1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 
— Знали бы вы, через что нам пришлось пройти… Его выгнали из одного колледжа, потом из другого, из училища, с практики и…
   
— Да какая, к черту, разница, откуда его выгнали, а откуда нет?! — воскликнул шеф. — Взгляните на своего внука! Как работает! Все они пытаются его переманить! Ваш котенок закончит с одной или двумя макаронинами в заднице, вот увидите!
   
— Что-что? — изумилась Полетта.
   
— Я имею в виду звездочки…
   
— А-а-а… Но почему не три?[55] — спросила она разочарованным тоном.
   
— Ужасный характер… И он слишком сентиментальный…
   
Он взглянул на Камиллу.
   
— Вкусно?
   
— Изумительно.
   
— Естественно… Ладно, пошел… Если вам что-нибудь понадобится, постучите в стекло.
   
   
Вернувшись в квартиру, Франк первым делом зашел к Филиберу. Тот точил карандаш при свете ночника.
   
— Помешал?
   
— Конечно, нет!
   
— Мы почти не видимся…
   
— Ты прав… Кстати… Ты по-прежнему работаешь по воскресеньям?
   
— Да.
   
— Так приходи по понедельникам, если заскучаешь…
   
— Что читаешь?
   
— Я пишу.
   
— Кому?
   
— Пишу текст роли для моего театра… В конце года каждый должен будет выйти на сцену…
   
— Ты нас пригласишь?
   
— Не знаю, хватит ли мне решимости…
   
— Слушай… скажи-ка… Все в порядке?
   
— Я не понимаю…
   
— Между Камиллой и моей старушкой?
   
— Сердечное согласие.
   
— Тебе не кажется, что ей поднадоело?
   
— Ты действительно хочешь знать?
   
— А что такое? — вскинулся Франк.
   
— Ей не надоело — пока, но это неизбежно случится… Ты не забыл, что… Ты обещал помогать ей… Говорил, что дважды в неделю будешь сменять ее на вахте…
   
— Да, я знаю, но…
   
— Стоп, — скомандовал Филибер, — избавь меня от перечисления причин, по которым ты этого не делаешь. Они меня не интересуют. Знаешь, старик, тебе пора повзрослеть… Это как моя роль… — Он кивнул на исчерканные поправками страницы своей тетради… — Хотим мы или нет — все в один прекрасный день через это проходим…
   
   
Франк встал.
   
— Она скажет, когда ей надоест, как думаешь? — озабоченно спросил он.
   
Филибер снял очки и начал протирать стекла.
   
— Не знаю… Она загадочное создание… Ее прошлое… Ее семья… Ее друзья… Мы совсем ничего не знаем об этой юной особе… Я не владею никакой информацией — за исключением ее блокнотов, — которая позволила бы мне выдвинуть хоть какую-нибудь версию о ее прошлом… Она не получает писем, ей никто не звонит, у нее не бывает гостей… Вообрази, что случится, если она в один прекрасный — о нет, ужасный! — день исчезнет, мы даже не будем знать, куда кидаться и где ее искать…
   
— Не говори так.
   
— Буду. Подумай, Франк, она меня убедила, она ее забрала, она уступила ей свою комнату, сегодня она с невероятной нежностью занимается ею, да нет, не занимается, а ухаживает. Они все делают вместе… Я слышу, как они смеются и болтают, когда сижу дома. После обеда она пытается работать, а ты не хочешь пальцем о палец ударить, чтобы сдержать обещание.
   
   
Филибер снял очки и несколько секунд не отрываясь смотрел на Франка.
   
— Я не горжусь вами, пехотинец.
   
Франк на ватных ногах потащился к Полетте — подоткнуть ей одеяло и выключить телевизор.
   
— Подойди ко мне, — прошелестела она.
   
Черт. Оказывается, она не спит.
   
— Я горжусь тобой, мой мальчик…
   
«Ну надо же…» — подумал он, кладя пульт на тумбочку.
   
— Ладно, ба… Пора спать…
   
— Очень горжусь. Конечно, как же иначе…
   
Дверь комнаты Камиллы была приоткрыта. Он толкнул ее и вздрогнул, когда тусклый свет из коридора упал на мольберт.
   
   
Мгновение он стоял неподвижно, чувствуя изумление, священный ужас и восторг.
   
   
Итак, она снова оказалась права? Значит, можно что-то понять и почувствовать, даже ничего о том не зная?
   
Выходит, он не так уж и глуп? Раз он инстинктивно протянул руку к этому согбенному телу, чтобы помочь ему распрямиться, значит, далеко не тупица?
   
Вечерняя депрессия, хандра… Он прогнал тоску, открыл банку пива.
   
И оставил его выдыхаться на столе.
   
Ему не следовало ошиваться в коридоре.
   
Все эти глупости только сбивают его с толку.
   
Черт…
   
Ладно, все путем. Жизнь налаживается…
   
Он отдернул руку ото рта. Ногти он не грызет уже одиннадцать дней.
   
Мизинец не в счет.
   
Расти, расти… Он только этим и занимался в своей гребаной жизни…
   
Что с ними со всеми будет, если она исчезнет?
   
Он рыгнул. Так, это все прекрасно, но ему еще нужно поставить блины…
   
Он взбил опару венчиком, чтобы не включать миксер, — верх самоотречения! — прошептал несколько заклинаний, накрыл миску чистой холщовой тряпкой и ушел с кухни, потирая руки.
   
   
Завтра он угостит ее такими блинчиками, что она никогда его не покинет.
   
   
Ха, ха, ха… Стоя в одиночестве перед зеркалом в ванной, он изображал зловещий смех Сатанаса из «Сумасшедших за рулем»…[56]
   
У-ху-ху… А вот так смеется Дьяболо.
   
Ужас до чего смешно…
   13
   
Он давно не ночевал дома. Ему снились чудесные сны.
   
Утром он сходил за круассанами, и они позавтракали все вместе в комнате Полетты. Небо было ярко-голубым. Филибер и Полетта мило беседовали, Камилла и Франк молчали. Он раздумывал, стоит ли ему поменять простыни, а Камилла размышляла, стоит ли ей начать действовать. Он пытался поймать ее взгляд, но она была не здесь, а на улице Сегье, в гостиной Пьера и Матильды, готовая проявить малодушие и сбежать.
   
   
«Если я сейчас сменю белье, мне не захочется валяться на нем среди дня, а если сделаю это после того как посплю, это будет полный идиотизм. Уже слышу, как она хихикает…»
   
   
«Или все-таки пойти в галерею? Отдам папку Софи и тут же смоюсь…»
   
   
«И вообще, все как-то… Может, лежать и не придется… Будем стоять, как в кино, уф…»
   
   
«Нет, это плохая идея… Если он окажется там, вцепится в меня, затеет разговор… А я не имею ни малейшего желания беседовать… Плевать мне на его мнение. Может взять или отказаться, а треп пусть прибережет для клиентов…»
   
   
«Приму душ в раздевалке, перед уходом…»
   
«Возьму такси и попрошу водителя подождать меня у входа, но во втором ряду…»
   
Озабоченные и беззаботные, все вместе со вздохом смахнули крошки и разошлись — каждый отправился по своим делам.
   
   
Филибер был уже на выходе. Одной рукой он придерживал дверь Франку, в другой держал чемодан.
   
— Уезжаешь в отпуск?
   
— Нет, это аксессуары.
   
— Что за аксессуары?
   
— Для моей роли.
   
— Надо же… О чем пьеса-то? История плаща и кинжала? Будешь метаться по сцене, выкрикивая угрозы, и все такое прочее?
   
— Конечно… Раскачаюсь на занавесе и прыгну на зрителей… Ладно… Проходи, или я тебя заколю…
   
   
Погода обязывает — Камилла и Полетта спустились «в сад».
   
Старая дама ходила все хуже, и на аллею Адриенны Лекуврер у них ушел почти час. Камилла старалась подстроиться под ее мелкие шажки, у нее затекла рука, ноги сводило судорогой от напряжения. Она улыбнулась, заметив табличку: Только для всадников… Просьба соблюдать умеренный темп… Они останавливались, чтобы сфотографировать туристов, пропустить бегунов или обменяться шуткой с другими марафонцами Мафусаилова возраста.
   
— Полетта…
   
— Да, деточка…
   
— Вы не рассердитесь, если я заведу речь об инвалидном кресле?
   
— …
   
— Ладно… Значит, вы рассердились…
   
— Неужели я такая старая? — прошептала Полетта.
   
— Нет! Вовсе нет! Совсем наоборот! Но я подумала, что… Мы так мучаемся с вашими ходунками… А кресло… Вы могли бы толкать его перед собой, а потом садились бы и отдыхали, а я увозила бы вас на край света!
   
— …
   
— Полетта, мне осточертел этот парк… Видеть его больше не могу. Думаю, я пересчитала все камешки на аллеях, все скамейки и все решетки. Их одиннадцать… Я устала от этих пузатых автобусов и от экскурсантов с тупым выражением лица… Мне осточертели постоянные посетители, и бледнолицые охранники, и тот тип с орденом Почетного легиона, от которого воняет мочой… В Париже так много интересного… Магазинчики, тупики, задние дворы, крытые проходы, Люксембургский сад, букинисты, сквер Нотр-Дам, цветочный рынок, набережные Сены… Он великолепен, наш город… Мы могли бы ходить в кино, на концерты, в оперетту… Мы заперты в квартале старичья, где все дети одеты как близнецы, у всех нянек одинаково свирепое выражение лица, где все так предсказуемо… Пустое место.
   
Полетта не отвечала, повиснув тяжелым грузом на руке Камиллы.
   
   
— Ладно, хорошо… Буду с вами откровенна. Я пытаюсь заговаривать вам зубы, но дело совсем в другом… Я прошу вас об услуге… Если у нас будет кресло и вы согласитесь время от времени на нем кататься, мы сможем ходить по музеям и я буду самым счастливым человеком на свете… Сейчас полно выставок, на которые я мечтаю попасть, но сил стоять в очереди у меня нет…
   
— Нужно было так сразу и сказать, дурочка ты этакая! Если речь об услуге — никаких проблем! Доставить тебе удовольствие… Да мне только того и надо!
   
Камилла кусала губы, чтобы не улыбнуться. Она опустила голову и прошептала: «Спасибо» — прозвучало напыщенно и немного искусственно.
   
Вперед! Нужно действовать быстро и ковать железо, пока горячо… Они галопом помчались в ближайшую аптеку.
   
   
— Мы отдаем предпочтение Classik 160 от Sunrise… Это складная модель, у нее замечательные характеристики… Кресло очень легкое — весит всего четырнадцать килограммов, без колес — девять. Подножка съемная, высота подлокотников и спинки регулируется… Сиденье наклонное… Ах нет! Это при условии доплаты… Колеса легко снимаются… Умещается в багажнике машины… Можно регулировать и глубину… э…
   
   
У Полетты, пристроившейся между шампунями для сухих волос и витриной товаров фирмы Scholl, был такой расстроенный вид, что провизорша решила остановиться.
   
— Ну, я вас покидаю… У меня покупатели… Вот, возьмите инструкцию…
   
   
Камилла опустилась рядом с ней на колени.
   
— По-моему, ничего, как вам кажется?
   
— …
   
— Честно говоря, я ожидала худшего… Выглядит очень спортивно… И шикарно — благодаря черному цвету…
   
— Скажи еще, что оно придает шикарный вид пассажиру…
   
— Sunrise Medical… Названия они выбирают те еще… 37… Это ведь рядом с вашим домом?
   
Полетта надела очки.
   
— Покажите…
   
— Вот… Шансо-сюр-Шуазиль…
   
— О, конечно! Шансо! Прекрасно знаю это место!
   
Дело в шляпе.
   
Благодарю тебя, Господи… Одним департаментом дальше — и пришлось бы покупать педикюрный набор и тапочки на резиновом ходу…
   
   
— Сколько оно стоит?
   
— 558 евро без НДС…
   
— Нехило… А… Напрокат его взять можно?
   
— Эту модель — нет. Напрокат мы даем другое — оно прочное, хоть и тяжелое. Но… Полагаю, у мадам есть страховка… Вам ничего не придется платить…
   
Ей показалось, что она беседует с двумя помешанными старыми девами.
   
— Вы получите кресло бесплатно! Сходите к своему врачу и возьмите у него рецепт… Учитывая ваше состояние, проблем не будет… Вот, держите… В этом буклете указаны все параметры… Вы наблюдаетесь у терапевта?
   
— Э-э-э…
   
— Если возникнет необходимость, покажете ему вот этот код: 401 А 02.1. Все остальные проблемы решит НКМП…[57]
   
— Конечно… А… Что это такое?
   
Как только они вышли на улицу, Полетта «поплыла»:
   
— Если ты поведешь меня к врачу, он отошлет меня назад, в приют…
   
— Эй, Полетточка, крошка моя, спокойно… Ни к какому врачу мы не пойдем, я всех докторов ненавижу не меньше вашего, придумаем другой выход…
   
— Они меня найдут… Найдут… — плакала старушка.
   
Есть она не захотела и всю вторую половину дня провела в постели.
   
   
— Что с ней? — встревожился Франк.
   
— Да ничего. Мы ходили в аптеку, насчет кресла, и, как только провизорша заговорила о визите к врачу, она расстроилась…
   
— Насчет какого такого кресла?
   
— На колесиках…
   
— Зачем это?
   
— Чтобы ездить, идиот! Путешествовать по миру!
   
— Что еще ты, черт возьми, придумала? Бабке здесь хорошо! Зачем трясти ее, как бутылку газировки?
   
— Эй… Ты начинаешь меня утомлять! Давай подключайся. Подтирай ее время от времени — сразу мозги встанут на место! Мне нравится заботиться о твоей бабушке, она прелесть, а не старушка! Но я не могу жить без движения, мне нужно гулять по улицам, дышать воздухом, проветривать мозги, ясно тебе?! У тебя сейчас все классно складывается, так? Все путем, да? Вам — Филу, Полетте, тебе — хватает пространства этого дома: поели, поработали, поспали… А я — другая! Я начинаю задыхаться в четырех стенах! Кроме того, я люблю ходить, и хорошие деньки на подходе. Так вот, повторяю, мне нравится работать сиделкой, но при одном условии: я хочу путешествовать! В противном случае выкру…
   
— Что?
   
— Ничего!
   
— Не стоит так возбуждаться…
   
— Еще как стоит! Ты так эгоистичен, что, если я не буду орать как резаная, пальцем о палец не ударишь, чтобы мне помочь!
   
   
Он ушел, хлопнув дверью, она закрылась у себя, а когда вышла из комнаты, они что-то делали у входной двери. Полетта была на седьмом небе от счастья: любимый внук заботится о ней.
   
— Давай, девочка моя, садись. Тут ведь все как в мотоцикле: хочешь хорошо ездить — отладь его заранее…
   
Он сидел на корточках и дергал за ручки и рычаги.
   
— Ноги на месте?
   
— Да.
   
— А руки?
   
— Высоковато…
   
— Так, Камилла, иди сюда. Рикшей будешь ты, так что ручки отрегулируем по тебе…
   
   
— Отлично. Мне пора… Проводите меня до работы, проведем испытание…
   
— Оно помещается в лифт?
   
— Нет. Нужно его сложить, — занервничал он… — Ничего страшного, бабуля вроде не парализована, или я ошибаюсь?
   
   
— Тррр, тррр… Пристегни ремень, Фанжио,[58] я опаздываю.
   
В парке они развили гоночную скорость, и, когда остановились на светофоре, волосы у Полетты растрепались, щеки раскраснелись.
   
— Ладно… Оставляю вас, девочки. Как доберетесь до Катманду, пришлите мне открытку…
   
   
— Эй, Камилла! Не забыла про вечер?
   
— Ты о чем?
   
— О блинах…
   
— Черт!
   
Она прикрыла рот ладошкой.
   
— Я забыла… Меня не будет.
   
По лицу Франка Камилла поняла, как он расстроился.
   
— Это правда важная встреча… По работе… Я не могу отменить…
   
— А как же Полетта?
   
— Я попросила Филу подменить меня…
   
— Ладно… Тем хуже для тебя… Съедим все сами…
   
Он стоически перенес удар и удалился, виляя бедрами.
   
Ярлык новых трусов натирал поясницу.
   14
   
Матильда Даенс-Кесслер была самой красивой женщиной из всех, кого Камилла встречала в жизни. Очень высокая — намного выше мужа, очень худая, очень веселая и очень образованная. Она ступала по нашей маленькой планете без страха и сомнений, интересовалась всем на свете, умела удивляться самой малой малости, все ее забавляло, возмущалась она — если возмущалась! — этак походя, с ленцой, в разговоре то и дело легонько касалась рукой руки собеседника, никогда не повышала голос, в совершенстве владела четырьмя или пятью языками и более чем умело пряталась за обезоруживающей улыбкой.
   
Матильда была так прекрасна, что Камилле никогда не приходило в голову нарисовать ее…
   
Это было слишком рискованно. Матильда была слишком живой.
   
   
Впрочем, нет, рисовала — однажды, небольшой набросок. Ее профиль… Пучок и серьги… Пьер украл у нее рисунок, но это все равно была не она. Недоставало низкого голоса Матильды, ее блеска и ямочек на щеках, когда она улыбалась.
   
   
Матильда была доброжелательной, надменной и беззастенчиво-свободной — как все, кто вырос в богатых семьях. Ее отец был знаменитым коллекционером, она всегда жила среди красивых вещей и никогда ничего не считала — ни деньги, ни друзей и, уж конечно, ни врагов.
   
Она была богата, Пьер — предприимчив.
   
Она молчала, когда он говорил, и сглаживала его неловкости, стоило ему отвернуться. Пьер находил и обтесывал новичков. Этот человек никогда не ошибался — именно он раскрутил Вулиса и Баркареса, а Матильда занималась тем, что удерживала их при себе.
   
А удержать она могла любого.
   
Их первая встреча — Камилла прекрасно помнила тот день — произошла в Школе изящных искусств, на выставке курсовых работ. Матильду и Пьера окружала особая аура. Грозный торговец и дочь Витольда Даенса… На их приход надеялись, их побаивались, с тревогой ждали их реакции. Она почувствовала себя жалкой букашкой, когда они подошли поздороваться с ней и ее убогими дружками… Она опустила голову, пожимая им руки, прошептала несколько восторженных слов и при этом судорожно искала взглядом, куда бы спрятаться.
   
Это случилось в июне, почти десять лет назад… Ласточки устроили концерт во дворе школы, а они пили дрянной пунш, благоговейно внимая речам Кесслера. Камилла не слышала ни единого слова. Она смотрела на его жену. В тот день на той была синяя туника, подхваченная широким серебряным поясом: стоило Матильде шевельнуться, и крошечные бубенчики начинали звенеть, как безумные.
   
Любовь с первого взгляда…
   
Потом они пригласили их в ресторан на улице Дофин, и в самом конце обеда с обильными возлияниями один приятель начал приставать к Камилле, уговаривая показать им свой альбом. Она наотрез отказалась.
   
Несколько месяцев спустя она снова пришла на встречу с ними. Одна.
   
   
У Пьера и Матильды были рисунки Тьеполо, Дега и Кандинского, но у них не было детей. Камилла так никогда и не осмелилась спросить почему и без раздумий кинулась в расставленные силки. Но она разочаровала охотников, и петля удавки ослабла.
   
— Что ты творишь? Ну что ты творишь? — орал Пьер.
   
— Почему ты так себя не любишь? Ну почему? — мягко вторила мужу Матильда.
   
   
И она перестала ходить на их вернисажи.
   
Когда супруги оставались одни, Пьер в отчаянии вопрошал:
   
— Почему?
   
— Она обделена любовью, — отвечала его жена.
   
— Это мы виноваты?
   
— Все…
   
Он стенал, положив голову ей на плечо:
   
— Боже… Матильда… Раскрасавица моя… Почему ты позволила ей ускользнуть?
   
— Она вернется…
   
— Нет. Она все испортит…
   
— Она вернется.
   
Она вернулась.
   
— Пьера нет?
   
— Он обедает со своими англичанами, я не сказала, что ты придешь, мне хотелось спокойно с тобой поговорить… Скажи-ка… Ты… ты что-то принесла? — она наконец заметила ее папку.
   
— Нннет, пустяки… Кое-что, ерунда… Я ему обещала…
   
— Можно посмотреть?
   
Камилла ничего не ответила.
   
— Я хочу его дождаться…
   
— Это твое?
   
— Ну-у-у…
   
— Господи! Когда он узнает, что ты приходила не с пустыми руками, то просто взвоет от отчаяния… Пожалуй, я ему все-таки позвоню…
   
— Ни в коем случае! — вскинулась Камилла. — Не стоит! Говорю вам, это пустяк, вроде квитанции об оплате жилья…
   
— Прекрасно. Ладно, идем к столу.
   
Все в их доме было красивым — вид из окна, мебель, ковры, картины, посуда и тостер — все! Даже сортир у них был дивной красоты. Висевший на стене гипсовый слепок украшало четверостишие Малларме, которое поэт сочинил, сидя в своем туалете:
   
    
     
Облегчая свое нутро,
     
Ты не смотришь в окно,
     
Но можешь петь и покуривать трубочку,
     
Не хватаясь за тумбочку.
    
   
   
В самый первый раз она чуть не рухнула от изумления:
   
— Вы… Вы купили кусок уборной Малларме?!
   
— Да нет же… — рассмеялся Пьер, — просто я знаком с парнем, делавшим отливку… Ты была в его доме? В Вюлене?
   
— Нет.
   
— Надо будет как-нибудь съездить туда вместе… Ты влюбишься в это место… Влю-бишь-ся…
   
   
Даже пипифакс в доме Матильды и Пьера был мягче и нежнее, чем в любом другом месте…
   
— До чего же ты хороша! — радовалась Матильда.
   
— Прекрасно выглядишь! Как тебе идет короткая стрижка! Ты поправилась или мне только кажется? Как я за тебя рада! Я так по тебе скучала… Если бы ты только знала, как они меня подчас утомляют, все эти гении… Чем меньше таланта, тем больше гонора… Пьеру на это наплевать, он в своей стихии, но я, Камилла, я… Как же мне скучно… Иди сюда, сядь рядом, расскажи мне…
   
— Я не умею рассказывать… Лучше покажу тебе наброски…
   
   
Матильда переворачивала страницы, а Камилла комментировала.
   
   
Вот так, представляя свой маленький мирок, Камилла вдруг отчетливо поняла, как дорожит им.
   
Филибер, Франк и Полетта стали самыми важными в ее жизни, и она именно сейчас осознала это, сидя на диване, в персидских подушках XVII века. Она была взволнована.
   
   
Между первым и последним по времени рисунком — сияющая Полетта в кресле перед Эйфелевой башней — прошло всего несколько месяцев, но манера изменилась… Карандаш держала другая рука… Она встряхнулась, сменила кожу, взорвала гранитные блоки, которые столько лет мешали ей двигаться вперед…
   
Этим вечером ее возвращения ждали люди… И этим людям было глубоко плевать на то, чего она стоила как художница… Они любили ее совсем за другое… Возможно, за нее саму…
   
За меня саму?
   
За тебя…
   
— Ну и? — Матильда не могла скрыть нетерпения. — Почему ты замолчала? Кто она, эта женщина?
   
— Джоанна, парикмахерша Полетты…
   
— А это что?
   
— Ботинки Джоанны… Чистый рок-н-ролл, согласны? Как девушка, которая проводит весь свой рабочий день на ногах, может носить подобную обувь? Элегантность превыше всего…
   
Матильда смеялась. Обувка и впрямь выглядела чудовищно…
   
— А вот этого парня ты часто рисуешь, я права?
   
— Это Франк, повар, я вам о нем недавно рассказывала…
   
— Красавчик!
   
— Вы правда так думаете?
   
— Да… Похож на молодого Фарнезе с картины Тициана, только лет на десять постарше…
   
Камилла закатила глаза.
   
— Полная чушь…
   
— Вовсе нет! Уверяю тебя, я права!
   
Она поднялась и сняла с полки книгу.
   
— Вот. Смотри. Те же темные глаза, те же нервные ноздри, тот же выдающийся вперед и загнутый кверху подбородок, те же слегка оттопыренные уши… И тот же внутренний огонь…
   
— Чушь, — повторила она, глядя на портрет, — у моего на лице прыщики…
   
— Боже… Ты все портишь!
   
— Это все? — огорчилась Матильда.
   
— Вообще-то, да…
   
— Хорошо. Очень хорошо. Это… Это великолепно…
   
— Ну что вы!
   
— Не спорь со мной, девушка, я не умею рисовать, зато умею видеть… Когда других детей водили в кукольный театр, отец таскал меня за собой по всему свету и сажал к себе на плечи, чтобы мне все было видно, так что не спорь со мной, уж пожалуйста… Оставишь их мне?
   
— …
   
— Для Пьера…
   
— Ладно… Но сохраните их, хорошо? Эти листочки — мой температурный график…
   
— Я все прекрасно поняла.
   
— Не подождешь его?
   
— Нет, мне пора…
   
— Он будет разочарован…
   
— Ему не впервой… — ответила Камилла-фаталистка.
   
— Ты ничего не рассказала мне о матери…
   
— Неужели?.. — удивилась она. — Хороший знак, не так ли?
   
— Просто замечательный… — На пороге Матильда расцеловала ее. — Беги и не забудь вернуться… В вашем кресле с откидным верхом проехать несколько набережных — пара пустяков…
   
— Обещаю.
   
— И продолжай в том же духе. Будь легкой… Наслаждайся жизнью… Пьер наверняка скажет тебе обратное, но именно его не следует слушать ни в коем случае. Никого не слушай — ни его, ни кого другого… Кстати…
   
— Да?
   
— Деньги тебе нужны?
   
Камилле следовало бы ответить «нет». Двадцать семь лет она отвечала «нет» на этот вопрос. Нет, все в порядке. Нет, я ни в чем не нуждаюсь. Нет, я не хочу быть вам обязана — ничем. Нет, нет, оставьте меня в покое.
   
— Да.
   
Да. Да, возможно, я сама в это верю. Да, я больше никогда не стану ходить в подручных у придурков и жуликов. Да, я впервые в жизни хочу просто тихо и мирно работать. Да, я не хочу корчиться всякий раз, когда Франк протягивает мне свои три сотни. Да, я изменилась. Да, вы мне нужны. Да.
   
— Замечательно. И приоденься немного… Нет, правда… Эту джинсовую куртку ты носишь уже лет десять…
   
Все так.
   15
   
Она вернулась пешком, разглядывая витрины антикваров. Мобильник зазвонил именно в тот момент (воистину, хитрость провидения безгранична!), когда она проходила мимо Школы изящных искусств. Высветился номер Пьера, и она не стала отвечать.
   
Она прибавила шагу. Ее сердце срывалось с тормозов.
   
Еще один звонок. На сей раз Матильда. Ей она тоже не ответила.
   
   
Она вернулась назад и перешла на другую сторону Сены. Эта малышка очень романтична и ко всему относится романтично, хочется ли ей прыгать от радости или прыгнуть с моста. Мост Искусств — лучшее место в Париже… Она облокотилась на парапет и набрала трехзначный номер автоответчика…
   
У вас три новых сообщения, сегодня, в двадцать три ча… Еще можно прервать — как бы невзначай… Бэмс! О… Какая досада…
   
«Камилла, перезвони мне немедленно, или я самолично притащу тебя за шкирку! — вопил он. — Немедленно! Ты меня слышишь?»
   
   
Сегодня в двадцать три тридцать восемь: «Это Матильда. Не перезванивай ему. Не приходи. Не хочу, чтобы ты это видела. Он рыдает, как бегемот, твой торговец… Честно тебе скажу — хорошего в этом зрелище мало. Нет, он-то сам хорош… Даже очень, но… Спасибо, Камилла, спасибо… Слышишь, что он говорит? Подожди, я передам ему трубку, иначе он оторвет мне ухо…» «Я выставлю тебя в сентябре, Моржонок, и не говори „нет“, потому что приглашения уже ра…» Сообщение прервано.
   
Она выключила сотовый, скрутила сигаретку и выкурила ее, стоя где-то между Лувром, Французской академией, Собором Парижской Богоматери и площадью Согласия.
   
Занавес эффектно опускается…
   
Она укоротила ремешок сумочки и понеслась со всех ног, чтобы не опоздать к десерту.
   16
   
В кухне припахивало горелым, но посуда была вымыта.
   
Полная тишина, все лампы потушены, под дверьми их комнат света тоже нет… Пфф… А она-то в кои веки раз готова была слопать еду вместе со сковородкой…
   
Она постучалась к Франку.
   
Он слушал музыку.
   
Она подошла к его кровати и подбоченилась:
   
— Ну и?! — В ее голосе прозвучало неподдельное возмущение.
   
— Мы тебе оставили несколько штук… Завтра я их подогрею…
   
— Ну и?! — повторила она. — Ты будешь меня трахать или как?
   
— Ха-ха! Очень смешно…
   
Она начала раздеваться:
   
— Ну уж нет, папашка… Не вывернешься! Мне был обещан оргазм!
   
Он привстал, чтобы зажечь лампу, пока она швыряла куда попало свои вещи.
   
— Что, черт побери, ты вытворяешь? Эй, что за цирк ты тут устраиваешь?
   
— Ну… Вообще-то, я оголяюсь!
   
— Только не это…
   
— В чем дело?
   
— Не надо так… Подожди… Я слишком долго мечтал об этом моменте…
   
— Погаси свет.
   
— Зачем?
   
— Боюсь, ты расхочешь, если увидишь меня…
   
— Черт возьми, Камилла! Прекрати! Остановись! — заорал он.
   
   
Разочарованная гримаска.
   
— Ты передумал?
   
— …
   
— Погаси свет.
   
— Нет!
   
— Да!
   
— Не хочу, чтобы это так между нами происходило…
   
— Что значит «так»? Ты что, собираешься кататься со мной на лодке в Лесу?[59]
   
— Не понял…
   
— Будем кружить по глади озера, ты станешь читать мне стихи, а я опущу ладонь в воду…
   
— Сядь рядом со мной…
   
— Погаси свет.
   
— Ладно…
   
— Выключи музыку.
   
— И все?
   
— Все.
   
— Это ты? — застенчиво спросил он.
   
— Да.
   
— Ты здесь?
   
— Нет…
   
— Вот, возьми одну из моих подушек… Как прошла встреча?
   
— Очень хорошо.
   
— Расскажешь?
   
— О чем?
   
— Обо всем. Сегодня вечером я хочу знать все подробности… Все. Все. Все.
   
— Знаешь, если уж я заведусь… Тебе тоже потом придется подставлять мне свою жилетку…
   
— Так… Тебя что, насиловали?
   
— Ни в коем случае.
   
— А то знаешь… Это я могу тебе устроить…
   
— Вот спасибо… Как это мило… Э-э-э… Так с чего же мне начать?
   
Франк произнес голосом Жака Мартена из «Школы Фанов»:
   
— Где ты родилась, деточка?
   
— В Медоне…
   
— В Медоне? — воскликнул он. — Но это же замечательно! А где твоя мамочка?
   
— Жрет лекарства.
   
— Вот как? Ну а где твой папочка?
   
— Он умер.
   
— …
   
— Ага! Я ведь тебя предупреждала, дружок! У тебя хоть презервативы-то имеются?
   
— Не наседай на меня так, Камилла, ты ведь знаешь, я слегка придурковат… Значит, твой отец умер?
   
— Да.
   
— Как?
   
— Упал в пустоту.
   
— …
   
— Так, повторяю еще раз по порядку… Придвинься поближе, не хочу, чтобы другие слышали…
   
Он натянул одеяло им на головы:
   
— Поехали. Никто нас тут не увидит…
   17
   
Камилла скрестила ноги, пристроила руки на животе и пустилась в долгое плавание.
   
   
— Я была самой обычной и очень послушной маленькой девочкой… — начала она детским голоском, — ела мало, но прилежно училась в школе и все время рисовала. У меня нет ни братьев, ни сестер. Моего папу звали Жан-Луи, маму — Катрин. Думаю, поначалу они любили друг друга. Впрочем, не знаю, я никогда не решалась спросить… Но когда я рисовала лошадей или прекрасного героя Джонни Деппа из сериала «Джамп Стрит, 21», любовь уже прошла. В этом я совершенно уверена, потому что папа больше с нами не жил. Он возвращался только на субботу и воскресенье, чтобы увидеться со мной. Он правильно сделал, что ушел, на его месте я бы сделала то же самое. Кстати, каждое воскресенье, вечером, я мечтала уйти с ним вместе, но никогда бы на это не осмелилась, ведь тогда мама снова бы себя убила. Когда я была маленькой, моя мама убивала себя чертову прорву раз… К счастью, чаще всего в мое отсутствие, а потом… Я подросла, и она перестала сдерживаться, вот… Помню, однажды меня пригласили на день рождения к подружке. Вечером мама за мной не пришла, и чья-то другая мама отвезла меня домой, а когда я вошла в гостиную, она лежала мертвая на ковре. Приехала скорая помощь, и я десять дней жила у соседки. Потом папа сказал ей, что, если она еще хоть раз убьет себя, он отберет у нее опеку надо мной, и она прекратила. Но таблетки глотать не перестала. Папа говорил мне, что вынужден уезжать из-за работы, но мама запрещала мне в это верить. Каждый день она талдычила, что он лжец и негодяй, что у него есть другая жена и другая маленькая дочка, с которой он каждый вечер играет…
   
Камилла заговорила нормальным голосом.
   
— Я впервые об этом рассказываю… Видишь, как бывает: твоя мамаша избила тебя, прежде чем посадить в поезд и отправить обратно к бабушке и дедушке, а моя только и делала, что промывала мне мозги. Только и делала… Нет, иногда она бывала очень милой… Покупала мне фломастеры и уверяла, что я ее единственное счастье на земле…
   
Когда папа появлялся, он запирался в гараже со своим «Ягуаром» и слушал оперы. «Ягуар» был старый, без колес, но это не имело значения, мы все равно отправлялись на нем в путешествие… Он говорил: «Могу я пригласить вас на Ривьеру, мадемуазель?» И я садилась рядом с ним на сиденье. Я обожала эту машину…
   
— Какая модель?
   
— По-моему МК…
   
— MKI или MKII?
   
— Да что же это такое, черт побери?! Я тут пытаюсь тебя растрогать, а единственное, что тебя интересует, — это марка машины!
   
— Прости.
   
— Да ладно, проехали…
   
— Продолжай…
   
— Пфф…
   
— «Итак, мадемуазель? Могу я пригласить вас на Ривьеру?»
   
— Да, — улыбнулась Камилла, — с превеликим удовольствием… «Вы взяли купальник? — продолжал он светским тоном. — И вечернее платье! Мы обязательно отправимся в казино… Не забудьте свою чернобурку, ночи в Монте-Карло прохладные…» В салоне машины изумительно пахло. Старой-старой кожей… Я помню, какое там все было красивое… Хрустальная пепельница, изящное зеркало, крошечные ручки для опускания стекол, отделение для перчаток, дерево… «Ягуар» напоминал мне ковер-самолет. «Если повезет, мы доберемся туда к вечеру», — обещал он. Вот таким был мой отец — великий мечтатель, способный часами переключать скорости в стоящей на приколе машине, он уносил меня на край света, не покидая стен гаража на окраине города… А еще он с ума сходил по опере, и в дороге мы слушали «Дон Карлоса», «Травиату» и «Женитьбу Фигаро». Он рассказывал мне истории: о грустной судьбе мадам Баттерфляй, о невозможной любви Пелеаса к Мелисанде, когда тот признается, что должен ей что-то сказать, но не может выговорить ни слова, о флирте графини с Керубино, который только и делает, что прячется, и о прекрасной колдунье Альцине, обращавшей своих ухажеров в диких зверей… Я могла болтать в свое удовольствие — он поднимал руку, если хотел, чтобы я замолчала, а в Альцине он это часто делал… Tornami a vagheggiar,[60] не могу слушать эту арию. Она слишком веселая… Но чаще всего я молчала. Мне было хорошо. Я думала о другой маленькой девочке, которая всего этого не имела… Все было очень сложно для меня… Теперь я ясно понимаю: такой человек, как мой отец, не мог жить с такой женщиной, как моя мать… С женщиной, которая рывком выключала музыку, если пора было садиться за стол, и все наши мечты лопались, как мыльные пузыри… Я никогда не видела ее счастливой, она вообще не улыбалась, я… А вот мой отец был очень милым и добрым. Как Филибер… Он был слишком милым, чтобы выносить подобное. Не мог позволить, чтобы маленькая принцесса считала его чудовищем… и однажды вернулся и снова стал жить с нами… Спал в своем кабинете и уезжал на выходные… Не стало вылазок в Страсбург и Рим на старом сером «Ягуаре», походов в казино и пикников на берегу моря… А потом однажды утром он устал… Очень, очень устал и упал с крыши…
   
— Упал или прыгнул?
   
— Он был деликатным человеком — он упал. Мой отец работал страховым агентом. В тот день он находился на крыше башни — вроде как осматривал воздуховоды или что-то там еще, я не уверена, раскрыл папку с документами и шагнул не туда…
   
— Странная история… Сама-то ты что об этом думаешь?
   
— Я вообще об этом не думаю. Потом были похороны, и моя мать все время оборачивалась — посмотреть, пришла та женщина на поминальную службу или нет… А потом она продала «Ягуар», и я перестала разговаривать.
   
— Надолго?
   
— На много месяцев…
   
— Что было дальше? Слушай, можно опустить одеяло, а то я задыхаюсь?
   
— Я тоже задыхалась. Я превратилась в несчастного, одинокого подростка и занесла номер психушки в память нашего телефона, но он мне не понадобился… Она успокоилась… Превратилась из самоубийцы в депрессушницу. Это был прогресс. Жизнь стала спокойнее. Думаю, ей хватило смерти отца… Потом во мне поселилось одно-единственное желание: смыться. В первый раз я ушла жить к подружке, когда мне исполнилось семнадцать… Однажды вечером — не из тучи гром! — заявилась мать с полицейскими… А ведь прекрасно знала, зараза, где я обретаюсь… Полная байда, как говорят подростки. Я помню, мы ужинали с родителями моей подруги и говорили о войне в Алжире… И тут — нате вам — полиция. Я ужасно себя чувствовала перед этими людьми, но мне не нужны были неприятности, и я ушла с ней… 17 февраля 1995 года мне исполнилось восемнадцать лет, и вот 16-го без одной минуты полночь я ушла, бесшумно закрыв за собой дверь… Сдала бакалавриат и поступила в Высшую национальную школу изящных искусств… Четвертой из семидесяти принятых на первый курс… У меня была потрясающая конкурсная работа — я сделала ее по детским воспоминаниям об оперных рассказах отца… Работала как зверь и удостоилась похвал жюри. В то время я совсем не общалась с матерью и ужасно мыкалась, перебиваясь с хлеба на воду, потому что жизнь в Париже была чертовски дорогая… Жила то у одних знакомых, то у других… Прогуливала много занятий… В основном по теории, ходила по мастерским и наделала много глупостей… Во-первых, мне было скучновато. Знаешь, я не умела играть по правилам: сама не воспринимала себя всерьез, и окружающие стали относиться ко мне так же. Я была не Художником с большой буквы, а всего лишь хорошим ремесленником… Из тех, кому самое место на площади Тертр, где копируют Моне и маленьких танцовщиц Дега… И потом… Я ничего не понимала. Я любила рисовать, а не слушать треп преподавателей, предпочитала рисовать на лекциях их портреты, меня бесили рассуждения о «пластических искусствах», хеппенингах, инсталляциях и прочей ерунде. Я отчетливо понимала, что ошиблась веком. Мне бы хотелось жить в XVI или в XVII веке и учиться в мастерской какого-нибудь великого художника… Готовить для него холсты, мыть кисти, смешивать краски… Может, я не была достаточно зрелой? Или у меня отсутствовало эго? Или во мне не горел тот самый священный огонь? Не знаю… Во-вторых, к несчастью, я еще встретила одного типа… Банальная история: юная дуреха с коробкой пастели под мышкой влюбилась в непризнанного гения. В проклятого, в падшего ангела, во вдовца, в безутешного меланхолика… Настоящая лубочная картинка: кудлатый гений, мученик, страдалец… Его отец был аргентинцем, мать родом из Венгрии — гремучая смесь, он был блестяще образован, сквоттерствовал и нуждался в одном: чтобы маленькая глупая гусыня готовила ему еду, пока он будет творить в жестоких муках… Я прекрасно подходила на эту роль… Отправилась на рынок Сен-Пьер, купила рулон мануфактуры, задрапировала стены нашей «комнатки», чтобы придать ей «кокетливый» вид, и начала искать работу — надо было поддерживать огонь в семейном очаге… Н-да… Очаг тут, конечно, ни при чем — готовила я на плитке… Бросила институт и предалась раздумьям на тему «Какое ремесло прокормит вас в жизни лучше всего…» Противней всего, что я собой гордилась! Смотрела, как он пишет, и ощущала собственную значимость… Была сестрой, музой, великой спутницей великого человека, той, что кормит учеников, выбрасывает окурки из пепельниц и вселяет бодрость духа в гения…
   
Она засмеялась.
   
— Я гордилась собой и пошла работать смотрительницей в музей — очень умно, правда? Ладно, избавлю тебя от описаний сотрудников, ибо мне на своей шкуре довелось узнать, что такое власть госслужбы… Честно говоря, плевать я на это хотела. Мне было хорошо — я ведь наконец попала в мастерскую великого мастера… Краска на полотнах давно высохла, но там я узнала об искусстве больше, чем в любой художественной школе мира… Спала я в те времена мало, и ничегонеделанье в тепле стало для меня манной небесной… Одно было плохо — я не имела права рисовать… Даже в маленьком жалком блокнотике, даже если не было посетителей — а Бог мне свидетель, случались дни, когда народу приходило совсем мало! — все равно я должна была сидеть и предаваться раздумьям о жизни, подпрыгивая на стуле всякий раз, когда в зале раздавалось чмоканье подметок заблудившегося посетителя, и судорожно пряча карандаш, услышав звяканье ключей Серафина Тико… Это стало его любимым развлечением… Серафин Тико — чудное имя! — подкрадывался бесшумно, как волк, чтобы застать меня врасплох. Как же он веселился, этот кретин, приказывая мне убрать карандаш!
   
А потом он уходил в раскоряку, и яйца у него просто лопались от счастья… Сколько же набросков я испортила по его вине! Нет! Терпеть дольше было нельзя! И я начала играть по правилам… Я его подкупила.
   
— Не понимаю.
   
— Я ему заплатила. Спросила, сколько он хочет за то, чтобы оставить меня в покое и дать спокойно работать… Тридцатку в день? Ладно… Такова цена часового пребывания в уютной теплой коме? Хорошо… И я их ему дала…
   
— Черт возьми…
   
— Да-а-а… Великий Серафин Тико… — мечтательно произнесла она. — Теперь, когда у нас есть кресло, мы с Полеттой обязательно навестим его…
   
— Зачем?
   
— А я его очень любила… Он был честный пройдоха. Не чета тому простофиле, который делал козью морду из-за того, что я, возвращаясь домой с работы, забывала купить курево… А я, как полная идиотка, тащилась за сигаретами…
   
— Почему ты его не бросала?
   
— Потому что любила. И восхищалась его работой… Он был свободным, раскованным, уверенным в себе, требовательным… Полная моя противоположность… Он бы скорее сдох с голоду, чем пошел на компромисс. Мне было двадцать, я содержала этого человека и находила его восхитительным.
   
— Ты была растяпой…
   
— Да… Нет… Это было лучшее, что могло со мной случиться, учитывая, какое у меня было детство… Вокруг все время были люди, мы говорили только об искусстве, о живописи… Мы были смешными, странными, но очень цельными и честными. Питались вшестером по двум талонам в бесплатной столовой, мерзли, стояли в очереди в общественные бани и считали, что живем лучше всех… И каким бы парадоксальным это сегодня ни казалось, думаю, мы были правы. У нас была страсть… Такая роскошь… Я была счастливой растяпой. Когда мне надоедала одна комната, я переезжала в другую, а если не забывала купить сигарет, это вообще был праздник! Мы много пили… У меня появились дурные привычки… А потом я встретила Кесслеров — я тебе о них рассказывала…
   
— Уверен, это был счастливый случай… — насупился он.
   
Она проворковала:
   
— О да… Наисчастливейший… Ох… У меня мурашки бегут по всему телу от одной только мысли о том дне…
   
— Ладно, ладно… Все ясно.
   
— Да нет, — вздохнула она, — не так уж все и ужасно. Как только миновали первые неофитские восторги, я… ну… понимаешь… Он был таким эгоистом…
   
— А-а-а…
   
— Да-да-да… Ты, кстати, тоже тот еще фрукт…
   
— Но я хоть не курю!
   
Они улыбнулись друг другу в темноте.
   
— Потом мы поссорились. Он мне изменял: развлекался с первокурсницами. Потом мы все же помирились, и тут он признался, что принимает наркотики — о, не всерьез, просто чтобы расслабиться… Из любви к искусству… Но об этом мне совсем говорить не хочется…
   
— Почему?
   
— Да потому что это очень грустно. Ты не представляешь, с какой скоростью эта мерзость ставит тебя на колени… Из любви к искусству, черт возьми… Я выдержала еще несколько месяцев и вернулась к матери. Мы не виделись три года, она открыла дверь и сказала: «Предупреждаю, еды в холодильнике нет». Я разрыдалась, легла и пролежала два месяца… В кои веки раз она оказалась на высоте… Сам понимаешь, таблеток у нее для меня хватало… Когда я наконец смогла встать, тут же вернулась к работе. Есть я могла только кашку и протертые супчики. Привет горячий доктору Фрейду! После цветных фильмов со стереоизображением, dolby-звуком и спецэффектами я вернулась к плоской жизни в черно-белом ее варианте. Смотрела телевизор, и, как только оказывалась в метро на краю платформы, у меня начинала кружиться голова…
   
— Ты думала о смерти?
   
— Да. Представляла, как моя душа поднимается на небо под звуки арии Tornami a vagheggiar, te solo vuol аmar…[61] и папа раскрывает мне объятия и радостно смеется: «А, вот и вы наконец, мадемуазель! Увидите, здесь еще красивее, чем на Ривьере…»
   
Она плакала.
   
— Не надо, не плачь…
   
— Буду. Хочу и буду.
   
— Ладно, тогда плачь.
   
— С тобой так просто…
   
— Что да, то да, недостатков у меня вагон, но усложнять жизнь не люблю… Может, бросим этот разговор?
   
— Нет.
   
— Хочешь чего-нибудь попить? Теплого молочка с апельсиновым цветом, меня таким Полетта в детстве поила?
   
— Нет, спасибо… На чем я остановилась?
   
— На том, что у тебя кружилась голова…
   
— Да, да… Честно говоря, мне бы тогда хватило щелчка по спине, чтобы свалиться, но вместо этого как-то утром Случай тронул меня за плечо рукой в черной лайковой перчатке… В тот день я сидела в музее, согнувшись в три погибели на своем стуле, и экспериментировала с персонажами Ватто. За моей спиной прошел мужчина… Я и раньше часто видела его здесь… Вечно крутился вокруг студентов, разглядывал исподтишка их рисунки… Вообще-то, я думала, он просто хочет прикадриться, у меня даже возникали сомнения насчет его сексуальной ориентации, я смотрела, как он болтает с польщенной молодежью. Однако выглядел он на все сто: классные очень длинные пальто или плащи, потрясные костюмы, шелковые шейные платки и шарфы… Итак, был перерыв, я сидела, скрючившись, и видела только его ботинки — мягкие и безукоризненно начищенные. «Могу я задать вам нескромный вопрос, мадемуазель? Насколько тверды ваши моральные устои?» Я понятия не имела, куда он клонит. Решил пригласить «в номера»? Ладно, и все же: как обстоит дело с моими устоями? Я ведь подкупаю Серафина Тико. «Не очень», — ответила я, и эта короткая реплика привела меня прямиком в навозную кучу… Вляпалась я по самое «не хочу»…
   
— И чем ты стала заниматься?
   
— Тем же, что и раньше. Но раньше я жила у сквоттера и была служанкой психа, а теперь я переселилась в самые шикарные отели Европы и стала подружкой мошенника.
   
— Ты… ты…
   
— Продалась? Нет! Хотя…
   
— Что ты делала? Фальшивые банкноты?
   
— Нет, копии… И хуже всего, что меня это забавляло! Во всяком случае, вначале… Потом-то эта маленькая шутка обернулась почти рабством, но поначалу я жутко веселилась. В кои-то веки я на что-то сгодилась! Я жила в невероятной роскоши… Все было мне доступно. Я мерзла? Он дарил мне потрясающие кашемировые свитера. Знаешь мой любимый синий свитер с капюшоном, я его все время ношу?
   
— Угу.
   
— Он стоил одиннадцать штук…
   
— Нееет…
   
— Даааа. И таких у меня было не меньше дюжины… Девочка проголодалась? Дзинь, дзинь, звонок в ресторан — и вот ваш омар, ешь не хочу. Крошка хочет пить? Шампанского даме! Заскучала? Театр, магазины, концерты! Тебе стоит только захотеть, и Витторио все сделает… Под запретом была одна-единственная фраза: «Я выхожу из дела». Эти слова действовали на красавца Витторио как красная тряпка на быка… «Уйдешь от меня — пропадешь…» — говорил он. Да и зачем мне было уходить? Меня холили и лелеяли, я развлекалась, делала то, что любила, ходила по музеям, о которых всю жизнь мечтала, встречалась с интересными людьми, попадала иногда в чужие спальни… Не скажу наверняка, но мне даже кажется, что я спала с Джереми Айронсом…
   
— А кто это такой?
   
— Ох… Ты безнадежен… Ладно, неважно… Я читала, слушала музыку, зарабатывала деньги… Оглядываясь сегодня назад, могу сказать: это было самоубийство… С удобствами… Я изолировала себя от внешнего мира и тех немногих людей, которые меня любили. В том числе от Пьера и Матильды Кесслеров — они, кстати, смертельно на меня обиделись, от приятелей по Школе, от реальной жизни, морали, чести и себя самой…
   
— Ты все время работала?
   
— Не покладая рук. Сделала я не так уж и много — из-за технических трудностей приходилось по тысяче раз переделывать одно и то же… Патина, грунтовка и все такое прочее… Сам рисунок труда не составлял, проблема была в том, как его правильно «состарить». Я работала с одним голландцем, Яном, — он поставлял нам бумагу. Рыскал по всему миру и возвращался с рулонами бумажной древности. А еще он был химиком-самоучкой и не переставая искал способ превращать новую бумагу в старую… Фантастический тип — я от него ни разу ни одного слова не услышала… Я утратила представление о времени… В каком-то смысле я пыталась уморить себя. Это была не жизнь… Невооруженным взглядом этого было не заметить, но я превращалась в жалкую развалину. В шикарную развалину… В сильно пьющую развалину, одетую в эксклюзивную одежду и питающую стойкое отвращение к самой себе… Не знаю, чем бы все это кончилось, если бы меня не спас Леонардо…
   
— Какой Леонардо?
   
— Леонардо да Винчи. Тут я встала на дыбы… Пока мы подделывали малоизвестных художников, эскизы и наброски, пока я подправляла чужие фальшивки в надежде обмануть не слишком добросовестных торговцев, все было ничего, но подделывать гения… Я сразу поняла, как это опасно, и объяснила ситуацию Витторио, но им овладела алчность… Не знаю, куда он девал свои деньги, но, как говорится, аппетит приходит во время еды. Скорее всего, у него имелись свои слабости… Ну я и заткнулась. В конце концов, это была не моя проблема… Я отправилась в Лувр, в отдел графического искусства, и выучила кое-какие документы наизусть… Витторио хотел сотворить одну «маленькую штучку». «Видишь этот трактат? Возьми его за образец, но вот этот персонаж сохрани…» В то время мы жили уже не в отеле, а в огромной меблированной квартире. Я сделала, как он хотел, и стала ждать… Витторио нервничал все сильнее. Он часами сидел на телефоне, бегал из угла в угол по комнате и богохульствовал. Однажды утром он как безумный ворвался ко мне в комнату: «Я должен уехать, но ты отсюда ни ногой, ясно? Сидишь и не выходишь, пока я не скажу… Ты меня поняла? Сидишь как пришитая и не чирикаешь!» Вечером позвонил какой-то незнакомый тип: «Сожги все», — больше он ничего не сказал и повесил трубку. Ладно… Я собрала в кучу свои подделки, сожгла их в раковине и стала ждать… Ждала много дней… Боялась выйти. Боялась выглянуть в окно. Превратилась в законченного параноика. Но через неделю все-таки ушла. Я хотела есть, курить, и мне было нечего терять… Я вернулась пешком в Медон и нашла дом закрытым с табличкой «Продается». Неужели она умерла? Я перелезла через стену и переночевала в гараже, а утром вернулась в Париж. Я держалась на ногах из последних сил. Побродила вокруг нашего с Витторио дома, в надежде что он вернулся. У меня не было денег, я была в полной растерянности, не знала, куда кинуться. Еще две ночи я спала на улице в моем роскошном кашемировом пальто за десять тысяч, стреляла у прохожих сигареты, потом у меня украли пальто. Вечером третьего дня я позвонила Пьеру и Матильде и потеряла сознание у их двери. Они меня выходили и поселили здесь, на восьмом этаже. Неделю спустя я все еще сидела на полу, раздумывая, чем бы заработать на жизнь… Точно я знала одно — что больше никогда в жизни не буду рисовать. А еще — я не была готова вернуться в реальный мир. Люди пугали меня… И я стала ночной уборщицей… Так прошел год. Я разыскала мать. Она не задавала вопросов… Я так и не узнала, что это было — безразличие или деликатность… Я не стала выяснять — просто не могла себе этого позволить: в целом свете у меня осталась только она…
   
Какая ирония… Я все сделала, чтобы сбежать от нее, и вот… Вернулась откуда начинала, но без иллюзий… Я прозябала, запрещала себе пить в одиночку и мучительно искала «запасной выход» из своей десятиметровой конуры… А потом в начале зимы я заболела, и Филибер на руках отнес меня в эту комнату… Продолжение тебе хорошо известно…
   
Наступило долгое молчание.
   
— Ну что же… что же… — несколько раз повторил Франк. — Что же…
   
Он встал, сложил руки на груди.
   
— Что же… Такова жизнь… Настоящий дурдом… И что теперь? Чем ты теперь займешься?
   
— …
   
Она спала.
   
Он подоткнул ей одеяло, взял свои вещи и вышел, ступая на цыпочках. Теперь, узнав, какой была ее жизнь, он не осмеливался лечь рядом. К тому же она занимала всю кровать…
   
   
Целиком.
   18
   
Он чувствовал себя потерянным.
   
Побродил по квартире, зашел на кухню, заглянул для чего-то в шкафчики, закрыл дверцы шкафчиков, качая головой.
   
На подоконнике валялся увядший огрызок салатного кочанчика. Он выбросил его в помойку и вернулся к столу, чтобы закончить рисунок. Сомнения вызывали глаза. Нарисовать по две черные точки на концах рожек или по одной внизу?
   
Вот же черт… Он даже улитку изобразить не способен!
   
Ладно, пусть будет одна. Так красивей.
   
Он оделся. Проехал мимо ложи консьержки, не включая зажигания.
   
Пикуш его проигнорировал. Молодец, мальчик, хорошая собачка… Этим летом поимеешь кучу пекинесок… Отъехав подальше от дома, газанул и на полной скорости рванул в ночь.
   
   
Он свернул в первую улицу налево и помчался вперед. Доехав до берега моря, снял шлем и долго наблюдал за рыбаками. Шепнул несколько слов своему мотоциклу. Пусть правильно оценит ситуацию…
   
Ему хотелось провалиться сквозь землю.
   
Может, это ветер так на него действует?
   
Он встряхнулся.
   
Вот что ему нужно: найти кафе! В голове прояснилось… Он прошел вдоль порта до первого открытого кафе и выпил соку среди рыбаков в блестящих прорезиненных плащах. Подняв глаза, он узнал в зеркале старого приятеля.
   
— Глазам не верю! Неужели ты?
   
— Ну я…
   
— Откуда ты взялся?
   
— Зашел выпить кофе.
   
— Плоховато выглядишь…
   
— Устал…
   
— По-прежнему таскаешься по бабам?
   
— Нет.
   
— Да ладно тебе… Скажешь, что не был с девкой сегодня ночью?
   
— Она не девка…
   
— А кто?
   
— Не знаю.
   
— Ты меня пугаешь, парень… Эй, хозяйка, плесните горяченького моему корешу!
   
— Брось, не стоит…
   
— Бросить что?
   
— Все.
   
— Да что с тобой, Лестаф?
   
— Сердце…
   
— Эй, да ты никак влюбился?!
   
— Очень может быть…
   
— Класс! Хорошая новость! Радуйся, старик! Ликуй! Запрыгни на стойку! Пой!
   
— Перестань.
   
— В чем дело?
   
— Ни в чем… Она… Она хороша… Для меня — так даже слишком хороша…
   
— Вовсе нет… Что за хрень ты несешь! Никто ни для кого не бывает слишком хорош… Особенно бабы!
   
— Я же сказал, она — не баба!
   
— Мужик?
   
— Да нет…
   
— Андроид? Лара Крофт?
   
— Лучше…