1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 
— Да, я здесь изобретаю, потому все время и занято. Изобрел такой паз, чтобы галстук свободно скользил в жестком воротничке.
    
— Ты ведь не носишь жестких.
    
— Вчера надел. И вчера же изобрел. А куры — кур я разведу миллионы, настрою курятников по всему ранчо, с приспособленьицем на крыше, чтоб окунать их в белильный раствор. А яйца будет подавать наружу небольшой конвейер — вот! Я нарисую тебе.
    
— Прежде завтрак нарисуй, — сказала Десси. — Нарисуй глазунью. Окрась розовым и белым ветчину.
    
— Будет сделано! — воскликнул Том, открыл дверцу, занялся плитой так яростно, что волоски на пальцах свернулись и обуглились от жара. Подложил дров и опять засвистал свою мелодию.
    
— Ты точно козлоногий фавн, играющий на свирели где-нибудь на холме в древней Греции.
    
— А кто ж я, как не фавн? — воскликнул Том.
    
«Он так непритворно весел, почему же у меня на сердце тяжело? — горестно подумала Десси. — Почему я никак не могу выкарабкаться из серого мешка своей тоски?.. Нет, выкарабкаюсь! — вскричала она мысленно. — Раз он может, то и я смогу».
    
— Том! — сказала она.
    
— Окрась мою глазунью в радостный, в пурпурный цвет.
   
   
    
     
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ТРЕТЬЯ
    
    1
    
Долго в тот год зеленели холмы, и лишь к концу июня трава пожелтела. Метелки овсюга, тяжелые от семян, поникло висели на стеблях. Роднички не пересыхали и летом. Скот на вольном выпасе тучнел, наливался здоровьем. В то лето население долины Салинас-Валли забыло о засушливых годах. Фермеры прикупали землю, не соразмеряя со своими возможностями, и подсчитывали будущую прибыль на обложках чековых книжек.
    
Том Гамильтон трудился, как усердный великан — не только шершавыми сильными руками, но и сердцем и душой. Снова застучал молот в кузнице. Том покрасил старый дом, побелил сараи. Съездил в Кинг-Сити, изучил устройство туалетного бачка и соорудил ватерклозет из жести, которую умело согнул, и дерева, украшенного резьбой. Поскольку вода из родника поступала слабо, он сбил из секвойного красного дерева чан и поставил у дома, а воду туда подавал насос, приводимый в движение самодельным ветрячком, так умно слаженным, что он вертелся при самом слабом ветре. И Том сделал из металла и дерева модели ещё двух своих изобретений, чтобы осенью послать в бюро патентов.
    
И трудился он весело, энергично. Десси приходилось вставать очень рано, иначе Том, того гляди, сделает сам всю домашнюю работу. Но она видела, что это великанье рыжее веселье не было естественным и легким, как у Самюэла. Оно не вскипало, не подымалось из нутра само собой. Том создавал, формовал, строил это веселье, прилагая всё свое умение.
    
Десси была богаче всех в Долине приятельницами, но задушевных подруг у неё не было. И никому она не сказала о своем недуге, о своих болях. Хранила их в тайне.
    
Как-то застав её замершей, напрягшейся в приступе боли. Том встревоженно воскликнул:
    
— Десси, что с тобой?
    
— Легкий прострел. Резануло спину — и уже прошло, — ответила она, согнав напряжение с лица. И через минуту оба уже смеялись.
    
Они часто и много смеялись, как бы подбадривая самих себя. Только ночью возвращалось к Десси горе утраты, неизбывное, невыносимое. А Том лежал в своей комнате, во тьме, и недоумевал, как ребенок. Слышал, как стучит, утомленно пошумливая, его сердце. Гнал от себя горькие мысли о сестре, хватался за планы, затеи, замыслы, изобретения.
    
Летними вечерами они всходили иногда на холм, глядели на закат, прощально красивший вершины западных гор, подставляли лицо ветерку, который шёл в долину на место жаркого дневного воздуха, поднявшегося ввысь. Оба молча вдыхали вечерний покой. Оба были застенчивы и потому не говорили о себе. И, в сущности, не знали друг о друге ничего.
    
И Том удивился, и сама Десси удивилась своей смелости, когда однажды вечером спросила Тома, стоя на холме:
    
— Том, почему ты не женишься?
    
Он глянул на неё, отвел глаза, сказал:
    
— А кто за меня пойдет?
    
— Ты шутишь или серьезно?
    
— Кто за меня пойдет? — повторил он. — Кому я такой нужен?
    
— Ты, я вижу, говоришь всерьез. — И, нарушая неписаный закон их взаимной сдержанности, Десси спросила: — Ты был когда-нибудь влюблен?
    
— Нет, — коротко ответил он.
    
— Хотелось бы мне это знать, — произнесла она, точно не слыша.
    
Спустились с холма; Том молчал. Но на крыльце неожиданно сказал:
    
— Тебе здесь тоскливо. Тебе хочется уехать. — И, подождав минуту: — Так ведь? Ответь мне.
    
— Мне здесь лучше, чем где бы то ни было, — сказала Десси и спросила: — Ты к женщинам ездишь хоть изредка?
    
— Да, — сказал он.
    
— И удается там развеяться?
    
— Почти что нет.
    
— Что же ты намерен делать?
    
— Не знаю.
    
Они молча вошли в дом. Том зажег в старой гостиной лампу. Набитый конским волосом диван прислонил к стене изогнутую спинку — тот самый диван, на котором Том ездил на танцы и который потом основательно чинил. И на полу зеленый ковер — с тропкой истертости от дверей к дверям.
    
Десси села на диван, Том — у круглого стола посреди комнаты. Десси видела, что Том все ещё сконфужен своим признанием. «Как неиспорчен он душой, — думалось Десси, — и как неприспособлен к миру, в котором даже я разбираюсь лучше, чем он. Он рыцарь по натуре, избавитель от эмеев-драконов. Мелкие грешки его кажутся ему так велики, что он считает себя недостойным, низменным. Ах, был бы жив отец. Он ощущал великие задатки в Томе. Он, может, быть, сумел бы извлечь их из тьмы, дать им крылатый простор».
    
Чтобы отвлечь и зажечь Тома, она заговорила о другом.
    
— Уж раз мы толкуем о себе, то подумай вот о чем. Весь наш мирок ограничен долиной да редкими поездками в Сан-Франциско. Ты был хоть раз южнее Сан-Луис-Обиспо19? Я ни разу не была.
    
— И я ни разу, — сказал Том.
    
— Ну разве не глупо?
    
— Очень многие не были, — сказал Том.
    
— Но каким это законом предписано так жить? Мы могли бы съездить в Париж, в Рим или в Иерусалим. Как бы я хотела увидеть Колизей!
    
Он недоверчиво взглянул на Десси — не шутит ли она.
    
— Но как же мы поедем? Нужно много денег.
    
— Думаю, не так уж много, — сказала Десси. — Не обязательно жить в дорогих отелях. Можно сесть на самый дешевый пароход, ехать третьим классом. Как наш отец плыл сюда из Ирландии. И в Ирландию могли бы заехать.
    
Он все ещё смотрел с недоверием, но в глазах уже зажегся огонек.
    
— Год поработаем, будем экономить каждый цент. Я в Кинг-Сити наберу заказов на шитье. Уилл нам поможет. А на будущее лето ты продашь весь скот, и мы поедем. Кто нам запретит?
    
Том встал и вышел на крыльцо. Поглядел на летние звезды, на голубую Венеру и красный Марс, ощущая мышцы рук, сжимая и разжимая пальцы. Повернулся, вошел в дом. Десси сидела в той же позе.
    
— Ты правда хочешь ехать, Десси?
    
— Больше всего на свете.
    
— Тогда поедем!
    
— А ты хочешь?
    
— Больше всего на свете. — И воскликнул: — А Египет — о Египте ты забыла?
    
— Афины, — откликнулась Десси.
    
— Константинополь!
    
— Вифлеем!
    
— Да, Вифлеем! — И неожиданно сказал: — Иди ложись. Впереди у нас год работы — целый год. Иди отдыхай. Я займу денег у Уилла, куплю сто поросят.
    
— А чем их кормить?
    
— Желудями, — сказал Том. — Я построю машину для сбора желудей.
    
Он ушел к себе, и Десси было слышно, как он там возится и негромко разговаривает сам с собой. И Десси радовалась этому, глядя из окна своей комнаты на звездную ночь. «Но действительно ли хочется мне ехать? И хочется ли Тому?» И вместе с этой мыслью шелестнула, просыпаясь, боль в боку.
    
Утром, когда Десси встала. Том уже сидел за чертежной доской, постукивая кулаком по лбу и что-то бормоча.
    
— Это та самая машина? — спросила Десси, глядя через плечо Тома.
    
— Желуди сгребать нетрудно, — сказал Том. — Но как отделять палочки и камешки?
    
— Ты изобретатель, знаю. Но для сбора желудей лучшую в мире машину изобрела я, и она уже готова к работе.
    
— Ты о чем это?
    
— О детях, — ответила Десси. — Об их ручонках, не знающих покоя.
    
— Они не станут собирать, даже за деньги.
    
— А за призы станут. Каждому дадим приз, а победителю — дорогой, долларов за сто. Они во всей долине не оставят ни одного желудя. Разрешишь мне попробовать? Том почесал в затылке.
    
— Отчего ж? — проговорил он. — Но как ты ссыплешь вместе все собранное?
    
— Дети сами ссыплют, — сказала Десси. — Это уж моя забота. Ты только приготовь, куда ссыпать.
    
— Но это ведь эксплуатация, использование детского труда.
    
— Да, — согласилась Десси. — В моей мастерской я использовала труд девчушек, которые хотели научиться шить, а они использовали меня. Мы назовем это так: «Большое Монтерейское состязание по сбору желудей». И я не всех стану допускать. А призами будут, скажем, велосипеды. Разве ты не стал бы собирать желуди, если бы призом был велосипед?
    
— Конечно, стал бы. Но можно же и деньги заплатить им?
    
— Нет, — сказала Десси. — Тогда это будет не состязание, а работа. А работать детвора не любит. Я сама не люблю.
    
Том откинулся на спинку стула, засмеялся.
    
— И я не люблю, — сказал он. Ладно, ты ведай желудями, а я — свиньями.
    
— Вот смешно будет, Том, если мы — и вдруг наживем деньги!
    
— Но ты же зарабатывала в Салинасе.
    
— Не так уж много. Обещаниями-то я была богата. Если бы по этим моим счетам мне заплатили, нам бы теперь не требовалось разводить свиней. Завтра же могли бы отправиться в Париж.
    
— Я утром съезжу в город к Уиллу, поговорю, — сказал Том. Отодвинул рывком стул от чертежной доски. Хочешь, вместе съездим?
    
— Нет, я останусь дома — обдумывать планы. Завтра приступлю к Большому Монтерейскому состязанию.
    2
    
Возвращаясь под вечер на ранчо, Том был грустен и обескуражен. Как всегда, Уилл сумел обдать холодной водой, погасить его энтузиазм. Уилл подергал себя за усы, потер брови, почесал нос, протер очки и медленно, сосредоточенно обрезал и зажег сигару. Замысел Тома оказался полон прорех, и Уилл умело сунул палец в каждую.
    
Состязание по сбору провалится, — хотя почему именно, Уилл не разъяснил детально. Он сказал, что вся затея весьма сомнительна, особенно по нынешним временам. Обещал, и то с великим скрипом — подумать над этой идейкой.
    
Среди разговора Том чуть было не сказал Уиллу про поездку в Европу, но вовремя спохватился, остановленный верным чутьем. Слоняться по Европе можно разве что уйдя на покой и вложив капитал в надежные ценные бумаги, — а иначе, с точки зрения Уилла, это чистое безумие, рядом с которым даже свино-желудевая затея — образец деловой сметки. Так что Том промолчал и уехал, увозя обещание Уилла «подумать» и чувствуя, что их план будет отвергнут.
    
Бедному Тому было невдомек, что одна из творческих радостей бизнесмена как раз и состоит в успешной маскировке. Для бизнесмена восторгаться чужим замыслом — полнейший идиотизм. Уилл и в самом деле решил подумать. План захватил его некоторыми своими возможностями. Том ненароком наткнулся на очень интересную идею. Купить поросят в кредит, откормить почти что даровыми желудями, продать, расплатиться с долгом — так ведь можно получить порядочную прибыль. Грабить Тома Уилл не собирался — просто оттеснить его слегка. Ведь Том мечтатель, ему нельзя доверить реализацию здравой, хорошей идеи. К примеру, Том не знает даже, почем нынче свинина и склонна ли цена возрасти или упасть. В случае успеха Уилл непременно подарит Тому солидный подарок — быть может, даже форд. А что если объявить форд первым и единственным призом? Ведь все население долины кинется собирать желуди!
    
Подъезжая к ранчо, Том раздумывал над тем, как бы помягче сказать Десси, что план их не годится. Лучше всего было бы сразу же заменить его другим планом. Но каким? Как заработать за один год деньги на поездку в Европу? И внезапно он отдал себе отчет, что не знает, сколько на это требуется денег. Не знает, сколько стоит билет на пароход. Надо сегодня же вечером прикинуть вместе с Десси.
    
Он полунадеялся, что Десси, завидя его, выбежит из дома, и приготовился встретить её веселой улыбкой и шуткой. Но Десси не выбежала. Может быть, легла вздремнуть. Он напоил лошадей, поставил в стойло, задал сена.
    
Вошел в дом; Десси лежит на диване.
    
— Отдыхаешь? — спросил Том и тут увидел, как она бледна. — Десси, что с тобой? — вырвалось у него.
    
Она ответила, превозмогая боль:
    
— Просто живот разболелся. Довольно сильно.
    
— Ах, вот что, — сказал Том. — А я испугался. Ну, от живота я тебя вылечу.
    
Ушел на кухню и вернулся со стаканом серовато-прозрачной жидкости. Подал стакан Десси.
    
— Что это, Том?
    
— Добрая старая слабительная соль. Слегка взбудоражит кишочки, но вылечит.
    
Она покорно выпила, поморщилась, сказала:
    
— Я помню этот вкус. Мамино верное средство в сезон зеленых яблок.
    
— Теперь полежи спокойно, — сказал Том. — Я спроворю обед.
    
Ей было слышно, как Том орудует на кухне. А внутри у Десси бушевала боль. И к боли присоединился теперь страх. Соль жгла пищевод, желудок. Десси еле добралась до ватерклозета и попыталась рвотой избавиться от этой соли. По лбу покатился пот, залил глаза. Мышцы брюшной стенки судорожно отвердели, мешая Десси разогнуться.
    
Потом Том принес ей омлет. Она тихо покачала головой.
    
— Не могу, — сказала, улыбнувшись. — Я лучше просто лягу в постель.
    
— Соль должна скоро подействовать, — заверил её Том. — И всё будет в порядке.
    
Он довел её до спальни, помог лечь.
    
— Как ты думаешь, что ты могла такое съесть?
    
Десси лежала, собрав всю свою волю — борясь с болью. Часам к десяти вечера воля стала ослабевать.
    
— Том! Том! — позвала Десси.
    
Том открыл дверь, держа в руке «Всемирный альманах».
    
— Том, — проговорила Десси, — извини уж меня. Но мне очень нехорошо, Том. Мне худо.
    
В полумраке он присел на край постели.
    
— Сильно режет?
    
— Да, ужасно.
    
— Может быть тебе в туалет надо?
    
— Нет, сейчас не надо.
    
— Я принесу лампу, посижу с тобой, — сказал он. — Может, ты уснешь. К утру пройдет. Соль вылечит.
    
Она молча скрепилась, снова собрав волю в кулак; Том читал ей вслух из «Альманаха». Когда ему показалось, что Десси уснула, он замолчал, задремал в кресле у лампы.
    
Его разбудил тонкий всхлип. Том вскинулся — Десси металась в постели. Взгляд её был млечно-мутен, как у обезумевшей лошади. В углах губ пузырьками вскипала пена, лицо пылало. Том сунул руку под одеяло — мышцы живота каменно тверды. Наконец она перестала корчиться, откинулась на подушку, в полуэакрытых глазах блеснул свет лампы…
    
Том не стал седлать коня — опрометью взнуздал и поскакал так. Рванул, выдернул пояс из брюк и, хлеща испуганного коня, понудил к спотыкливому галопу по каменистым рытвинам проселка.
    
Двухэтажный дом Дунканов стоит у самой дороги. Дунканы спали наверху и не слышали, как Том колотит в парадную дверь, но услышали треск и грохот двери, вырванной с замком и петлями. Когда Дункан сбежал вниз с дробовым ружьем. Том уже кричал в телефон, висящий на стене.
    
— Мне доктора Тилсона! Соедините с ним! Дозвонитесь! Во что бы то ни стало! Дозвонитесь, будь оно все проклято! — кричал он телефонистке в Кинг-Сити. Дункан, ещё не совсем проснувшийся, стоял, наведя на Тома дробовик.
    
В трубке раздался голос Тилсона.
    
— Да! Да, да. Я слышу. Вы Том Гамильтон. Что с ней такое? Мышцы живота напряжены? А что вы применили? Соль ей дал?! Дурак ты этакий!
    
И, подавив гнев, доктор продолжал:
    
— Том. Том, мальчик мой. Возьми себя в руки. Возвращайся к ней, мочи в холодной воде полотенца и прикладывай, чтобы как можно холодней. Льда у вас, конечно, нет. Все время меняй полотенца. Я еду немедленно. Слышишь меня? Слышишь меня, Том?
    
Доктор повесил трубку, оделся. Сердито и устало открыл стенной шкаф, вынул скальпели, зажимы, тампоны, трубки, иглы и нити для швов, чтобы вложить все это в чемоданчик. Встряхнул свой фонарь — проверил, заправлен ли. Рядом поставил на стол банку с эфиром, положил эфирную маску. Заглянула жена — в чепце, в ночной рубашке.
    
— Я иду в гараж Уилла Гамильтона, — сказал доктор Тилсон. — Позвони Уиллу. Передай, пусть отвезет меня сейчас на ранчо Гамильтонов. Если начнет разводить канитель, скажи ему, что его сестра умирает.
    3
    
Через неделю после похорон Десси Том вернулся домой. Он ехал в седле подтянутый и строгий, плечи развернуты, подбородок убран — точно гвардеец на параде. Все, что надо, выполнено было не спеша и аккуратно. Конь вычищен скребницей; широкополая шляпа надета прямо и твердо. Даже и Самюэл не держался бы достойнее, чем Том, возвращающийся домой. Ястреб кинулся с высоты когтить цыпленка — Том и головы не повернул.
    
У конюшни он спешился, напоил гнедого, продержал у ворот минуту-другую, надел недоуздок, насыпал плющеного ячменя в ящик у яслей. Снял седло, повернул потник нижней стороною кверху, чтобы высушить. Когда ячмень был съеден, Том вывел коня во двор и пустил пастись на волю, на неогороженный земной простор.
    
В доме стулья, и вся мебель, и плита словно бы отпрянули от Тома с отвращением. Он вошел в гостиную — табурет неприязненно посторонился. Спички в кармане отсырели, и Том виновато пошел на кухню за сухими. Вернулся — лампа стоит беспристрастно и одиноко. Том поднес спичку, и сразу, охватив круглый фитиль, пламя встало желтое, дюймовой высоты.
    
Том сел, обвел глазами вечернюю комнату, избегая глядеть на диван. Пискнули мыши в кухне, он обернулся на шум, увидел свою тень на стене — тень эта почему-то в шляпе. Он снял шляпу, положил на стол.
    
Так сидел он у стола, гоня от себя мысли, кроме самых пустяковых, — но зная, что этим защитишь себя ненадолго, что сейчас вызовут на суд, где судьей будет он сам, а присяжными и обвинителями — преступления его.
    
И вот резко прозвучало в ушах его имя, и он мысленно встал пред судом, и его стали уличать: Тщеславие в том, что он одет безвкусно, грязен, груб; Похоть — в том, что тратится на проституток; Нечестность — что притязает на талант и силу мысли, коих не имеет; Обжорство выступило рука об руку с Ленью. И Том был рад этим обличениям, ибо они заслоняли его от чего-то огромного, серого, ждущего в заднем ряду, — грозное, серое, маячило там Преступление. Том выискивал в памяти грешки и прегрешения, силясь прикрыться, спасти себя ими. Они казались почти добродетелями: Зависть к богатому Уиллу; Измена маминому Богу; пустая Трата времени и надежд; болезненное Уклонение от любви.
    
Раздался тихий голос Самюэла — и наполнил собой комнату: «Будь чист и добр, будь велик, будь Том Гамильтон».
    
Но Том отмахнулся от этого голоса. Том сказал: «Я занят, я приветствую друзей» — и кивнул Безобразию, Невежеству, Сыновнему Непослушанию, Грязным Ногтям. Опять обратился к Тщеславию. Но тут выступило вперед, оттеснив прочих, Серое. Поздно прятаться за детские грешки. Серое — это Убийство Сестры.
    
Том ощутил рукою холодок стакана, увидел жемчужно-прозрачную жидкость, в которой ещё кружились, растворяясь, кристаллы и поднимались светлые пузырьки, и повторил вслух в пустой, пустынной комнате: «Соль вылечит. К утру пройдет. И всё будет в порядке». Вот так он заверял её, в точности так, — и стены, стулья, лампа слышали, и ему не отпереться. Нет во всем мире места Тому Гамильтону. Он уже искал. Он тасовал страны и города, как игральные карты. Лондон? Нет! Египет — пирамиды, сфинкс… Нет! Париж? Нет! Но погоди — в Париже ведь грешат почище твоего. Нет! Ну ладно, подожди пока, Париж, — ещё к тебе, может, вернемся. Вифлеем? О Боже милостивый, нет! Тоскливо было бы там чужаку…
    
И тут заметим в скобках, что не всегда упомнишь, когда именно и как тебя не стало: то ли шепоток, поднятая бровь — и тебя уже нет; то ли не стало тебя в ночь, крапчатую от пятен света, когда гонимый порохом свинец, доискавшись твоего секрета, отворил тебе жилы.
    
И ведь верно. Тома Гамильтона уже нет, ему осталось лишь закончить двумя-тремя достойными деталями.
    
Диван издал короткий раздраженный треск. Том покосился на него и понял, что раздражение относится к коптящей лампе.
    
— Благодарю, — сказал Том дивану. — Я не заметил. Привернул фитиль, и пламя очистилось. Мысли задремывали. Но оплеухой серое Убийство разбудило Тома. А рыжий Том, каменный Том устал. Кончать с собой — возня ведь и, возможно, боль и мука.
    
Вспомнилось, что мама с крайним отвращением относится к самоубийству, ибо в нем сочетаются три мерзкие ей вещи: невоспитанность, малодушие и грех. Оно для неё ничем не лучше прелюбодеяния и воровства. И надо как то уйти от её осуждения. Ведь если она осудит, то будешь страдать.
    
Отец не так строг, с Самюэлом легче — но, с другой стороны, его не перехитришь, он вездесущ. Самюэлу надо сказать.
    
— Прости меня, отец мой, — произнес Том. — Не могу иначе. Ты переоценил меня. Ты ошибся. Хотел бы я оправдать твою любовь, но зря ты меня любил и зря гордился мною. Возможно, ты нашел бы выход, а я вот не могу. Не могу я жить. Я убил Десси и хочу уснуть. И мысленно ответил за далекого отца: — Что ж, понять тебя можно. Немалый есть выбор путей от рождения к новому рождению. Но давай подумаем, как бы нам не оскорбить маму. Сделаем не торопясь, родной мой.
    
— Не могу не торопиться, — отвечал Том. — Не могу я больше.
    
— Да нет же, сможешь, сын мой любимый. Недаром я предвидел в тебе величие — оно уже расправило плечи. Открой ящик стола и пораскинь тем, что именуешь мозгами.
    
Том выдвинул ящик, увидел там стопку тисненой почтовой бумаги, пачку таких же конвертов и два карандашных огрызка, а в пыльном углу ящика несколько марок. Вынул бумагу, очинил карандаши карманным ножиком. И стал писать:
    
     
«Дорогая мама!
     
Надеюсь, ты в добром здоровье. Я в будущем хочу чаще у тебя бывать. Оливия пригласила меня на День благодарения, и я, само собой, приеду. Наша маленькая Оливия умеет приготовить индюшку почти так же вкусно, как ты — но я знаю, ты этому никогда не поверишь. А мне тут повезло. За пятнадцать долларов купил мерина и, по моему, чистых кровей. Продали дешево, потому что этот мерин — человеконенавистник. Прежний владелец не столько, бывало, сидел у него на спине, сколько лежал на своей собственной, сброшенный наземь. Отрицать не буду, норовист коняга. Бросал меня уже дважды, но я всё равно его объезжу, и тогда у меня будет едва ли не лучшая лошадь во всем округе. Зиму убью на это дело, но обуздаю, будь уверена. Не знаю, почему столько пишу о коняге. Но прежний владелец сказал о нем забавно. До того, говорит, зол меринок — готов зубами выесть всадника из седла. А помнишь, как говаривал отец, провожая нас на кроличью охоту: «Возвращайтесь со щитом или на щите». Ну, до встречи в День благодарения.
     
Твой сын Том».
    
    
Естественно ли получилось? Но устал он, сочинять заново не будет. Только приписал:
    
     
«P. S. А попугай, по-моему, неисправим. Я краснею за него».
    
    
На другом листке Том написал:
    
     
«Дорогой Уилл!
     
Что бы ты сам ни подумал обо мне, но прошу, помоги мне сейчас. Ради нашей матери. Меня убила лошадь — сбросила и лягнула в голову. Подтверди — прошу тебя!
     
Твой брат Том».
    
    
Наклеил марки, сунул конверты в карман и спросил Самюэла:
    
— Теперь всё как надо?
    
В комнате у себя распечатал коробку патронов и, взяв свежесмазанный свой револьвер — «Смит и Вессон» 38-го калибра, — вложил патрон в гнездо, что следующим ляжет под боек при повороте барабана.
    
Конь, сонно стоявший у забора, подошел на свист хозяина, и Том оседлал его, дремлющего.
    
Было три часа утра, когда, бросив письма на почте в Кинг-Сити, Том снова поднялся в седло и повернул коня на юг, к скудным холмам родного ранчо. Том был истинный джентльмен.
   
  
  
   
    
ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
   
   
    
     
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
    
    
Ребенок спрашивает: «Какая самая главная тайна на свете?» Взрослый иногда задается вопросом: «Куда идет мир, как он кончится? Да, мы живем, но в чем смысл жизни?»
    
Я думаю, что в истории есть одна-единственная тайна, она вселила в человека страх и одновременно вдохновила его на благородные дела. Поэтому вся его жизнь проходит в постоянном ожидании чего-то, в сомнениях и переживаниях, как будто он смотрит фильм с Перл Уайт в главной роли20. Со всеми своими мыслями и поступками, желаниями и стремлениями, со всей своей жадностью и жестокостью, состраданием и великодушием люди с самого начала попадают в сеть добра и зла. Я считаю, что это единственная тайна, которая существует у человечества, и она захватывает все наши чувства и наш рассудок. Добродетель и порок стерегут первые проблески нашего сознания и пребудут с нами до его последнего мерцания, как бы мы ни изменяли землю, море и горы, экономику и нравы. Никакой другой тайны нет. Когда человек отрясает от ног своих прах и тлен земной жизни, перед ним встает прямой и трудный вопрос: «Какая она была — хорошая или плохая? Как я жил — правильно или неправильно?»
    
В своей истории греко-персидских войн Геродот рассказывает о том, как Крез, самый богатый и почитаемый современниками царь, спросил у Солона Афинского: «Кто самый счастливый человек на свете?» Он жаждал ответа, потому и задал этот вопрос. Его грызли сомнения, и ему надо было во что бы то ни стало рассеять их. Солон поведал ему о трех достойных мужах, живших в старые времена. Крез, наверное, плохо слушал его — так ему хотелось услышать о себе. И когда Солон не упомянул его, Крез не вытерпел и спросил: «Разве ты не считаешь счастливым меня?»
    
Солон не колеблясь сказал: «Откуда мне знать? Ты же пока не умер».
    
Потом, когда удача покинула Креза и он начал терять царство и сокровища, его, должно быть, неотвязно мучили эти слова. Взойдя на костер, он тоже, вероятно, думал об этом и жалел, что спросил Солона.
    
В наше время тоже так. Когда умирает человек, который имел деньги, вес, власть и другие вещи, вызывающие зависть, а живые подсчитывают его богатство, его труды, заслуги и памятники, то сам собой возникает вопрос: «Какую он прожил жизнь — хорошую или плохую?», то есть люди спрашивают то же самое, о чем другими словами спросил Крез. Зависть прошла, и теперь человека меряют вечной меркой: «Любили его или ненавидели? Причинила его смерть горе или, наоборот, вызвала радость?»
    
Я хорошо помню смерть трех людей. Один из них был самый богатый человек нашего столетия, который продрался к богатству, уродуя судьбы и души, а потом много лет старался вернуть уважение и тем самым сослужил большую службу обществу, пожалуй, даже перевесившую зло, которое он причинил людям при возвышении. Я плыл на пароходе, когда он умер. Вывесили объявление о его смерти, и известие почти всем доставило удовольствие. Некоторые даже говорили: «Слава богу, помер-таки, сукин сын».
    
Другой был дьявольски хитер, он не понимал, что у каждого есть чувство собственного достоинства, зато хорошо изучил человеческие слабости и пороки и пользовался этим, чтобы подкупать и покупать людей, развращать, совращать и шантажировать их, и добился в конце концов большой власти. Он прикрывал свои поступки словами о добродетели, а я удивлялся — неужели он не понимает, что никакой дар не завоюет тебе уважение, если ты отнял у другого самоуважение. Когда покупаешь человека, ничего, кроме ненависти, от него не жди. Когда он умер, вся страна возносила ему хвалу, но в глубине души каждый радовался его смерти.
    
Третий, наверное, совершил много ошибок, но вся его деятельная жизнь была посвящена тому, чтобы помочь людям стать хорошими, честными и мужественными в те времена, когда злые силы в мире захотели сыграть на их страхе. Немногие наверху очень не любили этого человека, но народ плакал на улицах, когда он умер, и вопрошал в отчаянии: «Что нам теперь делать? Как нам жить без него?»
    
Я полон сомнений, но для меня несомненно, что под наружным покровом слабости каждый хочет быть хорошим и чтобы его любили. Мало того, большинство наших пороков — это неудавшиеся попытки найти легкий, кратчайший путь к добродетели. Когда человеку приходит время умереть и он умирает, не вызывая жалости у других, то каковы бы ни были его способности, положение и заслуги, вся его жизнь — сплошная неудача, а смерть рождает в нем ужас. Если вы или я оказываемся перед выбором подумать или поступить так или иначе, мы всегда должны помнить о смерти и стараться жить так, чтобы наша смерть никому не доставила радости.
    
Да, у человечества есть одна-единственная тайна. Все наши романы, вся поэзия вертятся на непрекращающейся борьбе добра и зла в нас самих. Мне иногда кажется, что зло вынуждено постоянно приспосабливаться и менять обличье, но добро бессмертно. У порока каждый раз новое, молодое лицо, зато больше всего на свете чтут добродетель, и так будет всегда.
   
   
    
     
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ПЯТАЯ
    
    1
    
Ли помог Адаму и мальчикам переехать в Салинас, проще сказать — перевез их: уложил вещи, отправил их на вокзал, загрузил заднее сиденье форда, а по прибытии в Салинас распаковал имущество, аккуратно разложил по местам и вообще обустроил Трасков в небольшом дома Десси. Он сделал все мыслимое для их удобства, массу сверх того и тем не менее продолжал хлопотать, дабы оттянуть время. Но вот однажды вечером, когда близнецы уже улеглись, он церемонно подал Адаму ужин. Вероятно, по этой церемонности Адам и догадался, к чему тот клонит.
    
— Я же вижу, ты давно хочешь что-то сказать мне. Выкладывай.
    
Ли заранее придумал речь, которую хотел начать так: «В течение многих лет я служил вам в полную меру моих сил и возможностей, однако теперь…», но прямое обращение Адама сбило его с толку.
    
— Я много раз откладывал объяснение, — сказал Ли. Настоящую речь заготовил. Хотите выслушать?..
    
— А тебе непременно хочется произнести речь?
    
— Нет, — признался Ли, — не хочется. Хотя речь хорошая.
    
— Когда желаешь взять расчет?
    
— Как можно скорее. Боюсь передумать, если буду откладывать. Вы хотите, чтобы я подождал, пока найдете кого-нибудь на мое место?
    
— Не стоит. Ты же знаешь, какой я медлительный. Мне понадобится время. Может быть, я вообще никого не возьму.
    
— В таком случае я еду завтра.
    
— Мальчишки ужасно расстроятся, — сказал Адам. Прямо не знаю, как они будут без тебя. Может, тебе лучше потихоньку уехать, а я им после все объясню.
    
— Мои наблюдения говорят о другом. Дети любят преподносить нам сюрпризы.
    
Так оно и случилось. На другой день за завтраком Адам объявил:
    
— Арон, Кейл, слушайте: Ли уезжает от нас.
    
— Правда?.. — переспросил Кейл. — Знаешь, сегодня вечером баскетбольная встреча. Вход десять центов. Ты не против, если мы пойдем?
    
— Идите. Но вы слышали, что я сказал?
    
— Факт, слышали, — отозвался Арон. — Ты сказал, что Ли уезжает.
    
— Совсем уезжает!
    
— И куда он едет? — поинтересовался Кейл.
    
— В Сан-Франциско. Он будет там жить.
    
— А-а… — протянул Арон. — На Главной улице появился один, видел? Поставил свою печку прямо на тротуаре, жарит сосиски и кладет в булки. Всего десять центов за штуку, а горчицы сколько хочешь бери.
    
Ли стоял в дверях кухни и, глядя на Адама, улыбался. Когда близнецы собрались в школу, Ли сказал:
    
— До свидания, мальчики.
    
— До свидания! — выкрикнули оба и выскочили из дома.
    
Адам уставился в чашку с кофе и пробормотал виновато:
    
— Бесенята бесчувственные! Вот тебе награда за десятилетнюю службу.
    
— По мне лучше так, — отозвался Ли. — Притворись они, что опечалены, они покривили бы душой. Для них мой отъезд пустяк. Может, они иногда вспомнят обо мне втихомолку. Я не хочу, чтобы они огорчались. Надеюсь, у меня не настолько мелкая натура, чтобы радоваться, когда по мне скучают. — Он положил на стол перед Адамом пятьдесят центов. — Пойдут вечером на баскетбол передайте им это от меня, и пусть купят булочки с сосисками. Только бы там не оказалось птомаина, в моем скромном прощальном подарке. Были такие случаи.
    
Адам удивленно смотрел на раздвижную корзину, которую Ли принес в столовую.
    
— Это все твои вещи?
    
— Кроме книг. Книги я сложил в коробки и оставил в подвале. Если вы не возражаете, я пришлю за ними или приеду сам, когда устроюсь.
    
— Конечно. Знаешь, Ли, мне будет здорово не хватать тебя. Не знаю, приятно тебе это слышать или нет. Ты в самом деле собираешься купить книжную лавку?
    
— Таковы мои намерения.
    
— Писать-то хоть нам будешь?
    
— Пока не знаю. Нужно подумать. Говорят, чистая рана быстрее заживает. Для меня самое печальное — общаться по почте. Когда близость держится одним клеем на марке. Если не видишь человека, не можешь его услышать или потрогать — его всё равно что и нет.
    
Адам встал из-за стола.
    
— Я провожу тебя на вокзал.
    
— Ни в коем случае! — резко возразил Ли. — Ни к чему это. До свидания, мистер Траск. До свидания, Адам, — добавил он и быстро вышел. Пока Адам успел выговорить «До свидания», тот уже спустился по ступенькам крыльца, а его выкрик вдогонку «Пиши!» совпал со стуком калитки.
    2
    
В тот вечер после баскетбольной встречи Кейл и Арон умяли по пять булочек с сосисками, и это было кстати, потому что Адам забыл приготовить ужин. По дороге домой братья первый раз заговорили об отъезде Ли.
    
— Интересно, почему он уехал? — спросил Кейл.
    
— Он давно об этом поговаривал.
    
— Как же он будет без нас?
    
— Не знаю. Спорим, что он вернется, — сказал Арон.
    
— Как так вернется? Отец ведь сказал, что он хочет книжную лавку открыть. Смех да и только китайская книжная лавка.
    
— Приедет он, соскучится по нам и приедет. Вот увидишь.
    
— Спорим на десять центов, что не приедет.
    
— До какого времени?
    
— До никакого! Вообще не приедет.
    
— Идет, — согласился Арон.
    
Целый месяц Арон ждал своего выигрыша, а ещё через неделю дождался.
    
Ли приехал десятичасовым и вошел в дом, отперев дверь своим ключом. В столовой горел свет, но Адам был на кухне — он яростно скреб консервным ножом чугунную сковородку, стараясь счистить с неё черную корку. Ли поставил свою корзину на пол.
    
— Надо залить водой и оставить на ночь. Тогда она легко отстанет.
    
— Правда? Я жарю, а у меня все подгорает. Свеклу варил, тоже подгорела. Вонь — хоть святых выноси! Кастрюлю вот на двор выставил… У тебя что-нибудь случилось, Ли? — спросил Адам.
    
Ли взял у него сковороду, поставил в раковину и залил водой.
    
— Будь у нас газовая плита, вмиг бы кофе сварили, сказал Ли. — Впрочем, я и печь могу растопить.
    
— Печь не горит.
    
Ли открыл дверцу.
    
— Вы золу-то хоть раз выгребали?
    
— Какую золу?
    
— Вот что, отдохните-ка пока в комнатах, — сказал Ли. — А я кофе заварю.
    
Адаму не сиделось в столовой, но перечить Ли ему не хотелось. Наконец тот принес две чашки кофе и поставил их на стол.
    
— В кастрюльке сварил, — сказал Ли, — чтобы побыстрее. — Он нагнулся к корзине, развязал веревку и вытащил глиняную бутылку. — Это китайская настойка на полыни — уцзяпи. Иначе ещё лет десять пролежит. Да, я забыл спросить: вы нашли кого-нибудь на мое место?
    
— Вокруг да около ходишь, съязвил Адам.
    
— Я знаю. Но я знаю и другое: лучше всего прямо сказать, и кончено дело.
    
— Ты проигрался в маджонг?
    
— Если бы. Нет, мои деньги целы… Черт, пробка раскрошилась, придется внутрь пропихнуть. — Ли влил черной жидкости себе в кофе. — Никогда так не пробовал. Вкусно, однако.
    
— Отдает подгнившими яблоками, — заметил Адам.
    
— Верно, только помните, как Сэм Гамильтон сказал? Хоть и подгнили, но хороши.
    
— Может, ты все-таки наберешься духу и расскажешь, что же с тобой произошло?
    
— Ничего со мной не произошло, — ответил Ли. Мне одиноко стало, вот и все. Или этого мало?
    
— А как же книжная лавка?
    
— Не нужно мне никакой книжной лавки. Наверное, я понимал это ещё до того, как сел в поезд. Просто время потребовалось, чтобы окончательно в этом убедиться.
    
— Выходит, пропала твоя последняя мечта?
    
— Скатертью дорога! — Ли был возбужден до крайности. — Мистел Тласк, китаёза сисас наклюкается.
    
— Что это вдруг на тебя нашло? — встревожился Адам.
    
Ли поднес бутылку ко рту, сделал долгий жадный глоток и выдохнул спиртные пары из обожженного рта.
    
— Адам, — сказал он. — Я бесконечно, безмерно, безгранично счастлив, что снова дома. Никогда в жизни я не был так чертовски одинок.
   
   
    
     
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ШЕСТАЯ
    
    1
    
В Салинасе были две начальные школы — огромные, крашенные желтой краской, с высокими мрачными окнами, да и двери тоже не веселили. Одна находилась на Восточной стороне, другая на Западной, и назывались они соответственно. Школа на Восточной стороне была у черта на куличках, на другом краю города, и в ней учились ребята, жившие восточнее Главной улицы, поэтому её я описывать не буду.
    
Школа на Западной стороне представляла собой большое двухэтажное здание, обсаженное по фасаду сучковатыми тополями. Оно делило школьный двор на две части — для мальчиков и для девочек. За зданием мальчишечья площадка была отгорожена от девчоночьей высоким дощатым забором, а позади школьный двор упирался в болото со стоячей водой, где росли тимофеевка и даже камыш. В школе занимались ученики с третьего класса по восьмой. Первые два класса ходили в Детскую школу, она была в другом месте.
    
В школе на Западной стороне каждый класс имел свою комнату; третий, четвертый и пятый размещались на первом этаже, шестой, седьмой, восьмой на втором. В каждой классной комнате стояли обшарпанные дубовые парты, кафедра, квадратный учительский стол, висели часы «Сет Томас» и непременно картина. Картины в каждом классе были разные, но написаны все под сильным влиянием прерафаэлитов. Галахад21 в сияющих доспехах указывал путь третьеклассникам; состязание Аталанты22 будило воображение четвертого класса; горшок с базиликом23 ставил в тупик пятый и так далее до восьмого, где осуждение Катилины Цицероном внушало выпускникам чувства высшей гражданской добродетели, необходимые для перехода к среднему образованию.
    
Кейла и Арона по возрасту зачислили в седьмой класс, и они быстро изучили каждую черточку в своей картине, изображавшей Лаокоона и его сыновей, опутанных змеями.
    
После тесной школьной комнаты в деревне братьев поразили размеры и великолепие школы на Западной стороне. На них произвело глубокое впечатление и то, что здесь могли позволить себе роскошь держать учителя для каждого класса. Это казалось им расточительством. Но люди быстро привыкают к хорошему. Первый день близнецы изумлялись, второй восторгались, а на третий почти позабыли, что раньше ходили в какую-то другую школу.
    
Учительницей у них была хорошенькая темноволосая женщина, и у братьев с ней не было никаких неприятностей, так как они быстро сообразили, когда надо поднимать руку, чтобы тебя спросили, а когда нет. Кейл первый придумал, как надо действовать, и объяснил Арону.
    
— Обычно ребята как делают? Если выучат урок, то тянут руки, а не выучат — прячутся под парту. А мы по-другому поступим. Знаешь как?
    
— Нет, не знаю. Как?
    
— Ты заметил, что она не всегда вызывает тех, кто высовывается? Других спрашивает, а они, само собой, ни бум-бум.
    
— Верно, — заметил Арон.
    
— Ну так вот, первую неделю мы зубрим, как каторжники, но руки поднимать не будем. Она, конечно, вызывает нас, а мы чин-чином отвечаем. Это собьет её с толку. Другую неделю ничего не учим, зато изо всех сил тянем руки. Но она нас не спрашивает. Потом третью неделю мы просто сидим тихо-мирно, то ли готовы отвечать, то ли нет — она не знает. И очень скоро она вообще от нас отвяжется. Зачем ей тратить время на тех, кто успевает?
    
Кейлова метода вполне оправдала себя. Прошло совсем немного времени, и учительница действительно оставила братьев в покое, а сами они завоевали репутацию ребят сообразительных и ловких. Собственно говоря, Кейл даром тратил время, придумывая свой план. Оба были способные ученики и схватывали все на лету.
    
Кроме того, Кейл ловко играл в шарики, втянул в игру полшколы и накопил целое богатство из цветных мелков и камешков, и всяких стекляшек. Когда увлечение игрой в шарики прошло, он стал менять свое богатство на волчки. Один раз он собрал и стал использовать в качестве платежного средства сорок пять волчков всевозможных размеров, форм и расцветок — от топорных, низеньких кубарей для малышни до изящных высоких башенок на тонюсенькой ножке с острым концом.
    
Все, кто знал Арона и Кейла, видели разницу между ними и удивлялись несходству близнецов. Кейл вырос смуглым, темноволосым, был быстр в движениях, уверен в себе и скрытен. Даже если бы он очень постарался, ему не удалось бы спрятать свою сообразительность. Взрослых поражала в нем ранняя, на их взгляд, не по годам зрелость, и это настораживало их. Кейл не пользовался особой симпатией, его даже побаивались, но именно поэтому уважали. Близких друзей у него не было, но одноклассники покорно приняли его в свою компанию, и скоро он естественно и с сознанием своего превосходства заделался школьным верховодом.
    
Кейл умел скрывать свои намерения, но умел скрывать и обиды. Поэтому его считали бесчувственным, толстокожим, даже жестоким.
    
Арона же любили все. На вид он был робкий и хрупкий. Сама его внешность — нежная кожа, золотистые волосы, широко расставленные голубые глаза привлекала всеобщее внимание. Эта его привлекательность вызвала в школе кое-какие осложнения, пока его обидчики не убедились, что Арон упорный, умелый и совершенно бесстрашный боец, особенно если его довести до слез. О драках стало известно, и охотники учить новичков уму-разуму поняли, что с ним лучше не связываться. Арон не пытался скрывать ни свой характер, ни свое настроение, но окружающих, которые хотели разгадать его, обманывала его внешность. Решившись на что-то, он не отклонялся с пути. В его натуре было мало граней, ещё меньше гибкости. Тело его было нечувствительно к боли, а ум не способен на изворотливость.
    
Кейл хорошо изучил Арона и, выводя его из равновесия, мог вертеть им как хотел, однако пользовался своим умением до определенного предела. Он знал, когда надо уступить и отступить, а когда вообще держаться от брата подальше.
    
Единственное, что сбивало Арона с толку, это перемена пути. Он сам выбирал себе дорогу и шел по ней, не видя, что творится вокруг, и нисколько не интересуясь этим. Желания его были немногочисленны и глубоки. И глубина его натуры таилась за ангельской внешностью, которой он не замечал, как олененок не замечает пятен на своей молоденькой шерстке.
    2
    
В первый же день занятий Арон едва дождался перемены и пошел на запретную половину, чтобы встретиться с Аброй. Стайка визжащих девчонок не отпугнула его. Потребовалось вмешательство учительницы, чтобы изгнать его на мальчишечью площадку.
    
В полдень, на большой перемене, ему опять не удалось повидать Абру: за ней приехал отец в своей коляске на высоких колесах и увез домой на второй завтрак. После уроков он решил подождать её за воротами школы.
    
Абра вышла, окруженная подругами. Она и виду не подала, что заметила его. Из всех учениц она была самая хорошенькая, но Арон вряд ли обратил на это внимание. Девочки плыли по улице веселым облачком, и оно никак не рассеивалось. Арон шел следом, отстав от них шагов на пять, шел упрямо и невозмутимо, даже когда те оборачивались и отпускали колючие шуточки по его адресу. Постепенно то одна девочка, то другая отделялась от группы, сворачивала к себе, и их осталось всего трое, когда Абра подошла к своей калитке и скрылась за ней. Подружки посмотрели на Арона, захихикали и пошли дальше.
    
Арон сел на бровку тротуара. Через минуту щелкнула задвижка, белая калитка распахнулась и появилась Абра. Она подошла к нему и остановилась.
    
— Что тебе нужно?
    
Арон поднял на неё глаза.
    
— Ты ни с кем не помолвлена?
    
— Вот глупый, — сказала она.
    
Он поднялся с земли.
    
— Мы, наверное, не скоро сможем пожениться.
    
— А кто сказал, что я хочу замуж?
    
Арон молчал. Может быть, он даже не слышал Абру. Он пошел рядом с ней.
    
Абра ступала твердыми неторопливыми шажками и глядела прямо перед собой. Лицо её выражало здравый смысл и расположение. Она, казалось, глубоко о чем-то задумалась. Арон шагал рядом, не отнимая от неё глаз. Его взгляд словно был прикован к её лицу.
    
Они молча прошли мимо Детской школы. Здесь тротуар кончался, и Абра взяла влево, на сенную стерню. Черные суглинистые комки рассыпались у них под ногами.
    
На другом краю поля стояла небольшая водокачка, а возле неё росла раскидистая, густая из-за обилия проливаемой воды ива. Её длинные ветви свисали почти до самой земли. Абра раздвинула ветви, как занавес, и взошла в лиственный шатер, образуемый ими вокруг ствола. Сквозь листья хорошо виделось все окрест, но внутри было уютно, уединенно и тепло. Лучи послеполуденного солнца пробивались сквозь увядающую листву и становились желтыми.
    
Абра села, нет — плавно соскользнула на землю, и её пышные юбки легли вокруг неё. Она сложила руки на коленях, словно собралась молиться. Арон сел подле неё.
    
— Мы, наверное, не скоро сможем пожениться, — повторил он.
    
— Не так уж не скоро, — возразила она.
    
— Хорошо бы сейчас.
    
— Не так уж долго ждать, — сказала она.
    
— А твой отец позволит тебе, как ты думаешь?
    
Эта мысль не приходила ей в голову. Она повернулась и посмотрела на него.
    
— Я, может, и спрашивать не буду.
    
— А как мама?
    
— Мы им пока ничего не скажем, чтобы не волновались. А то ещё засмеют или подумают плохое. Ты умеешь хранить секрет?
    
— Ещё бы, могила. У меня самого их целая куча.
    
— Тогда прибавь к своим секретам ещё один, — сказала Абра.
    
Арон взял прут и провел по черной земле линию.
    
— Абра, ты знаешь, как рождаются дети?
    
— Конечно, знаю, — ответила она. — А ты-то сам откуда узнал?
    
— Мне Ли рассказал. Все как есть объяснил. Наверное, у нас не скоро будут дети.
    
Абра снисходительно улыбнулась кончиками рта.
    
— Не так уж не скоро.
    
— Когда-нибудь у нас будет свой дом, — мечтательно произнес Арон. — Мы войдем в него, запрем дверь, и нам будет хорошо. Но это не скоро будет.
    
Абра протянула руку и коснулась его руки.
    
— Чего ты все твердишь «не скоро, не скоро», — сказала она. — Посмотри, чем не дом? Мы можем вообразить, будто живем здесь — пока нам придется ждать. И ты понарошку будешь моим мужем и можешь называть меня женой.
    
— Жена…
    
Он сначала произнес это слово шепотом, потом повторил громче.
    
— Ну вот! Это вроде упражнения, — сказала Абра.
    
Аронова рука задрожала под её рукой, и она положила её к себе на колени ладонью вверх.
    
— Слушай, — внезапно сказал Арон, — пока мы упражняемся, может, ещё что-нибудь придумаем?
    
— Что именно?
    
— А вдруг тебе не понравится?
    
— Да говори же!
    
— Может, ты понарошку будешь моей мамой?
    
— Ну, это совсем просто.
    
— Правда?
    
— Конечно, это даже интересно. Хочешь прямо сейчас?
    
— Конечно! А как это делается?
    
— Сейчас научу, — сказала Абра и начала нежным убаюкивающим голосом: Иди ко мне, моя крошка, положи головку маме на колени. Сыночек мой любимый, мамочка обнимет тебя. — Она притянула его голову к себе, и тут Арон вдруг заплакал. Он плакал долго и беззвучно, а Абра гладила его по голове и утирала подолом слезы, бегущие у него по лицу.
    
Солнце клонилось к закату за реку Салинас, и откуда-то с золотого скошенного поля донеслось сладкое птичье пение. Сейчас в целом мире не было такого замечательного места, как здесь, под раскидистой ивой.
    
Постепенно Арон перестал плакать, на душе у него было покойно и хорошо.
    
— Сыночек мой маленький, — говорила Абра, — сейчас мама причешет тебе волосики.
    
Арон поднялся с её колен и, сердясь на себя, сказал:
    
— Я почти никогда не плачу, только если разозлюсь. Не знаю, чего это на меня нашло.
    
— Ты свою маму помнишь? — спросила Абра.
    
— Нет, не помню. Она умерла, когда я был ещё совсем маленьким.
    
— А какая она была?
    
— Не знаю.
    
— Даже её карточки не видел?
    
— Да нет же, говорю тебе! Нет у нас её карточки. Я раз спросил Ли, он сказал, что её карточки не сохранились… Нет, кажется, это Кейл спросил, а не я.
    
— Когда она умерла?
    
— Как только мы с Кейлом родились.
    
— Как её звали?
    
— Ли говорит: Кэти. Слушай, зачем тебе это нужно?
    
Абра спокойно продолжала:
    
— Она блондинка была или брюнетка?
    
— Что-что?
    
— Ну, волосы у неё светлые были или темные?
    
— Откуда я знаю.
    
— Отец не рассказывал?
    
— А мы и не спрашивали.
    
Абра замолкла, и немного погодя Арон спросил:
    
— Ты что, язык проглотила?
    
Абра сделала вид, будто любуется закатом.
    
— Ты не рассердилась… — спросил обеспокоенный Арон и добавил неуверенно: — жена?
    
— Нет, не рассердилась. Я думаю.
    
— О чем?
    
— Об одной вещи. — Застывшее личико Абры ничем не выдавало, что её обуревают глубокие сомнения. — А как это, когда у тебя нет мамы?
    
— Не знаю. Никак. Ничего особенного.
    
— Тебе что, всё равно?
    
— Нет, не всё равно. Слушай, говори прямо. Мне головоломок в «Бюллетене» хватает.
    
Но Абра сосредоточенно и невозмутимо гнула свое:
    
— А тебе хочется, чтобы у тебя была мама?
    
— Спрашиваешь! Конечно, хочется. А кому не хочется? Погоди, ты меня не разыгрываешь? Кейл часто меня разыгрывает, назло, а потом смеется.
    
В глазах у Абры плыли багровые круги оттого, что она смотрела на солнце, и сейчас она не могла сразу разглядеть выражение лица Арона.
    
— Ты сказал, что умеешь хранить секреты.
    
— Конечно, умею.
    
— А у тебя есть самый важный секрет, ну, такой, когда говорят: «Пусть глаза мои лопнут»?
    
— Ещё бы!
    
— Скажи мне свой секрет, Арон, — тихо попросила Абра, с особой нежностью произнеся его имя. — Скажи мне самый-самый большущий секрет.
    
Арон озадаченно отодвинулся от неё.
    
— Зачем? И вообще по какому праву ты меня расспрашиваешь? Я его никому не скажу.
    
— Ну, крошка, скажи своей маме, — промурлыкала Абра.
    
В глазах у Арона опять появились слезы, на этот раз слезы обиды.
    
— Наверное, я расхотел на тебе жениться. Мне пора домой.
    
Абра взяла его за запястье и не отпускала. Игривые нотки в её голосе пропали.
    
— Я хотела проверить тебя. Теперь я вижу, ты умеешь хранить секреты.
    
— Зачем ты это сделала? Зачем ты меня злишь? Мне неприятно.
    
— Знаешь, я сама открою тебе один секрет.
    
— Да? Так кто же не умеет хранить секреты? — съязвил он.
    
— Я долго не решалась, — сказала она. — А теперь подумала, что этот секрет пойдет тебе на пользу. Может, он обрадует тебя.
    
— И кто же тебе велел молчать?
    
— Никто. Я сама себе велела.
    
— Тогда другое дело. Ну, и что же это за секрет?
    
Золотисто-багряный солнечный диск коснулся крыши дома Толлотов на Белой дороге, и на нем большим черным пальцем отпечаталась печная труба.
    
— Помнишь, как мы заезжали к вам? — тихо спросила Абра.
    
— Ещё бы!
    
— Ну вот, когда мы поехали дальше, я в коляске уснула, а потом проснулась. Мама с папой разговаривали и не знали, что я не сплю. Они говорили, что твоя мама не умерла, а уехала. Будто с ней случилось что-то нехорошее, и она уехала.
    
— Мама умерла, — хрипло проговорил Арон.
    
— Разве плохо, если бы она оказалась живой?
    
— Отец сказал, что она умерла. Он никогда не врет.
    
— Он, может, просто не знает.
    
— Он бы знал, — сказал Арон, но в голосе у него не было уверенности.
    
— А вот было бы здорово, если б мы её нашли! — воскликнула Абра. — Вдруг она память потеряла или что-нибудь в этом роде. Я читала, что так бывает. И вот мы бы нашли её, и она сразу бы все вспомнила. — Как приливная волна, Абру подхватила и понесла романтика приключений.
    
— Я спрошу у отца.
    
— Арон, — сказала Абра твердо, — это же секрет.
    
— Кто сказал, что это секрет?
    
— Я сказала! Ну-ка, повторяй за мной… «Пусть глаза мои лопнут, руки-ноги отсохнут, если проговорюсь».
    
Арон заколебался, но потом повторил:
    
— «Пусть глаза мои лопнут, руки-ноги отсохнут, если проговорюсь».
    
— Теперь плюнь в ладонь — вот так, как я… Правильно! Теперь я беру твою руку и перемешиваю твою слюну с моей, понял?.. Ну вот, а сейчас вытри ладонь об волосы. — Оба проделали магический обряд, и Абра произнесла торжественно: — Теперь посмотрим, как ты скажешь. Я знаю одну девочку, которая дала эту клятву, а потом проговорилась. Знаешь, что с ней случилось? В амбаре сгорела!
    
Солнце скрылось за домом Толлота, золотисто-багряный свет погас. Над Бычьей горой тускло замерцала вечерняя звезда.
    
— Ой, да они шкуру с меня спустят! — всполошилась Абра. — Побежали скорей. Отец наверняка уже собаку пустил, чтобы искала меня. Ну, зададут мне теперь порку!
    
Арон в недоумении уставился на неё.
    
— Какую порку? Разве тебя порют?
    
— А ты думал, нет?
    
Арон возбужденно сказал:
    
— Пусть только попробуют! Если они вздумают тебя выпороть, ты им скажи, что я убью их! — Его голубые глаза сузились и засверкали. — Я никому не позволю пороть мою жену.
    
Под ивой сделалось совсем темно. Абра обвила руками его шею и крепко поцеловала в губы.
    
— Я люблю тебя, муж, — сказала она и выскочила из ивнякового шатра. Подхватив обеими руками юбки, она понеслась домой, так что только замелькали в сумерках её белые, отороченные кружевами панталоны.
    3
    
Арон отпустил ветки, сел на прежнее место и откинулся на ствол. В голове у него было пусто и пасмурно, к животу то и дело подкатывала боль. Он старался разобраться в своих чувствах, облечь их в мысли и зримые образы, чтобы избавиться от неё. Давалось это ему трудно. Его неторопливый, обстоятельный ум не мог сразу переварить такое множество разнообразных впечатлений. Внутри него словно захлопнулась какая-то дверь и не впускала ничего, кроме физической боли. Потом дверь приоткрылась, и вошла одна мысль, которую надо было обдумать, за ней другая, третья, пока не прошли все по очереди. Снаружи его запертого сознания оставалась лишь одна самая большая забота, и она настойчиво стучалась в дверь. Арон оставил её напоследок.
    
Первой он впустил Абру, внимательно окинул внутренним взором её лицо и платье, почувствовал её руку на своей щеке, услышал её запах, слегка похожий на запах молока и скошенного сена. Он снова видел и слышал её, снова осязал и обонял.
    
Он подумал, какие чистые у неё руки и ногти, какая вся она чистая и честная и как отличается от других девчонок-пустосмешек.
    
Потом он представил себе, как она положила его голову себе на колени, а он плакал, словно ребенок, плакал томимый каким-то неясным желанием и почему-то чувствовал, что это желание исполняется. Может, он и плакал-то от радости, оттого, что желание его исполнилось.
    
Потом он принялся думать об испытании, которое она устроила ему. Интересно, что бы она сделала, если бы он раскрыл ей свой большой секрет. Какой именно секрет он бы ей раскрыл? Он не припоминал сейчас никакого секрета, кроме того, что стучался в его сознание.
    
Как-то незаметно, бочком, в дверь проскользнул самый болезненный вопрос из тех, что она задала. — «Как это, когда у тебя нет мамы?» Правда, как? Он сказал, что никак, что ничего особенного. Да, но вот на Рождество и на вечер по случаю окончания учебного года в школу приходили чужие мамы, и тогда у него комок подкатывал к горлу и мучило бессловесное томление. Вот что это такое — когда у тебя нет мамы.
    
Со всех сторон Салинас окружали, подступая кое-где к самым домам, бесконечные болота с окнами воды, заросшими камышом. На болотах водилось множество лягушек, которые по вечерам устраивали такой концерт, что казалось, будто воздух насыщается каким-то стонущим безмолвием. Кваканье не утихало ни на минуту, делалось постоянным фоном, бесконечной звуковой пеленой, и если бы она упала, то это было бы такой же неожиданностью, как мертвая тишина после удара грома над головой. Если бы лягушки вдруг перестали квакать, жители Салинаса повскакали бы с кроватей как от страшного шума. В их огромном разноголосом хоре был свой ритм и темп, или, может быть, наши уши различали этот ритм и темп — так же, как звезды мерцают только тогда, когда на них смотрят.
    
Под ивой стало совсем темно. Арон не знал, готов ли он задуматься над самым главным, и пока он колебался, оно прокралось в сознание.
    
Его мама жива! Не раз и не два он представлял себе, как она лежит в земле — спокойно, удобно, нетронутая тленом. Но оказывается, она жива, где-то ходит и говорит, руки её движутся, и глаза у неё открыты. Его подхватила волна радости, и тут же накатилась печаль, и он испытал чувство невозвратимой ужасной утраты. Арон изо всех сил старался распутать паутину сомнений. Если мама жива, значит, папа врет. Если она жива, значит, умер он. Арон вслух и громко сказал самому себе: «Мама давно умерла. А похоронена она где-то на Востоке».
    
Из тьмы выплыло лицо Ли, и Арон услышал его негромкий мягкий говорок. Ли потрудился на славу. Он любил правду, любил любовью, доходящей до благоговения, и презирал её противоположность — ложь. Он внушил мальчикам, что по незнанию человек может поверить неправде и сказать неправду — тогда это ошибка, заблуждение. Но если он знает правду, а говорит неправду, то его поступок достоин презрения и сам он тоже.
    
Арон слышал голос Ли: «Бывает, ложь хотят использовать во благо. Я не верю, что ложь способна сотворить добро. Чистая правда иногда причиняет острую боль, однако боль проходит, тогда как рана, нанесенная ложью, гноится и не заживает». Упорно и долго трудился Ли, чтобы сделать Арона средоточием и воплощением правды.
    
Арон стоял в темноте и тряс головой, стараясь избавиться от сомнений. «Если отец говорит неправду, значит, Ли тоже говорит неправду?» — думал он. Кто поможет, кто подскажет? Кейл, конечно, любит приврать, но по сравнению с Ли и его непререкаемостью Кейл всего-навсего выдумщик, обыкновенный выдумщик, а не обманщик. Арон чувствовал, что что-то должно умереть — либо его мать, либо весь его мир.
    
И тут вдруг перед ним блеснул ответ. Абра не соврала, она сказала только то, что слышала. И её родители тоже только слышали от других, будто мать жива. Арон встал и вытеснил её из сознания обратно в небытие, и запер дверь.
    
К ужину Арон опоздал. «Я был с Аброй», — коротко объяснил он. После ужина, когда Адам сидел в новом удобном кресле и читал «Салинасский вестник», он почувствовал, что кто-то прикоснулся к его плечу, и поднял голову.
    
— Ты что, Арон?
    
— Спокойной ночи, папа, — ответил тот.
   
   
    
     
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ СЕДЬМАЯ
    
    1
    
Февраль в Салинасе обычно бывает сырой, промозглый, печальный. Об эту пору идут самые сильные и самые затяжные дожди, и река если поднимается, то поднимается как раз об эту пору. В феврале 1915-го в Салинасе было полно воды.
    
Траски хорошо устроились в городке. Отбросив свои заумные бредни о книжкой лавке, Ли тоже обосновался здесь, в доме рядом с пекарней Рейно. На ферме он держал свои пожитки в бауле и сумках, потому что жил как на перекладных, постоянно собираясь куда-то уехать. Здесь же в первый раз за всю свою жизнь он свил себе собственное удобное и прочное гнездо.
    
Ли выбрал большую спальную комнату, расположенную у самой входной двери. Раньше он не тратил ни одного лишнего цента, потому что откладывал деньги на книжную лавку. Теперь он залез в сбережения, купил узкую жесткую кровать и письменный стол, заказал полки и расставил на них книги, приобрел пушистый ковер, а по стенам развесил гравюры. Неизвестно где раздобыл какую-то необыкновенную лампу и к ней удобное кресло с откидывающейся спинкой и съемными подушками. Под конец он даже потратился на пишущую машинку и начал учиться печатать.
    
Покончив со спартанским образом жизни, Ли принялся обновлять хозяйство Трасков, причем без всякого сопротивления со стороны Адама. В доме появилось электричество, газовая плита, телефон. Он без зазрения совести сорил чужими деньгами — новая мебель, ковры, газовый кипятильник, большой ледник. За короткое время дом Трасков стал едва ли не самым комфортабельным в Салинасе. Ли оправдывался перед Адамом:
    
— У вас куча денег. Зачем же отказывать себе в удовольствии?
    
— А я и не возражаю, — отвечал тот. — Только мне и самому хочется что-нибудь купить. Только не знаю, что.
    
— Почему бы не сходить в музыкальный магазин к Логану и не прицениться к граммофону?
    
— А что, схожу, — согласился Адам и приобрел виктролу фирмы «Виктор», высоченное, похожее на готический собор устройство, а потом частенько захаживал к Логану приобрести новые пластинки.
    
Век быстро подрастал и выталкивал Адама из его скорлупы. Он подписался на «Атлантический ежемесячник» и «Национальный географический журнал», вступил в местную масонскую ложу и всерьез подумывал о клубе «Сохатых». Новый ледник целиком завладел его воображением. Он купил книжку по холодильному делу и принялся штудировать её.
    
Попросту говоря, Адам испытывал потребность занять себя. Он опоминался от долгого сна и жаждал деятельности.
    
— Займусь-ка я, пожалуй, бизнесом, — сказал он однажды Ли.
    
— С какой стати? У вас есть на что жить.
    
— Но мне хочется что-нибудь делать.
    
— Ну, тогда другое дело. А что именно делать — знаете? Не думаю, что из вас получится хороший бизнесмен.
    
— Почему?
    
— Так.
    
— Послушай, Ли, мне попалась одна статья — прочти её. В ней рассказывается, как в Сибири откопали мамонта. Несколько тысячелетий пролежал во льду, а мясо, представь, не испортилось.
    
Ли улыбнулся.
    
— Вот что вам втемяшилось! Кстати, что у вас там в банках, которые в леднике?
    
— Так, пробую кое-что.
    
— Для будущего бизнеса? От некоторых банок плохо пахнет.
    
— Пришла мне в голову одна мыслишка. Никак не отвяжется. Понимаешь, я подумал, что, если продукт хорошо охладить, он дольше сохранится.
    
— Только, пожалуйста, никаких мамонтов в нашем леднике.
    
Если бы у Адама зарождалось много идей, как у Сэма Гамильтона, то они постепенно могли бы рассеяться, но ему в голову засела одна-единственная. Мамонт, замерзший в сибирских льдах, не шел из ума. В леднике появлялись все новые и новые банки с фруктами, всевозможными запеканками, с кусками сырого и вареного мяса. Он покупал все книги про микробов, которые ему попадались, и начал заказывать журналы, печатавшие научно-популярные статьи. Как всякий увлеченный одной идеей, Адам стал одержим ею.
    
В Салинасе работала фабрика по производству льда, фабрика небольшая, но её продукции хватало на то, чтобы обеспечить льдом несколько кафе, где подавали мороженое, и десяток-другой жителей, обзаведшихся заводскими ледниками. Запряженные лошадьми фургоны со льдом каждый день объезжали город.
    
Адам стал наведываться на фабрику, сделался там своим человеком и скоро начал носить в холодильные камеры свои банки. Он горевал, что нет в живых Сэма Гамильтона и ему не с кем обсудить, как лучше замораживать продукты. Сэм быстро вник бы в дело.
    
Адам думал именно о Сэме, когда, идучи раз дождливым деньком с фабрики, увидел Уилла Гамильтона. Тот направлялся в закусочную при Торговом доме Эббота. Адам тоже зашел туда и стал рядом с ним у стойки.
    
— Заглянул бы к нам, поужинаем все вместе.
    
— Я бы с удовольствием, — сказал Уилл. — Понимаете, мне сейчас одно дельце провернуть надо. Если быстро освобожусь, забегу. Что-нибудь важное?
    
— Как сказать… — Я тут над одной штукой думаю, хотел посоветоваться.
    
Почти все деловые начинания в округе рано или поздно попадали в поле зрения Уилла Гамильтона. Уилл мог уклониться от приглашения под любым благовидным предлогом, однако он знал, что Адам Траск богатый человек. Хорошая идея — это замечательно, но вот когда идея подкрепляется наличными ещё лучше.
    
— Уж не подумываете ли отдать ферму за приличную цену?
    
— Да нет, мальчишки привязаны к ней, особенно Кейл. Так что пока подержу.
    
— А то я бы мог подыскать хорошего покупателя.
    
— Я её в аренду сдал, налоги как раз покрывает. Не буду сейчас продавать.
    
— Если к ужину не успею, загляну попозже, — пообещал Уилл.
    
Уилл Гамильтон был весьма основательный деловой человек. Никто в точности не знал, где он только приложил руку, а где греб полными пригоршнями, однако слыл он малым ловким и с деньгами. У него не было постоянной области приложения сил, зато вид он напускал чрезвычайно занятой, так как считал это лучшей тактикой в бизнесе. Уилл поужинал у Эббота один и, выждав положенное время, вышел на Центральный проспект, завернул в переулок и позвонил у дома Адама Траска.
    
Мальчики уже улеглись. Ли сидел с корзинкой для шитья и штопал длинные черные чулки, которые братья надевали в школу. Адам читал «Науку и Америку». Он радушно встретил Уилла, пододвинул ему кресло. Ли принес кофейник и снова взялся за штопку.
    
Уилл удобно устроился в кресле и раскурил толстенную черную сигару, дожидаясь, пока Адам первым начнет разговор.
    
— Немного дождя — хорошо, правда? — сказал Адам. — Как матушка?
    
— Прекрасно! Молодеет с каждым днем. Парни растут?
    
— Не по дням, а по часам. Кейл вот будет в школьном спектакле участвовать. Такие представления устраивает — умора! А Арон хорошо успевает. Вообще-то Кейл по фермерской части хочет.
    
— Ничего плохого в этом нет. Стране нужны фермеры с размахом. — Уилл почувствовал себя не в своей тарелке. Вдруг слухи сб Адамовом состоянии преувеличены и Траск хочет попросить денег взаймы? Уилл быстро подсчитал в уме, сколько он может ссудить под залог его фермы и сколько взять в кредит под неё. Суммы и проценты расходились. Но Адам словно и не думал переходить к делу. Уилл сидел как на иголках.
    
— Я, к сожалению, сегодня не могу засиживаться, сказал он. — У меня ещё встреча с одним человеком.
    
— Ещё чашечку кофе?
    
— Нет, благодарствую. Плохо от него сплю. Вы хотели о чем-то меня спросить?
    
— Да, я вот твоего отца вспоминал и подумал, что надо бы поговорить с кем-нибудь из Гамильтонов.
    
Уилл немного успокоился.
    
— Да, папаша большой говорун был.
    
— При нем человек становился лучше, чем он есть на самом деле, — произнес Адам.
    
Ли поднял голову от деревянного штопального яйца:
    
— Может, говорун, это тот, кто умеет других разговорить.
    
— Ты, выходит, нормальными словами говоришь? Чудно, ей-богу, — сказал Уилл. — Раньше, помню, на китайской тарабарщине объяснялся.
    
— Было дело, — согласился Ли. — От гордыни, наверное. — Он лукаво улыбнулся Адаму и повернулся к Уиллу. — Слышали, будто в Сибири мамонта нашли?..
    
— Кого-кого нашли?
    
— Мамонта. Это слон такой доисторический. Теперь они все вымерли.
    
— И мясо, говоришь не испортилось?
    
— Он миллион лет во льду пролежал, а мясо свежее, как парная поросятина. — Ли просунул деревянное яйцо в порвавшийся на колене чулок.
    
— Интересно… — протянул Уилл.
    
Адам рассмеялся.
    
— Как тебе нравится? Ли и тут быка за рога. А я все мямлю. Устал я сидеть сложа руки, — продолжал он серьезно, — вот в чем штука. Хочу за что-нибудь взяться. Хватит попусту убивать время.
    
— Вот за ферму и возьмитесь.
    
— Не тянет меня к земле. Я ведь не просто работу ищу, а интересное занятие. Работа ради денег мне не нужна.