1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 
Винтер  ответил только вздохом.    

– Все  было бы кончено, – продолжал Арамис. – Право, Атос, я боюсь, что  из-за вашего благоразумия я сделал порядочную глупость.    

Атос  взял лорда Винтера под руку и, стараясь переменить разговор, спросил:    

– Когда  мы прибудем в Англию?    

Но лорд  Винтер не расслышал его слов и ничего не ответил.    

– Послушайте,  Атос, – сказал Арамис, – может быть, еще не поздно?    

Смотрите,  он все еще там.    

Атос  нехотя обернулся: ему, очевидно, было тягостно смотреть на этого молодого  человека. Действительно, тот все еще стоял на скале, озаренный светом маяка.    

– Но  что он делает в Булони? – спросил рассудительный Атос, всегда  доискивавшийся причин и мало заботившийся о следствиях.    

– Он  следил за мной, он следил за мной, – сказал лорд Винтер, на этот раз услышав  слова Атоса, так как они совпали с его мыслями.    

– Если  бы он следил за вами, мой друг, – возразил Атос, – он знал бы о нашем  отъезде; а, по всей вероятности, он, напротив, явился сюда раньше нас.    

– Ну,  тогда я ничего не понимаю! – произнес англичанин, качая головой, как  человек, считающий бесполезной борьбу с сверхъестественными силами.    

– Положительно,  Арамис, – сказал Атос, – мне кажется, что я напрасно удержал вас.    

– Молчите, –  сказал Арамис, – я бы заплакал сейчас, если бы умел.    

Гримо  что-то глухо ворчал, словно разъяренный зверь.    

В это  время их окликнули с судна. Лоцман, сидевший у руля, ответил, и лодка подошла к  шлюпу.    

В одну  минуту пассажиры, их слуги и багаж были на борту. Капитан ждал только их прибытия,  чтобы отойти. Едва они вступили на палубу, как судно снялось с якоря и  направилось в Гастингс, где им предстояло высадиться.    

В эту  минуту три друга невольно еще раз оглянулись на скалу, на которой по-прежнему  виднелась грозная тень.    

Затем, в  ночной тишине, до них долетел угрожающий голос:    

– До  свиданья, господа, увидимся в Англии!    

 Глава 47. МЕССА ПО  СЛУЧАЮ ПОБЕДЫ ПРИ ЛАНСЕ    

     

То  оживление, которое королева Генриетта заметила во дворце и причину которого она  тщетно пыталась разгадать, было вызвано ланской победой.    

Вестником  этой победы принц Конде послал герцога Шатильона, немало ей содействовавшего;  ему же было поручено развесить под сводами собора Богоматери двадцать два  знамени, взятых у лотарингцев и испанцев.    

Известие  это имело самое важное значение: борьба с парламентом разрешалась в пользу двора.  Вводя без соблюдения должной формы налоги, вызывавшие протест парламента, правительство  заявляло, что они необходимы для поддержания чести Франции, и сулило победы над  неприятелем. А так как после битвы при Нордлингене не случалось ничего, кроме  неудач, то парламенту легко было требовать объяснений у Мазарини по поводу этих  побед, вечно обещаемых и все откладываемых на будущее. Но на этот раз ожидания  сбылись, был одержан успех, и успех полный. Поэтому всем было ясно, что двор  празднует двойную победу: победу над внешним врагом и победу над врагами  внутренними. Даже юный король, получив это известие, воскликнул:    

– Ага,  господа парламентские советники, послушаем, что вы скажете теперь!    

За эти  слова королева прижала к сердцу своего царственного сына, высокомерный и своевольный  нрав которого так хорошо соответствовал ее собственному.    

В тот же  вечер был созван совет, на который пригласили: маршала де Ла Мельере и г-на де  Вильруа, потому что они были мазаринистами; Шавиньи и Сегье, потому что они  ненавидели парламент, а также Гито и Коменжа, потому что они были преданы  королеве.    

Что было  решено на этом совете, осталось тайной. Узнали только, что в ближайшее воскресенье  в соборе Богоматери состоится торжественная месса по случаю победы при Лансе.    

Поэтому  в следующее воскресенье парижане проснулись в веселом настроении. Благодарственная  месса в те времена была большим событием; тогда не злоупотребляли такими торжественными  церемониями, и они производили подобающее впечатление. Даже солнце, казалось,  принимало участие в торжестве; оно ослепительно сверкало, золотя мрачные башни  собора, уже переполненного огромными толпами народа. Самые темные улицы старого  города приняли праздничный вид, и вдоль набережных вытянулись длинные вереницы  горожан, ремесленников, женщин и детей, направляющихся в собор Богоматери,  подобно реке, текущей вспять к своим истокам.    

Лавки  были пусты, дома заперты. Всякому хотелось посмотреть на молодого короля, на  его мать и на пресловутого кардинала Мазарини, которого все до того ненавидели,  что никто не хотел лишить себя случая на него полюбоваться.    

Полнейшая  свобода царила среди этой бесчисленной народной массы. Всякие мнения высказывались  открыто, и, если можно так выразиться, в народе трезвонили о бунте, а тысячи  колоколов со всех церквей трезвонили о мессе. Порядок в городе поддерживался  самими горожанами. Ничьи угрозы не мешали единодушному проявлению всеобщей  ненависти и не замораживали брань на устах.    

Все же  около восьми часов утра полк гвардии королевы, под командой Гито и его помощника  и племянника Коменжа, с трубачами и барабанщиками впереди, стал развертываться  между Пале-Роялем и собором. Горожане, всегда падкие до военной музыки и  блестящих мундиров, спокойно смотрели на этот маневр.    

Фрике  нарядился в этот день по-праздничному, и под предлогом флюса, которым он мгновенно  обзавелся, засунув за щеку бесчисленное количество вишневых косточек, получил  от своего начальника Базена отпуск на целый день. Сначала Базен ему отказал: он  был не в духе, во-первых, оттого, что Арамис уехал, не сказав ему куда, затем  потому, что был вынужден прислуживать на мессе по случаю победы, которой он сам  никак не мог радоваться. Базен, как мы знаем, был фрондер, и если бы при  подобном торжестве причетник мог отлучиться, как простой мальчик из хора, то  Базен, конечно, обратился бы к архиепископу с той же просьбой, с какой  обратился к нему Фрике. Итак, сначала он отказал наотрез. Но тогда, на глазах у  Базена, опухоль Фрике так выросла в объеме, что стала угрожать чести всего  хора, который был бы, несомненно, опозорен таким уродством. Базен в конце  концов, хотя и ворча, уступил. Едва выйдя из собора, Фрике выплюнул всю свою  опухоль и сделал в сторону Базена один из тех жестов, которые обеспечивают за  парижскими мальчишками превосходство над мальчишками всего мира. Он, понятно,  освободился и от своих обязанностей в трактире под предлогом, что ему надо  прислуживать на мессе в соборе.    

Итак,  Фрике был свободен, и, как мы уже сказали, он нарядился в самое роскошное свое  платье. Главным украшением его особы была шапка, один из тех не поддающихся  описанию колпаков, которые представляют нечто среднее между средневековым  беретом и шляпой времен Людовика XIII. Этот замечательный головной убор  смастерила ему мать: по прихоти ли или за нехваткой одинаковой ткани, она мало  заботилась о подборе красок; и потому это чудо шляпочного искусства XVII века  было с одной стороны желтое с зеленым, а с другой – белое с красным. Но  Фрике, вообще любивший разнообразие в тонах, только гордился этим.    

Отделавшись  от Базена, Фрике бегом направился к Пале-Роялю и прибежал туда как раз в ту  минуту, когда из ворот дворца выходил гвардейский полк. Так как Фрике явился  сюда для того, чтобы насладиться зрелищем и послушать музыку, то он сейчас же  присоединился к музыкантам и начал маршировать рядом с ними, сначала изображая  барабанный бой с помощью двух грифельных досок, затем подражая губами звукам  трубы с искусством, которое не раз доставляло ему похвалу любителей  подражательной музыки.    

Этого  развлечения хватило от заставы Сержантов до Соборной площади, и Фрике все время  испытывал истинное наслаждение. Но когда полк пришел на место и роты вошли в  Старый город и, развернувшись, построились до самого конца улицы Святого  Христофора, вблизи улицы Кокатри, где жил советник Брусель, Фрике вспомнил, что  он еще не завтракал, и задумался над тем, куда бы ему направить свои стопы для  выполнения этого важного акта в программе дня. По зрелом размышлении он решил  поесть за счет советника Бруселя.    

Поэтому  он пустился бегом, запыхавшись прибежал к дому советника и стал стучать в  дверь.    

Ему  отворила его мать, старая служанка Бруселя.    

– Что  тебе надо, бездельник, – спросила она, – и почему ты не в соборе?    

– Я  был там, мамаша Наннета, – ответил Фрике, – но я видел, что там  происходят вещи, о которых следовало бы предупредить господина Бруселя.    

И с  разрешения господина Базена – вы ведь знаете господина Базена, нашего  причетника? – я пришел сюда, чтобы поговорить с господином Бруселем.    

– Что  же ты хочешь сказать господину Бруселю, обезьяна?    

– Я  хочу поговорить с ним лично.    

– Этого  нельзя: он работает.    

– Ну,  я подожду, – сказал Фрике, которого это устраивало тем лучше, что он знал,  как использовать свое время.    

С этими  словами он быстро поднялся по ступеням крыльца, обогнав Наннету.    

– Что  ж тебе надо наконец от господина Бруселя? – спросила она.    

– Я  хочу сказать ему, – отвечал ей Фрике, крича во всю глотку, – что с  той стороны идет целый гвардейский полк. А так как все говорят, что двор  настроен против господина Бруселя, то я пришел предупредить, чтобы он был  настороже.    

Брусель  услышал слова юного плута и, растроганный таким усердием, спустился в нижний  этаж; он действительно работал у себя в кабинете, во втором этаже.    

– Мой  друг, – сказал он, – что нам за дело до гвардейского полка? Ты,  верно, с ума сошел, что поднял такой переполох? Разве ты не знаешь, что эти  господа всегда так делают и что по пути короля всегда выстраивают рядами этот  полк?    

Фрике  изобразил на своем лице удивление и начал мять в руках свою шапку.    

– Ничего  нет удивительного, что вы это знаете, господин Брусель, вам ведь известно  все, – сказал он, – но я, клянусь богом, ничего не знал и думал  услужить вам. Не сердитесь на меня за это, господин Брусель.    

– Напротив,  мой милый, напротив, твое усердие мне нравится. Наннета, – обратился Брусель  к служанке, – достаньте-ка абрикосы, которые прислала нам госпожа де  Лонгвиль из Нуази, и дайте полдюжины вашему сыну вместе с краюхой свежего  хлеба.    

– Ах,  благодарю вас, – воскликнул Фрике, – благодарю вас. Я как раз очень  люблю абрикосы.    

Брусель  прошел к своей жене и попросил подать ему завтрак. Было половина десятого. Советник  подошел к окну. Улица была совершенно пустынна, но издали доносился, подобно морскому  прибою, глухой шум народа, толпы которого, волна за волной, затопляли площадь и  улицы вокруг собора Богоматери.    

Шум этот  еще усилился, когда явился д'Артаньян с ротой мушкетеров и расположился у входа  в собор, чтобы держать караул. Он предложил Портосу воспользоваться случаем  посмотреть церемонию, и Портос приехал на лучшей из своих лошадей, в парадной  форме, в качестве почетного мушкетера, каким некогда был д'Артаньян. Сержант  роты, старый солдат времен испанских войн, узнал в Портосе своего бывшего  товарища и сообщил своим подчиненным о высоких заслугах этого великана,  гордости прежних мушкетеров Тревиля. Поэтому Портоса встретили не только  радушно – на него смотрели с восхищением.    

В десять  часов пушечный выстрел из Лувра возвестил о выезде короля.    

Позади  гвардейцев, неподвижно стоявших с мушкетами в руках, толпа заколыхалась, как колышутся  деревья, когда буйный вихрь склоняет и теребит их верхушки. Наконец в раззолоченной  карете показался король с королевой. За ними следовали в десяти каретах  придворные дамы, чины королевского дома и весь Двор.    

– Да  здравствует король! – закричали со всех сторон.    

Юный  король важно выглянул из окна кареты, сделал довольно приветливое лицо и даже  чуть приметно кивнул головой, что вызвало новые восторженные крики толпы.    

Процессия  подвигалась вперед очень медленно, и на переезд от Лувра к Соборной площади ей  понадобилось около получаса. Здесь все прибывшие один за другим вошли под  обширные своды сумрачного храма, и богослужение началось.    

В то  время как члены двора занимали свои места в соборе, карета, украшенная гербами  Коменжа, выделилась из вереницы придворных экипажей и медленно отъехала в конец  улицы Святого Христофора, совершенно безлюдной. Здесь четыре гвардейца и  полицейский офицер, сопровождавшие эту тяжеловесную колымагу, вошли в нее,  затем полицейский офицер опустил шторки и сквозь предусмотрительно проделанное  отверстие стал глядеть вдоль улицы, словно поджидая кого-то.    

Все были  заняты церемонией, так что ни карета, ни предосторожности, принятые сидевшими в  ней, не привлекли ничьего внимания.    

Только  зоркий глаз Фрике мог бы их заметить, но Фрике лакомился своими абрикосами,  примостившись на карнизе одного из домов в ограде собора.    

Оттуда  он мог видеть короля, королеву и Мазарини, а мессу слушать так, как если бы он  сам прислуживал в соборе.    

К концу  богослужения королева, заметив, что Коменж стоит около нее, ожидая подтверждения  приказа, данного перед отъездом из Лувра, сказала вполголоса:    

– Ступайте,  Коменж, и да поможет вам бог.    

Коменж  тотчас же вышел из собора и направился по улице Святого Христофора. Фрике, заметив  такого великолепного офицера в сопровождении двух гвардейцев, из любопытства  отправился за ними – тем охотнее что богослужение почти тотчас кончилось и  король с королевой уже садились в карету.    

Как  только Коменж показался в конце улицы Кокатри, сидевший в карете полицейский офицер  сказал два слова кучеру. Тот тронул лошадей, и колымага подъехала к дому  Бруселя. Как раз в ту же минуту к дверям подошел Коменж; он постучался.    

Фрике  стоял за спиной Коменжа, поджидая, когда откроют дверь.    

– Ты  что тут делаешь, плут? – спросил его Коменж.    

– Жду,  чтобы войти к господину Бруселю, господин офицер, – ответил Фрике с тем простодушным  видом, какой умеют принимать при случае парижские мальчишки.    

– Значит,  он здесь живет? – спросил Коменж.    

– Да,  сударь.    

– А  который этаж он занимает?    

– Весь  дом, – отвечал Фрике, – это его дом.    

– Но  где же он сам обыкновенно находится?    

– Работает  он во втором этаже, а завтракает и обедает в нижнем. Сейчас он, вероятно, обедает,  так как уже полдень.    

– Хорошо.    

В это  время дверь отворили, и на вопрос Коменжа лакей ответил, что Брусель дома и  сейчас действительно обедает. Коменж пошел вслед за лакеем, а Фрике пошел вслед  за Коменжем.    

Брусель  сидел за столом со своей семьей. Напротив него сидела его жена, по обеим сторонам –  две дочери, а в конце стола сын Бруселя, Лувьер; с ним мы уже познакомились,  когда с советником случилось на улице несчастье, после которого он уже успел  вполне оправиться. Чувствуя теперь себя совершенно здоровым, он лакомился  великолепными фруктами, присланными ему г-жой де Лонгвиль.    

Коменж,  удержав за руку лакея, собиравшегося уже открыть дверь и доложить о нем, сам отворил  ее и застал эту семейную картину.    

При виде  офицера Брусель немного смутился, но, так как тот ему вежливо поклонился, он  встал и ответил на поклон.    

Несмотря,  однако, на эту обоюдную вежливость, на лицах женщин отразилось беспокойство.  Лувьер побледнел и с нетерпением ожидал, чтобы офицер объяснился.    

– Сударь, –  сказал Коменж, – я к вам с приказом от короля.    

– Отлично,  сударь, – отвечал Брусель, – какой же это приказ?    

И он  протянул руку.    

– Мне  поручено арестовать вас, сударь, – сказал Коменж тем же тоном и с прежней  вежливостью, – и если вам угодно будет поверить мне на слово, то вы  избавите себя от труда читать эту длинную бумагу и последуете за мной.    

Если бы  среди этих добрых людей, мирно собравшихся за столом, ударила молния, это произвело  бы меньшее потрясение. Брусель задрожал и отступил назад. В те времена быть  арестованным по немилости короля было ужасной вещью. Лувьер бросился было к  своей шпаге, лежавшей на стуле в углу комнаты, но взгляд Бруселя, сохранившего  самообладание, удержал его от этого отчаянного порыва. Госпожа Брусель,  отделенная от мужа столом, залилась слезами, а обе молодые девушки бросились  отцу на шею.    

– Идемте,  сударь, – сказал Коменж. – Поторопитесь: надо повиноваться королю.    

– Но,  сударь, – возразил Брусель, – я болен и не могу идти под арест в  таком состоянии; я прошу отсрочки.    

– Это  невозможно, – отвечал Коменж, – приказ ясен и должен быть исполнен  немедленно.    

– Невозможно! –  воскликнул Лувьер. – Берегитесь, сударь, не доводите нас до крайности.    

– Невозможно! –  раздался крикливый голос в глубине комнаты.    

Коменж  обернулся и увидел там Наннету, с метлой в руках. Глаза ее злобно горели.    

– Добрейшая  Наннета, успокойтесь, – сказал Брусель, – прошу вас.    

– Быть  спокойной, когда арестовывают моего хозяина, опору, защитника, отца бедняков?  Как бы не так! Плохо вы меня знаете! Не угодно ли вам убраться? –  закричала она Коменжу.    

Коменж  улыбнулся.    

– Послушайте,  сударь, – сказал он, – обращаясь к Бруселю, – заставьте эту  женщину замолчать и следуйте за мной.    

– Заставить  меня замолчать? Меня?! Меня?! – кричала Наннета. – Как бы не так! Уж  не вы ли заставите? Руки коротки, королевский петушок. Мы сейчас посмотрим!    

Тут  Наннета подбежала к окну, распахнула его и закричала таким пронзительным  голосом, что его можно было услышать с паперти собора:    

– На  помощь! Моего хозяина арестовывают! Советника Бруселя арестовывают! На помощь!    

– Сударь, –  сказал Коменж, – отвечайте мне немедленно: угодно вам повиноваться или вы  собираетесь бунтовать против короля?    

– Я  повинуюсь, я повинуюсь, сударь! – воскликнул Брусель, стараясь  освободиться от объятий дочери и удерживая взглядом сына, всегда готового  поступить по-своему.    

– В  таком случае, – сказал Коменж, – велите замолчать этой старухе.    

– А!  Старухе! – вскричала Наннета.    

И она  принялась вопить еще сильнее, вцепившись обеими руками в переплет окна.    

– На  помощь! Помогите советнику Бруселю! Его хотят арестовать за то, что он защищал  народ! На помощь!    

Тогда  Коменж схватил Наннету в охапку и потащил прочь от окна. Но в ту же минуту откуда-то  с антресолей другой голос завопил фальцетом:    

– Убивают!  Пожар! Разбой! Убивают Бруселя! Бруселя режут!    

Это был  голос Фрике. Почувствовав поддержку, Наннета с новой силой принялась вторить  ему.    

В окнах  уже начали появляться головы любопытных. Из глубины улицы стал сбегаться народ,  привлеченный этими криками, сначала по одному, по два человека, затем группами  и, наконец, целыми толпами. Все видели карету, слышали крики, но не понимали, в  чем дело. Фрике выскочил из антресолей прямо на крышу кареты.    

– Они  хотят арестовать господина Бруселя! – закричал он. – В карете  солдаты, а офицер наверху.    

Толпа  начала громко роптать, подбираясь к лошадям. Два гвардейца, оставшиеся в сенях,  поднялись наверх, чтобы помочь Коменжу, а те, которые сидели в карете, отворили  ее дверцы и скрестили пики.    

– Видите? –  кричал Фрике. – Видите? Вот они!    

Кучер  повернулся и так хлестнул Фрике кнутом, что тот завыл от боли.    

– Ах  ты, чертов кучер, – закричал он, – и ты туда же? Погоди-ка!    

Он снова  вскарабкался на антресоли и оттуда стал бомбардировать кучера всем, что попадалось  под руку.    

Несмотря  на враждебные действия гвардейцев, а может быть, именно вследствие их, толпа  зашумела еще больше и придвинулась к лошадям. Самых буйных гвардейцы заставили  отступить ударами пик.    

Шум все  усиливался; улица не могла уже вместить зрителей, стекавшихся со всех сторон.  Под напором стоящих позади пространство, отделявшее толпу от кареты и  охраняемое страшными пиками солдат, все сокращалось. Солдат, стиснутых, точно  живой стеной, придавили к ступицам колес и стенкам кареты. Повторные крики  полицейского офицера: «Именем короля!» – не оказывали никакого действия на  эту грозную толпу и только, казалось, еще больше раздражали ее. Внезапно на  крик: «Именем короля!» – прискакал всадник. Увидев, что военным приходится  плохо, он врезался в толпу с шпагой в руках и оказал гвардейцам неожиданную  помощь.    

Это был  юноша лет пятнадцати – шестнадцати, бледный от гнева. Он, так же как и гвардейцы,  спешился, прислонился спиной к дышлу, поставил перед собой лошадь как прикрытие,  вынул из седельной кобуры два пистолета и, засунув их за пояс, начал наносить  удары шпагой с ловкостью человека, привыкшего владеть таким оружием.    

В  течение десяти минут этот молодой человек один выдерживал натиск толпы.    

Наконец  появился Коменж, подталкивая вперед Бруселя.    

– Разобьем  карету! – раздались крики в толпе.    

– Помогите! –  кричала старая служанка.    

– Убивают! –  вторил ей Фрике, продолжая осыпать гвардейцев всем, что ему попадало под руку.    

– Именем  короля! – кричал Коменж.    

– Первый,  кто подойдет, ляжет на месте! – крикнул Рауль и, видя, что его начинают теснить,  кольнул острием своей шпаги какого-то верзилу, чуть было его не задавившего.  Почувствовав боль, верзила с воплем отступил.    

Это  действительно был Рауль. Возвращаясь из Блуа, где – как он и обещал графу  де Ла Фер – провел только пять дней, он решил взглянуть на торжественную  церемонию и направился кратчайшим путем к собору. Но на углу улицы Кокатри  толпа увлекла его за собой. Услышав крик: «Именем короля!» – и вспомнив  завет Атоса, он бросился сражаться за короля, помогать его гвардейцам, которых  теснила толпа.    

Коменж  почти втолкнул в карету Бруселя и сам вскочил вслед за ним. В то же мгновение  сверху раздался выстрел из аркебузы. Пуля прострелила шляпу Коменжа и  раздробила руку одному из гвардейцев. Коменж поднял голову и сквозь дым увидел  в окне второго этажа угрожающее лицо Лувьера.    

– Отлично,  сударь, – крикнул Коменж, – я еще поговорю с вами!    

– И  я также, сударь, – отвечал Лувьер, – еще посмотрим, кто из нас  поговорит громче.    

Фрике и  Наннета продолжали вопить; крики, звук выстрела, опьяняющий запах пороха произвели  на толпу свое действие.    

– Смерть  офицеру! Смерть! – загудела она.    

Толпа  бросилась к карете.    

– Еще  один шаг, – крикнул тогда Коменж, подняв шторки, чтобы все могли видеть  внутренность кареты, и приставив к груди Бруселя шпагу, – еще один шаг, и  я заколю арестованного. Мне приказано доставить его живым или мертвым, я  привезу его мертвым, вот и все.    

Раздался  ужасный крик. Жена и дочери Бруселя с мольбой протягивали к народу руки.    

Народ понял,  что этот бледный, но очень решительный на вид офицер поступит, как сказал.  Угрозы продолжались, но толпа отступила.    

Коменж  велел раненому гвардейцу сесть в карету и приказал другим закрыть дверцы.    

– Гони  во дворец! – крикнул он кучеру, еле живому от страха.    

Кучер  стегнул лошадей, те рванулись вперед, и толпа расступилась. Но на набережной пришлось  остановиться. Карету опрокинули, толпа сбила с ног лошадей, смяла, давила их.    

Рауль,  пеший, – он не успел вскочить на лошадь, – устал, так же как и  гвардейцы, наносить удары плашмя и начал действовать острием своей шпаги, как  они острием своих пик. Но это страшное, последнее средство только разжигало  бешенство толпы. Там и сям начали мелькать дула мушкетов и клинки рапир;  раздалось несколько выстрелов, сделанных, без сомнения, в воздух, но эхо  которых все же заставляло все сердца биться сильнее; из окон в солдат бросали  чем попало. Раздавались голоса, которые слышишь лишь в дни восстаний,  показались лица, которые видишь только в кровавые дни. Среди ужасного шума все  чаще слышались крики: «Смерть гвардейцам!», «В Сену офицера!» Шляпа Рауля была  измята, лицо окровавлено; он чувствовал, что не только силы, но и сознание  начинает оставлять его; перед его глазами носился какой-то красный туман, и  сквозь этот туман он видел сотни рук, с угрозой протянутых к нему и готовых  схватить его, упади он только. Коменж в опрокинутой карете рвал на себе волосы  от ярости. Гвардейцы не могли подать никакой помощи, им приходилось защищаться  самим. Казалось, все погибло и толпа вот-вот разнесет в клочья лошадей, карету,  гвардейцев, приспешников королевы, а может быть, и самого пленника, как вдруг  раздался хорошо знакомый Раулю голос, и широкая шпага сверкнула в воздухе. В ту  же минуту толпа заколыхалась, расступилась, и какой-то офицер в форме  мушкетера, все сбивая с ног, опрокидывая, нанося удары направо и налево,  подскакал к Раулю и подхватил его как раз в тот момент, когда юноша готов был  упасть.    

– Черт  возьми! – вскричал офицер. – Неужели они убили его? В таком случае  горе им!    

И он  обернулся к толпе с таким грозным и свирепым видом, что самые ярые бунтовщики попятились,  давя друг друга, а многие покатились в Сену.    

– Господин  д'Артаньян, – прошептал Рауль.    

– Да,  черт побери! Собственной персоной и, кажется, к счастью для вас, мой юный друг!  Эй, вы, сюда! – крикнул он, поднявшись на стременах и подняв шпагу,  голосом и рукой подзывая поневоле отставших от него мушкетеров. –  Разогнать всех! Бери мушкеты, заряжай, целься!    

Услышав  это приказание, толпа стала таять так быстро, что сам д'Артаньян не мог удержаться  от гомерического смеха.    

– Благодарю  вас, д'Артаньян, – сказал Коменж, высовываясь до половины из опрокинутой  кареты. – Благодарю также вас, молодой человек. Ваше имя?    

Мне надо  назвать его королеве.    

Рауль  уже собирался ответить, но д'Артаньян поспешно шепнул ему на ухо:    

– Молчите,  я отвечу за вас.    

Затем,  обернувшись к Коменжу, сказал:    

– Не  теряйте времени, Коменж, вылезайте из кареты, если можете, и велите подать вам  другую.    

– Но  откуда же?    

– Черт  подери, да возьмите первую, которую встретите на Новом мосту; сидящие в ней будут  чрезвычайно счастливы, я полагаю, одолжить свою карету для королевской службы.    

– Но, –  возразил Коменж, – я не знаю…    

– Идите  скорее, иначе через пять минут все это мужичье вернется со шпагами и мушкетами.  Вас убьют, а вашего пленника освободят. Идите. Да вот как раз едет карета.    

Затем,  снова наклонившись к Раулю, он шепнул:    

– Главное,  не говорите вашего имени.    

Молодой  человек посмотрел на него с удивлением.    

– Хорошо,  я бегу за ней, – крикнул Коменж, – а если они вернутся, стреляйте.    

– Нет,  ни в коем случае, – возразил д'Артаньян. – Наоборот, пусть никто и  пальцем не шевельнет. Если сейчас сделать хоть один выстрел, за него придется  слишком дорого расплачиваться завтра.    

Коменж,  взяв четырех гвардейцев и столько же мушкетеров, побежал за каретой. Он высадил  седоков и привел экипаж.    

Но когда  пришлось переводить Бруселя из разбитой кареты в другую, народ, увидев того,  кого он называл своим благодетелем, поднял неистовый шум и снова надвинулся.    

– Проезжайте! –  крикнул д'Артаньян. – Вот десять мушкетеров, чтобы сопровождать вас, а я  оставлю себе двадцать, чтобы сдерживать толпу. Поезжайте, не теряя ни одной  минуты. Десять человек к Коменжу!    

Десять  человек отделились от отряда, окружили новую карету и помчались галопом.    

Когда  карета скрылась, крики усилились. Более десяти тысяч человек столпились на набережной,  на Новом мосту и в ближайших улицах.    

Раздалось  несколько выстрелов. Один мушкетер был ранен.    

– Вперед! –  скомандовал д'Артаньян, кусая усы.    

И с  двадцатью мушкетерами он ринулся на всю эту массу парода, которая отступила в  полном беспорядке. Один только человек остался на месте с аркебузой в руке.    

– А, –  сказал этот человек, – это ты! Ты хотел убить его?! Погоди же!    

Он  прицелился в д'Артаньяна, карьером несшегося на него.    

Д'Артаньян  пригнулся к шее лошади. Молодой человек выстрелил, и пуля сбила перо на шляпе  д'Артаньяна. Лошадь, мчавшаяся во весь опор, налетела на безумца, пытавшегося  остановить бурю, и отбросила его к стене.    

Д'Артаньян  круто осадил свою лошадь, и в то время как мушкетеры продолжали атаку, он с  поднятой шпагой повернулся к человеку, сбитому им с ног.    

– Ах,  сударь! – воскликнул Рауль, вспомнив, что он видел молодого человека на  улице Кокатри. – Пощадите его: это его сын.    

Рука  д'Артаньяна, готовая нанести удар, повисла в воздухе.    

– А,  вы его сын? – сказал он. – Это другое дело.    

– Я  сдаюсь, сударь, – произнес Лувьер, протягивая д'Артаньяну свою разряженную  аркебузу.    

– Нет,  нет, не сдавайтесь, черт возьми! Напротив, бегите, и как можно скорее. Если я  вас захвачу, вас повесят.    

Молодой  человек не заставил повторять этот совет. Он проскользнул под шеей лошади и исчез  за углом улицы Генего.    

– Вы  вовремя удержали мою руку, – сказал д'Артаньян Раулю, – не то ему  пришел бы конец. И, право, узнав потом, кто он, я очень бы пожалел об этом.    

– Ах,  сударь, – произнес Рауль, – позвольте мне поблагодарить вас не только  за этого бедного парня, но и за себя: я сам был на волосок от смерти, когда вы  подоспели.    

– Бросьте,  бросьте, молодой человек, не утруждайте себя речами.    

И  д'Артаньян достал из кобуры фляжку с испанским вином.    

– Глотните-ка  вот этого, – сказал он Раулю.    

Рауль  отхлебнул вина и собрался снова благодарить д'Артаньяна.    

– Дорогой  мой, – возразил ему тот, – мы поговорим об этом после.    

Затем,  видя, что мушкетеры очистили набережную от Нового моста до набережной Святого  Михаила и возвращаются обратно, он поднял шпагу вверх, чтобы они ускорили шаг.    

Мушкетеры  рысью подъехали к нему; тотчас же с другой стороны подъехали те десять человек,  которых он послал с Коменжем.    

– Ну, –  произнес д'Артаньян, обращаясь к ним, – не случилось ли еще чего-нибудь?    

– Ах,  сударь, – отвечал сержант, – опять поломка! Проклятая карета!    

Д'Артаньян  пожал плечами.    

– Нет,  проклятое дурачье, – сказал он. – Уж если выбираешь карету, так выбирай  прочную, а карета, в которой хотят везти арестованного Бруселя, должна  выдержать десять тысяч человек.    

– Что  прикажете, господин лейтенант?    

– Примите  отряд и отведите его в казармы.    

– Значит,  вы поедете один?    

– Конечно!  Не думаете ли вы, что мне нужен конвой?    

– Но…    

– Отправляйтесь.    

Мушкетеры  удалились, д'Артаньян остался вдвоем с Раулем.    

– Ну  как, болит у вас что-нибудь? – спросил он.    

– Да,  сударь. У меня голова тяжелая и словно в огне.    

– Что  же такое с вашей головой? – сказал д'Артаньян, снимая с Рауля шляпу. –  А, контузия.    

– Да,  кажется, мне попали в голову цветочным горшком.    

– Канальи! –  воскликнул д'Артаньян. – Но на вас шпоры? Вы были верхом?    

– Да,  я сошел с лошади, чтобы защищать господина Коменжа, и ее кто-то захватил. Да  вот и она.    

Действительно,  в эту минуту показалась лошадь Рауля, на которой скакал галопом Фрике,  размахивая своей четырехцветной шапкой и крича:    

– Брусель!  Брусель!    

– Эй,  стой, плут! – крикнул ему д'Артаньян. – Давай сюда лошадь.    

Фрике  услышал, но сделал вид, что слова не дошли до него, и хотел продолжать свой  путь.    

Д'Артаньян  собирался было погнаться за ним, но потом решил не оставлять Рауля одного.  Поэтому он ограничился только тем, что вынул из кобуры пистолет и взвел курок.    

У Фрике  было острое зрение и тонкий слух; заметив движение д'Артаньяна и услышав щелканье  курка, он сразу остановил лошадь.    

– Ах,  это вы, господин офицер, – произнес он, подъезжая. – Право, я очень  рад, что вас встретил.    

Д'Артаньян  внимательно посмотрел на Фрике и узнал в нем мальчишку с улицы Лощильщиков.    

– А,  это ты, плут! – сказал он. – Иди-ка сюда.    

– Да,  это я, господин офицер, – отвечал Фрике с самым невинным видом.    

– Значит,  ты переменил занятие? Ты не поешь больше в хоре и не прислуживаешь в трактире,  а крадешь лошадей, а?    

– Ах,  господин офицер, как можете вы так говорить? – воскликнул Фрике. – Я  искал владельца этой лошади, молодого красивого дворянина, храброго, как  Цезарь… – Тут он сделал вид, что только что заметил Рауля. – Да вот,  если не ошибаюсь, и он. Сударь, вы не забудете меня, не правда ли?    

Рауль  опустил руку в карман.    

– Что  вы хотите сделать? – спросил его д'Артаньян.    

– Дать  этому славному мальчику десять ливров, – отвечал Рауль, вынимая из кармана  пистоль.    

– Десять  пинков в живот, – сказал д'Артаньян. – Убирайся, плут, и помни, что я  знаю, где тебя искать.    

Фрике,  не рассчитывавший отделаться так дешево, в два прыжка пролетел с набережной на  улицу Дофипа и скрылся из виду. Рауль сел на свою лошадь, и они вместе с  д'Артаньяном, оберегавшим его, как сына, поехали шагом по направлению к Тиктонской  улице.    

Всю  дорогу они слышали вокруг себя глухой ропот и отдаленные угрозы, но при виде  этого офицера, такого воинственного, и его внушительной шпаги, висевшей на  темляке у него под рукой, все расступались.    

Они  доехали без всяких приключений до гостиницы «Козочка».    

Красотка  Мадлен сообщила д'Артаньяну, что Планше вернулся и привез Мушкетона, который  геройски перенес операцию извлечения пули и чувствует себя так хорошо, как  только позволяет рана.    

Д'Артаньян  велел позвать Планше, но, сколько его ни звали, ответа не было: Планше скрылся.    

– Ну,  так давайте вина! – приказал д'Артаньян.    

Когда  вино было подано и они снова остались вдвоем, д'Артаньян обратился к Раулю.    

– Вы  довольны собой, не так ли? – сказал он, с улыбкой глядя в глаза юноши.    

– Конечно, –  отвечал Рауль. – Мне кажется, я исполнил свой долг. Разве я не защищал короля?    

– А  кто вам сказал, что надо защищать короля?    

– Это  мне сказал граф де Ла Фер.    

– Да,  короля. Но сегодня вы защищали не короля, а Мазарини, что не одно и то же.    

– Однако,  сударь…    

– Вы  сделали ужасный промах, молодой человек. Вы вмешались не в свое дело.    

– Но  вы же сами…    

– Я –  это другое дело: я должен повиноваться своему капитану. А ваш начальник –  это принц Конде. Запомните это: других начальников у вас нет. Хорош молодой  безумец, готовый стать мазаринистом и помогающий арестовать Бруселя! Молчите об  этом, по крайней мере, а то граф де Ла Фер будет вне себя.    

– Значит,  вы думаете, что граф де Ла Фер рассердился бы на меня?    

– Думаю  ли я? Да я в этом уверен! Не будь этого, я бы только поблагодарил вас, потому  что, в сущности, вы потрудились для нас. Сейчас не ему, а мне приходится  бранить вас, и поверьте, это вам дешевле обойдется. Впрочем, – продолжал  д'Артаньян, – я только пользуюсь правом, которое ваш опекун передал мне,  дорогой мой мальчик.    

– Я  не понимаю вас, сударь.    

Д'Артаньян  встал, вынул из письменного стола письмо и подал его Раулю.    

Рауль  пробежал письмо, и взгляд его затуманился.    

– О,  боже мой! – воскликнул он, поднимая свои красивые глаза, влажные от слез,  на д'Артаньяна. – Граф уехал из Парижа, не повидавшись со мной!    

– Он  уехал четыре дня тому назад.    

– Но,  судя по письму, он подвергается смертельной опасности?    

– Вот  еще выдумали! Он подвергается смертельной опасности! Будьте спокойны. Он уехал  по делу и скоро вернется. Надеюсь, вы не имеете ничего против того, что я  временно буду вашим опекуном?    

– Конечно,  нет, господин д'Артаньян! – воскликнул Рауль. – Вы такой благородный  человек, и граф де Ла Фер так вас любит!    

– Что  же, любите и вы меня также; я не буду вам докучать, но при условии, что вы  будете фрондером, мой юный друг, и ярым фрондером.    

– А  могу я по-прежнему видаться с госпожой де Шеврез?    

– Конечно,  черт возьми! И с коадъютором, и с госпожой де Лонгвиль. И если бы здесь был  милейший Брусель, которого вы так опрометчиво помогли арестовать, то я сказал  бы вам: извинитесь поскорей перед господином Бруселем и поцелуйте его в обе  щеки.    

– Хорошо,  сударь, я буду вас слушаться, хотя и не понимаю вас.    

– Нечего  тут и понимать. А вот, – продолжал д'Артаньян, обернувшись к двери, –  и господин дю Валлон, который является в порядком разодранной одежде.    

– Да,  но зато я ободрал немало шкур взамен, – возразил Портос, весь в поту и в  пыли. – Эти бездельники хотели отнять у меня шпагу. Черт возьми! –  продолжал гигант с обычным спокойствием. – Какое волнение в народе! Но я  уложил на месте больше двадцати человек эфесом своей Бализарды. Глоток вина,  д'Артаньян!    

– Рассудите  нас, – сказал гасконец, наливая Портосу стакан до краев.    

– Когда  выпьете, вы скажете нам ваше мнение.    

Портос  осушил стакан одним глотком, поставил его на стол и вытер усы.    

– О  чем? – спросил он.    

– Да  вот господин Бражелон, – отвечал д'Артаньян, – во что бы то ни стало  хотел помочь аресту Бруселя, и я с трудом удержал его от защиты Коменжа.    

– Черт  возьми! – произнес Портос. – Что сказал бы опекун, если бы узнал это?    

– Вы  видите! – воскликнул д'Артаньян. – Нет, фрондируйте, мой друг,  фрондируйте и помните, что я заменяю графа во всем.    

Он  звякнул своим кошельком, затем, обратясь к Портосу, спросил:    

– Вы  поедете со мной?    

– Куда? –  отвечал Портос, наливая себе второй стакан вина.    

– Засвидетельствовать  наше почтение кардиналу.    

Портос  проглотил второй стакан с таким же спокойствием, как и первый, взял шляпу, оставленную  им на стуле, и последовал за д'Артаньяном.    

Рауль  же, совершенно ошеломленный тем, что он слышал, остался дома, так как  д'Артаньян запретил ему выходить из комнаты, пока волнение в народе не  уляжется.    

     

 ЧАСТЬ II    

     

Глава 1. НИЩИЙ ИЗ  ЦЕРКВИ СВ. ЕВСТАФИЯ    

     

Д'Артаньян  нарочно не отправился с Коменжем прямо в Пале-Рояль, чтобы дать ему время  сообщить кардиналу о выдающихся услугах, которые он, д'Артаньян, вместе со  своим другом, оказал в это утро партии королевы.    

Поэтому  оба они были великолепно приняты кардиналом, который наговорил им кучу любезностей  и намекнул, между прочим, на то, что оба они находятся уже на полпути к тому,  чего добиваются, то есть д'Артаньян – к чину капитана, а Портос – к  титулу барона.    

Д'Артаньян  предпочел бы всему этому деньги, так как он знал, что Мазарини щедр на обещания,  но тут на их исполнение, и потому считал, что посулами кардинала не  прокормишься; однако, чтобы не разочаровать Портоса, он сделал вид, что очень  доволен.    

В то  время как два друга были у кардинала, королева вызвала его к себе. Кардинал  решил, что это отличный случай усилить рвение обоих своих защитников, доставив  им возможность услышать изъявление благодарности от самой королевы. Он знаком  предложил им последовать за собой. Д'Артаньян и Портос указали ему на свои  запыленные и изодранные платья, но кардинал отрицательно покачал головой.    

– Ваши  платья, – сказал он, – стоят больше, чем платья большинства  придворных, которых вы встретите у королевы, потому что это ваш боевой наряд.    

Д'Артаньян  и Портос повиновались.    

В  многочисленной толпе придворных, окружавших в этот день Анну Австрийскую, царило  шумное оживление, ибо как-никак одержаны были две победы: одна над испанцами,  другая над народом. Бруселя удалось спокойно вывезти из Парижа, и в эту минуту  он находился, вероятно, уже в Сен-Жерменской тюрьме, а Бланмениль, которого  арестовали одновременно с Бруселем, но без всякого шума и хлопот, был заключен  в Венсенский замок.    

Коменж  стоял перед королевой, расспрашивавшей его о подробностях экспедиции. Все присутствующие  внимательно слушали, как вдруг отворилась дверь и следом за кардиналом в залу  вошли д'Артаньян и Портос.    

– Ваше  величество, – сказал Коменж, подбегая к д'Артаньяну, – вот кто может  все рассказать вам лучше, чем я, так как это мой спаситель. Если бы не он, я бы  сейчас болтался в рыбачьих сетях где-нибудь около Сен-Клу, ибо меня хотели ни  более ни менее, как бросить в реку. Рассказывайте, д'Артаньян, рассказывайте!    

С тех  пор как д'Артаньян стал лейтенантом мушкетеров, ему не менее сотни раз  приходилось бывать в одной комнате с королевой, но ни разу еще она с ним не  заговорила.    

– Отчего  же, сударь, оказав мне такую услугу, вы молчите? – сказала королева.    

– Ваше  величество, – отвечал д'Артаньян, – я могу сказать только, что моя  жизнь принадлежит вам и что я буду истинно счастлив в тот день, когда отдам ее  за вас.    

– Я  знаю это, сударь, знаю давно, – сказала Анна Австрийская. – Поэтому я  рада, что могу публично выразить вам мое уважение и благодарность.    

– Позвольте  мне, ваше величество, – сказал д'Артаньян, – часть их уступить моему  другу, как и я, – он сделал ударение на этих словах, – старому  мушкетеру полка Тревиля; он совершил чудеса храбрости.    

– Как  зовут вашего друга? – спросила королева.    

– Как  мушкетер, – сказал д'Артаньян, – он носил имя Портоса (королева  вздрогнула), а настоящее его имя – кавалер дю Валлон.    

– Де  Брасье де Пьерфон, – добавил Портос.    

– Этих  имен слишком много, чтобы я могла запомнить их все; я буду помнить только первое, –  милостиво сказала королева.    

Портос  поклонился, а д'Артаньян отступил на два шага назад.    

В эту  минуту доложили о прибытии коадъютора.    

Раздались  возгласы удивления. Хотя в это самое утро коадъютор произносил в соборе проповедь,  ни для кого не было тайной, что он сильно склоняется на сторону фрондеров.  Поэтому Мазарини, попросив парижского архиепископа, чтобы его племянник  выступил с проповедью, очевидно, имел намерение сыграть с г-ном де Рецем  шуточку на итальянский манер, что всегда доставляло ему удовольствие.    

Действительно,  едва выйдя из собора, коадъютор узнал о случившемся.    

Он,  правда, поддерживал сношения с главарями Фронды, но не настолько, чтобы ему  нельзя было отступить в случае, если бы двор предложил ему то, чего он  добивался и к чему его звание коадъютора было только переходной ступенью. Г-н  де Рец хотел стать архиепископом вместо своего дяди и кардиналом, как Мазарини.  От народной партии он вряд ли мог ожидать таких подлинно королевских милостей.  Поэтому он отправился во дворец, чтобы поздравить королеву с победой при Лансе,  решив действовать за или против двора, в зависимости от того, хорошо или плохо  будут приняты его поздравления.    

Итак,  доложили о коадъюторе. Он вошел, и веселые придворные с жадным любопытством  уставились на него, ожидая, что он скажет.    

У  коадъютора одного было не меньше ума, чем у всех собравшихся здесь с целью  посмеяться над ним. Его речь была так искусно составлена, что, несмотря на все  желание присутствующих подтрунить над ней, им решительно не к чему было  придраться. Закончил он выражением готовности, по мере своих слабых сил,  служить ее величеству.    

Все  время, пока коадъютор говорил, королева, казалось, с большим удовольствием  слушала его приветствие, но когда оно закончилось выражением готовности служить  ей, к чему вполне можно было придраться, Анна Австрийская обернулась, и  шутливый взгляд, брошенный ею в сторону любимцев, явился для них знаком, что  она выдает коадъютора им на посмеяние.    

Тотчас  же посыпались придворные шуточки. Ножан-Ботен, своего рода домашний шут, воскликнул,  что королева очень счастлива найти в такую минуту помощь в религии. Все  расхохотались.    

Граф  Вильруа сказал, что не понимает, чего еще можно опасаться, когда по одному  знаку коадъютора на защиту двора против парламента и парижских горожан явится  целая армия священников, церковных швейцаров и сторожей.    

Маршал  де Ла Мельере выразил сожаление, что в случае, если бы дошло до рукопашного  боя, господина коадъютора нельзя было бы узнать по красной шляпе, как узнавали  по белому перу на шляпе Генриха IV в битве при Иври.    

Гонди с  видом спокойным и строгим принял на себя всю бурю смеха, которую он мог сделать  роковой для весельчаков. Затем королева спросила его, не имеет ли он еще  что-нибудь прибавить к своей прекрасной речи.    

– Да,  ваше величество, – ответил коадъютор, – я хочу попросить вас  хорошенько подумать, прежде чем развязывать гражданскую войну в королевстве.    

Королева  повернулась к нему спиной, и смех кругом возобновился.    

Коадъютор  поклонился и вышел, бросив на кардинала, не сводившего с него глаз, один из тех  взглядов, которые так хорошо понимают смертельные враги. Взгляд этот пронзил  насквозь Мазарини; почувствовав, что это объявление войны, он схватил д'Артаньяна  за руку и шепнул ему:    

– В  случае надобности вы, конечно, узнаете этого человека, который только что  вышел, не правда ли?    

– Да,  монсеньер, – отвечал тот.    

Затем, в  свою очередь, д'Артаньян обернулся к Портосу.    

– Черт  возьми, – сказал он, – дело портится. Не люблю ссор между духовными  лицами.    

Гонди  между тем шел по залам дворца, раздавая по пути благословения и чувствуя злую радость  от того, что даже слуги его врагов преклоняют перед ним колени.    

– О, –  прошептал он, перешагнув порог дворца, – неблагодарный, вероломный и трусливый  двор! Завтра ты у меня по-другому засмеешься.    

Вернувшись  домой, коадъютор узнал от слуг, что его ожидает какой-то молодой человек. Он  спросил, как зовут этого человека, и вздрогнул от радости, услышав имя Лувьера.    

Поспешно  пройдя к себе в кабинет, он действительно застал там сына Бруселя, который после  схватки с гренадерами был весь в крови и до сих пор не мог прийти в себя от  ярости. Единственная мера предосторожности, которую он принял, идя в  архиепископский дом, заключалась в том, что он оставил свое ружье у одного из  друзей.    

Коадъютор  подошел к нему и протянул ему руку. Молодой человек взглянул на него так,  словно хотел прочесть в его душе.    

– Дорогой  господин Лувьер, – сказал коадъютор, – поверьте, что я принимаю  действительное участие в постигшей вас беде.    

– Это  правда? Вы говорите серьезно? – спросил Лувьер.    

– От  чистого сердца, – отвечал Гонди.    

– В  таком случае, монсеньер, пора перейти от слов к делу: монсеньер, если вы  пожелаете, через три дня мой отец будет выпущен из тюрьмы, а через полгода вы  будете кардиналом.    

Коадъютор  вздрогнул.    

– Будем  говорить прямо, – продолжал Лувьер, – и откроем наши карты.    

Из  одного лишь христианского милосердия не раздают в течение полугода тридцать  тысяч экю милостыни, как это сделали вы: это было бы уж чересчур бескорыстно.  Вы честолюбивы, и это понятно: вы человек выдающийся и знаете себе цену. Что  касается меня, то я ненавижу двор и в настоящую минуту желаю одного –  отомстить. Поднимите духовенство и народ, которые в ваших руках, а я подниму  парламент и буржуазию. С этими четырьмя стихиями мы в неделю овладеем Парижем,  и тогда, поверьте мне, господин коадъютор, двор из страха сделает то, чего не хочет  сделать теперь по доброй воле.    

Коадъютор,  в свою очередь, пристально посмотрел на Лувьера.    

– Но,  господин Лувьер, ведь это значит, что вы просто-напросто предлагаете мне  затеять гражданскую войну?    

– Вы  сами подготовляете ее уже давно, монсеньер, и случай для вас только кстати.    

– Хорошо, –  сказал коадъютор, – но вы понимаете, что над этим еще надо хорошенько подумать?    

– Сколько  часов требуется вам для этого?    

– Двенадцать  часов, сударь. Это не слишком много.    

– Сейчас  полдень; в полночь я буду у вас.    

– Если  меня еще не будет дома, подождите.    

– Отлично.  До полуночи, монсеньер.    

– До  полуночи, дорогой господин Лувьер.    

Оставшись  один, Гонди вызвал к себе всех приходских священников, с которыми был знаком  лично. Через два часа у него собралось тридцать священников из самых  многолюдных, а следовательно, и самых беспокойных приходов Парижа. Гонди  рассказал им о нанесенном ему в Пале-Рояле оскорблении и передал им все шутки,  которые позволили себе Ботен, граф де Вильруа и маршал дела Мельере. Священники  спросили его, что им надлежит делать.    

– Это  просто, – сказал коадъютор. – Вы, как духовный отец, имеете влияние  на ваших прихожан. Искорените в них этот несчастный предрассудок – страх и  почтение к королевской власти; доказывайте вашей пастве, что королева –  тиран, и повторяйте это до тех пор, пока не убедите их, что все беды Франции  происходят из-за Мазарини, ее соблазнителя и любовника.    

Принимайтесь  за дело сегодня же, немедленно и через три дня сообщите мне результаты.  Впрочем, если кто-нибудь из вас может дать мне хороший совет, то пусть  останется, я с удовольствием послушаю.    

Остались  три священника: приходов Сен-Мерри, св. Сульпиция и св. Евстафия. Остальные  удалились.    

– Значит,  вы думаете оказать мне более существенную помощь, чем ваши собратья? – спросил  Гонди у оставшихся.    

– Мы  надеемся, – отвечали те.    

– Хорошо,  господин кюре Сен-Мерри, начинайте вы.    

– Монсеньер,  в моем квартале проживает один человек, который может быть вам весьма полезен.    

– Кто  такой?    

– Торговец  с улицы Менял, имеющий огромное влияние на мелких торговцев своего квартала.    

– Как  его зовут?    

– Планше.  Недель шесть тому назад он один устроил целый бунт, а затем исчез, так как его  искали, чтобы повесить.    

– И  вы его отыщете?    

– Надеюсь;  я не думаю, чтобы его схватили. Я духовник его жены, и если она знает, где он,  то и я узнаю.    

– Хорошо,  господин кюре, поищите этого человека, и если найдете, приведите ко мне.    

– В  котором часу, монсеньер?    

– В  шесть часов вам удобно?    

– Мы  будем у вас в шесть часов, монсеньер.    

– Идите  же, дорогой кюре, идите, и да поможет вам бог.    

Кюре  вышел.    

– А  вы что скажете? – обратился Гонди к кюре св. Сульпиция.    

– Я,  монсеньер, – отвечал тот, – знаю человека, который оказал большие  услуги одному очень популярному вельможе; из него выйдет отличный предводитель  бунтовщиков, и я могу его вам представить.    

– Как  зовут этого человека?    

– Граф  Рошфор.    

– Я  тоже знаю его. К несчастью, его нет в Париже.    

– Монсеньер,  он живет в Париже, на улице Кассет.    

– С  каких пор?    

– Уже  три дня.    

– Почему  он не явился ко мне?    

– Ему  сказали… простите, монсеньер…    

– Заранее  прощаю, говорите.    

– Ему  сказали, что вы собираетесь принять сторону двора.    

Гонди  закусил губу.    

– Его  обманули, – сказал он. – Приведите его ко мне в восемь часов,  господин кюре, и да благословит вас бог, как и я вас благословляю.    

Второй  кюре вышел.    

– Теперь  ваша очередь, – сказал коадъютор, обращаясь к последнему  оставшемуся. – Вы также можете мне предложить что-нибудь вроде того, что  предложили только что вышедшие?    

– Нечто  лучшее, монсеньер.    

– Ого!  Не слишком ли вы много на себя берете? Один предложил мне купца, другой графа;  уж не предложите ли вы мне принца?    

– Я  вам предложу нищего, монсеньер.    

– А,  понимаю, – произнес Гонди, подумав. – Вы правы, господин кюре;  нищего, который поднял бы весь легион бедняков со всех перекрестков Парижа и  заставил бы их кричать на всю Францию, что это Мазарини довел их до сумы.    

– Именно  такой человек у меня есть.    

– Браво.  Кто же это такой?    

– Простой  нищий, как я уже вам сказал, монсеньер, который просит милостыню и подает  святую воду на ступенях церкви святого Евстафия уже лет шесть.    

– И  вы говорите, что он пользуется большим влиянием среди своих собратьев?    

– Известно  ли монсеньеру, что нищие тоже имеют свою организацию, что это нечто вроде союза  неимущих против имущих, союза, в который каждый вносит свою долю и который  имеет своего главу?    

– Да,  я уже кое-что слыхал об этом, – сказал коадъютор.    

– Так  вот, человек, которого я вам предлагаю, – главный старшина нищих.    

– А  что вы знаете о нем?    

– Ничего,  монсеньер; мне только кажется, что его терзают угрызения совести.    

– Почему  вы так думаете?    

– Двадцать  восьмого числа каждого месяца он просит меня отслужить мессу за упокой одной  особы, умершей насильственной смертью. Я еще вчера служил такую обедню.    

– Как  его зовут?    

– Майяр.  Но я думаю, что это не настоящее его имя.    

– Могли  бы мы сейчас застать его на месте?    

– Без  сомнения.    

– Так  пойдемте посмотрим на вашего нищего, господин кюре; и если он таков, как вы говорите,  то действительно именно вы нашли для нас настоящее сокровище.    

Гонди  переоделся в светское платье, надел широкополую мягкую шляпу с красным пером,  опоясался шпагой, прицепил шпоры к сапогам, завернулся в широкий плащ и  последовал за кюре.    

Коадъютор  и его спутники прошли по улицам, ведущим из архиепископского дворца к церкви  св. Евстафия, внимательно изучая настроение народа.    

Народ  был явно возбужден, но, подобно рою взбудораженных пчел, не знал, что надо  делать. Ясно было, что если у него не окажется главарей, дело так и закончится  одним лишь ропотом.    

Когда  они пришли на улицу Прувер, кюре указал рукой на церковную паперть.    

– Вот, –  сказал он, – этот человек; он на своем месте.    

Гонди  посмотрел в указанную сторону и увидел нищего, сидевшего на стуле; возле него  стояло небольшое ведро, а в руках он держал кропило.    

– Что,  он по особому праву сидит здесь? – спросил Гонди.    

– Нет,  монсеньер, – отвечал кюре, – он купил у своего предшественника место  подателя святой воды.    

– Купил?    

– Да,  эти места продаются; он, кажется, заплатил за свое сто пистолей.    

– Значит,  этот плут богат?    

– Некоторые  из них, умирая, оставляют тысяч двадцать или тридцать ливров, иногда даже  больше.    

– Гм! –  произнес со смехом Гонди. – А я и не знал, что, раздавая милостыню, так  хорошо помещаю свои деньги.    

Они  подошли к паперти; когда кюре и коадъютор вступили на первую ступень церковной  лестницы, нищий встал и протянул свое кропило.    

Это был  человек лет шестидесяти пяти – семидесяти, небольшого роста, довольно  плотный, с седыми волосами и хищным выражением глаз. На лице его словно  отражалась борьба противоположных начал: дурных устремлений, сдерживаемых  усилием воли или же раскаянием.    

Увидев  сопровождавшего кюре шевалье, он слегка вздрогнул и посмотрел на него с удивлением.    

Кюре и  коадъютор прикоснулись к кропилу концами пальцев и перекрестились; коадъютор  бросил серебряную монету в шляпу нищего, лежавшую на земле.    

– Майяр, –  сказал кюре, – мы пришли с этим господином, чтобы поговорить с вами.    

– Со  мной? – произнес нищий. – Слишком много чести для бедняка, подающего  святую воду.    

В голосе  нищего слышалась ирония, которой он не мог скрыть и которая удивила коадъютора.    

– Да, –  продолжал кюре, видимо привыкший к такому тону, – да, нам хотелось узнать,  что вы думаете о сегодняшних событиях и что вы слышали о них от входивших и  выходивших из церкви.    

Нищий  покачал головой.    

– События  очень печальные, господин кюре, и, как всегда, они падут на голову бедного народа.  Что же касается разговоров, то все выражают неудовольствие, все жалуются; но  сказать «все» – значит в сущности, сказать «никто».    

– Объяснитесь,  мой друг, – сказал Гонди.    

– Я  хочу сказать, что все эти жалобы, проклятия могут вызвать только бурю и молнии,  но гром не грянет, пока не найдется предводитель, который бы направил его.    

– Друг  мой, – сказал Гонди, – вы мне кажетесь человеком очень сметливым; не  возьметесь ли вы принять участие в маленькой гражданской войне, если она вдруг  разразится, и не окажете ли вы помощь такому предводителю, если он сыщется, вашей  личной властью и влиянием, которые вы приобрели над своими товарищами?    

– Да,  сударь, но только с тем условием, что эта война будет одобрена церковью и,  следовательно, приведет меня к цели, которой я добиваюсь, то есть к отпущению  грехов.    

– Эту  войну церковь не только одобряет, но и будет руководить ею. Что же касается отпущения  грехов, то у нас есть парижский архиепископ, имеющий большие полномочия от  римской курии, есть даже коадъютор, наделенный правом давать полную  индульгенцию; мы вас ему представим.    

– Не  забудьте, Майяр, – сказал кюре, – что это я рекомендовал вас  господину, который очень могуществен и которому я в некотором роде за вас  поручился.    

– Я  знаю, господин кюре, – отвечал нищий, – что вы всегда были добры ко  мне; поэтому я приложу все старания, чтобы услужить вам.    

– Вы  думаете, что ваша власть над товарищами действительно так велика, как сказал  мне господин кюре?    

– Я  думаю, что они питают ко мне известное уважение, – сказал нищий не без  гордости, – и что они не только сделают все, что я им прикажу, но и  последуют за мной всюду.    

– И  вы можете поручиться мне за пятьдесят человек, ничем не занятых, горячих и с  такими мощными глотками, что когда они начнут орать: «Долой Мазарини!», стены  Пале-Рояля падут, как пали некогда стены Иерихона?    

– Я  думаю, – сказал нищий, – что мне можно поручить дело потруднее и  посерьезнее этого.    

– А, –  произнес Гонди, – значит, вы беретесь устроить за одну ночь десяток  баррикад?    

– Я  берусь устроить пятьдесят и защищать их, если нужно будет.    

– Черт  возьми! – воскликнул Гонди. – Вы говорите с уверенностью, которая  меня радует, и так как господин кюре мне ручается за вас…    

– Да,  ручаюсь, – подтвердил кюре.    

– В  этом мешке пятьсот пистолей золотом; распоряжайтесь ими по своему усмотрению, а  мне скажите, где вас можно встретить сегодня в десять часов вечера.    

– Для  этого надо выбрать какой-нибудь возвышенный пункт, чтобы сигнал, данный с него,  увидели бы во всех кварталах Парижа.    

– Хотите,  я предупрежу викария церкви святого Иакова? Он проведет вас в одну из комнат  башни, – предложил кюре.    

– Отлично, –  сказал нищий.    

– Итак, –  произнес коадъютор, – сегодня в десять часов вечера, и, если я останусь  вами доволен, вы получите второй мешок с пятьюстами пистолей.    

Глаза  нищего засверкали от жадности, которую он постарался скрыть.    

– Сегодня  вечером, сударь, – отвечал он, – все будет готово.    

Он отнес  свой стул в церковь, поставил рядом с ним ведро, положил кропило, окропил себя  святой водой из каменной чаши, словно не доверяя той, что была у него в ведре,  и вышел из церкви.    

 Глава 2. БАШНЯ СВ.  ИАКОВА    

     

До шести  часов коадъютор побывал везде, где ему надо было, и возвратился в архиепископский  дворец.    

Ровно в  шесть ему доложили о кюре прихода Сен-Мерри.    

– Просите, –  сказал коадъютор.    

Вошел  кюре в сопровождении Планше.    

– Монсеньер, –  сказал кюре, – вот тот, о ком я имел честь говорить вам.    

Планше  поклонился с видом человека, привыкшего бывать в хороших домах.    

– Вы  хотите послужить делу народа? – спросил его Гоцли.    

– О,  конечно, – отвечал Планше, – я фрондер в душе. Монсеньер не знает,  что я уже приговорен к повешению.    

– За  что?    

– Я  отбил у слуг Мазарини одного знатного господина, которого они везли обратно в  Бастилию, где он просидел уже пять лет.    

– Как  его зовут?    

– Монсеньер  хорошо знает его: это граф Рошфор.    

– Ах,  в самом деле, – сказал коадъютор, – я слышал об этой истории. Мне  говорили, что вы взбунтовали целый квартал.    

– Да,  почти что так, – самодовольно произнес Планше.    

– Ваше  занятие?    

– Кондитер  с улицы Менял.    

– Объясните  мне, как, при таком мирном занятии, у вас возникли такие воинственные наклонности?    

– А  почему вы, монсеньер, будучи духовным лицом, принимаете меня со шпагой на бедре  и шпорами на сапогах?    

– Недурной  ответ, – произнес Гонди со смехом. – Но знаете ли, у меня, несмотря  на мою рясу, всегда были воинственные наклонности.    

– А  я, монсеньер, прежде чем стать кондитером, прослужил три года сержантом в Пьемонтском  полку, а прежде чем прослужить три года в Пьемонтском полку, был полтора года  слугой у господина д'Артаньяна.    

– У  лейтенанта мушкетеров? – спросил Гонди.    

– У  него самого, монсеньер.    

– Но,  говорят, он ярый мазаринист?    

– Гм, –  промычал Планше.    

– Что  вы хотите сказать?    

– Ничего,  монсеньер. Господин д'Артаньян состоит на службе, и его дело защищать Мазарини,  который ему платит, а наше дело, дело горожан, нападать на Мазарини, который  нас грабит.    

– Вы  сметливый малый, мой друг. Могу ли я на вас рассчитывать?    

– Кажется, –  отвечал Планше, – господин кюре уже поручился вам за меня.    

– Это  верно, но я предпочитаю, чтобы вы сами подтвердили это.    

– Вы  можете рассчитывать на меня, монсеньер, если только речь идет о том, чтобы произвести  смуту в городе.    

– Именно  о том. Сколько человек можете вы набрать за ночь?    

– Двести  мушкетов и пятьсот алебард.    

– Если  в каждом квартале найдется человек, который сделает то же самое, завтра у нас будет  настоящее войско.    

– Без  сомнения.    

– Согласны  вы повиноваться графу Рошфору?    

– Я  пойду за ним хоть в ад, – говорю без шуток, так как считаю его способным  туда отправиться.    

– Браво!    

– По  какому признаку можно будет отличить друзей от врагов?    

– Каждый  фрондер прикрепит к шляпе соломенный жгут.    

– Отлично.  Приказывайте.    

– Нужны  вам деньги?    

– Деньги  никогда не мешают, монсеньер. Если их нет, то можно обойтись, а если они есть,  то дело пойдет от этого быстрее и лучше.    

Гонди  подошел к сундуку и достал из него мешок.    

– Вот  пятьсот пистолей – сказал он. – Если дело пойдет хорошо, завтра  можете получить такую же сумму!    

– Я  дам вам, монсеньер, подробный отчет в расходах, – сказал Планше, взвесив  мешок на руке.    

– Хорошо.  Поручаю вам кардинала.    

– Будьте  покойны, он в надежных руках.    

Планше  вышел. Кюре с минуту задержался.    

– Вы  довольны, монсеньер? – спросил он.    

– Да,  этот человек показался мне дельным малым.    

– Он  сделает больше, чем обещал.    

– Тем  лучше.    

Кюре  догнал Планше, который ждал его на лестнице. Через десять минут доложили о кюре  св. Сульпиция.    

Едва  дверь отворилась, как в кабинет Гонди вбежал граф Рошфор.    

– Вот  и вы, дорогой граф! – воскликнул коадъютор, протягивая руку.    

– Итак,  вы решились наконец, монсеньер? – спросил Рошфор.    

– Я  решился давно, – отвечал Гонди.    

– Хорошо.  Не будем тратить слов. Вы сказали, и я вам верю. Итак, мы устроим Мазарини бал.    

– Да…  я надеюсь.    

– А  когда начнутся танцы?    

– Приглашения  разосланы на эту ночь, – сказал коадъютор, – но скрипки заиграют  только завтра утром.    

– Вы  можете рассчитывать на меня и на пятьдесят солдат, которых мне обещал шевалье  д'Юмьер на случай, если они понадобятся.    

– Пятьдесят  солдат!    

– Да.  Он набирает рекрутов и одолжил мне их; на тот случай, если по окончании  праздника среди них окажется нехватка, я обязался поставить недостающее  количество.