1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 
     Глава третья.    Мариус вырос    

     

В ту пору Мариусу исполнилось двадцать лет. Прошло три года,  как он расстался с дедом. Отношения между ними оставались прежними, – ни с  той, ни с другой стороны не делалось никаких попыток к сближению, ни одна  сторона не искала встречи. Да и к чему было искать ее? Чтобы опять начались  столкновения? Кто из них согласился бы пойти на уступки? Мариус был тверд, как  бронза, Жильнорман крепок, как железо.    

Нужно сказать, что Мариус не знал, какое сердце у деда. Он  вообразил, что Жильнорман никогда его не любил и что этот грубый, резкий,  насмешливый старик, который вечно бранился, кричал, бушевал и замахивался  тростью, в лучшем случае питал к нему не глубокую, но требовательную  привязанность комедийных жеронтов. Мариус заблуждался. Есть отцы, которые не  любят своих детей, но не бывает деда, который не боготворил бы своего внука. И,  как мы уже сказали, в глубине души Жильнорман обожал Мариуса. Обожал, конечно,  по-своему, сопровождая обожание тумаками и затрещинами; но когда мальчик ушел  из его дома, он почувствовал в своем сердце мрачную пустоту. Он потребовал,  чтобы ему не напоминали о Мариусе, втайне сожалея, что приказание его строго  исполняется. Первое время он надеялся, что этот буонапартист, этот якобинец,  этот террорист, этот сентябрист вернется. Но проходили недели, проходили  месяцы, проходили годы, а кровопийца, к величайшему огорчению Жильнормана, не  показывался. «Но ведь ничего другого, как выгнать его, мне не  оставалось», – убеждал себя дед. И тут же задавал себе вопрос: «А случись  это сейчас, поступил бы я так же?» Его гордость, не задумываясь, отвечала:  «Да», а старая голова безмолвным покачиванием печально отвечала: «Нет».  Временами он совсем падал духом: ему недоставало Мариуса. Привязанность нужна  старикам, как солнце; это тоже источник тепла. Несмотря на всю его стойкость, в  его душе с уходом Мариуса что-то переменилось. Ни за что на свете не согласился  бы он сделать шаг к примирению «с этим дрянным мальчишкой», но он страдал. Он  никогда не справлялся о нем, но думал о нем постоянно. Образ жизни, который он  вел в Маре, становился все более н более замкнутым. Он был по-прежнему весел и  вспыльчив, но веселость его проявлялась теперь резко и судорожно, словно  пересиливая горе и гнев, а вспышки всегда заканчивались тихим и сумрачным  унынием. «Эх, и здоровенную же оплеуху я бы ему отвесил, только бы он  вернулся!» – иногда говорил он себе.    

Что же касается тетки, то она неспособна была мыслить, а  значит, и по-настоящему любить; Мариус превратился для нее в неясную тень, и в  конце концов она стала интересоваться им гораздо меньше, нежели своей кошкой и  попугаем, которые, конечно, у нее были.    

Тайные муки старика Жильнормана усиливались еще и оттого,  что он наглухо замкнулся и ничем их не обнаруживал. Его горе походило на печь  новейшего изобретения, поглощающую свой дым. Случалось, что иной незадачливый  собеседник, желая угодить ему, заводил с ним разговор о Мариусе и спрашивал:  «Как поживает и что поделывает ваш милый внук?» Старый буржуа, вздыхая, если  бывал в грустном расположении духа, или пощелкивая себя по манжетке, если хотел  казаться веселым, отвечал: «Барон Понмерси изволит сутяжничать в какой-то  дыре».    

Но между тем как старик терзался сожалениями, Мариус был  доволен собой. Как это всегда происходит с добрыми людьми, несчастье заставило  забыть горечь обиды. Он вспоминал теперь о Жильнормане с теплым чувством,  однако твердо решил ничего не принимать от человека, «дурно относившегося» к  его отцу. Вот какую умеренную форму приняло теперь его былое возмущение. К тому  же он был счастлив, что ему пришлось пострадать и что страдания его не  прекращались. Ведь он страдал за отца. Жизнь, исполненная суровой нужды,  удовлетворяла его и нравилась ему. С какой-то радостью он твердил себе, что  «все это еще слишком хорошо»; что это искупление; что, не будь этого, он был бы  позднее еще не так наказан за свое кощунственное равнодушие к отцу, к такому  отцу! Ведь было бы несправедливо, если бы на долю отца выпали все страдания, а  на его долю ничего. Да и что значат его труды и лишения по сравнению с  героической жизнью полковника? И он приходил к выводу, что единственный способ  стать близким отцу и походить на него это так же мужественно бороться с  нищетой, как доблестно тот боролся с врагом, и что именно это, наверное, и  означали слова полковника: «Он будет его достоин». Слова эти Мариус по-прежнему  хранил правда, теперь уже не на груди, потому что записка полковника пропала,  но в сердце.    

Напомним, что в тот день, когда дед его выгнал, Мариус был  еще ребенком, теперь он стал взрослым мужчиной. Он сознавал это. Нищета,  повторяем, пошла ему на пользу. Бедность в дни юности, если искус ее проходит  благополучно, хороша тем, что направляет нашу волю к действию, а душу к высоким  целям. Бедность обнажает материальную изнанку жизни во всей ее неприглядности и  внушает к ней отвращение; следствием этого является неодолимая тяга к жизни  духовной. У богатого юноши сотни столь же блестящих, сколь и грубых,  развлечений: скачки, охота, собаки, табак, карты, яства и еще многое другое;  все это удовлетворяет низменные стороны человеческой души, в ущерб возвышенным  и благородным ее сторонам. Бедный юноша трудом добывает хлеб насущный, он  должен утолить голод, а когда утолит его, то может предаться мечтаниям. Ему  доступны бесплатные зрелища, даруемые богом: он созерцает небо, просторы, звезды,  цветы, детей, человечество, среди которого страждет, мир творений, в котором он  является светочем. И, созерцая, он познает через человечество душу людей, а  через мир творений бога. Он мечтает и чувствует себя великим, мечты уносят его  все дальше и дальше, и в нем пробуждается нежность. От эгоизма, который присущ  страдающему человеку, он переходит к сочувствию, которое присуще человеку  мыслящему. В нем проявляется чудесная способность забывать о себе и сострадать  другим. При мысли о бесчисленных радостях, которыми природа щедро награждает  души, открытые ей, и в которых отказывает душам, для нее закрытым, он,  обладатель миллионов духовных благ, испытывает жалость к обладателям  миллионного состояния. И чем больше просвещается его ум, тем меньше ненависти  остается у него в сердце. Да и бывает ли он несчастен? Нет. Молодого человека  нищета не делает нищим. Любой мальчишка, как бы беден он ни был, своим  здоровьем, силой, быстрой походкой, блеском глаз, горячей кровью,  переливающейся в жилах, темным цветом волос, румянцем щек, алостью губ,  белизною зубов, чистотою дыханья всегда составит предмет зависти для старика,  будь то сам император. И потом, каждое утро юноша берется за работу, чтобы  добыть себе пропитание; и пока руки его добывают это пропитание, спина гордо  выпрямляется, а ум обогащается мыслями. Закончив дневной урок, он снова весь отдается  созерцанию, неизреченным восторгам и радостям. Жизненный путь его скорбен,  полон препятствий и терний, под ногами у него камни, а иной раз и грязь, но  голова всегда озарена светом. Он тверд, кроток, спокоен, тих, вдумчив,  серьезен, невзыскателен, снисходителен, и он благословляет бога за то, что тот  даровал ему два сокровища, недоступные многим богачам: труд, с которым он обрел  свободу, и мысль, с которой он обрел достоинство.    

Это именно и произошло с Мариусом. По правде говоря, он,  пожалуй, был чересчур склонен к созерцанию. Добившись более или менее верного  заработка, он на этом и успокоился, решив, что бедным быть лучше, и урезал  время работы, чтобы иметь больше досуга для размышления. Случалось, что он  проводил целые дни в раздумье, словно зачарованный, погрузившись в немое  сладострастие внутренних восторгов и озарений. Жизненную задачу он разрешал для  себя так: как можно меньше отдаваться труду ради материальных благ и как можно  больше ради духовной пользы. Иначе говоряжертвовать повседневным нуждам лишь  несколькими часами, а все остальное время отдавать вечному. Он полагал, что ни  в чем не нуждается, но не замечал, что понятая таким образом созерцательная  жизнь превращается в итоге в одну из форм лени; удовольствовавшись самым  необходимым, он слишком рано вздумал отдыхать.    

Совершенно ясно, что для деятельной и благородной натуры  Мариуса такое состояние могло быть лишь переходным и что при первом же  столкновении с неизбежными для всякой человеческой судьбы трудностями он  сбросит с себя дремоту.    

Несмотря на свое адвокатское звание и вопреки тому, что  думал на этот счет старик Жильнорман, он не только не «сутяжничал», но вовсе не  занимался адвокатурой. Мечтательность внушила ему отвращение к юриспруденции.  Водиться со стряпчими, торчать в судах, гоняться за практикойкакая тоска! Да и  к чему это? Он не видел никаких оснований менять род занятий. Работа в скромной  книготорговле обеспечивала ему без большой затраты труда надежный заработок, и  его вполне хватало Мариусу.    

Один из книготорговцев, на которых он работал, если не  ошибаюсь, это был Мажимель, предложил ему поселиться у него, обещая  предоставить хорошую квартиру и постоянную работу с жалованьем полторы тысячи  франков в год. Хорошая квартира! Полторы тысячи франков! Это, конечно, недурно.  Но лишиться свободы! Превратиться в наемника! В своего рода литературного  приказчика! По мнению Мариуса, принять предложение означало бы одновременно  улучшить и ухудшить свое положение: выиграть с точки зрения материального  благополучия и проиграть с точки зрения человеческого достоинства. Это означало  бы променять неприкрашенную, но прекрасную бедность на уродливую и смешную  зависимость. Из слепого превратиться в кривого. Он отказался.    

Мариус жил уединенно. В силу природной склонности держаться  особняком, а также и потому, что его отпугнули, он так и не вошел в кружок,  возглавляемый Анжольрасом. Они остались приятелями, были готовы, если бы  понадобилось, оказать один другому любую услугу, но и только. У Мариуса было  два друга: Курфейрак и Мабеф; один был молод, другойстар. Он больше льнул к  старику. Во-первых, ему он был обязан своим душевным переворотом, во-вторых  благодаря ему он узнал и полюбил своего отца. «Он снял с моих глаз катаракту»,  говорил Мариус.    

И действительно, церковный староста сыграл в судьбе Мариуса  решающую роль.    

Правда, Мабеф явился лишь покорным и бесстрастным орудием  провидения. Он осветил Мариусу истинное положение дел случайно и сам того не  подозревая, как освещает комнату свеча, кем-нибудь туда внесенная. И он был  именно свечой, а не тем, кто ее вносит.    

Что же касается перемены, происшедшей в политических  воззрениях Мариуса, то Мабеф был совершенно неспособен ни понять, ни  приветствовать ее, ни руководить ею.    

Так как впоследствии нам предстоит еще встретиться с  Мабефом, то мы считаем нелишним сказать о нем несколько слов.    

     Глава четвертая.    Мабеф    

     

В тот день, когда Мабеф сказал Мариусу: «Разумеется, я  уважаю политические убеждения», он выразил подлинные свои чувства. Все  политические убеждения были для него безразличны, он готов был уважать любые из  них, лишь бы они не нарушали его покоя, – он уподоблялся в этом случае  грекам, именовавшим фурий «прекрасными, благими, прелестными», Эвменидами.  Самому Мабефу политические воззрения заменяла страстная любовь к растениям и  еще большая к книгам. Как у всех его современников, у него был ярлычок, оканчивавшийся  на ист, без которого тогда никто из обходился. Однако Мабеф не был ни  роялистом, ни бонапартистом, ни хартистом, ни орлеанистом, ни анархистом, он  был букинистом.    

Он не понимал, как могут люди ненавидеть друг друга из-за  такой «чепухи», как хартия, демократия, легитимизм, монархия, республика и  т. п., когда на свете существует такое множество мхов, трав и кустарников,  которыми можно любоваться, и такое множество всяческих книг, не только in  folio, но и в одну тридцать вторую долю, которые можно листать. Впрочем, он  желал приносить пользу. Коллекционирование книг не мешало ему читать, а занятия  ботаникой заниматься садоводством. Когда между ним и Понмерси завязалось  знакомство, обнаружилось, что у них с полковником общая страсть. Опыты, которые  полковник проделывал над цветами, Мабеф проделывал над плодами. Ему удавалось  получать семенные сорта груш, не менее сочные, чем сенжерменские; по-видимому,  именно его трудам обязана своим происхождением знаменитая теперь октябрьская  мирабель, не уступающая по ароматности летней. Он ходил к обедне скорее по  мягкости характера, нежели из набожности, а также потому, что, любя  человеческие лица и ненавидя шум толпы, лишь в церкви видел собрание людей  безмолвствующих. Полагая, что необходимо иметь какое-либо общественное  положение, он избрал себе должность церковного старосты. Ко всему прочему, за  весь его век ему не довелось полюбить женщину сильнее луковицы тюльпана,  мужчину – сильнее эльзевира. Ему уже давно перевалило за шестьдесят, когда  кто-то однажды спросил его: «Разве вы никогда не были женаты? „Не  припоминаю“,ответил он. Если ему случалось – а с кем это не случается? –  вздыхать иногда: „Ах, будь я богат!“ – то он говорил это не как старик  Жильнорман, заглядываясь на красотку, а любуясь старинной книгой. У него жила  старая экономка. Когда он спал, его скрюченные ревматизмом пальцы торчали  бугорками под складками простыни (следствие хирагры в легкой форме). Он написал  и издал книгу Флора окрестностей Котере. Сочинение это, украшенное цветными  таблицами, клише которых хранились у него, пользовалось довольно широкой  известностью; он сам продавал его. Два-три раза в день в его квартире на улице  Мезьер раздавался звонок покупателя. Он выручал около двух тысяч франков в год,  чем и ограничивался почти весь его доход. Несмотря на бедность, он сумел,  терпеливо отказывая себе во всем, постепенно собрать драгоценную коллекцию  редких изданий. Он выходил из дому не иначе как с книгой под мышкой, а  возвращался нередко с двумя. Единственным украшением четырех комнат в нижнем  этаже, которые он снимал вместе с садиком, являлись оправленные в рамки  гербарии и гравюры старых мастеров. От одного вида сабли или ружья кровь застывала  у него в жилах. Ни разу в жизни он близко не подошел к пушке, даже к той, что у  Дома инвалидов. У него была совершенно седая голова, здоровый желудок, беззубый  рот и такой же беззубый ум. Он весь подергивался, говорил с пикардийским  акцентом, смеялся детским смехом, был очень пуглив и всем своим видом напоминал  старого барана. У него был брат священник, но, не считая старика Руайоля,  хозяина книжной лавки у ворот СенЖак, он ни к кому на свете не питал ни дружбы,  ни привязанности. Заветной мечтой его было акклиматизировать во Франции индиго.    

Образец святой простоты являла собой его служанка. Добрая  старушка так и осталась девицей. Кот Султан, мурлыканье которого могло бы  поспорить для нее с Мизерере Аллегри в исполнении Сикстинской капеллы, заполнял  все ее сердце и поглощал весь запас неистраченной нежности. О мужчинах она и не  помышляла. Ни за что не решилась бы она изменить своему коту; она была такой же  усатой, как он. Единственную ее гордость составляла белизна чепцов. Воскресное  послеобеденное время она посвящала пересчитыванию белья в сундуке или раскладыванию  на кровати кусков материи, которые покупала себе на платья, но никогда не  отдавала шить. Она умела читать. Мабеф прозвал ее «тетушка Плутарх».    

Мариус заслужил благосклонность Мабефа, ибо своей молодостью  и мягкостью согревал его старость и умел щадить его робкий нрав. Молодость в  соединении с мягкостью оказывает на стариков такое же действие, как весеннее  солнце в безветренный день. Когда Мариус начинал чувствовать пресыщение военной  славой, пороховым дымом, бесчисленными походами и переходами и всеми  изумительными битвами, участвуя в которых его отец то наносил, то получал  страшные сабельные удары, он шел повидать Мабефа, и тот повествовал ему о любви  героя к цветам.    

Около 1830 года умер его брат священник, и почти тотчас же  горизонт для Мабефа омрачился, словно наступила ночь. Банкротство нотариуса  лишило его десяти тысяч франков, в которых заключалось все его состояние как  личное, так и доставшееся от брата. Июльская революция повлекла за собой кризис  книжной торговли, а при любой заминке в делах прежде всего перестают  продаваться всякие Флоры. На Флору окрестностей Котере сразу прекратился спрос.  Недели шли за неделями, а покупателей у Мабефа не было. Если звонил звонок,  Мабеф вздрагивал. «Это водовоз, сударь», печально поясняла тетушка Плутарх.  Короче говоря, в один прекрасный день Мабеф докинул свою квартиру на улице  Мезьер, сложил с себя обязанности церковного старосты, распрощался с  СенСюльпис, продал, не тронув книг, часть своих гравюр, так как дорожил ими  меньше, и перебрался в маленький домик на бульваре Монпарнас. Впрочем, он  прожил здесь только три месяца по двум причинам: во-первых, нижний этаж с садом  стоил триста франков, а он не имел возможности тратить на квартиру больше  двухсот; во-вторых, он оказался тут по соседству с тиром «Фату», откуда  беспрестанно доносились пистолетные выстрелы, чего он совершенно не переносил.    

Забрав свою Флору, клише, гербарий, папки и книги, он  покинул бульвар Монпарнас и поселился неподалеку от больницы Сальпетриер, в  деревне Аустерлиц; здесь он за пятьдесят экю в год нанимал нечто вроде хижины в  три комнаты, с садом, обнесенным забором, и колодцем. Воспользовавшись  переездом, он продал почти всю свою обстановку. В день водворения на новую  квартиру он был очень весел, собственноручно вбивал гвозди для гравюр и  гербариев, а покончив с этим занятием, вез остальное время до сумерек копался в  саду. Вечером, заметив, что тетушка Плутарх о чем-то задумалась и  пригорюнилась, он хлопнул ее по плечу и с улыбкой сказал: «Ничего, ничего, у  нас есть еще индиго!»    

Лишь двум посетителямхозяину книжной лавки, помещавшейся у  ворот СенЖак, да Мариусу разрешалось навещать Мабефа в его аустерлицкой хижине;  откровенно говоря, это громкое наименование не доставляло ему удовольствия.    

Впрочем, как мы уже отмечали, до рассудка людей, поглощенных  какой-либо мудрой или безумной мыслью или, что нередко бывает, обеими  одновременно, очень медленно доходят житейские дела и заботы. Люди эти  равнодушны к своей судьбе Сосредоточенность на одном предмете родит  пассивность, которая, не будь она бессознательной, могла бы сойти за философию.  Человек начинает опускаться, катиться вниз, сходить на нет, разрушаться, почти  незаметно для себя самого. Правда, пробуждение в конце концов наступает, но  всегда слишком поздно. А до тех пор он кажется безучастным к игре, которая идет  между его счастьем и несчастьем Онставка в ней, а следит за партией с полнейшим  безразличием.    

Вот каким образом, несмотря на сгущавшийся вокруг него мрак  и угасавшие одна за другой надежды, Мабефу удалось сохранить несколько наивную,  но глубокою душевную ясность. В его мышлении была инерция маятника. Создав себе  иллюзию, он, словно заведенный, продолжал идти за ней, хотя она давно уже  рассеялась. Часы не останавливаются тут же, когда от них теряют ключ.    

У Мабефа были свои невинные развлечения. Они не требовали  расходов и всегда носили неожиданный характер; самый ничтожный повод доставлял  их. Однажды тетушка Плутарх, сидя в уголке, читала роман. Она читала вслух,  находя, что так понятнее. Читая вслух, как бы втолковываешь себе написанное.  Громкое чтение имеет своих любителей, и вид у них при этом такой, словно они  хотят во что бы то ни стало убедить себя в истинности читаемого.    

С такой именно выразительностью читала тетушка Плутарх свой  роман, держа книгу в руках. Мабеф слушал не вслушиваясь.    

Тетушка Плутарх дошла до того места, где говорится о  красавице и драгунском офицере:    

«…Красавица рассердилась и сказала: „Буду“. И драгуна…»    

Тут тетушка Плутарх остановилась, чтобы протереть очки.    

Будду и Дракона, вполголоса повторил Мабеф. Совершенно  верно, был некогда дракон, который, укрывшись в пещере, поджигал оттуда небо,  выбрасывая пламя из пасти. Не одна звезда сгорела от возней этого чудовища,  наделенного к тому же когтями тигра. Будда вошел в его пещеру – ему удалось  укротить дракона. Вы читаете очень хорошую книгу, тетушка Плутарх. Это прекраснейшая  из легенд.    

Мабеф погрузился в сладостную задумчивость.    

     Глава пятая.    Бедность и нищета – добрые соседи    

     

Мариусу нравился этот простодушный старик, засасываемый  нуждой н уже начинающий с удивлением, но еще без огорчения, замечать это. С  Курфейраком Мариус встречался, если к тому представлялся случай, общества  Мабефа он искал. Впрочем, он бывал у него не часто, не более двух раз в месяц.    

Любимое удовольствие Мариуса составляли долгие одинокие  прогулки по внешним бульварам, по Марсову полю или по наиболее безлюдным аллеям  Люксембургского сада. Иногда он по полдня проводил возле усадьбы какого-нибудь  огородника, глядя на грядки, засаженные салатом, на кур, роющихся в навозе, на  лошадь, вращающую колесо водочерпалки. Прохожие с любопытством оглядывали его.  И многие находили, что одежда у него какая-то странная, а вид зловещий. Но то  был просто-напросто бедный юноша, предававшийся беспредметным мечтам.    

В одну из таких прогулок Мариус набрел на лачугу Горбо и,  соблазнившись уединенностью н дешевизной, поселился здесь… Все знали его тут  под именем г-на Мариуса.    

Старые генералы и старые товарищи отца, познакомившись с  Мариусом, стали звать его к себе. Мариус не отказывался от этих приглашений.  Они давали ему возможность поговорить об отце. Он появлялся то у графа Пажоля,  то у генерала Белавена и Фририона, то в Доме инвалидов. Здесь занимались  музыкой, танцевали. На эти вечера Мариус надевал новый костюм. Но он посещал их  только в сильный мороз, ибо не имел средств нанять карету, а приходить в  сапогах, которые не блестели, как зеркало, ему не хотелось.    

«Уж так созданы люди», не раз говорил он, без малейшей,  впрочем, горечи. В салонах разрешается появляться всячески замаранным, но  только не в замаранных сапогах. Вы можете рассчитывать на радушный прием лишь при  условии безукоризненной чистоты чего бы вы подумали? Совести? Нет, сапог!    

В мечтаниях рассеиваются все страсти, кроме сердечной.  Политическая горячка Мариуса тоже нашла в них исцеление Этому способствовала и  революция 1830 года, принесшая ему удовлетворение и успокоение. Он остался  прежним, сохранив, помимо гнева, все прежние чувства. Воззрений своих он не  переменил, они только смягчились. Собственно говоря, воззрений у него и не  осталось, сохранились симпатии. Сторонником какой партии был он? Партии человечества.  Из всех представителей человечества он отдавал предпочтение французам, из всей  нации-народу, а из всего народаженщине. К женщине он питал наибольшее  сострадание. Теперь он стал считать мысль важнее действия, ставил поэта выше  героя, книгу, подобную книге Иова, выше события, подобного Маренго. И когда  вечером, после дня, проведенного в раздумье, он, идя бульварами домой, сквозь  ветви деревьев вглядывался в беспредельные небесные пространства, мерцающие  безвестные огни, в бездну, мрак, тайну, все человеческое казалось ему  ничтожным.    

Он думал, и, быть может, справедливо, что открыл настоящий  смысл и настоящую философию жизни, и в конце концов сосредоточился только на  созерцании неба, доступного взору истины из глубины ее колодца.    

Это не мешало ему строить планы на будущее. Если бы  кому-нибудь удалось заглянуть в душу Мариуса, когда тот погружался в мечты, он  был бы изумлен ее ослепительной чистотой. И в самом деле, обладай наше зрение  способностью видеть внутренний мир нашего ближнего, можно было бы гораздо  вернее судить о человеке по его мечтам, нежели по его мыслям. В мыслях наличествует  волевое начало, в мечтах его нет. Мечты, возникающие непроизвольно, всегда  воспроизводят и сохраняют, даже если предметом их служит нечто грандиозное и  идеальное, наш собственный духовный облик. Нет ничего более непосредственно  исходящего из сокровенных глубин нашей души, чем наши безотчетные и безудержные  стремления к великому жребию. В этих стремлениях гораздо больше, чем в  связанных, продуманных, стройных мыслях, виден подлинный характер человека.  Больше всего походят на нас наши фантазии. Каждому мечта о неведомом и  невозможном рисуется соответственно его натуре.    

Примерно в середине 1831 года старуха, прислуживавшая  Мариусу, рассказала ему, что его соседей, несчастное семейство Жондретов, гонят  с квартиры. Мариус, по целым дням не бывавший дома, вряд ли даже знал, что у  него есть соседи.    

– А за что же их гонят? – спросил он.    

– За то, что не платят и просрочили уже двойной срок.    

– Сколько это составляет?    

– Двадцать франков, – ответила старуха.    

У Мариуса в ящике стола лежали про запас тридцать франков.    

– Вот вам двадцать пять франков, – сказал он  старухе. – Заплатите за этих бедных людей, а пять франков отдайте им.  Только не говорите, что это от меня.    

     Глава шестая.    Заместитель    

     

Неожиданно полк, в котором служил поручик Теодюль, был  переведен в Париж нести гарнизонную службу. Это обстоятельство способствовало  зарождению второй мысли в голове тетушки Жильнорман. В первый раз она вздумала  поручить Теодюлю наблюдение за Марксом, теперь она затеяла заместить Мариуса  Теодюлем.    

На всякий случай, если у деда вдруг возникнет смутное  желание видеть в доме молодое лицо, лучи Авроры иногда бывают отрадны руинам,  она сочла полезным обзавестись другим Мариусом. «Ничего, что другой, рассуждала  она, это все равно что исправленная опечатка в книге „Мариусчитай Теодюль“».    

Внучатный племянник почти что внук; за отсутствием адвоката  можно обойтись уланом.    

Однажды утром, когда Жильнорман был занят чтением не то  Ежедневника, не то какой-то другой газеты того же сорта, вошла дочь и сладким  голосом, ибо речь шла об ее любимчике сказала:    

– Папенька! Нынче утром Теодюль собирался прийти  засвидетельствовать вам свое почтение.    

– Кто такой Теодюль?    

– Ваш внучатный племянник.    

– А-а! – протянул дед.    

Затем он снова принялся читать, выкинув из головы внучатного  племянника какого-то там Теодюля, и вскоре пришел в сильнейшее раздражение, что  с ним случалось почти всякий раз, как он читал газеты. В «листке», который он  держал в руках, само собою разумеется – роялистского толка, без всяких  околичностей сообщалось об одном незначительном и обыденном для Парижа той поры  факте, а именно «Завтра, в полдень, на площади Пантеона состоится совещание  студентов юридического и медицинского факультетов». Речь шла об одном из  злободневных тогда вопросов об артиллерии национальной гвардии и конфликте  между военным министром и «гражданской милицией» из-за установленных во дворе  Лувра пушек. Это и должно было служить предметом «обсуждения» на студенческом  совещании. Этого было вполне достаточно, чтобы Жильнорман вскипел.    

Он вспомнил о Мариусе, который тоже был студентом и который,  наверно, вместе с другими отправится в полдень «совещаться» на площадь  Пантеона.    

За этими мучительными мыслями и застал его поручик Теодюль,  предусмотрительно одетый в штатское и тихонько введенный в комнату мадмуазель  Жильнорман. Улан рассудил, что «старый колдун, конечно, не все упрятал в  пожизненную ренту, и ради этого, так уж и быть, можно себе позволить изредка  наряжаться шпаком»    

Теодюль, ваш внучатный племянник! громким голосом произнесла  мадмуазель Жильнорман, обращаясь к отцу.    

И тут же шепнула поручику:    

– Смотри, ни в чем ему не перечь.    

Затем она удалилась.    

Поручик, не привыкший к столь почтенному обществу, не без  робости пролепетал: «Здравствуйте, дядюшка», и отвесил какой-то непонятный  поклон, машинально, по привычке, начав его по-военному, а закончив по –  штатски.    

А, это вы! Прекрасно, садитесь, проговорил дед. И тотчас же  позабыл об улане.    

Теодюль сел, а Жилыюрман встал.    

Засунув руки в жилетные карманы и сжимая старыми, дрожащими  пальцами часы, которые лежали в обоих карманах, он принялся ходить взад и  вперед по комнате, рассуждая вслух:    

Сопливая команда! А туда же собираться! Слыханное ли дело:  не где-нибудь, а на площади Пантеона! Несчастные сосунки, вчера только от  кормилиц, молоко на губах не обсохло, а туда жесовещаться завтра в полдень! К  чему, к чему это приведет? Совершенно ясно только к гибели. Вот куда завели нас  эти голоштанники! Гражданская артиллерия! Совещаться о гражданской артиллерии!  Выходить на улицу, горланитьполагается ли национальной гвардии палить из пушек  или нет! А в какой компании они там очутятся? Полюбуйтесь на плоды якобинства!  Чем угодно поручусь, миллион об заклад поставлю, что, кроме беглых да  помилованных каторжников, там никого не сыщешь. Республиканец и острожник-два  сапога пара. Карно спрашивал: «Куда прикажешь мне идти, изменник?» А Фуше  отвечал: «Куда угодно, дурак!» Все они такие, ваши республиканцы.    

Совершенно верно, подтвердил Теодюль.    

Жильнорман слегка повернул голову и, взглянув на Теодюля,  продолжал.    

И подумать только, что у этого негодяя хватило низости стать  карбонарием? Зачем ты покинул мой дом? Чтобы стать республиканцем! Выдумал!  Во-первых, народ не хочет твоей республики. Она ему совсем не нужна. У него  мозги на месте. Он прекрасно знает, что короли всегда были и будут, он  прекрасно знает, что в конце концов народ это только народ, его, понимаешь ли,  смешит твоя республика, глупая твоя голова! Что может быть омерзительнее этой  придури? Втюриться в Отца Дюшена, строить глазки гильотине, распевать серенады  и тренькать на гитаре под балконом девяносто третьего года! Да такая молодежь и  плевка не стоит, до того она тупа! И все попадаются на эту удочку. Никто не  ускользнет. Теперь достаточно вдохнуть воздуха улицы, и разума как не бывало!  Девятнадцатый век это яд. Какой-нибудь шельмец-мальчишка, а уж отпустил себе  козлиную бородку, вообразил, что он умнее всех, и скорей от стариков родителей  наутек. Это по республикански, это романтично. А что это за штука такая  романтизм? Сделайте одолжение, объясните мне, что это за штука? Сплошное  дурачество. Год назад все бегали на Эрнани. Скажите на милость, Эрнани! Разные  там антитезы, ужасы. И написано даже не по-французски! А теперь вдруг поставили  пушки на Луврский двор. Вот до чего докатились!    

Вы совершенно правы, дядюшка, сказал Теодюль.    

Пушки во дворе музея! С какой стати? К чему там пушки? не  унимался Жильнорман. Обстреливать Аполлона Бельведерского, что ли? Какое  отношение имеют пушечные ядра к Венере Медицейской? Что за мерзавцы вся эта  нынешняя молодежь! И сам их Бенжамен Констан тоже не велика фигура! А если и  попадется среди них не подлец значит, болван! Они всячески себя уродуют,  безобразно одеваются, робеют перед женщинами и вьются подле юбок с таким видом,  словно милостыню просят; девчонки. глядя на них, прыскают. Честное слово, можно  подумать, что бедняги страдают любвебоязнью. Они не только неказисты они еще и  глупы; им любо повторять каламбуры Тьерселена и Потье. Сюртуки сидят на них  безобразно, в их жилетах щеголять только конюхам, сорочки у них из грубого  полотна, панталоны из грубой шерсти, сапоги из грубой кожи; а каково оперенье  таково и пенье. Их словечки разве только на их подметки годятся. И у всех этих  безмозглых младенцев есть, изволите ли видеть, свои политические воззрения!  Следовало бы строжайше запретить всякие политические воззрения. Они фабрикуют  системы, перекраивают общество, разрушают монархию, топчут в грязь законы,  ставят дом вверх дном, моего портье превращают в короля, потрясают до основания  Европу, переделывают весь мир, а сами радырадешеньки, если доведется украдкой  полюбоваться икрами прачек, влезающих на тележки! Ах, Мариус! Ах, бездельник!  Вопить на площади, спорить, доказывать, принимать меры! Боже милосердный, это  называется у них мерами! Смута все больше мельчает, становится глупостью. В мое  время я видел хаос, а теперь вижу кутерьму. Школяры, обсуждающие судьбы  национальной гвардии! Такого не увидишь даже у краснокожих оджибвеев и  кадодахов! Дикари, разгуливающие нагишом, с башкой, утыканной перьями, словно  волан, и с дубиной в лапах, – и те не такие скоты, как эти бакалавры!  Молокососы! Цена-то им грош, а корчат из себя умников, хозяев, совещаются,  рассуждают! Нет, это конец света. Совершенно ясно конец этого презренного шара,  именуемого земным. Вот-вот и Франция вместе с ним испустит последний вздох.  Совещайтесь же, дурачье! И так будет продолжаться, пока они не перестанут  ходить читать газеты под арки Одеона. Стоит эго всего одно су, но в придачу  надо отдать здравый смысл, рассудок, сердце, душу и ум. Побывают там и вон из  семьи. Все газеты чума, даже Белое знамя! Ведь Мортенвиль был в сущности якобинцем.  Боже милосердный! Теперь он может быть доволен: он довел своего деда до  отчаянья!    

Это не подлежит никакому сомнению, согласился Теодюль.    

Воспользовавшись тем, что Жильнорман умолк, чтобы перевести  дух, улан нравоучительно добавил:    

Из газет следовало бы сохранить только Монитер, а из книг  Военный ежегодник.    

Все они вроде Сийеса! – снова заговорил  Жильнорман. – Из цареубийц – в сенаторы! Этим они все кончают. Сперва  хлещут друг друга республиканским тыканьем, а потом требуют, чтобы их величали  сиятельствами. Сиятельные сморчки, убийцы, сентябристы! Сийес философ! Я горжусь  тем, что всегда ценил философию этих философов не выше очков гримасника из сада  Тиволи. Однажды я видел проходившую по набережной Малаке процессию сенаторов в  бархатных фиолетовых мантиях, усеянных пчелами, и в шляпах, как у Генриха  Четвертого. Они были омерзительны. Настоящие придворные мартышки его величества  тигра. Уверяю вас, граждане, что ваш прогресс безумие, ваше человечество мечта,  ваша революция преступление, ваша республика уродина, ваша молодая, девственная  Франция выскочила из публичного дома. Довожу это до сведения всех вас, кто бы  вы ни были-журналисты, экономисты, юристы, пусть даже большие ревнители  свободы, равенства и братства, чем нож гильотины! Вот что, милые друзья!    

Черт побери! воскликнул поручик. Как это верно!    

Жильнорман опустил руку, обернулся, посмотрел в упор на  улана Теодюля и отрезал:    

Дурак!    

     

 Книга шестая    Встреча двух звезд    

     Глава первая.    Прозвище как способ образования фамилии    

     

В ту пору Мариус был красивым юношей среднего роста, с  шапкой густых черных волос, с высоким умным лбом и нервно раздувающимися  ноздрями. Он производил впечатление человека искреннего и уравновешенного;  выражение его лица было горделивое, задумчивое и наивное. В округлых, но отнюдь  не лишенных четкости линиях его профиля было что-то от германской мягкости,  проникшей во французский облик через Эльзас и Лотарингию, и то отсутствие  угловатости, которое так резко выделяло сикамбров среди римлян и отличает  львиную породу от орлиной. Он вступил в тот период жизни, когда ум мыслящего  человека почти в равной мере глубок и наивен. В сложных житейских  обстоятельствах он легко мог оказаться несообразительным; однако новый поворот  ключаи он оказывался на высоте положения. В обращении он был сдержан, холоден,  вежлив и замкнут. Но у него был прелестный рот, алые губы и белые зубы, и  улыбка смягчала суровость его лица. В иные минуты эта чувственная улыбка  представляла странный контраст с его целомудренным лбом. Глаза у него были  небольшие, взгляд открытый.    

В худшие времена своей нищеты Мариус не раз замечал, что  девушки заглядывались на него, когда он проходил, и, затаив в душе смертельную  муку, спешил спастись бегством или спрятаться. Он думал, что они смотрят на  него потому, что на нем обноски, и смеются над ним. На самом деле они смотрели  на него потому, что он был красив, и мечтали о нем.    

Это безмолвное недоразумение, возникшее между встречными  красотками и Мариусом, сделало его нелюдимым. Он не остановил своего выбора ни  на одной по той простой причине, что бегал от всех. Вот так он и жил  «по-дурацки», как выражался Курфейрак.    

Не лезь в святоши (они были на «ты»: в юности друзья легко  переходят на «ты»), – говорил Курфейрак. Мой тебе совет, дружище: поменьше  читай и хоть изредка поглядывай на прелестниц. Плутовки не так уж плохи, поверь  мне, Мариус! А будешь бегать от них да краснеть отупеешь.    

Иногда при встрече Курфейрак приветствовал его словами:  «Добрый день, господин аббат!»    

Послушав Курфейрака, Мариус по меньшей мере с неделю еще  усерднее избегал женщин, и молодых и старых, да и самого Курфейрака.    

Все же нашлись на белом свете две женщины, от которых он не  убегал и которых не опасался. По правде говоря, он был бы очень удивлен, если  бы ему сказали, что это – женщины. Одна из них была бородатая старуха,  подметавшая его комнату. Глядя на нее, Курфейрак уверял, будто «Мариус именно  потому и не отпускает бороды, что ее отпустила его служанка». Другая была девочка;  он очень часто видел ее, но не обращал на нее внимания.    

Больше года назад Мариус заметил в одной из пустынных аллей  Люксембургского сада, тянувшейся вдоль ограды Питомника, мужчину и совсем еще  молоденькую девушку, сидевших рядом, почти всегда на одной и той же скамейке, в  самой уединенной части аллеи, выходившей на Западную улицу. Всякий раз, когда  случай, без вмешательства которого не обходятся прогулки людей, погруженных в  свои мысли, приводил Мариуса в эту аллею, – а это бывало почти ежедневно, –  он находил там эту парочку. Мужчине можно было дать лет шестьдесят; он казался  печальным и серьезным, а своим крепким сложением и утомленным видом напоминал  отставного военного. Будь на нем орден, Мариус подумал бы, что перед ним бывший  офицер. Лицо у него было доброе, но он производил впечатление человека  необщительного и ни на ком не останавливал взгляда. Он носил синие панталоны,  синий редингот и широкополую шляпу, на вид новенькие, с иголочки, черный  галстук и квакерскую сорочку, то есть ослепительной белизны, но из грубого  полотна. «Чистюля-вдовец!» – крикнула однажды, проходя мимо, гризетка. Голова у  него была совсем седая.    

В первый раз, когда Мариус увидел, как девочка,  сопровождавшая старика, села подле него на скамью, которую они себе, видимо,  облюбовали, она показалась ему тринадцати-четырнадцатилетним подростком, почти  до уродливости худым, неуклюжим и ничем не примечательным. Одни только глаза ее  еще подавали надежду стать красивыми, но во взгляде этих широко открытых глаз  таилась какая-то неприятная невозмутимость. Одета она была по-старушечьи и  вместе с тем по-детски, на манер монастырских воспитанниц, в черное, плохо  скроенное платье из грубой мериносовой материи. Старика и девочку можно было  принять за отца и дочь.    

Первые два-три дня Мариус с любопытством разглядывал  пожилого человека, которого еще нельзя было назвать стариком, и девочку,  которую еще нельзя было назвать девушкой. Затем он перестал думать о них. А те,  должно быть, даже не замечали его. Они мирно и безмятежно беседовали. Девочка  весело болтала. Старик говорил мало и по временам останавливал на ней взгляд,  полный невыразимой отеческой нежности.    

Незаметно для себя Мариус приобрел привычку гулять по этой  аллее. Он всякий раз встречал их тут.    

Вот как это происходило.    

Чаще всего Мариус появлялся в конце аллеи, противоположном  их скамье, шел через всю аллею, проходил мимо них, затем поворачивал обратно,  возвращался к исходному пункту и начинал путь сызнова. Раз шесть мерил он  шагами аллею в обоих направлениях, а прогулка повторялась пять-шесть раз в  неделю, но ни разу ни ему, ни этим людям не пришло в голову поздороваться.  Старик и девушка явно избегали посторонних взглядов, но, несмотря на это, а  может быть, именно поэтому их заметили студенты, изредка приходившие погулять в  аллею Питомника: прилежные – после занятий, иные – после партии на бильярде.  Курфейрак, принадлежавший к числу последних, некоторое время наблюдал за  сидящими на скамейке, но, найдя девушку дурнушкой, вскоре стремительно  ретировался. Он бежал как парфянин, метнув в них прозвище. Только и запомнив,  что цвет платья девочки и цвет волос старика, он назвал дочь «девицей Черной»,  а отца – «господином Белым». Никто не знал, как их зовут, и за отсутствием  имени вошло в силу прозвище. «А! Господин Белый тут как тут!» – говорили  студенты. Мариус тоже стал называть неизвестного г-ном Белым.    

Мы последуем их примеру и для удобства будем именовать его  г-ном Белым.    

Первый год Мариус видел отца и дочь почти ежедневно и всегда  в один и тот же час. Старик нравился ему, девушку он находил мало приятной.    

     Глава вторая.    Lux facta est[107]    

     

На второй год, как раз к тому времени, до которого мы дошли  в своем повествовании, Мариус, сам хорошенько не зная почему, прекратил  прогулки в Люксембургский сад и почти полгода не показывался в аллее. Но вот  однажды, ясным летним утром, он снова туда отправился. На душе у Мариуса было  радостно, как у всех нас в солнечный день. Ему казалось, что это в его сердце  на все голоса поет хор птиц и в его сердце голубеет лазурь небес, глядевшая  сквозь листву дерев.    

Он направился к «своей аллее» и, дойдя до конца, увидел на  той же скамье знакомую пару. Поравнявшись с ней, он заметил, что старик  нисколько не изменился, а девушка показалась ему совсем иной… Высокая,  красивая. Создание, наделенное всеми женскими прелестями в ту их пору, когда  они сочетаются еще с наивной грацией ребенка, – пору мимолетную и чистую,  которую лучше не определишь, чем двумя словами: пятнадцать лет. Чудесные  каштановые волосы с золотистым отливом, лоб, словно изваянный из мрамора, щеки,  словно лепестки розы, легкий румянец, заалевшаяся белизна, очаровательный рот,  откуда улыбка слетала, как луч, а слова – как музыка, головка рафаэлевой  Мадонны, покоящаяся на шее Венеры Жана Гужона. И, наконец, довершал обаяние этого  восхитительного личика, вместо красивого носа, хорошенький носик: ни прямой, ни  с горбинкой, ни итальянский, ни греческий, а парижский, то есть нечто умное,  тонкое, неправильное, но чистое по очертаниям – предмет отчаяния художников и  восторга поэтов.    

Проходя мимо, Мариус не мог разглядеть ее глаза, все время  остававшиеся потупленными. Он увидел только длинные каштановые ресницы, в тени  которых таилась стыдливость.    

Это не мешало милой девочке улыбаться, слушая седого  человека, что-то ей говорившего; трудно было придумать что-либо восхитительнее  этого сочетания ясной улыбки и потупленных глаз.    

В первую минуту Мариус подумал, что это, должно быть, вторая  дочь старика, сестра первой. Но когда неизменная привычка прогуливаться взад и  вперед привела его вторично к скамейке и он вгляделся в девушку, то убедился,  что это была она. В полгода девочка превратилась в девушку. Вот и все. Ничего  особенного в этом нет. Приходит час, в мгновение ока бутон распускается, и вы  видите розу. Вчера это был еще ребенок, сегодня – это существо, которое волнует  вас.    

Но девочка не только выросла, в ней появилась  одухотворенность. Как трех апрельских дней достаточно для некоторых деревьев,  чтобы зацвести, так для нее оказалось достаточно полгода, чтобы облечься в  красоту. Пришел ее апрель.    

Мы наблюдаем иногда, как бедные, скромные люди вдруг, словно  после дурного сна, из нищенства попадают в роскошь, сорят деньгами, становятся  заметными, расточительными, блистательными. Это означает, что в кармане у них  завелись деньги, – вчера был срок выплаты ренты. Так и тут: девушка  получила свой полугодовой доход.    

Ее уже больше нельзя было принять за пансионерку. Куда  девалась ее плюшевая шляпка, мериносовое платье, ботинки школьницы и красные  руки? Вместе с красотой у нее появился вкус. Это была хорошо, с дорогой и  изящной простотой и без всяких вычур одетая девушка. На ней было платье из  черного дама, пелеринка из той же материи и белая креповая шляпка. Белые  перчатки обтягивали тонкие пальчики, которыми она вертела ручку зонтика из  китайской слоновой кости, шелковые полусапожки обрисовывали крошечную ножку.  При приближении к ней чувствовался исходивший от всего ее туалета пьянящий  аромат юности.    

А старик совсем не изменился.    

Когда Мариус проходил мимо нее вторично, девушка вскинула  глаза. Они у нее были небесно-голубые и глубокие, но сквозь их подернутую  поволокою лазурь еще сквозил взгляд ребенка. Она посмотрела на Мариуса так же  равнодушно, как посмотрела бы на мальчугана, бегавшего под сикоморами, или на  мраморную вазу, отбрасывающую тень на скамейку; Мариус продолжал прогулку, тоже  думая о другом.    

Он еще несколько раз прошел мимо скамьи, на которой сидела  девушка, ни разу даже не взглянув на нее.    

В следующие дни Мариус по-прежнему приходил в Люксембургский  сад, по-прежнему заставал там «отца и дочь», но не обращал больше на них  внимания. Он думал об этой девушке теперь, когда она стала красавицей, не  больше, чем когда она была дурнушкой. Он проходил возле самой ее скамьи только  потому, что это вошло у него в привычку.    

     Глава третья.    Действие весны    

     

Был теплый день; Люксембургский сад заливали свет и тень,  небо было чисто, как будто ангелы вымыли его поутру; в густой листве каштанов  чирикали воробьи. Мариус раскрыл всю душу природе; он ни о чем не думал, он  только жил и дышал. Он шел мимо скамьи, девушка подняла на него глаза, их  взгляды встретились.    

Что было на сей раз во взгляде девушки? На это Мариус не мог  бы ответить. В нем не было ничего – и было все. Словно неожиданно сверкнула  молния.    

Девушка опустила глаза, Мариус пошел дальше.    

То, что он увидел, не было бесхитростным, наивным взглядом  ребенка, – то была таинственная бездна, едва приоткрывшаяся и тотчас снова  замкнувшаяся.    

У каждой девушки бывает день, когда она так смотрит. Горе  тому, кто случится поблизости!    

Этот первый взгляд еще не сознавшей себя души подобен  занимающейся в небе заре. Это возникновение чего-то лучезарного и неведомого.  Нельзя передать всего губительного очарования этого мерцающего света, внезапно  вспыхивающего в священном мраке и сочетающего в себе всю невинность нынешнего  дня и всю страстность завтрашнего. Это как бы нечаянное пробуждение робкой и  полной ожидания нежности. Это сети, которые невольно расставляет невинность и в  которые, сама того не желая и не ведая, она ловит сердца. Это девственница со  взглядом женщины.    

Редко случается, чтобы подобный взгляд не поверг в глубокую  задумчивость человека, на которого он упадет. Все целомудрие, вся непорочность  заключены в этом небесном, роковом луче, обладающем в большей степени, чем  самые кокетливые взгляды, магической силой, под действием которой мгновенно  распускается в глубинах души мрачный цветок, полный благоухания и яда, цветок,  именуемый любовью.    

Вечером, вернувшись к себе в каморку, Мариус поглядел на  свое платье и тут только впервые понял, что с его стороны было неслыханной  небрежностью, неприличием и глупостью ходить на прогулку в Люксембургский сад в  костюме «на каждый день», иными словами – в шляпе, продавленной у шнура, в  грубых извозчичьих сапогах, в черных панталонах, блестевших на коленях, и в  черном сюртуке, протертом на локтях.    

     Глава четвертая.    Начало серьезной болезни    

     

На другой день Мариус достал из шкафа новый сюртук, новые  панталоны, новую шляпу и новые ботинки, облачился во все эти доспехи, натянул –  небывалая роскошь! – перчатки и в обычный час отправился в Люксембургский  сад.    

По дороге ему встретился Курфейрак, но он сделал вид, что не  замечает его. Курфейрак, вернувшись домой, сказал товарищам: «Я только что  встретил новую шляпу и новый сюртук Мариуса и самого Мариуса в придачу.  Наверно, он шел на экзамен. Вид у него был самый дурацкий».    

Придя в Люксембургский сад, Мариус обошел вокруг бассейна,  полюбовался на лебедей, а потом долго стоял, погрузившись в созерцание, перед  статуей с потемневшей от плесени головой и с отбитым бедром. У бассейна  какой-то сорокалетний буржуа с брюшком, держа за руку пятилетнего мальчика,  поучал его: «Избегай крайностей, сын мой. Держись подальше и от деспотизма и от  анархии». Мариус выслушал рассуждения буржуа, потом еще раз обошел вокруг  бассейна. Наконец медленно, словно нехотя, направился в «свою аллею». Как будто  что-то и толкало его туда и не пускало. Сам он не отдавал себе в том отчета и  полагал, что ведет себя как всегда.    

Войдя в аллею, он увидел на другом ее конце, на «их  скамейке» г-на Белого и девушку. Он наглухо застегнул сюртук, обдернул его,  чтобы не морщился, не без удовольствия отметил шелковистый отлив своих панталон  и двинулся на скамью. Он напоминал человека, идущего в атаку и, конечно,  уповающего на победу. Итак, я сказал: «Он двинулся на скамью», как сказал бы:  «Ганнибал двинулся на Рим».    

Впрочем, все это делалось совершенно бессознательно,  нисколько не нарушая ни обычного течения мыслей Мариуса, ни обычной их работы.  В эту самую минуту он думал только о том, какая глупая книга – «Руководство к  получению степени бакалавра» и какими редкостными кретинами должны были быть ее  составители, раз в ней в качестве высших образцов, созданных человеческим  гением, приводятся целых три трагедии Расина и только одна комедия Мольера. В  ушах у него стоял звон. Приближаясь к скамейке и на ходу обдергивая сюртук, он  в то же время не спускал глаз с девушки. Ему казалось, что вокруг нес, заполняя  конец аллеи, разливается мерцающее голубое сияние.    

Но, по мере того как он приближался к скамье, шаг его  замедлялся. На некотором расстоянии от нее далеко еще не пройдя всей аллеи, он  вдруг остановился и, сам не зная, как это случилось, повернул обратно. У него и  в мыслях не было, что он не дойдет до конца. Едва ли девушка могла издали  разглядеть его и увидеть, как он хорош в своем новом костюме. Тем не менее он  старался держаться как можно прямее, чтобы иметь бравый вид на тот случай, если  бы кому-нибудь из тех, что сидели сзади, вздумалось взглянуть на него.    

Он достиг противоположного конца аллеи, затем вернулся и на  этот раз осмелел. До скамьи оставалось пройти всего три дерева, но тут он вдруг  почувствовал, что не может идти дальше, и заколебался. Ему показалось, что  девушка повернула головку в его сторону. И все же мужественным и настойчивым  усилием воли он поборол нерешительность и двинулся вперед. Несколько секунд  спустя он твердой походкой проследовал мимо скамейки, выпрямившись, красный до  ушей, не смея взглянуть ни направо, ни налево и засунув руку за борт сюртука,  словно государственный муж. Когда он проходил под огнем противника, сердце его  заколотилось. На ней было то же платье из дама и та же креповая шляпка, что и  накануне. До него донесся чей-то дивный голос – наверное, «ее голос». Она  что-то не спеша рассказывала. Она была прехорошенькая. Он чувствовал это, хотя  и не пытался взглянуть на нее. «А она, конечно, прониклась бы ко мне уважением  и почтением, – думал он, – если бы узнала, что не кто иной, как  я, – подлинный автор рассуждения о Маркосе Обрегоне де ла Ронда, которое  Франсуа де Нефшато выдал за свое и поместил в качестве предисловия к своему  изданию Жиль Блаза!»    

Он прошел в конец аллеи, до которого было совсем недалеко,  затем повернул обратно и еще раз прошел мимо красавицы. На этот раз он был  очень бледен. По правде говоря, он испытывал неприятные ощущения. Теперь он удалялся  от скамьи и от девушки, однако стоило ему повернуться к ней спиной, как он  вообразил, что она смотрит на него, и начал спотыкаться.    

Больше не пытаясь подойти к скамейке, он остановился  посредине аллеи, затем, чего раньше никогда не делал, сел и принялся  посматривать в ту сторону, полагая, что вряд ли особа, чьей белой шляпкой и  черным платьем он любовался, могла остаться совершенно нечувствительной к  шелковистому отливу его панталон и новому сюртуку.    

Через четверть часа он поднялся, намереваясь снова  направиться к лучезарной скамье. И вдруг застыл на месте. Впервые за пятнадцать  месяцев ему пришло в голову, что, наверное, господин, ежедневно приходивший в  сад, чтобы посидеть на скамейке вместе с дочерью, тоже обратил на него внимание  и находит странным его постоянное присутствие здесь.    

Впервые почувствовал он также, что как-то неудобно даже в  мыслях называть незнакомца «г-н Белый».    

Несколько минут стоял он, опустив голову и чертя на песке  тростью.    

Затем круто повернул в сторону, противоположную скамье, г-ну  Белому и его дочери, и пошел домой.    

В тот день Мариус забыл пообедать. Он вспомнил об этом  только в восемь часов вечера, а так как идти на улицу Сен-Жак было уже поздно,  он сказал себе: «Не беда!» и съел кусок хлеба.    

Прежде чем лечь, он почистил и аккуратно сложил свое платье.    

     Глава пятая.    Громы небесные разражаются над головой мамаши Ворчуньи    

     

На другой день мамаша Ворчунья – так прозвал Курфейрак  старуху привратницу, главную жилицу и домоправительницу лачуги Горбо; в  действительности, как мы установили, ее звали г-жа Бюргон, но сорвиголове  Курфейраку не было до этого никакого дела, – итак, мамаша Ворчунья с  изумлением заметила, что г-н Мариус опять ушел из дома в новом костюме.    

Он и на этот раз отправился в Люксембургский сад. Но дальше  своей скамьи посередине аллеи не пошел. Он сел здесь, как и накануне; издали  ему хорошо были видны белая шляпка, черное платье и особенно голубое сияние. Он  не двигался с места до тех пор, пока не стали запирать ворота сада. Он не  заметил, как ушел г-н Белый с дочерью, и решил, что они прошли через калитку,  выходившую на Западную улицу. Позднее, несколько недель спустя, перебирая все в  памяти, он никак не мог припомнить, где же он обедал в тот вечер.    

На другой день – это был уже третий по счету – мамашу  Ворчунью снова как громом поразило: Мариус опять ушел в новом костюме.    

– Три дня подряд! – воскликнула она.    

Она пошла было за ним, но Мариус шел быстро, гигантскими  шагами; это было равносильно попытке гиппопотама нагнать серну. Не прошло и  двух минут, как она потеряла Мариуса из виду и вернулась еле живая, чуть не  задохшись от своей астмы, вне себя от злости. «Наряжаться каждый день в  парадное платье и заставлять людей бегать за собой! Ну есть ли во всем этом  хоть капля здравого смысла?» – ворчала она.    

А Мариус опять пошел в Люксембургский сад.    

Девушка и г-н Белый были уже там. Делая вид, будто он читает  книгу, Мариус подошел к ним насколько мог близко, но все же их разделяло еще  довольно большое расстояние, когда он обратился вспять. Вернувшись на свою  скамейку, он просидел на ней битых четыре часа, наблюдая за воробьями, которые  прыгали по аллее и словно насмехались над ним.    

Так прошло две недели. Мариус ходил теперь в Люксембургский  сад не для прогулок, а просто чтобы сидеть, неизвестно зачем, на одном и том же  месте. Усевшись, он уже не поднимался. Каждое утро он надевал новый костюм,  хотя никому в нем не показывался, а на другой день начинал все сызнова.    

Девушка была в самом деле изумительно хороша. Если можно  было в чем-нибудь упрекнуть ее внешность, то разве в том, что контраст между  грустным взглядом и веселой улыбкой придавал ее лицу что-то загадочное, и в  иные минуты это нежное личико, оставаясь все таким же прелестным, вдруг  приобретало странное выражение.    

     Глава шестая.    Взят в плен    

     

Как-то в конце второй недели Мариус сидел по обыкновению на  своей скамейке, с открытой книгой в руках, в течение двух часов не перевернув  ни одной страницы. Вдруг он вздрогнул. В конце аллеи случилось необыкновенное  происшествие. Г-н Белый и его дочь встали со своей скамейки, дочь взяла отца  под руку, и оба медленно направились к середине аллеи, к тому месту, где  находился Мариус. Он захлопнул книгу, затем снова ее раскрыл и попытался  читать. Он весь дрожал. Лучезарное видение шло прямо на него. «О боже, –  думал он, – я не успею принять надлежащую позу!» Между тем седовласый  человек и девушка подходили все ближе. Мариусу то казалось, что это длится  целую вечность, то казалось, что не прошло и мгновения. «Зачем они пошли этой  стороной? – задавал он себе вопрос. – Неужели она пройдет здесь? Ее  ножки будут ступать по этому песку, по этой аллее, в двух шагах от меня?» Он  совсем растерялся, ему хотелось быть красавцем, иметь крест на груди. Он  слышал, как приближались их мерные, мягкие шаги. Он вообразил, что г-н Белый  бросает на него сердитый взгляд. «А вдруг этот господин заговорит со мной?» –  думал он. Он опустил голову, а когда поднял ее, они были совсем рядом. Девушка  прошла мимо и, проходя, взглянула на него. Взглянула так пристально, задумчиво  и ласково, что Мариус затрепетал. Ему почудилось, будто она укоряет его за то,  что он так долго не собрался с духом подойти к ней, и говорит: «Я пришла сама».  Мариус был ослеплен ее лучистым бездонным взором.    

Он чувствовал, что мозг его пылает. Она пришла к нему, какая  радость! А как она взглянула на него! Никогда еще не казалась она ему столь  прекрасной. Прекрасной – той совершенной красотой, и женственной и ангельской,  которая заставила бы Петрарку слагать песни, а Данте – преклонить колени.  Мариус чувствовал себя на верху блаженства. Вместе с тем он страшно досадовал  на то, что у него запылились сапоги.    

Он был уверен, что от ее взгляда не ускользнули и его  сапоги.    

Он не спускал с нее глаз, пока она не скрылась из виду, а  потом, как безумный принялся шагать по Люксембургскому саду. Не исключена возможность,  что по временам он громко сиеялся и разговаривал сам с собой. Он расхаживал с  таким мечтательным видом среди гулявших с детьми нянюшек, что все они  вообразили, будто он в них влюблен.    

Затем он вышел из Люксембургского сада, надеясь, встретить  девушку где-нибудь на улице.    

Под сводами Одеона он столкнулся с Курфейраком.    

– Пойдем со мной обедать, – предложил он.    

Они отправились вместе к Руссо и потратили шесть франков.  Мариус ел за десятерых и дал шесть су гарсону.    

– А ты читал сегодня газету? – спросил он за  десертом Курфейрака. – Какую превосходную речь произнес Одри де Пюираво!    

Он был безумно влюблен.    

После обеда он предложил Курфейраку пойти в театр.    

– Плачу я, – заявил он.    

Они пошли в театр Порт-Сен-Мартен смотреть Фредерика в  Адретской гостинице. Мариус смеялся от души.    

Вместе с тем он стал еще застенчивее. При выходе из театра  он не захотел взглянуть на подвязку модистки, перепрыгивавшей через канавку, а  замечание Курфейрака «Я был бы не прочь присоединить эту девицу к своей  коллекции» – привело его в ужас.    

На следующий день Курфейрак пригласил его завтракать в кафе  «Вольтер». Мариус пришел и ел еще больше, чем накануне. Он был задумчив, но  очень весел. Можно было подумать, что ему только и нужен повод, чтобы  похохотать. Он нежно обнял какого-то провинциала, с которым его познакомили.  Компания студентов окружила их столик. Разговор начался с рассказов о  глупостях, произносимых за казенный счет с кафедры Сорбонны, а затем перешел к  ошибкам и пропускам в словарях и просодиях Кишера. Мариус неожиданно прервал  эти рассуждения.    

– А все-таки очень приятно иметь орден! –  воскликнул он.    

– Это уж смешно! – шепнул Курфейрак Жану Пруверу.    

– Нет! – возразил Жан Прувер. – Тут не до  смеха.    

Действительно, тут было не до смеха. Мариус переживал то  бурное и полное очарования время, которым всегда отмечено начало сильной  страсти.    

И все это сделал один только взгляд.    

Когда мина заложена, когда все подготовлено к взрыву, то  дальше все идет просто. Взгляд – это искра.    

Свершилось. Мариус полюбил. Что было ему предначертано?    

Женский взгляд напоминает машины с зубчатыми колесами, с  виду безобидные, а на деле страшные. Вы можете спокойно, ничего не подозревая,  изо дня в день безнаказанно проходить мимо них. Наступает минута, когда вы даже  забываете, что они тут. Вы приходите, уходите, думаете, разговариваете,  смеетесь. Вдруг вы чувствуете себя пойманным. Все кончено. Машина не пускает  вас, взгляд в вас вцепился. Вцепился ли он в вашу мысль, оказавшуюся на его  пути, попались ли вы по рассеянности, как и почему это случилось – не важно. Но  вы погибли. Вас тянет туда всего. Вас скуют таинственные силы. Сопротивление  напрасно. Человеческая помощь бесполезна. От колеса к колесу машина потащит вас  вместе с вашими мыслями, вашим счастьем, вашей будущностью, вашей душой; все  муки, все пытки придется вам претерпеть, и, в зависимости от того, попадете ли  вы во власть существа злобного или благородного, вы можете выйти из этой  ужасной машины обезображенный стыдом или преображенный любовью.    

     Глава седьмая.    Приключение с буквой «У» и догадки относительно этой буквы    

     

Одиночество, оторванность от жизни, гордость, независимость,  любовь к природе, свобода от каждодневного труда ради хлеба насущного,  самоуглубленно, тайная борьба целомудрия, искренний восторг перед миром  творений – все подготовило Мариуса к состоянию одержимости, которая именуется  страстью. Обожествление отца постепенно превратилось у него в религию и, как  всякая религия, ушло в глубь души. Требовалось еще что-то, что заполнило бы все  его сердце. И вот пришла любовь.    

Целый месяц, изо дня в день, ходил Мариус в Люксембургский  сад. Наступал назначенный час и ничто уже не могло удержать его. «У него  дежурство», – говорил Курфейрак. А Мариус испытывал ни с чем не сравнимое  блаженство. Сомнений не было – девушка смотрела на него!    

Мало-помалу он осмелел и стал подходить ближе к скамейке.  Однако из инстинктивной робости и осторожности, свойственной всем влюбленным,  он уже не решался теперь идти мимо нее. Он считал, что лучше не привлекать  «внимания отца». Как истинный макиавеллист, рассчитывал он, за какими деревьями  и пьедесталами статуй надлежит ему располагаться, чтобы как можно больше быть  на виду у девушки и как можно меньше у старого господина. Иногда он по получасу  неподвижно простаивал подле какого-нибудь Леонида или Спартака, с книгой в  руке, и, незаметно подняв от книги глаза, искал лицо девушки. А та, с едва  уловимой улыбкой, тоже поворачивала к нему свое очаровательное личико. Самым  спокойным и непринужденным образом беседуя с седовласым спутником, она посылала  Мариусу полный мечтаний девственный и страстный взгляд. Прием незапамятной  древности, известный еще Еве со дня творения и каждой женщине – со дня  рождения! Губы ее отвечали одному, глаза – другому.    

Надо думать, что г-н Белый стал что-то замечать, ибо при  появлении Мариуса он часто поднимался и начинал прогуливаться по аллее. Он  оставил свое привычное место и выбрал другую скамью, на противоположном конце  аллеи, рядом с Гладиатором, как бы желая проверить, не последует ли Мариус за  ними. Мариус ничего не понял и совершил эту ошибку. «Отец» стал неаккуратно  посещать сад и не каждый день брал с собой «дочь» на прогулку. Иногда приходил  один. В таких случаях Мариус не оставался в саду – вторая ошибка!    

Мариус не замечал всех этих тревожных симптомов. Пережив  фазу робости, он вступил – процесс естественный и неизбежный – в фазу  ослепления. Любовь его все росла. Каждую ночь он видел Ее во сне. К тому же на  его долю выпало неожиданное счастье; подлив масла в огонь, оно совсем  затуманило ему глаза. Однажды, в сумерках, он нашел на скамейке, только что  покинутой «господином Белым и его дочерью», носовой платок. Самый обыкновенный,  без вышивки, но очень белый, тонкий носовой платок, который распространял, как  ему показалось, дивный аромат. Он с восторгом схватил платок. На нем стояла метка  «У. Ф.». Мариус ничего не знал о милой девочке, не знал ни ее фамилии, ни  имени, ни адреса. Первое, что он узнал о ней, были эти две буквы, и на этих  божественных инициалах он тотчас принялся строить целое сооружение догадок.  «Буква „У“, – думал он, – обозначает имя. Наверное, Урсула! Чудесное  имя!» Он поцеловал платок, вдохнул его запах, весь день носил на груди, у  самого сердца, а ночью приложил к губам, чтобы заснуть.    

– Я чувствую в нем всю ее душу! – восклицал он.    

А платок принадлежал старику, который выронил его из  кармана.    

В дни, последовавшие за находкой, Мариус стал появляться в  Люксембургском саду не иначе, как целуя или прижимая к сердцу платок. Девушка  ничего не понимала и едва заметными знаками старалась показать ему это.    

– О стыдливость! – говорил себе Мариус.    

     Глава восьмая.    Даже инвалиды могут быть счастливы    

     

Если мы уже произнесли слово «стыдливость» и если мы не  желаем ничего таить, то должны сказать, что, несмотря на свое упоение, Мариус  однажды не на шутку разгневался на «Урсулу». Это случилось в один из тех дней,  когда ей удалось уговорить г-на Белого покинуть скамью и пойти прогуляться по  аллее. Дул сильный ветер, колыхавший верхушки платанов. Отец и дочь прошли под  руку мимо скамьи Мариуса. Мариус тотчас поднялся и стал пристально глядеть им  вслед, как это и подобало человеку, потерявшему от любви рассудок.    

Вдруг еще более резвый порыв ветра, которому, по всей  вероятности, было поручено делать дело весны, налетел со стороны Питомника,  пронесся по аллее и, закружив девушку в упоительном вихре, достойном нимф  Вергилия и фавнов Феокрита, приподнял ее платье – не менее священное, чем  покрывало Изиды, платье – почти до самых подвязок. Открылась прелестная ножка.  Мариус увидел ее. Он пришел в страшное раздражение и ярость.    

Божественным движением, полным испуга, девушка оправила  платье. Но он тем не менее продолжал возмущаться. Правда, он был один в аллее.  «Но ведь там, – думал он, – мог быть и еще кто-нибудь. А если бы на  самом деле там кто-нибудь был! Вообразить себе только! То, что она натворила,  ужасно!» Бедное дитя ровно ничего не натворило. Во всем виноват был ветер; но Мариус,  в котором зашевелился Бартоло, таящийся в Керубино, был полон негодования и  ревновал к собственной тени. Вот так пробуждается в человеческом сердце и  завладевает им, без всякого на то права, горькое и неизъяснимое чувство  плотской ревности. Впрочем, независимо от ревности, лицезрение очаровательной  ножки не доставило ему никакого удовольствия; вид белого чулка первой  попавшейся женщины был бы ему приятнее.    

Когда его «Урсула», дойдя до конца аллеи и повернув обратно,  прошла вместе с г-ном Белым мимо скамейки, на которой снова уселся Мариус, он  бросил на девушку угрюмый, свирепый взгляд. А она в ответ слегка откинула  голову и удивленно приподняла брови, как бы спрашивая: «Что такое, что  случилось?»    

Это была их «первая ссора».    

Едва Мариус перестал устраивать ей сцену глазами, как кто-то  показался в аллее. Это был сгорбленный, весь в морщинах, белый как лунь инвалид  в мундире времен Людовика XV; на груди у него была небольшая овальная нашивка  из красного сукна с перекрещивающимися мечами – солдатский орден Людовика  Святого; сверх того герой был украшен болтавшимся пустым рукавом, серебряной  нижней челюстью и деревяшкой вместо ноги. По мнению Мариуса, существо это имело  в высшей степени самодовольный вид. Ему показалось даже, что старый циник,  проковыляв мимо него, лукаво, по-приятельски подмигнул ему, словно неожиданный  случай сделал их сообщниками и дал им возможность разделить какое-то  непредвиденное удовольствие. С чего они так развеселились, эти Марсовы обломки?  Что произошло между этой деревянной ногой и той ножкой? Ревность Мариуса  достигла высшего предела. «А вдруг он был здесь! А вдруг видел!» – повторял он  себе. А, чтоб он пропал, этот инвалид!    

Время притупляет остроту чувства. Гнев Мариуса на «Урсулу»,  гнев праведный, миновал. В конце концов Мариус простил; но это стоило ему  большого труда; он дулся на нее три дня.    

Несмотря на все это и благодаря всему этому, страсть его  усиливалась и превращалась в безумие.    

     Глава девятая.    Затмение    

     

Мы видели, как Мариус открыл – или же вообразил, что  открыл, – будто «ее» зовут Урсулой.    

Аппетит приходит с любовью. Знать, что имя ее Урсула, это,  конечно, уже много; но вместе с тем мало. Через три-четыре недели это счастье  перестало утолять голод Мариуса. Ему захотелось иного. Ему захотелось узнать,  где она живет.    

Он допустил уже одну ошибку: не заметил ловушки со скамьей  около Гладиатора. Он допустил и вторую: не оставался в Люксембургском саду,  когда г-н Белый приходил туда один. Теперь он допустил третью, огромную ошибку  он решил проводить «Урсулу».    

Она жила на Западной улице, в самой безлюдной ее части, в  новом трехэтажном доме, скромном на вид.    

С этой минуты к счастью Мариуса видеть ее в Люксембургском  саду прибавилось счастье провожать ее до дому.    

Но голод его все усиливался. Мариус знал, как ее зовут, во  всяком случае знал если не фамилию, то ее имя – прелестное, самое подходящее  для женщины имя; он знал также, где она живет; теперь он желал знать, кто она.    

Однажды вечером, проводив их до дому и едва дав им скрыться  в воротах, он вошел следом за ними и решительным тоном спросил у привратника:    

– Скажите, это вернулся жилец второго этажа?    

– Нет, – ответил привратник, – это жилец  третьего.    

Еще один факт установлен. Успех окрылил Мариуса.    

– Его квартира выходит на улицу?    

– Ну конечно! Весь дом построен окнами на улицу, –  объяснил привратник.    

– А кто он такой, этот господин? – продолжал  Мариус.    

– Он рантье, сударь. Человек очень добрый и, хотя сам  не богат, много помогает бедным.    

– А как его фамилия? – задал новый вопрос Мариус.    

Привратник поднял голову.    

– Уж не сыщик ли вы будете, сударь? – спросил он.    

Мариус ушел сконфуженный, но в полном восторге. Дела его шли  на лад.    

«Превосходно, – думал он. – Итак, я знаю, что ее  зовут Урсулой, что она дочь рантье, что она живет в доме на Западной улице, на  третьем этаже».    

На другой день г-н Белый и его дочь появились в  Люксембургском саду ненадолго. Они ушли засветло. Мариус проводил их до  Западной улицы, как это теперь вошло у него в привычку. Дойдя до ворот, г-н  Белый пропустил дочь вперед, а сам, прежде чем переступить порог, обернулся и  пристально посмотрел на Мариуса.    

На следующий день они не пришли в Люксембургский сад. Мариус  напрасно прождал их целый день.    

С наступлением темноты он отправился на Западную улицу и в  окнах третьего этажа увидел свет. Он прогуливался под окнами, пока свет в них  не погас.    

На следующий день в Люксембургском саду – никого Мариус  прождал до темноты, а потом пошел в свой ночной караул под окна. Это затянулось  до десяти часов вечера. На обед он махнул рукой. Лихорадка питает больного,  любовь – влюбленного.    

Так прошла неделя. Ни г-н Белый, ни его дочь больше не  появлялись в Люксембургском саду. Мариус строил печальные предположения; днем  он не решался караулить у ворот. Он довольствовался тем, что ходил по ночам  глядеть на красноватый свет в окнах. Иногда за стеклами мелькали тени, и при  виде их сердце его учащенно билось.    

Когда он на восьмой день пришел под окна, огонь в них не  горел. «Что бы это значило? – подумал он. – Лампа еще не зажжена! А  ведь совсем темно. Быть может, их нет дома!» Он ждал до десяти часов, до  полуночи, до часу ночи. Свет в третьем этаже так и не зажигался, и никто не  входил в дом. Мариус ушел крайне опечаленный.    

На следующий день, – теперь он жил ожиданием  завтрашнего дня, а сегодняшний для него уже не существовал, – на следующий  день он никого не нашел в Люксембургском саду, но это его уже не удивило. В  семерках он отправился к знакомому дому. Окна не были освещены; жалюзи были  спущены; весь третий этаж был погружен в мрак.    

Мариус постучался и вошел в ворота.    

– Дома господин, проживающий в третьем этаже? –  спросил он привратника.    

– Он съехал, – ответил тот.    

Мариус пошатнулся и чуть слышно спросил:    

– Когда?    

– Вчера.    

– А где он теперь живет?    

– Не знаю.    

– Разве он не оставил своего нового адреса?    

– Нет.    

Привратник вскинул глаза и узнал Мариуса.    

– Ах, это вы? – сказал он. – Стало быть, вы и  впрямь шпион?    

     

 Книга седьмая    Петушиный час    

     Глава первая.    Рудники и рудокопы    

     

Во всяком человеческом обществе есть то, что в театре носит  название третьего или нижнего трюма. Весь социальный грунт изрыт вдоль и  поперек; иногда это во благо, иногда – во зло. Места подземных разработок  располагаются одно под другим. Есть шахты мелкого и глубокого залегания. Есть  верх и есть низ в этом мрачном подземелье, которое порою обрушивается под  тяжестью цивилизации и которое мы с таким равнодушием и беспечностью попираем  ногами. В прошлом веке Энциклопедия представляла собою почти открытую штольню.  Толщи мрака, породившего мир первобытного христианства, только и ждали случая,  чтобы разверзнуться при цезарях и затопить человеческий род ослепительным  светом. Ибо в священной тьме таится скрытый свет. Кратеры вулканов полны мглой,  готовой обратиться в пламя. Лава вначале всегда черна, как ночь. Катакомбы, где  отслужили первую обедню, были не только пещерой Рима, но и подземельем мира.    

Под зданием человеческого общества, под этим сочетанием  архитектурных чудес и руин, существуют подземные пустоты. Там пролегают рудники  религии, рудники философии, рудники политики, рудники экономики, рудники  революции. Кто прорубает себе путь идеей, кто точным вычислением, кто гневом.  Голоса окликают друг друга и переговариваются из одной катакомбы в другую.  Утопии бредут боковыми ходами. Они разветвляются во все стороны. Иногда  встречаются и братаются между собой. Жан – Жак уступает кирку Диогену и взамен  берет у него фонарь. Порою там происходят стычки. Кальвин хватает за волосы  Содзини. Но ничто не задерживает и не прерывает напряженного стремления всех  этих сил к цели, их бурной одновременной деятельности, – этого движения  взад и вперед, вверх и вниз, происходящего во мраке и медленно преобразующего  то, что наверху, тем, что внизу, и то, что извне, тем, что внутри; чудовищная,  незримая суета. Общество едва ли подозревает о процессе бурения, которое, не  оставляя следа на поверхности, разворачивает все его недра. Сколько подземных  ярусов, столько же различных разработок, столько же видов ископаемых. Что же  добывают в этих глубоких копях? Будущее.    

Чем глубже рудники, тем таинственнее рудокопы. До известного  уровня, поддающегося определению социальной философии, их труд полезен, за этим  пределом его польза становится сомнительной и ее можно оспаривать; еще ниже он  становится гибельным. На известной глубине в эти скрытые пустоты уже не  проникает дух цивилизации; граница, где человек в состоянии дышать, перейдена;  здесь начинается мир чудовищ.    

Лестница спускается вниз причудливыми уступами, и каждая  площадка соответствует новой ступени, где может обосноваться философия и где мы  встречаем одного из ее тружеников, порою возвышенных духом, порою  отвратительных. Ступенью ниже Яна Гуса находится Лютер; под Лютером Декарт; под  Декартом Вольтер; под Вольтером Кондорсе; под Кондорсе Робеспьер; под  Робеспьером Марат; под Маратом Бабеф. И так дальше. Еще ниже, на той грани, что  отделяет неясное от невидимого, смутно вырисовываются другие туманные фигуры –  быть может, еще не родившихся людей. Люди прошлого – призраки; люди  будущего-личинки. Наш мысленный взор еще не ясно различает их. Эмбриональное  развитие будущего – одно из видений философа.    

Целый мир в завязи, в зачаточном состоянии – какие небывалые  образы!    

Сен-Симон. Оуэн, Фурье – они тоже там, в боковых ходах.    

Хотя незримая чудесная цепь связует меж собою, неведомо для  них, всех этих подземных разведчиков будущего, обычно считающих себя  одиночками, – что не верно, – однако, без сомнения, труд их весьма  различен; мягкий свет, которым горят одни, составляет резкий контраст с  пламенем, которым пылают другие. Есть среди них существа райски светлые, есть  трагически мрачные. Впрочем, каково бы ни было различие, у всех этих  тружеников, от самого великого до самого ничтожного, от самого мудрого до  самого безумного, есть одна общая черта, а именно – бескорыстие. Марат забывает  о себе так же, как Иисус. Они отступают в тень, они пренебрегают собой, не  думают о себе. Они видят что-то, лежащее вне их. Глаза их раскрыты, а эти глаза  ищут истину. В очах у одного все сияние неба; и пусть загадочен взгляд другого,  в глубине его все же мерцает отблеск бесконечности. Что бы он ни совершил,  преклонитесь перед тем, кто отмечен этим знаком – звездным взглядом.    

Взгляд, полный мрака, – другой знак.    

С него начинается зло. При встрече с тем, кто смотрит  пустыми зрачками, призадумайтесь и трепещите. В системе общественного строя  есть свои недобрые рудокопы.    

Существует предел, за которым дальнейшее погружение  превращается в погребение, там гаснет свет.    

Под всеми перечисленными нами шахтами, под всеми этими  подземными галереями, под всей этой необъятной кровеносной системой прогресса и  утопии, гораздо глубже в земле, ниже Марата, ниже Бабефа, ниже, гораздо ниже и  без всякого сообщения с верхними пластами, залегает последняя штольня. Ужасное  место. Это и есть то, что мы называли нижним трюмом. Это могильный мрак. Это  подземелье слепых. Inferi.[108]    

Дальше уже начинается бездна.    

     Глава вторая.    Самое дно    

     

Здесь наступает конец бескорыстию. Здесь смутно  вырисовывается лик Сатаны; здесь каждый за себя. Безглазое «я» рычит, рыщет,  ощупывает и гложет. Уголино общественного строя заточен в этой пропасти.    

Свирепые существа, не то звери, не то призраки, бродят по  этой пещере; их не интересует всемирный прогресс, им неведомо ни такое понятие,  ни такие слова, их заботит только собственная утроба. Это почти неразумные  твари, и внутри у них удручающая пустота. У них две матери – и обе им мачехи –  невежество и нищета. У них есть поводырь – их потребности, а взамен всех  стремлений – желание насытиться. Они зверски прожорливы, то есть кровожадны, но  это кровожадность не сорокопутов, а тигров. Страдания толкают этих вампиров на  преступление; таково роковое следствие, чудовищное порождение, логика тьмы.  Возня тех, которые ползают в нижнем трюме, это не протест угнетаемого духа; это  бунт материи. Здесь человек обращается в дракона. Томиться голодом, томиться  жаждой – вот отправная точка; стать Князем тьмы – вот конечный пункт. Из такого  подполья выходят Ласнеры.    

Недавно, в четвертой книге, читатель познакомился с одним из  отделений верхнего рудника с его огромными шахтами политики, революции и  философии. Там, как мы уже сказали, все возвышенно, чисто, достойно, честно.  Бесспорно, и там возможны ошибки, и они бывают; но даже самые заблуждения там  благородны, ибо они таят в себе героизм. Всем производимым там работам есть  общее имя – Прогресс.    

Пришло время заглянуть в иные глубины, в глубины мерзости.    

Мы утверждаем, что глубоко внизу под обществом существует и  будет существовать, до тех пор пока не рассеется мрак невежества, великая  пещера Зла.    

Это подземелье залегает глубже других и враждебно другим.  Здесь господствует беспощадная ненависть. Здесь не встретишь философа. Здесь  нож никогда не оттачивал пера. Здесь чернота не походит на благородную черноту  чернил. Преступным пальцам, которые судорожно сжимаются под этим душным сводом,  никогда не случалось перелистать книгу или развернуть газету. В глазах Картуша  Бабеф – эксплуататор; для Шиндерганнеса Марат – аристократ. У этой пещеры одна  цель: разрушить все.    

Все. В том числе и ненавистные ей верхние рудники. Мерзкой  своей суетней она подрывает не только современный общественный строй: она  подрывает философию, она подрывает науку, она подрывает право, она подрывает  человеческую мысль, она подкапывается под цивилизацию, революцию, прогресс. Она  зовется просто-напросто воровством, проституцией, преступлением, убийством. Это  тьма, и она жаждет хаоса. Ее своды опираются на невежество.    

У всех верхних ярусов одна лишь цель: уничтожить нижний. К  этой цели всеми силами, всеми способами – улучшая существующую действительность  или вглядываясь в то, что есть абсолют, – стремятся философия и прогресс.  Разрушьте нору Невежества, и вы уничтожите крота – Преступление.    

Подведем краткий итог сказанному. Единственная социальная  опасность – это Мрак.    

Человечество – это тождество. Все люди сотворены из той же  глины. У всех – по крайней мере здесь, на земле – одна судьба. Тот же мрак до  рождения, та же бренная плоть при жизни, тот же прах после смерти. Но  невежество, примешанное к человеческой глине, чернит ее. И эта невытравимая  чернота проникает внутрь человечества и становится Злом.    

     Глава третья.    Бабет, Живоглот, Звенигрош и Монпарнас    

     

С 1830 по 1835 год «нижним трюмом» Парижа правила четверка  бандитов: Звенигрош, Живоглот, Бабет и Монпарнас.    

Живоглот был Геркулесом подонков. Ему служила берлогой  клоака Арш-Марион. При росте в шесть футов у него была каменная грудная клетка,  железные бицепсы, дыхание – как ветер из ущелья, туловище великана и птичий  череп. Казалось, перед вами Геркулес Фарнезский, напяливший тиковые штаны и  плисовую блузу. Живоглот, напоминавший своим сложением эту скульптуру, мог бы  укрощать чудовищ; он нашел, что гораздо проще стать одним из них. Низкий лоб,  широкие скулы, меньше сорока лет от роду – и уже морщины у глаз, короткие  жесткие волосы, заросшие щеки, не борода, а щетина, – вот он весь перед  вами. Его мускулы томились по работе, а тупой мозг отказывался от нее. Это была  могучая сила, пропадавшая зря. Он стал убийцей от безделья. Его считали  креолом. Возможно, что он был причастен к убийству маршала Брюна, так как в  1815 году служил носильщиком в Авиньоне. Имея за плечами такой опыт, он стал бандитом.    

Легкий бесплотный Бабет представлял полную противоположность  грузному Живоглоту. Бабет был тощ и умен. Прозрачен, но непроницаем. Тело его,  можно сказать, просвечивало насквозь, но зрачки не выдавали мыслей. Он называл  себя химиком. Ему доводилось выступать и балаганным зазывалой у Бобеша и  клоуном у Бобино. В Сен – Мигиэле он подвизался в водевилях. Это был мастер на  все руки, говорун, который умел придавать выразительность своим улыбкам и  значительность жестам. Он промышлял тем, что торговал на площадях гипсовыми  бюстами и портретами «главы государства», и еще тем, что рвал зубы. На своем  веку ему случалось показывать разных уродов на ярмарках и быть владельцем  фургона с оглушительной трубой и афишей, гласившей: «Бабет, виртуоз-зубодер,  член ученых академий, производит физические опыты над металлами и металлоидами,  а также вырывает зубы, удаляет корни, оставленные его коллегами. Плата: один  зуб – один франк пятьдесят сантимов; два зуба – два франка; три зуба – два  франка пятьдесят. Пользуйтесь случаем!» (Это «пользуйтесь случаем» означало:  спешите выдернуть как можно больше зубов.) Когда-то он был женат и народил  детей. Но что сталось с его женой и детьми, он понятия не имел. Он потерял их  где-то, как теряют носовые платки. Редкое исключение в темном мире, его  окружающем: Бабет читал газеты. Как-то, еще в те времена, когда он кочевал с  семьей в фургоне, ему попалась заметка в Вестнике, что некая женщина произвела  на свет вполне жизнеспособного младенца с телячьей мордой! «Вот кому  счастье! – воскликнул он. – Что бы догадаться моей жене родить такого  ребенка!»    

Впоследствии он все это забросил, чтобы «взять в оборот  Париж». Это его собственное выражение.    

Кто такой был Звенигрош? Сама ночь. Чтобы появиться, он ждал  того часа, когда тьма зачернит небо. По вечерам он вылезал из какой-нибудь норы  и снова прятался перед рассветом. Где находилась эта дыра? Никто не знал. Даже  в полной темноте, разговаривая со своими сообщниками, он становился к ним  спиной. Точно ли звали его Звенигрош? Нет. «Меня зовут Никак», – говорил  он. Если при нем зажигали свечу, он надевал маску. Вдобавок он был  чревовещателем. Бабет говаривал: «Звенигрош – это ночная птица о двух голосах».  Звенигрош был загадочен, неуловим, страшен. Никто с уверенностью не сказал бы,  есть ли у него настоящее имя, – Звенигрош было только кличкой; есть ли у  него голос, – он чаще говорил животом, чем ртом; есть ли у него даже  лицо, – его никогда не видали иначе, как в маске. Он исчезал, словно растворяясь  в воздухе; он появлялся, словно вырастая из-под земли.    

Но поистине зловещую фигуру представлял собой Монпарнас.  Монпарнас был совсем мальчик; ему не исполнилось и двадцати лет, у него было  смазливое лицо, губы точно вишни, прекрасные черные волосы, сияние весны в  глазах; он олицетворял собой все пороки и был способен на любое преступление.  Дурное, перевариваясь, пробуждало в нем аппетит к худшему. Он начал с гамена,  вырос в уличного шалопая, а из последнего превратился в грабителя. Ремеслом  этого миловидного юноши, женственного, грациозного, сильного, томного и  жестокого, являлся грабеж с убийством. Шляпа его была заломлена слева по моде  1829 года, чтобы видна была взбитая прядь волос. Он носил редингот, хотя и не  первой свежести, но великолепного покроя. Монпарнас был ходячей модной  картинкой, но картинка эта не выходила из нищеты и занималась убийством.  Единственной причиной, которая толкала этого молодчика на преступления, было желание  наряжаться по моде. Первая же гризетка, бросившая ему: «Какой красавчик!»,  наложила печать проклятия на его душу и обратила этого Авеля в Каина. Считая  себя красивым, он пожелал стать щеголем. А настоящее щегольство – это прежде  всего праздность; но праздность бедняка – путь к преступлению. Мало кто из  разбойников наводил такой ужас, как Монпарнас. В восемнадцать лет у него на  совести было уже несколько трупов. Немало прохожих лежало, раскинув руки,  ничком в луже крови на темном пути этого негодяя. Завитой, напомаженный, с  талией в рюмочку, неизменно сопровождаемый восхищенным шепотом бульварных  девок, с искусно повязанным галстуком, с кастетом в кармане и цветком в  петлице, – таков был этот модник подземного мира.    

     Глава четвертая.    Состав шайки    

     

Эти четверо бандитов представляли собой нечто вроде Протея,  ускользающего от лап полиции и старающегося увернуться от нескромных взглядов  Видока, «пламени, древа, воды принимая обличья», заимствуя один у другого  прозвища и уловки, прячась в собственной тени, служа друг другу тайником и  убежищем, освобождаясь от собственной своей личности так же легко, как от  накладного носа в маскараде, то уменьшаясь до такой степени, что казались одним  существом, то разрастаясь так, что даже сам Коко-Лакур принимал их за толпу.    

Эту четверку нельзя было считать четырьмя людьми: то был  таинственный разбойник о четырех головах, дерзко орудовавший в Париже,  чудовищный полип зла, ютившийся в склепе, вырытом под зданием человеческого  общества.    

Пользуясь разветвленной сетью подземных связей, Бабет,  Живоглот, Звенигрош и Монпарнас взяли подряд на все злодеяния в департаменте  Сены. Они расправлялись с прохожими, вдруг, как из-под земли, появляясь перед  ними. Изобретатели новшеств по этой части, люди, замышлявшие черное дело,  обращались к ним для его осуществления. Достаточно было представить четырем негодяям  план, а постановку они брали на себя. Они сами разрабатывали сценарий. Для них  не составляло труда подыскать необходимое число и подходящий состав  исполнителей для любого покушения, если нужна была подмога, а дело подвернулось  выгодное. Когда готовилось преступление, где не хватало рук, они поставляли  сообщников. Они держали труппу актеров тьмы, годных на все роли для трагедий,  сочиняемых в разбойничьих вертепах.    

Они собирались обычно с наступлением ночи – это был час их  пробуждения – на одном из пустырей, прилегавших к больнице Сальпетриер. Там они  держали совет. В их распоряжении было двенадцать часов темноты, и они  обсуждали, как лучше их употребить.    

«Петушиный час» – под таким названием было известно в  подземном мире деловое товарищество четверых. На старом красочном народном  языке, который с каждым днем все больше забывается, «петушиный час» означает  время перед рассветом, так же как «час, когда впору волка за собаку принять»,  означает сумерки. Прозвище Петушиный час происходило, вероятно, от того часа,  когда кончалась ночная работа бандитов, ибо с рассветом привидения исчезают, а  грабители разбегаются. Всех четверых знали под этой кличкой. Как-то  председатель суда присяжных посетил в тюрьме Ласнера и допрашивал его по поводу  одного преступления, в котором тот не сознавался. «Кто же это сделал?» –  спросил председатель. Ласнер дал ответ, загадочный для судьи, но понятный  всякому полицейскому: «Может быть, Петушиный час».    

Содержание пьесы можно иногда угадать по списку действующих  лиц; таким же образом можно составить довольно точное представление о шайке по  перечню бандитов. Вот на какие прозвища откликались главные участники банды  Петушиный час, – эти имена сохранились в особых списках:    

Крючок, он же Весенний, он же Гнус.    

Брюжон (существовала целая династия Брюжонов, мы еще  вернемся к ним).    

Башка, шоссейный рабочий; он уже встречался в нашем  рассказе.    

Вдова.    

Финистер.    

Гомер Огю, негр.    

Дай – срок.    

Депеша.    

Фаунтлерой, он же Цветочница.    

Бахвал, отбывшей срок каторжник.    

Шлагбаум, он же господин Дюпон.    

Южный вал.    

Дроздище.    

Карманьольщик.    

Процентщик, он же Бизарро.    

Кружевник.    

Вверх – тормашки.    

Пол – лиарда, он же Два миллиарда.    

И т. д., и т. д.    

Мы опускаем другие, хотя они и не уступают перечисленным. У  этих имен есть свое лицо. Они обозначают не отдельные личности, а типы. Каждое  такое прозвище соответствует особой разновидности отвратительных лишаев,  лепящихся в подземелье цивилизации.    

Эти существа, неохотно показывавшиеся в своем настоящем  виде, нельзя было встретить на улицах. С наступлением дня, усталые после  кровавых ночных дел, они отсыпались то в ямах для обжига извести, то в  заброшенных каменоломнях Монмартра или Монружа, а то и в сточных трубах. Они  зарывались в землю.    

Что сталось с этими людьми? Они существуют и сейчас. Они  существовали всегда. Еще Гораций говорит о них – Ambubaiarum collegia,  pharmacopolae mendici, mimae[109].  И пока общество будет таким, каково оно теперь, они останутся такими, каковы  они теперь. Они беспрестанно возрождаются под мрачными сводами своего подвала  из просачивающихся туда социальных нечистот. Они возвращаются, эти привидения,  всегда одни и те же, только под новыми именами и в новой коже.    

Пусть особи истребляются – род остается.    

Им присущи одни и те же свойства. От нищего до разбойника,  все они блюдут чистоту породы Они нюхом угадывают кошельки в карманах и чуют  часы в жилетах. Они различают запах золота и серебра. Бывают прохожие настолько  простоватого вида, что, кажется, грех было бы их не ограбить. Таких прохожих  они терпеливо выслеживают. При встрече с иностранцем или провинциалом они  вздрагивают, точно пауки.    

Всякому, кто набредет на них или увидит мельком в глухую  полночь на пустынном бульваре, эти люди внушают страх. Они кажутся не людьми, а  сгустками тумана, принявшими человеческие формы, можно подумать, что они  составляют одно целое с ночью, что они неотделимы от нее, что у них нет иной  души, кроме души мрака, и что только на миг, ради нескольких минут своей  ужасной жизни, они оторвались от тьмы.    

Что же нужно, чтобы заставить этих оборотней исчезнуть? Свет  Потоки света. Ни одна летучая мышь не выносит лучей зари. Залейте же светом  общественное подземелье!    

     

 Книга восьмая    Коварный бедняк    

     Глава первая.    Мариус, разыскивая девушку в шляпке, встречает мужчину в фуражке    

     

Прошло лето, за ним осень; наступила зима. Ни г-н Белый, ни  молодая девушка больше не показывались в Люксембургском саду. Теперь Мариус был  поглощен одной мыслью – как бы снова увидеть нежное, обожаемое личико. Он все  искал, искал повсюду, но никого не находил. Это был уже не прежний восторженный  мечтатель Мариус, не тот решительный, пламенный и непреклонный человек, который  смело бросал вызов судьбе, не ум, строивший планы за планами, не молодая  голова, полная замыслов, проектов, гордых мыслей, идей, желаний; он уподобился  псу, потерявшему хозяина. Им овладела беспросветная печаль. Все было кончено;  работа ему опротивела, прогулки утомляли, одиночество наскучило; необъятная  природа, раньше полная форм, красок, звуков, мудрых советов и наставлений,  манящих далей и просторов, теперь опустела для него. Ему казалось, что все  исчезло.    

Он по-прежнему предавался размышлениям, потому что это уже  вошло у него в привычку; но размышления больше не доставляли ему радости. На  все, что неустанно нашептывали ему мысли, он мрачно отвечал: «К чему?»    

Он осыпал себя упреками. «Зачем вздумалось мне провожать ее?  Я был так счастлив уже тем, что видел ее! Она глядела на меня; разве это не  величайшее блаженство? Она, казалось, любила меня. Разве это не предел желаний?  Чего же мне еще хотелось? Ведь большего и быть не могло. Я поступил глупо. Это  моя вина…» и т. д. Курфейрак, которого Мариус по свойству своего характера  ни во что не посвящал, но который – что уже являлось свойством его, Курфейрака,  характера – кое о чем догадывался, вначале похваливал друга за то, что тот  влюбился, изумляясь, впрочем, этому обстоятельству. Однако, видя, в какую  черную меланхолию впадает Мариус, он в конце концов заявил: «Все ясно, ты вел  себя, как безмозглое животное. Сходим-ка в Шомьер».    

Как-то раз, доверившись солнечному сентябрьскому дню, Мариус  позволил Курфейраку, Боссюэ и Грантеру повести себя на бал в Со, надеясь –  придет же такая фантазия! – встретить Ее там. Само собой разумеется, что  он не нашел той, кого искал. «А где же, как не здесь, находят потерянных  женщин?» – бурчал Грантер. Мариус оставил друзей на балу и пешком отправился домой,  усталый, разгоряченный. Оглушая грохотом и осыпая пылью, обгоняли его шумные «кукушки»,  набитые публикой, которая, весело распевая, возвращалась с праздника, а он шел  в глубоком унынии, всматриваясь беспокойным печальным взглядом в ночь и жадно  вдыхая, чтобы освежиться, терпкий запах придорожного орешника.    

Мариус снова стал жить одинокой и все более замкнутой  жизнью. Растерянный, удрученный, весь отдавшись сердечной муке, он метался в  отчаянии, как волк, попавший в капкан, и, отупев от любви, всюду искал ту, что  исчезла.    

В другой раз у Мариуса произошла встреча, которая произвела  на него странное впечатление. В одной из улочек, прилегающих к бульвару  Инвалидов, он столкнулся с мужчиной в одежде рабочего и в фуражке с длинным  козырьком, из-под которой выбивались белоснежные пряди волос. Мариуса поразила  красота этих седин, и он внимательно оглядел прохожего; тот шел медленно,  словно погрузившись в тяжелое раздумье. Как ни странно, ему показалось, что  перед ним г-н Белый. Те же волосы, тот же профиль, насколько его можно было  разглядеть из-под фуражки, та же походка, только еще более усталая. Но к чему  этот рабочий наряд? Что бы все это значило? Какова цель этого переодевания?  Мариус был крайне удивлен. Когда же он опомнился, его первым побуждением было  пойти за неизвестным: как знать, не напал ли он, наконец, на верный след? Во  всяком случае, надо посмотреть на этого человека вблизи и разрешить загадку. Но  мысль эта пришла ему в голову слишком поздно – человека уже не было. Он свернул  в одну из боковых улочек, и Мариус не мог его найти. Эта встреча занимала  Мариуса несколько дней, затем изгладилась из памяти. «По всей  вероятности, – говорил он себе, – это проста сходство».    

     Глава вторая.    Находка    

     

Мариус по-прежнему жил в лачуге Гербо. Никто не привлекал  там его внимания.    

Правда, к тому времени в лачуге не оставалось других  жильцов, кроме него да тех самых Жондретов, за которых он как-то внес  квартирную плату, ни разу, впрочем, не удосужившись поговорить ни с отцом, ни с  матерью, ни с дочерьми. Остальные обитатели дома или выехали, или умерли, или  были выселены за неплатеж.    

Однажды, той же зимой, солнце выглянуло на минутку после  полудня, и случилось это 2 февраля, в самое Сретенье, коварное солнце которого,  предвестник шестинедельных холодов, вдохновило Матье Ленсберга на двустишие,  ставшее классическим:    

     

Пусть светит солнце, пусть сияет, —    

Медведь в берлогу уползает.    

     

А Мариус только что выполз из своей берлоги. Смеркалось.  Пора было идти обедать, ибо – увы, таково несовершенство самой идеальной  любви! – пришлось опять начать обедать.    

Он вышел из своей комнаты, у самого порога которой мамаша  Ворчунья мела пол, произнося одновременно нижеследующий знаменательный монолог:    

– Что нынче дешево? Все дорого. Дешево одно только горе.  Вот его, горе-то, купишь задаром!    

Мариус медленно шел по бульвару к заставе, направляясь на  улицу Сен-Жак. Он шeл задумавшись, понурив голову.    

Вдруг он почувствовал, что кто-то толкнул его в полутьме. Он  обернулся и увидел двух девушек в лохмотьях – одну высокую и худую, другую  поменьше; тяжело дыша, они пронеслись мимо, словно от кого-то спасаясь в  испуге; девушки бежали ему навстречу и, поравнявшись с ним, нечаянно задели  его. Несмотря на полумрак, Мариус разглядел их иссиня-бледные лица, распущенные,  растрепанные волосы, уродливые чепчики, изорванные юбки, босые ноги. На бегу  они разговаривали между собою. Та, что была выше ростом, приглушенным голосом  рассказывала:    

– Легавые пришли. Меня чуть было не зацапали.    

– Я их заметила, – сказала другая. – И как  припущу! Как припущу!    

Из этого зловещего жаргона Мариус понял, что жандармы или  полицейские едва не задержали обеих девочек и что девочкам удалось убежать.    

Они скрылись под деревьями бульвара, позади Мариуса;  мелькнув белым пятном, их фигуры спустя мгновение исчезли.    

Мариус приостановился.    

Не успел он двинуться дальше, как заметил на земле у своих  ног пакетик сероватого цвета. Он нагнулся и поднял его. Это было что-то вроде  конверта, содержавшего, по-видимому, какие-то бумаги.    

«Верно, этот сверток обронили те несчастные  создания», – подумал Мариус.    

Он вернулся, стал звать их, но никто не откликнулся; решив,  что они уже далеко, он положил пакет в карман и пошел обедать.    

По дороге, в узком проходе на улице Муфтар, он увидел  детский гробик под черным покрывалом, поставленный на три стула и освещенный  свечой. Ему вспомнились две девушки, выросшие перед ним из полумрака.    

«Бедные матери! – подумал он. – Еще печальнее, чем  видеть смерть своих детей, видеть их на дурном пути».    

Потом тени, нарушившие однообразие его грустных мыслей,  выскользнули у него из памяти, и он снова погрузился в привычную тоску. Он  вновь предался воспоминаниям о шести месяцах любви и счастья на вольном  воздухе, под ярким солнцем, под чудесными деревьями Люксембургского сада.    

«Как мрачна стала моя жизнь! – говорил он себе. –  Девушки и теперь встречаются на моем пути, но только прежде „то были ангелы, а  теперь ведьмы“.    

     Глава третья.    Четырехликий    

     

Вечером, раздеваясь перед сном, мариус нащупал в кармане  сюртука поднятый на бульваре пакет. Он совсем забыл о нем. Он решил, что его  надо вскрыть, – возможно, в нем окажется адрес девушек, если пакет  действительно принадлежал им, и уж во всяком случае найдутся необходимые  указания для возвращения свертка лицу, его потерявшему.    

Мариус развернул конверт.    

Он был не запечатан и содержал четыре письма, которые также  были не запечатаны.    

На письмах были проставлены адреса.    

От всех четырех разило дешевым табаком.    

Первое письмо было адресовано: «Милостивой государыне  госпоже маркизе де Грюшере на площади супротив палаты депутатов в доме э…»    

Мариус подумал, что из письма он может почерпнуть нужные ему  сведения, а раз оно не заклеено, не будет предосудительным и прочесть его.    

Оно содержало следующее:    

     

«Милостивая государыня!    

Добрадетель милосердия и сострадания  есть та добрадетель, которая крепче всякой иной спаивает общество. Исполнитесь  христианского чувства и бросьте соболезный взгляд на горемычного испанца,  жертву преданности и приверженности священному делу лигитимизма, за которое он  заплатил своей кровью, отдал свое состояние и все прочее, чтобы защитить это  дело, и теперь находится в страшной бедности. Он не сомневается, что Ваша  милость не откажет ему в помощи и пожелает облегчить существование, крайне  тягостное для образованного, благородного и покрытого множеством ран военного.  Заранее рассчитываю на воодушевляющие Вас человеколюбие, равно как и на  сочувствие, которое госпожа маркиза питает к столь нещасной нации. Наша просьба  не останется щетной, а наша признательность сохранит о ней самое приятное  воспоминание.    

Примите уверение в искреннем почтении,  с которым имею честь быть.    

Милостивая государыня,    

Дон Альварес, испанский капитан  кабалерии, роялист, нашедший убежище во Франции, а в настоящее время  возвращающийся на родину, но не имеющий средств продолжать путь».    

     

Подпись не сопровождалась адресом. Мариус, в надежде найти  адрес, взялся за второе письмо, на конверте которого стояло «Милостивой  государыне госпоже графине де Монверне, улица Касет, дом э 9».    

Вот что прочел Мариус в этом письме:    

     

«Милостивая государыня!    

К Вам обращается нещасная мать  семейства, мать шестерых детей, из коих младшему едва исполнилось восемь  месяцев. С последних родов я все болею. Муж уже пять месяцев как бросил меня.  Не имею никаких средств к жизни, нахожусь в ужасной нищите.    

Уповая на Ваше Сиятельство, остаюсь,  милостивая государыня, с глубоким почтением    

тетушка Бализар».    

     

Мариус перешел к третьему письму; как и предыдущие, оно  оказалось просительным, и в нем можно было прочесть следующее:    

     

«Г-ну Пабуржо, избирателю, владельцу  оптовой торговли вязаными изделиями, что на углу улицы Сен-Дени и О-Фер.    

Беру на себя смелость обратиться к Вам  с настоящим письмом, с целью просить Вас ощасливить меня драгоценным своим  расположением и с целью заинтересовать Вас судьбою литиратора, который недавно  направил драму в театр-комедии. Сюжет ее исторический, а место действия –  Овернь в эпоху Империи. Слог прост, лаконичен и имеет несомненные достоинства.  В четырех местах в ней даются куплеты для пения. Комическое, серьезное и  неожиданное сочитаится в ней с разнообразием характеров и с легким  романтическим налетом, окрашивающим всю интригу, которая, проделав запутанный  путь развития, после ряда потрясающих перепитий и блестящих неожиданных сцен  приводит к развязке.    

Главной моей задачей является угадить все  возрастающим требованиям современного человека, иными словами, угадить моде,  этому капризному, причудливому флюгеру, который меняит положение при каждом  дуновении ветра.    

Несмотря на все эти достоинства, я имею  основание опасаться, что вследствии зависти и себелюбия привилигированных  авторов я окажусь отстраненным от театра, ибо мне ведомо, сколько огорчений  выпадает на долю новичка.    

Ваша заслуженная репутация  пресвещенного покровителя литираторов, г-н Пабуржо, внушаит мне решимость  послать к вам свою дочь, которая опишет Вам наше бедствинное положение, без  куска хлеба и без топлива среди зимы. Обращаясь к Вам с покорнейшей просьбой  разрешить мне посвятить Вам как настоящую драму, так и все будущие свои  произведения, я хочу показать этим, сколь дорога мне честь находится под Вашим  покровительством и украшать свои сочинения Вашим именем. Если Вы соблаговолите  почтить меня хотя бы самым скромным подношением, я тотчас примусь за сочинение  стихатварения, дабы заплатить Вам дань своей признательности. Я постараюсь  довести это стихатварение до наивозможного совершенства и пошлю его Вам еще до  того, как оно появится напечатанным впереди драмы и будет произнесено со сцены.    

Мое нижайшее почтение господину и  госпоже Пабуржо.    

Жошфло, литиратор.     

P.S. Хотя бы 40 су.    

Извините, что посылаю дочь, а не  являюсь лично, но печальное состояние туалета, увы, не позволяет мне выходить…»    

     

Наконец Мариус открыл четвертое письмо. Адресовано оно было:  «Господину благодетелю из церкви Сен-Жак-дю-О-Па». Вот каково содержание этого  немногословного письма:    

     

«Благодетель!    

Если Вам угодно последовать за моей  дочерью, Вы увидите картину бедствинного положения, а я представлю Вам свои  документы.    

При ознакомлении с этими бумагами Ваше  благородное сердце исполнится чувства горячей симпатии, ибо всякому истинному  философу ведомы сальные душевные движения.    

Вы человек сострадательный, Вы поймете,  что только самая жестокая нужда и необходимость хоть немного облигчить ее могут  заставить, как это ни мучительно, обращатся за подтверждением своей бедности к  властям, словно нам не дозволено без этого страдать и умирать от истощения в  ожидании, пока придет помощь. Судьба столь же немилослива к одним, сколь щедра  и благосклонна к другим.    

В ожидании Вашего посещения или  вспомощиствования, если Вам угодно будет оказать таковые, покорнейше прошу  принять уверение в глубоком почтении, с каким имею честь быть Вашим,    

муж доподлинно великадушный, нижайшим и  покорнейшим слугой    

П. Фабанту, драматический актер».    

     

Когда Мариус прочитал эти четыре письма, его недоумение не  рассеялось.    

Во-первых, ни один из подписавшихся не указал своего адреса.    

Далее, все письма исходили как будто от четырех разных лиц –  дона Альвареса, тетушки Бализар, поэта Жанфло и драматического актера Фабанту,  а вместе с. тем, как ни странно, все четыре были написаны одним и тем же  почерком.    

Какое же иное заключение напрашивалось, как не то, что все  они исходят от одного лица?    

В довершение – и это делало догадку еще более вероятной –  все четыре были написаны на грубой, пожелтевшей бумаге, от всех шел один и тот  же табачный дух, и, несмотря на явные потуги разнообразить слог, во всех с  безмятежным спокойствием повторялись одинаковые орфографические ошибки:  литератор Жанфло грешил ими ничуть не менее испанского капитана.    

Трудиться над разгадкой тайны было бесполезно. Не окажись  указанные письма неожиданной находкой, все это можно было принять за  мистификацию. Мариус был в слишком печальном настроении, чтобы откликнуться  даже на случайную шутку и принять участие в игре, которую, как видно, хотела  затеять с ним мостовая. Ему казалось, что у него завязаны глаза, а эти четыре  письма играют с ним в жмурки и дразнят его.    

Впрочем, ничто не указывало на то, что письма принадлежали  девушкам, которых Мариус встретил на бульваре. Скорее всего, это были просто  ненужные бумаги.    

Мариус вложил их в конверт, бросил пакет в угол и лег спать.    

Около семи часов утра, не успел он подняться, позавтракать и  приняться за работу, как кто-то тихонько постучал к нему в дверь.    

У него не было никакого ценного имущества; лишь в очень редких  случаях, когда у него бывала спешная работа, он запирался на ключ. Даже уходя  из дому, он оставлял ключ в замке. «Вас непременно обкрадут», – говорила  мамаша Ворчунья. «А что у меня красть?» – отвечал Мариус. Тем не менее в один  прекрасный день, к величайшему торжеству мамаши Ворчуньи, у него украли пару  старых сапог.    

В дверь снова постучали и опять так же тихо.    

– Войдите, – сказал Мариус.    

Дверь отворилась.    

– Что вам угодно, мамаша Ворчунья? – спросил  Мариус, не отрывая глаз от книг и рукописей, лежавших перед ним на столе.    

– Извините, сударь, – ответил чей-то незнакомый  голос.    

Это был глухой, надтреснутый, сдавленный, хриплый голос  старого пьяницы, осипшего от спиртных напитков.    

Мариус живо обернулся и увидел девушку.    

     Глава четвертая.    Роза в нищете    

     

В полуотворенной двери стояла совсем юная девушка.  Находившееся напротив двери окно каморки, за которым брезжил день, освещало ее  фигуру беловатым светом. Это было худое, изможденное, жалкое создание, в  рубашке и юбке, которые были надеты прямо на голое тело, озябшее и дрожавшее от  холода; с бечевкой вместо пояса и с бечевкой в волосах. Острые плечи, выступавшие  из-под рубашки, бледное, без признака румянца лицо, землистого цвета тело,  красные руки, приоткрытый рот, в котором уже не хватало зубов, бескровные губы,  тусклые, но дерзкие и хитрые глаза, сложение несформировавшейся девушки и  взгляд развратной старухи: сочетание пятидесяти и пятнадцати лет. Словом, это  было одно из тех слабых и вместе с тем страшных существ, вид которых если не  внушает ужас, то вызывает слезы.    

Мариус встал и, остолбенев, смотрел на это существо,  напоминавшее смутные образы, возникающие во сне.    

Особенно тяжелое впечатление производило то, что от природы  девушка вовсе не была уродлива. В раннем детстве она, наверное, была даже  хорошенькая. Привлекательность юности еще и теперь боролась в ней с  отвратительной преждевременной старостью, следствием разврата и нужды. Отблеск  красоты угасал на этом шестнадцатилетнем лице, как на заре зимнего дня гаснет  бледное солнце, обволакиваемое черными тучами.    

Нельзя сказать, чтобы лицо ее было совсем незнакомо Мариусу.  Ему казалось, что он где-то уже видел его.    

– Что вам угодно, сударыня? – спросил он девушку.    

– У меня письмо для вас, господин Мариус, –  ответила она тем же голосом пьяного каторжника.    

Она назвала Мариуса по имени; таким образом, у него не  оставалось сомнений, что нужен ей именно он. Но кто же эта девушка? Откуда она  знает, как его зовут?    

Не дожидаясь приглашения, она вошла в комнату. Вошла  решительно, с развязностью, от которой сжималось сердце, и принялась все  разглядывать в комнате, даже неубранную постель. Гостья была босая. Сквозь  большие дыры в юбке виднелись ее длинные ноги, худые колени. Ее всю трясло от  холода.    

Она протянула Мариусу письмо.    

Мариус заметил, что огромная, широкая облатка на конверте  еще не высохла. Следовательно, послание не могло прийти издалека. Вот что он  прочитал:    

«Молодой человек, любезный мой сосед!    

Я узнал о вашей ко мне доброте, что полгода тому назад вы  заплатили мой квартирный долг. Благословляю вас за это, молодой человек. Моя  старшая дочь расскажет вам, что вот уже два дня как мы все четверо сидим без  куска хлеба, а жена моя больна. Я думаю, что не заблуждаюсь, льстя себе  надеждой, что ваше велнкадушное сердце разжалобится вследствии этого и внушит  вам желание прийти мне на помощь и уделить малую толику от щидрот своих.    

Остаюсь с искренним почтением, с каким и надлежит быть к  благодетелям рода человеческого.    

Жондрет.    

Р. S. Моя дочь будет ждать ваших распоряжений, дорогой г-н  Мариус».    

Письмо это пролило свет на загадочный случай, занимавший  Мариуса со вчерашнего вечера; оно сыграло роль свечи, зажженной в темном  подвале. Все сразу прояснилось.    

Письмо было одного происхождения с остальными четырьмя. Тот  же почерк, тот же слог, то же правописание, та же бумага, тот же табачный  запах.    

Здесь было пять посланий, пять повествований, пять имен,  пять подписей – и один отправитель. У испанского капитана дона Альвареса, у  несчастной матери семейства Бализар, у драматического поэта Жанфло, у бывшего  актера Фабанту – у всех четырех было одно имя: Жондрет, если только самого  Жондрета действительно звали Жондретом.    

Мариус уже довольно давно жил в лачуге Горбо, но, как уже  было сказано, ему очень редко случалось видеть даже мельком своих жалких  соседей. Его мысли были далеко, а куда обращены мысли – туда обращен и взгляд.  Вероятно, он не раз встречался с Жондретами в коридоре и на лестнице, но для  него это были только тени. Он так мало уделял им внимания, что, столкнувшись  накануне вечером на бульваре с дочерьми Жондрета, – а это, несомненно,  были они, – он не узнал их, и вошедшая девушка с большим трудом пробудила  в Мариусе вместе с жалостью и отвращением смутное воспоминание о том, что ему  доводилось видеть ее и раньше.    

Теперь все нашло свое объяснение. Мариус понял, что его сосед  Жондрет, дойдя до крайней нищеты, стал злоупотреблять милосердием добрых людей,  превратился в попрошайку-профессионала и, раздобывая адреса, под вымышленными  именами писал письма разным лицам, которых считал богатыми и отзывчивыми, а его  дочери разносили эти письма на свой страх и риск, ибо отец не останавливался  перед тем, чтобы рисковать дочерьми. Он затеял игру с судьбой и ввел их в эту  игру. По тому, как они убегали накануне, по их испугу, по прерывистому дыханию,  по долетевшим до него словам воровского жаргона Мариус догадывался, что  несчастные промышляли, видимо, еще каким-то темным ремеслом. Он понимал, что  все эти обстоятельства при современном состоянии человеческого общества не  могли не привести к появлению в нем двух отверженных существ – ни девочек, ни  девушек, ни женщин, – двух порожденных нищетой уродов, порочных и в то же  время невинных.    

То были жалкие создания, без имени, без возраста, без пола,  одинаково равнодушные и к добру и к злу, едва вышедшие из колыбели и уже  утратившие все на свете: свободу, добродетель, чувство долга. Души, вчера  распустившиеся, а сегодня поблекшие, подобны цветам, упавшим на мостовую и  вянущим в грязи, пока их не раздавят колеса.    

Между тем как Мариус стоял, устремив на девушку изумленный и  печальный взгляд, та с бесцеремонностью привидения разгуливала по его мансарде.  Движения девушки были порывисты, она нисколько не стеснялась своей наготы. Ее  незавязанная у ворота разорванная рубашка то и дело спускалась чуть не до  пояса. Она передвигала стулья, переставляла на комоде принадлежности туалета,  трогала одежду Мариуса, шарила по всем углам.    

– Смотри-ка, да тут зеркало! – вдруг воскликнула  она.    

И стала напевать, словно была одна в комнате, игривые  куплеты и отрывки из водевилей; исполняемые ее гортанным, хриплым голосом, они  звучали заунывно. Но за наглостью ощущались натянутость, беспокойство, робость.  Бесстыдство порой скрывает стыд.    

Трудно представить себе более грустное зрелище, чем эта  резвившаяся и порхавшая по комнате девушка, которая своими движениями напоминала  птицу, спугнутую дневным светом, или птицу с подбитым крылом. Чувствовалось,  что при ином воспитании и иных условиях ее живая, непринужденная манера  обращения не была бы лишена некоторой приятности н привлекательности. В мире  животных существо, рожденное голубкой, никогда не превращается в орлана. Это  можно наблюдать только среди людей.    

Мариус, отдавшись своим мыслям, не мешал ей.    

Она подошла к столу.    

– Ах, книги! – сказала она.    

В ее тусклых глазах блеснул огонек.    

– Я тоже умею читать, – добавила она. И в тоне ее  слышалась радость, что у нее тоже есть чем похвалиться, – стремление, не  чуждое ни одному человеческому существу.    

Она схватила со стола раскрытую книгу и довольно бегло  прочла:    

– «…Генерал Бодюэн получил приказ занять с пятью  батальонами своей бригады замок Гугомон, расположенный на равнине Ватерлоо…»    

Она остановилась.    

– А, Ватерлоо! Это мне знакомо. Было такое сражение  когда-то давно-давно. Отец в нем участвовал. Отец служил в императорской армии.  Мы все отчаянные бонапартисты, знай наших! Ватерлоо – там дрались с  англичанами.    

Она положила книгу и, взяв перо, воскликнула:    

– И писать я тоже умею!    

Затем обмакнула перо в чернила и, обернувшись к Мариусу,  спросила:    

– Хотите посмотреть? Я напишу что-нибудь. – И  прежде чем он успел ответить, она написала на лежавшем посреди стола чистом  листе бумаги: «Легавые пришли».    

– Ошибок нет, – бросив перо, заявила она. –  Можете проверить. Нас с сестрой учили. Мы не всегда были такими, как сейчас.  Нас не к тому готовили, чтобы…    

Она умолкла, остановила угасший взгляд на Мариусе и,  расхохотавшись, произнесла тоном, в котором слышалась заглушенная цинизмом  скорби:    

– Э-эх!    

И тотчас принялась напевать на мотив веселой песенки:    

     

Голодно, папаша,    

В доме хлеба нету.    

Холодно, мамаша,    

Мы совсем раздеты.    

Дрожи,    

Нанетта,    

Рыдай,    

Жанетта!    

     

Едва закончив куплет, она снова заговорила:    

– Вы ходите когда-нибудь в театр, господин Мариус? А я  хожу. У меня есть братишка, он дружит с актерами и, случается, приносит мне  билеты. Только я не люблю мест на галерее, там тесно, неудобно. Туда ходит  простая публика, а иной раз и такая, от которой плохо пахнет.    

Затем она пристально, с каким-то странным выражением  взглянула на Мариуса и сказала:    

– А знаете, господин Мариус, вы красавчик!    

И в ту же минуту у обоих мелькнула одна и та же мысль,  заставившая его вспыхнуть, а ее улыбнуться. Она подошла и положила ему руку на  плечо.    

– Вы не обращаете на меня никакого внимания, –  продолжала она, – а ведь я вас знаю, господин Мариус. Я встречалa вас  здесь на лестнице, потом, когда гуляла близ деревни Аустерлиц, несколько раз  видела, как вы заходили к старику Мабефу, который там живет. А растрепанные  волосы вам очень идут.    

Она старалась придать своему голосу самое нежное выражение,  но, кроме хрипа, у нее ничего не получалось. Часть слов пропадала на пути между  гортанью и губами, как звуки на клавиатуре, где не хватает клавиш.    

Мариус тихонько отодвинулся.    

– У меня тут пакет, – сказал он своим обычным  холодным тоном. – Я полагаю, что он принадлежит вам, барышня. Разрешите  вернуть его.    

И он протянул ей конверт с четырьмя письмами.    

Девушка захлопала в ладоши.    

– И где мы только его не искали! – воскликнула  она.    

Затем схватила пакет и развернула его, приговаривая:    

– Господи боже мой! А мы-то с сестрой просто  обыскались! Так это вы его нашли? И на бульваре, наверное? Не иначе, как на  бульваре. Видите ли, он выпал, когда мы бежали. Это все по глупости моей  сестренки. А когда вернулись, то уже ничего не нашли. Мы не хотели, чтобы нас  поколотили, нам это вовсе без надобности, совсем без надобности, ну мы и  сказали домашним, что разнесли письма, но всюду получили шиш! Вот они, мои  голубчики! А как вы догадались, что они мои? Впрочем, понятно – по почерку!  Значит, это мы на вас налетели вчера, когда бежали? Ничего нельзя было  разглядеть в такой тьме! Я спросила сестру: «Это кто – мужчина?» А сестра  говорит: «Как будто мужчина».    

Она вынула из пакета слезницу, адресованную «Г-ну  благодетелю из церкви Сен-Жак-дю-О-Па».    

– Ага, это к тому старикашке, что ходит к обедне! Очень  кстати. Пойду снесу – может, даст на завтрак.    

И снова засмеявшись, пояснила:    

– Знаете, что это будет значить, если мы сегодня  позавтракаем? Да то, что нынче утром мы съедим позавчерашний завтрак,  позавчерашний обед, вчерашний завтрак, вчерашний обед – и все в один присест!  Так-то! Черт побери! А если вам этого мало, так и подыхайте, собаки!    

Это напомнило Мариусу о цели прихода несчастной.    

Он порылся в жилетном кармане, но ничего не нашел.    

А девушка все не умолкала, как будто совсем позабыв о  присутствии Мариуса:    

– Я иной раз ухожу с вечера. Иной раз до утра не возвращаюсь.  Прошлой зимой, прежде чем переселиться сюда, мы жили под мостами. Чтобы не  замерзнуть, прижмемся, бывало, друг к другу. Сестренка плачет. Ох уж эта вода!  Какая от нее тоска! Вздумаешь утопиться и скажешь себе: «Нет, уж очень она  холодная». Я хожу совсем одна, когда взбредет в голову. Иной раз ночую в  канавах. Знаете, когда идешь ночью по бульвару, чудится, что деревья рогатые,  как вилы, а дома черные, огромные, как башни Собора Богоматери, мерещится,  будто белые стены – это река, и говоришь себе: «Гляди-ка, там вода!» Звезды,  как плошки на иллюминации, – кажется, что они чадят и что ветер задувает  их; а сама идешь словно одурелая, в ушах точно лошадиный храп стоит; и хотя  ночь – слышатся то звуки шарманки, то шум прядильной машины, то невесть что.  Все представляется, что в тебя бросают камнями, бежишь без памяти, и все  кружится, кружится перед глазами. Так чудно бывает, когда долго не ешь!    

И она окинула его блуждающим взглядом.    

Хорошенько обыскав карманы, Мариус наскреб пять франков  шестнадцать су. Это было все его богатство. «На обед сегодня мне, во всяком  случае, хватит, – подумал он, – а завтра будет видно». Оставив себе  шестнадцать су, он пять франков отдал девушке.    

Девушка схватила монету.    

– Здорово! Вот нам и засветило солнышко! –  воскликнула она.    

И словно это солнышко обладало свойством растоплять лавины  воровского жаргона в ее мозгу, она затараторила:    

– Пять франков! Рыжик! Лобанчик! Да в такой дыре!  Красота! А вы душка-малек! Как тут не втюриться! Браво, блатари! Двое суток  лопай, жри, – жареного, пареного! Ешь, пей, сколько влезет!    

Она натянула на плечо рубашку, отвесила Мариусу низкий  поклон, дружески помахала ему рукой и направилась к двери, бросив:    

– До свидания, сударь! Все равно. Пойду к своему  старикашке.    

Проходя мимо комода, она заметила валявшуюся в пыли  заплесневевшую корку хлеба, с жадностью схватила ее и принялась грызть,  бормоча:    

– Какая вкусная! Какая жесткая! Все зубы сломаешь!    

Потом ушла.