1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 
Эти  слова имели двойной смысл; обращаясь с ними к де Муи, королева могла обратиться  с ними и к Генриху Анжуйскому. Генрих принял их на свой счет и, выражая свою  признательность, поклонился.    

Карл не  помнил такой фразы в той речи, которую он получил несколько дней тому назад, но  он не придавал серьезного значения словам Маргариты, ибо знал, что речь ее была  простой учтивостью. Кроме того, латынь он знал плохо.    

Маргарита  продолжала:    

– Adeo  dolemur a te dividi ut tecum proficisci maluisse-mus. Sed idem fatum quo nunc  sine ulla mora Lutetia cedere juberis, hac in urbe detinet. Proficiscere ergo,  frater, proficiscere, amico, proficiscere sine nobis; proficiscentem sequentur  spes et desideria nostra.[67]    

Нетрудно  догадаться, что де Муи с глубоким вниманием прислушивался к словам, обращенным  к посланникам, но предназначенным только ему. Генрих уже несколько раз  отрицательно покачал головой, давая понять молодому гугеноту, что герцог  Алансонский отказался, но одного этого движения, которое могло быть и  случайным, было бы недостаточно для де Муи, если бы его не подтвердили слова  Маргариты. В то время как он смотрел на Маргариту и слушал ее не только ушами,  но и душой, его черные, блестевшие из-под седых бровей глаза поразили  Екатерину: она вздрогнула, как от электрического тока, и больше не спускала  глаз с той части зала.    

«Странный  человек, – говорила она себе, сохраняя выражение лица, какого требовала  торжественная обстановка. – Кто он и почему он так пристально смотрит на  Маргариту, а Маргарита и Генрих так пристально смотрят на него?».    

Между  тем, пока королева Наваррская продолжала свою речь, отвечая теперь на  любезности польского посла, а Екатерина ломала голову над тем, кто мог быть  этот красивый старик, к ней подошел церемониймейстер и подал благоухающее  атласное саше, в которое была засунута сложенная вчетверо бумажка. Она раскрыла  саше, вынула записку и прочла:    

«Благодаря  сердечному лекарству, которое я дал Морвелю, он немного окреп и смог написать  имя человека, который был в комнате короля Наваррского, – это де Муи».    

«Де  Муи! – подумала королева. – Так я и знала! Но этот старик… Э,  cospetto!..[68]  Да, этот старик и есть…».    

Екатерина,  с остановившимися глазами и раскрытым ртом, замерла на месте.    

Затем  она приблизила губы к уху командира своей охраны, стоявшего рядом с ней.    

– Господин  де Нансе! – спокойно обратилась она к нему, – Посмотрите на пана  Ласко – на того, кто сейчас говорит. Сзади него… да… вы видите старика с белой  бородой, в черном бархатном костюме?    

– Да,  сударыня, – ответил командир.    

– Так  следите за ним.    

– За  тем, кому король Наваррский сделал знак?    

– Совершенно  верно. Станьте с десятью своими людьми у ворот Лувра и, когда старик будет  выходить, пригласите его от имени короля к обеду. Если он пойдет за вами,  отведите его в какую-нибудь комнату и держите под арестом. Если же он будет  сопротивляться, возьмите его живым или мертвым. Идите, идите!    

К  счастью, Генрих не слишком внимательно слушал речь Маргариты и не сводил глаз с  Екатерины, не упуская ни малейшего изменения ее лица. Увидав, как упорно  вглядывается королева-мать в де Муи, он забеспокоился; когда же он заметил, что  она отдала какое-то приказание командиру своей охраны, он понял все.    

В это  мгновение он и сделал знак де Муи, который заметил де Нансе и который на языке  жестов значил: «Вас узнали, спасайтесь немедленно».    

Де Муи  понял этот знак, совершенно естественно завершивший ту часть речи Маргариты,  которая предназначалась ему. Ему не требовалось повторений – он замешался в  толпе и скрылся.    

Но  Генрих не успокоился до тех пор, пока не увидел, что де Нансе подошел к  Екатерине, и не догадался по злому выражению ее лица, что де Нансе сказал ей,  что опоздал.    

Торжественный  прием закончился., Маргарита обменялась еще несколькими, уже неофициальными,  словами с Ласко.    

Король,  шатаясь, встал, поклонился и вышел, опираясь на плечо Амбруаза Паре, не отходившего  от Карла со времени его припадка.    

Екатерина,  бледная от злобы, и Генрих, безмолвный от огорчения, последовали за ним.    

Герцог  Алансонский держался незаметно, и Карл, не сводивший глаз с герцога Анжуйского,  ни разу даже не взглянул на него.    

Новый  польский король чувствовал, что он гибнет. Разлученный с матерью, похищаемый северными  варварами, он походил на сына Земли – Антея, потерявшего все свои силы, как  только Геракл поднял его на воздух. Герцог Анжуйский полагал, что едва он  переедет границу, как французский престол уйдет от него навеки.    

Вот  почему он не последовал за королем, а пошел к матери.    

Он увидел,  что она удручена и озабочена не меньше, чем он: ей не давало покоя умное,  насмешливое лицо, которое она не упускала из виду во время торжества, –  лицо Беарнца, которому, казалось, покровительствовала сама судьба, сметавшая с  его пути королей, царственных убийц, всех врагов и все препятствия.    

Увидав  своего любимого сына, молча сжимавшего с мольбой свои красивые, унаследованные  от нее руки, Екатерина встала и пошла к нему навстречу.    

– Матушка,  теперь я осужден умереть в изгнании! – воскликнул король Польский.    

– Сын  мой, неужели вы так скоро забыли предсказание Рене? – сказала  Екатерина. – Успокойтесь, вы пробудете там недолго.    

– Матушка,  заклинаю вас, – взмолился герцог Анжуйский, – при первом же намеке,  при первом подозрении, что французская корона может освободиться, предупредите  меня…    

– Будьте  спокойны, сын мой, – ответила Екатерина. – Отныне и до того дня,  которого мы оба ждем, в моей конюшне и днем и ночью будет стоять оседланная  лошадь, а в моей передней всегда будет дежурить курьер, готовый скакать в  Польшу.    

 Глава 4    

Орест и пилад    

     

Генрих  Анжуйский уехал, и казалось, что мир и благоденствие снова воцарились в Лувре,  у домашнего очага этой семьи Атридов.    

Карл  окреп настолько, что, забыв о своей меланхолии, охотился с Генрихом и беседовал  с ним об охоте, когда не мог охотиться; он ставил Генриху в упрек только одно –  равнодушие к соколиной охоте – и говорил, что Генрих был бы отличным королем,  если бы умел так же искусно вынашивать соколов, кречетов и ястребов, как  искусно наганивал он гончих и натаскивал легавых.    

Екатерина  снова стала хорошей матерью: нежной с Карлом и герцогом Алансонским, ласковой с  Генрихом и Маргаритой; она была милостива к герцогине Неверской и г-же де Сов;  ее милосердие простерлось до того, что она дважды навестила Морвеля у него дома  на улице Серизе под тем предлогом, что он был ранен при выполнении ее приказа.    

Маргарита  продолжала свои свидания на испанский манер.    

Каждый  вечер она открывала окно и общалась с Ла Молем с помощью жестов или записок, а  молодой человек в каждом письме напоминал своей прекрасной королеве, что она  обещала ему несколько минут свидания на улице Клош-Персе в награду за его  ссылку.    

Только  один человек в этом тихом и умиротворенном Лувре чувствовал себя одиноким и покинутым.    

Человек  этот был наш друг, граф Аннибал де Коконнас.    

Разумеется,  сознание того, что Ла Моль жив, уже кое-что значило; конечно, значило многое  неизменно быть любимым герцогиней Неверской, самой веселой и самой взбалмошной  женщиной на свете. Но и счастье свиданий наедине, какие дарила ему прекрасная  герцогиня, и мир, который вносила в его душу Маргарита разговорами о судьбе их  общего друга, не стоили в глазах пьемонтца и одного часа, проведенного с Ла  Молем у их друга Ла Юрьера за кружкой сладкого вина, или одной из тех прогулок  по глухим темным местам Парижа, где порядочный дворянин рисковал своей шкурой,  своим кошельком или своим костюмом.    

К стыду  человеческой природы надо признаться, что герцогиня Неверская нелегко переносила  соперничество Ла Моля. Это вовсе не значит, что она ненавидела провансальца –  напротив: невольно повинуясь, подобно всем женщинам, непреодолимому влечению  кокетничать с любовником другой женщины, в особенности если эта женщина – их  подруга, она отнюдь не скупилась для Ла Моля на огонь своих изумрудных глаз, и  сам Коконнас мог бы позавидовать откровенным рукопожатиям и обилию любезностей,  которыми дарила герцогиня его друга в те дни, когда она капризничала и звезда  пьемонтца, казалось, тускнела на горизонте его прекрасной возлюбленной, но  Коконнас, готовый зарезать хоть пятнадцать человек ради одного взгляда своей  дамы, был настолько не ревнив к Ла Молю, что при подобной смене настроения  герцогини частенько предлагал ему на ухо такие вещи, что провансальца бросало в  жар.    

Отсутствие  Ла Моля лишило Анриетту всех прелестей, которые давало ей общество Коконнаса,  другими словами – ее неиссякаемого веселья, и бесконечного разнообразия в  наслаждениях. В один прекрасный день она явилась к Маргарите, дабы умолить ее  вернуть третье необходимое звено, без коего ум и сердце Коконнаса хиреют день  ото дня.    

Маргарита,  неизменно любезная и к тому же побуждаемая мольбами самого Ла Моля и желанием  своего сердца, назначила Анриетте свидание на следующий день в доме с двумя  выходами, чтобы поговорить обстоятельно и так, чтобы никто не мог их прервать.    

Коконнас  без особой благодарности получил записку от Анриетты, приглашавшей его на улицу  Тизон в половине десятого вечера. Тем не менее он отправился на место свидания,  где и застал Анриетту, уже разгневанную тем, что она явилась первой.    

– Фи,  сударь! – сказала она. – Как это невоспитанно – заставлять ждать… я  уж не говорю – принцессу… а просто женщину!    

– Ждать!  Вот тебе раз! Это вы так считаете! – сказал Коконнас. – А я,  напротив, побьюсь об заклад, что мы пришли слишком рано.    

– Я?  Да.    

– И  я тоже! Бьюсь об заклад, что сейчас всего-навсего десять.    

– Да,  но в моей записке было сказано: половина десятого.    

– Я  и вышел из Лувра в девять часов, потому что, кстати сказать, я состою на службе  у герцога Алансонского, и по этой-то причине я через час вынужден буду вас  покинуть.    

– И  вы от этого в восторге?    

– Честное  слово, нет. Герцог Алансонский очень угрюмый и очень капризный господин, и я  предпочитаю, чтобы меня ругали такие прелестные губки, как ваши, чем такой  перекошенный рот, как у него.    

– Ну,  ну! Так-то лучше… – заметила герцогиня. – Да! Вы сказали, что вышли  из Лувра в девять часов?    

– Ах,  Боже мой, конечно! Я намеревался идти прямо сюда, как вдруг на углу улицы  Гренель увидел человека, похожего на Ла Моля!    

– Прекрасно!  Опять Ла Моль!    

– Всегда  Ла Моль, с вашего или без вашего позволения!    

– Грубиян!    

– Прекрасно! –  сказал Коконнас. – Значит, снова начнем обмен любезностями.    

– Нет,  но с меня довольно ваших рассказов!    

– Да  ведь я рассказываю не по своему желанию – это вам желательно знать, почему я  опоздал.    

– Конечно!  Разве я должна приходить первой?    

– Так-то  оно так. Но ведь вам некого было искать!    

– Вы  несносны, дорогой мой! Ну, продолжайте. Итак, на углу улицы Гренель вы заметили  человека, похожего на Ла Моля… А что у вас на камзоле? Кровь?    

– Ну  да! Это какой-то субъект упал и обрызгал меня.    

– Вы  дрались?    

– Разумеется.    

– Из-за  вашего Ла Моля?    

– А  из-за кого же, по-вашему, мне драться? Из-за женщины?    

– Спасибо!    

– Так  вот, я следую за человеком, который имел неосторожность походить на моего  друга. Я настигаю его на улице Кокийер, обгоняю его и при свете из какой-то  лавчонки заглядываю ему в рожу. Не он!    

– Ну  что ж, вы хорошо сделали.    

– Да,  но ему-то от этого было плохо! «Сударь, – сказал я ему, – вы  просто-напросто хлыщ, коль скоро вы позволяете себе походить издали на моего  друга Ла Моля: он истый кавалер, а кто увидит вблизи вас, тот подумает, что вы  просто бродяга». Тут он выхватил шпагу, я тоже. После третьего выпада невежа  упал и забрызгал меня кровью.    

– Но  вы по крайней мере оказали ему помощь?    

– Я  только хотел это сделать, как вдруг мимо нас проскакал всадник. О, на сей раз,  герцогиня, я был уверен, что это Ла Моль! К несчастью, конь скакал галопом. Я  бросился бежать за всадником, а люди, собравшиеся посмотреть, каков я в бою,  побежали за мной. Но так как вся эта сволочь следовала за мной по пятам и  орала, меня могли принять за вора, так что я вынужден был обернуться и обратить  ее в бегство, а на это я потратил некоторое время. В это-то самое время всадник  исчез. Я бросился его разыскивать, принялся разузнавать, расспрашивать,  объяснял, какой масти его конь – все впустую! Напрасный труд – никто его не  заметил. Наконец, выбившись из сил, я пришел сюда.    

– Выбившись  из сил! – повторила герцогиня. – Как это любезно!    

– Послушайте,  дорогой Друг, – сказал Коконнас, небрежно раскидываясь в кресле, – вы  опять собираетесь поедом есть меня из-за бедняги Ла Моля! И вы неправы, потому  что дружба – это, знаете… Эх, были бы у меня ум и образование моего бедного  друга, я бы нашел такое сравнение, которое помогло бы вам понять мою мысль…  Видите ли, дружба – это звезда, а любовь… любовь… – ага! нашел  сравнение! – а любовь – это только свечка. Вы мне возразите, что бывают  разные сорта…    

– Сорта  любви?    

– Нет…  свечей… и что среди них бывают и первосортные: например, розовые; возьмем розовые…  они лучше; но даже и розовая свеча сгорает, а звезда сияет вечно. На это вы мне  ответите, что если сгорит одна свеча, ее можно заменить целым факелом.    

– Господин  де Коконнас, вы фат!    

– Э!    

– Господин  де Коконнас, вы наглец!    

– Э-э!    

– Господин  де Коконнас, вы негодяй!    

– Герцогиня,  предупреждаю вас: вы заставите меня втройне сожалеть об отсутствии Ла Моля!    

– Вы  меня больше не любите!    

– Напротив,  герцогиня, вы понятия не имеете, что я боготворю вас. Но я могу любить вас,  любить нежно, боготворить, а в свободное время расхваливать моего друга.    

– Значит  «свободным временем» вы называете то время, которое проводите со мной?    

– Что  прикажете делать! Бедняга Ла Моль не выходит у меня из головы!    

– Это  ничтожество вам дороже меня! Слушайте, Аннибал: я вас ненавижу! Будьте откровенны  и смело скажите, что он вам дороже! Аннибал, предупреждаю вас: если вам  что-нибудь на свете дороже меня…    

– Анриетта,  прекраснейшая из герцогинь! Поверьте мне: ради вашего спокойствия не задавайте  мне нескромных вопросов! Вас я люблю больше всех женщин, а Ла Моля люблю больше  всех мужчин.    

– Хорошо  сказано! – внезапно произнес чей-то голос. Шелковая узорчатая портьера  перед большой раздвижной дверью в толще стены, закрывавшей вход в другую  комнату, приподнялась, и в дверной раме показался Ла Моль, как прекрасный  тициановский портрет в золоченой раме.    

– Ла  Моль! – крикнул Коконнас, не обращая внимания на Маргариту и не тратя  времени на то, чтобы поблагодарить ее за сюрприз, который она ему  устроила. – Ла Моль, друг мой! Милый мой Ла Моль!    

И он  бросился в объятия своего друга, опрокинув кресло, на котором сидел, а заодно и  стол, стоявший у него на дороге. Ла Моль, в свою очередь, порывисто сжал его в  объятиях, но все же, не выпуская его из объятий, обратился к герцогине  Неверской:    

– Простите  меня, герцогиня, если мое имя порой нарушало мир в вашем очаровательном союзе.  Конечно, – продолжал он, с неизъяснимой нежностью взглянув на  Маргариту, – я повидался бы с вами раньше, но это зависело не от меня.    

– Как  видишь, Анриетта, я сдержала свое слово: вот он, – вмешалась Маргарита.    

– Неужели  этим счастьем я обязан только просьбам герцогини? – спросил Ла Моль.    

– Только  ее просьбам, – ответила Маргарита. – Но вам, Ла Моль, я позволяю не  верить ни одному слову из того, что я сказала.    

Тут  Коконнас, который за это время успел раз десять прижать своего друга к сердцу,  раз двадцать обойти вокруг него и даже поднес к его лицу канделябр, чтобы  всласть на него наглядеться, наконец встал на колени перед Маргаритой и  поцеловал подол ее платья.    

– Ах,  как хорошо! – воскликнула герцогиня Неверская. – Ну, теперь я не буду  такой несносной!    

– Черт  побери! – вскричал Коконнас. – Для меня вы всегда будете обожаемой! Я  скажу это от чистого сердца, и будь при этом хоть тридцать поляков, сарматов и  прочих гиперборейских[69]  варваров, я заставлю их признать вас королевой красавиц!    

– Эй,  Коконнас! Легче, легче! – сказал Ла Моль. – А королева Маргарита?    

– О,  я не откажусь от своих слов! – воскликнул Коконнас свойственным только ему  шутовским тоном. – Герцогиня Анриетта – королева красавиц, королева  Маргарита – краса королев.    

Но что  бы ни говорил и что бы ни делал наш пьемонтец, он весь отдавался счастью вновь  видеть своего любимого Ла Моля и не сводил с него глаз.    

– Идем,  идем, прекрасная королева! – заговорила герцогиня Неверская. –  Оставим этих молодых людей, связанных идеальной дружбой, и пусть они поговорят  часок наедине; им столько надо сказать друг другу, что они не дадут нам  поговорить. Уйти от них нам нелегко, но, уверяю, это единственное средство  вылечить господина Аннибала. Сделайте это ради меня, государыня, я имею  глупость любить этого гадкого человека, как его называет его же друг Ла Моль.    

Маргарита  шепнула несколько слов на ухо Ла Молю, который, как ни жаждал он вновь увидеть  своего друга, теперь предпочел бы, чтобы нежность Коконнаса была не столь  требовательной… А Коконнас в это время старался с помощью всевозможных увещаний  вернуть на уста Анриетты искреннюю улыбку и вернуть ее ласковую речь, чего и  добился без труда.    

После  этого обе женщины вышли в соседнюю комнату, где их ожидал ужин.    

Два  друга остались наедине.    

Читатель  прекрасно понимает, что первое, о чем спросил Коконнас своего друга, были подробности  того рокового вечера, который едва не стоил Ла Молю жизни. По мере того, как продолжалось  повествование Ла Моля, пьемонтец все сильнее дрожал, хотя, как известно  читателю, взволновать его было нелегко.    

– Почему  же ты бежал куда глаза глядят и причинил мне столько горя, вместо того, чтобы  спрятаться у нашего господина? – спросил он. – Герцог ведь защищал  тебя, стало быть, он бы тебя и спрятал. Я бы жил вместе с тобой, а моя  притворная печаль ввела бы в заблуждение всех луврских дураков.    

– У  нашего господина? – тихо переспросил Ла Моль. – У герцога  Алансонского?    

– Ну  да! Судя по тому, что он мне сказал, я не мог не думать, что ты обязан ему  жизнью.    

– Жизнью  я обязан королю Наваррскому, – возразил Ла Моль.    

– Вот  оно что! – сказал Коконнас. – А ты уверен в этом?    

– Вполне.    

– Ах,  какой добрый, какой чудный король! Но какое же участие принимал в этом деле  герцог Алансонский?    

– Он  держал шнурок, чтобы задушить меня.    

– Черт  побери! – воскликнул Коконнас. – Ла Моль, да уверен ли ты в том, что  говоришь? Как! Этот бледный герцог, этот брюзга, этот червяк вздумал задушить  моего друга! Черт побери! Завтра же я скажу ему, что я об этом думаю!    

– Ты  сошел с ума!    

– Да,  верно, он, пожалуй, начнет все сначала… А впрочем, все равно: этому не бывать!    

– Ну,  ну, Коконнас, успокойся и постарайся не забыть, что пробило половину  двенадцатого и что ты сегодня на службе!    

– Стану  я думать о службе! Прекрасно! Пускай себе ждет! Моя служба! Чтобы я служил человеку,  который держал в руках веревку для тебя!.. Да ты шутишь!.. Нет!.. Это  Провидение: оно предначертало, что я должен был вновь встретиться с тобой,  чтобы больше уже не расставаться. Я остаюсь здесь.    

– Подумай  хорошенько, несчастный! Ведь ты не пьян.    

– К  счастью. Будь я пьян, я бы поджег Лувр!    

– Послушай,  Аннибал, – настаивал Ла Моль, – будь благоразумен! Возвращайся в  Лувр. Служба – вещь священная.    

– А  ты вернешься туда вместе со мной?    

– Это  невозможно!    

– Разве  они все еще собираются тебя убить?    

– Не  думаю! Я слишком мало значу, чтобы против меня был настоящий заговор, принято серьезное  решение.    

В  капризную минуту им захотелось меня убить, вот и все: принцы просто были веселы  в тот вечер!    

– И  что же ты делаешь?    

– Я?  Да ничего! Брожу, прогуливаюсь.    

– Отлично!  Я тоже буду прогуливаться и тоже буду бродить! Превосходное занятие! К тому же,  если кто-нибудь на тебя нападет, нас будет двое, и мы им покажем! Пусть только  явится, это насекомое – твой герцог! Я его пришпилю к стене, как бабочку!    

– Тогда  хоть попроси его дать тебе отставку.    

– Да,  и притом окончательную!    

– В  таком случае, предупреди его, что ты с ним расстаешься.    

– Совершенно  верно. Согласен. Сейчас напишу ему.    

– Знаешь,  Коконнас, это неучтиво – писать принцу крови.    

– Именно  крови! Крови моего друга! Ну погоди! – трагически вращая глазами, крикнул  Коконнас. – Погоди! Стану я думать об этикете!    

«И в  самом деле, – подумал Ла Моль. – Через несколько дней ему не будет  дела ни до принца, ни до кого-нибудь еще; ведь если он захочет ехать с нами, мы  возьмем его с собой».    

А  Коконнас взял перо и, уже без возражений своего друга, легко сочинил образчик  красноречия, который мы предлагаем вниманию наших читателей:    

     

«Ваше  высочество! Человеку, столь хорошо знакомому с античными авторами, как вы, Ваше  высочество, несомненно, известна трогательная история Ореста и Пилада – двух  героев, прославившихся как своими несчастиями, так и своей дружбой. Мой друг Ла  Моль несчастен не менее, чем Орест, а я питаю к нему не менее нежные дружеские  чувства, нежели питал к Оресту Пилад. Друг же мой в настоящее время занят  делами весьма важными и требующими моей помощи. Бросить его я не могу. А посему  я, с дозволения Вашего высочества, ухожу в отставку, ибо решил связать свою судьбу  с судьбой моего друга, куда бы она меня ни повела; этим я хочу доказать Вашему  высочеству, сколь велика сила, отрывающая меня от службы Вам, вследствие чего я  не отчаиваюсь получить прощение и осмеливаюсь с почтением именовать себя  по-прежнему.    

Вашего  королевского высочества герцога нижайшим и покорнейшим слугой, графом Аннибалом  де Коконнасом, неразлучным другом графа де Ла Моля».    

     

Закончив  этот шедевр эпистолярного жанра, Коконнас прочитал его вслух Ла Молю, Ла Моль  только пожал плечами.    

– Ну,  что скажешь? – спросил Коконнас, не заметив или сделав вид, что не заметил  этого.    

– Скажу,  что герцог Алансонский посмеется над нами, – ответил Ла Моль.    

– Над  нами?    

– Над  обоими.    

– По-моему,  это все-таки лучше, чем душить нас поодиночке.    

– Э,  одно другому не мешает, – со смехом заметил Ла Моль.    

– Ну,  да ладно! Будь что будет, а письмо я завтра утром отправлю!.. Куда же мы пойдем  ночевать?    

– К  Ла Юрьеру. Помнишь, в ту комнатку, где ты хотел пырнуть меня кинжалом, когда мы  еще не были Орестом и Пиладом?    

– Хорошо,  я пошлю в Лувр письмо с нашим хозяином. В эту минуту дверь снова раздвинулась.    

– Ну,  как поживают Орест и Пилад? – хором спросили обе дамы.    

– Черт  побери! Мы умираем от голода и любви! На следующий день, в девять утра, Ла Юрьер  действительно отнес в Лувр почтительнейшее послание графа Аннибала де  Коконнаса.    

 Глава 5    

Ортон    

     

Хотя  отказ герцога Алансонского бежать ставил под угрозу все дело и даже самую жизнь  Генриха, Генрих сблизился с герцогом еще теснее.    

Заметив  это, Екатерина заключила, что оба принца не только поладили, но и составили заговор.  Она принялась расспрашивать Маргариту, но Маргарита оказалась достойной ее  дочерью: главным талантом королевы Наваррской было умение избегать скользких  разговоров, поэтому она крайне настороженно отнеслась к вопросам матери и  ответила на них так, что Екатерина запуталась окончательно.    

Таким  образом, флорентийке не оставалось ничего другого, как руководствоваться своим  чутьем интриги, которое она привезла с собой из Тосканы, самого интриганского  из маленьких государств той эпохи, и чувством ненависти, которое она приобрела  при французском дворе – дворе, который был расколот борьбой различных интересов  и взглядов сильнее, чем любой другой двор того времени.    

Прежде  всего она поняла, что сила Беарнца частично заключается в его союзе с герцогом  Алансонским, и решила их разъединить.    

С того  дня, как она приняла это решение, она начала вылавливать своего сына с  терпением и талантом рыболова, который, забросив грузила невода подальше от  рыбы, незаметно подтягивает их со всех сторон до тех пор, пока не окружит свою  добычу.    

Герцог  Франсуа заметил, что мать удвоила нежность, и сделал шаг ей навстречу. Что же касается  Генриха, то он притворился, что ничего не замечает, и стал следить за своим  союзником еще внимательнее, чем прежде.    

Каждый  ждал какого-нибудь события.    

А покуда  каждый ожидал этого события, вполне определенного для одних и только вероятного  для других, в одно прекрасное утро, когда вставало розовое солнце, разливая  мягкое тепло и тот сладкий аромат, который предвещает погожий день, какой-то  бледный человек, опираясь на палку, вышел из домика, стоявшего за Арсеналом, и  с трудом поплелся по улице Пти-Мюз.    

Подойдя  к Сент-Антуанским воротам, он прошел вдоль аллеи болотистым лугом, окружавшим  рвы Бастилии, оставил слева большой бульвар и вошел в Арбалетный сад, где его  встретил сторож и почтительно его приветствовал.    

В саду  не было никого, ибо сад, как показывает его название, принадлежал частному обществу  – обществу любителей стрельбы из арбалета. Но если бы там были гуляющие, бледный  человек заслуживал бы всяческого их внимания, ибо и длинные усы, и шаг,  сохранивший военную выправку, хотя и замедленный болезнью, достаточно ясно  указывали на то, что это офицер, недавно раненный в какой-то схватке, пробующий  свои силы в умеренных физических упражнениях и вновь возвращающийся к жизни под  солнышком.    

Странное  дело! Несмотря на наступавшую жару, человек был закутан в длинный плащ и казался  безобидным, но когда плащ распахивался, становились видны два длинных  пистолета, пристегнутые серебряными застежками к поясу, за который, кроме того,  был засунут широкий кинжал и который удерживал такую огромную, такую длинную  шпагу, что казалось, будто ее владелец не сможет вытащить ее из ножен; дополняя  ходячий арсенал, она била ножнами по его похудевшим и дрожавшим ногам. А кроме  того, для вящей предосторожности, гуляющий, хотя и был в совершенном  одиночестве, на каждом шагу бросал вокруг испытующие взгляды, точно допрашивая  каждый поворот аллеи, каждый кустик, каждую канавку. Так он добрался до глубины  сада и тихонько вошел в некое подобие обвитой зеленью беседки, выходившей на  бульвары и отделенной от них только густой живой изгородью и небольшой канавой,  образовывавшими ее двойную ограду. Здесь этот человек улегся на дерновой  скамейке рядом со столом, а вслед за тем садовый сторож, совмещавший с этой  должностью ремесло трактирщика, принес какую-то сердечную микстуру.    

Больной  лежал так уже минут десять и несколько раз подносил ко рту фаянсовую чашку, содержимое  которой он пил маленькими глотками, как вдруг лицо его, несмотря на интересную  бледность, стало страшным. Он заметил, что со стороны Круа-Фобен, по тропинке,  где теперь Неаполитанская улица, подъехал всадник, закутанный в широкий плащ, и  остановился у бастиона в ожидании.    

Прошло  минут пять; едва успел бледный человек, в котором читатель, вероятно, уже узнал  Морвеля, оправиться от волнения, вызванного появлением всадника, как на дороге,  ставшей впоследствии улицей Фосе-Сен-Никола, появился юноша, одетый в  облегающую безрукавку, какие носили пажи, и подошел к всаднику.    

Морвель,  скрытый листвой беседки, имел полную возможность все видеть и даже все слышать,  и если мы скажем читателю, что всадник был де Муи, а юноша в облегающей  безрукавке – Ортон, читатель представит себе, как напряглись его слух и зрение.    

Оба  вновь прибывших огляделись вокруг с величайшим вниманием. Морвель затаил дыхание.    

– Сударь!  Вы можете говорить, – сказал Ортон; он был моложе и менее  осторожен, – здесь никто нас не увидит и не услышит.    

– Это  хорошо, – ответил де Муи. – Ты пойдешь к госпоже де Сов; если она  дома, ты отдашь ей эту записку в собственные руки; если ее нет дома, ты  положишь записку за зеркало, куда король обычно кладет свои записки; затем  подождешь в Лувре. Если получишь ответ, отнесешь его в известное тебе место;  если же ответа не будет, захвати с собой мушкет и приходи вечером ко мне в то  место, которое я тебе указал и откуда я сейчас приехал.    

– Хорошо,  я знаю, – сказал Ортон.    

– Я  поеду; сегодня у меня еще куча дел. А ты не торопись, торопиться не нужно; тебе  нечего делать в Лувре до его прихода, а он, как я полагаю, берет урок соколиной  охоты. Ступай и действуй открыто. Ты поправился и пришел в Лувр поблагодарить  госпожу де Сов за ее заботы о тебе, пока ты выздоравливал. Ступай, дитя мое,  ступай!    

Морвель  слушал, а глаза его остановились, волосы встали дыбом и на лбу выступил пот.  Первым его движением было отстегнуть пистолет и прицелиться в де Муи, но де Муи  шевельнулся, полы плаща раздвинулись и обнаружили прочную и крепкую кирасу.  Таким образом, пуля могла расплющиться о кирасу или ударить в такую часть тела,  что рана была бы не смертельна. А кроме того, Морвель сообразил, что сильный и  хорошо вооруженный де Муи легко справится с ним, раненным, и он со вздохом  опустил пистолет, уже направленный на гугенота.    

– Экая  беда, – прошептал от, – что нельзя убить его здесь, где нет  свидетелей, кроме этого разбойника-мальчишки, который стоит второй пули!    

Но тут  же Морвель подумал, что, может быть, записка, которую вручил де Муи Ортону и которую  Ортон должен был передать г-же де Сов, важнее даже, чем жизнь гугенотского  вождя.    

– Ну,  хорошо, сегодня ты ускользнул от меня! – пробормотал Морвель. –  Хорошо! Ступай подобру-поздорову, но завтра настанет мой черед, хотя бы  пришлось лезть за тобой в ад, откуда ты и вышел, чтобы меня убить, если я не  убью тебя!    

Де Муи  прикрыл лицо плащом и поскакал по направлению к Тамильским болотам. Ортон пошел  вдоль рвов, которые вели его к берегу реки.    

Тогда  Морвель, не ожидая от себя такой бодрости и прыти, вскочил и вернулся на улицу  Серизе. Он зашел к себе, приказал оседлать лошадь и, несмотря на большую  слабость и на опасность, что раны могут открыться, галопом пустился по  Сент-Антуанской улице, затем по набережной и влетел в Лувр.    

Через  пять минут после того, как он исчез в пропускных воротах, Екатерина знала все,  что произошло, а Морвель получил тысячу экю золотом, обещанные ему за арест  короля Наваррского.    

– Ну, –  сказала Екатерина, – или я очень ошибаюсь, или де Муи будет тем самым  темным пятном, которое Рене нашел в гороскопе проклятого Беарнца!    

А через  четверть, часа после приезда Морвеля в Лувр вошел Ортон, вошел открыто, как посоветовал  ему де Муи, и, поболтав со своими придворными сотрапезниками, отправился к г-же  де Сов.    

У г-жи  де Сов он застал только Дариолу: ее хозяйку вызвала к себе Екатерина, чтобы та  переписала набело какие-то важные письма, Шарлотта уже пять минут сидела у  королевы.    

– Хорошо,  я подожду, – сказал Ортон.    

Воспользовавшись  тем, что он свой человек в доме, юноша прошел в спальню баронессы и,  убедившись, что он один, положил записку за зеркало.    

В то  самое мгновение, когда он отнимал руку от зеркала, вошла Екатерина.    

Ортон  побледнел; ему показалось, что быстрый, пронизывающий взгляд королевы-матери  сразу направился на зеркало.    

– Что  ты здесь делаешь, малыш? Уж не ищешь ли ты госпожу де Сов? – спросила  Екатерина.    

– Да,  ваше величество, я уже давно ее не видел, не успел поблагодарить и боялся, что  она сочтет меня неблагодарным.    

– Значит,  ты очень любишь нашу милую Карлотту?    

– Всей  душой, ваше величество.    

– И  говорят, ты ей предан?    

– Ваше  величество, вы сами поймете, что это вполне естественно, когда узнаете, что  госпожа де Сов ухаживала за мной так, как я не заслуживал: ведь я простой  слуга.    

– А  по какому случаю она ухаживала за тобой? – спросила Екатерина,  притворяясь, будто не знает, что случилось с юношей.    

– Когда  я был ранен, ваше величество.    

– Ах,  бедное дитя! – сказала Екатерина. – Так ты был ранен?    

– Да,  ваше величество.    

– Когда  же?    

– А  когда приходили арестовать короля Наваррского. Я так перепугался, увидев  солдат, что закричал и стал звать на помощь; один из них ударил меня по голове,  и я упал в обморок.    

– Бедный  мальчик! Но теперь ты поправился?    

– Да,  ваше величество.    

– И  ты ищешь короля Наваррского, чтобы вернуться к нему на службу?    

– Нет.  Король Наваррский узнал, что я осмелился противиться приказаниям вашего величества,  и прогнал меня в толчки.    

– Вот  как! – сказала Екатерина тоном глубокого сострадания. – Хорошо! Я  позабочусь о тебе! Но если ты ждешь госпожу де Сов, то прождешь  напрасно, – она занята наверху, у меня в кабинете.    

Полагая,  что Ортон, возможно, не успел спрятать записку за зеркало, Екатерина ушла в кабинет  г-жи де Сов, чтобы предоставить юноше полную свободу действий.    

А Ортон,  встревоженный неожиданным появлением королевы-матери, спрашивал себя, не  связано ли это появление с заговором против его господина, как вдруг услыхал  три легких удара в потолок – это был сигнал, который он сам должен был подавать  в случае опасности, когда его господин был у г-жи де Сов, а он стоял на страже.    

Эти три  удара заставили его вздрогнуть; по какому-то странному наитию он понял, что сейчас  эти три удара были предупреждением ему самому. Он подбежал к зеркалу и взял  записку, которую уже успел туда положить.    

Екатерина  сквозь щелку между портьерами следила за всеми движениями мальчика; она видела,  что он бросился к зеркалу, но не знала – для того ли, чтобы спрятать записку,  или для того, чтобы ее взять.    

«Почему  же он не уходит?» – с нетерпением пробормотала флорентийка.    

Она с  улыбкой вернулась в комнату.    

– Ты  еще здесь, мой мальчик? – спросила она. – Чего же ты ждешь? Ведь я  сказала тебе, что устрою твою судьбу! Ты мне не веришь?    

– Избави  Боже, ваше величество! – отвечал Ортон.    

Подойдя  к королеве-матери, мальчик опустился на колено, поцеловал полу ее платья и быстро  вышел.    

Выйдя из  комнаты, он увидел в передней командира охраны, ожидавшего Екатерину. Это  зрелище не только не ослабило, а лишь усилило подозрения Ортона.    

Как  только Екатерина увидела, что портьера опустилась за Ортоном, она бросилась к  зеркалу. Но тщетно ее дрожавшая от нетерпения рука шарила за зеркалом – записки  не было.    

А между  тем она была уверена, что видела, как мальчик подходил к зеркалу. Значит, он подходил,  чтобы взять, а не положить записку. Рок посылал ее противникам силы, равные ее  силам. Мальчик превращался в мужчину с той минуты, как он вступал в борьбу с  нею.    

Она все  перевернула, пересмотрела, перерыла – ничего!..    

– Ах,  дрянь ты этакая!.. – воскликнула она. – Я не желала ему зла, но, раз  он взял записку, он сам решил свою участь! Эй! Господин де Нансе! Эй!    

Звонкий  голос королевы-матери пролетел через гостиную и донесся до передней, где, как  мы уже сказали, пребывал командир охраны.    

Де Нансе  вбежал в комнату.    

– Я  здесь, ваше величество! – сказал он. – Что вам угодно?    

– Вы  были в передней?    

– Да,  ваше величество.    

– Вы  видели выходившего отсюда юношу, мальчика?    

– Видел  сию минуту.    

– Он,  наверно, недалеко ушел?    

– Самое  большое – до середины лестницы.    

– Позовите  его.    

– Как  его зовут?    

– Ортон.  Если он не захочет вернуться, приведите его силой. Только не пугайте его, если  он не будет сопротивляться. Мне надо поговорить с ним сию же минуту.    

Командир  выбежал из комнаты.    

Как он и  предполагал, Ортон едва успел дойти до середины лестницы, ибо спускался он  нарочито медленно, в надежде встретить на лестнице или увидеть где-нибудь в  коридорах короля Наваррского или г-жу де Сов.    

Услышав,  что его зовут, он вздрогнул.    

Он  сделал было движение, чтобы бежать, но, будучи умен не по летам, он понял, что  если побежит, то все Погубит.    

Он  остановился.    

– Кто  меня зовет?    

– Я,  господин де Нансе, – ответил командир охраны, сбегая вниз по лестнице.    

– Я  очень спешу, – сказал Ортон.    

– Я  от ее величества королевы-матери, – возразил де Нансе, подходя к Ортону.    

Мальчик  вытер пот, струившийся по лбу, и снова поднялся наверх.    

Командир  следовал за ним.    

Сначала  у Екатерины возник план арестовать юношу, обыскать его и завладеть запиской, которую  он принес; с этой целью она решила обвинить его в краже и уже взяла с  туалетного столика алмазную застежку, чтобы похищение ее вменить в вину  мальчику. Но она подумала, что это опасный способ: он возбудит подозрения у  юноша, юноша предупредит своего господина, тот будет настороже, а будучи  настороже, не попадется.    

Конечно,  она могла отправить юношу в одиночку, но, как ни соблюдай при этом тайну, слух  об аресте все-таки распространится по Лувру, и одного слова об аресте будет  достаточно, чтобы остеречь Генриха.    

Однако  эта записка была необходима Екатерине: записка де Муи к королю Наваррскому, записка,  отправленная с такими предосторожностями, наверное, заключала в себе целый  заговор.    

Екатерина  положила застежку на место.    

«Нет,  нет, – рассуждала она сама с собой, – выдумка с застежкой достойна  сбира, она никуда не годится. Но из-за какой-то записки… которая, может быть,  того и не стоит… – нахмурив брови, продолжала она так тихо, что еле  слышала звук своего голоса. – Честное слово, вина не моя – он сам виноват.  Почему этот маленький разбойник не положил записку, куда ему было приказано? А  мне записка необходима!    

В эту  минуту вошел Ортон.    

Несомненно,  выражение лица Екатерины было, страшно, потому что молодой человек побледнел и  остановился на пороге. Он был слишком молод и еще не научился владеть собой в совершенстве.    

– Ваше  величество, – сказал он, – вы оказали мне честь позвать меня. Чем  могу служить?    

Лицо  Екатерины прояснилось, точно его озарил солнечный луч.    

– Я  приказала позвать тебя, дитя мое, потому что мне нравится твое лицо, я обещала  заняться твоей судьбой и хочу сдержать свое обещание, не откладывая в долгий  ящик. Нас, королев, обвиняют в забывчивости. Но тому виной не наше сердце, а  наш ум, занятый важными делами. И вот я вспомнила, что судьбы человеческие в  руках королей, и позвала тебя. Пойдем, мой мальчик, ступай за мной.    

Де  Нансе, принявший все за чистую монету, с величайшим изумлением наблюдал за этой  ласковостью Екатерины.    

– Ты  умеешь ездить верхом, малыш? – спросила Екатерина.    

– Да,  ваше величество.    

– Тогда  пойдем ко мне в кабинет. Я дам тебе письмо, и ты отвезешь его в Сен-Жермен.    

– Я  в распоряжении вашего величества.    

– Нансе,  велите оседлать ему коня. Де Нансе удалился.    

– Пойдем,  дитя мое, – сказала Екатерина. Она вышла первой. Ортон последовал за ней.  Королева-мать спустилась этажом ниже и свернула в коридор, где находились покои  короля и покои герцога Алансонского, дошла до витой лестницы, еще раз спустилась  этажом ниже, отперла дверь в галерею, ключ от которой был только у короля и у  нее, впустила Ортона, вошла вслед за ним и затворила за собой дверь. Галерея,  как некое укрепление, окружала часть покоев короля и королевы-матери. Подобно  галерее в крепости Святого Ангела в Риме и галерее в палаццо Питти во  Флоренции, она служила запасным убежищем.    

Когда  дверь закрылась, Екатерина вместе с молодым человеком оказались запертыми в темном  коридоре. Они прошли шагов двадцать – Екатерина шла впереди, Ортон следовал за  нею.    

Вдруг  Екатерина повернулась, и мальчик увидел то мрачное выражение ее лица, какое  видел десять минут назад. Ее круглые, как у пантеры или кошки, глаза, казалось,  испускают в темноту пламя.    

– Стой! –  приказала она.    

Ортон  почувствовал, что по спине у него забегали мурашки: смертельный холод, как ледяной  покров, спускался с каменного свода; пол казался мрачным, как крышка гроба;  острый взгляд Екатерины, если можно так выразиться, вонзался в грудь молодого  человека.    

Он  отступил и, весь дрожа, прислонился к стене.    

– Где  записка, которую тебе поручили передать королю Наваррскому?    

– Записка? –  пролепетал Ортон.    

– Да,  передать или, в случае его отсутствия, положить за зеркало?    

– Мне,  сударыня? – спросил Ортон. – Я не понимаю, что вы хотите сказать!    

– Я  говорю о записке, которую тебе дал де Муи час назад за Арбалетным садом.    

– У  меня нет никакой записки, – ответил Ортон. – Вы ошибаетесь, ваше  величество.    

– Лжешь! –  сказала Екатерина. – Отдай записку, и я исполню обещание, которое тебе  дала.    

– Какое  обещание, ваше величество?    

– Я  тебя обогащу.    

– У  меня нет записки, ваше величество, – повторил мальчик.    

Екатерина  заскрежетала зубами, но тут же улыбнулась.    

– Отдай  записку, и ты получишь тысячу экю золотом, – сказала она.    

– У  меня нет записки, ваше величество.    

– Две  тысячи экю!    

– Да  как же я отдам, коль скоро у меня ее нет?    

– Ортон!  Десять тысяч!    

Ортон  видел, что злоба, как прилив, поднимается от сердца к лицу королевы, и он  подумал, что единственный способ спасти своего господина – это проглотить  записку. Он сунул руку в карман. Екатерина поняла намерение Ортона и остановила  его руку.    

– Не  надо, мальчик! – со смехом сказала она. – Хорошо, я вижу, ты человек  верный! Когда короли хотят иметь надежного слугу, неплохо удостовериться в его  преданности. Теперь я знаю, как вести себя с тобой. Вот мой кошелек – возьми  его как первую награду. А теперь отнеси записку своему господину и скажи ему,  что с сегодняшнего дня ты у меня на службе. Иди же, ты можешь выйти в ту дверь,  в которую мы сюда вошли; она открывается на себя.    

С этими  словами Екатерина всунула кошелек в руку ошеломленного юноши и, сделав несколько  шагов вперед, приложила руку к стене.    

Молодой  человек по-прежнему стоял в нерешительности. Он не мог поверить, что беда, которую  он чуял у себя над головой, миновала.    

– Да  не дрожи ты так! – сказала Екатерина. – Ведь я сказала тебе, что ты  можешь уйти свободно и что если ты захочешь вернуться, то твоя судьба  обеспечена.    

– Благодарю  вас, ваше величество, – сказал Ортон. – Значит, вы меня прощаете?    

– Больше  того – я даю тебе награду! Ты хороший разносчик любовных записок, милый посланец  любви. Но ты забываешь, что тебя ждет твой господин.    

– Ах  да! Верно! – сказал юноша и бросился к двери.    

Но едва  он сделал три шага, как пол исчез под его ногами. Он оступился, распростер руки,  испустил страшный крик и исчез, провалившись в каменный мешок, открытый  пружиной, на которую нажала королева-мать.    

– Ну, –  пробормотала Екатерина, – теперь из-за упрямства этого негодяя мне  придется пройти полтораста ступенек вниз.    

Екатерина  вернулась к себе, зажгла глухой фонарь, возвратилась в галерею, поставила пружину  на место, отворила дверь на винтовую лестницу, которая, казалось, погружается в  недра земли, и, побуждаемая неутолимой жаждой любопытства, которое было не чем  иным, как следствием ненависти, спустилась к железной двери, которая  поворачивалась на петлях и вела на дно каменного мешка.    

Там,  окровавленный, искалеченный, разбившийся при падении с высоты в сто футов, но  еще трепещущий, лежал несчастный Ортон.    

За  толстой стеной слышалось журчание Сены, воды которой, просачиваясь под землей,  подходили к самому подножию лестницы.    

Екатерина  ступила в эту сырую, зловонную яму, видевшую немало таких падении на своем  веку, обыскала тело, схватила письмо, убедилась, что это то самое, которое она  хотела получить, толкнула труп ногой, нажала большим пальцем на пружину, дно  наклонилось, и труп, увлекаемый собственной тяжестью, скользнул вниз и исчез по  направлению к реке.    

Затворив  дверь, она поднялась, заперлась у себя в кабинете и прочла, записку, составленную  в следующих выражениях:    

     

«Сегодня  в десять часов вечера, улица Арбр-сек, гостиница „Путеводная звезда“. Если  придете – ответа не надо; если не придете – скажите подателю письма „нет“. Де  Муи де Сен-Фаль».    

     

Когда  Екатерина читала эту записку, только улыбку и можно было видеть у нее на лице;  она думала лишь о предстоящей победе, совершенно забыв о том, какой ценой она  ей досталась.    

В самом  деле: что такое Ортон? Верное сердце, преданная душа, красивый мальчик – вот и  все!    

Всякому  понятно, что это ни на одно мгновение не могло поколебать чашу тех холодных весов,  на которых лежат судьбы государств.    

Прочитав  записку, Екатерина поднялась к г-же де Сов и положила ее за зеркало.    

Спустившись  с лестницы, она встретила у входа в коридор командира своей охраны.    

– По  распоряжению вашего величества лошадь оседлана, – объявил де Нансе.    

– Дорогой  барон, лошадь не нужна, – отвечала Екатерина. – Я поговорила с этим  мальчиком, и, по правде сказать, он оказался слишком глуп для той должности,  какую я хотела ему доверить. Я брала его в лакеи, а он годен разве что в  конюхи; я дала ему немного денег и выпустила в маленькую калитку.    

– А  как же быть с поручением? – спросил де Нансе.    

– С  поручением? – переспросила Екатерина.    

– Да,  с тем, которое он должен был выполнить в Сен-Жермене. Не желаете ли, ваше величество,  чтобы я исполнил его сам или приказал исполнить его кому-нибудь из моих  подчиненных?    

– Нет,  ист? – возразила Екатерина. – У вас и у ваших подчиненных вечером  будет другое дело.    

И  Екатерина ушла к себе, твердо надеясь, что сегодня вечером судьба окаянного  короля Наваррского будет у нее в руках.    

 Глава 6    

Гостиница «Путеводная  звезда»    

     

Два часа  спустя после события, о котором мы рассказали и которое не оставило никаких следов  на лице Екатерины, г-жа де Сов, закончив свою работу у королевы, поднялась в  свои покои. Вслед за ней вошел Генрих и, узнав от Дариолы, что заходил Ортон,  направился прямо к зеркалу и взял записку.    

Записка,  как мы уже сказали, была составлена в следующих выражениях:    

«Сегодня  в десять часов вечера, улица Арбр-сек, гостиница „Путеводная звезда“. Если придете  – ответа не надо; если не придете – скажите подателю письма „нет“.    

Адресат  не был указан.    

«Генрих  непременно пойдет на свидание, – подумала Екатерина. – Если даже ему  и не захочется идти, то теперь он не сможет сказать подателю письма „нет“!    

Екатерина  не ошиблась. Генрих спросил об Ортоне, и Дариола сказала ему, что он ушел с  королевой-матерью, но, найдя записку на месте и зная, что бедный мальчик не  способен на предательство, Генрих не стал беспокоиться.    

Он, как  обычно, пообедал у короля, который то и дело подтрунивал над ошибками, какие  допускал Генрих утром на соколиной охоте.    

Генрих  оправдывался тем, что он житель гор, а не равнин, но обещал Карлу изучить соколиную  охоту.    

Екатерина  была очаровательна и, вставая из-за стола, попросила Маргариту составить ей  компанию на весь вечер.    

В восемь  часов Генрих, взяв с собой двух дворян, вышел с ними из Парижа в ворота  Сент-Оноре, сделал большой крюк, вернулся в город со стороны Деревянной башни,  переправился через Сену на пароме у Нельской башни, поднялся к улице св. Иакова  и здесь отпустил дворян, словно его ожидало любовное свидание. На углу улицы  Де-Матюрен он увидел закутанного в плащ всадника и подошел к нему.    

– Мант, –  сказал всадник.    

– По, –  ответил король.    

Всадник  тотчас же спешился. Генрих закутался в его плащ, весь забрызганный грязью, сел  на его коня, от которого шел пар, вернулся назад по улице Ла-Гарп, снова  переехал через реку по мосту Мельников, спустился на набережную, свернул на  улицу Арбр-сек и постучал к Ла Юрьеру.    

В  знакомой нам зале сидел Ла Моль и писал длинное любовное письмо; кому он писал  – вам известно.    

Коконнас  пребывал на кухне вместе с Ла Юрьером, наблюдая, как жарятся на вертеле шесть  куропаток, и спорил со своим другом-трактирщиком, при какой степени  прожаренности надо снимать куропаток с вертела.    

В эту  самую минуту постучался Генрих. Грегуар открыл дверь, отвел лошадь в конюшню, а  приезжий вошел в залу, так топая, точно хотел согреть окоченевшие ноги.    

– Эй!  Ла Юрьер! – крикнул Ла Моль, не отрываясь от письма. – Вас тут  спрашивает какой-то дворянин.    

Ла Юрьер  вошел в зал, осмотрел Генриха с головы до ног и, так как плащ из грубого сукна  не внушал ему большого уважения, спросил короля:    

– Кто  вы такой?    

– Ах  ты, Господи! – воскликнул Генрих. – Этот господин, – продолжал  он указывая на Ла Моля, – сию секунду сказал вам, что я гасконский  дворянин и приехал в Париж, чтобы явиться ко двору.    

– Что  вам угодно?    

– Комнату  и ужин.    

– Хм! –  хмыкнул Ла Юрьер. – А у вас есть лакей? Как известно читателю, это был  обычный его вопрос.    

– Нет, –  ответил Генрих, – но я рассчитываю нанять его, когда преуспею.    

– Я  не сдаю господских комнат без лакейских, – ответил Ла Юрьер.    

– Даже  если я предложу вам за ужин золотой нобль с розой, а за все остальное  рассчитаюсь завтра?    

– Ого!  Уж больно вы щедры, дворянин! – сказал Ла Юрьер, подозрительно глядя на  Генриха.    

– Нет.  Но, намереваясь провести вечер и ночь в вашей гостинице, которую мне очень  хвалил один дворянин, мой земляк, я пригласил поужинать со мной приятеля. У вас  есть хорошее арбуасское вино?    

– У  меня есть такое, что лучше не пивал и сам Беарнец!    

– Отлично!  Я заплачу за него отдельно… А вот и мой гость!    

В самом  деле, дверь отворилась и пропустила другого дворянина, на несколько лет старше  первого, с огромной рапирой на боку.    

– Ага!  Вы точны, мой юный друг! – сказал он. – Вы явились минута в минуту –  это что-нибудь да значит для человека, проделавшего двести миль!    

– Это  ваш гость? – спросил Ла Юрьер.    

– Да, –  ответил тот. Он приехал первым и сейчас, подходя к молодому человеку с длинной  рапирой, пожал ему руку, – приготовьте нам ужин.    

– Здесь  или у вас в комнате?    

– Где  хотите.    

– Хозяин! –  крикнул Ла Моль Ла Юрьеру. – Избавьте нас от этих гугенотских физиономий;  мы с Коконнасом не сможем говорить при них о своих делах.    

– Эй!  Накройте ужин в комнате номер два, на четвертом этаже, – приказал Ла  Юрьер. – Идите наверх, господа, идите наверх!    

Оба  приезжих последовали за Грегуаром, шедшим впереди и освещавшим путь.    

Ла Моль  смотрел им вслед, пока они не скрылись; обернувшись, он увидел, что Коконнас  высунул голову из кухни. Широко раскрытые глаза и разинутый рот придавали его  лицу вид неописуемого изумления.    

Ла Моль  подошел к нему.    

– Видал,  черт побери? – спросил Коконнас.    

– Что?    

– Двух  дворян?    

– И  что же?    

– Готов  поклясться, что это…    

– Кто?    

– Да…  король Наваррский и человек в вишневом плаще.    

– Клянись,  если хочешь, только тихо.    

– А,  ты их тоже узнал?    

– Конечно.    

– Зачем  они сюда пришли?    

– Какие-нибудь  любовные делишки.    

– Ты  так думаешь?    

– Уверен.    

– Я  предпочитаю любовным делам хорошие удары шпагой. Я готов был поклясться, а  теперь бьюсь об заклад…    

– Из-за  чего?    

– Что  тут какой-нибудь заговор.    

– Э!  Ты с ума сошел.    

– Я  тебе говорю…    

– А  я тебе говорю, что если они заговорщики, то это их дело.    

– Что  ж, это верно! Ведь я больше не служу у Алансона, так что пускай себе улаживают  свои дела, как их душе угодно.    

Так как  куропатки достигли, по-видимому, той степени прожаренности, какую любил Коконнас,  то пьемонтец, рассчитывавший на них как на самое лакомое блюдо своего ужина,  позвал Ла Юрьера, чтобы тот снял их с вертела.    

А в это  время Генрих и де Муи устроились у себя в комнате.    

– Государь!  Вы видели Ортона? – спросил де Муи, когда Грегуар накрыл на стол.    

– Нет,  но я получил записку, которую он положил за зеркало. Я думаю, мальчик испугался;  дело в том, что его застала там королева Екатерина, он и убежал, не дожидаясь  меня. Я было немного встревожился, когда Дариола сказала мне, что королева-мать  долго разговаривала с Ортоном.    

– О!  Это не опасно. Он ловкий постреленок, и, хотя королева-мать знает свое дело, он  обведет ее вокруг пальца, я в этом уверен.    

– А  вы, де Муи, видели его потом? – спросил Генрих.    

– Нет,  но я увижу его сегодня: в полночь он должен зайти сюда за мной и принести мне  добрый мушкет, а когда мы отсюда выйдем, он все мне расскажет.    

– А  что это за человек был на углу улицы Де-Матюрен?    

– Какой  человек?    

– Человек,  который дал мне лошадь и плащ; вы в нем уверены?    

– Это  один из самых преданных нам людей. А кроме того, он вас не знает, ваше  величество, и даже не представляет себе, с кем он имел дело.    

– Значит,  мы можем говорить о наших делах совершенно спокойно?    

– Вне  всякого сомнения. А кроме того, Ла Моль на страже.    

– Чудесно.    

– Так  что же сказал герцог Алансонский, государь?    

– Герцог  Алансонский не хочет уезжать, де Муи, он вполне ясно дал это понять. Избрание  герцога Анжуйского на польский престол и нездоровье короля изменили все его  намерения.    

– Так  это он разрушил наш план?    

– Да.    

– А  он нас не выдаст?    

– Пока  нет, но выдаст при первом удобном случае.    

– Трусливая  душонка! Предательский умишко! Почему он не отвечал на письма, которые я ему  писал?    

– Для  того, чтобы иметь доказательства, но не предъявлять их. А пока все проиграно,  не так ли, де Муи?    

– Напротив,  государь, все выиграно. Вы прекрасно знаете, что гугенотская партия, кроме небольшой  группы сторонников принца Конде, была за вас и сделала вид, что завязывает  отношения с герцогом Алансонским только для того, чтобы он служил ей защитой. И  вот, после приема послов, я их всех снова объединил и связал с вами. Ста  человек было достаточно, чтобы бежать с герцогом Алансонским; теперь у меня  пятьсот; через неделю они будут готовы и расставлены отрядами вдоль дороги на  По. Это будет уже не бегство, а отступление. Государь! Вам довольно пятисот  человек? Будете вы чувствовать себя в безопасности с таким войском?    

Генрих  улыбнулся и хлопнул его по плечу.    

– Ты-то  знаешь, де Муи, – и знаешь только ты один, – что король Наваррский от  природы не так уж пуглив, как о нем думают, – сказал он.    

– Боже  мой! Я-то знаю, государь, и надеюсь, что уже недалек тот час, когда вся Франция  будет знать это не хуже меня.    

– Но  когда люди составляют заговор, им нужен успех. Первое условие успеха –  решимость, а чтобы к этой решимости присоединились быстрота, прямота,  твердость, нужна уверенность в успехе.    

– Превосходно!  Государь, по каким дням бывает охота?    

– Каждую  неделю или каждые десять дней – или с гончими, или соколиная.    

– А  когда была последняя?    

– Как  раз сегодня.    

– Значит,  через неделю или через десять дней двор снова поедет на охоту?    

– Вне  всякого сомнения, а может, даже раньше.    

– Выслушайте  меня: по-моему, все совершенно успокоились – герцог Анжуйский уехал, о нем  забыли и думать. Здоровье короля с каждым днем улучшается. Преследования нас,  гугенотов, почти прекратились. Расстилайтесь перед королевой-матерью,  расстилайтесь перед герцогом Алансонским, твердите ему все время, что не можете  уехать без него, постарайтесь, чтобы он вам верил, – это самое трудное.    

– Будь  покоен, он поверит!    

– А  вы думаете, что он так доверяет вам?    

– Господь  с вами, вовсе нет. Но он верит всему, что говорит королева Наваррская.    

– А  королева служит нам искренне?    

– О!  У меня есть тому доказательства. А кроме того, она честолюбива, и наваррская  корона, которой нет, жжет ей лоб.    

– Хорошо.  Тогда за три дня до охоты пришлите мне сказать, где она будет – в Бонди, в  Сен-Жермене или в Рамбуйе; прибавьте, что вы готовы. А когда увидите, что  впереди скачет де Ла Моль, следуйте за ним и мчитесь что есть духу. Только бы  вам удалось выехать из лесу, а там пусть королева-мать, если ей захочется вас  видеть, летит за вами вслед. Но я надеюсь, что ее нормандские лошади не увидят  даже подков берберских лошадей и испанских жеребцов.    

– Решено,  де Муи.    

– У  вас есть деньги, государь?    

Генрих  сделал гримасу, какую делал всю жизнь, когда ему задавали этот вопрос.    

– Не  слишком много, но, по-моему, деньги есть у Марго.    

– Все  равно, ваши ли, ее ли, берите с собой как можно больше.    

– А  ты что будешь делать тем временем?    

– После  того, как я устрою дела вашего величества – а я занялся ими, как вы видели,  добросовестно, – надеюсь, что вы, ваше величество, разрешите мне заняться  моими делами?    

– Конечно,  де Муи, конечно! Но какие это у тебя «свои дела»?    

– Сейчас  скажу, государь. Ортон, – а он мальчик очень умный, я особенно рекомендую  его вашему величеству – вчера сказал мне, что встретил около Арсенала этого  разбойника Морвеля, который благодаря заботам Рене теперь поправился и греется  на солнышке, как и подобает змее.    

– Ага!  Понимаю, – сказал Генрих.    

– Понимаете?  Это хорошо… Когда-нибудь вы станете королем, государь, и если вы тоже захотите  кому-нибудь отомстить, то отомстите по-королевски. Я же солдат и буду мстить  по-солдатски. Поэтому, как только наши делишки уладятся, что даст этому  разбойнику еще пять-шесть дней на поправку, я пройдусь около Арсенала, пришпилю  мерзавца к земле четырьмя хорошими ударами рапиры и тогда уеду из Парижа с  меньшей тяжестью на сердце.    

– Занимайся  своими делами, мой Друг, занимайся, – сказал Беарнец. – Кстати, ты  ведь доволен Ла Молем?    

– О-о!  Это очаровательный юноша, преданный вам душой и телом, государь! Вы можете на  него положиться, как на меня… Молодец!..    

– А  главное – он умеет молчать. Он поедет с нами в Наварру, де Муи, а там мы  подумаем, как мы сможем его вознаградить.    

Едва  успел Генрих со своей лукавой улыбкой произнести эти слова, как дверь  отворилась, или, вернее, распахнулась, и тот, кого сейчас так расхваливали,  появился бледный и возбужденный.    

– Тревога,  государь! Тревога! – крикнул Ла Моль. – Дом окружен!    

– Окружен?! –  воскликнул Генрих, вставая с места. – Кем?    

– Королевскими  стражниками!    

– Ого!  Видно, будет драка, – вытаскивая из-за пояса пистолеты, – сказал де  Муи.    

– Пистолеты,  драка! А как вы одолеете пятьдесят человек? – возразил Ла Моль.    

– Он  прав, – сказал король, – и если бы нашелся какой-нибудь путь к  отступлению…    

– Он  есть, он уже послужил мне однажды, и если вы, ваше величество, соблаговолите  последовать за мной…    

– А  де Муи?    

– И  де Муи может последовать за нами, только поторопитесь оба.    

На  лестнице раздались шаги.    

– Поздно, –  сказал Генрих.    

– Ах,  если бы кто-нибудь задержал их минут на пять, я был бы готов ответить за жизнь  короля! – воскликнул Ла Моль.    

– Тогда  отвечайте за нее, – сказал де Муи, – а я берусь их задержать. Идите,  государь, идите!    

– А  как же ты?    

– Не  беспокойтесь, государь! Идите же!    

Де Муи  тут же спрятал тарелку, салфетку и стакан короля, чтобы можно было подумать,  будто он ужинал один.    

– Идемте,  государь, идемте! – воскликнул Ла Моль, беря короля за руку и увлекая его  к лестнице.    

– Де  Муи! Мой храбрый де Муи! – воскликнул Генрих, протягивая руку молодому  человеку.    

Де Муи  поцеловал ему руку, вытолкнул его из комнаты и запер за ним дверь на задвижку.    

– Да,  да, понимаю, – заговорил Генрих, – он отдастся им в руки, а мы  спасемся… Но какой черт мог нас выдать?    

– Идемте,  государь, идемте! Они уже на лестнице, на лестнице!    

В самом  деле, свет факелов пополз вверх по узкой лестнице, а снизу донеслось бряцанье  шпаг.    

– Скорее,  государь, скорее! – сказал Ла Моль. Он вел короля в полной темноте,  поднялся с ним двумя этажами выше, толкнул дверь в какую-то комнату, запер ее  на задвижку и отворил окно в соседней комнате.    

– Ваше  величество, вас не очень пугает путешествие по крышам? – спросил он.    

– Это  меня-то? Охотника за сернами? Да что вы! – возразил Генрих.    

– Тем  лучше! Тогда идите за мной, ваше величество; дорогу я знаю и буду служить вам  проводником.    

– Идите,  идите, – сказал Генрих, – я следую за вами. Ла Моль первым перелез  через подоконник и пошел по широкой закраине крыши, служившей кровельным  желобом, в конце которого он обнаружил некую лощину, образуемую двумя крышами;  в эту лощину открывалась дверь необитаемого чердака.    

– Государь,  здесь вы у пристани, – сказал Ла Моль.    

– Ага!  Прекрасно, – ответил Генрих. С этими словами он вытер бледный лоб, весь  покрытый каплями пота.    

– Теперь  все пойдет, как по маслу, – сказал Ла Моль. – Дверь чердака выходит  на лестницу, внизу она выходит в коридор, а коридор ведет на улицу. Я,  государь, проделал весь этот путь ночью, которая была пострашнее этой.    

– Идем,  идем! – сказал Генрих. – Вперед! Ла Моль первым проскользнул в  настежь распахнутое чердачное окно, дошел до неплотно закрытой двери, открыл  ее, очутился на верхней ступеньке витой лестницы и всунул в руку короля  веревку, служившую поручнями.    

– Спускайтесь,  государь, – сказал он.    

На  середине Генрих остановился; он очутился у окошка, а окошко это выходило во  двор гостиницы «Путеводная звезда». Видно было, как в доме напротив бегали по  лестнице солдаты – одни со шпагами в руках, другие с факелами.    

Вдруг в  одной из групп король Наваррский увидел де Муи. Он отдал свою шпагу и мирно сходил  с лестницы.    

– Бедный  юноша, – сказал Генрих, – преданное, храброе сердце!    

– Ваше  величество, – сказал Ла Моль, – вы можете заметить, что он, честное  слово, совершенно спокоен. Смотрите, государь, он даже смеется. Он наверняка  придумывает отличный выход: ведь де Муи, как вам известно, смеется редко.    

– А  тот молодой человек, который был с вами?    

– Де  Коконнас? – спросил Ла Моль.    

– Да,  господин де Коконнас – что с ним?    

– О,  государь, уж за него-то я не беспокоюсь! Увидев солдат, он сказал мне только  одно: «Давай рискнем!» – «Головой?» – спросил я. – «А ты сумеешь  спастись?» – «Надеюсь». – «И я тоже!» – ответил он. И я клянусь вам,  государь, что он спасется. Если Коконнаса и схватят, то, ручаюсь вам, это  случится только потому, что он по каким-то причинам сам даст себя схватить.    

– В  таком случае все улажено; постараемся добраться до Лувра, – сказал Генрих.    

– Боже  мой, да ничего нет проще, государь; закутаемся в плащи и выйдем – улица полна  народу, сбежавшегося на шум, и нас примут за любопытных.    

В самом  деле, Генрих и Ла Моль обнаружили, что дверь открыта, и единственно, что мешало  им выйти, – это волна народа, заливавшая улицу.    

Тем не  менее им удалось проскользнуть улицей Д'Аверон. Но, добравшись до улицы  Де-Пули, они увидели, что через площадь Сен-Жермен-Л'Осеруа идет де Муи,  окруженный конвоем во главе с командиром охраны де Нансе.    

– Вот  как! По-видимому, его ведут в Лувр, – сказал Генрих. – Черт возьми!  Пропускные ворота будут закрыты… У всех, кто возвращается, будут спрашивать  имена, и если увидят, что я возвращаюсь следом за де Муи, то решат, что я был с  ним.    

– Это  верно, государь, – сказал Ла Моль, – но вы возвращайтесь в Лувр  другим путем.    

– Кой  дьявол поможет мне туда вернуться, как по-твоему?    

– А  разве для вашего величества не существует окно королевы Наваррской?    

– Господи  Иисусе! – воскликнул Генрих. – Ваша правда, господин де Ла Моль. А я  об этом и не подумал!.. Да, но как дать знать королеве?    

– О-о,  ваше величество! – почтительно кланяясь, сказал Ла Моль. – Вы  бросаете камни так метко…    

 Глава 7    

Де Муи де Сен-Фаль    

     

На сей  раз Екатерина тщательно приняла все меры предосторожности и полагала, что может  быть уверена в успехе.    

Около  десяти вечера она отпустила Маргариту, вполне убежденная, что королева  Наваррская не подозревает, – кстати сказать, это было совершенно  справедливо, – какие козни строятся против ее мужа, и пришла к королю с  просьбой, чтобы он пока не ложился спать.    

Заинтригованный  торжествующим видом матери, лицо которой, вопреки ее обычной скрытности, так и  сияло, Карл принялся расспрашивать Екатерину.    

– Могу  сказать вашему величеству одно, – сказала Екатерина, – вечером вы  избавитесь от двух злейших ваших врагов.    

Король  двинул бровью, как человек, который как бы говорит себе: «Хорошо, посмотрим».  Свистнув большой борзой собаке, которая подползла к нему на брюхе, как змея, и  положила свою красивую и умную морду на колено хозяина, Карл стал ждать.    

Спустя  несколько минут, в течение которых Екатерина стояла, устремив глаза в одну  точку и вся превратившись в слух, во дворе Лувра раздался пистолетный выстрел.    

– Что  это? – нахмурив брови, спросил Карл, в то время как борзая вскочила и  насторожила уши.    

– Ничего  особенного, просто сигнал, вот и все.    

– А  что он означает?    

– Он  означает, что с этой минуты, государь, единственный ваш настоящий враг уже не сможет  вам вредить.