Покрывайте сами грехи   Фоссэз, сир. Вы ее соучастник, это ваше дело: страдать должен виновный, а не   невинный.      

– Правильно,   виновный. Вот вы опять напомнили мне выражение из этого ужасного письма.      

– Каким   образом?      

– Да,   виновный – по-латыни будет, кажется, nocens?      

– Да,   сударь, nocens.      

– Так   вот, в письме стоит: «Margota cum Turennio, ambo nocentes, conveniunt in   castello nomine Loignac». Боже, как жаль, что при такой хорошей памяти я так   мало образован!      

– Ambo   nocentes, – тихо повторила Маргарита, становясь белее своего крахмального   кружевного воротника, – он понял, он понял.      

– «Margota   cum Turennio ambo nocentes». Что же, черт побери, хотел мой братец сказать этим   ambo? – безжалостно продолжал Генрих Наваррский. – Помилуй бог,   дорогая моя, удивительно, как это вы, так хорошо знающая латынь, еще не дали   мне объяснения этой смущающей меня фразы.      

– Сир,   я уже имела честь говорить вам…      

– Э,   черт возьми, – прервал ее король, – да вот и сам Turennius бродит под   вашими окнами и глядит ввысь, словно дожидается вас, бедняга. Я дам ему знак   подняться сюда. Он человек весьма ученый и скажет мне то, что я хочу знать.      

– Сир,   сир! – вскричала Маргарита, приподнимаясь с кресла и складывая с мольбою   руки. – Сир, будьте великодушнее, чем все сплетники и клеветники Франции.      

– Э,   друг мой, сдается мне, что у нас в Наварре народ не более снисходительный, чем   во Франции, и только что сами вы.., проявляли большую строгость к бедняжке   Фоссэз.      

– Строгость,   я? – вскричала Маргарита.      

– А   как же, припомните. А ведь нам здесь подобает быть снисходительными, сударыня.   Мы ведем такую мирную жизнь: вы даете балы, которые так любите, я езжу на   охоту, которая меня так развлекает…      

– Да,   да, сир, – сказала Маргарита, – вы правы, будем снисходительны.      

– О,   я был уверен в том, что сердце у вас доброе.      

– Вы   ведь знаете меня, сир.      

– Да.   Так вы пойдете проведать Фоссэз, не правда ли?      

– Да,   сир.      

– Отделите   ее от других фрейлин?      

– Да,   сир.      

– Поручите   ее своему личному врачу?      

– Да,   сир.      

– И   никакой охраны. Врачи молчаливы, им уж так положено. А солдаты привыкли   болтать.      

– Это   верно, сир.      

– И   если, на беду, то, о чем говорят, правда и бедняжка, проявив слабость,   поддалась искушению…      

Генрих   возвел очи горе.      

– Это   возможно, – продолжал он. – Женщина – сосуд скудельный. Res   fragilis mulier est, как говорится в Евангелии.      

– Но   я женщина, сир, и знаю, что должна быть снисходительной к женщинам.      

– Ах,   вы ведь все знаете, друг мой. Вы поистине образец совершенства и…      

– И   что же?      

– И   я целую вам ручки.      

– Но   поверьте, сир, – продолжала Маргарита, – жертву эту я приношу лишь из   добрых чувств к вам.      

– О, –   сказал Генрих, – я же вас отлично знаю, сударыня, и брат мой, король   Франции, тоже: он говорит о вас в этом письме столько хорошего, добавляя: «Fiat   sanum exemplum statim, atque res certior eveniet» [14]. Хороший пример, о котором здесь идет речь,   без сомнения, тот, который подаете вы.      

И Генрих   поцеловал холодную, как лед, руку Маргариты.      

– Передайте   от меня тысячу нежных приветов Фоссэз, сударыня. Займитесь ею, как вы мне   обещали. Я еду на охоту. Может быть, я увижу вас лишь по возвращении, может   быть, не увижу никогда.., волки эти – звери опасные. Дайте-ка я поцелую   вас, друг мой.      

И он   почти с нежностью поцеловал Маргариту и вышел, оставив ее ошеломленной всем,   что она услышала.      

 Глава 17.      

ИСПАНСКИЙ ПОСОЛ      

       

Король   вернулся в свой кабинет, где уже находился Шико.      

Шико все   еще тревожило объяснение между супругами.      

– Ну   как, Шико? – сказал Генрих.      

– Как,   сир? – переспросил Шико.      

– Знаешь   ты, что говорит королева?      

– Нет.      

– Она   говорит, что твоя проклятая латынь разрушает наше семейное счастье.      

– Эх,   сир, – вскричал Шико, – ради бога, забудем эту латынь и на том   покончим. Когда латинский текст читаешь наизусть, это совсем не то, что   написать его на бумаге: первый развеется по ветру, а со вторым и огонь не   справится.      

– Я-то, –   сказал Генрих, – о нем, черт меня побери, даже и не думаю.      

– Ну   и тем лучше.      

– Есть   у меня другие дела, поважнее.      

– Ваше   величество предпочитаете развлекаться, правда?      

– Да,   сынок, – сказал Генрих, не очень-то довольный тоном, которым Шико произнес   эти несколько слов. – Да, мое величество предпочитает развлекаться.      

– Простите,   но, может быть, я помешал вашему величеству?      

– О,   сынок, – продолжал Генрих, пожимая плечами, – я уже говорил тебе, что   здесь у нас не то, что в Лувре. Мы и любовью, и войной, и политикой занимаемся   на глазах у всех.      

Взор   короля был так кроток, улыбка так ласкова, что Шико осмелел.      

– Войной   и политикой меньше, чем любовью, не так ли, сир?      

– Должен   признать, что ты прав, любезный друг: местность здесь такая красивая,   лангедокские вина такие вкусные, женщины Наварры такие красавицы!      

– Но,   сир, – продолжал Шико, – вы, сдается мне, забываете королеву. Неужели   наваррки прекраснее и любезнее, чем она? В таком случае наваррок есть с чем   поздравить.      

– Помилуй   бог, ты прав, Шико, а я ведь просто забыл, что ты посол, представляющий короля   Генриха Третьего, что Генрих Третий – брат королевы Маргариты и что в разговоре   с тобой я хотя бы из приличия обязан превознести госпожу Маргариту над всеми   женщинами! Но ты уж извини меня за оплошность, Шико: я ведь, сынок, к послам не   привык.      

В этот   момент дверь открылась, и д'Обиак громким голосом доложил:      

– Господин   испанский посол.      

Шико так   и подпрыгнул в кресле, что вызвало у короля улыбку.      

– Ну   вот, – сказал Генрих, – внезапное опровержение моих слов, которого я   совсем не ожидал. Испанский посол! Чего ему, черт возьми, от нас нужно?      

– Да, –   повторил Шико, – чего ему, черт возьми, нужно?      

– Сейчас   узнаем, – сказал Генрих, – возможно, наш испанский сосед хочет   обсудить со мной какое-нибудь пограничное недоразумение.      

– Я   удаляюсь, – смиренно сказал Шико. – Его величество Филипп Второй,   наверно, направил к вам настоящего посла, а я ведь…      

– Чтобы   французский посол отступил перед испанским, да еще в Наварре! Помилуй бог,   этого не должно быть. Открой вон тот книжный шкаф и расположись там.      

– Но   я даже невольно все услышу, сир.      

– Ну   и услышишь, черт побери, мне-то что? Я ничего не скрываю. Кстати, король, ваш   повелитель, больше ничего не велел вам передать мне, господин посол?      

– Нет,   сир, решительно ничего.      

– Ну   и прекрасно, теперь тебе остается только смотреть и слушать, как делают все на   свете послы. Так что в этом шкафу ты отлично выполнишь свою миссию. Смотри во   все глаза и слушай обоими ушами, дорогой мой Шико.      

Потом он   добавил:      

– Д'Обиак,   скажи начальнику охраны, чтобы он ввел господина испанского посла.      

Услышав   это приказание, Шико поспешил залезть в шкаф, старательно опустив занавес,   затканный изображением человеческих фигур.      

По   звонкому паркету отдавался чей-то медленный, размеренный шаг: в комнату вошел   посланник его величества Филиппа II.      

Когда   все предварительные формальности, касающиеся этикета, были выполнены, причем   Шико из своего укрытия мог убедиться, что Беарнец отлично умеет давать   аудиенции, посол перешел к делу.      

– Могу   я без стеснения говорить с вашим величеством? – спросил он по-испански,   ибо этот язык так похож на наваррское наречие, что любой гасконец или беарнец отлично   его понимает.      

– Можете   говорить, сударь, – ответил Беарнец.      

– Сир, –   сказал посол, – я доставил ответ его католического величества.      

«Вот   как! – подумал Шико. – Если он доставил ответ, значит, были какие-то   вопросы».      

– По   поводу чего? – спросил Генрих.      

– По   поводу того, с чем вы обращались к нам в прошлом месяце, сир.      

– Знаете,   я очень забывчив, – сказал Генрих. – Соблаговолите напомнить мне, о   чем шла речь, господин посол.      

– По   поводу захватов, которые производят во Франции лотарингские принцы.      

– Да   особенно по поводу захватов моего куманька де Гиза. Отлично! Теперь вспоминаю.   Продолжайте, сударь, продолжайте.      

– Сир, –   сказал испанец, – хотя король, мой повелитель, и получил предложение   заключить союз с Лотарингией, он счел бы союз с Наваррой более благородным и,   скажем прямо, более выгодным.      

– Да,   будем говорить прямо.      

– Я   буду вполне откровенен с вашим величеством, сир, ибо намерения короля, моего   повелителя, относительно вашего величества мне хорошо известны.      

– Могу   ли я их узнать?      

– Сир,   король, мой повелитель, ни в чем не откажет Наварре.      

Шико   припал ухом к занавеси, не преминув укусить себя за палец, чтобы   проверить – не спит ли он.      

– Если   мне ни в чем не отказывают, – сказал Генрих, – поглядим, чего же я   могу просить.      

– Всего,   чего угодно будет вашему величеству, сир.      

– Черт   возьми!      

– Пусть   же ваше величество выскажется прямо и откровенно.      

– Помилуй   бог, всего, чего угодно! Да я просто теряюсь.      

– Его   величество король Испании хочет, чтобы его новый союзник был доволен.   Доказательством послужит предложение, которое я уполномочен сделать вашему   величеству.      

– Я   слушаю, – сказал Генрих.      

– Король   Франции относится к королеве Наваррской, как к заклятому врагу. Покрывая ее   позором, он тем самым отказывается считать ее сестрой, это очевидно. Оскорбления,   нанесенные ей французским королем… Прошу у вашего величества прощения за то,   что затрагиваю эту щекотливую тему.      

– Ничего,   затрагивайте.      

– Оскорбления   эти нанесены были публично, что подтверждается их общеизвестностью.      

Генрих   сделал движение, словно желая опровергнуть слова посла.      

– Это   общеизвестно, – продолжал испанец, – мы хорошо осведомлены. Итак, я   повторяю, сир: король Франции больше не признает госпожу Маргариту своей   сестрой, раз он стремится опозорить ее, отдав приказ начальнику охраны остановить   на глазах у всех ее носилки и обыскать их.      

– Что   ж вы хотите всем этим сказать, господин посол?      

– Для   вашего величества теперь легче всего отвергнуть как жену ту, кого ее родной   брат отвергает как сестру.      

Генрих   бросил взгляд на занавес, за которым Шико, трепеща, с расширенными от изумления   глазами, ожидал, к чему приведет столь витиеватое начало.      

– Когда   брак ваш будет расторгнут, – продолжал посол, – союз между королями   Наваррским и Испанским…      

Генрих   поклонился.      

– Союз   этот, – продолжал посол, – можно уже считать заключенным, и вот каким   образом: король Испании отдает инфанту, свою дочь, в жены королю Наваррскому, а   сам его величество женится на госпоже Екатерине Наваррской, сестре вашего   величества.      

Трепет   удовлетворенной гордости прошел по всему телу Беарнца, дрожь ужаса охватила   Шико: первый увидел, как на горизонте восходит во всем блеске солнце его   счастливой судьбы, второй – как никнут и рассыпаются в прах скипетр и   счастье дома Валуа.