1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 
    
— Разумеется, нет, — ответил тот, удивляясь внезапному холоду в голосе графа.
    
— И еще одно. Нам стало известно, что ментат герцога Лето, Суфир Хайват, вовсе не убит, а работает на вас.
    
— Я не мог позволить себе такое расточительство — бросаться ментатами.
    
— Вы обманули командира сардукаров — сказали ему, что Хайват погиб.
    
— О, всего лишь невинная ложь, дорогой мой граф. У меня не хватило бы сил переспорить вашего вояку.
    
— Хайват и есть тот самый предатель?
    
— Избави, нет! Предатель — фальшивый доктор, — барон отер пот с шеи. — Вы должны меня понять, Фенринг. Я остался без ментата. Вы знаете это. Мне никогда еще не приходилось оказываться в таком положении. Ужасно неудобно!
    
— Как вам удалось склонить Хайвата на свою сторону?
    
— Его герцог погиб, — и барон выдавил из себя улыбку. — Не стоит бояться этого ментата, дорогой мой граф. В его тело внедрен, медленно действующий яд. А в пищу мы добавляем противоядие. Не будет противоядия — яд сработает, и через несколько дней он умрет.
    
— Убрать противоядие, — приказал граф.
    
— Но он пока нам полезен!
    
— Он знает слишком много того, чего живому человеку знать не положено.
    
— Вы говорили, что Император не боится разоблачений.
    
— Бросьте со мной шутки шутить, барон!
    
— Когда я увижу приказ, скрепленный Императорской печатью, я ему подчинюсь. Но исполнять ваши прихоти я не собираюсь.
    
— Вы считаете, это прихоть?
    
— А чем еще это может быть? Император тоже в определенной мере обязан мне, Фенринг. Ведь я избавил его от беспокойного герцога.
    
— С помощью нескольких сардукаров.
    
— Где бы Император нашел Дом, который обеспечил бы его сардукаров своими мундирами, чтобы никто не заметил в этом деле его руку?
    
— Император задавал себе подобный вопрос, барон. Но он расставлял акценты чуть по-другому.
    
Барон изучал лицо Фенринга: мышцы вокруг рта напряжены, предельное внимание.
    
— Ах, вот как! Я-то думал, Император не собирается застигнуть меня врасплох.
    
— Он надеется, что в этом не будет необходимости.
    
— Император не может думать, что я способен на предательство! — воскликнул барон, изобразив в голосе гнев и горечь. Пусть обвинит меня в этом! Тогда, захватывая место на троне, я смогу бить себя в грудь и жаловаться, что меня оболгали!
    
Голос графа прозвучал сухо и равнодушно:
    
— Император доверяет собственным чувствам.
    
— Неужели Император рискнет предъявить мне обвинение в измене на Совете Ассамблеи? — барон задержал дыхание, надеясь услышать «да».
    
— У Императора нет необходимости чем-либо рисковать.
    
Барон крутнулся на своих поплавках, чтобы скрыть возбуждение. Это может случиться еще при моей жизни! Пускай он обвинит меня! А потом — где взятки, где давление, и Великие Дома объединятся со мной, они сбегутся под мои знамена, как чернь в поисках защиты. Больше всего на свете они боятся, что Император натравит на них своих сардукаров — на все Великие Дома по очереди.
    
— Император искренне надеется, что ему никогда не придется обвинять вас в измене, — сказал граф.
    
Барон едва удержался, чтобы в его голосе прозвучала не насмешка, а обида, но справился с собой.
    
— Я всегда был самым верным подданным. Ваши слова глубоко ранят меня.
    
— Ум-м-ах-хм-м, — промычал граф.
    
Барон, отвернувшись от него, покачал головой. Наконец он произнес:
    
— Нам пора идти.
    
— Разумеется, — ответил Фенринг.
    
Они вышли из немой зоны и направились бок о бок к группке представителей Младших Домов в конце залы. Из глубины башни раздались размеренные удары гонга — до начала оставалось двадцать минут.
    
— Младшие Дома ждут, чтобы вы повели их, — заметил граф, кивая на стоявших перед ними людей.
    
Как двусмысленно… как двусмысленно, подумал барон.
    
Он бросил взгляд на новые талисманы, прибитые над входом: бычью голову и выполненный маслом портрет герцога Атрейдса — отца герцога Лето. Они наполнили душу барона каким-то странным предчувствием, и он подумал о том, какие мысли внушали герцогу Лето эти предметы, висевшие в его замке на Каладане, а потом на Аракисе, — самонадеянный отец и голова убившего его быка.
    
— Человечество, ум-м, любит только, хм-м, одну науку, — заговорил граф, когда они возглавили потянувшуюся из залы процессию и перешли в комнату для ожидания — довольно узкую, с высокими окнами и полом в белую и лиловую клетку.
    
— И что же это за наука? — спросил барон.
    
— Это наука, ум-м-да-аг наука всегда быть недовольным.
    
Представители Младших Домов, услужливые, с бараньими лицами, почувствовали иронию и засмеялись, но их смех прозвучал неестественно на фоне внезапно ворвавшегося в комнату рева двигателей — пажи распахнули наружные двери, и перед ними выстроилась вереница автомобилей, украшенных трепещущими на ветру вымпелами.
    
Барон возвысил голос, чтобы перекрыть шум:
    
— Я надеюсь, вам понравится сегодняшнее выступление моего племянника, граф.
    
— Я, ах-хм, сгораю, ум-м, от нетерпения, Будто слушаешь, ах-хм, устный донос, нд-да, proces verbal, знаете ли, когда нужно проверить, ум-м, источник информации.
    
Барон окаменел от изумления и споткнулся на первой же ступеньке, ведшей к выходу. Proces verbal Это обвинение в преступлении против Империи!
    
Но граф только хихикнул, словно обращая свои слова в шутку, и похлопал барона по плечу.
    
Тем не менее на всем пути до арены, сидя на бронированных подушках в своем автомобиле, барон бросал косые взгляды на сидевшего рядом графа, недоумевая, почему императорский мальчик на побегушках счел нужным отпустить подобную шутку в присутствии Младших Домов. Барон знал, что граф Фенринг редко совершает поступки, в которых не видит особой необходимости, или произносит два слова там, где можно сказать одно, или придает определенным словам неопределенное значение.
    
Они сидели в золоченой ложе над треугольной ареной — трубили трубы, ряды гудели от гомона толпы, развевались флаги и вымпелы, и тут барон неожиданно получил ответ на свой вопрос.
    
— Мой дорогой барон, — прошептал граф, наклонясь к самому его уху, — знаете ли вы или нет, что Император еще не дал официального подтверждения вашему выбору наследника?
    
Барону внезапно показалось, что он вновь очутился в немой зоне — он был так потрясен, что перестал что-либо слышать. Он пялился на графа и едва заметил, как мимо охраны в ложу прошла леди Фенринг и уселась в кресло.
    
— Вот потому-то я сегодня здесь, — продолжал граф. — Император хочет, чтобы я доложил ему, сколь достойного преемника вы себе выбрали. Ничто так не открывает истинное, без всяких масок, лицо человека, как арена, не правда ли?
    
— Император пообещал мне свободу в выборе наследника, — скрипнул зубами барон.
    
— Посмотрим, — и Фенринг отвернулся, чтобы поприветствовать свою даму. Она села, улыбнулась барону и поглядела вниз, на усыпанный песком пол — на арене уже появился затянутый в трико Фейд-Рота. В его правой руке, обтянутой черной перчаткой, — длинный нож, в левой руке, в белой перчатке, — короткий.
    
— В белой перчатке — отравленный нож, в черной — чистый, — заметила леди Фенринг, — не правда ли, забавный обычай, мой дорогой!
    
— Ум-м, — сказал граф.
    
Из семейных лож взметнулись приветственные возгласы, но Фейд-Рота не спешил отвечать на них. Он скользил взглядом по лицам — кузины и кузены, троюродные братья, наложницы и какие-то далекие родственники. Красные рты открывались и закрывались среди разноцветья одежды и флажков.
    
Фейд-Рота вдруг осознал, что все эти плотные ряды лиц будут одинаково возбуждены при виде и его крови, и крови раба-гладиатора. В исходе сражения можно было, разумеется, не сомневаться. Опасность была чисто показная, не настоящая, хотя…
    
Фейд-Рота поднял свои ножи к солнцу и отсалютовал ими на старинный манер во все три угла арены. Первым отправился в ножны короткий нож из руки в белой перчатке (белый — цвет яда). Затем — длинный нож из руки в черной перчатке, чистое лезвие, которое сегодня не было чистым — его тайна, призванная превратить сегодняшний день в его личное торжество: отравлено было черное лезвие.
    
Настройка силового щита заняла всего одно мгновение: он помедлил только для того, чтобы почувствовать легкое жжение около лба — включилось защитное поле.
    
Эта короткая пауза имела еще одно особое значение, и Фейд-Рота выдержал ее с истинным артистизмом. Он кивнул людям из группы прикрытия, наметанным глазом оценил их снаряжение — кандалы с острыми, блестящими шипами, дроты с небольшими маленькими крючками и шесты с крючьями, на которых развевались голубые вымпелы.
    
Он дал знак музыкантам.
    
Зазвучал медленный марш, исполняемый в старинной торжественной манере, и Фейд-Рота во главе своего отряда через всю арену направился к дядиной ложе для ритуального приветствия. Он поймал брошенный ему символический ключ.
    
Музыка смолкла.
    
Во внезапно наступившей тишине он отступил на шаг назад, поднял ключ и громко выкрикнул:
    
— Я посвящаю этот знак… — и сделал паузу, зная, что его дядя сейчас думает: Этот юный болван все-таки собирается произнести посвящение леди Фенринг и нарваться на скандал! —…моему дяде и покровителю, барону Владимиру Харконнену!
    
Он с удовольствием увидел, как барон облегченно вздохнул.
    
Вновь заиграла музыка, на этот раз в ритме быстрого марша, и Фейд-Рота с людьми развернулись и потрусили обратно, к специальной аварийной двери, которая открывалась только рукой с повязанной на ней опознавательной лентой. Фейд-Рота гордился тем, что никогда не пользовался этой спецдверью и редко прибегал к помощи группы прикрытия. Но сегодня ему было приятно осознавать, что она есть, — его сегодняшние планы были особыми, а значит, предвещали и особую опасность.
    
Над ареной снова воцарилась тишина.
    
Фейд-Рота повернулся лицом к большой красной двери напротив, через которую должен появиться гладиатор.
    
Особый гладиатор.
    
План, разработанный Суфиром Хайватом, был, по мнению Фейд-Роты, восхитительно прост и безотказен. Рабу не вводили наркотик, это было рискованно. Вместо этого в его подсознание внедрили ключевое слово, которое в критическую минуту парализует все его мышцы. Фейд-Рота смачно произнес про себя заветное слово: «Ублюдок!» У публики должно возникнуть впечатление, что избежавший инъекции наркотика раб проник на арену умышленно, чтобы убить на-барона. И факт этой вопиющей измены должен был свидетельствовать против главного надсмотрщика.
    
Из-за красной двери раздалось негромкое жужжание — заработали открывающие ее серводвигатели.
    
Фейд-Рота направил все свое внимание на дверь. Первый момент всегда очень важен. Появление гладиатора многое может сказать опытному глазу. Предполагалось, что все гладиаторы проходили обработку наркотиком «элакка», благодаря которому по боевой стойке раба сразу было видно, как проще его убить. По тому, как он ставит ноги, как уклоняется от удара, обращает или не обращает внимания на публику. Одно то, как гладиатор держит нож, могло дать все необходимые данные для правильной атаки.
    
Красная дверь распахнулась.
    
Из нее появился высокий мускулистый человек с обритой головой и темными пятнами глаз. Его кожа была морковного цвета, как от наркотика «элакка», но Фейд-Рота знал, что это всего лишь краска. На нем было зеленое трико, перехваченное красным поясом полущита. Стрелка на поясе указывала влево — знак того, что щитом прикрыт левый бок гладиатора. Нож он держал как меч и стоял, чуть наклонившись вперед, — сразу было видно опытного бойца. Он медленно вышел на арену и повернулся левым боком к Фейд-Роте и стоявшей у аварийной двери группе прикрытия.
    
— Мне что-то не нравится его вид, — сказал Фейд-Роте один из копьеметателей. — Ему в самом деле всадили наркотик, милорд?
    
— Посмотри на цвет, — ответил Фейд-Рота.
    
— А стоит как настоящий воин, — заметил другой.
    
Фейд-Рота сделал два шага вперед, изучая раба.
    
— Что он сделал со своей рукой? — спросил еще кто-то.
    
Фейд-Рота обратил внимание на кровавый порез, протянувшийся от левого плеча к самой кисти гладиатора, который словно указывал на намалеванный кровью грубый рисунок на левом бедре. На зеленой материи ярко выделялся стилизованный профиль ястреба.
    
Ястреб!
    
Фейд-Рота заглянул в глубокие темные глаза и увидел, что они горят огнем, которого ему еще не приходилось видеть.
    
Наверняка один из солдат герцога Лето, которых мы захватили на Аракисе! сообразил он. Это не простой гладиатор! Его пробрала дрожь: ему пришло в голову, что Хайват задумал свой план сегодняшнего выступления — план внутри плана внутри плана. А вся вина падет лишь на главного надсмотрщика!
    
Старший оруженосец зашептал ему на ухо:
    
— Не по душе мне этот парень, милорд. Позвольте, я всажу ему в правую руку крючок-другой, проверю на вшивость.
    
— Я сам могу всадить в него крючки, — оборвал его Фейд-Рота. Он взял у оруженосца пару длинных дротов и прикинул их на руке, определяя центр тяжести. Предполагалось, что крючья дротов тоже натерты наркотической мазью— правда, не сегодня! — и старший оруженосец мог заплатить за это жизнью. Но все это было частью общего плана. «В итоге ты сделаешься героем, — говорил Хайват. — Ты убьешь своего гладиатора в честном бою, несмотря на измену. Главного надсмотрщика казнят. На его место ты поставишь своего человека».
    
Фейд-Рота сделал еще пять шагов по песку, выбирая момент и присматриваясь к противнику. Он знал, что специалисты по боевым стойкам уже заподозрили неладное. Цвет кожи гладиатора якобы соответствовал наркотику, но тем не менее он твердо стоял на ногах и не дрожал от страха. Знатоки сейчас наверняка перешептываются: «Посмотрите, как он стоит! Он должен быть возбужден, должен нападать или отступать. А он ждет, бережет силы. Почему он ждет?»
    
Фейд-Рота почувствовал, что в нем просыпается азарт. Пусть себе Хайват задумал измену. Я смогу оправиться с этим рабом! К тому же на этот раз отравлен мой длинный нож:, а не короткий. Об этом даже Хайват не знает.
    
— Хай, Харконнен! — крикнул ему раб. — Ты приготовился к смерти?
    
Над ареной воцарилась мертвая тишина. Рабы не бросают вызов!
    
Теперь Фейд-Рота ясно увидел выражение глаз гладиатора. Он прочитал в них холодную решимость отчаяния. Он отметил все особенности боевой стойки раба — собранность, но никакой напряженности, мышцы подчинены стремлению к победе. От одной камеры к другой рабу передавали весть от Хайвата: «У тебя есть реальный шанс убить на-барона!»
    
И все это тоже было частью задуманного ими плана.
    
Фейд-Рота криво улыбнулся, не разжимая губ. Он поднял дроты, увидев в таком поведении гладиатора залог успеха своих планов.
    
— Хай! Хай! — снова выкрикнул раб и, крадучись, сделал два шага вперед.
    
Ну, теперь на галереях больше никто не сомневается, подумал Фейд-Рота.
    
Тем не менее этот раб должен быть слегка одурманен специальным вселяющим ужас наркотиком. Все время в каждом его движении должно присутствовать сознание того, что надежды для него нет, что победить он не может. Его голова должна быть напичкана историями про яды, которые на-барон выбирает для своего белого лезвия. Фейд-Рота никогда не дарует побежденному легкую смерть, он предпочитает наслаждаться, объясняя зрителям, как действуют редкие яды, и демонстрирует на корчащейся жертве любопытные побочные эффекты. Все так, в этом рабе заметен страх — но не ужас.
    
— Фейд-Рота высоко поднял дроты с крючками и кивнул почти приветственно.
    
Гладиатор прыгнул.
    
Его выпад и защитный блок были чудо как хороши — Фейд-Роте не доводилось встречать лучше. Точно рассчитанный удар едва не пронзил его левую ногу.
    
Фейд-Рота, словно танцуя, отскочил в сторону, оставив дрот с крючком в правой руке гладиатора. Крючок глубоко вошел в плоть, теперь его было не выдернуть, не порвав сухожилий.
    
На галереях восхищенно выдохнули.
    
Этот звук воодушевил Фейд-Роту.
    
Теперь он знал, какие чувства испытывает его дядя, сидя бок о бок с Фенрингами, наблюдателями Императорского Двора. Он не мог вмешаться в схватку — нельзя нарушать правила при свидетелях. И происходящее на арене барон мог объяснить себе только одним — изменой.
    
Раб отступил назад, взял нож в зубы и вымпелом примотал дрот к руке.
    
— Плевать мне на твои булавки! — выкрикнул он.
    
Он опять глубоко присел, взял нож наизготовку, выставил вперед левый бок и слегка отклонился назад, чтобы лучше защититься своим полущитом.
    
Все это не укрылось от внимания галерей. Из фамильных лож раздались резкие выкрики. Люди из группы прикрытия приготовились прийти на помощь.
    
Фейд-Рота махнул им рукой, чтобы они отошли от спецдвери.
    
Я устрою им такой спектакль, которого они до сих пор не видывали, подумал он. Это вам не убийство дрессированных кроликов, когда можно развалиться в кресле и наслаждаться хорошим стилем. Я сделаю так, что вас проберет до печенок и еще наизнанку вывернет. Вы еще не успеете забыть этот день, когда я уже стану бароном. Помня о нем, вы у меня по струнке ходить будете.
    
Фейд-Рота медленно отступал перед крадущимся к нему словно краб гладиатором. Под ногами скрипел песок. Он слышал тяжелое дыхание раба, чувствовал запах собственного пота и разлитый в воздухе сладковатый аромат крови.
    
Фейд-Рота продолжал отступать, забирая вправо и держа наготове другой дрот. Раб боком приближался к нему. Фейд-Рота сделал вид, что споткнулся и услышал, как вскрикнули на галереях.
    
Раб снова прыгнул.
    
Боги, что за боец! подумал Фейд-Рота, отскакивая в сторону. Только проворство молодости спасло ему жизнь, но он успел оставить второй дрот в правой руке гладиатора.
    
От одобрительных возгласов на галереях поднялась настоящая буря.
    
Вот теперь они действительно меня приветствуют, как и предсказывал Хайват. Фейд-Рота слышал, как зрители заходятся от радости. Никого из их семьи так никогда не приветствовали. И он мрачно припомнил слова Хайвата: «Если ты восхищаешься своим врагом, он делается для тебя еще страшнее»,
    
Фейд-Рота быстро отбежал на середину арены, откуда всем было хорошо видно происходящее. Он достал длинный нож, пригнулся и. стал поджидать раба.
    
Одно мгновение потребовалось гладиатору, чтобы привязать к руке второе древко, и он опять бросился в погоню за противником.
    
Ну-ка, пусть родственнички полюбуются! Я ведь тоже их враг: пускай они всегда представляют меня таким, каким увидят сейчас.
    
Он вытащил короткий нож.
    
— Я тебя не боюсь, харконненская свинья, — крикнул ему гладиатор. — Мертвому твои яды не страшны. Я сам могу всадить в себя нож, прежде чем твоя свора хоть пальцем ко мне прикоснется. А ты будешь дохлым валяться рядом со мной!
    
Фейд-Рота ухмыльнулся и показал рабу длинный нож.
    
— Попробуй-ка вот этого, — сказал он и тут же сделал выпад коротким ножом.
    
Раб отбил его руки, ловко проскочил между ними и схватил его кисть в белой перчатке, ту в которой по традиции должно быть отравленное лезвие.
    
— Ты подохнешь, Харконнен, — прошипел раб.
    
Они молча боролись. Там, где щит Фейд-Роты касался полущита гладиатора, возникало голубоватое свечение. В воздухе вокруг них запахло озоном.
    
— Ты подохнешь от своего яда!
    
Раб начал заламывать руку в белой перчатке внутрь, направляя на Фейд-Роту лезвие, которое считал отравленным.
    
А теперь пусть все видят, Фейд-Рота наклонил длинный нож и услышал, как он глухо ткнулся в примотанное к руке раба древко.
    
На мгновение его охватило отчаяние. Ему и в голову не приходило, что дроты с шипами могут помогать рабу. Но они превратились в дополнительный щит! И до чего же здоровый этот мужик! Короткое лезвие продолжало приближаться, и Фейд-Рота впервые осознал, что неотравленный клинок тоже может убить!
    
— Ублюдок! — прошептал Фейд-Рота.
    
Едва прозвучало ключевое слово, мышцы раба на мгновение послушно размякли. Этого оказалось достаточно. Фейд-Рота протиснул длинный нож в открывшееся между ними пространство. Ядовитое лезвие сверкнуло и прочертило на груди гладиатора красную линию. Яд действовал мгновенно. Раб разжал руки и качнулся назад.
    
Ну, дорогая моя семейка, глядите! подумал Фейд-Рота. Запомните раба, пытавшегося повернуть против меня нож, который он считал отравленным! Поломайте себе голову над тем, как на арену проник гладиатор, способный на такое. И всегда имейте в виду, что вы никогда не угадаете, в какой руке у меня яд!
    
Фейд-Рота молча стоял, наблюдая за медленными движениями раба. Тот впал в странное оцепенение. По его лицу можно было читать, как по книге, — там была написана смерть. Раб знал, что с ним сделали и каким образом. Отравленным оказался другой нож.
    
— Ты..! — простонал раб.
    
Фейд-Рота отошел назад, уступая место смерти. Парализующие добавки к яду еще не начали как следует действовать, но их присутствие уже угадывалось в замедленных движениях.
    
Раб, спотыкаясь, пошел вперед. Казалось, будто его тянули за веревочку: шаг — пауза, шаг — пауза. Каждый шаг мог стать последним. Он все еще сжимал нож, но его острие гуляло из стороны в сторону.
    
— Придет день… и кто-нибудь из наших… до тебя… доберется, — прохрипел он.
    
Его рот исказила гримаса горечи. Он присел, сложился пополам, обмяк, потом словно одеревенел, откатился от Фейд-Роты и замер, упав лицом вниз.
    
В полном молчании Фейд-Рота подошел к нему, поддел ногой и перевернул на спину, чтобы с галерей ясно было видно, как начнет действовать яд, перекручивая мышцы лица. Но когда гладиатор перевернулся, оказалось, что в его груди торчит нож.
    
    
    
    
Несмотря на досаду, Фейд-Рота испытал что-то вроде восхищения человеком, преодолевшим действие паралитических веществ. Вместе с восхищением пришло чувство, что в сегодняшнем бою действительно было чего опасаться!
    
То, что делает человека сверхчеловеком, способно внушить ужас.
    
Подумав об этом, Фейд-Рота вдруг услышал, какой шум поднялся в галереях и ложах. Его приветствовали с безудержным восторгом.
    
Фейд-Рота отвернулся и посмотрел на зрителей.
    
Ликовали все, кроме барона, который сидел в глубокой задумчивости, подперев подбородок ладонью, графа и его дамы — они оба пристально смотрели вниз, на него, скрывая лица под улыбчивыми масками.
    
Граф Фенринг повернулся к своей даме и сказал:
    
— Ах-х-ум-м, в молодом человеке чувствуются большие возможности. А, м-м-ах, дорогая?
    
— У него, ах-х, прекрасная симпатическая нервная система — хорошие реакции.
    
Барон посмотрел на нее, на графа и снова перевел взгляд на арену, размышляя: А ведь кто-то чуть не прикончил одного из членов моей семьи… Страх постепенно сменялся гневом. Сегодня жееночью главного надссмотрщикаподжарят на медленном огне… а если граф и леди тоже приложили к этому руку…
    
Разговор в ложе барона представлялся Фейд-Роте немой сценой — их голоса тонули в криках и топанье ног. С галереи начали скандировать:
    
— Го-ло-ву! Го-ло-ву!
    
Барон нахмурился — ему не понравилось, с каким выражением лица Фейд-Рота посмотрел на него. С трудом подавляя гнев, он помахал рукой молодому человеку, стоявшему на арене над распростертым телом раба. Отдайте мальчику голову. Он заслужил ее уже тем, что открыл мне глаза на главного надсмотрщика.
    
Фейд-Рота увидел знак одобрения и подумал: Им кажется, что они оказывают мне честь. Пусть видят, что у меня на уме!
    
Он посмотрел на приближавшегося с ножом-пилой оруженосца и махнул ему рукой, чтобы тот шел прочь, потом еще раз, потому что оруженосец застыл в недоумении. Они думают оказать мне честь, отдав голову!
    
Он наклонился и скрестил руки-,гладиатора на груди с торчащей из нее рукояткой ножа, лотом вытащил нож и вложил его в мертвую ладонь. Это заняло всего одно мгновение, потом он выпрямился и кивнул оруженосцам:
    
— Похоронить его так, как есть, с ножом в руках. Он это заслужил.
    
Наверху, в золоченой ложе, граф наклонился к уху барона и прошептал:
    
— Великодушный жест, истинное благородство. У вашего племянника кроме смелости есть чувство стиля.
    
— Он оскорбляет толпу, отказываясь от головы, — пробормотал барон.
    
— Ничуть, — вмешалась в разговор леди Фенринг. Она посмотрела по сторонам, оглядывая верхние ярусы.
    
Барон обратил внимание на совершенную линию ее шеи: такая изящная и гибкая, как у хорошенького мальчика.
    
— Им понравился поступок вашего племянника, — заметила она.
    
Когда до самых дальних рядов докатилось значение жеста Фейд-Роты, когда люди увидели, как оруженосцы уносят неповрежденное тело гладиатора, барон понял, что она правильно оценила их реакцию. Люди просто зашлись от восторга, они хлопали друг друга по спине, кричали и топали.
    
Барон устало заговорил:
    
— Я должен отдать распоряжение о начале народного гуляния. Нельзя отпускать людей домой в таком возбужденном состоянии. Я должен показать им, что разделяю их ликование.
    
Он дал знак охране, и стоявший над ложей слуга стал размахивать харконненским флагом: раз, два, три — сигнал к началу праздника,
    
Фейд-Рота пересек арену и остановился под золоченой ложей: оружие в ножнах, руки вдоль тела. Перекрывая безумство толпы, он крикнул:
    
— Народное гуляние, дядя?
    
— В твою честь, Фейд, — отозвался барон и снова приказал помахать сигнальным флагом.
    
Силовые барьеры вдоль арены опустились, и туда устремилась толпа молодых людей, которые наперегонки бросились к Фейд-Роте.
    
— Вы распорядились убрать силовое ограждение, барон? — спросил граф.
    
— Никто не причинит мальчику вреда, — ответил тот. — Сегодня он герой дня.
    
Первые молодые люди добежали до Фейд-Роты; подняли его на плечи и торжественно понесли вдоль арены.
    
— Сегодня вечером он может гулять по самым глухим трущобам Харко без щита и без оружия. Они поделятся с ним последней коркой хлеба.
    
Барон оттолкнулся от кресла и перенес тяжесть тела на поплавковые подвески.
    
— Я прошу извинить меня. К сожалению, возникли вопросы, требующие моего немедленного вмешательства. Охрана проводит вас в замок.
    
Граф привстал и поклонился:
    
— Разумеется, барон. Мы предполагаем остаться на праздник. Я, хм-м, никогда еще не видел харконненского гулянья,
    
— Да. Гулянья, — барон повернулся, и, едва он сделал шаг к выходу из ложи, охрана тут же окружила его со всех сторон.
    
Один из офицеров поклонился графу Фенрингу:
    
— Что прикажете, милорд?
    
— Мы, ах-х, подождем, мм-м, это столпотворение кончится.
    
— Да, милорд, — офицер поклонился и отступил на три шага назад.
    
Граф повернулся к своей даме и заговорил с ней на семейном, похожем на гудение коде:
    
— Ты, конечно, видела?
    
Она отвечала ему на том же языке:
    
— Мальчишка знал, что гладиатор не будет обработан наркотиком. На мгновение он испугался — это да, но не удивился.
    
— Все было подстроено. Настоящий спектакль.
    
— Без сомнения.
    
— Здесь не обошлось без Хайвата.
    
— Определенно.
    
— А я недавно потребовал, чтобы барон уничтожил Хайвата.
    
— Ты был неправ, дорогой.
    
— Теперь я понимаю.
    
— Харконненам может скоро потребоваться новый барон.
    
— Если Хайват добивается именно этого.
    
— Это еще надо проверить.
    
— Молодым управлять будет легче.
    
— Нам будет легче… после сегодняшней ночи.
    
— Ты полагаешь, тебе нетрудно его соблазнить, моя милая племенная лошадка?
    
— Нет, милый. Ты же видел, как он смотрел на меня.
    
— Да, и, признаюсь, теперь мне понятно, зачем нужно сохранять эту линию крови.
    
— Несомненно, и, кроме этого, нужно припасти для него хорошукгуздечку. Я внедрю в его сознание несколько бинду-фраз, чтобы вертеть им, когда понадобится.
    
— И сразу же уедем — как только ты сделаешь это, Она пожала плечами:
    
— Как же иначе. Я не собираюсь вынашивать ребенка в таком ужасном месте.
    
— Чего нам только не приходится терпеть во имя человечества!
    
— Твоя роль полегче моей.
    
— Ты знаешь, у меня есть кое-какие предрассудки, которые приходится перебарывать.
    
— Бедный мой возлюбленный, — улыбнулась она и потрепала его по щеке. — Ты ведь знаешь, что это единственная возможность быть уверенным в сохранении этой линии крови.
    
Он сухо ответил:
    
— Я прекрасно понимаю, что мы делаем.
    
— Можно не опасаться неудачи.
    
— Провал начинается с предчувствия неудачи, — предостерег он.
    
— Провала не будет. Гипно-программа в душе Фейд-Роты и его ребенок в моем животе — и мы тут же улетаем.
    
— Дядюшка хорош, — сказал граф. — Ты когда-нибудь встречала подобные пропорции?
    
— Дядюшка лют. Но и племянничек, когда подрастет, будет не хуже.
    
— Благодаря дяде. Знаешь, если бы мальчишка получил другое воспитание, в правилах Дома Атрейдсов, например…
    
— Что делать!
    
— Вот если бы нам удалось спасти обоих — отпрыска Атрейдсов и этого… По тому, что рассказывали о юном Поле, это достойный всяческого восхищения юноша, прекрасное сочетание благородного воспитания с хорошей выучкой, — он покачал головой. — Но что попусту сожалеть о судьбах нашей аристократии!
    
— В Бен-Джессерите есть пословица, — сказала леди Фенринг.
    
— У вас есть пословицы на все случаи жизни!
    
— Тебе она понравится. Слушай: «Никогда не считай человека мертвым, пока не увидишь его тело. И даже после этого ты можешь ошибаться».
   
   
    
     
~ ~ ~
    
    
     
В своей книге «Отраженное время» Муад-Диб рассказал нам, что его первые столкновения с условиями аракианской жизни стали для него началом подлинной учебы. Тогда он научился втыкать в песок колышек, чтобы определить погоду, обучился языку песчинок, покалывающих кожу, узнал, как гудеть носом, как сохранять и собирать драгоценную влагу собственного тела, И пока его глаза постепенно обретали синий цвет Айбада, он постигал законы Чакобсы.
     Предисловие Стилгара к книге принцессы Ирулан
     «Муад-Диб, человек с большой буквы».
    
    
    
Отряд Стилгара, вместе с подобранными им в пустыне двумя странниками, в блеклом свете первой луны выбирался из низины. Закутанные в длинные балахоны фигуры торопились, чувствуя запахи родного дома. Серая полоска рассвета сияла ярче всего на той невидимой отметке горизонта, которая по природному календарю соответствовала середине осени, месяцу капроку.
    
Ветер рассыпал у основания скалы сухие листья, которыми частенько играли ребятишки из сича, но отряд шел совершенно бесшумно (если не считать случайных звуков, производимых неловкими движениями Поля и его матери), никак не выделяясь на фоне естественных шорохов пустыни.
    
Поль отер с потного лба налипшую пыль и почувствовал тычок в плечо. Голос Чейни прошипел:
    
— Делай, что я тебе говорю! Отпусти складку капюшона на лоб. Оставь только глаза. Ты попусту тратишь влагу.
    
Сзади кто-то прошептал властным голосом:
    
— Тихо, вас слышит пустыня!
    
Со скал высоко над ними раздался птичий щебет.
    
Отряд остановился, и Поль почувствовал внезапно возникшую напряженность.
    
Со стороны скал донесся слабый звук, не громче чем если бы мышь спрыгнула с камушка на песок.
    
Снова чирикнула птица.
    
Вольнаибы переглянулись между собой. И опять в песке послышалось мышиное топотание.
    
Птица чирикнула еще раз.
    
Отряд снова пустился в путь, продолжая взбираться по трещине в скале, но Полю показалось, что все еще больше затаили дыхание. Он почувствовал неловкость, заметил косые взгляды, которые вольнаибы бросали на Чейни, заметил, что сама Чейни вся как-то сжалась и поотстала.
    
Теперь они шли по подножью скалы. Вокруг него шелестели серые бурки и джуббы, и Поль почувствовал, что всеобщая собранность ослабла, хотя Чейни и остальные по-прежнему вели себя необычно тихо. Он следовал за чьей-тр серой тенью — вверх по ступенькам, поворот, опять по ступенькам, туннель и через две влагонепроницаемые двери в узкий, освещенный поплавковой лампой коридор с желтыми каменными стенами и потолком,
    
Поль увидел, что вольнаибы вокруг него стали вынимать носовые фильтры, откинули назад капюшоны и задышали глубоко, полной грудью. Кто-то тяжело вздохнул. Поль поискал глазами Чейни и обнаружил, что ее нет рядом. Люди в бурнусах стиснули его со всех сторон. Кто-то сильно ткнул его в бок и сказал:
    
— Извини, Узул, такая толкотня! Здесь всегда так.
    
Слева к Полю повернулось бородатое узкое лицо вольнаиба по имени Фарок. В свете желтых ламп подкрашенные синим веки и темная синева глаз показались еще темнее обычного.
    
— Снимай капюшон, Узул, — сказал ему Фарок, — ты дома. И он помог Полю справиться с застежкой капюшона, локтями расчистив свободное пространство вокруг них.
    
Поль вытянул из носа затычки, языком вытолкнул изо рта фильтр и чуть не задохнулся от обилия запахов: тяжелый дух восстановленной влаги, человеческие испарения и над всем этим запах пряностей и различных пряных компонентов.
    
— Чего мы ждем, Фарок? — спросил Поль.
    
— Преподобную Мать, я думаю. Ты же слышал известие — бедняжка Чейни.
    
Бедняжка Чейни? Поль огляделся по сторонам, отыскивая в этой неразберихе Чейни и мать. Фарок глубоко вздохнул:
    
— Родные запахи!
    
Поль видел, что вольнаиб в самом деле наслаждается этой вонью и в его тоне нет никакой иронии. Он услышал, как где-то кашлянула мать, и сквозь шум до него донесся ее голос:
    
— Сколько разных ароматов в твоем сиче, Стилгар. Я смотрю, ты много чего получаешь из пряностей… бумагу… пластик… и… неужели взрывчатые вещества?
    
— Ты догадалась обо всем этом по запаху? — раздался незнакомый мужской голос.
    
Поль понял, что она говорит для него — хочет, чтобы он поскорее смирился с жутким смрадом.
    
Люди впереди заволновались, и словно вздох пронесся по рядам вольнаибов. Поль разобрал, как от одного к другому передается шепот:
    
— Все правда, Лит мертв.
    
Лит? подумал Поль и сообразил: Чейни — дочь Лита. Отдельные кусочки сложились в его мозгу в полную картину: Лит — вольнаибское имя планетолога.
    
Поль взглянул на Фарока и спросил:
    
— Это тот Лит, которого еще звали Каинз?
    
— Лит только один, — ответил Фарок.
    
Поль отвернулся, уставившись в спины стоявших впереди вольнаибов. Так, значит, Лит-Каинз погиб.
    
— Предатели Харконнены, — прошипел кто-то сзади. — Подстроили несчастный случай… потерялся в пустыне… авария махолета…
    
Пол> почувствовал, что его распирает от гнева. Человек, который стал его другом, который спас его от харконненской своры, который выслал сотни вольнаибов, чтобы отыскать двоих несчастных, затерянных в пустыне… этот человек стал очередной жертвой Харконненов.
    
— Узула одолевает жажда мщения? — спросил Фарок.
    
Не успел Поль ответить, как раздалась негромкая команда и отряд устремился в соседнее просторное помещение, увлекая его за собой. Поль оказался вдруг лицом к лицу со Стилгаром и незнакомой женщиной, закутанной в длинное ниспадающее одеяние, отливавшее оранжевым и зеленым цветом. Ее руки были обнажены до плеч, и Поль увидел, что на ней нет влагоджари. У нее была смуглая, чуть оливкового цвета кожа. Темные волосы откинуты с высокого лба, глубокие темные глаза особенно выделялись над впалыми щеками и орлиным носом.
    
Она повернулась к нему, и Поль услышал, как в ее ушах звякнули золотые кольца с водяными бирками.
    
— Это он победил моего Джамиса? — сердито спросила женщина.
    
— Успокойся, Хара, — ответил Стилгар. — Джамис первый начал. Он сам призвал к тахадди аль-бурхану.
    
— Но ведь он еще мальчик! — и женщина так резко мотнула головой, что водяные бирки в ее ушах громко звякнули. — Моих детей оставил без отца ребенок! Да нет же, это был просто несчастный случай.
    
— Узул, сколько тебе лет? — спросил Стилгар.
    
— Пятнадцать стандартных, — ответил Поль.
    
Стилгар перевел взгляд на свой отряд.
    
— Есть среди вас кто-нибудь, кто рискнет бросить мне вызов?
    
Молчание.
    
Стилгар снова посмотрел на женщину.
    
— Так вот, пока я не узнаю секрет его тайного искусства, я тоже не решусь вызвать его.
    
Женщина уставилась на Стилгара.
    
— Но…
    
— Ты видела странную незнакомку, которая вместе с Чейни прошла к Преподобной Матери? Это чужеземная саяддина, мать этого паренька. И мать и сын владеют тайным искусством боя.
    
— Лизан аль-Гаиб, — прошептала женщина и с благоговейным ужасом посмотрела на Поля.
    
Опять это предание, подумал Поль.
    
— Возможно, — сказал Стилгар, — хотя это еще не проверено. — Он повернулся к Полю. — Узул, по нашим обычаям отныне ты отвечаешь за женщину Джамиса и двух его сыновей. Его яли… его жилье принадлежит тебе. Его кофейный прибор тоже принадлежит тебе. И она… его женщина — тоже.
    
Поль рассматривал вольнаибку и удивлялся: Почему она не оплакивает Джамиса? Почему не выказывает ко мне никакой ненависти? Вдруг он заметил, что все вольнаибы смотрят на него и чего-то ждут.
    
Кто-то прошептал:
    
— Еще не все. Теперь скажи всем, кем ты ее берешь.
    
— Ты принимаешь Хару как женщину или как служанку? — пояснил Стилгар.
    
Хара подняла руки и медленно повернулась на одной пятке.
    
— Я еще молода, Узул. Говорят, что я выгляжу так же молодо, как в то время, когда жила с Джиоффом… до того, как Джамис его победил.
    
Джамис убил человека, чтобы получить ее, подумал Поль и сказал:
    
— Если я возьму ее как служанку, могу я потом переменить решение?
    
— Ты можешь думать в течение года, — ответил Стилгар. — После этого она, если захочет, станет свободной женщиной, которую может выбрать кто угодно… или ты можешь отпустить ее, если она сама кого-нибудь выберет. Но пока год не прошел, за нее отвечаешь ты… и тебе всегда придется нести некоторую ответственность за сыновей Джамиса.
    
— Я принимаю ее как служанку, — решил Поль.
    
Хара топнула ногой и сердито дернула плечами:
    
— Но я еще молода!
    
Стилгар поглядел на Поля и заметил:
    
— Осмотрительность — великое качество для человека, который собирается стать вождем.
    
— Но ведь я молода! — повторила Хара.
    
— Помолчи, — приказал Стилгар. — Если вещь чего-то стоит, ее оценят. Покажи Узулу его новое жилище и позаботься, чтобы у него была чистая одежда и место для отдыха.
    
— О-о-о-о! — запричитала женщина.
    
Поль уже успел получить первое впечатление о ней, чтобы хоть в первом приближении зарегистрировать ее тип. Он чувствовал, что остальные вольнаибы заждались, что им не терпится заняться собственными делами. Ему хотелось расспросить про мать и Чейни, но он видел, что Стилгар нервничает, и решил, что это было бы ошибкой.
    
Он повернулся к Харе, придав своему голосу нужный, чуть вибрирующий тембр, чтобы вызвать в ней страх и трепет, и сказал:
    
— Покажи-ка мне мое жилье, Хара. О твоей молодости мы поговорим в другой раз.
    
Хара отступила на два шага назад и бросила испуганный взгляд на Стилгара:
    
— Он владеет таинственным искусством голоса!
    
— Стилгар, — продолжал Поль. — Отец Чейни наложил на меня серьезные обязательства. Если…
    
— Эти вопросы будут обсуждаться на совете, — прервал его Стилгар. — Там ты все скажешь.
    
Он кивнул, давая знать, что разговор закончен, и махнул рукой отряду, приказывая следовать за ним.
    
Поль взял Хару под локоть, заметив, какое прохладное у нее тело и как оно затрепетало от его прикосновения.
    
— Я не причиню тебе вреда, Хара. Покажи мне наше жилище, — он смягчил голос, придав ему успокоительный тембр,
    
— Ты ведь не выгонишь меня, когда год кончится? — спросила она. — Ведь я же понимаю, что уже не так молода, как раньше.
    
— Пока я жив, тебе найдется место рядом со мной, — он отпустил ее локоть. — Ну, а теперь пойдем. Веди меня.
    
Она повернулась и пошла вперед по коридору, потом повернула направо в широкий поперечный тоннель, освещенный желтыми поплавковыми лампами, которые висели почти прямо над головой на равном расстоянии друг от друга. Каменный пол был гладким, чисто выметенным от песка.
    
Поль шел рядом с ней, всматриваясь в ее орлиный профиль.
    
— Ты ведь не ненавидишь меня, Хара?
    
— С чего это я должна тебя ненавидеть?
    
Она кивнула группке ребятишек, глазевших на них из-под навеса в одном из боковых ответвлений. Поль увидел за детьми силуэты взрослых, еле различимых за пленочными занавесями.
    
— Я… победил Джамиса.
    
— Стилгар сказал мне, что были соблюдены все обряды и что ты — друг Джамиса, — она посмотрела на него, скосив глаза. — Стилгар сказал, будто ты отдал мертвому влагу. Это правда?
    
— Да.
    
— Это больше, чем я для него сделаю… смогу сделать. — Ты не оплакиваешь его?
    
— Я оплачу его, когда придет время оплакивания.
    
Они прошли мимо изогнутого аркой прохода. Поль заглянул туда и увидел мужчин и женщин, склонившихся над станками в большом светлом помещении. Казалось, они работали с особой энергией.
    
— Что они там делают? — спросил Поль.
    
Хара оглянулась на арку и сказала:
    
— Они стараются закончить работу в пластиковой мастерской до того, как придется бежать отсюда. Нам нужно очень много рососборников для растений.
    
— Вам придется спасаться бегством?
    
— Пока эти звери преследуют нас… и пока мы не прогоним их с нашей земли.
    
Поль вдруг споткнулся и поймал себя на том, что снова оказался в ловушке времени, внутри мозаичной картины своего предвидения. Но эта картина была странно смещена, словно плохо смонтированный фильм. Все кусочки, которые он извлекал из провидческой памяти, казались чуть-чуть искаженными.
    
— За нами охотятся сардукары, — уточнил он.
    
— Они не найдут ничего, кроме одного-двух брошенных сичей. Но зато наверняка найдут свою смерть в наших песках.
    
— Неужели они доберутся до нас?
    
— Вполне возможно.
    
— И все же мы тратим время на то… — он мотнул головой в сторону арки, — чтобы делать… рососборники?
    
— Растения должны жить.
    
— Что такое рососборники?
    
Она бросила на него взгляд, исполненный изумления:
    
— Неужели тебя ничему не учили там… откуда ты пришел?
    
— Про рососборники — ничему.
    
— Хай! — воскликнула она, и в этом восклицании прозвучало все, что она думала по этому поводу.
    
— Ну, так что же это такое?
    
— Каждый куст, каждая травинка, которую ты видишь в этом эрге, — начала Хара, — как ты думаешь, смогут ли они выжить, когда мы уйдем отсюда? Все растения очень-очень аккуратно пересаживаются в специальные маленькие ямки. Ямки заполняют гранулами хромопластика. На свету он становится белым. Если ты на рассвете посмотришь с высокого места, то увидишь, как он сверкает. Белый цвет хорошо отражает солнечные лучи. Но когда Дедушка-Солнце уходит, хромопластик в темноте делается прозрачным. Поэтому он быстро остывает и на его поверхности конденсируется влага из воздуха. Эта влага стекает вниз и поит наши растения.
    
— Рососборники, — пробормотал он, восхищаясь простотой и изяществом идеи.
    
— Когда придет время, я оплачу Джамиса, — задумчиво продолжала Хара — видно, эта мысль все время крутилась у нее в голове. — Он был хорошим мужем, Джамис, правда, вспыльчив как порох. Хорошо заботился о семье, а с ребятишками — просто чудо. Не делал никакой разницы между моим первенцем от Джиоффа и своим собственным сыном. Совсем никакой разницы, — она задумчиво посмотрела на Поля. — Так ли это будет с тобой, Узул?
    
— Можешь не беспокоиться.
    
— А если…
    
— Хара!
    
Она вздрогнула, подстегнутая жесткими интонациями его голоса.
    
Они прошли мимо еще одной ярко освещенной комнаты, расположенной за аркой с левой стороны.
    
— А что делают тут? — спросил Поль.
    
— Здесь ремонтируют ткацкие станки. Хотя сегодня вечером их тоже придется разбирать, — она показала рукой на соседнее ответвление. — А здесь и вон там готовят пищу и чинят влагоджари, — она посмотрела на Поля. — Твой пока совсем новый. Но если потребуется, то я сумею починить его. Когда начинается сезон, я всегда работаю на фабрике.
    
Теперь им все чаще попадались большие и маленькие группы людей у боковых входов. Вот мимо прошла небольшая колонна мужчин и женщин, сгибавшихся под тяжестью больших мешков, в которых что-то булькало. От мешков пахнуло пряностями.
    
— Наша вода им не достанется, — сказала Хара. — И пряности тоже. Можешь не сомневаться.
    
Поль рассматривал отверстия в стенах туннеля, тяжелые ковры на каменных ступенях. Перед ним мелькали комнаты с горами подушек, с яркими тканями по стенам. Сидевшие там люди смолкали при их появлении и бросали на Поля неприязненные взгляды.
    
— Твоя победа над Джамисом кажется всем очень странной, — пояснила Хара. — Похоже, от тебя снова потребуют подтверждения, когда мы переберемся на новое место.
    
— Я не люблю убивать, — ответил Полы
    
— Стилгар говорил это, — сказала Хара, но в ее голосе звучало явное недоверие.
    
Впереди послышался громкий хор голосов. Они подошли к другому входу, пошире тех, что попадались им до сих пор. Поль замедлил шаг и увидел комнату, заполненную детьми. Дети, скрестив ноги, сидели на темно-коричневом ковре.
    
Перед доской у дальней стены стояла женщина, закутанная в желтую ткань, с указкой в руке. Доска была заполнена рисунками: кружками, квадратиками, дугами, параллельными линиями. Женщина быстро переводила указку от одной картинки к другой, а дети хором повторяли за ней в такт движению ее руки.
    
Поль вслушался и заметил, что чем глубже они заходили в сич, тем глуше звучали голоса.
    
— Дерево, — хором говорили дети, — дерево, трава, дюна, ветер, гора, холм, огонь, молния, скала, скалы, пыль, песок, жара, убежище, полный, зима, холодный, пустой, разрушение, лето, пещера, день, недоверие, луна, ночь, плато, гребень, склон, растение, веревка…
    
— Вы проводите занятия даже в такое тревожное время? — спросил Поль.
    
Выражение ее лица смягчилось, и в голосе прозвучала горечь:
    
— Лит учил, что нельзя останавливаться ни на минуту. Лит теперь мертв, но его не забудут. Таковы законы Чакобсы.
    
Она повернула налево, поднялась по широким каменным ступеням, раздвинула оранжевые газовые занавески и чуть отошла в сторону:
    
— Твой яли ждет тебя, Узул.
    
Поль замешкался, не спеша подниматься к ней на крыльцо. Он вдруг почувствовал неловкость от того, что придется остаться наедине с этой женщиной. Он осознал, что его со всех сторон окружает жизнь, понять которую можно, только смирившись с определенными экологическими воззрениями и постулатами. Он чувствовал, что вольнаибский мир охотится за ним, расставляет для него всевозможные ловушки. И он знал, что стоит за этими ловушками: дикий джихад, религиозная война, которую он дал слово не допустить любой ценой.
    
— Вот твой яли, — повторила Хара. — Что же ты медлишь?
    
Поль кивнул и поднялся по ступенькам. Он отодвинул занавеску, почувствовав в ткани металлические нити, и последовал за ней через небольшую прихожую в просторную квадратную комнату — примерно шесть на шесть метров. На полу лежали толстые синие ковры, каменные стены завешены синей и зеленой материей, поплавковые лампы над головой настроены на желтый цвет и тусклыми пятнами выделяются на задрапированном желтой тканью потолке.
    
Все вместе это походило на старинный шатер.
    
Хара стояла перед ним, уперев левую руку в бедро и внимательно изучая глазами его лицо.
    
— Дети сейчас у подруги, — сказала она. — Они представятся сами, попозже.
    
Чтобы скрыть неловкость, Поль сделал вид, что осматривает комнату. Справа, за занавесками, была еще одна комната, побольше, с наваленными у стен подушками. Он почувствовал легкое движение воздуха и увидел вентиляционное отверстие, искусно спрятанное среди занавесей.
    
— Не желаешь ли, чтобы я помогла тебе снять влагоджари? — спросила Хара.
    
— Нет… спасибо.
    
— Принести поесть?
    
— Да.
    
— Здесь рядом комната для отдыха, — она показала рукой. — Чтобы ты мог отдохнуть, сняв влагоджари.
    
— Ты сказала, что нам придется оставить этот сич. Может, помочь тебе упаковать вещи или что-нибудь еще?
    
— Все будет сделано в свое время. Изверги еще не проникли в наши районы.
    
Она все еще медлила, не сводя с него глаз.
    
— В чем дело? — резко спросил он.
    
— Твои глаза еще не приняли цвета Айбада. Это выглядит странно, но не отталкивающе.
    
— Принеси-ка еду, — оборвал ее Поль. — Я проголодался.
    
Она улыбнулась всепонимающей женской улыбкой, от которой Полю стало еще беспокойнее.
    
— Я — твоя служанка, — сказала она, развернулась и, покачивая бедрами, скрылась за тяжелой стеной, в узком коридоре.
    
Поль был сердит на самого себя. Он отодвинул тонкую занавеску справа и прошел в большую комнату. На мгновение он остановился там, не зная, что делать дальше. Ему вспомнилась Чейни… интересно, где она сейчас? Чейни, которая тоже потеряла отца…
    
Мы в этом похожи, подумал он.
    
Из внешнего коридора донесся душераздирающий крик, слегка приглушенный занавесями. Крик повторился, на этот раз чуть дальше. Потом еще раз. Поль сообразил, что это кто-то выкрикивает время. Он вспомнил, что нигде не видел часов.
    
До его ноздрей, выделяясь из общего зловония, донесся слабый запах горящего креозотового куста. Поль заметил, что уже успел подавить первый приступ отвращения к запахам сича.
    
И он снова задумался о судьбе матери — как на его склеенной из кусков киноленте будущего отобразится она… и ее дочь, которой еще предстоит появиться на свет. Карусель провидческих картинок завертелась перед глазами. Он встряхнул головой, стараясь сосредоточиться только на том, что открывало перед ним всю широту и глубину поглотившей их вольнаибской культуры.
    
И, как всегда, между видениями и реальностью были неуловимые различия.
    
Он уже видел и эти пещеры, и эту комнату, но на этот раз разница была значительнее, чем когда-либо прежде.
    
Нигде не было и следа ядоловов, ничто не говорило о том, что их вообще здесь используют. Тем не менее он различал среди общей вони запах яда — сильный, всепроникающий запах.
    
Он услышал шелест ткани, решил, что это вернулась Хара с едой, и оглянулся. Но вместо нее увидел за отодвинутой занавеской двух мальчишек — лет примерно девяти и десяти, — жадно разглядывавших его. У каждого был маленький ай-клинок, и каждый держал руку на его рукоятке.
    
Поль вдруг вспомнил рассказы о вольнаибах — что у них даже дети сражаются со свирепостью взрослых.
   
   
    
     
~ ~ ~
    
    
     
Шевелятся руки, шевелятся губы,
     
Его речь — фонтан мыслей,
     
Его взоры — огненные мечи.
     
Он — воплощенное «я»,
     
Как скала в океане пустынном.
     Принцесса Ирулан, «Первое знакомство с Муад-Дибом».
    
    
    
С огромной высоты, из глубины пещеры фосфорные лампы лили тусклый свет на толпящихся внизу людей, высвечивая огромные размеры выбитого в скале помещения… большего, гораздо большего, как казалось Джессике, чем даже Зала собраний в Бен-Джессерите. Она прикинула, что сейчас перед возвышением, на котором стояли они со Стилгаром, собралось около пяти тысяч человек.
    
И люди продолжали прибывать.
    
Воздух гудел от голосов.
    
— Мы прервали отдых твоего сына, саяддина, — произнес Стилгар. — Не хочешь ли ты дождаться его, чтобы принять окончательное решение?
    
— Как может мой сын повлиять на мое решение?
    
— Конечно, воздух, который ты колеблешь своим голосом, исходит из твоих собственных легких, но…
    
— Мое решение остается неизменным, — оборвала она.
    
Она почувствовала двусмысленность предложения Стилгара и поняла, что может использовать Поля, чтобы оправдать свой отказ от рискованного шага. К тому же не следовало забывать о еще не родившейся дочери. Все, что представляло угрозу для материнской плоти, было угрозой и для ребенка.
    
Покряхтывая, несколько человек внесли свернутые ковры и сбросили их на возвышении, подняв кучу пыли.
    
Стилгар взял ее за руку и отвел назад к акустической горловине у дальней стены. Он указал на каменную скамью:
    
— Здесь будет сидеть Преподобная Мать, но пока ее нет, можешь немного отдохнуть.
    
— Я лучше постою, — ответила Джессика.
    
Она понаблюдала за тем, как рабочие разворачивают ковры, расстилая их по всему уступу, и поглядела вниз на толпу. На каменном полу стояло уже не менее десяти тысяч человек.
    
И они все прибывали.
    
Она знала, что в пустыне сейчас пылает багровый закат, но здесь, в пещере, стояли вечные сумерки. Огромное серое пространство заполнялось людьми, пришедшими посмотреть, как она будет рисковать своей жизнью.
    
Толпа справа от нее потеснилась, и она увидела Поля, приближающегося к ней в сопровождении двух маленьких мальчиков. Детей просто распирало от гордости за возложенную на них задачу. Руки они держали на рукоятках ножей и бросали грозные взгляды на людей, стеной стоявших по обе стороны от них.
    
— Сыновья Джамиса, которые теперь стали сыновьями Узула, — пояснил Стилгар. — Они очень серьезно относятся к роли сопровождающих, — и он улыбнулся Джессике.
    
Джессика оценила попытку подбодрить и была благодарна ему за это, но так и не смогла отогнать мысль о грозящей ей опасности.
    
Я не могу поступить иначе, у меня нет иного выбора, думала она. Если мы хотим обезопасить себя в среде вольнаибов, нужно действовать быстро.
    
Поль вскочил на уступ, оставив детей внизу. Он остановился перед матерью, посмотрел на Стилгара, потом снова на Джессику.
    
— Что происходит? Я думал, что меня зовут на совет. Стилгар поднял руку, призывая к молчанию, и указал налево, где толпа расступилась, уступая кому-то дорогу. Сквозь толпу прошла Чейни, на ее лукавом личике отпечатались следы горя. Вместо влагоджари на ней были изящные голубые одежды, обнажившие тонкие руки, у левого плеча был повязан зеленый платок.
    
Зеленый — цвет траура, подумал Поль.
    
Это была одна из традиций, о которой, сами того не ведая, рассказали дети Джамиса: они заявили, что не собираются носить зеленый цвет, потому что принимают его как покровителя и отца.
    
— Ты правда Лизан аль-Гаиб? — спросили они.
    
Поль услышал джихад в их словах и ответил вопросом на вопрос. Так он узнал, что старшему из них, Калефу, десять лет и он родной сын Джиоффа. Младшему, Орлопу, было восемь, и он был сыном Джамиса.
    
Какой странный был этот день — мальчишки стояли возле него, потому что он попросил их об этом. Они обуздали свое любопытство и охраняли его покой, давая ему время разобраться в собственных мыслях и провидческих воспоминаниях и придумать, как избежать джихада.
    
Теперь, стоя рядом с матерью в огромной пещере и глядя на толпу, он начал сомневаться — можно ли вообще что-либо придумать, чтобы остановить дикий напор легионов фанатиков.
    
К возвышению приближалась Чейни. Следом за ней, на некотором расстоянии, четыре женщины несли носилки.
    
Не обращая внимания на Чейни, Джессика полностью сосредоточилась на сидевшей в носилках женщине — дряхлой, сморщенной, согбенной старухе в черном. Ее капюшон был отброшен на спину и открывал тугой узел седых волос и жилистую шею.
    
Носилыцицы мягко опустили свою ношу на край каменного уступа, и Чейни помогла старухе встать на ноги.
    
Так вот какая у них Преподобная Мать! подумала Джессика.
    
Старуха, тяжело опираясь на руку Чейни, зашаркала, направляясь к Джессике. Она походила на груду костей, засунутых в черный мешок. Она- остановилась перед Джессикой и долго всматривалась в нее и лишь потом заговорила свистящим шепотом.
    
— Значит, ты и есть та самая, — седая голова мотнулась на тощей шее. — Права была Мейпс Шадут, когда жалела тебя.
    
Джессика ответила быстро и язвительно:
    
— Я не нуждаюсь ни в чьей жалости.
    
— Посмотрим, посмотрим, — прошипела старуха. Она с удивительным проворством повернулась лицом к толпе. — Скажи им, Стилгар.
    
— Кто, я? — спросил Стилгар.
    
— Мы — люди Мисра. С тех пор как наши предки бежали с Найлотик аль-Ауробы, мы познали бегство и смерть. Молодые должны идти вперед, чтобы наш народ не погиб.
    
Стилгар глубоко вздохнул и сделал два шага вперед.
    
Джессика услышала, как легкий шорох взлетел над толпой — около двадцати тысяч человек молча, без движения стояли там, внизу. Она вдруг почувствовала себя совсем крошечной, и ей стало очень тревожно.
    
— Сегодня вечером мы покинем этот сич, который так долго служил нам убежищем, и отправимся на юг пустыни, — голос Стилгара гремел над обращенными вверх лицами, и ему вторили отзвуки из акустической горловины у задней стены.
    
Толпа продолжала молчать.
    
— Преподобная Мать сказала мне, что она не переживет еще одну хаджру. В былые времена нам случалось оставаться без Преподобной Матери, но искать новый дом в подобных обстоятельствах народу будет трудно.
    
Теперь толпа всколыхнулась, по ней рябью пробежали шепотки и легкие волны беспокойства.
    
— Чтобы этого не произошло, — продолжал Стилгар, — наша новая саяддина, Джессика Тайноведица, дала согласие пройти ритуал посвящения. Она приложит все усилия, чтобы народ не остался без опеки Преподобной Матери.
    
Джессика Тайноведица, мысленно повторила Джессика. Она увидела, что Поль не отрываясь смотрит на нее. В глазах сына читался вопрос, но его рот был словно запечатан странностью всего происходившего вокруг.
    
Если я погибну, спросила себя Джессика, что будет с ним? И ощутила, как ее вновь одолевают предчувствия.
    
Чейни подвела Преподобную Мать к каменной скамье в глубине акустической раковины, вернулась и встала рядом со Стилгаром.
    
— Но чтобы мы не лишились всего, если Джессика Тайноведица потерпит неудачу, Чейни, дочь Лита, будет сейчас посвящена в саяддины, — и Стилгар сделал шаг в сторону.
    
Из глубины акустической раковины раздался старческий голос — многократно усиленный шепот, резкий и пронзительный:
    
— Чейни вернулась из своей хаджры — Чейни видела воды.
    
Толпа выдохнула утвердительный отклик:
    
— Она видела воды.
    
— Я посвящаю дочь Лита в саяддины, — прошипела старуха.
    
— Она принята, — отозвалась толпа.
    
Поль почти не обращал внимания на обряд, он думал только об испытании, которое должна пройти мать.
    
А если у нее не получится?
    
Он оглянулся и посмотрел назад, на ту, кого они называли Преподобной Матерью, изучая высохшие черты лица и бездонную синеву глаз. Казалось, малейшее дуновение ветра свалит ее с ног, но было в ней что-то такое, отчего становилось ясно — она выйдет невредимой из самой неистовой бури. Ее окружал тот же ореол могущества, который был в Преподобной Матери Елене Моиам Гай, мучавшей его гом-джаббаром.
    
— Я, Преподобная Мать Рамалло, вещающая голосом многих, говорю вам об этом, — продолжала старуха. — Все благоприятствует тому, чтобы Чейни стала саяддиной.
    
— Все благоприятствует, — отозвалась толпа.
    
Старуха кивнула и опять зашептала:
    
— Я дарую ей серебряные небеса и золотую пустыню с ее сияющими скалами и зелеными полями будущего. Все это я отдаю саяддине Чейни. И чтобы она не забывала, что предназначена служить всему народу, ей уготовано прислуживать при Ритуале Семени. Да будет все так, как угодно Шай-Хулуду.
    
Она подняла и вновь уронила смуглую костлявую руку.
    
Джессика почувствовала, что круговорот обряда уже затянул ее и не оставил никаких путей для отступления. Она мельком глянула на вопрошающее лицо Поля и приготовилась к суровому испытанию.
    
— Пусть водные надзиратели приблизятся, — произнесла Чейни с едва уловимой дрожью в детском голосе.
    
Джессике показалось, что кольцо грозящей ей опасности сжалось до предела: она видела это по настороженно замершей перед ней толпе.
    
Из задних рядов, по змейке открывшегося перед ними коридора, устремилась группа мужчин. Они шли парами, и каждая пара несла небольшой кожаный бурдюк размером в две человеческие головы. В бурдюках что-то тяжело булькало.
    
Двое шедших впереди положили свою ношу на возвышение к ногам Чейни и отступили назад.
    
Джессика посмотрела на бурдюк, потом на мужчин. Их капюшоны были откинуты назад, открывая длинные волосы, стянутые на затылке узлом. В ответ на нее бесстрастно уставились черные провалы их глаз.
    
От кожаного мешка на Джессику пахнуло одуряющим ароматом корицы.
    
Пряности? подумала она.
    
— Вода ли тут? — спросила Чейни.
    
Стоявший слева водный надзиратель с фиолетовым шрамом на переносице утвердительно кивнул.
    
— Тут вода, саяддина, — ответил он. — Но мы не можем ее пить.
    
— Семя ли тут? — спросила Чейни.
    
— Тут семя, — прозвучало в ответ.
    
Чейни опустилась на колени и положила ладони на булькнувший мешок.
    
— Да будут благословенны вода и семя!
    
Ритуал казался знакомым, и Джессика оглянулась на Преподобную Мать Рамалло. Глаза старухи были закрыты, она сидела сгорбившись и словно спала.
    
— Саяддина Джессика, — сказала Чейни.
    
Джессика повернулась и увидела, что девочка в упор смотрит на нее.
    
— Доводилось ли тебе вкушать благословенную воду?
    
Не успела Джессика ответить, как Чейни продолжила:
    
— Тебе не доводилось испробовать благословенную воду. Ты — непосвященная и выходец из иных миров.
    
Над толпой пронесся вздох, зашелестели бурки и джуббы, и Джессике показалось, что волосы у нее на голове зашевелились.
    
— Урожай был хорош, и Творило погиб, — говорила Чейни. Она начала развязывать тесемку, которой был перехвачен сверху колышущийся бурдюк.
    
Джессика почувствовала, что теперь опасность уже надвинулась на нее. Она бросила взгляд на Поля и увидела, что он полностью захвачен таинственным действом и не сводит глаз с Чейни.
    
Видел ли он прежде эту сцену? гадала Джессика. Она прикоснулась рукой к животу, подумала о еще нерожденной дочери и спросила себя: Вправе ли я рисковать нами обеими?
    
Чейни протянула горловину бурдюка к Джессике со словами: