1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 
Крейцер смотрит на Игоря, как на равного себе делового  человека, думает, потом грустно оглядывается, произносит с явным вздохом:    

— Три месяца… Боюсь… Не протянете.    

— У нас кишк хватит, а у станков не хватит…    

— То-то… кишки…    

А у четвертой бригады было еще одно дело.    

Ваня в тот же вечер рассказал о странном мертвом часе у  Рыжикова. Четвертая бригада выслушала его сообщение с отановившимся дыханием.  Зырянский хмурил брови и все дергал себя за ухо. В тот вечер постановили шума  не подымать, а продолжать наблюдение. Только Володя Бегунок требовал  немедленных действий. Он оборачивался загоревшим лицом к членам четвертой  бригады.    

— Уже наблюдали-наблюдали, и пьяным видели, и коробку  папиросную показывали, и сейчас поймали, а теперь опять наблюдать. А он все  будет красть и красть. А я говорю: давайте завтра на общем собрании скажем.    

— Ну и что? — спрашвал Филька.    

— Как что?    

— А он скажет: заснул прямо на свежем воздухе, и все.    

— А почему рука была под палаткой?!    

— А чем ты докажешь? А он скажет: мало где рука бывает,  если человек спит.    

— А голова?    

— А чем ты докажешь?    

— А Ванька видел.    

— Ничего Ванька не видел. Ноги отдельно видел, голову  отдельно, а кошелек отдельно.    

— А тебе нужно все вместе обязательно?    

— А конечно! А как же? Надо, чтобы кошелек был вместе,  в руках чтобы был.    

Зырянский сказал:    

— Вы, пацаны, не горячитесь. Так тоже нельзя — бац, на  общем собрании: Рыжиков — вор! Мало ли что могло померещиться Ванюшке? А может,  он совсем не вор. Хоть раз поймали его? Не поймали. Вот Рыжиков, так он,  действительно, поймал тогда Подвесько, это и я понимаю. Поймал и привел на  общее собрание со всеми доказательствами. А вы с чем придете? Скажете, коробку  нашли папиросную? А над вами посмеются, скажут, охота вам по сорным кучам  лазить и коробки разные собирать. А теперь Ваня увидел — спит Рыжиков, и в  палатке кошелек лежит. Мало ли что лежит в палатке, так это значит, если кто  проходит мимо палатки, значит вор? Да?    

Трудно было возражать против этого, и Бегунок уступил.    

Но в колонии снова покатилась волна краж, мелких, правд, но  достаточно неприятных: то кошелек, то ножик, то новые брюки, то фотоаппарат, то  еще что. Все это исчезало тихо, бесшумно, без каких бы то ни было намеков на  следы. Вечером дежурный бригадир докладывал Захарову о пропаже, Захаров, не  изменяясь в лице, отвечал «есть» и даже не расспрашивал об обстоятельствах  дела. И бригадиры расходились без слов, и в спальнях колонисты старались не  говорить о кражах. Но и в спальнях и среди прочих забот не забывали колонисты о  несчастье в колонии: все чаще и чаще можно было видеть остановившийся, чуть  прищуренный взгляд, осторожный поворот головы к товарищу. И Захаров стал шутить  реже.    

В июне начали пропадать инструменты: дорогие резцы из  «победита», штанген-циркули, десятки масленок, — масленки медные. Соломон  Давидович без всяких предупреждений попросил слова и сказал на общем собрании:    

— Я по одному маленькому делу. Удивляет меня, старика:  вы такие хорошие работники и советские люди, вы на собраниях говорите о каждой  пустяковине. Интересуюсь очень, почему вы ничего не говорите о кражах? Как же  это можно: боевое наступление на фронте, правый фланг теснит противника, строим  новый завод, дорогие товарищи, и… вы только представьте себе, на своем заводе  крадем инструменты! Вы сколько говорили о плохих резцах, а теперь у нас хороше  резцы, так их крадут. Вот товарищ Зорин сказал: плохие станки — это враги.  Допустим, что враги. А тот, кто крадет инструмент, так это кто? Почему вы об  этих врагах не говорите?    

Соломон Давидович протягивая руки, оглядел собрание  грустными глазами:    

— Может быть, вы не знаете, что значит достать «победитовые»  резцы?    

— Знаем, — ответил кто-то один. Остальные смотрели  по направлению к Соломону Давидовичу, но смотрели на его боиткни, стариковские,  истоптанные, покрытые пылью всех цехов и всех дорожек между цехами.    

Соломон Давидович замолчал, еще посмотрел удивленными  глазами на собрание, пожал плечами, опустился на стул. Что-то хотел сказать  Захарову, но Захаров завертел головой, глядя в землю: не хочу слушать!Витя  Торский тоже опустил глаза и спросил негромко:    

— Товарищи, кто по этому вопросу?    

Даже взглядом никто не ответил председателю, кое-кто  перешептывался с соседом, девочки притихли в тесной кучке и молчали и краснели;  Клава Каширина гневно подняла лицо к подруге, чтобы подруга не мешала ей  слушать. Торский похлопывал по руке рапортами и ожидал. И в тот момент, когда  его ожидание становилось уже тяжелым и неприличным, Игорь Чернявин быстро  поднялся с места:    

— Соломон Давидович совершенно правильно сказал! Почему  мы молчим?    

— Ты про себя скажи, почему ты молчишь?    

— Я не молчу.    

— Вот и хорошо, — сказал Торский. — Говори,  Чернявин.    

— Я не знаю, кто вор, но я прошу Рыжикова дать  обьяснения.    

— В чем ты обвиняешь Рыжикова?    

Игорь сделал шаг вперед, на одну секунду смутился, но с  силой размахнулся кулаком:    

— Все равно! Я уверен, что я прав: я обвиняю его в  кражах!    

Как сидели колонисты, так и остались сидеть, никто не  повернул головы к Чернявину, никто не вскрикнул, не обрадовался. В полной  тишине Торский спросил:    

— Какие у тебя доказательства?    

— Есть доказательства у четвертой бригады. Почему  молчит четвертая бригада, если она знает?    

Четвертя бригада, восседающая, как всегда, у бюста Сталина,  взволнованно зашумела. Володя Бегунок поднял трубу:    

— Вот я скажу…    

— Говори!    

Теперь и во всем собрании произошло движение: четвертая  бригада — это не один Чернявин, четвертая бригада, наверное, кое-что знает.  Володя встал, но Зырянский раньше его сказал свое слово:    

— Торский! Здесь есть бригадир четвертой бригады!    

— Извиняюсь… Слово Зырянскому! — И Зырянский встал  против Игоря, затруднился первым словом, но потом сказал твердо:    

— Товарищ Чернявин ошибается: четвертая бригада ничего  не знает и ни в чем Рыжикова не обвиняет!    

Игорь побледнел, но вдруг вспомнил и нашел в себе силы для  насмешливого тона:    

— Алексей, кажется, Володя Бегунок иначе думает.    

— Володя Бегунок тоже ничего не знает и ничего иначе не  думает.    

— Однако… пусть он сам скажет.    

Зырянский пренебрежительно махнул рукой.    

— Пожалуйста, спросите.    

Володя снова встал, но был так смущен, что не знал, положить  ли свою трубу на ступеньку или держать ее в руке. Он что-то шептал и  рассматрвал пол вокруг себя.    

— Говори, Бегунок, — ободрил его Торский, —  что ты знаешь?    

— Я… Уже… вот… Алеша сказал.    

— Значит, ты ничего не знаешь?    

— Ничего не знаю, — прошептал Бегунок.    

— О чем же ты хотел говорить?    

— Я хотел говорить… что я ничего не знаю.    

Торский внимательно посмотрел на Володю, внимательно  смотрели на него и остальные колонисты. Торский сказал:    

— Садись.    

Володя опустился на ступеньку и продолжал сгорать от стыда:  такого позора он не переживал с самого первого своего дня в колонии.    

Игорь продолжал еще стоять у своего места.    

— Больше ничего не скажешь, Чернявин? Можешь сесть…    

Игорь мельком поймал горячий, встревоженный взгляд Оксаны,  сжал губы, дернул плечом:    

— Все равно: я утверждаю, что рыжиков в колонии крадет!  И всегда будут говорить! А доказательства я… потом представлю!    

Игорь сел на свое место, уши у него пламенели. Торский  сделался серьезным, но недаром он второй год был председателем на общем  собрании:    

— Таки обвинения мы не можем принимать без  доказательств. Ты, Рыжиков, должен считать, что тебя никто ни в чем не  обвиняет. А что касается поведения Чернявина, то об этом поговорим в  комсомольском бюро. Обьявляю общее…    

— Дай слово!    

Вот теперь собрание взволнованно обернулось в одну сторону.  просил слова Рыжиков. Он стоял прямой и спокойный, и его сильно украшала явно  проступающая колонистская выправка. Медленным движением он отбросил назад новую  свою прическу — и начал сдержанно:    

— Чернявин подозревает меня потому, что знает мои  старые дела. А только он ошибается: я в колонии ничего не взял и никогда не  возьму. И никаких доказательств у него нет. А если вы хотите знать, кто крадет,  так посмотрите в ящике у Левитина. Сегодня у Волончука пропало два французких  ключа. Я проходил через механический цех и видел, как Левитин их прятал. Вот и  все.    

Рыжиков спокойно опустился на диван, но этот момент был  началом взрыва. Собрание затянулось надолго. Ключи были принесены, они,  действительно, лежали в запертом ящике Левитина, и это были те ключи, которые  пропали сегодня у Волончука. Левитин дрожал на середине, плакал горько, клялся,  что ключей он не брал. Он так страдал и так убвался, что Захаров потребовал  прекратить расспросы и отправил Левитина к Кольке-доктору. Он и ушел в  сопровождении маленькой Лены Ивановой — ДЧСК, пронес свое громкое горе по  коридору, и мимо дневального, и по дорожкам цветников.    

— Здорово кричит, — сказал на собрании Данило  Горовой, — а только напрасно старается.    

Данило Горовой так редко высказывался и был такой молчаливый  человек, что в колонии склонны были считать его природным голосом эсный бас, на  котором он играл в оркестре. И поэтому сейчас короткое слово Горового  показалось всем выражением общего мнения. Все улыбнулись. Может быть, стало  легче оттого, что хоть один воришка обнаружен в колонии, а может быть, и оттого,  что воришка так глубоко страдает: все-таки другим воришкам пример, пусть видят,  как дорого человек платит за преступление. И наконец, можно было улыбаться и  еще по одной причине: кто его знает, что там было у Рыжикова в прошлом, но  сейчас Рыжиков очень благородно и очень красиво поступил. Он не воспользовался  случаем отыграться на ошибке Чернявина, он ответил коротко и с уважением к  товарищу. И только он один уже второй раз вскрывает действительные гнойники в  коллективе, делает это просто, без фасона, как настоящий товарищ.    

Собрание затянулось не для того, чтобы придумывать наказание  Левитину. Марк Грингауз в своем слове дал прениям более глубокое направление.  Он спросил:    

— Надо выяснить во что бы то ни стало, почему такие,  как Левитин, которые давно живут в колонии и никогда не крали, вдруг — на тебе:  начинают красть? Значит, в нашем коллективе что-то не так организованно? Почему  этот самый Левитин украл два французких ключа? Что он будет делать с двумя  французкими ключами? Он их будет продавать? Что он может получить за два  французких ключа и где он будет их продавать? А скорее всего тут дело не только  в этих двух ключах. Пускай Воленко, скажет, он бригадир одной из лучших бригад,  в которой столько комсомольцев, пускай скажет, почему так запустили Левитина? Выходит,  Левитин не воспитывается у нас, а портится. Пускай Воленко ответит на все эти  вопросы.    

Воленко встал опечаленный. Он не мог радоваться тому, что  Рыжиков невинен. Левитин тоже в первой бригаде. И Воленко стоял с грустным  лицом, которое казалось еще более грустным отоого, что это было красивое  строгое лицо, которое всем нравилось в колонии. Он был так печален, что больно  было смотреть на него, и пацаны четвертой бригады смотрели, страдальчески  приподняв щеки.    

— Ничего не могу понять, товарищи колонисты. Бригада у  нас хорошая, лучшие комсомольцы в бригаде. Кто же у нас плохой? Ножик раньше  все шутил, теперь Ножик правильный товарищ, и мы его ни в чем, ни в одном слове  не можем обвинить. Левитин? После того случая, помните, нельзя узнать Левитина.  Учебный год Левитин закончил на круглых пятерках, читает много, серьезным стал,  аккуратным, в машинном цехе — пускай Горохов скажет — на ленточной пиле никто  его заменить не может. Я не понимаю, не могу понять6 почему Левитин начал  заниматься кражами? Левитин, скажи спокойно, не волнуйся, что с тобой  происходит?    

Левитин уже возвратился от доктора и стоял у дверей,  направив остановившийся взгляд на блестящую паркетную середину. Он не отвечал  Воленко и все продолжал смотреть в одну точку. Глаза четвертой бригады были  переведены с Воленко на Левитина; да, тяжелые события происходят в первой  бригаде!    

Торский подождал ответа и сказал негромко:    

— Ты, Левитин, действительно, не волнуйся. Говори  оттуда, где стоишь.    

Левитин вяло приподнял лицо, посмотрел на председателя сквозь  набегающие слезы, губы его зашевелились:    

— Я не брал… этих ключей. И ничего не брал.    

Колонисты смотрели на Левитина, а он стоял у дверей и крепко  думал о чем-то, снова вперив неподвижный взгляд влажных глаз в пустое  пространство паркета. Может быть, вспомнил сейчас Левитин недавний день, когда  в «боевой сводке» написано было:    

«…на нашем левом фланге воспитанник Левитин на ленточной  пиле выполнил сегодня свой станковый план на 200 процентов…»    

Колонисты смотрели на Левитина с недоуменным осуждением: не жалко  ключей — не пожалел человек самого себя! Игорь Чернявин крепко сдвинул брови,  сдвинула брови и четвертая бригада. Воленко, опершись локтем на колено,  пощипывал губу. Захаров опустил глаза на обложку книги, которую держал в руке.  На Захарова бросали колонисты выжидательные взгляды, но так ничего и не  дождались.    

Когда колонисты разошлись спать, Захаров сидел у себя и  думал, подперев голову рукой. Володя Бегунок проиграл сигнал «спать», просунул  голову в дверь и сказал печально:    

— Спокойной ночи, Алексей Степанович.    

— Подожди, Володя… Знаешь что? Позви ко мне сейчас  Левитина, но… понимаешь, так позови, чтобы никто не знал, что он идет ко мне.    

И сейчас Володя не мотнул небрежно рукой, как это он всегда  делал, а вытянулся, салюьнул точно, как будто в строю:    

— Есть, чтобы никто не знал!    

Левитин пришел с красными глазами, покорно остановился перед  столом.    

Володя спросил:    

— Мне уйти?    

— Нет… Я прошу тебя остаться, Володя.    

Володя плотно закрыл дверь и сел на диван. Захаров улыбнулся  Левитину:    

— Слушай, Всеволод! Ключей ты не брал и вообще никогда  ничего и нигде не украл. Это я хорошо знаю. Я тебя очень уважаю, очень уважаю,  и у меня к тебе просьба. Тебя обвинили, это очень печально, но… вот увидишь,  это потом откроется, а сейчас, что ж… потерпим. Это даже к лучшему, понимаешь?    

У Левитина в глазах сверкнуло что-то, похожее на радость, но  он так настрадался за сегодняшний вечер, что слезы не держались в его глазах.  Они покатились тихонько, глаза смотрели на Захарова с благодарной надеждой:    

— Понимаю, Алексей Степанович! Спасибо вам… только… все  меня вором будут считать…    

— Вот и пускай считают! Пускай считают!И ты никому не  говори, ни одному человеку не говори, о чем я тебе сказал. Полный секрет. Я  знаю, ты знаешь и Володька. Володька, если ты кому-нибудь ляпнешь, я из тебя  котлет наделаю!    

На эту угрозу Володя ответил только блеском зубов. Левитин  вытер слезы, улыбнулся, салютнул и ушел. Володя собрался еще раз сказать:  «Спокойной ночи!» — но неслышно открылась дверь и взлохмаченная голова Руслана  Горохова прохрипела:    

— Алексей Степанович, можно?    

— Заходи.    

Руслан был в ночной рубашке и сразуб замахнулся кулаком.  Кажется, он хотел что-то сказать при этом движени, но ничего не сказал, кулак  прошелся по воздуху. Он снова взмахнул, и опять ничего не вышло. Тогда он  обратил прыщеватое суровое лицо к дивану:    

— Пусть Володька смоется.    

— Ничего… Володька свой человек.    

И теперь поднятый кулак уже не напрасно прошелся сверху  вниз:    

— Вы понимаете, Алексей Степанович? Это… липа!    

Володька громко захохотал на диване. Захаров откинулся назад,  тоже смеялся, глядя на удивленного Руслана, потом протянул ему руку:    

— Руку, товарищ!    

Руслан схватил захаровскую руку шершавыми лапищами и широко  оскалил зубы. Захаров поднял палец другой руки:    

— Только, Руслан, молчок!    

— Понимаю: молчать!    

— Секрет!    

— Секрет!    

— Никому!    

— А… Володька? Он… такой народ…    

— Володька? Ты его еще не знаешь. Володька — это  могила!    

Могила на диване задрала от восторга ноги. Руслан еще раз  взмахнул кулаком и сказал:    

— Спокойной ночи, Алексей Степанович! Липа, понимаете,  липа!    

     

 11. РАЗГРОМ    

     

Приняв дежурство по колонии в десять часов вечера, бригадир  первой Воленко сменил часовых в лагере и в вестибюле, проверил сторожей на  производственном дворе и у кладовых, прошел по палаткам для порядка и еще раз  заглянул в главное здание, чтобы просмотреть меню на завтрашний день. В  вестибюле он мельком взглянул на стенные круглые часы и удивился. Они  показывали пять минут одиннадцатого.    

— В чем дело? — спросил он дневального.    

— Остановились. Уже приходил Петров 2-й и лазил туда,  сказал — завтра утром исправит.    

— А почему не сегодня?    

— Он взял запаять что-то…    

— А как же завтра с подьемом?    

— Не знаю.    

Воленко задумался, потом отправился в палатку к Захарову:    

— Алексей Степанович, у нас беда — часы испортились.    

— Возьми мои.    

Захаров протянул карманные часы.    

— Ой, серебрянные!    

— Подумаешь, драгоценность какая — серебро!    

— А как же: серебро! Спасибо!    

Утро встретило колонистов на удивление свежим солнечным  сиянием. Колонисты щурились на солнце и нарочно дышали широко открытыми ртами,  а потом все разьяснилось: часы испортились, и Воленко наудачу поднял колонию на  полчаса раньше. Воленко был очень расстроен, на поверке приветствовал бригады с  каким-то даже усилием. нестеренко ему сказал:    

— Ну что такое: на полчаса раньше. Это для здоровья  совсем не вредно.    

Но Воленко не улыбнулся на шутку. После сигнала на завтрак,  когда колонисты, оживленные и задорные, пробегали в столовую, он стоял на  крыльце и кого-то поджидал, рассматривая входящих взглядом. Зырянскуий пришел  из лагеря одним из последних. Воленко кивнул в сторону: — Алеша, на минутку.    

Они отошли в цветник.    

— Что такое?    

— Часы… пропали… Алексея, серебрянные.    

— У Алексея?    

— Он мне на ночь дал… наши стали.    

— Украдены? Ну?!    

— Нет нигде.    

— Из кармана?    

— Под подушкой были…    

— А ты… все в столовой? Сейчас же обыск! Идем!    

В кабинете Воленко подошел к столу, Зырянский остался у  дверей.    

— Алексей Степанович! У меня взяли ваши часы.    

— Кто взял? Зачем?    

Воленко с трудом выдавил из себя отвратительное слово:    

— Украли.    

Захаров нахмурил брови, помолчал, сел боком:    

— Пошутил кто-нибудь?    

— Да нет, какие шутки? Надо обыскать.    

В кабинет вошли Зорин и Рыжиков. Рыжиков с разгону начал  весело.    

— Алексей Степанович, Зорин партию столов в город… Я  обратно привезу медь.    

Зырянский с досадой остановил его:    

— Да брось ты с медью! Никто никуда не поедет.    

— Почему?    

Захаров встал за столом:    

— Часы того не стоят. Нельзя обыск. Кого обыскивать?    

Воленко ответил.    

— Всех!    

— Чепуха. Этого нельзя делать.    

— Надо! Алексей Степанович!    

Рыжиков испуганно огляделся:    

— А что? Опять кража?    

— У меня… часы Алексея Степановича…    

Захаров повернулся к окну, задумчиво посмотрел на цветники:    

— Если украдены, никто в кармане держать не будет.  Зачем всех обижать?    

Зорин шагнул вперед, гневно ударил взглядом в заведующего:    

— Ничего! Все перевернуть нужно! Всю колонию! Надоело!    

— Обыскивать глупо. Бросьте!    

Рыжиков закричал, встряхивая лохмами:    

— Как это глупо? А часы?    

— Часы пустяшные… Пропали, что ж…    

Рыжиков с гневом оглянулся на товарищей:    

— Как это глупо? Как это так пропало? Э, нет, значит,  он себе бери и продавай, а потом опять будут говорить, что Рыжиков взял, чуть  что — сейчас же Рыжиков? До каких пор я буду терпеть?    

Зырянский неслышно открыл дверь кабинета и вышел. асовым  сегодня стоял Игорь Чернявин. Зырянский приказал:    

— Чернявин, стань на дверях столовой, никого не  выпускать?    

— Почему?    

— Это другое дело — почему. Я тебе говорю.    

— Ты не дежурный.    

— Э, черт!    

Он быстро направился к кабинету, ему навстречу вышел  Воленко.    

— Прикажи ему стать здесь!    

— Я не хочу дежурить!    

— Не валяй дурака!    

— Я не буду дежурить!    

— Идем к Алексею!    

Воленко снова остановился перед столом Захарова, над белым  воротником парадного костюма его побледневшее лицо казалось сейчас синеватым,  волосы были в беспорядке, строгие, тонкие губы шевелились без слов. Наконец он  произнес глухо:    

— Кому сдать дежурство, Алексей Степанович?    

— Слушай, Воленко…    

— Не могу! Алексей Степанович, не могу!    

Захаров присмотрелся к нему, потер рукой колено:    

— Хорошо! Сдай Зырянскому!    

Воленко отстегнул повязку, и, против всяких правил и обычаев  колонии, она закраснела на грязном рукаве Алешиной спецовки. Но, по обычаю,  Захаров поднялся за столом и поправил пояс. Воленко вытянулся перед заведующим  и поднял руку:    

— Первой бригады дежурный бригадир Воленко дежурство по  колонии сдал!    

Зырянский с таким же строгим салютом:    

— Четвертой бригады дежурный бригадир Зырянский  дежурство по колонии принял.    

Но как только захаров сказал «есть», Зырянский опрометью  бросился из кабинета. Теперь уже с полной властью он еще издали закричал  дневальному:    

— Дневальный! Стань на дверях, никого из столовой!    

Чернявин увидел повязку на рукаве Зырянского:    

— Есть, товарищ дежурный бригадир!    

На быстро бегу Зырянский круто повернул обратно.    

— Алексей Степанович, я прступаю к обыску.    

— Я не позволяю.    

— Ваши часы? Потому? Да? Я прступаю к обыску.    

— Алеша!    

— Все равно я отвечаю.    

Захаров поднял кулак над столом:    

Что это такое? Товарищ Зырянский!    

Но Зырянский закричал с полным правом на гнев и  ответственность:    

— Товарищ заведующий! Нельзя иначе! Ведь на Воленко  скажут!    

Захаров опешил, посмотрел на Воленко, сидящего в углу  дивана, и махнул рукой.    

— Хорошо!    

В двери столовой уже билась толпа. Нестеренко стоял против  Чернявина и свирепо спрашивал:    

— Черт знает что! Почему, отвечай! Кто нас арестовал?    

— Не знаю, дежурный бригадир приказал.    

— Воленко?    

— Не Воленко, Зырянский.    

— А где Воленко?    

— Не знаю.    

— Арестован?    

— Не знаю. Кажется, отказался дежурить.    

На Зырянского набросились с подобными же вопросами, но  Зырянский не такой человек, чтобы заниматься разговорами. Он вошел в столовую,  какнастоящий дикттаор сегодняшнего дня, поднял руку:    

— Колонисты! К порядку!    

И в полной тишине он обьяснил:    

— Товарищи! У Воленко ночью украдены серебрянные часы  Алексея Степановича. Бегунок!    

— Есть!    

— Передать в цеха: начало работы откладывается на два  часа.    

— Есть!    

В подавленном, молчаливом отчаянии колонисты смотрели на  дежурного бригадира.    

Зырянский стал на стул. Было видно по его лицу, что только  повязка дежурного спасает Зырянского от безудержного ругательного крика, от  ярости и злобы.    

— Надо повальный обыск! Ваше согласие! Голосую…    

— Какие там голосования!    

— О чем спрашивать!    

— Скорее!    

— Давай! Давай!    

— Замолчать! — закричал Зырянский.    

— Бригадиры! Сюда! Четвертая бригада, обыскать  бригадиров. Остальные, отступить!    

Хоть и все согласились на обыск, а краснели и бригадиры, и  члены четвертой бригады, когда на глазах у всей колонии зашарили пацаньи руки в  в карманах, за поясами, в снятых ботинках. Но молча хмурились колонисты, молча  подставляли бока; нужно отвечать всем за того, кто еще не открытый,  притаившийся здесь же в столовой, возмущающийся вместе со всеми, — с  какой-то черной целью — неужели из-за денег? — регулярно сбрасывал на  голову колонии им. Первого мая целые обвалы горя.    

Два часа продолжался позор. Зырянский со свирепой энергией  разгромил спальни, кладовые, классы, библиотеку, заглянул во все щели и в  зданиях и во дворе. В десять часов утра он остановился перед Захаровым,  уставший от гнева и работы:    

— Нигде нет. Надо в квартирах сотрудников!    

— Нельзя!    

— Надо!    

— Не имеем права, понимаешь ты? Права не имеем!    

— А кто имеет право?    

— Прокурор. Да все равно, часы уже далеко.    

Зырянский закусил губу, он не знал, что дальше делать.    

Вечером над разгромленной колонией стояли раздумье и тишина.  Говорить было не о чем, да, пожалуй, и не с кем. С кем могла говорить колония  им. Первого мая? Ведь в самом теле колонии сидело ненавистное существо  предателя.    

Колонисты встречались друг с другом, смотрели в глаза,  грустно отворачивались. Редко, редко где возникал короткий разговор и терялся в  пустоте.    

Рыжиков сказал Ножику:    

— Это из нашей бригады.    

— Из нашей, — ответил Ножик. А кто?    

— А черт его знает!    

И в восьмой бригаде сказал Миша Гонтарь Зорину:    

— А того… Воленко обыскивали?    

— Миша! Ты дурак, — ответил Зорин.    

— Я не такой дурак, как ты думаешь. Никто ведь не знал,  что у Воленко часы.    

— Все равно, ты дурак.    

Гонтарь не обиделся на Санчо. При таких делах нетрудно и  поглупеть человеку.    

И в палатке четвертой бригады Володя Бегунок сказал Ване:    

— Это не Воленко.    

— А кто?    

— Это Дюбек.    

— Рыжиков? Нет!    

— Почему нет? Почему?    

— Володя, ты понимаешь? Рыжиков, он вор, ты понимаешь?  Он… возьмет и украдет. А это, с часами, нарочно кто-то сделал, понимаешь,  нарочно!    

     

 12. ПОД ЗНАМЕНЕМ    

     

В июле старики, окончивше десятый класс, начали готов иться  к поступлению в вузы. Поэтому и Надежда Васильевна не поехала в отпуск, а  осталась работать со «студентами», как их называли колонисты, несколько  предупреждая события. настоящие студенты, поступившие в прошлые годы в разные  вузы, человек около тридцати, еще в июне сьехались в колонию и поставили для  себя три палатки, не с того края, где девочки, а с противоположного. настоящие  студенты хотели работать на производстве, чтобы помочь колонии, но Захаров и  совет бригадиров не согласились на это: у студентов была большая трудная работа  зимой, а теперь им нужно отдохнуть. Захаров каждого рассмотрел, заставлял и  юношей и девушек поворачиваться перед ним всеми боками, некоторым говорил:    

— Никуда не годится, дохлятина какая-то, а не студент.  Запиши его на усиленное питание!    

Студенты возражали:    

— Так никогда экономию не сделаете, Алексей Степанович.    

— А вот мы тебя откормим, это и будет экономия.    

Но студенты нашли для себя кое-какую работу. Иногда они  дежурили по колонии, и в таких случаях находился для них и парадный костюм.  Другие работали у садовника, третьи помогали Соломону Давидовичу по снабжению,  а некоторые занимались с будущими студентами, потому что Надежде Васильевне  было одной трудно.    

Между прочим готовились в вуз и Нестеренко и Клава Каширина.  Комсомольское бюро постановило освободить Нестеренко и Клаву от обязанностей  бригадиров, чтобы у них оставалось время для подготовки.    

На общем собрании должны были состояться выборы новых  бригадиров пятой и восмой бригад. И вот тут оказалось, что жизнь вовсе не такая  скучная особа, как некоторые думают. Восьмая бригада единогласно выставила  своим кандидатом Игоря Чернявина, а пятая бригада — так же единогласно Оксану  Литовченко! Игорь никогда не думал, что так близко от него стоит высокий пост  бригадира. Когда в восьмой бригаде Нестеренко открыл заседание и предложил  называть кандидатов в бригадиры, вся бригада, как будто сговорившись, повернула  лицо к Игорю, и Санчо Зорин сказал:    

— У нас давно уже решено: больше некому — Игорь  Чернявин!    

Когда это «давно» было решено, почему об этом Игорь ничего  не знал, так и не удавалось выяснить. Игорь с жаром протестовал, протестовал  очень искренне, потому что испугался: бригадиру мороки по горло, а дежурить по  колонии — благодарю покорно. Воленко уже додежурился, теперь мрачный ходит, и  нужно за ним смотреть. Игорь указал и на Санчо Зорина, и на Всеволода Середина,  и на Яновского Бориса, и на старого колониста Михаила Гонтаря, и на Савченко  Харитона, и на Данилу Горового, наконец, есть помощник бригадира Александр  Остапчин, ему в особенности уместно принять управление восьмой бригадой от  Василия.    

Нестеренко выслушал слова Игоря спокойно и так же спокойно  рассмотрел предложенный им список.    

— Санчо горячий очень, ему нельзя быть бригадиров  восьмой, он всем нервы испортит, тай годи. Александр Остапчин хороший помощник,  это верно, а если бригадиром станет, из-под ареста не вылезет, трепачом был,  трепачом и остался. Данило Горовой, конечно, хороший товарищ и колонист, а  только пока от него слова дождешься, там всякое дело сбежит, не поймаешь.  Яновский бцдет добрым бригадиром, а только политической установки в нем мало,  все больше о своей прическе думает. И Середин будет хорошим бригадиром со  временем, пусть подождет, авторитета в колонии еще не завоевал. А что касается  Миши Гонтаря, так Миша Гонтарь — шофер, оканчивает курсы завтра и сразу на  машину. Его линия уже к концу приходит, и бригадирства с него как с козла  молока, хотя, дай господи, царица небесная, каждому такого хорошего товарища и  такого человека хорошего. Рогов — молокосос. Нет, это правильно решила бригада  — Игорь Чернявин бригадир, да и какого нам нужно рожна: и мастер хороший, и  комсомолец на отлично, и общественник. Только ты, Игорь, держи бригаду  спокойной рукой, любимчиков чтобы не было, на помощника особенно не полагайся.  Бригадир должен быть веселый и все видеть, и не париться без толку, и не  трепаться лишнее. И рука должна быть крепкая, власть — это тебе не пустяк, как  там ни говори, а все равно Советская власть. Скажем, приезжал к нам Эррио —  французкий министр. А я дежурил по колонии. Вот ты сообрази: я — дежурный по  колонии, а за моей спиной кто? Весь Союз! Наври я что-нибудь, не так сделай,  никто не скажет — Нестеренко виноват, а скажут: видишь, как у них в Союзе плохо  все делается. Я и то заметил — за Эррио этим целая куча ходит, так и смотрят,  так и смотрят. Нет, Игорь, власть бригадира должна быть крепкая, А что касается  дежурного бригадира, так и говорить нечего. Ты забудь, какой там у тебя  природный характер: может, ты добрый, а может, мягкий, а может, ленивый или  забывчивый. Нет, если повязку надел, забудь, какой ты там есть: ты отвечаешь за  колонию; Воленко вон на что добрый человек, а в дежурстве у него не покуришь.  На что я — старый друг Воленко, пришли в колонию вместе, полтора года спали на  одной постели, когда бедно было, а смотри: один раз я подошел к нему и спросил  насчет обеда что-то, а он это посмотрел на меня так… прямо, как собака, и голос  у него такой… «Товарищ Нестеренко, не умеешь говорить с дежурным бригадиром!  Приставь ногу, чего ты танцуешь!» Я сначала даже не понял, а потом и одобрил:  правильно, дежурный бригадир служит целой колонии, и баста! Эх, Воленко,  Воленко! Хороший какой колонист, а пропал, ни за копейку пропал! И бригада  первая — уже не бригада! Видишь, виноват тут, собственно говоря, Воленко: всем  верит, все у него хорошие, всех защищает, вот и посадили бригаду. Безусловно,  вор в бригаде, а думать не на кого, и сам Воленко ничего не знает.    

В комсомольском бюро кандидатуру Игоря поддержали так же  единодушно, как и в бригаде. А когда наступило общее собрание, так только и  было ответа, что аплодисменты, взял слово один Зырянский:    

— Такие бригадиры, как Нестеренко, редко, конечно,  встречаются, разве вот из Руднева вырастет такой же. Но и Чернявин хороший  материал для бригадира. Вопрос, как его бригада выдержит: чтобы не распустился,  не зазнался, не заленился, не заснул. Но восьмая бригада — старая бригада,  нужно будет — поможем. А что касается Оксаны Литовченко, так это, прямо скажу —  находка. Предлагаю голосовать за Оксану и Игоря!    

Ни одна рука в собрании не поднялась против предложенных  бригадами кандидатур. И сейчас же после этого дежурный бригадир подал команду:    

— Под знамя встать, смирно! Салют!    

Игорь и не видел, что возле бюста Сталина давно уже стоят  шесть трубачей и четыре малых барабана. Это они развернули перед собранием  торжество знаменного салюта, и Ваня гальченко теперь уже знал, в чем настоящая  его прелесть: знаменный салют — это сигнал на работу, оркестрованный старым  дирижером Виктором Денисовичем.    

Когда знаменная бригада выстроилась против бюста Сталина,  вышел к знамени Захаров и Игорь понял, что он должен делать. Рядом с ним стояла  Оксана — рядом с ним! то было счастливое предзнаменование: под нарядным,  таинственно священным красным стягом они действительно рядом начинают свой  жизненный путь! И как это здорово — они начинают его с трудной и почетной  службы славному коллективу первомайцев! Игорь не умел плакать, и поэтому слезы  кипели у него в сердце, а у оксаны — честное слово, у Оксаны слезы были в  глазах, ах, какие все-таки эти женщины! Да что — женщины, если старый бригадир  Нестеренко и тот чего-то моргает и моргает, а рапорт Захарову отдал тихо и с  хрипом:    

— Товарищ заведующий! Восьмую бригаду трудовой колонии  им. Первого мая Игорю Чернявину сдал в полном порядке!    

О, нет! Игорь Чернявин имеет больше оснований волноваться,  чем Нестеренко, но от отдаст рапорт весело и звучно, как и полагается  бригадиру. И Игорь показал всем, как нужно рапортовать заведующему. Звонко, со  строгим лицом, подняв руку на уровень лба, сказал Игорь Чернявин под знаменем:    

— Товарищ заведующий! Восьмую бригаду трудовой колонии  им. Первого мая от колониста Василия Нестеренко принял в полном порядке!    

Потом передавали пятую бригаду. Конечно, у этих девочек  столько нежности в голосе, у Клавы столько серебра, у Оксаны — столько теплоты  и волнения! И все-таки у них, у девчат, это был не настоящий рапорт, а так…  разговор по душам с заведующим, уместный больше наедине, в кабинете, чем в  торжественном зале под бархатным знаменем перед двумястами строгих, замерших в  салюте колонистов.    

     

 13. ДЕЛА СЕРЬЕЗНЫЕ    

     

Только первая бригада продолжала молчаливо корчиться в  страданиях. Кто-то в колонии, может быть нарочно, придумал: часы взяли не  колонисты, просто часовой прикорнул перед рассветом, а мало ли народу ходит во  дворе. Но этой версии никто не верил, и первая бригада верила меньше всех. В  бригаде вдруг стали жить единоличным способом. У каждого находились свое дело и  свои интересы: кто в вуз готовился, у кого начинаются матчи, Левитин не выходил  из библиотеки, Ножик всегда торчал в четвертой бригаде и, наконец, подал в  совет бригадиров заявление о переводе к Зырянскому. Трудно было разбирать такое  заявление и Торский отнесся к делу формально: спросил у Воленко, спросил у  Зырянского, получил ответы, что возражений нет, и Ножик в тот же вечер  перебрался к Алеше.    

Члены первой бригады приходили в палатку поздно и молча  лезли под одеяла, а утром встречали дежурство с хмурой серьезностью и сурово  отвечали на приветствие дежурного бригадира:    

— Здравствуй!    

Но так было в первой бригаде. Вся остальная колония жила  полной жизнью, и для этой жизни хватало радости. На новом заводе кое-где стояли  уже станки на фундаментах, в новой, огромной литейной монтировали вагранку для  литья чугуна, а тигель для меди давно уже поместился в кирпичной яме. Многие  колонисты начали уже примерваться к новым рабочим местам, в комсомольском бюро  шли закрытые заседания по вопросу о кадрах. Говорили, что Воргунов прежнюю гнет  линию: «Колонисты не справятся с таким производством». За это на Воргунова  злобились, Воргунов с колонистами никогда не вступал в беседу, но колонисты знали  каждое его слово, даже не относящееся к заводу.    

В колонии жило несколько десятков сотрудников: учителей,  учетных работников, мастеров, служащих, теперь к ним прибавились инженеры и  техники. Дом ИТР стоял далеко за парком, и колонисты бывали там редко, но очень  хорошо знали жизнь этого дома, прекрасно изучили характер каждой семьи, были  осведомлены о ее горестях, радостях, согласиях и ссорах. Молодые инженеры  Комаров и Григорьев еще не сталкивались с колонистами в деле, но многие  особенности их характеров и деловых качеств были уже нанесены на неписанные  личные карточки. Комаров был человек серьезный, скупой на слово, большой  работяга, человек с достоинством и гонором, но в то же время и душевный, без  пристрастия заинтересовавшийся колонией и колонистами. Кроме того, он влюбился  в учительницу — комсомолку Надежду Васильевну. Григорьев колонистам не мог  нравиться. Самая его внешность почему-то вызывала сомнения, хотя, казалось бы,  ничего неприятного в его внешности нельзя было найти: он носил полувоенный костюм,  который мог бы очень соответствовать колонистскому стилю и все-таки не  соответствовал. Колонисты на третий день прозвали его так: «Очки, значки и  краги». Действительно, все это у него было, и значки отнюдь ничего позорного в  себе не заключали, обыкновенные значки: осоавиахимовские, мопровские, а один из  значков изображал земной шар, очевидно имеющий какое-то отношение к Григорьеву.  Григорьев не любил колонистов, может быть, это он настраивал и Воргунова, хотя  именно у Воргунова он еще ни разу не заслужил доброго слова. В старом здании  школы была выделена группа комнат, где до поры до времени помещалось управление  новым заводом. Окна в этих комнатах были открыты, и колонисты часто слышали,  как попадало Григорьеву от Петра Петровича. Кроме того, Григорьев тоже был  влюблен в Надежду Васильевну. Еще не было известно, в кого влюбится Надежда  Васильевна, для колонистов было бы приятнее, если бы она влюбилась в Комарова.  Любовь, коненчо, дело далеко не простое, в самой колонии любовь и всякие  поцелуи были решительно запрещены. Предание утверждало, что такое запрещение  было вынесено когда-то очень давно общим собранием. С тех пор прошло много лет,  но все хорошо знали, что такое постановление было, всегда свято соблюдалось,  значит, и дальше его нужно так же свято соблюдать. Это историческое  постановление имело не только практический смысл. В известной мере оно  проливало теоретический свет на вопросы любви, лучи этого света невольно падали  и на любовь двух инженеров.    

К сожалению, все события в этой сфере не имели определенных  форм, о них трудно рассказать. Колонист Самуил Ножик стоял утром в вестибюле на  дневальстве, а вечером, в палатке четвертой бригады, когда все уже лежали в  постелях и только бригадир Алеша заканчивал дежурство по колонии, Ножик  рассказывал:    

— Я стою на часах, а Надежда Васильевна пришла и давай  читать книжку и все меня спрашивает, приходил Соломон Давидович или не  приходил. Я говорю: не приходил еще, а скоро, наверное, придет. Она сидит и все  читает и читает. А потом пришел Комаров. Здравствуйте, здравствуйте! А чего он  пришел, кто его знает. А потом говорит Надежде Васльевне: мне нужно с вами  поговорить. Понимаете, ему нужно! А Надежда Васильевна сказала: поговорите  раньше с западным вокзалом, узнайте, когда из Москвы приходит вечерний поезд. Он  звонил, звонил, а она все недовольна и недовольна. А потом он перестал звонить,  сел на диван и опять начал: мне нужно с вами поговорить. Она и спрашивает: о  чем? А он и отвечает: об одной вещи, ха, да, об одной вещи! И надо ж вам такое  дело: тут Воргунов ка-ак войдет, ой, ой, ой! А Надежда Васильевна — о, она  храбрая — сейчас же к нему: Петр Петрович, Петр Петрович, вы знаете, сегодня  колонисты на культпоход идут. А он говорит: а вы знаете, сверлильные поставили  черт знает где? Ох! И строгий же, черт! А Надежда Васильевна ничуть не  испугалась, мне, говорит, дела никакого нет до ваших сверлильных, а он говорит,  а мне никакого дела нет до ваших нежностей. О! А потом взял и давать Комарова  есть: нечего вам тут разговаривать об одной вещи, так и сказал, об одной вещи,  а идите и поправляйте, потому что это животное — так и сказал, животное —  сверлильные сволок на фундаменты для шлифовальных! Это он про Григорьева. И он  потащил Комарова, не успел тот, понимаете, об одной вещи. И только они ушли,  тут на тебе: «Значки, очки и краги» пришел и так это к Надежде Васильевна:  здрасьте, здрасьте, я вам билет достал, и еще так сказал: на «Федора Ивановича»  какого-то. Только он это с билетом, как опять Воргунов! Во! Вот была полировка,  так да! Григорьев, это виль-виль, туда-сюда, да куда ж ему отвертеться? Почему  опаздываете? Это идиотство! Черт бы вас побрал! А Григорьев, что ему делать,  при Надежде Васильевне такие слова! Он говорит: Петр Петрович, нельзя же,  нельзя так ругаться при посторонних. А Петр Петрович ка-ак закричит: к чертовой  матери посторонних! Вас ожидают на заводе, а вы здесь с потсторонними! Так  значки как дернет, только пыль столбом! Во! Прогнал! Прогнал и говорит Надежде  Васильевне, только так говорит, вежливо: вы меня простите, вы меня, пожалуйста,  извините, а только через час все молодые инженеры испортились. Через час  испортились. О! А Надежде Васильевна будто и не понимает: разве испортились, да  не может быть! А что ж теперь делать? А Воргунов: как что делать, вы сами  должны знать, что делать! Надежда Васильевна и сказала на это: я уже  догадалась, догадалась: их нужно пересыпать нафталином. Ой-й-й! (Ой-й-й! —  закричала, конечно, вся четвертая бригада, ноги ее задрались высоко над  одеялами.)    

— А дальше? — спросил кто-то, когда овация  закончилась.    

— А дальше Воргунов видит, что не его берет, так он  рядом сел, вытер свою лысину и так даже печально говорит: у нас, у русских,  неправильно, а надо так правильно: чтобы было видно — здесь любовь, а здесь  дело, говорит, чтобы было разделение, понимаете, разделение. Это у русских, а  еще говорит: дело нужно делать, а они любви намешают, намешают и на свидание  бегают, а дело, говорит, дохнет. Вычитал, вычитал. Надежда Васильевна обещала:  теперь не буду с инженерами о любви говорить, а только буду про фрезы, про  болванки, про вагранку.    

— И все?    

— Нет, не все. Воргунов на это не согласился. Даже  обиделся немного: не нужно про болванку, не нужно! Разговаривайте про соловьев  и про воробьев, а про болванку не нужно, не ваше дело. Он был все недоволен.    

— И все?    

— Это все. А дальше уже неинтересно. Пришел Соломон  Давидович, а Надежда Васильевна сказала ему: хотите билеты на «Федора  Ивановича»? А Соломон Давидович сказал: не нужно таких билетов, я и так знаю,  он зарезал царевича Дмитрия, а я не люблю такого: с какой, говорит, стати взять  и зарезать мальчика, это, говорит, если человек серьезный, так он никогда  такого не сделает, чтоб мальчика зарезать. Производство, говорит, — это  другое дело. И он не захотел билетов.    

Любовь захватывала колонию с другого края. Шофер Петька  Воробьев и Ванда снова начали попадаться на скамейках парка в трогательном,  хотя и молчаливом уединении. Молчаливость, впрочем, не была в характере Ванды.  Ванда сильно выросла и похорошела в колонии и целый день где-нибудь щебетала:  то в цехе, то в спальне, то в столовой. А когда в колонию приехала группа  польских коммунистов, вырученных Советской властью из тюрем Польши, Ванда  выпросила у бюро, чтобы ей поручили организовать ужин для гостей и колонистов,  и с этой задачей блестяще справилась: ужин был богатый, вкусный, блестел  чистотой и цветами, и гости, очень тепло принятые колонистами, в особенности  благодарили хозяйку ужина Ванду Стадницкую. А Ванда сказала им:    

— Я — полька, а смотрите, как мне хорошо здесь. У нас  вем хорошо, и русским, и украинцам, и евреям, у нас и немец есть, и киргиз, и  татарин. Видите?    

Когда же гости уехали, Ванде пришлось утешать младших  девочек: Любу, Лену и других. Они выбрали из гостей самого худого, очень за ним  ухаживали, старались получше угостить, а потом они узнали, что этот самый худой  — член местного городского Мопра, и были очень расстроены, даже плакали в  спальнях. Ванда сумела их утешить и обьяснить, что дело вовсе не в худобе.  Ванду любили в колонии и девочки и мальчики, и всем было очень не по себе,  когда все чаще и чаще начали встречать ее с Петром Воробьевым. Зырянский уже  хотел поговорить с Петром, но события в колонии были так серьезны, что Алеше  некогда было думать о Петре Воробьеве. В заседании совета бригадиров Торский  развернул бумажку и сказал:    

— Есть заявление: «В совет бригиров. Прошу меня  отпустить домой, то как мать моя, в Самаре, очень нуждается и просит меня  приехать. Воленко».    

В совете тишина. Головы опущены. Воленко стал у дверей,  тонкий и строгий. Торский подождал и спросил тихо:    

— Кто по этому вопросу?    

Захаров сказал:    

— Я хочу несколько вопросов Воленко. Что с матерью?    

— Она… нуждается.    

— Ты раньше получал от нее письма?    

— Получал.    

— Раньше ее положение было лучше?    

— Да.    

— А что теперь случилось?    

— Ничего особенного не случилось… но мне нужно к ней  поехать.    

— Но ведь ты перешел в десятый класс.    

— Что ж… придется отложить.    

Воленко отвечает сухо, только из вежливости поднимает  голову, смотрит на одного Захарова, и снова чуть-чуть склоняет ее.    

И снова тишина, и снова Торский безнадежно предлагает  говорить.    

Наконец услышали Филькин дискант:    

— А письмо от матери он может показать?    

Воленко вкось взглянул на Фильку:    

— Что я, малыш или новенький? Письмо я буду показывать!    

— Бывает разное… — начинает Филька, но Воленко  перебивает его. Немножко громче, чем следует, но совершенно спокойно,  совершенно уверенно и совершенно недружелюбно он говорит совету бригадиров.    

— Чего вы от меня хотите? Я вас прошу отпустить меня  домой, потому что мне нужно. Разрешение бюро имеется.    

Марк подтвердил:    

— Бюро не возражает.    

Торский еще осмотрел совет. Сжалился над ним Ильяя Руднев,  по молодости, наверное:    

— Странно все-таки, чего тебе домой приспичило. Дом  какой-то завелся, то не было этого самого дома…    

Воленко с последним усилием сдержал себя.    

— Голосуй уже, Торский!    

— Дай слово!    

— Говори!    

И Зырянский сказал хорошие слова, но сказал, избегая  встречаться взглядом с Воленко:    

— Чего ж тут думать? Воленко хороший колонист и  товарищ. Не верить ему нельзя. Если он говорит, значит, нужно. Мать нельзя  бросать. Пускай едет, надо его выпустить, как полагается для самого  заслуженного колониста: полное приданое, костюмы, белье, из фонда совета  бригадиров выдать по высшей ставке — пятьсот рублей.    

И больше никто звука не проронил в совете, даже Зорин, даже  Нестеренко, старый друг Воленко.    

Торский сделался суровым, нахмурил брови:    

— Голосую. Кто за предложение Зырянского?    

Подняли руки все, только Филька, хоть и не имел права голоса  в совете, а сказал сердито:    

— Пусть покажет письмо.    

Воленко быстро поднял руку в салюте, сказал очень тихо  «спасибо» и вышел. В совете стало еще тише. Зырянский положил руки на  раздвинутые колени, смотрел пристально в угол, и у него еле заметно шевелились  мускулы рта, оттого что он креп сжал зубы. Нестеренко склонил лицо к самым  ногам, может быть, у него развязалась шнуровка на ботинке. Руднев покусывал  нижнюю губу, Оксана и Лида Таликова забились в самый угол и царапали пальцами  одну и ту же точку на диванной обивке. Один Чернявин, новый бригадир восьмой,  оглядел всех немного удивленным взглядом хотел что-то сказать, но подумал и увидел,  что сказать ничего нельзя.    

Вечером Захаров вызвал к себе Воленко. Он пришел такой же  отчужденный и вежливый. Захаров усадил его на диван рядом с собой, помолчал,  потом с досадой махнул рукой:    

— Нехорошо получается, Воленко. Куда ты поедешь?    

Воленко смотрел в сторону. На его лице постепенно исчезла  суровая вежливость, он опустил голову, произнес тихо:    

— Куда-нибудь поеду… Союз большой.    

Он вдруг решительно повернул лицо к Захарову:    

— Алексей Степанович!    

— Говори!    

— Алексей Степанович! Нехорошо получается, вот это  самое главное. Думаете, я ничего не понимаю? Я все понимаю: пускай там говорят,  а может, сам Воленко взял часы! Пускай говорят! Я знаю: старки так не думают… а  может, и думают, это все равно. А только… почему в моей бригаде… такая гадость!  Почему? Первая бригада! У нас… в колонии… такое время… такая работа! И везде…  везде люди как теперь работают. А что же получилось? Или Левитин, или Рыжиков,  а может, и Воленко, а может, Горохов, а может, вся бригада из воров состоит… И  все в моей бригаде, все в моей бригаде. Думаете, этого ребята не видят? Да? Все  видят. Я дежурю, а на меня смотрят… и думают: тоже дежурит, а у самого в  бригаде что делается. Не могу. Я, значит, виноват…    

Воленко говорил тихо, с трудом, каждое слово произносил с  отвращением, страдал и морщился еле заметно.    

— Нельзя… нельзя мне оставаться. Товарищи, конечно,  ничего не скажут и не упрекнут, потому что… и сами не знают… А понимаете…  чувство, такое чувство! Вы не бойтесь, Алексей Степанович, не бойтесь. Я не  пропаду. А может, иначе буду теперь… смотреть. Вы не бойтесь…    

Захаров молча сжал руку Воленко выше локтя и поднялся с  дивана. Подошел к стулу, погладил его лакированную боковинку:    

— Так… я за тебя не боюсь. В общем правильно. Человек  должен уметь отвечать за себя. Ты умеешь. Правильно. Это… очень правильно! В  общем, ты молодец, Воленко. Только не нужно мучиться, не нужно… Все!    

На другой день Воленко пришел проститься к Захарову. Он был  уже в пальто с деревянной некрашенной коробочкой под мышкой.    

— Прощайте, Алексей Степанович, спасибо вам за все.    

— Хорошо. Счастливо тебе, Воленко, пиши, не забывай  колонию…    

Захаров пожал руку колониста. По-прежнему стройный и гордый,  Воленко глянул в глаза Захарову и вдруг заплакал. Отвернулся в угол, достал  носовой платок и долго молча приводил себя в порядок. Захаров отвернулся к  окну, уважая мужество этого мальчика. Неожиданно Воленко вышел, сверкнув в  дверях последний раз некрашенной деревянной коробкой.    

Его никто не провожал. Он шел по дороге один. Только, когда  он пдходил к лесу, за ним стремглав полетел Ваня Гальченко. Он нагнал Воленко  уже в просеке и закричал:    

— Воленко! Воленко!    

Воленко остановился, оглянулся недовольно:    

— Ну?    

— Слушай, Воленко, слушай! Ты не обижайся. Только вот  что: дай нам твой адрес, только настоящий адрес!    

— Кому это нужно?    

— Нам, понимаешь, нужно, нам, четвертой бригаде, всей  четвертой бригаде. И еще Чернявину, и еще другим.    

— Зачем?    

— Очень нужно! Дай адрес. Дай! Вот увидишь!    

Воленко внимательно посмотрел в глаза Вани и слабо  улыбнулся:    

— Ну хорошо.    

Он полез в карман, чтобы найти, на чем написать адрес. но  Ваня закричал:    

— Вот, все готово! Пиши!    

У Вани в руках бумажка и карандаш.    

Через минуту Воленко пошел через просеку к трамваю, а Ваня  быстро побежал в колонию. В парке его поджидала вся четвертая бригада.    

— Ну что? Дал?    

— Дал. Только он не в Самару поехал. Не в Самару. Он в  Полтаву поехал… В Полтаву, и все!    

     

 14. МЕЩАНСТВО    

     

Вестибюль — это не просто преддверие главных помещений  колонии. В вестибюле было очень просторно, нарядно, и украшали его цветы, и  украшал его часовой в парадном костюме. В вестибюле стояли мягкие диванчики, и  на них хорошо было посидеть, подождать приятеля. Для этого лучше места не было,  так как в вестибюле пересекались все пути колонистов. Через него шли дороги к  Захарову, в совет бригадиров, в комсомольское бюро, в столовую, в клубные  комнаты и театр. И раньше, чем попасть туда, каждый хоть на минуту задерживался  в вестибюле, чтобы поговорить со встречным, а поговорить всегда было о чем. В  таком случайном порядке однажды утром собрались в вестибюле Торский, Зырянский  и Соломон Давидович. Последним пршел шофер Петро Воробьев и сказал:    

— Здравствуйте.    

Зырянский кивнул в ответ, но слова произнес, не имеющие  никакого отношения к приветствию:    

— Слушай, Петро, я с тобой уже разговаривал, а ты,  кажется, наплевал на мои слова.    

В этот момент вбежал в вестибюль бригадир девятой Похожай.  Похожай страшный охотник до всяких веселых историй, и поэтому его  заинтересовали слова Зырянского:    

— Это кто наплевал на твои слова? Петька? Это  интересно!    

— Он наплевал, как будто я ему шутки говорил. Чего ты  пристал к девочке?    

Воробьев начал оправдываться.    

— Да как же я пристал?    

— Ты здесь шофер и знай свою машину. Рулем крути сколко  хочешь, а голову девчатам крутить — это не твоя квалификация. А то я тебя скоро  на солнышке развешу.    

Соломон Давидович с мудростью, вполне естественной в его  возрасте, попытался урезонить Зырянского:    

— Послушайте, товарищи! Вы же должны понимать, что они  влюблены.    

— Кто влюблен? — заорал Зырянский.    

— Да они: Воробьев и товарищ Ванда. А почему им не влюбиться,  если у них хорошее сердце и взаимная симпатия?    

— Как это «влюблены»? Как это «сердце»! Вот еще  новости! Я тоже влюблюсь, и каждому захочется! Ванде нужно школу кончать, а тут  этот принц на нее глаза пялит! Эти соображения Зырянского были так убедительны,  что Витя Торский вышел наконец из своего нейтралитета:    

— Действительно, Петро, ты допрыгаешься до общего  собрания.    

Перед лицом этой угрозы Воробьев даже побледнел немного, но  не сдался:    

— Странные у вас, товарищи, какие-то правила: Ванда  взрослый человек и комсомолка тоже. Что же, по-вашему, она не имеет права?..    

Все, что говорил и мог говорить Воробьев, вызывало у Алеши  Зырянского самое искреннее возмущение:    

— Как это — взрослый человек! Она колонистка! Права еще  придумал!    

Торский более спокойно пояснил влюбленному:    

— Выходи из колонии и влюбляйся сколько хочешь. А так  мы колонию взорвем в два счета.    

Зырянский смотрел на Воробьева, как волк на ягненка в басне.    

— Вас много найдется охотников с правами!    

Соломон Давидович слушал, слушал и тоже возмутился:    

— Но если бедная девушка полюбила, так это нужно  понять!    

Зырянский и Соломону Давидовичу обьяснил:    

— Они только этого и ждут, до чего вредный народ…    

— Кто это?    

— Да влюбленные! Они только и ждут того, чтобы их  поняли. Это вредный народ! Тут у нас завод строится, план какой трудный, с  Воленко, смотрите, что получилось, а им что? Они себе целуются по закоулкам.  Целуешься, Воробьев? Говори правду!    

— Да честное слово…    

— Целуются, им наплевать. И до чего нахальство доходит,  еще в глаза смотрят, мы их должны понимать! Жалеть! Ах, они влюбились!    

Соломон Давидович рассмеялся:    

— И они правы, к вашему сведению. Это же довольно  трудная операция — если человек влюбится.    

Воробьев грустно опустил голову. Зырянский еще раз сказал:    

— Так и знай, будете стоять на середине: ты и Ванда.    

И убежал вверх по лестнице.    

Похожай добродушно положил руку на плечо вюбленного:    

— Ты, Петр, с ними все равно не сговоришься. Это,  понимаешь, ты, не люди, а удавы. Ты лучше умыкни!    

— Как это?    

— А вот, как раньше делалось: умыкни! Раньше, это,  значит, поведут лошадей к задним воротам, красавица, это, выйдет, а такой вот  Петя, который втрескался, в охапку ее и удирать.    

— А дальше что? — спросил Торский.    

— А дальше… мы его нагоним, морду набьем, Ванду  отнимем. Это очень веселое дело!    

Соломон Давидович проект Похожая выслушал с улыбкой:    

— Зачем ему на лошадях умыкивать? Это совсем старая  мода. У него же машина. И на чем вы его догоните? Другой же машины нету. И они  вполне в состоянии прямо в загс! И покажут вам на общем собрании справку, вы  еще салютовать будете как миленькие. В это время прибыли в вестибюль новые  персонажи, и Соломон Давидович произнес более прозаические слова:    

— Однако глупости побоку. Едем, товарищ Воробьев, а то  плакали наши наряды.    

Продолжение этого разговора произошло через неделю. Был  выходной день. Вся колония культпоходом ходила на «Гибель эскадры».  Возвратились к позднему обеду, часов в пять вечера. Колонистам очень  понравилась пьеса, а кроме того, вообще было приятно промаршировать через город  со знаменем, с оркестром, в белых костюмах. И Захаров возвратился повеселевшим,  и Надежда Васильевна смеялась и шутила, как девочка, — в общем, вышел  прекрасный выходной день. Когда разошелся строй, все колонисты побежали по  спальням переодеваться, умываться, готовиться к обеду. А в вестибюле скучал  одинокий дневальный Новак Кирилл, который очень любил театр и которому из-за  дневальства пришлось остаться без культпохода. В этот самый момент в открытые  двери заглянул Петр Воробьев, испугался строгого вида дневального и грустно  отвернулся к цветникам. Только через две минуты из вестибюля вылетел, уже в  трусиках, Ваня Гальченко.    

— Ваня, голубчик, иди сюда, — позвал Воробьев.    

Ваня остановился:    

— А тебе чего? Наверное, Ванду позвать?    

— Ванюша, дорогой, позови Ванду!    

— А покатаешь?    

— Ну а как же, Ваня!    

— Есть, позвать Ванду!    

— Да чего ты кричишь?    

— Товарищ Воробьев, все равно все знают. Я позову,  позову, не бойся!    

Ваня полетел вверх по лестнице, а Петр Воробьев остался  рассматривать цветники. Ванда выбежала в белом платье, румяная, красивая, все  как полагается. Воробьев зашептал трагическим голосом:    

— Ванда, знаешь что?    

Оказалось, впрочем, что несмотря на свою красоту, Ванда тоже  страдает:    

— У меня в голове такое делается! Ничего не знаю! Уже  все хлопцы догадываются. Прямо не знаю, куда и прятаться.    

Воробьев сложил руки вместе и приложил их к груди:    

— Ванда, едем сейчас ко мне!    

— Как это так?    

— Прямо ко мне домой!    

— Да что ты, Петр!    

— Внда! А завтра в загс, запишемся, и все будет хорошо!    

— А здесь как же? А завод?    

— Ванда. Разве ж Захаров тебя бросит или что? Едем!    

— Ой! А ребята как?    

— Да… черт… никак! Просто едем! Честное слово, хорошо.  Мне ребята и посоветовали.    

— Ну!    

— Это… честное слово.    

— Да они же прибегут за мной!    

— Куда там они прибегут! Они даже не знают, где я живу.  Едем!    

— Вот… как же это? А я в белом платье!    

— Ванда. Самый раз. На свадьбу всегда в белом  полагается. И мать будет рада, она уже все знает…    

Ванда приложила к горячей щеке дрожащие пальцы:    

— А знаешь, Петя, верно! Ой, какой ты у меня молодец!    

— Чудачка! Ведь шофер первой категории!    

— А увидят?    

— Вандочка! Ты же понимаешь, на машине, кто там увидит?    

— Сейчас ехать?    

— Сейчас!    

— Ой!    

— Ну, скорей, вон машина стоит, садись и…    

— Подожди минуточку, я возьму белье и там еще что…    

— Так я буду ожидать. А ты им записочку оставь. Все-таки  знаешь… ребята хорошие.    

— Записочку!    

— Ну да. Они, как там ни говори, а смотри, какую  красавицу сделали. Напиши так, знаешь: до скорого свидания и не забывайте.    

— Напишу.    

Ванда убежала в здание, а Воробьев остался в цветнике, и его  томление распределилось теперь между несколькими пунктами: между Вандой,  которую нужно ожидать, между полуторкой, которая сама ожидала их, и между  Зырянским, которого ожидать не следовало, но который всегда мог появиться в  самую ответственную минуту.    

В это время очень близко, в вестибюле, молодой инженер Иван  Семенович Комаров находился также в положении ожидающего. Во всяком случае  Зырянский, выглянувший из столовой задал такой вопрос:    

— Вы кого-нибудь здесь ожидаете? Или позвать можно?    

Инженер Комаров ответил в том смысле, что он никого не  ожидает и звать никого не нужно, но в словах Зырянского он почувствовал  совершенно излишнюю откровенность и грустно отвернулся к открытым дерям. В  двери было видно, как шофер Воробьев наслаждается цветником, но инженер Комаров  не обратил на него внимания. Зато Алеша Зырянский увидел и шофера Воробьева, и  лицо Ванды, вдруг мелькнувшее на верхней площадке лестницы и немедленно  исчезнувшее. И Алеша Зырянский сказал возмущенным голосом:    

— О! Влюбленные уже забегали! Никакого спасения!    

Инженер Комаров густо покраснел и все-таки нашел в себе силы  обратиться к Зырянскому с холодным вопросом:    

— Товарищ колонист! Я вас не понимаю!    

Занятый своми наблюдениями, Зырянский ответил с некоторой  досадой:    

— Влюбленные! Что ж тут непонятного!    

Комаров почувствовал незначительный озноб от простоты  Алешиного обьяснения, но Алеша и дальше обьяснил:    

— Если им волю дать, этим влюбленным, жить нельзя  будет. Их обязательно ловить нужно.    

Трудно предсказать, чем мог окончиться этот разговор, если  бы не вошла в вестибюль Надежда Васильевна. Она тоже разрумянилась в походе и  тоже была в белом платье, все как полагается.    

— Алеша все влюбленных преследует. Если вы влюбитесь,  Иван Семенович, старайтесь Алеше на глаза не попадаться. Заест.    

Зырянский смущенно улыбнулся и сказал, уходя в столовую:    

— Влюбляйтесь, не бойтсь.    

— Я вас ожидаю, — сказал Комаров.    

Надежда Васильевна села на диванчик и подняла к инженеру  лукавое лицо. — А для чего я вам нужна? Насчет инструментальной стали?