1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 
— А не могла ли она сместиться в город или внутрь наших скафандров?
     
— Да нет же! — с досадой ответил Денисон. — Возможность протечки — во всяком случае, такой, какую можно получить с помощью наших методов, — определяется, в частности, плотностью вещества, уже присутствующего в нашей вселенной. Вероятность того, что место протечки сместится из вакуума туда, где атмосфера будет иметь хоть одну сотую плотности воздуха в городе или внутри наших скафандров, практически равна нулю. Попытка добиться протечки где-нибудь ещё, кроме вакуума, заведомо обречена на неудачу — вот почему мы сразу начали свои эксперименты здесь, на поверхности.
     
— Значит, ваша установка не похожа на Электронный Насос?
     
— Нисколько, — сказал Денисон. — Электронный Насос осуществляет обмен веществом. А тут мы имеем дело с однонаправленной протечкой. Да и поступает это вещество не из паравселенной, а совсем из другой.
     
— Не поужинаете ли вы у меня сегодня, доктор Денисон? — вдруг спросил Готтштейн.
     
— Вы приглашаете только меня? — нерешительно спросил Денисон.
     
Готтштейн любезно поклонился в сторону Селены. Впрочем, поклон этот не сделал бы чести и цирковому медведю.
     
— Я буду счастлив видеть мисс Линдстрем у себя в любой другой день, — сказал он, — но на этот раз мне необходимо поговорить с вами наедине, доктор Денисон.
     
— Идите, идите, — деловито распорядилась Селена, заметив, что Денисон всё ещё колеблется. — Завтра я принимаю новую группу туристов, а вам нужно время, чтобы подумать о том, как устранить неустойчивость протечки.
     
— Ну, в таком случае… Селена, а вы сообщите мне, когда у вас будет следующий выходной?
     
— По-моему, я этого от вас ещё ни разу не скрыла. Да мы и раньше встретимся… Собственно, вы оба уже можете отправляться ужинать, а я отключу приборы.
    
    
     
      
Глава 15
     
     
Бэррон Невилл переминался с ноги на ногу — будь комната обширнее, а сила тяжести побольше, он метался бы из утла в угол, но в лунных условиях он только делал скользящий шаг то вправо, то влево, не двигаясь с места.
     
— Значит, ты утверждаешь, что установка работает? Это верно, Селена? Ты не ошиблась?
     
— Нет, я не ошиблась, — ответила Селена. — Повторяю это в пятый раз. Я считала.
     
Но Невилл, казалось, не слышал её. Он сказал торопливым шёпотом:
     
— Следовательно, появление Готтштейна ничему не помешало? Он не пытался прекратить эксперимент?
     
— Нет. С какой стати?
     
— И не было никаких признаков, что он намерен употребить власть…
     
— Послушай, Бэррон, какую, собственно, власть он мог бы употребить? Земля пришлет сюда полицейских или как? И ведь… ты знаешь, что они не могут нас остановить.
     
Невилл вдруг застыл без движения.
     
— Они не знают? Всё ещё не знают?
     
— Конечно, нет. Бен смотрел на звёзды, а потом явился Готтштейн. И я попробовала добиться протечки поля, что мне удалось. А то, другое, получилось раньше. Установка Бена…
     
— При чем тут он? Это же была твоя идея.
     
Селена покачала головой.
     
— Я высказала только неопределённую догадку. Вся разработка принадлежит ему.
     
— Но ведь ты можешь точно всё воспроизвести? Ради всего лунного, не обращаться же нам за этим к земляшке!
     
— Я думаю, что сумею воспроизвести достаточно полно для того, чтобы наши сами смогли довести всё до конца.
     
— Ну ладно. Так идём!
     
— Погоди, Бэррон. Не торопись.
     
— Почему?
     
— Нам ведь нужна и энергия.
     
— Но мы же её получили!
     
— Не совсем. Место протечки неустойчиво. Крайне неустойчиво.
     
— Это, по-видимому, можно устранить, ты же сама сказала.
     
— Я сказала, что мне так кажется.
     
— Для меня этого вполне достаточно.
     
— И всё-таки будет лучше, если Бен доведёт дело до конца и добьётся полной устойчивости.
     
Наступила напряженная пауза. Худое лицо Невилла исказилось, стало враждебным.
     
— Ты думаешь, что я этого сделать не сумею? Так?
     
— Ты выйдешь со мной на поверхность, чтобы продолжать работу? — спросила Селена.
     
Вновь наступило молчание. Потом Невилл сказал сквозь стиснутые зубы:
     
— Твой сарказм неуместен. И я не хочу долго ждать.
     
— Я ведь не могу приказывать законам природы. Но думаю, долго ждать тебе не придётся… А теперь, с твоего разрешения, я хотела бы вернуться к себе и лечь спать. У меня завтра с раннего утра туристы.
     
Невилл взглянул в сторону своей спальной ниши, как будто собираясь пригласить её остаться, но ничего не сказал. Селена, словно ничего не заметив, устало кивнула ему и ушла.
    
    
     
      
Глава 16
     
     
— Откровенно говоря, я надеялся, что мы будем видеться чаще, — сказал Готтштейн с улыбкой, нагибаясь над липкой и приторно-сладкой массой, которую подали на десерт.
     
— Ваш любезный интерес к моей работе для меня очень лестен, — сказал Денисон. — Если устойчивость протечки удастся устранить, то, пожалуй, моё открытие — то есть моё и мисс Линдстрем, разумеется, — будет иметь довольно большое значение.
     
— Вы говорите с обычной для ученого осмотрительностью… Я не стану оскорблять вас, предлагая вам лунную замену ликера. Как ни твёрдо моё решение пользоваться только лунными продуктами, эту пародию на земные напитки я всё-таки пить не в силах… Не могли бы вы объяснить мне, как человеку, далекому от науки, в чём, собственно, заключается значение вашего открытия?
     
— Попробую, — осторожно сказал Денисон. — Начнем с паравселенной. Сильное ядерное взаимодействие в ней интенсивнее, чем у нас, а потому в паравселенной реакция синтеза, поддерживающая горение звезды, требует относительно малого количества протонов. Массы вещества, эквивалентные нашим звездам, в паравселенной мгновенно взрывались бы — там существует несравненно больше звезд, чем у нас, но они гораздо меньше наших. Теперь вообразим мир, в котором сильное ядерное взаимодействие заметно менее интенсивно, чем у нас. В этом случае даже колоссальные количества протонов будут стремиться к слиянию настолько слабо, что для поддержания жизни звезды потребуется гигантское количество водорода. Такая антипаравселенная, то есть вселенная, противоположная по своим свойствам паравселенной, будет содержать гораздо меньше звезд, чем наша, но уж эти звёзды будут огромными. Собственно говоря, если бы сильное ядерное взаимодействие можно было в необходимой степени ослабить, получилась бы вселенная, состоящая всего из одной звезды, которая включала бы всё вещество этой вселенной. Такая звезда обладала бы неимоверной плотностью, но реакции протекали бы в ней чрезвычайно медленно, а её излучение, возможно, было бы примерно таким же, как у нашего Солнца.
     
— Если я не ошибаюсь, — перебил его Готтштейн, — существует теория, что именно такой была наша собственная вселенная до Большого Взрыва — единым колоссальным телом, включавшим всё вещество вселенной.
     
— Совершенно верно, — сказал Денисон. — Собственно говоря, антипаравселенная, которую я обрисовал, представляет собой то, что некоторые называют «космическим яйцом», или сокращенно «космо». И для того, чтобы получить одностороннюю протечку, нам необходима как раз такая космовселенная. Паравселенная с её крохотными звездами представляет собой практически пустое пространство. Можно зондировать её без конца, но так ни на что и не наткнуться.
     
— Но ведь паралюди нас отыскали?
     
— Да. Возможно, они ориентировались по магнитным полям. Однако есть основания полагать, что у планет паравселенной магнитных полей нет вовсе либо они очень слабы, а это крайне затрудняет наши поиски. Зондируя же космовселенную, мы просто не можем потерпеть неудачу. Ведь космо — уже само по себе целая вселенная, и, в каком бы месте в неё ни проникнуть, мы всюду наткнемся на вещество.
     
— Но как вы осуществляете зондирование?
     
Денисон ответил после краткого молчания:
     
— Вот это мне объяснить трудно. Связующим звеном сильного ядерного взаимодействия являются пионы. Интенсивность взаимодействия зависит от массы пионов, а массу эту в некоторых специфических условиях можно изменить. Лунные физики разработали пионотрон — прибор, который позволяет создать необходимые условия. Стоит уменьшить или увеличить массу пиона, и он становится частью какой-то другой вселенной — входом в неё, пограничным пунктом. Если снизить массу до соответствующей степени, пион окажется частью космовселенной, чего мы и добиваемся.
     
— И можно всасывать вещество из… космовселенной? — спросил Готтштейн.
     
— Ну, это-то просто. С появлением входа вещество начинает просачиваться к нам само. В этот момент оно подчиняется собственным законам и сохраняет устойчивость. Затем в него постепенно начинают проникать законы нашей вселенной, сильное ядерное взаимодействие становится в нём более интенсивным, происходит ядерное слияние и высвобождается огромное количество энергии.
     
— Но если оно сверхплотно, то почему не расширяется мгновенно и не исчезает?
     
— Даже это дало бы энергию. Но тут большую роль играет электромагнитное поле, и в данном случае поле битвы остаётся за сильным ядерным взаимодействием, так как мы контролируем электромагнитное поле. Но чтобы объяснить это более или менее научно, мне потребуется очень много времени.
     
— Значит, светящийся шар, который я видел на поверхности, не что иное, как космовешество, в котором началось слияние ядер?
     
— Совершенно верно.
     
— И эту энергию можно использовать для полезных целей?
     
— Конечно. И в неограниченных количествах. Ведь вы наблюдали появление в нашей вселенной всего лишь микромикрограмма космовещества. А теоретически его можно получать хоть тоннами.
     
— Так, значит, мы можем теперь отказаться от Электронного Насоса?
     
Денисон покачал головой.
     
— Нет. Использование космоэнергии также меняет свойства вселенной. По мере обмена физическими законами сильное ядерное взаимодействие постепенно становится всё более интенсивным в космовселенной и всё менее интенсивным — в нашей. В результате скорость ядерного слияния в космическом яйце нарастает, и оно нагревается. И в конце концов…
     
— И в конце концов, — подхватил Готтштейн, задумчиво прищурившись и скрестив руки на груди, — происходит Большой Взрыв.
     
— Вот именно.
     
— По-вашему, как раз это и произошло в нашей вселенной десять миллиардов лет назад?
     
— Кто знает? Космогонисты всё ещё ломают голову над тем, почему космическое яйцо взорвалось тогда, когда оно взорвалось, а не раньше и не позже. Одно из предложенных объяснений предполагало существование пульсирующей вселенной, в которой космическое яйцо взрывается, едва образовавшись. Гипотеза эта была отвергнута, и, по последним предположениям, космическое яйцо существует значительный отрезок времени, а затем по неизвестным причинам утрачивает устойчивость.
     
— И возможно, это происходит потому, что его энергию начинает заимствовать другая вселенная?
     
— Вполне вероятно. Но это вовсе не подразумевает обязательного вмешательства разумных существ. Не исключено возникновение и самопроизвольных протечек.
     
— А когда Большой Взрыв произойдёт, мы по-прежнему сможем добывать энергию из космовселенной?
     
— Не берусь судить, но пока об этом можно не думать. Скорее всего проникновение нашего сильного ядерного взаимодействия в космовселенную будет длиться миллионы лет, прежде чем оно достигнет критического уровня. А к тому же, безусловно, существуют и другие космовселенные, причем число их бесконечно.
     
— Ну а изменения в нашей вселенной?
     
— Сильное ядерное взаимодействие ослабевает. И медленно, чрезвычайно медленно наше Солнце остывает.
     
— А мы сможем компенсировать его остывание с помощью космоэнергии?
     
— Этого не понадобится! — убеждённо воскликнул Денисон. — По мере того как сильное ядерное взаимодействие в нашей вселенной станет ослабляться в результате действия космонасоса, оно в равной степени будет возрастать благодаря Электронному Насосу. Если мы начнем получать энергию таким двойным способом, физические законы будут меняться в пара-и космовселенной, но у нас останутся неизменными. Мы в данном случае — перевалочный пункт, а не конечная станция. Впрочем, за судьбу конечных станций нам тоже тревожиться нечего. Паралюди, по-видимому, как-то приспособились к остыванию своего солнца, которое никогда особенно горячим не было. Ну а в космовселенной, бесспорно, никакой жизни быть не может. Собственно говоря, создавая там условия для Большого Взрыва, мы тем самым открываем путь к развитию новой вселенной, в которой со временем может возникнуть жизнь.
     
Готтштейн задумался. Его круглое лицо было спокойным и непроницаемым. Несколько раз он кивал, как будто отвечая на собственные мысли, а потом сказал:
     
— Знаете, Денисон, а ведь это заставит мир прислушаться! Теперь уже никто не захочет отрицать, что Электронный Насос сам по себе опасен.
     
— Да, внутреннее нежелание признать его опасность исчезнет, поскольку доказательство её уже само по себе предлагает оптимальный выход из положения, — согласился Денисон.
     
— К какому сроку вы можете подготовить статью? Я гарантирую, что она будет опубликована немедленно.
     
— А вы можете дать такую гарантию?
     
— Если ничего другого не останется, я опубликую её отдельной брошюрой по своему ведомству.
     
— Сначала нужно найти способ стабилизировать протечку.
     
— Да, конечно.
     
— А пока я хотел бы договориться с доктором Питером Ламонтом о соавторстве, — сказал Денисон. — Он мог бы взять на себя математическую часть — мне она не по силам. К тому же направление моих исследований мне подсказала его теория. И ещё одно, мистер Готтштейн…
     
— А именно?
     
— По-моему, совершенно необходимо, чтобы в этом участвовали лунные физики. Скажем, третьим автором вполне мог бы стать доктор Бэррон Невилл.
     
— Но зачем? К чему ненужные осложнения?
     
— Без их пионотрона мне ничего не удалось бы сделать.
     
— В таких случаях, по-моему, достаточно просто выразить в статье благодарность… А разве доктор Невилл работал с вами?
     
— Непосредственно? Нет.
     
— Так зачем же вмешивать ещё и его?
     
Денисон старательно стряхнул соринку с брюк.
     
— Так будет дипломатичнее, — сказал он. — Ведь космонасосы придётся устанавливать на Луне.
     
— А почему не на Земле?
     
— Ну, во-первых, нам нужен вакуум. Это ведь односторонняя передача вещества, а не двусторонняя, как в Электронном Насосе, а потому для неё требуются другие условия. Поверхность Луны предоставляет в наше распоряжение естественный и неограниченный вакуум, тогда как создание необходимого вакуума на Земле потребует колоссальных усилий и материальных затрат.
     
— Но тем не менее это возможно?
     
— Во-вторых, — продолжал Денисон, пропуская его вопрос мимо ушей, — если поместить слишком близко друг от друга два столь мощных источника энергии, поступающей, так сказать, с противоположных концов шкалы, в середине которой находится наша вселенная, может произойти своего рода короткое замыкание. Четверть миллиона миль вакуума, разделяющие Землю с её Электронными Насосами и Луну с космонасосами, послужит надёжной, а вернее сказать, совершенно необходимой изоляцией. Ну а раз нам придётся использовать Луну, то благоразумие, да и простая порядочность требуют, чтобы мы считались с самолюбием лунных физиков и привлекли их к работе.
     
— Так рекомендует мисс Линдстрем? — улыбнулся Готтштейн.
     
— Думаю, она была бы того же мнения, но идея эта настолько очевидна, что я додумался до неё сам.
     
Готтштейн встал и трижды подпрыгнул на месте, поднимаясь и опускаясь с обычной на Луне жутковатой медлительностью. При этом он ритмично сгибал и разгибал колени. Потом снова сел и осведомился:
     
— Вы пробовали это упражнение, доктор Денисон?
     
Денисон покачал головой.
     
— Его рекомендуют для ускорения кровообращения в нижних конечностях. Вот я и прыгаю всякий раз, когда чувствую, что отсидел ногу. Мне вскоре предстоит съездить на Землю, и я стараюсь не слишком привыкать к лунной силе тяжести… Не поговорить ли нам с мисс Линдстрем, доктор Денисон?
     
— О чём, собственно? — спросил Денисон изменившимся тоном.
     
— Она гид.
     
— Да. И вы это уже говорили.
     
— И ещё я говорил, что физик, казалось бы, мог выбрать себе не столь странную помощницу.
     
— Я ведь физик-любитель, так почему бы мне и не выбрать помощницу без профессиональных навыков?
     
— Довольно шуток, доктор Денисон! — Готтштейн больше не улыбался. — Я позаботился навести о ней справки. Её биография крайне интересна, хотя, по-видимому, никому и в голову не приходило ознакомиться с ней. Я твёрдо убеждён, что она интуистка.
     
— Как и очень многие из нас, — заметил Денисон. — Не сомневаюсь, что и вы по-своему интуист. А уж я — во всяком случае. По-своему, конечно.
     
— Тут есть некоторая разница, доктор Денисон. Вы — профессиональный учёный, и притом блестящий. Я — профессиональный администратор, и, надеюсь, неплохой. А мисс Линдстрем работает гидом, хотя её интуиция настолько развита, что может помочь вам в решении сложнейших вопросов теоретической физики.
     
— Она почти не получила специального образования, — поколебавшись, ответил Денисон. — И хотя её интуитивизм очень высокого порядка, он почти не коррелируется с сознанием.
     
— Не был ли кто-нибудь из её родителей в своё время связан с программой по генетическому конструированию?
     
— Не знаю. Но меня это не удивило бы.
     
— Вы ей доверяете?
     
— В каком смысле? Она мне во многом помогла.
     
— А вам известно, что она жена доктора Бэррона Невилла?
     
— Насколько я знаю, их отношения официально не оформлены.
     
— На Луне официальное оформление браков вообще не принято. А не тот ли это Невилл, которого вы намерены пригласить в соавторы вашей статьи?
     
— Да.
     
— Простое совпадение?
     
— Нет. Невилл интересовался мной и, по-моему, попросил Селену помогать мне.
     
— Это она вам сказала?
     
— Она сказала, что он мной интересуется. Мне кажется, ничего странного тут нет.
     
— А вам не приходило в голову, доктор Денисон, что она помогала вам в собственных интересах и в интересах доктора Невилла?
     
— Разве их интересы расходятся с нашими? Она помогала мне без каких-либо условий.
     
Готтштейн переменил позу и подвигал плечами, словно проделывая очередное упражнение.
     
— Доктор Невилл не может не знать, что его близкая приятельница — интуистка, — сказал он. — И было бы только естественно, если бы он сам использовал её способности. Так почему она работает гидом? Не для того ли, чтобы с какой-то целью маскировать эти способности?
     
— Такая логика, насколько мне известно, типична для доктора Невилла. У меня же нет привычки повсюду подозревать бессмысленные заговоры.
     
— Но почему вы решили, что бессмысленные? Когда моя космоблоха висела над лунной поверхностью за несколько минут до того, как над вашей установкой образовался пылающий шарик, я глядел вниз, на вас. Вы стояли в стороне от пионотрона.
     
Денисон попытался вспомнить.
     
— Совершенно верно. Я загляделся на звёзды. Поднимаясь на поверхность, я всегда на них смотрю.
     
— А что делала мисс Линдстрем?
     
— Я не видел. Она ведь сказала, что усиливала магнитное поле, пока не возникла протечка.
     
— И она всегда работает с установкой без вас?
     
— Нет. Но её нетерпение понять нетрудно.
     
— Должен ли этот процесс сопровождаться каким-нибудь выбросом?
     
— Я вас не понимаю.
     
— И я себя тоже. В земном сиянии промелькнула какая-то смутная искра, словно что-то пролетело мимо. Но что именно — я не знаю.
     
— И я не знаю, — сказал Денисон.
     
— Но это не могло быть каким-нибудь естественным побочным следствием вашего эксперимента?
     
— Вроде бы нет.
     
— Так что же делала мисс Линдстрем?
     
— Не знаю.
     
Оба умолкли. Молчание становилось всё напряженнее. Потом Готтштейн сказал:
     
— Насколько я понял, вы теперь попробуете устранить неустойчивость протечки и начнете работать над статьей. Я со своей стороны предприму необходимые шаги, а когда буду на Земле, подготовлю опубликование статьи и сообщу о вашем открытии ответственным лицам.
     
Денисон понял, что разговор окончен, и встал. Готтштейн добавил с непринуждённой улыбкой:
     
— И подумайте о докторе Невилле и мисс Линдстрем.
    
    
     
      
Глава 17
     
     
На этот раз звезда была гораздо более пухлой и яркой. Денисон почувствовал её жар на стекле скафандра и попятился. В излучении, несомненно, присутствовали рентгеновские лучи, и, хотя в надёжности экранирования сомневаться не приходилось, всё-таки не стоило заставлять его работать на полную мощность.
     
— По-моему, это то, что надо, — пробормотал Денисон. — Полная устойчивость.
     
— Безусловно, — сказала Селена.
     
— Ну, так отключим и вернёмся в город.
     
Их движения были вялыми и медлительными. Денисон ощущал непонятный упадок духа. Все волнения остались позади. Теперь уже можно было не опасаться неудачи. Соответствующие земные организации зарегистрировали новое открытие, и дальше всё будет зависеть не от него. Он сказал:
     
— Пожалуй, можно приступать к статье.
     
— Наверное, — осторожно ответила Селена.
     
— Вы поговорили с Невиллом ещё раз?
     
— Да.
     
— Он не изменил своего решения?
     
— Нет. Он участвовать не будет. Бен…
     
— Что?
     
— Я убеждена, что уговаривать его нет смысла. Он не желает участвовать в программе, какой бы она ни была, если в ней участвует Земля.
     
— Но вы объяснили ему ситуацию?
     
— Во всех подробностях.
     
— И он всё-таки не хочет…
     
— Он сказал, что будет говорить с Готтштейном. Тот обещал принять его, когда вернется с Земли. Может быть, Готтштейну удастся его переубедить. Но не думаю.
     
Денисон пожал плечами — жест совершенно бессмысленный, поскольку скафандру он не передался.
     
— Я его не понимаю.
     
— А я понимаю, — негромко сказала Селена.
     
Денисон промолчал. Он закатил пионотрон и остальную аппаратуру в каменную нишу и спросил:
     
— Всё?
     
— Да.
     
Они молча вошли в тамбур П-4. Денисон начал медленно спускаться по лестнице. Селена скользнула мимо, хватаясь за каждую третью перекладину. Денисон уже и сам умел спускаться этим способом достаточно ловко, но на сей раз он тяжело переступал с перекладины на перекладину, словно назло собственному желанию приспособиться к Луне.
     
В раздевальне они сняли скафандры и убрали их в шкафчики. Только тут Денисон наконец сказал:
     
— Вы не пообедаете со мной, Селена?
     
— Вы чем-то расстроены? — спросила она встревоженно. — Что случилось?
     
— Да ничего. Просто в таких случаях всегда возникает ощущение растерянности и пустоты. Так как насчёт обеда?
     
— С удовольствием.
     
По настоянию Селены они отправились обедать к ней. Она объяснила:
     
— Мне надо поговорить с вами, а в кафетерии это неудобно.
     
И вот теперь, когда Денисон вяло пережевывал нечто отдаленно напоминавшее телятину под ореховым соусом, Селена вдруг сказала:
     
— Бен, вы всё время молчите. И так уже неделю.
     
— Ничего подобного! — возразил Денисон, сдвинув брови.
     
— Нет, это так! — Она поглядела на него с дружеской озабоченностью. — Не знаю, много ли стоит моя интуиция вне физики, но, по-моему, вас тревожит что-то, о чём вы не хотите мне рассказать.
     
Денисон пожал плечами.
     
— На Земле поднялся шум. Готтштейн перед отъездом туда нажимал на кнопки величиной с тарелку. Доктор Ламонт ходит в героях, и меня приглашают вернуться, как только статья будет написана.
     
— Вернуться на Землю?
     
— Да. По-видимому, и я попал в герои.
     
— И вполне заслуженно.
     
— Полное признание моих заслуг — вот что мне предлагают, — задумчиво произнес Денисон. — Любой университет, любое государственное учреждение будут счастливы предложить мне место на выбор.
     
— Но ведь вы этого и хотели?
     
— Хочет этого, по-моему, Ламонт. И хочет, и, несомненно, получит, и будет рад. А я не хочу.
     
— Так чего же вы хотите?
     
— Остаться на Луне.
     
— Почему?
     
— Потому что это клинок человечества, и я хочу быть частью его острия. Я хочу заняться установкой космонасосов, а устанавливать их будут только здесь, на Луне. Я хочу работать над паратеорией с помощью приборов, которые способна создать ваша мысль, Селена… Я хочу быть с вами. Но вы, Селена, вы останетесь со мной?
     
— Паратеория интересует меня так же, как и вас.
     
— А разве Невилл позволит вам продолжать?
     
— Бэррон? Мне? Вы стараетесь оскорбить меня, Бен?
     
— Что вы!
     
— Или я неправильно вас поняла? Вы ведь намекнули, что я работаю с вами по указанию Бэррона?
     
— А разве не так?
     
— Да, он мне это предложил. Но работала я с вами не потому. Я сама этого захотела. Вероятно, он воображает, будто может мной распоряжаться по своему усмотрению, но это верно лишь до тех пор, пока его желания совпадают с моими — вот как было в случае с вами. Меня возмущает, что он думает, будто я ему подчинена, и меня возмущает, что так думаете вы.
     
— А ваши отношения?
     
— Но при чем тут это? Если рассуждать подобным образом, то почему, собственно, он должен распоряжаться мной, а не я им?
     
— Так, значит, вы можете и дальше работать со мной, Селена?
     
— Конечно, — ответила она холодно. — Если захочу.
     
— Но вы хотите?
     
— Пока да.
     
И тут Денисон улыбнулся.
     
— Теперь я понимаю, что всю эту неделю меня грызла тревога — а вдруг вы не захотите или не сможете. И я подсознательно боялся завершения экспериментов: ведь это могло означать, что мы с вами расстанемся. Простите меня, Селена. Я не хочу докучать вам сентиментальной привязанностью дряхлого земляшки…
     
— Ну, ваш интеллект, Бен, дряхлым никак не назовешь. Да и вообще привязанности бывают разными. Мне нравится разговаривать с вами.
     
Наступило молчание. Улыбка Денисона увяла. Потом он снова улыбнулся, но уже механически.
     
— Завидую своему интеллекту, — пробормотал он, отвернулся, покачал головой и опять поглядел на Селену.
     
Она смотрела на него внимательно, почти с тревогой.
     
— Селена, — сказал он, — протечка между вселенными не исчерпывается только энергией. По-моему, вы об этом уже думали.
     
Молчание затягивалось, становилось мучительным, и наконец Селена сказала:
     
— Ах это…
     
Они продолжали смотреть друг на друга — Денисон смущенно, а Селена почти виновато.
    
    
     
      
Глава 18
     
     
— Я пока не обрел свою лунную форму, — сказал Готтштейн. — Но знали бы вы, Денисон, чего мне стоило обрести земную форму! А вам, пожалуй, это и вовсе не удастся. Так что лучше оставьте всякую мысль о возвращении.
     
— Я не думаю об этом, — сказал Денисон.
     
— Жаль, конечно. Вы были бы там первым человеком. Ну а Хэллем…
     
— Мне хотелось бы поглядеть на его физиономию, — вздохнул Денисон с некоторой грустью. — Впрочем, это не слишком похвальное желание.
     
— Львиная доля, конечно, достанется Ламонту. Он ведь там, в самой гуще событий.
     
— Я рад. Он меньшего и не заслуживает… Так вы считаете, что Невилл действительно придёт?
     
— Безусловно. Я жду его с минуты на минуту… А знаете что? — произнес Готтштейн заговорщицким шёпотом. — Пока его ещё нет… Хотите шоколадный батончик?
     
— Что?
     
— Шоколадный батончик. С миндальной начинкой. Но только один! У меня их мало.
     
Недоумение на лице Денисона сменилось недоверчивой улыбкой.
     
— Настоящий шоколад?
     
— Да.
     
— Ну коне… — Вдруг его лицо посуровело. — Нет, спасибо.
     
— Нет?
     
— Нет! Пока шоколад будет таять у меня во рту, я затоскую по Земле. По всему, что есть на ней. А этого я себе позволить не могу и не хочу… Не угощайте меня шоколадом. Не показывайте мне его. Я даже запаха его боюсь.
     
Готтштейн смутился.
     
— Вы правы, — сказал он и неловко переменил тему: — Сенсация вышла колоссальная. Конечно, мы попытались замять скандал с Хэллемом. Он сохранит какой-нибудь из своих почетных постов, однако реального влияния у него не будет.
     
— Сам он с другими так не деликатничал, — заметил Денисон, но без особого жара.
     
— Это ведь не ради него. Наука не может не понести значительного ущерба, если вдруг объявить дутым авторитет, который столько времени слыл непререкаемым. А добрая слава науки важнее личной судьбы Хэллема.
     
— Я принципиально с этим не согласен, — возразил Денисон. — Наука должна честно признавать свои ошибки.
     
— Всему есть время и место… А, вот и доктор Невилл!
     
Готтштейн придал своему лицу непроницаемое выражение, а Денисон повернулся к двери.
     
Бэррон Невилл вошёл тяжелой походкой, лишенной какого то ни было лунного изящества. Он отрывисто поздоровался, сел, заложив ногу на ногу, и выжидательно посмотрел на Готтштейна. Было совершенно ясно, что первым он не заговорит.
     
Представитель Земли сказал:
     
— Рад вас видеть, доктор Невилл. Я узнал от доктора Денисона, что вы не захотели поставить своё имя под статьей о космонасосе, которая, как мне кажется, обещает стать классическим основополагающим трудом в этой области.
     
— А зачем мне это? — сказал Невилл. — То, что происходит на Земле, меня не интересует.
     
— Вам известны эксперименты с космонасосом? И их значение?
     
— Да, конечно. Я в курсе всего происходящего, так же как вы или доктор Денисон.
     
— Тогда я обойдусь без предисловий. Я только что вернулся с Земли с точными планами на будущее. Три большие космостанции будут построены в трех точках лунной поверхности, выбранных с таким расчётом, что хотя бы одна из них в каждый данный момент будет обязательно находиться в ночной тени. А чаще и две. Каждая станция, пока она остаётся в тени, будет вырабатывать энергию, в основном просто излучая её в пространство. Главное назначение этих станций — компенсация нарушений в напряженности поля, вызываемых Электронным Насосом.
     
— В ближайшие годы, — перебил Денисон, — они должны работать с большой мощностью, чтобы восстановить в нашем секторе вселенной то положение, которое было до появления Насоса.
     
Невилл кивнул.
     
— А Лунный город сможет пользоваться этой энергией? — спросил он затем.
     
— В случае необходимости. По нашему мнению, солнечные аккумуляторы вполне обеспечивают вас энергией. Но если вам понадобится дополнительный источник…
     
— Очень любезно с вашей стороны, — с подчеркнутой иронией сказал Невилл. — А кто будет строить космостанции и следить за их работой?
     
— Мы надеемся, что луняне, — сказал Готтштейн.
     
— Вы знаете, что луняне! — возразил Невилл. — Землянам никогда с такой задачей не справиться.
     
— Мы это понимаем и надеемся на сотрудничество лунных граждан, — сказал Готтштейн официальным тоном.
     
— А кто будет решать, сколько надо вырабатывать энергии, какое её количество использовать для местных нужд и сколько излучать в пространство? Кто будет принимать решения?
     
— Это установка общепланетного значения, — ответил Готтштейн. — И ведать ими будет специальная организация.
     
— Как видите, работать будут луняне, а руководить земляне, — объявил Невилл.
     
— Нет, — спокойно ответил Готтштейн. — Речь идёт о простой целесообразности, и только.
     
— Это всё слова. А суть одна: мы работаем, вы решаете… Нет, господин представитель Земли. Мы отвечаем — нет.
     
— То есть вы отказываетесь строить космостанцию?
     
— Мы их построим, господин представитель, но они будут нашими. И мы сами будем решать, сколько энергии получать и как её использовать.
     
— Всё это не так просто. Вам ведь постоянно придётся поддерживать контакт с Землей, поскольку энергия космонасосов должна точно уравновешивать энергию Электронных Насосов.
     
— В какой-то мере так оно и будет. Но у нас другие планы. Я могу познакомить вас с ними теперь же. При соприкосновении вселенных неисчерпаемой становится не только энергия.
     
— Мы отдаем себе отчет в том, что закон сохранения не ограничивается одной энергией, — перебил Денисон.
     
— Вот и прекрасно! — Невилл смерил его враждебным взглядом. — Такому же закону подчиняется также количество движения и угловой момент. До тех пор пока предмет реагирует с полем тяготения, в котором он находится, и только с ним, он пребывает в состоянии свободного падения и сохраняет массу. Для того чтобы он начал двигаться в другом направлении, ему необходимо приобрести ускорение, а для этого какая-то часть должна претерпеть обратное движение.
     
— Как ракетный корабль, — перебил Денисон, — который выбрасывает некоторую массу в одном направлении, чтобы двигаться с ускорением в противоположном.
     
— Я не сомневаюсь, что вам это известно, доктор Денисон, — сухо сказал Невилл. — Я объясняю мистеру Готтштейну. Потеря массы может быть сведена до минимума, если скорость её отбрасывания резко возрастет, поскольку количество движения равно произведению массы на скорость. Тем не менее даже при самой колоссальной скорости какая-то масса должна отбрасываться. Если же необходимо придать ускорение колоссальной массе, то и отбрасывать придётся тоже колоссальную массу. Если, например, Луну…
     
— Как — Луну?! — воскликнул Готтштейн.
     
— Именно Луну, — невозмутимо ответил Невилл. — Если Луну потребовалось бы сдвинуть с орбиты и выбросить за пределы Солнечной системы, закон сохранения количества движения оказался бы, по всей вероятности, неодолимым препятствием. Но если бы удалось перенести импульс в другую вселенную, Луне можно было бы придать любое ускорение без какой-либо потери массы. Так на Земле, если судить по картинке в книге, которую я читал в детстве, вы плывете на плоту против течения, отталкиваясь с помощью шеста.
     
— Но для чего? То есть для чего вам нужно придавать ускорение Луне?
     
— Неужели это не ясно? К чему нам душное соседство Земли? У нас есть необходимая нам энергия и удобный мир, который мы можем осваивать ещё много столетий. Так почему бы нам и не отправиться куда-нибудь ещё? И мы это сделаем. Я пришёл сообщить вам, что воспрепятствовать нам вы не можете, а потому для всех будет лучше, если вы не станете вмешиваться. Мы передадим импульс в космовселенную и сойдём с орбиты. Как строить космостанции, нам известно. Мы будем производить всю необходимую нам энергию, а также избыток для нейтрализации изменений, которые возникают из-за работы ваших собственных силовых установок.
     
— Очень любезно с вашей стороны производить ради нас избыточную энергию, — насмешливо сказал Денисон. — Но объясняется это, конечно, отнюдь не вашим альтруизмом. Ведь если этого не сделать, Электронный Насос взорвёт Солнце ещё задолго до того, как вы пересечете хотя бы орбиту Марса, и от вас тоже останется только облачко газа.
     
— Не спорю, — сказал Невилл. — Но мы будем производить избыточную энергию, так что этого не произойдёт.
     
— Нет, это невозможно! — с тревогой воскликнул Готтштейн. — Вы не должны покидать свою орбиту. Ведь тогда вы удалитесь на большое расстояние, космостанции уже не будут нейтрализовать действие Электронных Насосов. Так ведь, Денисон?
     
Денисон пожал плечами.
     
— Когда они уйдут за орбиту Сатурна, могут начаться неприятности, если я сейчас правильно всё прикинул. Но для этого им понадобится столько лет, что мы вполне успеем построить космостанции и вывести их на бывшую лунную орбиту. Собственно говоря, мы в Луне не нуждаемся. И она может отправляться куда ей заблагорассудится. Но только она останется тут.
     
— Это почему же? — с легкой улыбкой спросил Бэррон. — Нас остановить невозможно. У землян нет способа навязать нам свою волю.
     
— Луна останется тут потому, что тащить её куда-нибудь всю целиком бессмысленно. Чтобы придать такой массе сколько-нибудь заметное ускорение, понадобятся годы и годы. Вы будете ползти. Лучше начните строительство космических кораблей. Гигантов в милю длиной с самодостаточной экологией, а энергию им будет обеспечивать собственный космонасос. Снабдите их космодвигателями, и вы будете творить чудеса. Даже если на строительство кораблей понадобится двадцать лет, они меньше чем за год достигнут той точки, в которой оказалась бы к тому времени Луна, начни она своё движение сегодня. И курс такие корабли будут способны менять за ничтожную долю времени, которое потребовалось бы на подобный манёвр Луне.
     
— А некомпенсированные космостанции? Что они натворят со вселенной?
     
— Энергия, нужная кораблю или даже целому флоту, будет заметно меньше той, которая потребовалась бы для движения планеты, к тому же она будет распределяться по огромным областям вселенной. Пройдут миллионы лет, прежде чем изменения станут хоть сколько-нибудь значительными. Зато вы приобретете маневренность. Луна же будет двигаться так медленно, что нет смысла сталкивать её с места.
     
— А мы никуда не торопимся, — презрительно бросил Невилл. — Нам нужно только одно — избавиться от соседства с Землей.
     
— Но ведь это соседство Луне даёт немало полезного. Приток иммигрантов, культурный обмен. Да и просто сознание, что совсем рядом — живая жизнь, люди, разум. И вы хотите отказаться от всего этого?
     
— С радостью!
     
— Все луняне? Или лично вы? Вы ведь нетипичны, Невилл. Вы боитесь выходить на поверхность. А другие луняне выходят — может быть, без особого удовольствия, но и без страха. Для них недра Луны — не единственный возможный мир, как для вас. Для них они не тюрьма, как для вас. Вы страдаете неврозом, от которого другие луняне свободны, — во всяком случае, такой степени он не достигает ни у кого. Но если вы уведёте Луну от Земли, вы сделаете из неё тюрьму для всех. Она превратится в планету-темницу, все обитатели которой — как пока ещё вы один — начнут бояться её поверхности, откуда уже не будет виден другой обитаемый мир. Но возможно, вам как раз это и нужно?
     
— Мне нужна независимость. Мне нужен мир, который был бы полностью свободен от посторонних влияний.
     
— Так стройте корабли. В любом количестве. Едва вам удастся передать импульс в космовселенную, как вы без труда достигнете скорости, близкой к скорости света. Вы сможете исследовать нашу Галактику на протяжении жизни одного поколения. Неужели вы не хотите отправиться в путь на таком корабле?
     
— Нет, — ответил Невилл брезгливо.
     
— Не хотите или не можете? Или, куда бы вы ни отправлялись, вам необходимо тащить с собой всю Луну? Так почему же вы навязываете свою идиосинкразию всем остальным?
     
— Потому что так будет, и всё! — отрезал Невилл.
     
Денисон сказал ровным тоном, хотя его щеки пылали:
     
— А кто дал вам право говорить так? В Лунном городе есть много людей, которые, возможно, не разделяют вашего мнения.
     
— Вас это не касается.
     
— Нет, касается. Я — иммигрант и намерен в ближайшее время получить право гражданства. И я не хочу, чтобы мою судьбу решали, не спрашивая моего мнения, — тем более чтобы её решал человек, который не способен выйти на поверхность и который хочет сделать свою личную тюрьму тюрьмой для всех. Я расстался с Землей, но для того лишь, чтобы поселиться на Луне, в четверти миллиона миль от родной планеты. Я не давал согласия, чтобы меня увлекали от неё навсегда неведомо на какое расстояние.
     
— Ну так возвращайтесь на Землю, — равнодушно перебил Невилл. — Время ещё есть.
     
— А граждане Луны? А остальные иммигранты?
     
— Решение принято.
     
— Нет, оно ещё не принято… Селена!
     
В дверях появилась Селена. Её лицо было серьёзно, в глазах прятался вызов. От небрежной позы Невилла не осталось и следа. Обе его подошвы со стуком впечатались в пол. Он спросил:
     
— И долго ты ждала в соседней комнате, Селена?
     
— Я пришла раньше тебя, Бэррон, — ответила она.
     
Невилл посмотрел на неё, потом на Денисона, потом на неё.
     
— Вы… вы вдвоем… — пробормотал он, тыча в них пальцем.
     
— Я не совсем понимаю, что ты подразумеваешь под этим «вдвоем», — перебила Селена. — Но Бен уже давно узнал о передаче импульса.
     
— Селена тут ни при чем, — вмешался Денисон. — Мистер Готтштейн заметил какой-то летящий предмет в тот момент, когда никто не мог знать, что он наблюдает за установкой. Я понял, что Селена экспериментирует с чем-то, о чём я ещё не думал, и сообразил, что это может быть передача импульса. А потом…
     
— Ну ладно, вы знали, — сказал Невилл. — Но это ровно ничего не меняет.
     
— Нет, меняет, Бэррон! — воскликнула Селена. — Я обсудила всё это с Беном, и мне стало ясно, что я слишком часто принимала твои слова на веру, и совершенно напрасно. Пусть я не могу поехать на Землю. Пусть я даже не хочу этого. Но я убедилась, что мне нравится видеть её в небе, когда у меня появляется такое желание. Мне не нужно пустого неба! Потом я поговорила с другими членами группы. И оказалось, что далеко не все они хотят отправляться в бесконечные странствия. Большинство считает, что надо строить корабли для тех, кто стремится к звездам, а те, кто хочет остаться, пусть остаются.
     
— Ты говорила об этом! — задыхаясь, крикнул Невилл. — Кто дал тебе право…
     
— Оно и так принадлежало мне, Бэррон. Да это и неважно. Большинство против тебя.
     
— Из-за этого… — Невилл вскочил и угрожающе шагнул к Денисону.
     
— Пожалуйста, успокойтесь, доктор Невилл, — поспешно сказал Готтштейн. — Вы уроженец Луны, но всё-таки я думаю, что с нами двоими вам не справиться.
     
— С тремя, — поправила Селена. — И я тоже уроженка Луны. Всё это сделала я, Бэррон, а не они.
     
— Послушайте, Невилл, — после некоторого молчания заговорил Денисон. — Земле в конечном счёте всё равно — останется Луна на орбите или нет. Земля без труда построит взамен космические станции. Это гражданам Луны не всё равно. Селене. И мне. И всем остальным. Вас никто не лишает права проникнуть в космос, бежать туда, искать там свободы. Самое большее через двадцать лет те, кто захочет покинуть Луну, смогут это сделать. Включая и вас, если у вас хватит мужества расстаться со своей норой. А те, кто захочет остаться, останутся.
     
Невилл медленно опустился на стул. Он понял, что потерпел поражение.
    
    
     
      
Глава 19
     
     
В квартире Селены теперь каждое окно представляло панораму Земли. Селена сказала:
     
— Большинство проголосовало против него, Бен. Подавляющее большинство.
     
— Но он вряд ли откажется от своих планов. Если во время строительства станций начнутся трения, общественное мнение Луны может склониться на его сторону.
     
— Но ведь можно обойтись и без трений.
     
— Разумеется. Да и вообще в истории не бывает счастливых развязок. Просто на смену одной благополучно решенной проблеме приходят новые. Пока мы удачно справились с очередным затруднением. А о следующих будем думать, когда они возникнут. Ну а с постройкой звездных кораблей всё вообще переменится.
     
— И я уверена, что мы своими глазами увидим, как это будет.
     
— Вы-то увидите, Селена.
     
— И вы, Бен. Не кокетничайте своим возрастом. В конце концов, вам всего сорок восемь лет.
     
— А вы полетите на звездном корабле, Селена?
     
— Нет, не полечу. Годы будут уже не те, да и расставаться с Землей в небе мне и тогда вряд ли захочется. Вот мой сын, возможно, полетит… И знаете что, Бен…
     
Она замолчала, и Денисон осторожно спросил:
     
— Что, Селена?
     
— Я получила разрешение на второго ребенка. Хотите быть его отцом?
     
Денисон посмотрел ей прямо в глаза. Она не отвела взгляда.
     
— Биологический отбор?
     
— Ну конечно… Комбинация генов должна получиться очень интересной.
     
Денисон отвернулся.
     
— Я польщен, Селена.
     
— Но что тут такого? — сказала Селена, точно оправдываясь. — Это же разумно. Хорошая наследственность крайне важна. И естественное генетическое конструирование, оно же… ну… естественно.
     
— Да, конечно.
     
— И это вовсе не единственная причина… Ведь вы мне нравитесь.
     
Денисон кивнул, но продолжал молчать.
     
— И в конце концов, любовь биологией не исчерпывается, — уже сердито сказала Селена.
     
— Не спорю, — сказал Денисон. — Во всяком случае, я вас люблю помимо биологических соображений.
     
— Ну, если уж на то пошло, биологические соображения могут диктоваться как раз любовью.
     
— И с этим не спорю, — сказал Денисон.
     
— Кроме того… — пробормотала Селена. — А, чёрт…
     
Денисон нерешительно шагнул к ней. Она стояла и ждала. И тут уж он поцеловал её без дальнейших колебаний.
    
   
  
  
   
    
НЕМЕЗИДА
    
NEMESIS
    
Перевод с английского Ю. Соколова
   
   
    
Марку Хэрсту, бесценному редактору, который, по-моему, тратит на мои рукописи больше времени, чем я сам.
   
   
    
     
От автора
    
    
Книга эта не входит в мои серии об Академии, роботах или Галактической империи. Она сама по себе. Наверное, об этом стоит предупредить, чтобы избежать недоразумений. Может быть, я ещё напишу другой роман, связывающий этот с остальными, — а может быть, и нет. В конце концов, сколько же можно заставлять себя придумывать хитросплетения новой истории?
    
И ещё. Я давно уже руководствуюсь основным правилом — все мои произведения должны быть ясными. И потому отказался от мысли о всяких поэтических, символических и прочих экспериментах, хоть они и могли бы в случае удачи принести мне Пулитцеровскую премию. Я научился писать просто и ясно, и это помогает мне установить теплые отношения с читателями и профессиональными критиками.
    
Мои книги пишутся сами собой — я сам удивился, обнаружив в своем романе две событийные линии. Одни события совершаются в будущем, другие — в прошлом, но обе линии сходятся в настоящем. Не сомневаюсь, что вы без труда разберётесь во всём, но, поскольку мы с вами друзья, я счел необходимым предупредить вас заранее.
   
   
    
     
Пролог
    
    
Он остался один.
    
Где-то там, далеко, светили звёзды, и среди них одна, небольшая, со своей маленькой системой миров. Мысленный взор являл её гораздо отчетливей, чем можно было увидеть глазами, если вернуть прозрачность окну.
    
Маленькая звезда, розовато-красная, цвета крови и разрушения, носящая соответствующее имя.
    
Немезида!
    
Немезида, богиня возмездия.
    
Он опять вспомнил историю, которую слышал ещё в молодости, — легенду, миф, сказание о Всемирном потопе, истребившем грешное человечество, когда уцелела одна семья, с которой всё началось снова.
    
Но на сей раз Потопа не будет. Грядет Немезида.
    
Человечество вновь пало. Так пусть Немезида обрушит на него кару — оно заслужило такую судьбу. И это будет не Потоп. Не просто Потоп.
    
Даже если кому-то вдруг удастся уцелеть — куда им деваться?
    
Почему же он не чувствует жалости? Человечество не может оставаться таким, как есть. Оно медленно гибнет — и по заслугам. И если медленная смерть станет быстрой — о чём же жалеть?
    
Здесь, вокруг Немезиды, кружит планета, вокруг планеты вращается спутник, вокруг спутника — Ротор.
    
Только горстка избранных спаслась в Ковчеге от Потопа. Он не знал, каким был тот Ковчег, но сейчас Ковчегом стал Ротор. Он нес в себе семя рода людского, из которого должен вырасти новый и лучший мир.
    
А старой Земле предстоит встреча с Немезидой.
    
Он снова подумал об этом. Красный карлик неумолимо летел вперёд. Ему и его мирам ничто не грозило. А вот Земле…
    
Немезида уже в пути, Земля!
    
Она несет предреченное возмездие!
   
   
    
     
Глава 1
     
МАРЛЕНА
    
    
     
      
1
     
     
Последний раз Марлена видела Солнечную систему, когда ей едва миновал год. И, конечно, ничего не помнила.
     
Марлена много читала, но это занятие не помогло ей ощутить себя крохотной частичкой Солнечной Семьи.
     
Все свои пятнадцать лет она провела на Роторе, который был для неё целым миром. Как-никак восемь километров в диаметре. Лет с десяти у неё вошло в привычку регулярно, примерно раз в месяц, обходить его кругом. Иногда Марлена забиралась туда, где тяготение было слабым, — и тогда девочка почти парила в воздухе, едва касаясь ногами поверхности. Но пари или ходи — Ротор летел всё дальше и дальше, а с ним и здания, парки… и люди.
     
Путешествие занимало целый день, но мать девочки и не думала беспокоиться. Она всегда говорила, что Ротор — абсолютно безопасное место. «Это не Земля», — твердила она, не объясняя, впрочем, почему считала Землю местом небезопасным. «Да так, ничего», — говорила она.
     
Меньше всего Марлене нравились люди. Говорили, что, по последним данным, на Роторе их шестьдесят тысяч. Слишком много. Даже чересчур. И у каждого на лице фальшь. Марлена ненавидела эти лица, замечая то, что пряталось под приветливой внешностью. Но она молчала. Только раз, ещё маленькой девочкой, она осмелилась сказать об этом, но мать рассердилась и запретила ей неуважительно говорить о взрослых.
     
Став постарше, она научилась видеть фальшь куда более ясно, и лживые лица перестали волновать её. Она научилась не обращать на них внимания и старалась почаще уединяться и размышляла, размышляла.
     
Она всё чаще думала об Эритро — планете, на орбите которой прошло её детство. Марлена частенько забиралась на обзорную палубу и, сама не зная почему, с жадностью вглядывалась в лик планеты, мечтая когда-нибудь попасть туда.
     
Иногда мать спрашивала девочку, чем привлекает её пустынная, безжизненная планета, но та отмалчивалась. Она и сама не знала. «Просто хочется взглянуть на неё», — был её всегдашний ответ.
     
Она разглядывала планету в одиночестве, на обзорной палубе никогда никого не было. Роториане сюда не ходили: это не запрещалось, но почему-то никто не испытывал к Эритро подобного интереса.
     
Половина планеты была светлой, половина — погружена во мрак. Марлена смутно помнила, что впервые увидела её диск, сидя у матери на руках. С каждым мгновением планета становилась больше: Ротор медленно приближался к ней.
     
Действительно ли она это помнила? Впрочем, тогда ей было почти четыре года — могла и запомнить.
     
Воспоминание это — реальное или придуманное — незаметно сменилось размышлениями о величине планеты. Диаметр Эритро превышал двенадцать тысяч километров — что рядом с ними жалкие восемь? Планета не выглядела такой большой, и Марлена не могла даже представить себе, что стоит на её поверхности, а вокруг просторная ширь на сотни и даже тысячи километров. Но она знала, что хочет увидеть это, очень хочет.
     
А вот Ауринела Эритро не интересовала, и Марлену это огорчало. Он говорил, что у него и так есть о чём подумать, например, как получше готовиться к поступлению в колледж: ведь ему уже семнадцать с половиной. А Марлене недавно исполнилось всего пятнадцать. Подумаешь, разница, убеждала она себя, всё равно девочки развиваются быстрее.
     
Должны, по крайней мере. Она с привычным недовольством оглядела себя — ребенок, совсем ещё ребенок, всё ещё коренастая коротышка.
     
Она вновь перевела взгляд на Эритро, огромную и прекрасную, рдеющую под лучами красного солнца. Это большое небесное тело на самом деле не было планетой. Девочка знала, что перед ней спутник. Спутник громадного Мегаса, который и был настоящей планетой. Правда, на Роторе под этим словом обычно подразумевалась Эритро. Парочка эта, Мегас и Эритро, а с ними и Ротор, кружили вокруг звезды, которая звалась Немезидой.
     
— Марлена!
     
Девочка узнала голос Ауринела. В последнее время она всё больше помалкивала в его присутствии, и причина этой застенчивости смущала её. Ей нравилось, как он произносит её имя. Ауринел делал это правильно. В три слога: Мар-лена, слегка раскатывая букву «р». Просто приятно слушать.
     
Она обернулась и, стараясь не покраснеть, пробормотала:
     
— Привет, Ауринел.
     
Он ухмыльнулся:
     
— Опять на Эритро глазеешь, а?
     
Марлена не ответила. Конечно же, она была занята именно этим. Все знали, что её интересует Эритро.
     
— Как ты здесь оказался?
     
(Ну скажи, что искал меня, подумала она.)
     
— Твоя мать послала меня, — ответил Ауринел.
     
(Ладно.)
     
— Почему?
     
— Она сказала, что ты не в духе, а когда ты принимаешься жалеть себя, то поднимаешься сюда. И что я должен увести тебя. Потому что иначе, сказала она, ты станешь ещё угрюмее. А почему у тебя плохое настроение?
     
— Хорошее настроение. А если и не совсем, то не без причины.
     
— Какой причины? Выкладывай, ты уже не маленькая и должна уметь выражать свои чувства словами.
     
Марлена подняла бровь.
     
— Я прекрасно умею разговаривать. А причина простая — я хочу путешествовать.
     
Ауринел расхохотался.
     
— Но ты же путешествуешь, Марлена. Ты уже пролетела больше двух световых лет. Во всей истории Солнечной системы никому до нас не удавалось пролететь и части светового года. Никому. Так что нечего кукситься, Марлена Инсигна Фишер, галактическая путешественница.
     
Марлена едва сдержалась, чтобы не хихикнуть. Инсигна — это девичья фамилия её матери. Прежде, когда Ауринел, дурачась, называл её полным именем, он отдавал честь и корчил уморительную гримасу, но такого не случалось уже давно. Наверное, потому, подумала она, что он уже считает себя взрослым и отрабатывает достойные манеры.
     
— Я не помню путешествия, — ответила она. — И ты это знаешь. А раз так, значит, и нечего было запоминать. Просто мы здесь, в двух световых годах от Солнечной системы, и никогда не вернёмся назад.
     
— А ты откуда знаешь?
     
— Да ну тебя, Ауринел. Неужели ты хоть раз слышал, чтобы кто-нибудь говорил о возвращении?
     
— Ну и что? Земля — мирок людный, всю Солнечную систему тоже обжили, повсюду теперь тесновато. И нам лучше здесь, потому что мы хозяева всему, что видит глаз.
     
— Какие хозяева? Мы целую вечность пялимся на Эритро, но почему-то не торопимся спускаться, чтобы стать её истинными хозяевами.
     
— О чём ты? Ведь на Эритро уже построен прекрасный и надёжный Купол. Ты же знаешь.
     
— Он не для нас, а для горстки учёных. А я говорю о нас с тобой. Нам даже не разрешают бывать там.
     
— Всему своё время, — по-взрослому сказал Ауринел.
     
— Конечно — когда стану старухой или помру.
     
— Не сгущай краски. И вообще пошли-ка отсюда, пусть твоя мама порадуется. Да и мне некогда торчать здесь. Дела. Долоретта…
     
В ушах Марлены застучало, и она уже не расслышала, что Ауринел сказал дальше. Довольно и того, что было произнесено это имя… Долоретта!
     
Марлена ненавидела Долоретту, такую стройную — и такую пустую.
     
Марлене вдруг захотелось сделать Ауринелу больно, отыскать такие слова, от которых ему стало бы не по себе. Ошеломить его.
     
— Мы не вернёмся в Солнечную систему, — проговорила она. — И я знаю почему…
     
— Ну и почему же? — Марлена не ответила, и он насмешливо добавил: — Опять девчачьи тайны?
     
Марлену это задело.
     
— Не хочу тебе говорить, — пробормотала она. — Я и сама не должна была знать об этом.
     
Но ей так хотелось всё выложить ему. Ей так хотелось, чтобы всем было так же плохо, как и ей.
     
— Но мне-то скажешь? Мы ведь друзья?
     
— Друзья? — переспросила Марлена. — Ну хорошо, скажу. Мы никогда не вернёмся назад, потому что Земля обречена.
     
Реакция Ауринела оказалась совсем не такой, как она ожидала. Он разразился громким хохотом. И не сразу заметил её яростный и негодующий взгляд.
     
— Марлена, откуда ты это взяла? — спросил он. — Ужастиков насмотрелась, что ли?
     
— Я их не смотрю.
     
— Тогда почему говоришь такие вещи?
     
— Потому что знаю. Я умею делать выводы. Из того, что говорят люди и о чём умалчивают, и из того, что у них получается, когда они полагают, что изображают именно то, что хотят. И из того, что мне отвечает компьютер, когда я задаю ему вопросы.
     
— Ну и что он тебе отвечает?
     
— Я не хочу, чтобы ты знал об этом.
     
— А может быть, ты просто выдумываешь?
     
— Нет. Земля погибнет не в один миг — быть может, на это уйдут тысячелетия, но она обречена. — Марлена важно кивнула. — И ничто её не спасет.
     
Она повернулась и, сердитая, пошла прочь. Как посмел Ауринел усомниться в её словах? И не просто усомниться; он решил, что она не в своем уме. Впрочем, наверное, так оно и есть — она сказала ему слишком много и ничего этим не добилась. Всё вышло не так, как она хотела.
     
Ауринел смотрел ей вслед. Улыбка исчезла с его лица, и тревожная складка залегла между бровями.
    
    
     
      
2
     
     
Долгое путешествие к Немезиде превратило Эугению Инсигну в немолодую женщину. Все эти годы она напоминала себе: я делаю это ради наших детей, ради их будущего.
     
Однако эта мысль всегда угнетала её. Почему? Ведь она знала, что Ротор должен был покинуть Солнечную систему. Об этом знали все добровольцы, улетавшие на Роторе. А среди тех, у кого не хватило духу на вечную разлуку с родной планетой, был и…
     
Эугения предпочитала не оканчивать эту мысль, так часто приходившую в голову. Теперь все они здесь, на Роторе, — но был ли Ротор для них домом? Разве что для Марлены: другого дома она не знала. А она, Эугения? её домом была Земля — и Луна, и Солнце, и Марс, и все миры, что знало человечество на протяжении своей истории и предыстории, с тех пор как появилась сама жизнь. Нет, Ротор не дом им — этого нельзя было забывать.
     
Первые двадцать восемь лет своей жизни Эугения провела в Солнечной системе — и даже училась на Земле с двадцати одного до двадцати трех лет.
     
Как ни странно, Земля частенько вспоминалась ей. Эугения не любила Землю: эти толпы, шум, суету, абсолютную слабохарактерность, обнаруживаемую тамошними властями в важных вопросах, и их грубый деспотизм в каждой мелочи. Ещё ей не нравилась вечная непогода, её разрушительная сила, уродующая землю и приводящая в ярость океан. И, закончив образование, она с радостью вернулась на Ротор с молодым мужем. Ей хотелось, чтобы он полюбил милый её сердцу вращающийся мирок так же, как и она, родившаяся в нём.
     
Но мужу Ротор казался тесным. «Тебе осточертеет здесь через полгода», — говорил он.
     
Жена наскучила ему даже раньше. Ну что ж…
     
Все уладится, всё будет хорошо, но не для неё. Она, Эугения Инсигна, навеки затерялась между мирами. И всё это ради детей. Эугения родилась на Роторе и прекрасно может обойтись без Земли. Марлена уже и вовсе не видела ничего, кроме Ротора, и сумеет прожить без Солнечной системы, зная лишь о том, что где-то возле Солнца — родина её предков. А её дети забудут и об этом. И Земля, и Солнечная система станут для них мифом, и только Эритро будет цветущим миром.
     
Эугения надеялась на это. У Марлены вдруг обнаружилась странная привязанность к Эритро: впрочем, она может исчезнуть так же быстро, как и возникла.
     
И всё-таки жаловаться на судьбу было бы несправедливо. Нельзя было даже мечтать о том, что возле Немезиды обнаружится планета, пригодная для жизни людей. Совпадение условий на ней с земными оказалось воистину удивительным. Однако если прикинуть все вероятности и учесть, что Немезида не так уж и далека от Солнечной системы, то такое совпадение уже не покажется невероятным.
     
Эугения вернулась к своим ежедневным отчетам — компьютер дожидался её внимания с присущим его племени бесконечным терпением.
     
Но не успела она приняться за работу, как позвонила секретарша — негромкий голос донесся из крошечного динамика, приколотого к левому плечу.
     
— Вас хочет видеть Ауринел Пампас. Он не записывался на приём.
     
Инсигна поморщилась, но тут же вспомнила, что сама посылала его за Марленой.
     
— Пусть войдёт, — сказала она.
     
Она бросила беглый взгляд в зеркало и убедилась, что выглядит превосходно. Она казалась себе моложе своих сорока двух. И надеялась, что остальные разделяют её мнение.
     
Глупо думать о внешности, ожидая семнадцатилетнего мальчишку, но Эугения Инсигна заметила, как глядела на него бедняжка Марлена, и прекрасно понимала, что означал этот взгляд. Инсигна догадывалась, что Ауринел, юноша, внешностью своей весьма довольный, едва ли обратит внимание на Марлену, ещё не избавившуюся от подростковой угловатости. Но если Марлену ожидает разочарование — пусть у девочки не будет повода вообразить, что мать могла в чём-то содействовать её неудаче: придётся очаровать мальчугана.
     
Всё равно окажусь виноватой, со вздохом подумала Инсигна, когда Ауринел, застенчиво улыбаясь, ступил в её кабинет.
     
— Ну, Ауринел, — проговорила она, — отыскал Марлену?
     
— Да, мэм. Именно там, где вы сказали. Я передал ей, что вы хотели, чтобы она ушла оттуда.
     
— И какой она тебе показалась?
     
— Не могу вам сказать, доктор Инсигна, депрессия у неё или что-нибудь другое, только в голову ей пробралась забавная идейка. Даже не знаю, понравится ли ей, если я расскажу обо всём вам.
     
— Не стоило бы, конечно, узнавать об этом от чужого человека, но странные идеи посещают её нередко, и это меня беспокоит. Так что, пожалуйста, лучше скажи.
     
Ауринел покачал головой:
     
— Ладно, только не выдавайте меня. Совершенно ненормальная мысль. Она решила, что Земля должна погибнуть.
     
Ауринел ожидал, что Инсигна рассмеется. Но смеха не последовало. Напротив, она забеспокоилась:
     
— Что такое? Почему она так решила?
     
— Не знаю, доктор Инсигна. Марлена — странный ребенок, — вы это знаете, и идеи её посещают… А может быть, она просто дурачила меня?..
     
— Вполне возможно, даже наверняка, — перебила его Инсигна. — У моей дочери странные представления о чувстве юмора. Послушай, Ауринел, я бы не хотела, чтобы ты болтал об этом. Знаешь, не люблю дурацких разговоров. Ты понимаешь?
     
— Конечно, мэм.
     
— Я серьёзно — ни слова.
     
Ауринел кивнул.